И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове

Глава тридцать вторая. Быть или не быть?..

Год 1918-й начинался в России трудно.

Ещё в декабре послал Свердлов телеграмму в Центросибирь — Центральный исполнительный комитет Советов Сибири: «...Нам нужен хлеб. Легче всего его можно достать в Сибири. Для этого требуется, чтобы работа железных дорог ни на минуту не останавливалась... Задача эта — боевая...

Исполнение не затягивайте. Петроград, Москва, промышленные районы и фронт вступили в полосу голода».

Но не только голодом пытались враги задушить Советскую республику. Контрреволюция стремилась в этих целях использовать и Учредительное собрание, выборы в которое проходили ещё до победы пролетарской революции. Соглашательские партии решили дать при открытии Учредительного собрания бой Советам. Ещё бы, у них в руках, им казалось, был верный козырь: большевики, мол, прежде тоже были за Учредительное собрание, выставили при выборах свой список кандидатов.

Ленин, Центральный Комитет сразу же определили своё отношение к Учредительному собранию — да, в условиях буржуазной революции оно могло стать прогрессивной формой демократии. Но выбирали его в те дни, когда трудящиеся ещё не осознали свою силу и право решать собственную судьбу. В составе Учредительного собрания оказались в большинстве представители мелкобуржуазных, соглашательских партий. Теперь идея Учредительного собрания уже стала вчерашним днём: власть перешла в руки Советов, в которых решающее слово было за рабочими, крестьянами и солдатами.

Часть населения ещё питала иллюзии, верила в Учредительное собрание. Просто отменить его было невозможно.

В декабре 1917 года Свердлов от имени ВЦИК написал и разослал всем Советам, армейским и фронтовым комитетам письмо: «Лозунгу — вся власть Учредительному собранию — Советы должны противопоставить лозунг — власть Советам, закрепление Советской республики».

Свой план открытия Учредительного собрания Свердлов представил на заседании ВЦИК 3 января 1918 года.

— При открытии каждого государственного представительного собрания правительство обращается к нему с изложением своей программы, и представитель Советской власти должен будет огласить соответствующую декларацию.

Тогда, на заседании ВЦИК, была принята написанная Лениным «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа».

Во всех газетах буржуазного толка на первых полосах жирным шрифтом набирались призывы передать всю власть Учредительному собранию. В этом лозунге легко было прочитать контрреволюционное — «Долой власть Советов!».

...5 января в зале заседаний Таврического дворца на трибуну поднялся благообразный старец с седой бородой. «Ах, хитрецы, — подумал Яков Михайлович, — подсунули старичка-боровичка. Ну нет, господа эсеры, этот номер не пройдёт». И, убыстрив шаг, направился к трибуне.

Свердлов решительно отстранил старичка и занял его место.

Он не смотрел в сторону ковылявшего с трибуны Швецова, не слушал выкриков и воплей с правой стороны зала. Лишь усмехнулся — большевиков этим не удивишь.

Свердлов начал свою речь деловито и даже чуть суховато, буднично:

— Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания. ЦИК выражает надежду на полное признание Учредительным собранием всех декретов и постановлений Совета Народных Комиссаров.

Он не сомневался, что представители правых партий взметнутся от этих слов. Так, именно так и должно было быть.

Спокойно выждав, когда водворится тишина, Свердлов продолжал:

— От имени Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов я предлагаю принять следующий текст декларации...

И, чуть повысив голос, торжественно и строго стал читать «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Были в ней слова и о рабочем контроле, и о демократическом мире между народами. И, конечно, о земле...

Каким-то уголком зрения Свердлов увидел сидящего в зале Владимира Ильича.

— Вся власть, — твёрдо произнёс Яков Михайлович, — вся власть! должна принадлежать массам и их полномочному представителю — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!

В зале раздалось несколько голосов, но главные крикуны примолкли, хитровато улыбаясь. Мол, поживём — увидим...

Голосование показало, на что надеялась контрреволюция: большинство проголосовало против декларации.

Что ж, и это предвидели большевики. Недаром по предложению Ленина ВЦИК принял постановление о том, что всякая попытка присвоить себе те или иные функции власти будет рассматриваться как контрреволюционное действие и будет подавляться всеми имеющимися в распоряжении Советской власти средствами, вплоть до применения вооружённой силы.

Свердлов глазами снова разыскал Ленина. На коленях у Владимира Ильича был блокнот, и рука его быстро писала что-то. «По-моему, — подумал Свердлов, — это готовится приговор Учредительному собранию...»

По требованию большевиков был объявлен перерыв для обсуждения на совещании фракций сложившейся обстановки. На заседание Учредилки большевики уже не вернулись.

— Потерянный день, — сказал Владимир Ильич. — Точно история по ошибке повернула свои часы назад, и перед нами вместо января 1918 года оказался май или июнь 1917 года!

А в зале заседаний — какие вопли, какие речи, какая истерика! И всё это слышали лишь матросы и солдаты, охранявшие помещение. И только под утро прозвучали слова матроса Анатолия Железнякова, прекратившего своим властным, как сама судьба, голосом эту говорильню:

— Караул устал... Прошу очистить помещение.

Через день ВЦИК принял декрет о роспуске Учредительного собрания.

А ещё через несколько дней собрался третий Всероссийский съезд Советов. После того как Свердлов объявил его открытым, от имени революционных отрядов Петрограда с приветствием выступил матрос Анатолий Железняков, тот самый «матрос-партизан Железняк», о котором потом сложат песню. За ним поднялся на трибуну съезда американский коммунист Джон Рид, свидетель и страстный участник событий «десяти дней, которые потрясли мир». И будто наяву рабочие Норвегии, Швеции, Северо-Американских Соединённых Штатов, Англии по-братски пожимали руки каждому, кто находился сейчас в этом зале.

Когда почётными председателями съезда были избраны Владимир Ильич Ленин и Карл Либкнехт и в воздух взлетели матросские бескозырки, солдатские шапки и тысячи голосов запели «Интернационал», Якову Михайловичу казалось, что нет и не может быть в целом мире более стройного, слитного, мощного хора.

Словно в унисон этому могучему хору приветствий на весь мир прозвучали слова ленинской «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа»:

«1. Россия объявляется республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вся власть в центре и на местах принадлежит этим Советам.

2. Советская Российская республика учреждается на основе свободного союза свободных наций как федерация Советских национальных республик...»

Немецкий генерал Гофман сообщил в Питер телеграммой, что 18 февраля в 12 часов дня истекает срок перемирия и с этого момента войска кайзера начнут наступление.

Перемирие было завоёвано неимоверными усилиями Ленина, большевиков. Оно пришло к измученной войной стране как результат одного из первых декретов Советской республики — Декрета о мире. Всем воюющим странам, всем народам предлагалось бороться за окончание империалистической войны, немедленно начать переговоры о мире.

Республике Советов необходимо было выйти из войны.

Ленин предупреждал, что предстоят трудные переговоры и за ними последует ужасный, быть может, позорный мир. Но иного выхода не было — страна разорена, голодала, хозяйство и транспорт пришли в упадок, о продолжении войны не могло быть и речи. Война означала бы гибель для Советской власти.

Накануне третьего съезда Советов ЦК собрал большевиков-делегатов. После сравнительно лёгкого завоевания Советской власти не только в Питере, но и в близких и отдалённых уголках страны некоторым казалось возможным «навалиться всем миром на империалистического врага» — не страшнее же он побеждённого внутреннего — и одолеть его.

Нелепой, несовместимой с реальностью была и позиция Троцкого — войны не вести, мира не заключать. Выдвигая свой тезис, Троцкий скрестил на груди руки — оцените, мол, вдумайтесь, сколь мудра эта мысль — ни мира, ни войны.

— Я вам говорю — они не посмеют! — встряхивая шевелюрой, самонадеянно заявлял Троцкий.

— А если посмеют? — холодно спросил Свердлов.

— Мы сметём их с лица земли могучей волной революции! — воскликнул Бухарин, вторя Троцкому.

Ясно, что ни Троцкий, ни Бухарин, сторонники «левой» фразы и «революционной войны», не поддержат Ленина, не оценят его позицию как спасительную необходимость.

И голосование доказало это: за ленинскую позицию проголосовало всего лишь 15 человек из 63.

— Подумайте, Яков Михайлович, какая слепота, — говорил Ленин. — У этих «р-р-р-р-революционеров» ум за разум зашёл, не иначе.

— Я верю, Владимир Ильич, что наступит отрезвление. Не может не наступить. Там же большинство — преданные и проверенные в борьбе большевики. Убеждён, что многим будет стыдно за сегодняшний день. Конечно, нужно поработать, ведь не все сегодня присутствовали. Ничего, у нас есть ещё время, мы с Аванесовым постараемся собрать всех.

Ленин пожал Свердлову руку и сказал:

— Отдохните хоть часок. А потом вместе будем действовать.

Через три дня сторонники «революционной войны» потерпели в Центральном Комитете поражение.

А спустя ещё несколько дней в Брест-Литовск выехала советская делегация под председательством Троцкого для возобновления мирных переговоров с Германией.

Перед отъездом Троцкий пообещал Ленину выполнить решение ЦК — затягивать переговоры как можно дольше. Если же немцы предъявят ультиматум, тогда уж делать нечего — сдавать... Это значит подписывать мир, каким бы тяжёлым он ни был. Троцкий заверил, что будет строго придерживаться этих установок.

Однако помнил о своём обещании недолго — ровно до ультиматума. Он объявил: подписывать договор не станет, но и вести войну Советская республика не будет. Вернулся в Петроград, настаивая на каком-то нелепом выжидании.

Немцы возобновили военные действия по всему фронту.

