Идеальный шпион

13

Зеленый железный шкаф стоял посреди комнаты Пима, точно брошенное орудие, некогда являвшееся гордостью полка. Хромированное покрытие облезло с ручек; от удара тяжелым сапогом или от падения один угол шкафа сломался, и под него была подсунута подпорка, так что от любого прикосновения он начинал трястись и шататься. В отбитых частях появилась, подобно язвам, ржавчина — она распространилась на болты, поползла под краской, и та вздулась мерзкими пузырями. Пим обошел шкаф вокруг со страхом и ненавистью первобытного человека. Шкаф прибыл с Небес. Он должен и вернуться туда. «Надо было мне отправить его вместе с хозяином в печь, чтобы он, как намеревался, показал шкаф своему Творцу». Четыре ящика, плотно набитых наивностью, — Евангелие от святого Рика. «Ты — мой. С тобою кончено. Архив перешел ко мне. Я могу доказать это, ибо ключ от него висит у меня на цепочке».

Пим толкнул шкаф и услышал шлепок внутри. Папки покорно переместились по его команде.

Мне бы следовало описать тебе, Том, ведьм, собравшихся на его пути. Полная луна должна была бы казаться красной, а сова должна бы ухать, как положено сове, производя те неестественные звуки, какие предшествуют подлому убийству. Но Пим глух и слеп ко всему этому. Он — младший лейтенант Магнус Пим, едущий по оккупированной Австрии в собственном поезде в тот самый пограничный городок, где в давние времена, в менее зрелую эпоху существования иного Пима, фиктивный горшок с золотом Е. Вебер якобы ожидал мистера Лапади, который должен был забрать его. Пим — римский завоеватель, направляющийся к месту своего первого назначения. Он прошел обжиг против человеческих слабостей и собственной судьбы, что можно заключить из того, как, насупясь, он с воинским воздержанием поглядывал на обнаженные груди крестьянок из варварских племен, собиравших урожай пшеницы на залитых солнцем полях. Его подготовка прошла столь же легко, как воскресный день в Англии, хотя Пим и не искал легкости. Присущие англичанам качества — хорошие манеры и плохое образование — никогда еще не служили ему лучшей службы. Даже сомнительные политические контакты в Оксфорде обернулись для него благом.

— Если понги спросят, принадлежишь ли ты сейчас или принадлежал ли когда-либо к клану, смотри им прямо в глаза и отвечай «никогда», — советовал ему последний из «архангелов» за лэнчем возле плавательного бассейна в «Лэнсдаун», где они сидели, разглядывая девственные тела обитательниц пригорода, извивавшихся в продезинфицированной воде.

— Понги? — переспросил заинтригованный Пим.

— Солдатня, старина. Из военного ведомства. Чистое дерево отсюда и выше. Фирма устраивает тебе полный допуск. Так что скажи им — пусть знают свой шесток и не суют носа в чужие дела.

— Огромное спасибо, — сказал Пим.

В тот же вечер Пим предстал перед Очень Высокопоставленным Господином из Службы в скромном, ничем не примечательном кабинете неподалеку от последней Рейхсканцелярии Рика. Это не полковник ли Гонт, который первым имел с ним беседу? Нет, этот человек выше, сказали Пиму. Не спрашивай.

— Мы хотим поблагодарить вас, — сказал Высокопоставленный Господин.

— Я с удовольствием этим занимался, — сказал Пим.

— Грязная это работа — общаться с такого рода людьми. Но кто-то должен ее делать.

— О, не так уж это и скверно, сэр.

— Вот что. Мы вписываем ваше имя в наши книги. Обещать вам ничего не могу — у нас нынче есть совет по отбору. Кроме того, вы работаете на тех, что находятся по ту сторону парка, а у нас есть правило: не удить рыбу в чужом пруду. Так или иначе, если вы когда-нибудь решите, что защищать свою родину дома вам больше по душе, чем разыгрывать из себя Мату Хари за границей, — дайте нам знать.

— Хорошо, сэр. Благодарю вас, — сказал Пим.

Очень Высокопоставленный Господин был сухой, бурый и неприметный, как его конверты. Он размахивал руками, точно сельский стряпчий, каковым и являлся до того, как его призвали к Великим Деяниям. Перегнувшись через стол, он изобразил недоуменную улыбку.

— Можете мне не говорить, если не хотите. Как вы все-таки снюхались с этой публикой?

— С коммунистами?

— Нет, нет, нет. Как вы попали в нашу родственную организацию.

— В Берне, сэр. Я там учился.

— Значит, в Швейцарии, — сказал Великий Человек, мысленно сверяясь с картой.

— Да, сэр.

— Мы с женой катались однажды на лыжах недалеко от Берна. В маленьком местечке под названием Мюррен. Заправляют там англичане, так что машин там нет. Нам это даже понравилось. Чем же вы для них занимались?

— Да, в общем, почти тем же, что и для вас. Только это было немного поопаснее.

— В каком смысле?

— Там ты никак не защищен. Там, пожалуй, противостояние идет один на один.

— А мне это местечко казалось таким мирным. Ну, удачи вам, Пим. Поосторожнее с этими парнями. Они народ неплохой, но скользкий. Мы тоже народ неплохой, но у нас еще осталось некоторое представление о чести. В этом вся разница.

— Блестящий человек, — сказал Пим тому, кто привел его. — Держится так, будто самый обыкновенный малый, а видит тебя насквозь.

Восторженное настроение продолжало у него держаться, когда он через два-три дня явился с чемоданом в руке в караульную полка, где ему предстояло пройти военную подготовку и где он в течение двух месяцев пригоршнями получал награды, обеспеченные ему воспитанием. Если уэльские шахтеры и головорезы из Глазго беззастенчиво плакали по мамам, удирали в самоволку и отправлялись затем в места наказания, то Пим спал крепким сном и ни по кому не плакал. Задолго до того, как побудка вытаскивала из постели его товарищей, которые вставали, закуривая и переругиваясь, у него были уже начищены сапоги, пряжка ремня, кокарда на кепи, застлана постель, убрана тумбочка, и он готов был — если ему бы приказали — принять холодный душ, снова одеться и вместе с мистером Уиллоу прочесть распорядок дня перед омерзительным завтраком. Он отличался и на плацу, и на футбольном поле. Он не боялся, когда на него кричали, и не требовал логики от властей предержащих.

— Где пулеметчик Пим? — рявкнул однажды полковник посреди лекции о битве под Корунной и рассерженным взглядом обвел присутствующих, словно кто-то другой задал вопрос.

Все сержанты в тренировочном зале прокричали фамилию Пима, пока он не поднялся со скамьи.

— Ты — Пим?

— Сэр!

— Явиться ко мне после лекции.

— Сэр!

Командный пункт роты находился на другом краю плаца. Пим промаршировал туда и отдал честь. Адъютант полковника вышел из комнаты.

— Вольно, Пим. Садись.

Полковник говорил, тщательно подбирая слова со свойственным для военных недоверием к ним. У него висячие, медового цвета усы и прозрачные глаза бесконечно глупого человека.

— Некоторые люди дали мне понять, что, если ты получишь звание, тебе следует пройти некий курс в некоем заведении, Пим.

— Да, сэр.

— А посему я должен представить личное заключение о тебе.

— Да, сэр.

— Что я и сделаю. Заключение будет, вообще говоря, благоприятным.

— Благодарю, сэр.

— Ты малый шустрый. Ты не циник. Ты не испорчен, Пим, роскошью мирного времени. Такой, как ты, нужен нашей стране.

— Благодарю, сэр.

— Пим.

— Да, сэр.

— Если этим людям, с которыми ты связан, понадобится еще вполне крепкий полковник в отставке, обладающий в определенной степени je me sais quoi,[44] надеюсь, ты вспомнишь обо мне. Я говорю немного по-французски. Я прилично езжу верхом. Я знаю толк в винах. Скажи им это.

— Скажу, сэр. Благодарю, сэр.

Обладая не слишком хорошей памятью, полковник имел обыкновение возвращаться к уже сказанному, словно разговора об этом и не было.

— Пим.

— Да, сэр.

— Выбери подходящий момент. Не спеши. Они этого не любят. Действуй тонко. Это приказ.

— Хорошо, сэр.

— Ты ведь знаешь мою фамилию?

— Да, сэр.

— Произнеси ее по буквам.

Пим произнес.

— Я поменяю ее, если они захотят. Пусть только дадут мне знать. Я слышал, ты записался в первый поток, Пим.

— Да, сэр.

— Продолжай так держать.

Вечерами Пим, вечно готовый услужить, сидел рядом с одинокими мужчинами и диктовал им любовные письма к девушкам. Если же они физически неспособны были совершить такой подвиг и сами написать письмо, он выступал в роли их личного секретаря, вставляя в текст сугубо личные ласковые словечки. Порой, воспламененный собственной риторикой, он распевал соловьем по собственному наитию, в лирическом стиле Бландена или Сассуна.[45]

Однако, когда подоспело звание, Пим без особого сопротивления принял его, о чем свидетельствуют эротические бугорки из шнура цвета хаки на зеленой ткани каждого плеча его походной формы, чье существование он потихоньку проверяет всякий раз, как поезд ныряет в очередной тоннель. Голые груди крестьянской девчонки он впервые видит лишь после своего посвящения. Каждая новая долина преподносит его недовольному взору свои сокровища, и он редко бывает разочарован.

— Для начала пошлем тебя в Вену, — сказал его командир в учебной части разведки. — Дадим тебе шанс ознакомиться на месте, прежде чем выпускать на оперативный простор.

— Это идеально, сэр, — сказал Пим.

В те дни Австрия была совсем другой страной, нежели та, которую мы полюбили, Том, и Вена была таким же разделенным городом, как Берлин, или такой же раздвоенной, как твой отец. Два-три года спустя, к немалому всеобщему изумлению, дипломаты решили не устраивать спектакля на обочине, коль скоро существует Германия, по поводу которой можно ругаться сколько угодно, и оккупационные державы, подписав договор, отозвали своих представителей, тем самым записав на счет британского министерства иностранных дел единственное позитивное достижение на моей памяти. Но во времена Пима спектакль на обочине шел с большим шумом. Американцы обосновались в Зальцбурге и Линце, французы — в Инсбруке, англичане — в Граце и Клагенфурте, и у каждого был кусок Вены, с которым он мог играть, — город находился под совместным четырехсторонним контролем. На Рождество русские дарили нам кадушки с икрой, а мы дарили русским сливовый пирог, и, когда туда приехал Пим, все еще рассказывали анекдот, как однажды перед ужином солдатам подали икру на закуску и капрал из Аргайла пожаловался дежурному офицеру, что джем пахнет рыбой. Мозговой центр Британской Вены помещался в просторной вилле, именовавшейся Дивизионная Разведка или Д.Р., и там младший лейтенант Пим приступил к выполнению своих обязанностей, которые состояли в чтении сообщений о передвижениях всего на свете — начиная от передвижных советских прачечных до венгерской кавалерии — и расставлении цветных значков по картам. Больше всего Пима интересовала карта советской зоны Австрии, которая начиналась всего в двадцати минутах езды от того места, где он работал. Достаточно было Пиму окинуть взором ее границы, как от интригующих вопросов и чувства опасности у него мороз начинал бежать по коже. А когда он уставал или забывался, взгляд его поднимался к западной оконечности Чехословакии, к Карловым Варам, бывшему Карлсбаду, прелестному курортному городку восемнадцатого столетия, где любили бывать Брамс и Бетховен. Но он там никого не знал, и его интерес носил чисто исторический характер.

