И огонь пожирает огонь

XVII

Один со вчерашнего вечера, лишенный всякой возможности выйти из убежища, Мануэль будто вдруг снова вернулся в приют, где однажды, когда ему было тринадцать лет, его посадили на три дня в карцер и заставили переписывать сочинение на возвышенную тему, которое им задавали каждый год: «Опишите чувства, вызываемые в вас добрыми делами, благодаря которым вы здесь воспитываетесь», поскольку эта тема заслужила в его глазах лишь одной короткой фразы: «Но я же имею на это право!» — написанной поперек двойного листа чистой бумаги. Но разница между Мануэлем тогдашним и теперешним состоит в том — и его это мучит, — что в данном случае он действительно испытывает чувство признательности, что он имеет право на убежище и в то же время не имеет его и что, приняв последнее свое решение, он злоупотребляет добрыми чувствами хозяев этого дома.

Внизу хлопочет Сельма, оставшаяся в этот четверг дома, чтобы побыть с Виком и открыть дверь Марии. У нее есть в запасе еще несколько дней, но стук ее тонких каблуков, сопровождаемый беготней Вика, не оставляет никаких сомнений насчет того, чем она занята: она ходит из комнаты в комнату, укладывая первый сундук с помощью возбужденного предстоящим отъездом сынишки, который, проходя под трапом, только что изрек своим тоненьким голоском:

— Все-таки странно! Эта Мария пробыла у нас один только вечер, а ты уже дала ей выходной.

— Она поехала за своими вещами, — ответила Сельма.

— Но на одну-то неделю разве нужно много вещей? Мануэль признает точность вопроса: в самом деле, это бег вперегонки со временем, а Марии все нет и нет. Положив руку на живот, ощупывая болезненную точку, он погружается в тягостное раздумье. Лучше уж сгнить здесь, в этой дыре. Вчера он до полуночи сидел с четой Легарно, обеспокоенными не меньше, чем он, и все пытавшимися объяснить задержку Марии, — каким, наверное, сломленным, раскаивающимся грешником казался он им! Каждый их взгляд был для него словно пуля в сердце, но он был даже благодарен за это, охваченный отвращением к самому себе и тем жгучим желанием вырваться из собственной шкуры, какое зачастую побуждает человека прыгнуть с моста в реку; никогда раньше он не считал себя способным на это, — он, человек таких стойких убеждений.

Поднимаясь к себе, он был настолько подавлен, что реакция не заставила себя ждать. Его вдруг переполнила самая примитивная ярость, неожиданно вспыхнувшая из-за пустяка. Ссора воробьев, которые оспаривали друг у друга место под балкой, напомнила ему, что эти невинные птахи, живущие во всех пяти частях света, попали сюда из Европы вместе с колонистами. С колонистами, которые оказались далеко не такими мирными, как птицы, и принесли с собой на эту землю хлыст, огонь и железо; прошло четыреста лет, и хозяевами положения снова стали хлыст, огонь и железо. Алчность, насилие, спесь — нечего сказать, хорошенькое наследство! Какой же наивностью было считать, что менять порядки в этой стране можно постепенно и мягко; какой же наивностью было надеяться, что волки не собьются в стаю, заслышав блеющих о братстве баранов. Кто хочет достигнуть цели, должен думать и о путях к ее достижению. И если бы можно было начать все сначала, этот болтун, Мануэль Альковар, взял бы в руки другое оружие и научился бы бороться, держа в руках что-нибудь посерьезней микрофона…

А вообще-то он просто пытался отвлечься. Большую часть ночи при малейшем шуме он поднимал голову с подушки, представляя себе самое страшное, но ведь Мария, в конце концов, не столь безумна, чтобы презреть комендантский час, и он пытался побороть себя, успокоиться, считая свои попытки обрести хладнокровие то заслуживающими похвалы, то оскорбительными для Марии. В комнате под ним, откуда время от времени, после долгих пауз, доносились приглушенные фразы, тоже не спали. И только часа в три наступила полная тишина. Проехал уличный патруль — четверо солдат на «джипе» лапали пьяную, заливисто хохотавшую девку. В чистом, безоблачном небе как раз над темной массой дерева, под Канопусом, тускло блестела Эннис. То ли пытаясь заглушить в себе страх, то ли из благоразумия Мануэль принял, одну за другой, две таблетки снотворного, хотя на каждой по центру проходит бороздка, чтобы делить их пополам, и, вместо того чтобы проглотить, разгрыз их, отчего во рту образовалась едкая кашица, которую слюна не могла смыть с зубов.

Не засыпая, не бодрствуя и не подозревая о том, что существует некая промежуточная фаза, он впадает в сумеречное состояние, погружаясь в подобие полусна: он ездит из города в город по строго установленному маршруту и повторяет с незначительными изменениями одну и ту же речь — снова проводит последнюю избирательную кампанию; единственная странность заключается в том, что у молчаливого шофера, который сидит в машине с ним рядом, лицо Марии. Лишь пытаясь понять, почему она отсчитывает километровые столбы по-шведски: en, tva, tre, fyra, да еще на два голоса: один низкий, другой высокий, — Мануэль догадывается, что это Легарно делают утреннюю гимнастику.