Наступление по всему фронту... Ленин и раньше не сомневался, что перемирие недолговечно и что главное в этих условиях — сформировать свою, надёжную революционную армию. Ещё в январе Совет Народных Комиссаров и ВЦИК приняли специальные декреты о создании Красной Армии и Флота. Это должны быть подлинно революционные отряды рабоче-крестьянских вооружённых сил, способные отстоять молодую Советскую республику. Но было ясно и другое — для создания новой армии нужно время, и его могло дать только перемирие, как можно более длительное...

Месяц после принятия декрета о создании Красной Армии и Флота, конечно, даром не прошёл. Из питерских рабочих, распавшихся фронтовых частей создавались первые роты и полки. Но чем их вооружить, во что одеть и обуть? Как заставить работать на Красную Армию бывшее интендантство? Где взять хлеб для армии? Ведь даже пятидесятиграммовую норму и ту пришлось урезать — голод зловеще овладевал Питером.

Центральный Комитет направил в армию многих партийных работников, членов ВЦИК, старых, проверенных бойцов партии... Конечно, сделали они многое, и это скажется именно сейчас, когда немцы возобновили наступление. Но одним лишь первым формированиям Красной Армии не справиться с войском кайзера.

...Владимир Ильич настаивал на немедленном созыве заседания ЦК: нужны новые, решительные меры.

— Прошу вас, Яков Михайлович, независимо от исхода сегодняшнего заседания, пошлите в район Пскова надёжных товарищей из числа военных, помогите нашему главковерху Крыленко людьми. Пора обращаться к народу: социалистическое Отечество в опасности!

Заседание ЦК продолжалось недолго — чувствовалось, что даже «ультрареволюционеры» несколько обескуражены телеграммой — ультиматумом Гофмана. Их расчёт на то, что после перемирия наступление немецких войск психологически невозможно, рухнул.

Ленин был твёрд и решителен — условия немецкого командования необходимо принимать!

Свердлов негромко говорит:

— Ждать невозможно! Да, товарищи, больше ждать нельзя, даже до завтрашнего утра. Решение нужно принимать немедленно.

Троцкий криво усмехнулся: Свердлов всегда со своим «немедленно».

— Именно немедленно. Если это решение сейчас будет принято, мы тут же должны собрать Совнарком и ВЦИК и направить телеграмму в Брест-Литовск — телеграмму со вздохом, но и согласием.

— Не вижу надобности торопиться, — твердил Троцкий. — Да, не вижу.

Но Свердлов уже чувствовал, что большинство склоняется на сторону Ленина и, обведя взглядом собравшихся, сказал:

— Зато другие видят. Мы не слепые. А для тех, кого подводят глаза, сегодня имеется веская причина к прозрению. Я и призываю вас к этому, товарищи члены Центрального Комитета.

...Радиограмма немецкому командованию гласила:

«...Совет Народных Комиссаров видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своей готовности формально подписать тот мир, на тех условиях, которых требовало в Брест-Литовске германское правительство...»

ЦК решил мобилизовать все силы на оборону Петрограда, привлечь проверенных в октябрьских боях большевиков к организации этой обороны. Свердлов называл Владимиру Ильичу фамилии военных деятелей партии, надёжных и оперативных, — Подвойского, Крыленко, Гусева, Урицкого...

— Пожалуй, не мешало бы привлечь к этому и знающего военного, — посоветовал Ленин.

— Уже, Владимир Ильич, я пригласил для беседы Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича. Этот генерал знает обстановку и военное дело.

— Что ж, согласен.

С наркомом по военно-морским делам Павлом Дыбенко Свердлов разговаривал отдельно. Матросу-балтийцу поручалось не только организовать оборону Питера с моря, но и направить под Нарву пешие отряды военных моряков.

Яков Михайлович так и сказал могучему бородатому «Илье Муромцу»:

— Помните, Павел Ефимович, ничто так не отрезвит немецкое командование, как хороший увесистый удар.

Один за другим отправлялись на фронт отряды Красной Армии. Яков Михайлович вышел на площадь перед Таврическим дворцом, чтобы сказать напутственную речь, подчеркнуть, как важно показать всему миру, что на смену прогнившей царской армии приходит армия новая, сознательная, армия рабочих и крестьян.

— Вас поведут в бой товарищи, не сынки из дворян и буржуазии, которым офицерские чины часто давались не по заслугам, не по таланту, а по наследству. Ваши командиры выстрадали своё право вести вас в бой. И я уверен — каждый из вас с честью постоит за нашу молодую республику!

Эти слова Свердлова слились с раскатистым «ура», с возгласами командиров, с твёрдым, уверенным шагом и песней, которая безбрежно разлилась по зимнему Петрограду.

Клавдия Тимофеевна пришла в Таврический по издательским делам: не хватало бумаги. «Прибою» предстояло увеличить выпуск брошюр для политической работы в Красной Армии, напечатать плакаты, издать стихи Демьяна Бедного.

Якова в эти дни она видела редко, хотя жили они тут же, в Таврическом дворце. Наладившийся было «распорядок» коммуны — вставать к восьми часам, завтракать, чтобы к девяти успеть на работу, — теперь соблюдать не удавалось. Если и приходили коммунары домой, то очень поздно. Обедали щами да кашей в столовке, завтракали тоненькими ломтиками хлеба с пустым чаем дома.

К Якову Михайловичу Клавдии попасть не удалось: шло заседание. И дома обстоятельно не поговоришь: приходит утомлённым, молчаливым. Прошедшей ночью забежал домой, не сказав ни слова, разделся и тотчас уснул — Клавдия не успела даже чай разогреть. Утром они ушли вместе. Уже в дверях Яков Михайлович протянул ей какой-то листок:

— На, прочти.

— Что это? Прокламация?

— Читай, Кадя. А наши «левые» сомневаются, сможет ли кайзер наступать. Эту прокламацию Гофман разбросал по всей линии фронта сразу же после окончания перемирия. Довольно недвусмысленно написано.

Да, прокламация не оставляла сомнений по поводу истинных целей немецкого наступления. Здесь в России, говорилось в прокламации, зреет нарыв, который может распространиться по всей Европе, по всему миру.

— Вот что пугает Вильгельма, вот чем пугает он Антанту, — сказал Свердлов.

— Ну, Яков, это не ново. О том же говорил недавно принц Баварский.

— А Троцкий требует не торопиться. Надо торопиться, надо!.. И листовки, прокламации нам нужны наши, большевистские. Для наших бойцов — на русском языке, для кайзеровских — на немецком. Подумайте об этом вместе с Еленой Дмитриевной.

Книги, брошюры, листовки... Об этом целый день думала Клавдия Тимофеевна. А где взять бумагу?

Надо посоветоваться с Яковом. Пошли к нему. Но он как раз сейчас выступает на заседании ВЦИК.

Свердлов говорил внешне спокойно и невозмутимо:

— Конечно, каждый из вас, кто хоть сколько-нибудь следил за буржуазной и правой социалистической прессой за эти дни, мог ясно увидеть, как все эти «достойные» господа объединились в общем хоре ликования по части тех затруднений, которые выпали на долю Советской власти.

— Ещё бы, гады — гады и есть! — выкрикнул кто-то. — Друг за друга держатся.

— Да, это несомненно, — согласился Свердлов. — Все эти элементы готовы сплотиться в единый блок для свержения Советской власти. Нашим ответом может быть только одно...

Свердлов сделал паузу и повторил:

— Только одно — полное сплочение всех революционных рабочих, солдат и крестьян вокруг Советской власти.

Члены ВЦИК аплодировали этим словам.

— Нашим общим ответом может быть: Руки прочь, господа! Мы стоим на страже Советской власти и ни от одного из её завоеваний не откажемся!

В заключение медленно, но уверенно, как само собой разумеющееся, сказал:

— Я позволю себе от имени президиума предложить: никаких прений сейчас не вести... Мы переживаем такое время, когда от слов нужно перейти к делу.

...Свердлов пришёл домой опять поздно. Аванесов и Володарский уже спали.

— Есть будешь?

— Спасибо, Кадя.

— Сейчас разогрею. Каша вкусная, с маслом... Только, пожалуйста, не засни, как вчера.

Он молчал. Задремал? Нет, думал. В такие минуты Клавдия никогда не тревожила его, не отрывала от мыслей, ничем не нарушала тишины.

— Из Двинска — ни слова, — сказал наконец Яков.

На заре постучали:

— Яков Михайлович, телеграмма...

Это был ответ из Двинска.

Свердлов позвонил Ленину, не выпуская телеграммы из рук:

— Владимир Ильич, ответ получен. По-моему, нужно немедленно созвать ЦК.

— Созывайте, я иду... Плохо, Яков Михайлович?

— Очень.

— Всё равно — это для нас не такая уж неожиданность. Будете докладывать Центральному Комитету.

Докладывать... Как говорить об этих грабительских условиях! Если те, прежние, условия казались ужасными, то эти... Уму непостижимо.

Опять тяжко придётся Ленину на заседании ЦК, а решение, каким бы оно ни было, нужно утверждать на заседании ВЦИК. Но как поведут себя левые эсеры, до сих пор относившиеся к позиции Ленина сравнительно лояльно? Не взыграет ли в них ложный «патриотизм» — ведь условия действительно чудовищные.

Свердлов позвал Аванесова и коротко рассказал ему, что произошло.

— Варлам Александрович, нужно собрать всех большевиков — членов ВЦИК. Днём ли, к ночи ли — они должны прибыть в Таврический.

— Это невозможно, Яков Михайлович... Почти невозможно.

— Вот именно — почти. Знаю, одни на работе, других нет в Питере. И всё-таки необходимо. Звоните по телефону, используйте телеграф, конных курьеров, автомобиль... Я просил список. Кто — где?

— У меня есть этот список.

— И вот ещё что: пригласите на заседание фракции большевиков делегатов Петроградской партийной конференции. Не теряйте времени, Варлам Александрович.

Уже собирались члены ЦК, переговариваясь и поглядывая друг на друга. О чём-то говорят между собой Дзержинский и Урицкий, молча уселись у стола Сталин и Бубнов... Как они отреагируют на ужасную весть?