Он жил странной жизнью эти первые месяцы в Вене, ибо судьба его не была связана с этим городом, и теперь, в минуты, когда разыгрывается воображение, мне кажется, что самой столице хотелось побыстрее отдать его на волю более суровых законов природы. Слишком маленького чина, чтобы коллеги-офицеры могли воспринимать его всерьез, не могущий по протоколу общаться с людьми других рангов, слишком бедный, чтобы наслаждаться ресторанами и ночными клубами наравне с толстосумами, Пим сновал между выделенным ему в отеле номером и своими картами почти так же, как сновал по Берну в пору своего нелегального проживания там. И признаюсь сейчас — но никогда бы не признался тогда, — что, слушая, как венцы болтают на тротуаре на своем шутовском немецком, или отправляясь в один из театриков, с трудом встававших на ноги в каком-нибудь погребе или разбомбленном доме, он мечтал о том, чтобы, повернув голову, вдруг обнаружить рядом доброго, прихрамывающего друга. Но у него же не было таких друзей. Это просто оживает немецкая половина моей души, говорил он себе, присущая немцам потребность чувствовать кого-то рядом. Случалось, вечерами наш великий тайный агент отправлялся на разведку в Советский сектор, надев для маскировки зеленую тирольскую шляпу, которую он специально купил для этой цели. Из-под ее полей он разглядывал коренастых русских часовых с автоматами, расставленных через каждые десять метров на улице, где находился штаб советских войск. Если они останавливали Пима, ему достаточно было показать свой военный пропуск, и их по-татарски широкоскулые лица расплывались в дружеской улыбке, они отступали на шаг в своих кожаных сапогах и отдавали честь рукой в серой перчатке.

— Англия — хорошо.

— Но русские тоже хорошие, — с улыбкой утверждал Пим. — Русские очень хорошие, честное слово.

— Камарад!

— Товарищ. Камарад, — отвечал великий интернационалист.

Он предлагал сигарету и брал сам. Подносил к обеим свою американскую зажигалку «Зиппо» с высоким пламенем, добытую у одного из многочисленных подпольных торговцев, промышляющих в Д.Р. Пламя освещало лицо часового и его собственное. И у Пима по широте его натуры возникало желание — по счастью, этому мешало незнание языка — пояснить, что, хоть он и шпионил за коммунистами в Оксфорде и снова шпионит за ними в Вене, в душе он коммунист и ему дороже снега и пшеничные поля России, чем коктейль-бары с музыкой и колеса рулеток в Эскоте.

А порой, возвращаясь очень поздно по пустынным площадям в свою крошечную, как келья, спальню с армейским огнетушителем и фотографией Рика, он останавливался и, наглотавшись до опьянения свежего ночного воздуха, смотрел вдоль подернутых туманом мощеных улиц, и ему казалось, что он видит, как к нему идет освещенная фонарями Липси в платочке, какие носили перемещенные лица, со своим картонным чемоданом в руке. И он улыбался ей и поздравлял себя с тем, что, каковы бы ни были его устремления, он все еще живет в мире, созданном его воображением.

Он находился в Вене три месяца, когда Марлена попросила у него защиты. Марлена была чешской переводчицей и известной красоткой.

— Вы есть мистер Пим? — спросила она как-то вечером с прелестной застенчивостью, свойственной гражданским лицам, когда он спускался по главной лестнице позади офицеров высокого ранга. На ней был мешковатый макинтош, стянутый на талии, и шляпка с маленькими рожками.

Пим признался, что это — он.

— Вы идете в отель «Вайхзель»?

Пим сказал, что каждый вечер проделывает этот путь.

— Вы позволите, пожалуйста, я пойду с вами, один раз? Вчера один мужчина пытался меня изнасиловать. Вы проводите меня до моей двери? Я не затрудняю?

Вскоре неустрашимый Пим провожал Марлену каждый вечер. А по утрам заходил за ней. Его день протекал между этими двумя озаренными ярким светом интермедиями. Но когда он пригласил ее после выплатного дня поужинать с ним, его вызвал к себе взбешенный капитан стрелковой роты, отвечавший за вновь поступивших.

— Распутная ты свинья, вот ты кто, ты меня слышишь?

— Да, сэр.

— Младшие чины Дивразведки не вступают — повторяю: не вступают публично в тесные отношения с гражданским персоналом. Во всяком случае, для этого надо послужить подольше, чем ты. Ты меня слышишь?

— Да, сэр.

— Знаешь, что такое дерьмо?

— Да, сэр.

— Нет, не знаешь. Дерьмо, Пим, это офицер, у которого галстук светлее рубашки. Ты недавно смотрел на свой галстук?

— Да, сэр.

— А на рубашку смотрел?

— Да, сэр.

— Сравни их, Пим. И потом спроси себя, какой из тебя офицер. Эта женщина не имеет даже допуска выше «для ограниченного пользования».

«Это все входит в тренировку, — подумал Пим, меняя галстук. — Меня закаляют для оперативной работы». Тем не менее его встревожило то, что Марлена так усиленно лезла к нему в душу, и он пожалел, что так откровенно ей отвечал.

Вскоре после этого Пим был прощен и сочтен достойным приобщиться к деятельности своего заведения. До того как расстаться с Веной, он был снова вызван к капитану, который показал ему две фотографии. На одной был запечатлен хорошенький молодой человек с вялым ртом, на другой — коренастый пьяница с презрительной усмешкой.

— Если увидишь одного из этих людей, немедленно сообщишь об этом старшему офицеру, слышишь?

— А кто они?

— Тебя что же, никто не учил, что нельзя задавать вопросы? Если не найдешь старшего офицера, арестуй их сам.

— Каким образом?

— Используй данную тебе власть. Будь вежлив, но тверд. «Вы оба арестованы». И приведи их к ближайшему старшему офицеру.

Звали их, как через два-три дня выяснил Пим из «Дейли экспресс», Ги Бэрджесс и Дональд Маклин, и они были сотрудниками британского министерства иностранных дел. В течение нескольких недель он всюду высматривал их, но так и не обнаружил, поскольку они к тому времени уже бежали в Москву.

Все-таки кто же из нас ответственен за происходящее, Том, скажи? Почему так получается — виновата ли в том тоскующая душа Пима или своеобразный юмор Господа Бога, — что вслед за пребыванием с Раю в жизни Пима всегда следует Низвержение? Я рассказал тебе про бернских Оллингеров, благодаря которым нам раз в жизни довелось узнать по-настоящему счастливую семью, но я забыл про майора Гаррисона Мембэри, работавшего ранее в британской библиотеке в Найроби и служившего одно время в Учебном корпусе, а затем по прелестному капризу военной логики переведенного в ряды этого сброда — Оперативную безопасность. Я забыл о его красотке жене и многочисленных неряхах дочках, которые могли бы со временем стать похожими на барышень Оллингер, если бы вместо музицирования не занимались козами и неугомонным поросенком, которые устраивали сущий ад для их прислуги к ярости офицера-администратора гарнизона, бессильного что-либо поменять, поскольку Мембэри принадлежали к разведке и были потому неприкасаемы. Я забыл про Группу Оперативного допроса, располагавшуюся в Граце, в розовой барочной вилле № 6, среди поросших лесом холмов, в миле от границ города. Гроздья телефонных проводов вели к ней, островерхую крышу оскверняли антенны. Там были ворота со сторожкой, а когда вы подкатывали ко входу на джипе, официант из столовой по имени Вольфганг, блондин с испуганными глазами, сбегал по ступенькам в своей отутюженной белой куртке и помогал вам выйти. Но главной притягательной силой для Мембэри было там озеро, ибо обожал рыбу и тратил значительную часть подотчетных сумм, выделенных для тайных операций, на разведение редких пород форели. Представьте себе большого добродушного человека с изящными жестами инвалида, начисто лишенного физической силы. Человека с мечтательным благолепным взором и таким же характером. Человека более гражданского, вплоть до пухлых кончиков пальцев, чем Мембэри, мне не приходилось встречать, однако когда я вспоминаю о нем сейчас, то я вижу его среди стрекоз на берегу его любимого озера, как он стоит жарким полднем в полевой военной форме и поношенных замшевых ботинках, подпоясанный тканым ремнем либо под, либо над животом, — таким увидел его Пим, явившись рапортовать о своем прибытии: Мембэри опускал в воду нечто похожее на сачок для ловли креветок, шепотом заклиная мародеров-щук не подходить близко.

— О Господи. Ты, значит, Пим. Ну что ж, очень рад тебе! Видишь ли, я собираюсь прочистить водоросли и драгой пройтись по дну — надо же посмотреть, что у нас там. Как ты считаешь?

— По-моему, это великое дело, сэр, — сказал Пим.

— Очень рад. А ты женат?

— Нет, сэр.

— Великолепно. Значит, по уик-эндам ты будешь свободен.

Мне почему-то кажется, когда я думаю о нем, что у него есть брат, хотя не помню, чтобы я когда-либо об этом слышал. Обслуживавший его штат состоял из сержанта, которого я почти не помню, шофера, кокни по фамилии Кауфманн, дипломированного экономиста из Кембриджа. Заместителем у Мембэри был розовощекий молодой банкир, именовавшийся лейтенантом Маклейрдом, который к тому времени возвращался к себе в Сити. В подвалах виллы покорные австрийские чиновники прослушивали телефоны, вскрывали с помощью пара почту и бросали, не читая, в армейские мусорные контейнеры, которые власти Граца раз в неделю пунктуально опустошали, ибо Мембэри больше всего боялся, как бы какой-нибудь ненавидящий рыб вандал не выбросил содержимое контейнеров в озеро. На первом этаже Мембэри держал отряд переводчиц, набранных из местного населения самых разных возрастов — от матрон до девиц на выданье, и когда вспоминал об их существовании, то всегда всеми восторгался. И наконец, у него была жена Ханна, писавшая деревья, причем, как часто бывает при крупном муже, Ханна была тоненькая, как тростинка. Благодаря ей я полюбил живопись; помню, как она сидела за мольбертом в низковырезанном белом платье, девочки с визгом катались по травяному откосу, а мы с Мембэри в купальных костюмах трудились в бурной воде. Даже сегодня я не в состоянии представить себе, что Ханна была матерью всех этих девочек.

В остальном жизнь Пима едва ли могла больше соответствовать его пожеланиям. Он мог покупать в «Наафи» виски по семь шиллингов за бутылку и сигареты по двенадцать шиллингов за сотню. Мог их на что-то обменивать или, если это было больше ему по вкусу, превращать без особого труда в местную валюту, хотя безопаснее было поручать это пожилому венгру, сидевшему в канцелярии, читавшему секретные документы и любовно поглядывавшему на Вольфганга — почти так же, как мистер Кадлав любил смотреть на Олли. Все это было знакомо, все было необходимо Пиму, как продолжение упорядоченного детства, которого у него не было. По воскресеньям он сопровождал семейство Мембэри к мессе, а за лэнчем заглядывал за вырез платья Ханны. Мембэри — гений, пылко утверждал Пим, передвигая свой стол в приемную великого человека. Мембэри — человек эпохи Возрождения, ставший шпионом. Всего через несколько недель Пим уже имел собственные подотчетные деньги. А еще через несколько недель Вольфганг уже нашил ему на плечи вторую петельку, ибо Мембэри сказал, что Пим глупо выглядит с одной-единственной.

И у него появились собственные «ребятки».

— Это Пепи, — пояснил Маклейрд с усмешкой за скромным ужином в загородном ресторане. — Пепи боролся против красных, работая на немцев, а теперь борется с ними, работая на нас. Вы фанатичный антикоммунист, верно, Пепи? Поэтому он ездит на своем мотоцикле в Зону и продает порнографические снимки русской солдатне Четыреста сигарет «Плейерс мидиум» в месяц. В качестве аванса.

— Это Эльза, — сказал Маклейрд, представляя Пиму низкорослую хозяюшку с четырьмя детьми в гриле «Голубая роза». — У ее дружка — кафе в Сент-Пельтене. Он сообщает ей номера и марки русских грузовиков, которые проезжают мимо его окон, верно, Эльза? Сообщает условным кодом на обороте своих любовных посланий. Три кило кофе средней поджаренности в месяц. В качестве аванса.

«Ребяток» была целая дюжина, и Пим тотчас взялся за работу, расширяя, как умел, их деятельность и обеспечивая благосостояние. Сегодня, прогоняя их сквозь память, я вижу, что это была отличнейшая команда «не видели — не слышали», какая только попадалась начинающему мастеру шпионажа. Но для Пима они были просто лучшими скаутами, каких знал мир, и он готов был заботиться о них до самозабвения.