Первый завтрак он пропускает. Второй, естественно, тоже. Но это пустяк в такой момент, когда при каждом ударе колокола, отбивающего на соседней колокольне четверть часа, тревога, вызванная отсутствием Марии, все возрастает, и комок в горле душит его все сильней, и, однако же, громыхание посуды внизу напоминает ему о пустом желудке. Он злится на себя за это. Как может человек в подобные минуты оставаться рабом своих потребностей? И как можно, если имеешь дело с такой девушкой, как Мария, быть до такой степени рабом своих сомнений? Глупо, конечно, но, устав от бесконечного повторения фразы: «А что, если она не смогла вернуться?» — он меняет глагол, и возникает другое предположение: «А что, если она не захотела вернуться?» В конце концов, если отбросить в сторону чувства, это было бы с ее стороны достаточно разумно. А принимая во внимание все то, что Мария теряет и чем рискует, ей куда выгоднее остаться с кузеном, которого ей прочили в мужья. Любой человек — любой, кроме, разумеется, того единственного, кто сидит под этой крышей, — спокойно оценив положение, сделал бы один только вывод: если Мария послана тебе на счастье, то ты ей — на беду.

Ты ей — на беду, это верно, и почти тут же Мануэль убеждается, что Мария все-таки послана ему на счастье. Шесть коротких звонков. Это недавно установленный код. Чтобы отличать своих от чужих, которые обычно дольше нажимают на кнопку: четыре коротких звонка закреплены за Оливье, пять — это Сельма, шесть — Мария. Мануэль кинулся к глазку: так и есть, это Мария с чемоданом в руке. Она идет через садик в сопровождении Вика, который козленком скачет вокруг нее, и исчезает в доме.

Но события набирают темп. И намеренно громкий голос Сельмы возвещает, в каком направлении они будут развиваться:

— Нет, не объясняйте мне ничего. Мы спешим. Я беру все необходимое и уезжаю в посольство. Вместе с Виком. — Специально для ушей мальчика она добавляет: — К вечеру приведите, пожалуйста, в полный порядок гостиную.

Через минуту она уже выходит, идет через сад и, сев в машину, которая ждет ее у тротуара, уезжает. Мануэль тут же спускается вниз. Мануэль уже сжимает в объятиях Марию; лицо у нее заострилось от усталости, но она еще считает нужным оправдываться:

— Ты, наверно, совсем извелся. Я очень долго не могла найти ключ…

Раз Мария здесь, значит, все в порядке. Как ей это удалось? Это уже не важно. Важно, что она рядом, и это — праздник. Мануэль едва ее слушает. Он обнимает ее, целует, в нем вспыхивает желание, он берет ее на руки, как в первый вечер, несет на кровать, и они предаются любви, пока наконец, с трудом переводя дыхание, он не выпускает ее из объятий.

— Нам повезло, — говорит она, — что мой отец любил делать красивые жесты. Он преспокойно мог бы дать Кармен чек в виде приданого. Но он предпочел подарить ей пачку облигаций на предъявителя, чтобы вечером, после десерта, бросить их на стол, и я об этом не знала. Но приди я на сутки позже, я бы уже ничего не нашла. Представь себе, выходя сегодня утром из дома, я нос к носу столкнулась… Как ты думаешь, с кем? Попробуй догадаться! С Лилой!

Лила — Мануэлю это имя ничего не говорит. Мария, еще не пришедшая в себя от неприятного осадка, оставленного этой последней встречей, приподнимается — ее трясет от возмущения и чуть ли не презрения к кузине. Лила — кузина Марии, внучка ее двоюродной бабушки Тересы и двоюродного дедушки Исмаэля, оружейного мастера, самого богатого человека в их клане. Лиле двадцать пять лет, она разведена, живет, говорят, с каким-то капитаном дальнего плавания; она выбежала из церкви раньше всех, потому что от страха намочила трусики. Таким образом, она одна осталась в живых; ее родители погибли под пулями вместе со всеми.

Выйдя из дома около девяти, потому что по размышлении решила дождаться, пока соседи уйдут на работу, Мария сразу увидела Лилу — та была в трауре и беседовала с госпожой Галло, старушкой-соседкой, знающей все сплетни в округе. Обойти их было невозможно. Поэтому Мария с улыбкой направилась прямо к ним, а они глядели на нее выпученными глазами, точно перед ними появилось привидение.

— Мария! Ты жива? — дружно вскричали они.