В дверях появился Владимир Ильич, сосредоточенный. Он подошёл к Свердлову и произнёс только одно слово:

— Прочитал.

Яков Михайлович развёл руками — что поделаешь?

— Надо бы к заседанию ВЦИК, если это возможно, собрать побольше членов нашей фракции.

— Уже гонцы разосланы, и на заседание фракции приглашены делегаты Петроградской партконференции.

Ленин одобрительно кивнул. Конечно, конечно... Яков Михайлович организует всё как надо.

Дзержинский внимательно слушает Якова Михайловича. Голос, покоряющий свердловский голос, всё тот же, точно ничего не случилось. А ведь случилось... Только представить себе: Прибалтика, Белоруссия... И Белосток. И его родное Дзержиново. Всё, всё немцам... Он никогда не полагал, что эти названия так похожи на свист и разрывы снарядов — «Ка-а-рс», «Ар-р-р-даг-а-ан», «Бат-у-ум»... Феликс Эдмундович вскочил, прошёлся по комнате и снова сел. Никто не остановил его, не пытался успокоить. Только Ленин переглянулся со Свердловым. А тот, склонив голову:

— По требованию немцев условия должны быть приняты в течение сорока восьми часов.

И объявил:

— Слово имеет товарищ Ленин.

Владимир Ильич провёл ладонью по лицу, точно снял с него что-то лишнее, ненужное. Задумчивость, усталость? Может быть, и так...

— Товарищи! — начал он. — Мы вынуждены пройти через тяжкий мир. Мы примемся готовить серьёзную революционную армию не фразами и возгласами, а организационной работой, делом. Политика революционной фразы окончена. Если эта политика будет теперь продолжаться, то я выхожу из правительства и из ЦК.

Свердлов не в силах был сдержать разбушевавшиеся страсти присутствующих. Слова «ультиматум», «революционная война», «позор» звучали то из одного угла комнаты, то из другого. Некоторые члены ЦК вскакивали с мест, размахивая руками.

Наконец Свердлов постучал карандашом и тем тихим, властным голосом, который действовал сильнее, чем окрик, сказал:

— Товарищи, следовало бы экономить время, а не устраивать здесь свалку. Не место и не время. Давайте уж по-деловому выслушаем товарищей.

Дзержинский тяжело, угрюмо молчит. Взволнован всегда спокойный и уравновешенный Урицкий. Он говорит:

— А я считаю, что, подписывая договор, мы бы вынесли уже сегодня смертный приговор не только себе, но и Советской власти. Да, да, немедленно, сегодня же мы стали бы живыми трупами!

Ломов-Оппоков бросает такие слова:

— Неслыханное вы предлагаете, Владимир Ильич! Я отказываюсь понимать.

Свердлов снова берёт слово и полностью поддерживает Владимира Ильича.

Времени для ответа оставалось всё меньше и меньше — Яков Михайлович уже физически ощущал, как оно уходит, как отстукивают часы неумолимые секунды. Пожалуй, только в тех памятных октябрьских заседаниях ЦК, когда решался вопрос о вооружённом восстании, он вот так же волновался.

— Кто за то, чтобы немедленно подписать мир? — спрашивает Свердлов.

И первым поднял руку за предложение Ленина.

— Кто против?

Ну конечно же, как и следовало ожидать, Бухарин, Ломов. Кто ещё? Бубнов, Урицкий... Эх, как тебя занесло нынче, друг Урицкий!

— А Феликс?

— Воздержусь, — отвечает Дзержинский, крепко сцепив пальцы худых рук. Он не поднимает глаз и, когда Свердлов объявляет заседание закрытым, резко встаёт из-за стола, выходит из комнаты, не сказав ни слова.

Только в три часа ночи началось заседание ВЦИК. Свердлову и Аванесову удалось всё же собрать девяносто шесть большевиков.

— Сколько левых эсеров? — после утреннего заседания спросил Владимир Ильич.

— Девяносто три, — ответил Свердлов.

— М-да, а ведь ещё меньшевики, — покачал головой Ленин.

— Наши ещё должны подойти...

— Яков Михайлович, я очень вас прошу, всё что можно, даже всё, что немыслимо в другое время... Люди к ночи возвращаются домой. Поднимайте с постелей, мобилизуйте весь аппарат ВЦИКа, всех членов ЦК, каждого, кто может быть полезен в таком деле. Это невероятно важно...

За окном мела метель. Яков Михайлович подошёл к мрачному стеклу — и ему показалось, что там, за окном, не так уж темно. Белые полосы снега медленно кружились вокруг уличного фонаря, а под самым фонарём стоял матрос с перекрещёнными патронными лентами, с винтовкой в руках. «Франт, — подумал Яков Михайлович о моряке. — Холодно, а с бескозыркой не расстаётся. Небось уши отморозил. Кто-то идёт... Наверно, Варлам Александрович. Ах, как хорошо выйти хоть на несколько минут! А что? Это идея...»

Свердлов выбегает без пальто и без шапки, и сразу же набрасывается на него снежная круговерть. Он вдыхает свежий воздух вместе с этими пушинками, летящими в этой северной темноте петроградской ночи.

— Простынете, товарищ. Холодно ведь, — сочувственно говорит матрос.

«Волжанин. Может, нижегородец... Ишь, как окает».

— Спасибо. Устал.

— Известно дело. Про Советскую власть решается — быть ей или не быть.

«Ишь, Гамлет, — быть или не быть. А ведь он прав, ничего не скажешь».

— Яков Михайлович, что вы, что вы...

Это Аванесов.

— Ничего, ничего, Варлам Александрович. Всё в порядке.

И — к матросу:

— Вы сказали, товарищ: быть или не быть? Быть! Обязательно быть!

И далось же ему это слово. Никак не мог от него избавиться, и когда открывал заседание ВЦИК, и когда предложил дать докладчику от Совета Народных Комиссаров товарищу Ленину 15 минут, ораторам от фракций — по 10.

В связи с тем что времени всё меньше и меньше...

В связи с чрезвычайными обстоятельствами...

«Быть!»

И вот говорит Ленин — как всё просто и убедительно, как всё ясно и неизбежно. Неужели с этим можно не согласиться?

Дзержинский... Он сидит, скрестив руки на груди, — на лице уже нет утренней мрачности.

Свердлову передают записку. Это от Аванесова: большевиков— 126. Молодец, Варлам...

А Ленин продолжает:

— После 25 октября мы стали оборонцами, мы за защиту Отечества...

Твёрдая, исполненная логики и достоинства речь Владимира Ильича несколько успокоила Свердлова.

На трибуну один за другим поднимались руководители фракций. Юлий Мартов призывает умереть, как умерла Парижская коммуна. Трясёт своей красивой шевелюрой анархист Ге, грозит проклятьем народа правый эсер Лихач. Свердлов ожидал выступления представителя левых эсеров — ведь когда речь шла о первом ультиматуме немцев, левые эсеры голосовали за Ленина.

И вот от них — Камков. Он подавлен и печален. Глухо говорит о том, что ВЦИК не вправе поступаться революционной честью и достоинством и что гнев и возмущение, вызванные условиями немцев, падут на головы тех, кто подпишет такой гибельный для страны договор.

Но что бы они ни говорили, было ясно: никто — ни меньшевики, ни левые эсеры не взяли бы на себя сейчас ответственности за судьбу России.

Уже на рассвете Свердлов объявил итоги голосования: за мир — 116 человек, против — 85. 26 членов ВЦИК воздержались.

Это победа. Осталась жить Советская власть! Выстояла против революционной фразы в эту долгую, нескончаемо долгую ночь с 23 на 24 февраля.

Нет, борьба ещё не закончилась, она ещё будет продолжаться на седьмом съезде партии, явно и скрытно, но в эту ночь Ленин получил право подписать постановление Совета Народных Комиссаров о принятии германских условий мира.

«Согласно решению, принятому Центральным Исполнительным Комитетом Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов 24 февраля в 4½ часа ночи, Совет Народных Комиссаров постановил условия мира, предложенные германским правительством, принять и выслать делегацию в Брест-Литовск.

Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)»

Глава тридцать третья. Москва, 1918-й

«Вчера со специальным поездом прибыли из Петрограда в Москву члены Совета Народных Комиссаров, в том числе Вл. Ульянов (Ленин)...»

Яков Михайлович приехал в Москву днём раньше и обосновался в гостинице «Националь». В ожидании Владимира Ильича распорядился приготовить для него помер с табличкой 107 — рядом со своим...

Несколько раз бывал Яков Михайлович в Москве. В 1905 году на митинге в саду «Аквариум» товарищ Андрей произнёс речь и передал привет москвичам от рабочих Екатеринбурга. Помнит он и другую Москву, тихую, словно втянувшую в плечи голову, — Москву 1909 года. Жандармские ищейки рыскали по городу в поисках большевистских лидеров — и как же был счастлив офицер отдельного корпуса жандармов доложить начальству, что под именем И. И. Смирнова на заседании Московского комитета партии большевиков арестован Яков Свердлов и заключён под стражу в Арбатском полицейском доме...

Яков Михайлович помнил Москву 1910 года — после побега из Нарыма. Приехал он сюда вместе с Клавдией. Не так уж часто им доводилось быть вместе, чтобы забыть эти счастливые дни. Да и не умел Яков забывать. И хотя царская охранка тогда в поисках Свердлова сбилась с ног, хотя Клавдия в течение дня ходила по всем известным ей адресам, но связи найти не могла, они были счастливы: вместе ходили по Москве, побывали в Третьяковке, в театрах, смотрели в Художественном «На дне» Горького...

Вопрос о переводе столицы в Москву был решён сравнительно недавно. Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, генерал, брат управляющего делами Совнаркома Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, представил Ленину рапорт с обоснованием необходимости перенести столицу к центру России, подальше от фронтовых линий, от моря. На этом рапорте Владимир Ильич и написал о своём согласии, а на закрытом заседании Совета Народных Комиссаров изложил свою точку зрения по этому поводу, и члены правительства единодушно согласились с ним. Там же, в Питере, предварительно договорились, что Совнарком и ВЦИК разместятся в Кремле.