Я оставил напоследок Сабину, Джек, которая, как и ее венская подружка Марлена, была переводчицей и, как и Марлена, была красивейшей девушкой на свете, прямиком сошедшей со страниц журнала «Любовь и женщина эпохи рококо». Она была маленькая, как Е. Вебер, с широкими перекатывающимися бедрами и жгучими алчущими глазами. Ее груди и летом и зимой выглядели высокими и крепкими, распирая, как и ягодицы, самую что ни на есть рабочую одежду и настоятельно требуя внимания Пима. У нее было замкнутое лицо славянского эльфа, обуреваемого печалью и предрассудками, но способного на поразительные проявления нежности, и, случись Липси ожить и снова стать двадцатитрехлетней, ей бы сильно повезло, прими она облик Сабины.

— Марлена говорит, вы — человек приличный, — не без презрения объявила она Пиму, залезая в джип капрала Кауфманна и не пытаясь при этом скрыть свои ноги эпохи рококо.

— Это что — преступление? — спросил Пим.

— Пусть это вас не волнует, — зловещим тоном произнесла она, и они отбыли в лагеря.

Сабина знали чешский и сербо-хорватский, а также немецкий. В свободное время она изучала экономику в университете Граца, что давало ей повод беседовать с капралом Кауфманном.

— Вы верите в смешанную аграрную экономику, Кауфманн?

— Я ни во что не верю.

— Вы — последователь Кейнса?[46]

— Будь у меня деньги, я бы им не был, скажу я вам, — ответил Кауфманн.

Так они обменивались репликами в то время, как Пим изыскивал способы мимоходом задеть ее белое плечо или сделать так, чтобы ее юбка чуть больше распахнулась к северу.

Ездили они тогда в лагеря. В течение пяти лет беглецы из Восточной Европы устремлялись в Австрию сквозь любую, быстро перекрываемую прорезь в колючей проволоке: прорывались сквозь границы в угнанных машинах и грузовиках, пересекали минные поля, цеплялись за дно вагонов. Они привозили свои впалые лица, своих коротко остриженных детишек, своих сбитых с толку стариков и резвых собачонок, своих будущих Липси, — их тысячами помещали в один загон, расспрашивали и затем решали их судьбу, пока они играли в шахматы на деревянных ящиках и показывали друг другу фотографии людей, которых они никогда больше не увидят. Они прибыли из Венгрии, Румынии, Польши, Чехословакии, Югославии, а некоторые даже из России и надеялись попасть в Канаду, Австралию, Палестину. Их привели сюда разные пути и часто — разные причины. Среди них были врачи, ученые, каменщики. Были водители грузовиков и воры, акробаты и издатели, насильники и архитекторы. Все они проходили перед глазами Пима, переезжавшего на своем джипе вместе в капралом Кауфманном и Сабиной из лагеря в лагерь, — он их расспрашивал, распределял по категориям, записывал, затем спешил домой к Мембэри со своей добычей.

Сначала его чувствительная натура сострадала их бедам, и ему с трудом удавалось скрывать от собеседников, как он им сочувствует: да, я добьюсь, чтобы вас отправили в Монреаль пусть даже ценою собственной жизни; да, я сообщу вашей матушке в Канберру, что вы здесь и в безопасности. Поначалу Пима смущало и то, что сам он не испытывает никаких лишений. Любой, кого бы Пим ни расспрашивал, пережил за один день куда больше, чем он за всю свою молодую жизнь, и ему становилось обидно. Были такие, что по нескольку раз переходили границы еще детьми. Другие столь небрежно говорили о смертях и пытках, что он возмущался их толстокожестью, пока они, вспыхнув гневом, не давали ему отповеди и не принимались над ним издеваться. Но Пим, добросовестный труженик, должен был выполнять свою работу, у него был командир, которого следовало ублажать, и острый, не слишком заметный ум для обработки полученной информации. Ему достаточно было прислушаться к себе, чтобы знать, когда кто-то оставил пометку на полях его памяти, выходя за рамки основного текста. Он умел, поддерживая беседу, вести наблюдение и разгадывать поступавшие к нему сигналы. Если Пиму описывали переход ночью через горы, он совершал с ними этот переход, тащил чемоданы Липси и чувствовал, как ледяной горный воздух насквозь продувает их старенькую одежду. Если кто-то беззастенчиво лгал, Пим с помощью своего мыслительного компаса тут же делал необходимые поправки и вычислял возможные варианты правды. Его переполняли вопросы, из которых он — при имевшихся у него задатках адвоката — быстро научился составлять обвинительное заключение. «Откуда вы прибыли? Какие вы там видели войска? Какого цвета были у них погоны? На чем они разъезжали? Какое у них было оружие? Какой дорогой вы сюда добирались? Попадались вам на пути часовые, препятствия, собаки, проволока, минные поля? Что было у вас на ногах? Как же ваша мать (ваша бабушка) умудрилась одолеть такой крутой перевал? Как же вы справились с двумя чемоданами и двумя маленькими детьми притом, что ваша жена на последних месяцах беременности? А не похоже ли на то, что ваши хозяева из венгерской тайной полиции привезли вас на границу и, показав, где ее перейти, пожелали вам удачи? Вы, значит, шпион, а если так, то не предпочтете ли работать на нас? Или вы просто преступник, и в таком случае вы наверняка согласитесь шпионить, а не быть выброшенным через границу назад австрийской полицией?» Так Пим, основываясь на собственной ломаной жизни, пытался распутать клубок их жизни, а Сабина, сидя с надутым видом, в дурном настроении и редко одаривая своей роскошной улыбкой, произносила это своим знойным голосом. Иной раз Пим просил ее перевести ответ и на немецкий, чтобы иметь возможность дважды услышать одно и то же.

— Где ты научился этим дурацким играм? — строго спросила она его как-то вечером, когда они танцевали в отеле «Вислер» под неодобрительными взглядами армейских жен.

Пим рассмеялся. Уже почти став взрослым мужчиной, чувствуя бедро Сабины у своего бедра, с какой стати он должен кому-то что-то объяснять? И он придумал для нее историю о хитром немце, которого знал в Оксфорде и который оказался шпионом.

— У нас было сверхъестественное состязание умов, — признался он, черпая из наскоро воскрешенных воспоминаний. — Он пускал в ход всевозможные хитрости, а я для начала был наивным младенцем и верил всему, что он мне говорил. Но постепенно мы выравнивали свои позиции.

— Он был коммунист?

— Как потом оказалось, да. Он это всячески скрывал, но, когда я по-настоящему нажал на него, все выяснилось.

— Он был гомосексуалист? — спросила Сабина, выражая извечное подозрение и крепче прижимаясь к Пиму.

— Насколько я мог судить, нет. У него были полки женщин.

— Он спал только с женщинами-военными?

— Я имел в виду, что у него было множество женщин. Это такая метафора.

— А я думаю, он хотел прикрыть свои гомосексуальные наклонности. Это нормально.

О своей жизни Сабина говорила так, точно это была жизнь глубоко ненавистного ей человека. Ее глупого отца-венгра пристрелили на границе. Ее идиотка-мать умерла в Праге, пытаясь произвести на свет ребенка от никчемного любовника. Ее старший брат, полный кретин, учился на врача в Штутгарте. Ее дяди были пьяницы, и их всех перестреляли нацисты и коммунисты.

— Хотите я буду давать вам уроки чешского по субботам? — спросила она Пима как-то вечером, когда они, сидя в машине трое в ряд, разъезжались по домам.

— Я бы очень хотел, — ответил Пим, держа ее за руку, лежавшую с его стороны. — Мне, право же, начинает нравиться этот язык.

— Я думаю, сначала мы займемся любовью. Потом — посмотрим, — строго сказала она, а Кауфманн при этом чуть не съехал в канаву.

Настала суббота, и ни тень Рика, ни страхи самого Пима не могли помешать ему позвонить в дверь Сабины. Он услышал вместо ее обычной решительной поступи легкие шаги. Он увидел огоньки ее зрачков, смотревшие на него в «глазок» двери, и постарался изобразить одобряющую улыбку. Он принес из «Наафи» достаточно виски, чтобы потопить вековой грех, но Сабина не чувствовала греха и, открыв дверь, предстала перед ним голая. А он стоял перед ней, лишившись дара речи, крепко держа сумку с виски. Не приходя в себя от изумления, он проследил за тем, как она накинула предохранительную цепочку, взяла сумку из его безжизненных рук, подошла к буфету и вынула из сумки содержимое. День был теплый, но она разожгла в камине огонь и разобрала постель.

— У тебя было много женщин, Магнус? — спросила она. — Полки женщин, как у твоего плохого друга?

— Пожалуй, что нет, — сказал Пим.

— Ты гомик, как все англичане?

— Право же, нет.

Она подвела его к кровати. Посадила и расстегнула ему рубашку. Деловито — как это делала Липси, когда собирала вещи в стирку, а фургон прачечной уже стоял на улице. Сабина расстегнула и все остальное, что было на нем, и повесила его вещи на стул. Затем велела ему лечь на спину и растянулась на нем.

— Я и не знал, — вслух произнес Пим.

— Пожалуйста!..

Он хотел было еще что-то добавить, но слишком многое пришлось бы объяснять, а его переводчица была уже занята делом. Он же хотел сказать: «Я все время жаждал чего-то, но до этой минуты не знал чего». И подразумевал: «Я могу летать, я могу плыть на животе, и на спине, и на боку, и на голове». Он подразумевал: «Я чувствую себя цельным, и я стал наконец мужчиной».

Шесть суток спустя на вилле стоял душистый день, была пятница. В садах под окнами огромного кабинета Мембэри риттмайстер[47] в кожаных штанах лущил горох для Вольфганга. А Мембэри сидел за столом в расстегнутой до пояса полевой куртке и составлял вопросник для капитанов траулеров, который он предлагал разослать в сотнях экземпляров в основные рыболовные флотилии. Он трудился уже не одну неделю, стараясь проследить пути миграции морской форели, и все подразделения были мобилизованы на то, чтобы помочь ему в этом.

— Подозрительный был совершен ко мне подход, сэр, — осторожно начал Пим. — Некто заявил, что говорит от имени потенциального перебежчика.

— О, но ведь это должно быть очень интересно для тебя, Магнус, — вежливо сказал Мембэри, с трудом отрываясь от своих занятий. — Надеюсь, это не еще один венгерский пограничник. Мне их уже достаточно. И Вене, я уверен, тоже.

Вена становилась источником все большего беспокойства для Мембэри, как и Мембэри — для Вены. Пим читал мучительную переписку между ними, которую Мембэри спокойствия ради хранил под замком в левом верхнем ящике своего хлипкого стола. Возможно, оставалось всего несколько дней до появления капитана стрелков собственной персоной и передачи всей власти ему.

— Он вообще-то не венгр, сэр, — сказал Пим. — Он чех. Он приписан к штабу Южного командования, базирующемуся неподалеку от Праги.

Мембэри пригнул свою крупную голову к плечу, словно вытряхивая воду из уха.

— Ну, это известие приятное, — не очень уверенно заметил он. — Д.Р. все отдаст за хороший материал о положении в Южной Чехословакии. Да и где-либо в Чехословакии вообще. Американцы, похоже, считают, что у них монополия на эти места. Кто-то на днях так мне и сказал по телефону, не знаю только кто.

Телефонная линия в Грац проходила через Советскую зону.

По вечерам можно было услышать, как переговариваются русские связисты, как пьяные голоса распевают где-то казацкие песни.

— Согласно моему источнику, это недовольный жизнью сержант, работающий в их секретной части, — заявил Пим. — Он вроде бы явится завтра вечером из Советской зоны. Если мы его не встретим, он повернет и отправится прямиком к американцам.

— Тебе сказал о нем не риттмайстер, нет? — заволновавшись, спросил Мембэри.

С ловкостью, рожденной давней привычкой, Пим вступил на опасную почву. Нет, это был не риттмайстер, заверил он Мембэри. Во всяком случае, голос был не его. Голос был более молодой и более уверенный.

Мембэри стал в тупик.

— Можешь ты объяснить яснее? — сказал он.