Но насколько разный был у них при этом тон, насколько разное выражение лица! Язык у восьмидесятилетней старухи и вправду был длинноват, но зато как часто она, бывало, уводила к себе и утешала маленькую девочку, потом школьницу, которую то и дело распекала по пустякам госпожа Пачеко, и сейчас старая женщина искренне возблагодарила небо за чудо. Что же до Лилы, изобразившей приличествующую случаю печаль, она тщетно пыталась скрыть недоверие и разочарование.

— Да где же ты была? — спросила старая дама. — Представляешь, завтра должны были вскрывать квартиру. Я как раз и говорила сейчас об этом с твоей кузиной: она просила меня быть понятой… Прямо невероятно! Страшно говорить об этом, но я ведь знаю: жертв так много, их подбирали всех подряд, и никто не знает, где они похоронены…

Кузина заплакала. Родителей своих она оплакивала, конечно, искренне. Но сквозь слезы она все время остро поглядывала на Марию. «Вас ищет какая-то родственница», — сказала тогда консьержка. Значит, это правда, и нетрудно догадаться, зачем разыскивала ее Лила. Единственная оставшаяся в живых, единственная наследница! По радио упомянули о «страшной ошибке, примере фатальной неосторожности, что должно служить предупреждением для всех, кто пренебрегает инструкциями», но имя Мануэля в этой связи не фигурировало, хотя его и разыскивали повсюду. Лила была не такая уж близкая родственница и едва ли слышала о нем, да и госпожу Галло, естественно, в дела семьи не посвящали. Однако из осторожности лучше солгать.

— Я находилась в больнице, — сказала Мария. — Но думаю, больше раненых не было.

На глаза навернулись слезы, голос задрожал — увы! — ей не пришлось притворяться. И, стремясь избежать новых вопросов, а главное, нового взрыва соболезнований, так как из дома как раз вышли хозяйки, направлявшиеся за покупками, Мария поспешно расцеловала обеих женщин.

— Я вернусь завтра, а сейчас вы уж меня извините, — пробормотала она. — Мне сегодня предстоит еще несколько невеселых дел.

«Таких же, как и Лиле», — должно быть, подумали все эти дамы, а именно это и требовалось. Хотя Мария и бросала все свое состояние, она не была настолько к нему безразлична, чтобы уступить алчности кузины. Она не без удовольствия думала о том, что оставляет позади себя крайне запутанную в юридическом отношении ситуацию. Госпожа Галло подтвердит, что Мария жива. И квартира еще долгие месяцы будет отдана тлению. В конце концов решат, что поведение девицы, которая сначала исчезла, потом появилась и наконец скрылась совсем, явно подозрительно. Делом займутся судейские, и оно пойдет кочевать по инстанциям.

Голос Марии снова начинает дрожать, и Мануэль обнаруживает в ней новую для себя черту, улавливает злобу собственницы — это одновременно и удивляет, и радует его. Разве она не пожертвовала всем ради него?

— Вслед за убийцами всегда являются стервятники — это в порядке вещей, — небрежно замечает он. — Сейчас по стране шныряют тысячи жуликов в поисках мерзкой поживы. Прошу тебя, поговорим о чем-нибудь другом.

Он улыбается. Она улыбается. Перед ним та же Мария, которая позавчера схватила его за рукав, потащила обратно, захлопнула калитку и, положив ключ в карман, сказала: «Ты выбираешь смерть, чтобы я осталась жить. Это великодушно, Мануэль, но не такого великодушия я от тебя жду. Откровенно говоря, мне бьпо бы трудно умирать, зная, что этой ценой ты остаешься жить. Ведь если от двоих отнять одного, в любви это равно нулю». И на другой день та же Мария пошла ради него на риск. Мануэль вскакивает на ноги.

— Дело не только в этом, просто я со вчерашнего вечера ничего не ел, — объявляет он. — И с удовольствием перекусил бы.

Гримаса боли вдруг искажает его лицо, и на мгновение он замирает, схватившись за живот.

— Что с тобой? — спрашивает Мария.

— Да нет, ничего, — отвечает Мануэль. — Это мой колит. Как понервничаю, так он о себе и напомнит.

Мария чуть хмурится, но и только. Сейчас не время распускать нюни, думать о ничтожных болячках, не время искушать провидение. Ведь погибли же ни за что ни про что их друзья, Аттилио, Фиделия, тысячи других людей, захваченных вихрем событий. А они живы. Три недели назад Мария недорого бы дала за две их жизни, а вот им удалось избежать всего. Через три-четыре дня они перейдут границу. Через неделю будут в Мексике. И всю жизнь будут хранить эти страшные воспоминания. Но они устроятся, найдут работу, поженятся, у них родятся девочка и мальчик…

Мануэль взял Марию за руку и повел в кухню. Она садится рядом с ним. Торжественно, со сдерживаемой радостью она режет хлеб, потом два куска холодного мяса. Глаза ее сияют, полуприкрытые трепещущими ресницами. А ведь совсем недавно Мануэль говорил: «В аду не устроишь себе рая».