И полетела по стране телеграмма: «...Всем Советам, городским, уездным и губернским, и всем, всем, всем...» Она предписывала: «...всю почту, телеграммы и прочее присылать в Москву Совету Народных Комиссаров». Эту телеграмму подписали Ленин и Бонч-Бруевич. Извещение о переезде в Москву правительства и ВЦИК было послано также во все крупнейшие столицы мира. В Париже и Лондоне, Вашингтоне и Берлине, Риме и Мадриде, Белграде и Токио рядом со словом «Россия» появился новый адрес: «Москва, Кремль».

Секретарь ВЦИК Аванесов внешне был даже похож на Свердлова — тоже небольшого роста, тоже в пенсне. И вместе с тем — полная противоположность. Они словно дополняли, уравновешивали друг друга. Яков Михайлович — шумный, бурнопламенный, в каждом движении — энергия, темперамент. Аванесов, напротив, разговаривает тихо, будто стесняется.

Живёт Варлам Александрович нелегко — семья его до сих пор вне России. Клавдия Тимофеевна не раз видела, как он брал на руки Веруньку и молча гладил по головке. В такие минуты, казалось, что его мысли далеко, очень далеко... Словно видит он перед собой свою маленькую дочурку.

Она рассказала об этом Якову, и он задумчиво сказал:

— Да, Варлам, несомненно, тонкой организации человек. Но ты, Кадя, помнишь, как он вёл себя на Втором съезде Советов? Только избрали большевистский президиум, Варлам с такой решительностью отобрал председательский колокольчик у Дана, что я даже расхохотался. Вот так. Скромен в быту. А в работе — ему любое дело можно доверить. Тут он и огненный, и неутомимый.

Вот и сейчас, когда необходимо было быстро подобрать рабочие помещения для Совета Народных Комиссаров и ВЦИК, Свердлов отправился в Кремль вместе с Варламом Александровичем. Пошла с ними и Клавдия Тимофеевна.

Вошли через Троицкие ворота. Клавдия видела, с каким вниманием Свердлов осматривал Кремль. Улицы аккуратно вымощены булыжником. Только у Большого Кремлёвского дворца площадь уложена деревянным торцом.

Кто-то из московских товарищей сказал:

— В этом здании и разместитесь.

Свердлов посмотрел на щедрую роскошь Большого Кремлёвского дворца, на золотую роспись стен, на огромные хрустальные люстры, похожие на застывшие солнечные блики.

— Здесь, учреждение? Нет! Великолепный тут музей будет для народа. Может, не сейчас, но со временем будет обязательно!

Они продолжали осмотр Кремля.

— А это что такое?

— Здание Судебных установлений.

— Пойдём сюда.

Здание понравилось компактностью и строгостью, удобным расположением комнат. Решили, что лучше всего разместить в левом крыле, на третьем этаже, Совнарком, а на втором, в центре, — ВЦИК.

— Теперь о квартире Владимира Ильича! Есть ли тут что-нибудь удобное поблизости? — спросил Яков Михайлович.

— Видите ли, — замялся представитель Московского Совета.

— Что? Есть, но не роскошно?

— Не то чтобы... Просто нужен ремонт.

— Показывайте.

«Да, это устроит Ильича. Удобно и недалеко. А ремонт сделаем», — решил Свердлов.

— Распорядитесь, пожалуйста, — сказал он Аванесову, — как можно скорее отремонтировать квартиру для Владимира Ильича.

Свердлов шёл по Кремлю легко и свободно. Мимо проходили, смиренно опустив головы, монахи из Чудова монастыря, какие-то мужчины в лакейских ливреях с гордо поднятыми головами, точно не ливреи были на них, а генеральские мундиры...

— Комендантом Кремля, — произнёс Свердлов, — будет Павел Дмитриевич Мальков. Он уже имеет опыт по Смольному. Уверен, что и здесь наведёт порядок.

И не сразу можно было понять, к чему относится слово «порядок» — к лакеям ли, к монахам... А может быть, Яков Михайлович имел в виду неуместную в резиденции Советского правительства фигуру царя Александра Второго...

Словом, дел у Малькова будет немало.

...Владимир Ильич поехал в Кремль вместе с Надеждой Константиновной и Яковом Михайловичем. Ленин одобрил выбор Свердлова — разумеется, здание Судебных установлений гораздо удобнее для работы, чем Большой Кремлёвский дворец.

Позже было решено, что председатель ВЦИК должен иметь приёмную вне Кремля, в таком месте, куда вход был бы без пропусков.

Для такой приёмной Яков Михайлович выбрал номер в гостинице «Метрополь» — Втором доме Советов. Мягкие, крытые парчой диван и кресла, изогнутые ножки стульев и массивный круглый стол посередине представляли типичную обстановку фешенебельного отеля.

— Эту гостиничную обстановку выбросьте, пожалуйста, замените на рабочую, — распорядился Свердлов. — Стол отыщите попроще да поудобнее, поставьте обычные стулья. Чтоб посетителю было как можно спокойнее.

В день приезда Ленина Яков Михайлович попросил его выступить в Политехническом музее.

— Там пленум Московского Совета решает дела важнейшие, в том числе и продовольственные. Ваше выступление, Владимир Ильич, было бы крайне желательно.

— Яков Михайлович, не следует меня убеждать. Нужно — значит, выступлю. Буду говорить о годовщине Февральской революции. Только уехать мне придётся тотчас после выступления — я пообещал Пятницкому быть на митинге в Лефортовском манеже.

В шесть — Политехнический, в восемь — Лефортово. И это в первый же день в Москве...

— Владимир Ильич, а может быть, отложим встречу с Моссоветом?

— Сделаем так, как решили. К полуночи вернусь домой, так что времени для отдыха предостаточно.

Вечером Свердлов постучался к Владимиру Ильичу. Открыла Надежда Константиновна.

— Я думала, это Владимир Ильич... Уехал в Лефортовский манеж, и вот до сих пор нет. А ведь ему ещё предстоит бессонная ночь — завтра выступление на заседании большевистской фракции съезда Советов. Впрочем, что я вам рассказываю.

— Не волнуйтесь, Надежда Константиновна. Сейчас я попытаюсь всё выяснить.

Свердлов позвонил по телефону в Лефортово — оттуда сообщили, что Ленин и Пятницкий уже выехали.

— Давно ли?

— Порядочно... Встречайте.

Свердлов вышел на улицу. Мелкие домишки и лавчонки Охотного ряда притаились в полуночном мраке. Лениво раскинулась неуклюжая церковь Параскевы Пятницы. Где-то звенели вечерние трамваи, а из охотнорядских лавок несло квашеной капустой и всякими пряностями.

У входа в Первый дом Советов — так называли тогда «Националь» — стоял вооружённый рабочий с красной повязкой на рукаве. Яков Михайлович поздоровался.

— Не видели автомобиля товарища Ленина?

— Нет, товарищ Свердлов. Два часа стою — не было.

— И ничего подозрительного?

— Как сказать... Какие-то выстрелы гремели там, за Пятницей. За церковью, значит.

— Когда?

— Да уж час, пожалуй.

Свердлов не успел ещё выйти на Тверскую, как подъехал автомобиль, из него вышел Владимир Ильич. Он прощался с группой вооружённых людей.

— Что случилось? — спросил Яков Михайлович у комиссара Городского района, и тот рассказал.

...Ленин возвращался из Лефортово, когда вдруг перед автомобилем вырос вооружённый патруль.

— Стой!

Кто-то сбросил с плеча винтовку, и тишину московской ночи гулко рассекли несколько выстрелов, перемежавшихся щёлканьем затвора.

— Вылазь, буржуазия! — услышал Владимир Ильич.

Шофёр выскочил из машины и направился к патрулю.

— Осади, — остановил его стрелявший и открыл дверцу автомобиля. — Пожалуйста, проверяйте, товарищ комиссар.

— Кто такие? — спросил человек в матросском бушлате с маузером через плечо и гранатой на поясе.

— Я председатель Совета Народных Комиссаров Ульянов-Ленин. А это мой товарищ. — Он указал на Пятницкого.

— Ленин? — комиссар почесал затылок. — Может, и так, а может, не так. Поехали к коменданту — там разберёмся. В лицо я, вот беда, Ленина не знаю, не взыщите...

— Что ж, приказ есть приказ, — согласился Владимир Ильич.

Комендатура размещалась в бывшем здании Благородного собрания — у самой Театральной площади. Ленин на минуту остановился у колонн — они были изрешечены пулями.

— Кто же это? — спросил он.

— Кто стрелял? Да всякие... И наши, конечно.

Пока комиссар звонил коменданту Кремля, Владимир Ильич разговаривал с патрульными. Да, не сладко им нынче живётся в Москве.

— Зато там, в Замоскворечье, — горько сказал бородатый патрульный, — купчишки и наливки распивают, и севрюжиной заедают. У них нынче масленица...

— У русского народа есть хорошая пословица: «Не всё коту масленица»... Ведь прежде вы в это самое Благородное собрание и ногой ступить не смели. А теперь — хозяева... И охотнорядскую клоаку отсюда выбросим, а по улицам и площадям разведём сады и парки. И здесь, на площади, поставим памятник великим учителям рабочих всего мира — Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу.

— Товарищ Ленин, а вы-то сами Карла Маркса видели?

— Нет, дорогой товарищ, не видел. Не пришлось — он умер, когда мне было всего тринадцать лет.

— Жалко, — искренне огорчился патрульный.

— Жалко, — согласился Владимир Ильич.

Беседу прервал комиссар.

— Товарищ Ленин, к телефону вас, — виновато сказал он.

Владимир Ильич взял трубку.

— Слушаю. Да, я... За что? Не вздумайте никого наказывать. Они всё сделали правильно...