Пим объяснил.

Дело было в четверг, и вечер был самым обычным. Он сходил в кино на «Liebe-47»[48] и по пути назад решил зайти в «Белую лошадь» выпить пива.

— Я что-то не знаю «Белую лошадь».

— Это еще одна пивнушка, сэр, но эмигранты часто посещают ее и сидят там за такими длинными столами. Я не пробыл там и двух минут, как официант позвал меня к телефону. «Herr Leutnant, Für Sie».[49] Они меня там немного знают, так что я не слишком удивился.

— И молодец, — сказал Мембэри, на которого все это явно произвело впечатление.

— Голос был мужской, говорил он на отличном немецком. «Господин Пим? У меня для вас важное сообщение. Если вы поступите точно так, как я вам скажу, вы не будете разочарованы. У вас есть перо и бумага?» Все это у меня было, и он начал читать текст. Затем проверил, правильно ли я записал, и повесил трубку прежде, чем я успел спросить, кто он.

И Пим вытащил из кармана тот самый листок, вырванный из записной книжки.

— Но если этот разговор был вчера вечером, какого же черта ты не сказал мне об этом раньше? — возмутился Мембэри, беря у него листок.

— Вы же были на заседании Комиссии объединенных разведок.

— Тьфу ты, так ведь и было. Он вызвал именно тебя, — заметил Мембэри не без гордости, продолжая разглядывать бумажку. — Он хочет иметь дело только с лейтенантом Пимом. Это, должен сказать, весьма лестно.

Он потянул себя за торчащее ухо.

— Ну так вот, будь очень осторожен, — строго предупредил он таким тоном, каким обычно говорят, когда ни в чем не могут отказать человеку. И не подходи слишком близко к границе, а то еще попытаются тебя утащить.

Это был отнюдь не первый за последние месяцы случай, когда Пима заранее предупреждали о появлении перебежчика, и даже не шестой, но впервые ему шепотом сообщила об этом голая чешская переводчица в залитом лунным светом фруктовом саду. Всего неделю тому назад Пим и Мембэри просидели всю ночь в низине Каринтии в ожидании капитана румынской разведки и его любовницы, которые должны были прилететь на угнанном самолете с полным коробом бесценных секретных данных. Мембэри договорился с австрийской полицией об оцеплении всего района, Пим запустил в воздух цветные ракеты, как об этом просили в тайных посланиях. Но настала заря, а самолет так и не прилетел.

— Что же нам теперь делать? — с простительным раздражением досадливо произнес Мембэри, когда они сидели в джипе и тряслись от холода. — Принести в жертву чертову козу? Надо бы риттмайстеру быть поточнее. А то выглядишь полным дураком.

За неделю до того, надев для маскировки зеленые пальто из лодена, они отправились в уединенную гостиницу на границе Зоны в поисках человека, который возвращался с советского уранового рудника и чье прибытие ожидалось с минуты на минуту. Лишь только они открыли дверь в бар, все разговоры сразу смолкли и с десяток крестьян уставились на них.

— Бильярд, — с редкой решительностью объявил Мембэри из-под руки. — Там, я вижу, есть стол. Мы хотим сыграть. Дайте нам все, что нужно.

Не снимая зеленого лоденового пальто, Мембэри нагнулся, чтобы ударить по шару, и замер, услышав грохот чего-то тяжелого и металлического, упавшего на кафельный пол. Взглянув вниз, Пим увидел табельный револьвер 38-го калибра своего начальника, лежавший у его больших ног. Он подобрал его. Однако не настолько быстро, чтобы помешать перепуганным крестьянам выбежать в темноту, а хозяину запереться в подвале.

— Могу я теперь уехать назад, сэр? — спросил Кауфманн. — Я же ведь не солдат. Я трушу.

— Нет, не можешь, — сказал Пим. — А теперь — тихо.

Конюшня, как и сказала Сабина, стояла одиноко посреди ровного поля, окаймленного лиственницами. К ней вела желтая дорожка, вдали лежало озеро. За озером высилась гора, а на горе в сгущающихся сумерках просматривалась сторожевая вышка, господствовавшая над долиной.

— Ты поедешь в гражданском платье и остановишь машину на перекрестке у поворота на Клайн-Брандорф, — прошептала в тот вечер Сабина, уткнувшись лицом в его бедро, целуя и лаская его. Фруктовый сад был окружен кирпичной стеной и оккупирован семейством больших коричневых зайцев. — Боковые фары оставишь включенными. Если ты сплутуешь и приедешь с охраной, он не появится. Будет сидеть в лесу и будет очень сердитый.

— Я люблю тебя.

— Там есть камень — он выкрашен белым. Тут Кауфманн должен остановиться. Если Кауфманн проедет белый камень, он не появится, он будет сидеть в лесу.

— А почему ты не можешь со мной поехать?

— Он так не хочет. Он хочет, чтобы был только Пим. Может, он гомик.

— Спасибо, — сказал Пим.

Сейчас перед ними поблескивал белый камень.

— Стой здесь, — приказал Пим.

— Почему здесь? — спросила Кауфманн.

По полю полосами стлался туман. Поверхность озера то и дело пузырилась от всплывавшей рыбы. Золотистую луговину перерезали длинные тени, отбрасываемые от лиственниц заходящим солнцем. У двери в конюшню лежали распиленные дрова, окна украшали ящики с геранью. Пим снова вспомнил Сабину. Ее крутые бока, широкую спину.

— Что я тебе сейчас скажу, я не говорила ни одному англичанину. У меня в Праге есть младший брат, его зовут Ян. Если ты скажешь про это Мембэри, он сразу меня выгонит. Англичане не разрешают нам иметь родных в коммунистической стране. Ты понял?

— Да, Сабина, я понял. Я видел свет луны на твоих грудях. Твой влажный поцелуй я до сих пор ощущаю на своих губах. Я понял.

— Послушай. Это сообщение мне передал мой брат для тебя. Только для Пима. Он доверяет тебе потому, что я говорила ему только хорошее про тебя. У него есть друг, который хочет переметнуться: Он принесет тебе много секретных сведений о русских. Но ты должен придумать историю для Мембэри, чтобы объяснить, как ты получил информацию.

— Да, Сабина, я могу ради тебя и твоего любимого брата придумать миллион историй. Дай мне мое перо, Сабина. Куда ты положила мои вещи? А теперь вырви мне листок бумаги из своей записной книжки, и я придумаю историю про странного человека, который позвонил мне в «Белую лошадь» и сделал это необычайно привлекательное предложение.

Пим расстегнул свое лоденовое пальто. «Вытаскивай оружие всегда поперек туловища, — советовал ему инструктор по оружию в унылой маленькой учебной части в Суссексе, где его обучали сражаться с коммунизмом. — Так ты будешь лучше защищен, если тот, другой, выстрелит первым». Пим не был уверен, что это хороший совет Он подошел к двери в конюшню — она оказалась запертой. Он обошел вокруг, пытаясь найти какую-нибудь щель, чтобы заглянуть внутрь. «Его информация будет ценной для тебя, — сказала ему Сабина. — Она сделает тебя знаменитым в Вене и Мембэри тоже. В Дивразведке очень редко бывают хорошие разведданные из Чехословакии. Они приходят главным образом от американцев и потому — подпорченные».

Солнце село, и стало быстро темнеть. Пим услышал лай лисицы, донесшийся с другого берега озера. Позади конюшни стояли рядами клетки для кур. «Куры на ничейной земле, — мелькнула у него игривая мысль. — Яйца, не принадлежащие ни одному государству». Куры при виде Пима вытянули в его сторону шеи и распушили перья. Пим вернулся ко входу в конюшню.

— Кауфманн!

— Сэр?

Их разделяла сотня метров, но голоса в вечерней тишине звучали совсем близко, словно шепот влюбленных.

— Ты не кашлянул?

— Нет, сэр.

— Смотри, не кашляй.

— Я, наверно, всхлипнул, сэр.

— Смотри в оба, но, что бы ты ни увидел, не подходи, пока я не прикажу.

— Разрешите, если можно, стать дезертиром, сэр. Уж лучше я буду изменником, честно. Я же сидячая мишень, а не человеческое существо.

— Подсчитывай что-нибудь в уме или займись чем-нибудь в этом роде.

— Не могу. Я пытался. Ничего не выходит.

Пим приподнял щеколду, вошел в конюшню, и в нос ему ударил запах лошадей и сигаретного дыма. «Прямо как в Сент-Морице», — подумал он, стараясь отвлечься от дурного предчувствия. Конюшня походила на пещеру и была красивая, с приподнятым, как на носу корабля, в одном конце полом. В этом конце стоял стол, а на столе, к удивлению Пима, — зажженная керосиновая лампа. При ее свете Пим с восхищением оглядел древние балки и крышу. «Жди внутри, и он придет, — сказала Сабина. — Он захочет увидеть, как ты туда войдешь первым. Друг моего брата — очень осторожный. У него, как у многих чехов, обостренное чутье». Два деревянных стула с высокими спинками стояли у стола, на котором, словно в приемной дантиста, лежали журналы. Должно быть, фермер ведет тут свою канцелярию. В другом конце конюшни Пим заметил примитивную лестницу, уходившую на чердак. «В конце недели я привезу тебя сюда. Я привезу вина, и хлеба с сыром, и одеяла, чтобы сено не кололось, и ты наденешь свою пышную юбку без ничего под ней». Он взобрался до середины лестницы и заглянул на чердак. Крепкий пол, сухое сено, ни следа крыс. Роскошное место для селянки в стиле рококо. Пим спустился с лестницы и направился к помосту, где горел свет, с намерением присесть на один из стульев. «Будь терпеливым; если надо, жди всю ночь, — сказала ему Сабина. — Сейчас очень опасно переходить границу. Конец лета близко, и люди стараются перебраться до того, как перевалы станут непроходимыми. Поэтому там много пограничников и шпиков». Между двумя водоотводами для лошадей пролегала каменная дорожка. Шаги Пима густым эхом отдавались под крышей. Эхо замерло, шаги тоже. Во главе стола в странной позе сидел тощий мужчина. Всем своим корпусом он как бы настороженно пригнулся. В одной руке у него была сигара, в другой — автоматический пистолет. Взгляд его, как и дуло пистолета, был нацелен на Пима.

— Следуй ко мне, сэр Магнус, — изрядно взволнованным тоном попросил Аксель. — Подними руки и, Бога ради, не изображай из себя ковбоя. Ни один из нас не ходит на стрельбище. Положим наши пушки и давай мило побеседуем. Будь благоразумен. Пожалуйста.

Самому Творцу нашему, Том, при всей нашей помощи не описать всю гамму мыслей и чувств, завертевшихся в тот момент в бедной голове Пима. Первой его реакцией — я уверен — был отказ поверить. Последние два-три года он очень часто встречал Акселя, и сейчас это представлялось ему очередным явлением того же рода. Вот Аксель смотрит на него спящего; вот Аксель стоит в берете у его кровати — «Давай еще раз взглянем на Томаса Манна». Вот Аксель посмеивается над ним за привязанность к старому верхне германскому наречию и корит за скверную привычку заявлять о своей верности всем подряд: оксфордским коммунистам, всем женщинам, «ребяткам», «архангелам» и Рику. «Вы большой дурак, сэр Магнус, — заметил он однажды Пиму, когда тот вернулся к себе после одного вечера, особенно ловко распределенного между девицами и социальными противниками. — Вы считаете, что, найдя золотую середину, можно пройти по середке между чем угодно».

Аксель, прихрамывая, шагал рядом с ним по бечевнику вдоль реки Айсис и видел, как он молотил костяшками стену, стремясь произвести впечатление на Джемайму. Пим и сказать не мог, сколько раз в ходе дополнительных выборов он видел блестящую белую лысину Акселя среди публики или его длинные, не привыкшие лежать спокойно руки, иронически аплодировавшие ему. Поскольку Пим так много думал об Акселе, он был уверен, что Акселя больше не существует. А коль скоро Пим был в этом уверен, то при виде Акселя он вполне естественно почувствовал праведное возмущение от того, что этот человек, буквально изгнанный — неважно по каким причинам — из глаз и из упоминаний в пределах Пимова королевства, имеет наглость сидеть тут, курить и с улыбкой наставлять на него пистолет, — это на меня-то, Пима, пуленепробиваемого, сластолюбивого члена британских оккупационных сил, наделенного сверхъестественной властью. А мгновение спустя — как это ни парадоксально — Пим уже был, конечно, совершенно счастлив, рад и взволнован тем, что видит Акселя, а не кого-либо другого; подобных чувств он не испытывал с тех пор, как Рик выехал к нему из-за угла на велосипеде, распевая «Под сводами».

Пим пошел к Акселю, потом побежал. Руки он держал над головой, как велел Аксель. Сгорая от нетерпения, он ждал, пока Аксель вытягивал у него из-за пояса армейский револьвер, а затем почтительно положил его рядом со своим в дальнем конце стола. Тогда он наконец опустил руки и кинулся на шею к Акселю. Я что-то не помню, чтобы они обнимались когда-либо прежде или потом. Но я помню, что тот вечер был последним, когда они проявили друг к другу детскую сентиментальность, последним, напоминавшим их жизнь в Берне, — так и вижу, как они стоят грудь к груди, обнявшись по-славянски, смеются и похлопывают друг друга по спине, а потом отстраняются и смотрят друг на друга, проверяя, что сделали с ними годы разлуки. И судя по фотографиям тех лет и моим воспоминаниям о том, что я видел в зеркале, еще игравшем существенную роль в самоизучении молодого офицера, Аксель увидел перед собой интересного блондина с типичными для англосакса крупными чертами лица, очень старающегося набросить на себя покров многоопытности, а Пим заметил, что лицо Акселя стало более жестким, более запавшим — таким оно останется уже навсегда. Аксель будет так выглядеть до конца своих дней. Жизнь сказала свое слово. Лицо у него стало мужественное и человечное. Мягкие очертания ушли, — появились скульптурная изысканность и уверенность. Линия волос переместилась выше и там закрепилась. В черных волосах появились седые пряди, отчего Аксель сразу стал похож на делового человека. Усы, изогнутые дугой, как у клоуна, широкие брови придавали ему вид человека, с грустной усмешкой взирающего на мир. Вот только черные глаза, смотревшие из-под лениво приспущенных век, по-прежнему искрились весельем и, казалось, до самой глубины проникали во все, что находилось вокруг.

— Хорошо выглядишь, сэр Магнус! — высокопарно объявил Аксель, не выпуская Пима из объятий. — Ты стал, честное слово, отличным малым. Остается только купить тебе белую лошадь и дать Индию.

— Но ты-то кем стал? — не менее взволнованно воскликнул Пим. — Где ты теперь? И что ты тут делаешь? Я должен тебя арестовать?

— Может, это я арестую тебя, Пим. А может, уже и арестовал, ты ведь поднял руки, помнишь? Послушай. Мы тут с тобой на ничейной земле. Так что мы можем арестовать друг друга.

— Ты арестован, — сказал Пим.

— И ты тоже, — сказал Аксель. — А как поживает Сабина?

— Отлично, — усмехнувшись, произнес Пим.

— Она ничего не знает, понятно? Только то, что сказал ей брат. Ты побережешь ее?

— Обещаю, поберегу, — сказал Пим.

Тут наступила легкая пауза — Аксель деланным жестом зажал себе уши руками.

— Не обещайте, сэр Магнус. Не обещайте — и все.

Пим заметил, что для человека, пересекшего границу, Аксель слишком уж хорошо выглядел. На его ботинках не было и следа грязи, одежда была отутюжена, и вид у него был вполне официальный. Выпустив Пима из объятий, он схватил портфель, с грохотом поставил его на стол и достал оттуда два стакана и бутылку водки. Затем корнишоны, колбасу, буханку черного хлеба, за которым он не раз посылал Пима в Берне. Они торжественно выпили за здоровье друг друга, как учил Пима Аксель. Затем снова наполнили стаканы и выпили уже за каждого в отдельности. И по моим воспоминаниям, к моменту расставания они прикончили бутылку, ибо я помню, как Аксель швырнул ее в озеро, к возмущению тысячи куропаток. Но выпей Пим даже ящик водки, это на него не повлияло бы — в таком он находился возбуждении. Даже когда они начали говорить, Пим то и дело потихоньку бросал взгляд в углы, дабы убедиться, что ничего не изменилось за то время, пока он туда не смотрел, — такой сверхъестественно похожей вдруг показалась ему эта конюшня на бернский чердак, вплоть до легкого ветерка, посвистывавшего в слуховых окошках. А когда он снова услышал вдали лай лисицы, у него возникло убеждение, что это залаял Бастль на деревянной лестнице, когда все ушли. Только, как я говорил, эта сентиментальная пора осталась уже позади. Магнус прикончил ее — начиналась зрелая пора их дружбы.

Старые друзья, неожиданно встретившись, оставляют напоследок — так уж заведено, Том, — разговор о том, что привело к их встрече. Они предпочитают начать с рассказа о прошедших годах, что делает как бы более естественным разговор о том, ради чего они сейчас встретились. Так поступили и Пим с Акселем, но, как ты без труда поймешь, зная теперь психологию Пима, что именно он, а не Аксель вел беседу — хотя бы для того, чтобы показать и себе, и Акселю, что абсолютно не повинен в странной истории с исчезновением Акселя. Справлялся он с этим хорошо. В те дни он уже пообтесался как актер.

— Честно, Аксель, никто еще ни разу так внезапно не исчезал из моей жизни, — тоном шутливого укора сказал он, отрезая себе колбасы, намазывая маслом хлеб и вообще занимаясь, как говорят актеры, «мелочовкой». — Ты ведь уже лег и уютно накрылся одеялом, мы немножко выпили и расстались на ночь. На другое утро я постучал тебе в стенку — никакого ответа. Спускаюсь вниз и натыкаюсь на бедняжку фрау О., которая плачет так, что, кажется, сейчас разорвется сердце. «Где Аксель? Они увели нашего Акселя! Фремденполицаи[50] стащили его с лестницы, а один даже пнул Бастля». А я, судя по всему, спал как мертвый.

Аксель улыбнулся своей прежней теплой улыбкой.

— Если б знать, как спят мертвые, — сказал он.

— Мы устроили что-то вроде бдения — не выходили из дома, чуть ли не надеясь, что ты вернешься. Герр Оллингер без толку звонил в несколько мест по телефону и, естественно, ничего не выяснил. Фрау О. вспомнила, что ее брат работает в одном из министерств — он оказался ни на что не годным. Под конец я подумал: «Какого черта, ну что мы теряем?» И отправился сам в Фремденполицай. С паспортом в руке. «Пропал мой друг. Сегодня рано утром какие-то люди вытащили его из дома, сказали, что они — ваши сотрудники. Где он?» Я долго что-то объяснял, барабанил по столу, но толку не добился. А потом двое насупленных джентльменов в плащах отвели меня в другую комнату и сказали, что, если я еще буду поднимать шум, и со мной произойдет то же самое.

— Вы поступили очень храбро, сэр Магнус, — сказал Аксель. Он протянул бледную руку и в знак благодарности легонько похлопал Пима по плечу.

— Да нет. Право же, нет. Просто я должен был куда-то пойти. Я же британский подданный, и у меня есть права.

— Безусловно. И ты знал людей в посольстве. Это тоже правда.

— И они бы тоже мне помогли. Я хочу сказать, они пытались. Когда я обратился к ним.

— А ты обращался?

— Несомненно. Позже, конечно. Не сразу. Скорее в качестве последнего шага. Но они кое-что предприняли. В общем, вернулся я на Ленггассе, и мы, честно говоря, похоронили тебя. Это было ужасно. Фрау О., обливаясь слезами, поднялась к тебе в комнату и попыталась, не рассматривая, разобрать то, что после тебя осталось. А осталось немного. Полиция, судя по всему, забрала большую часть твоих бумаг. А я отнес в библиотеку твои книжки. И взял твои пластинки. Твою одежду мы повесили в подвале. А потом принялись бродить по дому, точно после бомбежки. «Подумать только, что такое могло случиться в Швейцарии», — твердили мы. Право же, будто ты умер.

Аксель рассмеялся.

— Уже хорошо, что вы меня хотя бы оплакали. Благодарю вас, сэр Магнус. Вы и заупокойную службу по мне отслужили?

— Без тела и без адреса, по которому следует его переслать? Фрау О. жаждала только найти виновного. Она была убеждена, что на тебя настучали.

— И кто же, по ее мнению, это сделал?

— Да, в общем, все по очереди. Соседи. Лавочники. Может, кто-нибудь из «Космо». Одна из Март.

— На которую же пало ее подозрение?

Пим выбрал самую хорошенькую и сосредоточенно сдвинул брови.

— Я вроде помню, была там одна длинноногая блондинка, которая учила английский.

— Изабелла? Изабелла настучала на меня? — недоверчиво произнес Аксель. — Да она была влюблена в меня, сэр Магнус. С какой стати она стала бы это делать?

— Может, в этом-то и причина, — смело предположил Пим. — Видишь ли, она явилась к нам дня через два или три после того, как тебя увели. Спросила тебя. Я рассказал ей, что произошло. Она принялась рыдать, а потом сказала, что покончит с собой. Но когда в разговоре с фрау О. я упомянул, что она заходила, фрау О. сразу сказала: «Это Изабелла. Она ревновала его к другим женщинам, которые у него были, вот она и настучала».

— А ты как считал?

— Мне это казалось немного противоестественным, но ведь и все остальное было противоестественно. Так что да, может, Изабелла и настучала. Честно говоря, она иногда казалась немного тронутой. Я, в общем, мог представить себе, что она из ревности может совершить нечто ужасное — понимаешь, под влиянием порыва, — а потом убедить себя, что она ничего такого не совершала. Это ведь что-то вроде синдрома, верно, у ревнивых людей?

Аксель заговорил не сразу. Для предателя, готовящегося торговаться об условиях, подумал Пим, он держится на удивление раскованно.

— Не знаю, сэр Магнус, мне порой не хватает твоего воображения. У тебя есть, приятель, другие теории?

— В общем, нет. Это могло произойти в силу самых разных обстоятельств.

Вокруг царила ночная тишина; Аксель вновь наполнил наши стаканы и широко улыбнулся.

— Вы все, похоже, раздумывали об этом куда больше, чем я, — признался он. — Я очень тронут.

Он лениво поднял руки ладонями вверх, по-славянски.

— Слушай. Я ведь жил там нелегально. Был бродягой. Ни денег, ни документов. В бегах. Ну, меня поймали и вышвырнули из страны. Вот как поступают с нелегальными обитателями. Рыбу насаживают на крючок. Предатель получает пулю в голову. А нелегала отправляют через границу. Не надо так хмуриться. Все позади. Не все ли равно, кто это сделал? За завтрашний день!

— За завтрашний день, — сказал Пим, и они выпили. — Эй, а как, кстати, идут дела с великой книгой? — спросил он, возликовав в душе от полученного отпущения грехов.

Аксель громко рассмеялся.

— Идут? Господи, да все уже позади! Четыреста страниц бессмертных философских изысканий, сэр Магнус. Можешь себе представить, как фремденполицаи продирались сквозь них!

— Ты хочешь сказать, что они забрали рукопись — украли ее? Это же возмутительно!

— Возможно, я был не слишком вежлив с добрыми швейцарскими бюргерами.

— Но с тех пор ты ее восстановил?

Его хохот невозможно было унять.

— Восстановил? Да она бы стала в два раза хуже, если б я ее переписал. Лучше уж похоронить ее вместе с Акселем X. У тебя еще есть «Симплициссимус»? Ты не продал книжку?

— Конечно, нет.

Последовала пауза. Аксель улыбнулся Пиму. Пим с улыбкой смотрел на свои руки, затем поднял глаза на Акселя.

— Вот мы и встретились, — сказал Пим.

— Совершенно верно.

— Лейтенант Пим и интеллектуал-приятель Яна.

— Совершенно верно, — продолжая улыбаться, согласился Аксель.