Ленин положил трубку и подошёл к патрульным.

— Спасибо, товарищи. За вашу революционную бдительность. За то, что честно выполняете свой долг перед пролетариатом, перед Советской республикой.

Попрощавшись с каждым за руку, Ленин вышел из колонного здания.

— И эти колонны восстановим, — словно продолжая разговор с патрульным, сказал он.

Комиссар подошёл к шофёру и что-то прошептал ему. Тот согласно кивнул.

Машина ехала медленно.

— В чём дело? — спросил Владимир Ильич.

— Не велено спешить, — отвечал улыбаясь шофёр. — Патрули желают сопровождать вас до Первого дома Советов.

— Вот как некрасиво получилось, товарищ Свердлов, — сокрушался комиссар. — Ленина не узнал. Стыд и позор.

— Никакого стыда, а тем более позора, — услышав слова комиссара, сказал Ленин. — Яков Михайлович, дорогой, я надеюсь, обо всём случившемся никому ни слова, особенно Надежде Константиновне.

Он вернулся к машине и попросил шофёра отвезти Пятницкого домой.

Через несколько дней Надежда Константиновна, угощая Владимира Ильича и Якова Михайловича чаем, словно нечаянно положила на стол номер петроградской «Красной газеты». Свердлов сразу же обратил внимание на заголовок «Задержание тов. Ленина».

«Поздно ночью, 12 марта, патруль красноармейцев под командой комиссара Городского района задержал автомобиль. При задержании патруль для острастки произвёл несколько выстрелов в воздух.

Один из седоков заявил, что он председатель Совета Народных Комиссаров Ленин.

Комиссар заявил, что Ленина лично не знает, и предложил задержанному отправиться для выяснения личности в Благородное собрание.

Там недоразумение выяснилось.

Отпуская патруль, Ленин благодарил солдат за революционную службу».

Надежда Константиновна стояла поодаль и наблюдала. Владимир Ильич и Яков Михайлович подняли головы, увидели непроницаемое лицо Крупской — и все дружно расхохотались.

В день, когда ВЦИК уезжал в Москву, Григорию Ростовцеву взгрустнулось. Сколько раз встречались и расставались они до Октября с Яковом Михайловичем...

Свердлов пообещал Григорию перед отъездом в Москву непременно побывать у него на свадьбе, хотя представить себе не мог, как же ему удастся выкроить для этого хотя бы часок.

Выкроил. Он приехал к Потапычу, когда все уже были в сборе. Катя, на правах хозяйки, пыталась помочь Свердлову раздеться, но Яков Михайлович осторожно отстранил её:

— Что вы, Катенька, я ведь ещё совсем не старый. Вот только устал дьявольски. Это ваши сыновья, Дмитрий Потапыч?.. Так, помню. Насколько мне известно, они представляют в вашей семье некоторые не очень популярные фракции. Ну да ничего, мы, большевики, к этому привыкли. Давайте-ка поздравим молодых.

Понимая, что именно от него ожидают первого слова, сказал:

— Мне часто приходится произносить речи. А вот свадебных как-то не доводилось. Одно могу сказать — в трудное, но хорошее время начинаете вы свою совместную жизнь. У нас с Клавдией Тимофеевной было иначе. Тогда, в пятом году, товарищи наши только освободились из тюрьмы, и жили мы, что называется, коммуной на окраине Екатеринбурга, в посёлке Верх-Исетского завода. Знали, что придётся скоро расстаться: нас, революционеров, снова ждали тюрьмы, ссылки. И никто не ведал, когда это случится — завтра, через неделю, через месяц...

Катя смотрела на Свердлова во все глаза.

— Рассказывайте, Яков Михайлович...

— Было это не так уж давно, всего двенадцать лет тому назад, а кажется — прошла вечность... Да, собственно говоря, так оно и есть, ведь за это время успела начаться новая история человечества. А с Гришей, которого мы все сегодня именуем женихом, я знаком давненько. Что я могу сказать о нём? Всякое пришлось пережить. Сидели вместе в тюрьме, повидали Нарымский край. И не утратили самого главного. Конечно, на спокойную жизнь с этим непоседой не рассчитывайте. Вот и сейчас доверили Григорию важное дело.

Потапыч тревожно поглядел на Свердлова.

— Да, — продолжал тот. — Много ещё нечисти по нашей земле ходит — контрреволюционеров, саботажников. Мы создали Всероссийскую чрезвычайную комиссию, и в ней будут работать надёжные люди. Они пощады врагам не дадут. Так, товарищ Ростовцев?

— Так, Яков Михайлович!

— Ну-с, Катюша, не слишком я тут жениха расписал?

— Что вы, Яков Михайлович. Я ведь знаю, за кого выхожу замуж.

— Вот и умница. Такие, как Григорий, никогда не подводят. Я за него перед кем угодно поручусь. Давайте же поздравим наших молодых, нашу большевистскую чету...

Вот уже второй раз предстоит Свердлову открыть съезд Советов — высший орган государственной власти молодой республики. События, заставившие срочно созывать Четвёртый съезд, теперь уже в Москве, были слишком важными для судеб революции, для судеб Советской республики. Подписание мирного договора с Германией было главным источником разногласий в партии и правительстве.

— Настоящий съезд открывается Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом как съезд чрезвычайный... — сказал Свердлов.

Он смотрел в зал — сидят москвичи и петроградцы, сидят делегаты из провинции, сидят его товарищи из Нижнего и Ярославля, с Урала и Сибири.

— Указывая на то огромное значение, которое предстоит работам нашего съезда, я позволю себе от имени Центрального Исполнительного Комитета приветствовать настоящий съезд и положить к его стопам все те полномочия, которые были даны нам до сих пор, с тем чтобы съезд решил, правильно или нет мы вели ту политику, которую нужно вести. Съезд должен сказать — прав или не прав Исполнительный Комитет, решая подписать мирный договор. Этот вопрос, вопрос основной, должен будет занять внимание настоящего съезда...

С докладом о мире выступил Владимир Ильич. Ленинскую позицию уже одобрил состоявшийся накануне отъезда правительства в Москву Седьмой экстренный съезд партии. Теперь своё отношение к договору должен высказать высший орган власти.

Но отношение это уже было видно по тому, как бурно аплодировали делегаты Владимиру Ильичу во время его доклада. В перерывах подходили к Свердлову люди, которых он знал или видел впервые, и рассказывали о том, что происходит сейчас в Красноярске и Нижнем, в Саратове и Самаре...

...Всю ночь заседал Совнарком... В Москве и Питере хлеба осталось не более чем на полутора суток. Конечно, во все концы России уже посланы уполномоченные, агитаторы, отряды ВЦИК. Особенно на юг. Но ведь пройдёт немало времени, прежде чем прибудет хлеб из дальних губерний. А что делать завтра? Владимир Ильич предложил немедленно отправить уполномоченных в близлежащие районы — Тулу, Рязань, Калугу, Тверь... Ленин так и сказал: подобрать людей смелых и решительных.

Яков Михайлович шёл по двору Кремля. Раннее утро одарило весенней свежестью, пришедшей с апрельскими дождями. Стояла спокойная, ничем не порушенная тишина. Погулять бы, надышаться бы этой благодатью. Но нет, надо хоть часок-другой вздремнуть. Утром договорились встретиться с Александром Дмитриевичем Цюрупой, наркомом продовольствия. Нужно срочно инструктировать людей, направляющихся на хлебный фронт. Да, на хлебный фронт — именно так сказал Владимир Ильич.

— Доброе утро, Яков Михайлович! А сегодня дождя не будет — вон какое небо чистое!

Это — Панюшкин. По старой матросской привычке каждое утро в любую погоду выходит «заправляться кислородом», как он говорит.

— Здравствуйте, Василий Лукич! — приветствует его Свердлов. — Вот вы мне как раз и нужны. Очень нужны. Говорите, что небо чистое? А я с вами не согласен.

— Да вы взгляните, Яков Михайлович!

— Некогда нам, дорогой товарищ, в небо смотреть. Есть дела на земле посложнее да посрочнее. Вот одно из таких дел мы вам и поручим.

Панюшкин подтянулся:

— Готов выехать на любой участок фронта!

— Не торопитесь. Выслушайте меня внимательно. Вам предстоит ехать в Тулу. Необходимо привезти оттуда хлеб. Да, Василий Лукич, именно хлеб. Вам выпал трудный район — в тех местах много банд, так что задание по-настоящему боевое. Тамошние мироеды с большей охотой сгноили бы хлеб, чем отдали революционному пролетариату.

— Это понятно.

— Настраивайтесь на худшее. Контрреволюция действует не только в деревне, но и в городе. Там даже готовили восстание. Хлеб, конечно, только повод, чтобы разжечь страсти против Советов. Стреляют в наших людей, подло, из-за угла. Так что дело нелёгкое. Но чрезвычайно важное. Опирайтесь на рабочих, на бедняков. Мы пошлём с вами группу испытанных агитаторов, лекторов. Завтра... Впрочем, уже сегодня к десяти часам приходите к Цюрупе. Я буду там... Договорились?

— Есть! — по-военному отрапортовал Панюшкин.

— Вот и отлично... Не слишком ли мрачную картину я вам нарисовал?

— Да нет, что вы, Яков Михайлович! Мы революцию совершили...

— Вот именно. Неужели дадим голоду победить её? А насчёт неба, между прочим, вы абсолютно правы. Великолепное небо. Как у Чехова сказано? Небо в алмазах...

Глава тридцать четвёртая. В родном городе

Вот он и на Большой Покровке. Хотя была ночь и одинокие фонари светили плохо, он узнавал её, эту улицу. Дома, казавшиеся в детстве колоссальными, стены нижегородского кремля. Эх, выбрать бы днём минутку, сбегать на откос, скатиться, как в детстве, по пушистому, ещё не потерявшему нарядности снегу.

Сейчас он увидит детей. Ничего, что спят. Разбудит. И отца... Жаль, что нет здесь Володи Лубоцкого... Свердлов долго считал Володю погибшим, пока не узнал, что тот интернирован немцами. Какой он теперь, Володя, то бишь Владимир Михайлович? Помнит ли их ребячью клятву?

Вот и дом, где родился и рос. Дом... Яков Михайлович удивлённо посмотрел на вывеску «Гравёрная мастерская». Сейчас в мастерской никого нет: семья живёт во флигеле. Но, странное дело, не флигель, не чердак, где Яков хранил книги и листовки, запомнились ему, а именно теснота в мастерской, висячая керосиновая лампа, часы, которые всегда старательно заводил отец.

Дверь открыла Мария Александровна. Яков Михайлович хорошо знает вторую жену отца, женщину заботливую и душевную. Она искренне обрадовалась, увидев Якова.

— Здравствуйте. Все здоровы?

— Слава богу. Заходите, Яша...

— Спасибо. Ребята спят?

Не раздумывая, он быстрым шагом пошёл в комнату, где спали дети. Сонных вытащил из постели, прижал их к себе...

Яков смотрел на отца... Постарел. Сколько ему? Перевалило за шестьдесят...

— Яшенька, сынок! Я знал, что ты приедешь. Это же такая радость!

— Не надо, отец.

— Надо! Надо... Скажи, сын, за что мне такое счастье? Только не перебивай. Я должен тебе это сказать. Так вот. Пока ты скитался по тюрьмам и ссылкам, я, конечно, страдал — за что это моему Яшеньке? Но был уверен — ты плохого не сделаешь. Если мой Яша считает, что нужна революция, — значит, она нужна. И мне казалось, что ты отвечаешь за себя, думаешь за себя. А теперь, Яшенька, я почему-то беспокоюсь ещё больше, на тебе такая ответственность! Такая ответственность!..

Помолчав, отец перевёл разговор:

— Тебя встретили на вокзале?

— Встречали, папа.

— На автомобиле?

Сын улыбнулся нотке тщеславия в голосе отца:

— На автомобиле.

— А как же! — гордо заметил отец.

Он задумался о чём-то своём, потом спросил:

— Надолго?

— Нет, один день, не более. Извини, папа. У меня здесь дела. Ну и попутно детей заберу.

— Детей? А куда ты их заберёшь? Скажи честно, у тебя хоть есть квартира?

— Конечно, папа, две комнаты в Кремле.

— Ну что ж, — рассудил отец, — две комнаты — это уже неплохо. Хоть есть где покушать и где поспать. А как дети будут питаться? Они очень соскучились по тебе и Клавдии.

...Яков Михайлович выступил на собрании актива Нижегородской организации РКП(б). Он коснулся итогов Седьмого съезда партии — первого съезда после революции.

— Нам пришлось, — рассказывал Свердлов нижегородскому партийному активу, — ограничиться самым главным — отчётом ЦК, вопросом о войне и мире, пересмотром Программы и наименования партии.

Да, время требовало, время диктовало. Отчёт ЦК фактически и был докладом о войне и мире.

...Свердлов, открывая съезд, предвидел, что «левые коммунисты», Троцкий попытаются дать бой Ленину. Так оно и было.

Яков Михайлович выступил с организационным отчётом. Рассказал, как выросла партия после Шестого съезда.

Он говорил о тех организационных трудностях, которые пережила и продолжает переживать партия. Не хватает денег... Возглавляя Секретариат ЦК, Свердлов считал своим долгом отчитаться за каждый партийный рубль. Поставил он в своём докладе и вопрос о необходимости создать, наряду с рабочими, крестьянские организации. Это вызвано огромным ростом членов партии из крестьян.

Но главным вопросом на съезде был вопрос о мире.

Свердлов говорил на съезде и повторил здесь, перед своими земляками:

— Мы должны готовиться к дальнейшим битвам, должны заняться организационной работой действительного строительства — строительства всех сил, которые окажутся не на словах, а на деле способными вести революционную войну. Теперь перед нашей партией станет целый ряд новых грандиозных задач, и все эти задачи можно охарактеризовать в нескольких словах: организация ударных отрядов, формирование их, создание такой революционной силы, которую можно было бы бросить против всякой контрреволюции.

Обращаясь к нижегородцам, Свердлов далее сказал:

— Товарищи! Ленин предупреждает нас: противники мира не угомонились. Потерпев поражение на съезде, в Москве, Питере, оппозиция хочет распространить своё влияние на другие области России. Тогда произойдёт самое нежелательное — нарушится единство партии, её сплочённость вокруг ЦК и товарища Ленина. Я верю, что Нижегородская организация Российской Коммунистической партии большевиков не допустит подобного.

И затем:

— Мы пережили трудные дни. Это был хаос, настоящий хаос, потому что не было реальных сил, которые могли бы остановить наступление немцев. Исходя из этого, у нас был один выход, и мы его приняли...

— Не больно хороший мир, — раздался чей-то голос.

— Верно... Мы и тогда, и сейчас на этот счёт не обольщаемся. Мы отчётливо знаем, что этот мир — лишь временная передышка...

— А дальше что?

— А дальше вот что — не ревизовать принятые решения, а готовиться к войне.

— Вот видите.

— Вижу. Но именно — готовиться. Война неизбежна, и мы должны напрячь все силы к обороне страны и к организации всех активных сил. Центр во главе с Лениным решил взяться за построение боеспособной армии. Поэтому мы сейчас берём на службу многих старых слуг царизма.

Вот-вот, именно такой реакции он и ожидал:

— Рабочим не доверяете?

— Большевиков мало, что ли?

— Спокойно, товарищи! Для того чтобы быть во всеоружии современной войны, нам нужны специалисты, но своих у нас нет, и мы решили брать специалистов из другого лагеря.

— Заведомых предателей!

— Ну зачем же так? Во-первых, не все предатели. Во-вторых, мы обставляем военспецов строгим контролем. Любая попытка измены делу народа — и неминуемый расстрел...

Свердлов выдержал паузу — в зале царила тишина, словно люди решали, доверять царским специалистам или не доверять.

Яков Михайлович и сам понимал, что дело это не простое. Армия нужна, это ясно... Владимир Ильич и на Седьмом съезде партии, и на собравшемся сразу вслед за ним Четвёртом съезде Советов говорил о необходимости готовиться к революционной войне, о рабоче-крестьянской армии, способной отстоять Советскую республику. Как создать её, боевую, современную? Несомненно, в ходе боёв появятся и опыт, и умение воевать. Но пока...

— Пока мы должны немедленно приступить к созданию штабов, к организации боевых сил, — заявил Свердлов.

Ему аплодировали долго и бурно, он слышал возгласы «Да здравствует Ленин!», и это было очень важно — ощутить здесь, в Нижегородском рабочем крае, единодушную поддержку партийного актива. Конечно, работа предстоит нелёгкая, и они все понимают, что много ещё будет неясных, трудных вопросов. Но пусть всегда с ними будет этот лозунг — «Да здравствует Ленин!»

Из газетного отчёта:

«Вчера в Нижний приезжал председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета т. Свердлов. В его присутствии происходило собрание активных работников Нижегородской организации Коммунистической партии большевиков. Вчера вечером т. Свердлов выехал в Москву».

Глава тридцать пятая. В одной из комнат «Метрополя»

В кабинете председателя ВЦИК висела большая, почти в полстены, карта России. Сжимались на ней синие значки всё дальше и дальше, тесня красные флажочки. Свердлов завешивал эту карту сатиновой занавеской, но мысленно он представлял себе её всю — от первого флажка до последнего.

Гражданская война разгоралась на юге, когда столкнулись первые революционные отряды с Калединым и Центральной радой, когда нарушил своё клятвенное обязательство никогда не бороться против Советской власти генерал Краснов, а Деникин и Алексеев поднимали Дон. Конечно же, Центральный Комитет партии направил на организацию отпора врагу многих видных партийных деятелей. Сталин и Ворошилов, Куйбышев и Фрунзе, Киров и Орджоникидзе, Бубнов и Гусев получили ответственные задания партии по организации революционных армий и фронтов.

К строительству армии были привлечены старые военспецы. Военным руководителем Высшего военного совета был назначен Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич. Он представил Ленину видных русских генералов и офицеров, пожелавших разделить с народом его трудный путь.

— Не все они приняли Советскую власть, — честно признавал Михаил Дмитриевич, — но Россию, народ свой они любят и ни на какие авантюры не пойдут.

Владимир Ильич, Яков Михайлович вместе с другими членами ЦК и Реввоенсовета республики внимательно изучали предложения Бонч-Бруевича. Потапов, Вацетис, Сытин, Егорьев... Им предстояло не только готовить кадры новых, красных командиров, но и самим командовать фронтами и армиями.

— В Нижнем у меня спросили, — сказал Свердлов Ленину, — не слишком ли много власти дали «слугам царизма», как они выражаются. Не понимают ещё, что в каждом случае надо разбираться отдельно.

— Вот именно, Яков Михайлович, в каждом случае в отдельности. Конечно, власть мы им дали немалую, но ведь командовать без власти нельзя. Что же, мы готовы и к тому, что на этом пути будут у нас не только победы, но, по-видимому, и неудачи. Иначе, однако, не создать нам могучей рабоче-крестьянской армии. Необходимо учредить комиссию по выработке программных документов новой армии, издать декрет об обязательном обучении военному искусству, декрет о сроках службы в Красной Армии... И ещё нужна формула торжественного обещания красноармейцев. Пусть это будет первой в мире присягой на верность Советской власти, на верность трудовому народу. Займитесь этим, Яков Михайлович, такие документы должен принять ВЦИК.

— Хорошо, Владимир Ильич.

— А я думал, Яков Михайлович, вы скажете: «уже»...

Они улыбнулись друг другу — Свердлов любил эту добрую, с прищуром, улыбку Ленина — свидетельство его хорошего настроения...