Искусно, как ему казалось, положив конец нелепой ситуации, которая могла их стеснять, разведчик-хищник Пим мог теперь легко перейти к вопросу о том, кем стал Аксель после своей высылки из Швейцарии, к чему он имел доступ и далее — как надеялся Пим, — какими он располагал картами и какую цену намеревался за них запросить в награду за то, что отдаст их англичанам, а не американцам и — даже страшно подумать — не французам. Тут Пим сначала наткнулся на некоторую сдержанность Акселя, как видно, решившего играть пассивную роль. Объяснялось это, несомненно, почтительным отношением к положению, занимаемому Пимом. Не мог Пим не заметить и того, что его старый приятель, давая отчет о своей жизни, принял знакомый кроткий тон, каким перемещенные лица рассказывали о себе вышестоящим лицам. Швейцарцы привезли его на границу с Германией, сказал он, и, чтобы легче было проверить, — если Пим вознамерится это сделать, — назвал пункт, где он перешел границу. Его передали западногерманской полиции, которая, как положено, избила его и передала американцам, которые снова его избили — сначала за то, что он сбежал, а потом за то, что вернулся, под конец же, конечно, за то, что он — опасный военный преступник, каковым он не был, но чьею личностью неразумно прикрылся. Американцы бросили его в тюрьму и стали готовить против него дело, подбирая свежих свидетелей, слишком запуганных, чтобы не опознать его; была уже назначена дата суда, а Акселю так и не удавалось ни с кем связаться, кто мог бы поручиться за него или сказать, что он — просто Аксель из Карлсбада, а никакой не нацистский монстр. Более того: поскольку доказательства его вины становились все более зыбкими, сказал Аксель с извиняющейся улыбкой, его собственное признание приобретало все большую значимость, а потому его, естественно, стали еще сильнее избивать в стремлении добиться своего. Суд, однако, так и не состоялся. Военные преступления, даже фиктивные, отошли в прошлое, и в один прекрасный день американцы бросили его в поезд и передали чехам, а те, стремясь не отстать, избили его за двойное преступление: за то, что он на войне был немецким солдатом, а затем был у американцев в плену.

— Наконец настал день, когда они перестали меня избивать и выпустили, — сказал он, улыбнувшись и разведя руками. — За это, похоже, я должен благодарить моего дорогого покойного батюшку. Ты ведь помнишь, он был великий социалист и сражался в бригаде имени Тельмана в Испании?

— Конечно, помню, — сказал Пим и подумал, глядя на то, как размахивает руками Аксель и как поблескивают его черные глаза, что он подавил в себе немца и напрочь перерядился в славянина.

— Я стал аристократом, — сказал он. — В новой Чехословакии я вдруг стал сэром Акселем. Старики социалисты любили моего отца. Молодые были моими друзьями по школе и уже работали в партийном аппарате. «Зачем вы избиваете сэра Акселя? — спросили они моих стражников. — У него хорошая голова, перестаньте его бить и выпустите на свободу. Что ж, да, он воевал на стороне Гитлера. Он об этом сожалеет. А теперь он будет воевать на нашей стороне, верно, Аксель?» — «Безусловно, — сказал я. — А почему бы и нет?» И меня отправили в университет.

— Но чему же ты там учился? — в изумлении спросил Пим. — Изучал Томаса Манна? Ницше?

— Нет. Я обучался там более практичным вещам. Как использовать партию для своего продвижения. Как подняться повыше в Союзе молодежи. Блистать в комиссиях. Как устраивать чистки среди преподавателей и студентов, лезть вверх по спинам друзей, используя репутацию собственного отца. Чьи зады пинать, а чьи целовать. Где разглагольствовать вовсю, а где держать рот на замке. Этому мне, пожалуй, следовало научиться намного раньше.

Чувствуя, что Аксель подходит к главному, Пим подумал, не пора ли записать то, что он говорит, но потом решил не нарушать потока излияний Акселя.

— У одного типа хватило наглости назвать меня на днях сторонником Тито, — сказал Аксель. — Так меня не оскорбляли с сорок девятого года.

Пим втайне подумал, не оттого ли Аксель решил перейти к ним.

— Знаешь, что я сделал?

— Что?

— Я настучал на него.

— Не может быть! И в чем ты его обвинил?

— Сам не знаю. В какой-то гадости. Дело ведь не в том, что ты говоришь, а в том, кому ты это говоришь. Тебе следовало бы это знать. Я слышал, ты шпион большого калибра. Сэр Магнус из Британской Секретной службы. Поздравляю. А капрал Кауфманн там в порядке? Может, вынести ему чего-нибудь?

— Я займусь им позже, спасибо.

В разговоре наступила пауза, во время которой каждый наслаждался впечатлением, произведенным этой отрезвляющей нотой. Они выпили еще по одному поводу, дивясь успехам друг друга и покачивая головой. Но в глубине души Пим чувствовал себя не так уверенно, как внешне. У него было ощущение, что принятые нормы куда-то исчезают и появились осложняющие дело подтексты.

— Чем же, собственно, ты последнее время занимался? — спросил Пим, стремясь вновь обрести ощущение, что он одерживает верх. — Каким образом сержант, работающий в штабе командования Южных войск, оказался разгуливающим по Советской зоне в Австрии и замышляющим перейти на другую сторону?

Аксель как раз раскуривал новую сигарету, так что Пиму пришлось подождать ответа.

— Про сержанта ничего не могу сказать. В моем подразделении у нас только аристократы. Подобно вам, сэр Магнус, я тоже шпион большого калибра. В наше время это индустрия, переживающая бум. Мы правильно сделали, что выбрали ее.

Пиму внезапно потребовалось позаботиться о своей внешности, и он отработанным жестом задумчиво пригладил волосы на голове.

— Но ты по-прежнему готов перейти к нам… полагая, конечно, что мы можем предложить соответствующие условия? — спросил он с колкой любезностью.

Аксель жестом отмел столь глупую идею.

— Я, как и ты, заплатил за то, что я имею. Хотя страна и не идеальная, но это — моя страна. Я совершил последний переход через границу. Так что пусть теперь меня терпят.

У Пима возникло ощущение опасного непонимания.

— Тогда, разреши тебя спросить, зачем же ты сюда явился — если ты не собираешься изменять?

— Я услышал про тебя. Великого лейтенанта Пима из Д.Р., последнее время базирующегося в Граце. Лингвиста. Героя. Любовника. Меня ужасно взволновало то, что ты шпионишь за мной. А я шпионю за тобой. Так чудесно было думать, что мы как бы снова очутились на нашем старом чердаке, и лишь тоненькая стенка разделяет нас, и мы перестукиваемся — тук, тук! «Надо мне войти в контакт с этим малым, — подумал я. — Пожать ему руку. Вместе выпить. Может, нам удастся навести порядок в мире, как мы это делали в старые времена».

— Понятно, — сказал Пим. — Здорово.

— «Может, вместе покумекаем. Мы же разумные люди. Может, он больше вовсе и не хочет воевать. Может, и я не хочу. Может, мы устали быть героями. Хороших-то людей ведь мало, — подумал я. — Ну, сколько людей на свете жали руку Томасу Манну?»

— Только один я, — сказал Пим, от души расхохотавшись, и они снова выпили.

— Я столь многим обязан вам, сэр Магнус. Вы были так великодушны. В жизни не встречал более доброй души. Я же на тебя орал, я тебя ругал. А ты что делал? Поддерживал мне голову, когда меня рвало. Заваривал мне чай, убирал за мной блевотину и дерьмо, приносил мне книжки — бегал в библиотеку и обратно, читал мне всю ночь. «Я обязан этому человеку, — подумал я. — Обязан помочь ему подняться на ступеньку-другую в его карьере. Надо сделать жест, нелегкий для меня жест. Если я могу помочь ему добиться влиятельного положения — это не так часто случается — это уже будет хорошо. И хорошо будет как для всего мира, так и для него. Не так много хороших людей достигает нынче влиятельного положения. Устрою-ка я маленький трюк и поеду повидаю его. И пожму ему руку. И скажу: „Спасибо, сэр Магнус“. И сделаю ему подарок, чтобы оплатить свой долг перед ним, и тем самым помогу ему в его карьере», — так я думал. Потому что я люблю этого человека, слышишь?

Он не принес соломенной шляпы, полной пакетиков в пестрой обертке, а достал из портфеля папку и передал ее через стол Пиму.

— Вы выудили большую рыбу, сэр Магнус, — горделиво объявил он, видя, как Пим открывает папку. — Немало пришлось мне пошпионить, чтобы добыть это тебе. Изрядно порисковать. Неважно. Я думаю, это получше Гриммельсгаузена. Если это когда-либо обнаружится, я смогу преподнести тебе заодно и мою голову.

Пим закрывает глаза и снова их открывает, но все та же стоит ночь и все та же конюшня.

— Я — маленький толстый чешский сержант, который любит пить водку, — говорит Аксель в то время, как Пим, точно во сне, перелистывает страницы полученного подарка — Я — исправный солдат Швейк. Мы с тобой читали эту книжку? Меня зовут Павел. Слышишь? Павел.

— Конечно, мы ее читали. Великая книга. Это не фальшивка, Аксель? Не шутка или что-нибудь еще?

— Ты считаешь, что толстяк Павел станет подвергать себя такому риску, чтобы подшутить над тобой? У него есть жена, которая его бьет, дети, которые его ненавидят, русские боссы, которые относятся к нему хуже, чем к собаке. Ты меня слушаешь?

В полуха — да, Пим слушает. И одновременно читает.

— Твой добрый друг Аксель X. — он не существует. Ты с ним сегодня не встречался. Давно, в Берне, ты, безусловно, был знаком с хилым немецким солдатом, который писал великую книгу, и звали его, возможно, Аксель — какое значение имеет имя? Но Аксель исчез. Какой-то паршивый парень настучал на него — ты так и не узнал, что с ним случилось. А сегодня ночью ты встречался с толстым сержантом Павелом из чешской военной разведки, который любит чеснок, любит девчонок и предает своих начальников. Он говорит по-чешски и по-немецки, и русские используют его для мелких поручений, так как не доверяют австрийцам. Одну неделю он болтается у них в штабе в Винер-Нейштадте, выступая в качестве посыльного и переводчика, а другую — отмораживает себе зад на границе Зоны, вылавливая мелких шпионов. А на следующую неделю он уже снова у себя в гарнизоне на юге Чехословакии, где его шпыняют уже другие русские.

Аксель постукивает Пима по плечу.

— Видишь это? Смотри внимательно. Это копия его расчетной книжки. Посмотрите ее, сэр Магнус. Сосредоточьтесь. Он принес ее вам, так как считает, что никто не поверит ничему из того, что он говорит, если это не будет сопровождено Unterlagen.[51] Ты помнишь, что такое Unterlagen? Документы? То, чего у меня не было в Берне. Возьми ее с собой. Покажи Мембэри.

Пим нехотя отрывается от чтения и, подняв глаза, видит скрепленные вместе глянцевитые листки, которые Аксель держит перед ним. Фотокопии в те дни делали большие: переснимали на пластину, затем в снимках делали дырочки и скрепляли все, наподобие скоросшивателя, шнурком от ботинка. Аксель сует бумаги в руки Пиму и, снова оторвав его от материалов в папке, заставляет всмотреться в фотографию человека, которому эти бумаги принадлежат: свиноподобная, частично выбритая, надутая морда с затекшими глазками.

— Это я, сэр Магнус, — говорит Аксель и, как бывало в Берлине, с силой ударяет Пима по плечу, чтобы уж не сомневаться в его внимании. — Посмотри же на него! Неопрятный алчный малый. То и дело портит воздух, чешет голову, крадет кур у своего командира. Но ему не нравится то, что в его стране хозяйничает банда потных Иванов, которые с важным видом расхаживают по улицам Праги и называют его вонючим маленьким чехом; не нравится ему и то, что его по чьей-то придури отослали в Австрию, где ему приходится плясать под дудку пьяных казаков. К тому же он достаточно храбр, понятно? Он храбрый маленький сальный трус.