Как ни трудно было, как ни голодно, всё же настроение сейчас значительно лучше, чем ещё месяц назад. Строительство молодого Советского государства шло полным ходом. Яков Михайлович возглавил комиссию по подготовке первой Советской Конституции, и уже приходили к Владимиру Ильичу за советом: Свердлов предложил внести в название республики слово «социалистическая» — не рано ли?

— Не рано. Очень своевременно! — сказал Ленин и, точно пробуя на слух, повторил: — Российская Советская Федеративная Республика... Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика... РСФСР. Верно по существу. И звучит хорошо. По-моему, Яков Михайлович прав. Буду голосовать за его предложение.

Свердлов всё чаще бывал в дальней комнате длинного коридора гостиницы «Метрополь», где работала конституционная комиссия.

Теперь здесь, недалеко от входа в гостиницу «Метрополь», воздвигнут памятник Свердлову. Он смотрит на огромную площадь, носящую его имя. В руках у Якова Михайловича портфель. Да, в портфеле такой формы хранились документы, которым суждено было стать основой первой в мире Конституции социалистического государства...

Конституционная комиссия — это люди, разные по взглядам, по своей партийной принадлежности. Большевики — Сталин, Покровский, Аванесов — не раз скрещивали копья с левыми эсерами и эсерами-максималистами Магеровским, Шрейдером и другими; каждый из них представил свой проект Конституции, и печать старой буржуазной конституционности лежала на этих проектах.

— Я прошу вас, — говорил Свердлов на заседании комиссии, — исходить не из устаревших, отметённых нашей революцией принципов буржуазного права, а из нашей советской практики, из классовой сущности государства, из того, что уже сделано, узаконено, декретировано. Мы растём, движемся вперёд, но что-то уже установилось, что-то прочно вошло в нашу жизнь. Вот эти завоевания и должна отразить наша Конституция.

Сколько писем получал тогда Свердлов — и в конституционную комиссию, и в ЦК, и во ВЦИК. Запечатлел он своей безотказной памятью наказ уездного съезда Советов из Рязанской губернии — правом выборов должны пользоваться только пролетариат и беднейшее крестьянство. Буржуазия, кулаки, мародёры — да, так и сказано: мародёры — не должны пользоваться этим правом...

А Магеровский кричит о свободе для всех.

— Поймите, — убеждал его Яков Михайлович, — мы предоставляем избирательное право абсолютному большинству населения. Где ещё, при какой буржуазной демократии равным правом пользуются мужчины и женщины, представители всех национальностей, всех слоёв трудящегося населения; у нас нет имущественного ценза, ценза оседлости, у нас самый низкий в мире возрастной избирательный ценз — 18 лет. А то что мы не допускаем к выборам представителей эксплуататорских классов, так это вытекает из природы нашей революции, нашей республики... Да и количественно — это не более 2— 3 процентов населения.

Споры не утихали. Бушевали юристы, финансисты, привлечённые к работе комиссии... Чаще других звучали слова «право», «свобода».

Яков Михайлович терпеливо разъяснял оппонентам точку зрения партии, разработанную Владимиром Ильичём, говорил об истинных правах, дарованных народу революцией. Ленин математически точно сформулировал самую суть, самое существо подлинно социалистической демократии — центр тяжести передвигается от формального признания свобод (как при буржуазном парламенте) к фактическому обеспечению пользования свободами со стороны трудящихся.

— Мы должны делом обеспечить свободы рабочим и крестьянам, — говорил Свердлов.

— Делом! — восклицал Магеровский. — Как прикажете понимать?

— А так. Свобода слова — значит передать типографии рабочим. А не так, как в капиталистических странах: кричат о свободе слова, а типографии, прессу из рук своих не выпускают. Глаголят о свободе митингов, собраний, а залы держат взаперти от рабочих. Нет, все залы, все театры у нас отданы трудящимся... И не на словах, а на деле.

Магеровский не унимался, хмыкал — мол, рабочие, крестьяне... Нет, свобода нужна для всех.

— Мы своих классовых позиций не отдадим, — отвечал Свердлов. — Мы обеспечили трудящимся истинные права — на образование, например. Мы отделили церковь от государства и школу от церкви и тем самым освободили юношество от гнёта и мракобесия.

Многие пункты подсказывала сама жизнь. И один из них — о флаге — необходимо было решить ещё до принятия Конституции.

8 апреля на заседании ВЦИК Яков Михайлович сказал:

— Вопрос о национальном флаге РСФСР, имеющий безусловно огромное мировое значение, может быть разрешён в течение краткого промежутка времени. Для нас несомненно: флаг Российской Советской Республики — это тот флаг, с которым мы шли на борьбу с самодержавием и буржуазией. У нас во фракции этот вопрос не вызвал никаких сомнений. Ни один революционер не станет возражать против того, что красный флаг, с которым мы шли на борьбу, останется нашим советским флагом.

В результате упорной работы комиссия утвердила предложенный большевиками проект Конституции РСФСР и передала его на рассмотрение Центрального Комитета партии.

Стасова не смогла переехать в Москву вместе с правительством и Секретариатом ЦК — тяжело болел отец, он ослеп и был почти неподвижен. Яков Михайлович тогда рассказал об этом Ленину.

— Елена Дмитриевна будет очень горевать, будет думать, что не выполняет свой партийный долг по личным мотивам. Нужно чем-то помочь ей, утешить. Владимир Ильич, лучше вас этого не сделает никто. Мы решили оставить в Питере часть аппарата ЦК, ведь многие письма ещё долго будут идти по старому адресу... Вот пусть Стасова и возглавляет его петроградский филиал.

— Да, да, конечно, я сейчас же поговорю с Еленой Дмитриевной.

Разговор этот Ленин так и начал: Стасова необходима именно в Питере — и переписка будет более оперативной, и в северных областях легче будет налаживать работу. Вот и Луначарский решил оставить на первых порах часть Наркомпроса в Петрограде...

— Уверяю вас, это продиктовано партийной необходимостью. И совпадает с вашими личными обстоятельствами. Передайте, пожалуйста, поклон вашим батюшке и матушке.

Так Стасова осталась в Петрограде.

«Дорогая Клавдия Тимофеевна!

...Вы всё ждёте меня к себе, но это плохая надежда, в ближайшем будущем я не смогу приехать. Вас повидать очень хочу, а уезжать из Питера охоты нет, так как чувствую, что смогу здесь кое-что делать хорошее... Моя усиленная к Вам просьба насчёт программы. Насядьте на Ильича, ибо без него дело не сдвинется с места.

... Старики мои всё так же плохи, и я всегда возвращаюсь домой со страхом. Сама чувствую, что нервы натянуты до чёртиков и что надо отдохнуть маленько, но, конечно, об этом и думать не приходится.

Ну, а за сим кончаю.

Ваша Елена».

Елену Дмитриевну по-прежнему всё волнует, всё беспокоит: и как готовится Москва к 1 Мая, и пишет ли Ленин Программу партии — Седьмой съезд поручил это комиссии во главе с ним. Тронула Свердлова и просьба в письме не беспокоиться о посылках, «ибо я маленько наладила дело с питанием стариков, а сама прекрасно обхожусь рыбой и капустой».

И вот — умер Дмитрий Васильевич.

«Милая Елена Дмитриевна!

Хочется написать Вам несколько тёплых слов. Я знаю, что тяжёлую личную утрату Вы пережили. Не склонен говорить слова утешения. Хочу лишь, чтобы Вы почувствовали, что не со всеми товарищами Вы связаны исключительно узами общности мировоззрения, дружной идейной работы. Скажу о себе. У меня очень тёплое, дружеское к Вам отношение, совершенно независимое от наших партийных связей. И не я один ценю в Вас милого, отзывчивого друга-товарища. Не все личные связи порваны. И без кровного родства есть глубокое дружеское родство. Крепко целую.

Ваш Яков».

Это письмо Яков Михайлович послал вместе с небольшой посылкой — раздобыл для Елены Дмитриевны немного шоколаду да куртку...

Из писем Стасовой:

«Дорогая Клавдия Тимофеевна!

Во-первых, огромное Вам спасибо, как и Якову Михайловичу, за присылку шоколада и куртки, ибо первое весьма меня подбадривает при усталости, а вторая явилась как нельзя более кстати, так как у меня не было никакой одежды, кроме длинной кофты, в которой в настоящее время страшно жарко.

... У меня... явился вопрос, который сможет разрешить только Москва. Дело идёт о литературе специально для трудового казачества... Им очень трудно вести борьбу со старыми, заматерелыми казаками... Делается ли в этом отношении что-либо?»

«А знаете ли Вы в точности, что творится в Военном комиссариате? До нас доходят весьма печальные вести о той разрухе, что там царит... Хорошо было бы направить туда недреманное око Якова Михайловича».

«Настроение в Питере крайне напряжённое, но не подавленное. Конечно, продовольственные затруднения используются контрреволюционерами вовсю, и можно ожидать, что на этой почве будут крупные недоразумения, но возможность всяких осложнений не страшит...»

В Секретариате ЦК он проводил два-три часа ежедневно (если не было срочных заседаний), прочитывал корреспонденцию, советовал, что ответить на то или иное письмо. И в ЦК и во ВЦИК всегда знали, где сейчас находится Яков Михайлович. Чаще его можно было застать во Втором доме Советов — в приёмной председателя ВЦИК.

Однажды к нему в кабинет вошла секретарь Лиза Драбкина — дочь старого товарища по подполью Сергея Ивановича Гусева.

— К вам какой-то странный посетитель, Яков Михайлович. Говорит, из Екатеринбурга.

— Зовите, Лизочка.

...Со смешанным чувством почтения, любопытства и страха шёл Кроль к председателю ВЦИК. Пожалуй, любопытства было больше. И всё-таки не мог он без волнения смотреть на каких-то строгих мужчин, внимательно оглядывавших его «непролетарский» вид. «Несомненно, чекисты, — решил про себя Кроль. — Что же, это даже закономерно — президент всё-таки... Непостижимо, товарищ Андрей — президент. Вот уж поистине: „кто был ничем, тот станет всем“. Кажется так у них поют».