Пим снова отрывается от чтения — на сей раз чтобы, как истый бюрократ, поканючить, за что потом ему станет стыдно.

— Все это прекрасно, Аксель, и ты изобрел замечательный персонаж, но что мне с ним делать? — огорченно рассуждает он. — Я должен представить изменника, а не расчетную книжку. Они там, в Граце, хотят иметь живое существо. А у меня его нет, верно?

— Да ты же идиот! — восклицает Аксель, делая вид, будто тупость Пима привела его в полное отчаяние. — Наивный английский младенец! Ты что же, никогда не слышал об изменнике, который продолжает сидеть на месте? Павел как раз и есть такой изменник. Он изменил, но остался там, где был. Через три недели он снова сюда придет, принесет новые материалы. Он станет изменником не однажды, а, если ты будешь разумно себя вести, — двадцать, сто раз. Он — мелкий служащий в разведке, курьер, оперативник самого низшего разряда, посудомойка, сержант-шифровальщик и сводник. Неужели тебе не понятно, что это означает в плане доступа к информации? Он будет снова и снова поставлять тебе замечательную информацию. Его друзья на пограничной заставе будут помогать ему переходить границу. В следующий раз, когда мы встретимся, ты приготовишь для него вопросы Вены. Ты окажешься в центре фантастической индустрии: «Можешь нам достать это, Павел?», «А что это значит, Павел?» И если ты будешь с ним любезен, если будешь приходить один и приносить ему симпатичные подарочки, возможно, он тебе на все вопросы и ответит.

— И это будешь ты — я буду встречаться с тобой?

— Ты будешь встречаться с Павелом.

— А ты будешь Павелом?

— Сэр Магнус. Послушайте.

Отодвинув в сторону лежавший между ними портфель, Аксель со стуком ставит свой стакан рядом со стаканом Пима и придвигает свой стул так близко, что его плечо касается плеча Пима, а рот оказывается у самого уха Пима.

— Ты слушаешь меня очень, очень внимательно?

— Конечно.

— Поскольку ты представляешься мне фантастическим тупицей, может, тебе вовсе не следует играть в эту игру. Послушай.

Пим усмехается в точности так, как усмехался в свое время, когда Аксель объяснял, почему он Trottel,[52] раз он не понимает Канта.

— То, что Аксель делает для тебя сегодня, он уже никогда не сможет перечеркнуть. Я же рискую ради тебя своей чертовой шеей. Сабина подарила тебе своего брата, а Аксель дарит тебе Акселя. Ты это понимаешь? Или ты слишком туп, чтобы уразуметь, что я вручаю в твои руки свое будущее?

— Мне оно не нужно, Аксель. Лучше я тебе это верну.

— Слишком поздно. Я ведь уже выкрал документы, я пришел к тебе, ты видел бумаги, ты знаешь, что в них. Ящик Пандоры снова не закрыть. Твой милый майор Мембэри, — все эти умники-аристократы в Дивразведке — да никто из них в жизни не видел такой информации. Ты меня понял?

Пим кивает, Пим покачивает головой. Пим хмурится, улыбается и старается всеми возможными способами показать, что он — достойный и зрелый хранитель Акселевой судьбы.

— В ответ ты должен кое в чем мне поклясться. Раньше я говорил, что ты ничего не должен мне обещать. А теперь я говорю, что должен. Ты должен обещать мне, Акселю, что будешь хранить мне верность. Сержант Павел — это другой разговор. Сержанта Павела ты можешь предать и можешь выдумывать про него, сколько заблагорассудится, — он ведь и сам выдуман. Но я, Аксель, — тот самый Аксель, что сидит сейчас здесь, — посмотри на меня, — я не существую. Ни для Мембэри, ни для Сабины, ни даже для тебя самого. Даже когда тебе одиноко и скучно и тебе надо на кого-то произвести впечатление, или кого-то купить, или кого-то продать, я в твоей игре не фигурирую. Если твои люди станут грозить тебе, если они станут тебя пытать, все равно ты должен отрицать мое существование. Если через пятьдесят лет тебя распнут на кресте, солжешь ли ты, прикрывая меня? Отвечай.

У Пима хватает времени подивиться тому, что он снова должен обещать не раскрывать существования Акселя после того, как он так долго и энергично это существование отрицал. А также тому, что человеку, столь позорно не сумевшему доказать свою лояльность, дают вторую возможность это сделать.

— Я все сделаю, — говорит Пим.

— Что ты сделаешь?

— Сохраню твою тайну. Запру тебя в моей памяти и отдам тебе ключ.

— Навсегда. И брата Сабины Яна — тоже.

— Навсегда. И Яна тоже. Ты же дал мне полное расположение советских войск в Чехословакии, — словно в трансе произносит Пим. — Если это достоверно.

— Данные немного устарели, но вы, британцы, умеете ценить антиквариат. Ваши карты Вены и Граца еще старше. И не такие уж они достоверные. Тебе нравится Мембэри?

— Пожалуй, да. А что?

— Мне тоже. Тебя интересует рыба? Ты помогаешь ему пополнять рыбой озеро?

— Иногда.

— Это ответственная работа. Занимайся ею вместе с ним. Помогай ему. В паршивом мире мы живем, сэр Магнус. Пусть будет хоть несколько счастливых рыбок — мир уже станет лучше.

Было шесть часов утра, когда Пим расстался с ним. Кауфманн уже улегся спать в джипе. Пим увидел его сапоги, торчавшие поверх заднего борта. Пим с Акселем прогулялись до белого камня — Аксель опирался на руку Пима, как во время прогулок вдоль Ааре. Когда они дошли до камня, Аксель нагнулся и, сорвав полевой мак-поппи, протянул цветок Пиму. Затем сорвал другой для себя и, подумав, тоже вручил Пиму.

— Один цветок — это я, а другой — вы, сэр Магнус. Ни один из нас не станет другим. Будь хранителем нашей дружбы. Передай привет Сабине. Скажи ей, что сержант Павел шлет ей особый поцелуй и благодарит за помощь.

Человек, обладающий ценным источником информации, является предметом восхищения и получает хорошее питание, Том, в чем в ближайшие недели быстро убедился Пим. Посещавшие Вену высшие военные чины приглашали его на ужин — просто чтобы с ним соприкоснуться и опосредованно ощутить его успех. Мембэри, этакий ухмыляющийся прихрамывающий Цезарь, принижающий своего Антония, орущий ему в ухо, мечтающий о рыбе и улыбающийся не тем людям, другие чины менее высокого ранга, но все же достаточно высокого, за одну ночь меняют свое мнение о Пиме и посылают ему слащавые записочки по межзональной почте. «Марлена шлет свою любовь и очень опечалена тем, что ты вынужден был уехать из Вены, не попрощавшись с ней. Какое-то время казалось, что я могу стать твоим начальником, но судьба решила иначе. Мы с М. собираемся обручиться, как только получим разрешение министерства обороны».

Пим становится кумиром: быть с ним знакомым значит уже быть причастным к большому делу: «Молодой Пим делает фантастические дела — будь моя воля, я бы дал ему третью нашивку, неважно, служит он в национальной армии или нет». «Послушали бы вы Лондон по спецсвязи — они превозносят Пима до небес». Приказом — не откуда-нибудь, а из Лондона — сержант Павел получает условное наименование Зеленые Рукава, а Пиму объявляют благодарность. Сластолюбивые чешские переводчицы им гордятся и весьма изысканным образом демонстрируют свое удовольствие от общения с ним.

— Ты никогда не должен рассказывать мне, как все было, — это правило, — повелела Сабина, чуть не до смерти укусив его своими пухлыми печальными губками.

— Никогда и не стану.

— А он интересный — друг Яна? Красивый? Как ты? Я сразу в него влюблюсь, да?

— Он высокий, красивый и очень умный.

— И сексуальный?

— Очень сексуальный.

— Гомик, как ты?

— Целиком и полностью.

Такое описание понравилось ей и глубоко ее удовлетворило.

— Ты — хороший человек, Магнус, — заверила она его. — Ты правильно решил: надо оберегать этого человека и моего брата тоже.

Настал тот день, когда сержант Павел должен был появиться вторично. Как и предсказывал Аксель, Вена приготовила большой урожай вопросов по его «первому младенцу». Пим прибыл с тетрадкой, в которой они были застенографированы. Он привез также бутерброды с коричневой копченой лососиной и великолепный сыр «сансер» от Мембэри. Он привез сигареты, и кофе, и шоколад из «Наафи» с мягкой начинкой, и многое другое, чем, по мнению специалистов по гастрономии Дивразведки, можно набить желудок бравого изменника, сидящего на месте. Попивая водку и заедая ее копченой лососиной, Пим и Аксель прояснили наиболее важные вопросы.

— Так что же ты на этот раз мне привез? — весело осведомился Пим, когда в беседе наступил естественный перерыв.

— Ничего, — ничуть не смущаясь, ответил Аксель и налил себе еще водки. — Пусть немножко поголодают. В следующий раз аппетит будет лучше.

— Павел переживает кризис совести, — доложил Пим на другой день Мембэри, буквально следуя инструкциям Акселя. — У него неполадки с женой, а его дочь всякий раз, как он отправляется в Австрию, укладывается в постель с никудышным русским офицеришкой. Я не стал на него давить. Я сказал ему, что мы на месте и что он может нам доверять и мы не собираемся усугублять его трудности. Я верю, что в итоге он будет благодарен нам за это. Но я задал ему наши вопросы насчет сосредоточения бронесил восточнее Праги, и он дал интересный ответ.

При этом разговоре присутствовал полковник, приехавший из Вены.

— Что же он сказал? — спросил полковник, внимательно слушавший Пима.

— Он сказал, по его мнению, они что-то охраняют.

— Есть предположение, что именно?

— Какой-то вид оружия. Возможно, ракеты.

— Не слезайте с него, — посоветовал полковник, а Мембэри раздул щеки и стал похож на гордящегося папашу, каким он для Пима и стал.

Во время третьей встречи Зеленые Рукава развеял тайну вокруг сосредоточения бронесил и вдобавок дал полную картину расположения советской авиации в Чехословакии по состоянию на ноябрь месяц. Вена была поражена, а Лондон разрешил расплатиться двумя небольшими слитками золота — при условии, что сначала с них будет снята английская проба, чтобы исключить опознание. После чего сержанта Павела объявили алчным малым, отчего всем стало легче. А Пим в течение нескольких последующих месяцев носился туда и обратно между Акселем и Мембэри точно слуга двух господ. Мембэри подумывал, не следует ли ему лично встретиться с Зелеными Рукавами — Вена считала это хорошей идеей. Пим постарался прощупать ситуацию, но привез печальную весть: Зеленые Рукава желает иметь дело только с Пимом. Мембэри пришлось смириться. Был как раз сезон разведения форели. Пим был приглашен в Вену, где его потчевали ужином. Полковники, командующие воздушными частями, и морские начальники состязались друг с другом в борьбе за него. Но оказалось, подлинным его хозяином и основным владельцем был Аксель.

— Сэр Магнус, — прошептал Аксель. — Случилось нечто ужасное.

Улыбка исчезла с его губ. Взгляд был испуганным. Пим принес уйму всяких деликатесов, но Аксель все их отклонил.

— Ты должен помочь мне, сэр Магнус, — сказал он, бросая настороженные взгляды на дверь в конюшню. — Ты моя единственная надежда. Помоги мне, ради всего святого. Ты же знаешь, что делают с такими, как я! Не смотри на меня так! Придумай что-нибудь для разнообразия! Теперь твой черед!

Сейчас я в этой конюшне, Том. Я жил там все эти тридцать с лишним лет. Покатый потолок мисс Даббер исчез, и на его месте появились старые балки и летучие мыши, свисающие с крыши вниз головой. Я ощущаю запах сигары Акселя и вижу поблескивающие в свете лампы щелочки его черных глаз. Он шепотом окликает Пима: добудь мне музыку, добудь мне картинки, добудь мне хлеба, добудь мне секреты. Только в голосе его нет жалости к себе, нет мольбы или сожаления. Это никогда не было свойственно Акселю. Он требует. Голос его порой звучит мягко — это правда. Но всегда не иначе как властно. Он по-прежнему сам себе хозяин. Он — Аксель, ему обязаны. Он переходил через границы, терпел избиения. А что я такое — я вообще не думаю. Не думаю сейчас, не думал тогда.

— Они арестовывают моих друзей — ты об этом слышал? Двоих из нашей группы вытащили вчера утром в Праге из постели. Третий пропал по дороге на работу. Мне пришлось рассказать им про нас. Другого пути не было.

Значение этого признания не сразу проникает в сознание до предела взволнованного Пима. И даже когда это до него доходит, голос его звучит озадаченно:

— Про нас? Про меня? Что же ты сказал? И кому, Аксель?

— Без подробностей. В принципе ничего плохого. Без твоего имени. Все в порядке, просто все становится немного сложнее, больше приходится крутиться. Я оказался хитрее других. В конечном счете все может сложиться и к лучшему.

— Но что же ты сказал им про нас?

— Ничего. Послушай. В моем случае дело обстоит иначе. Другие — они работают на заводах, в университетах, у них нет запасного выхода. Когда их пытают, они говорят правду, и правда убивает их. А я — я крупный шпион, у меня, как и у тебя, крепкие позиции. «Да, конечно, — говорю я им, — я совершаю переходы через границу. Это же моя работа. Вы что, не помните, что я собираю разведданные?..» Я изображаю возмущение, я требую, чтобы вызвали старшего офицера. А мой начальник — он малый неплохой. Не на все сто, процентов на шестьдесят, пожалуй. Но он тоже ненавидит Иванов. «Я веду английского предателя, — говорю я ему. — Это большая рыба. Армейский офицер. Я держал это в тайне от вас из-за того, что в нашей организации столько сторонников Тито. Вызволите меня из лап тайной полиции, и я поделюсь с вами тем, что сумею вытрясти из него, когда подпалю ему зад».

К этому времени Пим уже лишился дара речи. Он не спрашивает, что ответил на это старший офицер или в какой мере реальная жизнь Акселя совпадает с фиктивной жизнью сержанта Павела. Он весь мертвеет — мертвеет его голова, пах, костный мозг. Нежные мысли о Сабине отступают в прошлое, как воспоминания детства. Существуют лишь Пим и Аксель и вселенская беда. Еще слушая Акселя, он уже превращается в старика. И вековое неведение нисходит на него.

— Он говорит, что я должен принести ему доказательство, — повторяет Аксель.

— Доказательство? — бормочет Пим. — Какого рода доказательство? Я тебя что-то не понимаю.

— Разведданные.

Аксель трет указательный палец о большой, в точности как это делала однажды Е. Вебер.

— Баш на баш. Товар — деньги. Нечто, что могло бы заинтересовать их. Это не обязательно должен быть секрет атомной бомбы, но что-то ценное. Достаточно ценное, чтобы мой начальник заткнулся.

Аксель улыбнулся, хотя это была не та улыбка, которую мне хотелось бы вспомнить сейчас.

— Всегда ведь есть кто-то, кто стоит выше тебя на лесенке, верно, Магнус? Даже когда ты думаешь, что ты — на самом верху. А когда ты все-таки добираешься до верха, под тобой полным-полно народу, который цепляется за твои сапоги. Так уж обстоит дело в нашей системе. «Никаких фальшивок, — говорит он мне. — Какие бы ни были сведения, они должны иметь знак качества. Тогда мы сможем замять дело». Украдите что-нибудь для меня, сэр Магнус. И если вам дорога моя свобода, пусть это будет что-нибудь стоящее.

— У вас такой вид, будто вы увидели привидение, — говорит капрал Кауфманн, когда Пим возвращается к джипу.

— Что-то с животом, — говорит Пим.

Но по пути назад, в Грац, он почувствовал себя лучше. Жизнь налагает обязательства, размышляет он. Вопрос в том, чтобы установить, кто из кредиторов, требуя, вопит громче. За все надо в этой жизни расплачиваться. Рано или поздно.

С полдюжины разных Пимов бродили в ту ночь по улицам Граца, Том, и ни одного из них я бы сейчас не устыдился. Едва ли в жизни Пима была другая ночь, когда он меньше думал бы о себе, а больше о своих обязанностях перед другими. Он мерял шагами свое королевство, город, осененный осыпающейся славой Габсбургов, и, останавливаясь то возле увитых зеленью ворот просторных супружеских владений Мембэри, то у двери в ничем не примечательный дом, где в одной из квартир жила Сабина, строил план действий и давал многообещающие заверения. «Ни о чем не волнуйтесь, — обращался он из глубины души к Мембэри. — Вы никак не пострадаете, ваше озеро по-прежнему будет полно рыбы, а ваш пост надежно останется за вами, доколе вам будет угодно его украшать. Самые Высокочтимые в Нашей Стране будут по-прежнему уважать вас, как гения, руководящего операцией Зеленые Рукава». А обращаясь к неосвещенному окну Сабины, Пим прошептал: «Твои секреты в моих надежных руках. Твоя работа у англичан, твой геройский брат Ян, твое восторженное мнение о твоем любовнике Пиме — все это я буду хранить так же бережно, как бережно отношусь к твоему теплому телу, которое сейчас окутано сладким сном».

Он не принял никаких решений, так как сомнений у него не было. Одинокий крестоносец определил свою миссию. Ловкий шпион займется деталями, лояльный товарищ никогда больше не предаст своего друга в обмен на иллюзорную роль слуги национальных потребностей. Никогда прежде его любовь, его обязанности и его приверженности не представлялись ему яснее. «Аксель, я твой должник. Вместе мы изменим мир. Я принесу тебе дары, как ты приносил дары мне. Из-за меня ты больше никогда не попадешь в лагеря». Если Пим и рассматривал альтернативы, то тут же их отбрасывал. За последние месяцы изобретательный Пим создал из сержанта Павела фигуру, вызывавшую радость и восторг в тайных коридорах Граца, Вены и Уайтхолла. В его умелых руках холерический маленький герой, выпивоха и бабник, внезапно проявлявший донкихотские чудеса храбрости, превратился в легенду. Даже если бы Пим готов был вторично нарушить доверие Акселя, разве мог он пойти к Мембэри и сказать ему: «Сэр! Сержант Павел не существует. Под кличкой Зеленые Рукава выступал мой друг Аксель, которому нужно дать несколько полноценных английских секретов». Добрые глазки Мембэри вылезут из орбит, его наивное лицо сморщится от горя и отчаяния. Его доверие к Пиму улетучится, а заодно и его репутация: Мембэри — на фонарь, уволить Мембэри; Мембэри, его жена и все его дочки — домой. Еще худшая беда произойдет, если Пим изберет компромисс и переложит дилемму Акселя на фиктивного сержанта Павела. Пим и эту сцену проиграл в воображении «Сэр! Переход границы сержантом Павелом засечен. Он сообщил чехословацкой тайной полиции, что имеет дело с английским тайным агентом. Следовательно, надо дать ему подпитку, которая подкрепила бы его версию». У Дивразведки ведь не было мандата вести двойных агентов. А у Граца и тем более. Даже вести изменника, сидящего на месте, и то было уж слишком. Только настоятельное требование Зеленых Рукавов того, чтобы им занимался лично Пим, удерживало передачу его Лондону, причем уже давно, и теперь шло немало взволнованных разговоров о том, кто поведет Павела после того, как Пим закончит военную службу. Превращение Акселя или сержанта Павела в двойного агента сразу приведет к целой серии последствий, причем страшноватых: Мембэри потеряет руководство над операцией Зеленые Рукава — она будет передана Лондону; преемник Пима через пять минут обнаружит обман; Аксель снова будет предан, и шансы на его выживание сведутся к нулю; а семейство Мембэри получит назначение в Сибирь.

Нет, Том. В ту памятную ночь он не исследовал свой бессмертный дух под углом зрения того, что пуристы могли бы назвать актом измены. Он не раздумывал о том, что на завтра неотвратимо назначен день его казни, — день, когда все надежды Пима умрут и родится твой отец. Он смотрел, как разгорается заря, предвещая день, полный красоты и гармонии. День, когда все скверные поступки будут выправлены, когда судьба всех, за кого он в ответе, останется на его попечении, когда его тайные избиратели падут ниц и возблагодарят Пима и его Творца за то, что он был рожден, дабы помогать им. Он весь светился и ликовал. Присущие Пиму добродушие и вера в себя придали ему храбрости. Тайный крестоносец опустил меч на алтарь и стал передавать братское послание Богу Битв.

— Аксель, переходи к нам! — уговаривал его Пим. — Забудь про сержанта Павела. Ты же можешь быть обычным перебежчиком. Я позабочусь о тебе. Я добуду тебе все, что нужно. Обещаю.

Но Аксель был столь же бесстрашен, сколь и решителен.

— Не советуйте мне предавать моих друзей, сэр Магнус. Я — единственный, кто может их спасти. Разве я не сказал тебе, что пересек последнюю границу? Если ты поможешь мне, мы можем одержать великую победу. Будь здесь в среду, в то же время.

С чемоданчиком в руке Пим быстро поднимается на верхний этаж виллы и отпирает дверь в свой кабинет. «Я ранняя пташка — это все знают». Пим рано встает, Пим целеустремлен, Пим уже выполнил задание на день, пока остальные еще брились. Кабинет Мембэри соединен с его кабинетом парой высоких дверей. Пим чувствует себя невыносимо хорошо, исполненный до головокружения решимости, сознания правоты своих действий и чувства облегчения. «Я — счастливый избранник». Стол Мембэри — это не стол «рейхсканцелярии». Задняя стенка у него из старой жести, и швейцарский перочинный нож Пима легко справляется с четырьмя болтами. В третьем ящике сверху, в левой стороне стола, Мембэри хранит главное, что ему нужно для работы: приказы по подразделению, «Бурые рыбы мира», засекреченный телефонный справочник, «Озера и водные пути Австрии», боевой порядок лондонской военной разведки, перечень главных водоемов и схема Дивразведки в Вене с указанием подразделений и их функций, но без имен. Пим запускает руку в ящик. Это не вторжение. Не кара. Никакие инициалы не вырезаются на доске стола. «Я пришел с лаской». Папки, пособия с отрывными листами. Инструкции по сигнализации, помеченные «Совершенно секретно. Будьте бдительны», — Пим таких ни разу не видел. «Я только возьму напрокат, я не украду». Открыв чемоданчик, он извлекает оттуда камеру «Агфа» для армейского пользования, с цепочкой для промера в один фут, прикрепленной спереди, где линзы. Это та же камера, какою он пользуется, когда Аксель приносит черновики и Пиму надо тут же их переснять. Он наклоняет камеру и нацеливает ее на стол. «Для этого я и был рожден, — не впервые думает он. — Вначале был шпион».

Из папки со словом «Позвоночные», зачеркнутом на обложке, он выбирает Боевой порядок Дивразведки. В любом случае Аксель знает его, рассуждает Пим. Тем не менее на нем наверху и внизу стоят впечатляющие печати «Совершенно секретно» и номер, гарантирующий подлинность. «Если тебе дорога моя свобода, добудь мне что-нибудь отменное». Пим фотографирует документ один раз, потом другой и чувствует, как спадает напряжение. «Эта пленка на тридцать шесть кадров. Так чего же я скаредничаю и даю Акселю только два снимка? Могу же я сделать что-то большее для лучшего взаимопонимания. Аксель, ты заслуживаешь большего». Он вспоминает об анализе советской угрозы, недавно поступившем из министерства обороны. Если они это прочтут, то станут читать что угодно. Документ лежит в верхнем ящике, рядом со «Справочником по водным млекопитающим», и начинается с выводов. Пим фотографирует каждую страницу и приканчивает пленку. «Аксель, я это сделал! Мы свободны. Мы, как и говорили, восстановили в мире справедливость! Мы обитатели ничейной земли — мы основали собственную страну с населением в два человека!»

— Обещайте, сэр Магнус, что никогда больше не будете приносить мне ничего подобного, — сказал Аксель при их следующей встрече. — А не то меня еще сделают генералом, и мы не сможем больше встречаться.