Кроль часто вспоминал свои беседы с Яковом Михайловичем. Ловил себя на том, что следил, как приобретала известность в стране фамилия «Свердлов». Пожелает ли председатель ВЦИК его принять? Или забыл? Столько дел, столько людей и событий!

Поэтому-то для пущей убедительности он и представился секретарше знакомым Свердлова.

— Вы откуда? — спросила она.

— Из Екатеринбурга.

— Хорошо, я скажу Якову Михайловичу, что вы его ждёте.

Он сидел, оглядываясь по сторонам — удивлённо и растерянно. Кто эти люди, которые пришли сюда, о чём толкуют? Вот матрос... Говорят, матросы очень много сделали для революции. Он беседует с человеком в защитном френче — по-видимому, тоже военный, бывший, по крайней мере.

— Ты был в Туле? — спрашивает тот у матроса.

— Да, с Панюшкиным вместе... Туго там. Яков Михайлович предупреждал — так и получилось.

— А меня Свердлов направлял в Пензу. Сейчас туда едет Евгения. Яков Михайлович был с ней у Ленина. Она ведь рвалась обратно на Украину...

Больше Кроль не слышит, о чём они говорят. А вот входит женщина в кожаной куртке — видать, из комиссаров. Она направляется прямо в кабинет и через несколько минут возвращается с какой-то бумагой в руках, перебрасывается несколькими словами с секретарём Свердлова.

А вот знакомое лицо... Кто это? Кажется, из Екатеринбурга. Кролю не хочется, чтобы этот крепыш узнал его. Воспоминания о Екатеринбурге, о том, как клялся он, мол, ни за что не сядет за один стол с социалистами, сейчас неприятны ему. И не потому, что он от них отрёкся. Нет. Он просто побеждён... Вот этими людьми, у которых сейчас так много дел. Высокий мужчина в пенсне говорит секретарю, что Яков Михайлович поручал ему заняться музеями. А этот молодой человек? Он чуть ли не стучит по столу — требует, чтоб молодёжи отдали какое-то помещение:

— Яков Михайлович поймёт меня. ВЦИК примет решение...

Весь день бродил сегодня Кроль по Москве. Когда он ехал сюда, ему казалось, что окунётся в какую-то неразбериху. Ничего подобного. Москва как Москва. Все куда-то торопятся, всем некогда. Звенят трамваи, снуют извозчики. Правда, одеты люди скверно. Но ведь это не новость.

Он поразился, как просто прошёл сюда, в «Метрополь», в приёмную председателя ВЦИК. Удивительная доступность. Кроль вспомнил, как нелегко было даже ему попасть к губернатору. А что такое губернатор по сравнению с главой Исполнительного Комитета всей России? Смешно даже сравнивать.

Мысли перебивали друг друга, а он сидел и ждал. Недолго, правда. А ему хотелось бы дольше, чтоб успеть собраться с мыслями... Зачем он идёт сюда? Просто так — повидать Свердлова и понять. Что понять? Ведь всё ясно. Кролю кажется, что он всегда был реалистом. Большевики победили, это очевидно. Не верит он воплям, что, мол, ненадолго. Речь сейчас о другом — как кто отнесётся к новой власти. И только...

Поздоровавшись с секретаршей, в кабинет вошёл стройный мужчина в гимнастёрке под широким ремнём. Лицо этого человека с бородкой клинышком показалось Кролю знакомым. Где он его видел? На Урале? Вряд ли... Возможно, в газетах. Глаза добрые, вежлив, со всеми раскланялся. Извинился — дескать, не задержусь. И действительно, вскоре вышел из кабинета Свердлова.

— До свидания, — сказал он всем.

— До свидания, Феликс Эдмундович, — ответила секретарь.

«Дзержинский, — вспомнил Кроль. — Господи...»

В это время к нему подошла секретарь:

— Входите, Яков Михайлович ждёт вас.

— Ба, Лев Афанасьевич! Здравствуйте. Садитесь. Кто же это, думаю, из Екатеринбурга?

Кроль растерялся. Он стоял смущённый, не зная, как вести себя.

— Да садитесь, садитесь.

Кроль сел, а Яков Михайлович устроился не в своём рабочем кресле, а напротив гостя, лицо в лицо, и сказал:

— Ну, рассказывайте.

Кроль молчал. Почувствовав его растерянность, Свердлов заговорил сам:

— Какими судьбами в Москву? Уж не перебрались ли из уральских мест?

— Нет, я по делам... Моей фирмы.

— А я уж думал, не подался ли бывший глава екатеринбургских кадетов на юг, в объятья царских генералов.

— Нет, Яков Михайлович, нет...

— И правильно. Их век недолог.

— Вы всегда были оптимистом.

— Как видите, не зря.

— Да, это правда.

Они помолчали, глядя друг на друга.

— Ну а вы, как и прежде, — Свердлов подбирал слова, — промысловик... Ваши знания, ваш опыт могли бы быть весьма полезны Советской власти.

Кроль молчал, и Свердлов понял его молчание:

— Так... Значит, вы не верите в Советскую власть. А ведь когда-то пытались вводить прогрессивные порядки. В условиях царского строя это была чистейшая утопия. Что же теперь вам мешает помочь нам? Многие инженеры, специалисты начинают понимать, что правда на нашей стороне, что большевики — единственная партия, которая нужна сейчас России.

— Может быть, и я пойму.

...Совершенно растерянный Кроль уезжал из Москвы. Теперь он не сомневался, что власть большевики держат надёжно и прочно. Что же делать ему? В банды, как бы они ни назывались, он не пойдёт. Бежать? Но куда? Смириться? Господи, господи...

Вместе с женой Верой Дилевской, товарищем по нарымской ссылке, из эмиграции возвратился Вениамин Свердлов. Сколько же лет не виделись братья? И где была их последняя встреча? Кажется, в Пермской пересыльной тюрьме. Да, более десяти лет прошло...

Встреча с братом не была неожиданной — Яков заранее знал о его приезде. И всё-таки как-то вдруг... Даже не верится.

— Скорее бы приезжали в Москву Сара и Софья с семьёй, — сказал Яков.

— И отец, — добавил Вениамин.

— Конечно, — согласился Яков. — Должны же мы хоть когда-то собраться всей семьёй, сесть наконец за один стол.

Вениамин Михайлович съездил в Нижний, повидал отца, а потом, не теряя ни одного дня, поступил на работу в московский Красный Крест.

Вскоре перебралась в Москву Софья Михайловна с семьёй, прибыл из Нижнего отец с женой Марией Александровной, сыновьями Геной и Шурой, из Саратова приехала Сара.

Это была первая встреча всей большой семьи Свердловых.

Из Петрограда пришла телеграмма. Она подобна разрыву снаряда: убит Володарский!

Свердлов не мог уснуть. Володарский...

Вспомнился последний месяц жизни в Петрограде, перед отъездом правительства в Москву, флигель Таврического дворца, коммуна — Володарский, Аванесов, Свердловы. Одна семья, одно застолье, одни интересы, полуночные беседы. Когда правительство уезжало в Москву, а Володарский, комиссар по делам печати и редактор «Красной газеты», должен был, естественно, остаться в Питере, он сказал:

— Что я буду делать без вас?

И такая трогательная незащищённость была тогда в его голосе...

Для партии смерть Володарского была огромной потерей, а для Свердлова, никогда не разделявшего себя с партией, и личной. Сколько он передумал и пережил за эти часы, а позднее в поезде и особенно в Питере! Сколько самых доверительных разговоров с Володарским всплыло в памяти и сколько осталось невысказанного из-за вечной мужской сдержанности, когда дружба выражается даже не в словах, а в поступках и верности во всём! Верить, как самому себе, — вот, пожалуй, что всегда определяло для Якова Михайловича высшее выражение дружбы.

Именно так он относился к Володарскому. Верил ему во всём и навсегда, понимал с полуслова, с намёка, со взгляда. Дорогой, родной товарищ...

Узнав о случившемся, Владимир Ильич в волнении стал ходить по кабинету, потом остановился, крепко сцепив руки.

— Невероятно... Впрочем, что ж тут невероятного? К этому, дорогой Яков Михайлович, всем нам нужно быть готовыми. От них следует ожидать всего... Никто из нас не гарантирован от покушения. Как мне представляется, опять эсеры, опять их почерк...

Этот их разговор перед тем, как отправиться Свердлову в Питер, оставил у него тревожный осадок. Якова Михайловича словно преследовали слова Владимира Ильича: Никто из нас не гарантирован от покушения...

Перед отъездом Свердлов встретился с Дзержинским.

— Дорогой Феликс, очень прошу, не спускайте глаз с Владимира Ильича.

В Питере весь день с Яковом Михайловичем находился Урицкий.

— Ему ведь не было тридцати, — сказал Свердлов.

— Двадцать восемь, — уточнил Урицкий. — Он ехал делать доклад. Выстрел из-за угла. Шесть пуль обнаружено в его теле, всю обойму разрядил, негодяй.

— Это месть за то, что мы изгнали правых эсеров и меньшевиков из Советов, за то, что активно боремся против отъявленного нашего врага в деревне — кулака, — говорил Свердлов. — Да и левые эсеры действуют отвратительно — из Совнаркома вышли, в ЦИК ведут себя развязно и крикливо, ни одно решение не проходит без их истерики. Особенно неистовствуют Камков и Прошьян, бывшие наркомы, да их кумир, Мария Спиридонова.

— Товарищи! — сказал Свердлов на траурном митинге. — Тяжело говорить над могилой борца, павшего от руки убийцы...

Тяжело было не только говорить, но и сдержать слёзы. И всё же он их сдержал.

По возвращении в Москву на рабочем столе Якова Михайловича появилась фотография Володарского.