Идеальный шпион

16

Вполне понятно, Том, что, когда я вспоминаю годы, последовавшие за нашей встречей в чешской оранжерее, я вижу лишь Америку, Америку с ее золотыми берегами, встающими на горизонте, как обещание свободы после репрессий в нашей бедной Европе. Пиму оставалось еще четверть века служить двум своим господам в соответствии с самыми высокими нормами его всеядной лояльности. Этому стареющему мальчику, профессионально подготовленному, женатому, закаленному своей секретной работой, еще только предстояло стать мужчиной, хотя кому удастся разгадать генетический код и понять, когда у англичанина из средних слоев общества кончается юношеский возраст и начинается зрелость мужчины? Полдюжины чреватых опасностями европейских городов — от Праги до Берлина и Стокгольма и столицы его родной Англии — разделяли двух друзей и лежали препятствием к их цели. Однако сейчас мне кажется, они были лишь театральными площадками, где натаскивали, перекрашивали и следили за подготовкой звезд к предстоящей поездке. А теперь задумайся на минуту над страшной альтернативой, Том, — над страхом провала, который точно сибирский ветер дул в наши незащищенные спины. Задумайся на минуту о том, что значило бы для таких двух мужчин, как мы, прожить жизнь шпионами, не пошпионив в Америке!

Следует сразу сказать, если в твоей голове еще остались сомнения, что после встречи в оранжерее жизненный путь Пима был предопределен. Он возобновил данную ранее клятву, и по законам, по которым мы с твоим дядей Джеком всегда жили, Том, выхода из этой ситуации не было. Пим получил хозяина, был насажен на крючок, дал обет. И кончено. После встреч в конюшне в Австрии еще была некоторая свобода действий, хотя никогда не было перспективы искупления. И ты видел, как Пим пытался выбраться из мира секретной службы и лицом к лицу столкнуться с превратностями мира реального. Правда, пытался он это делать без особой убежденности. Но все-таки порыв был, хотя Пим и понимал, что толку от него в широком мире будет столько же, сколько от рыбы, вытащенной на берег. Но после встречи в оранжерее наказ Господа Бога стал ясен Пиму: больше никаких колебаний, находись там, где положено, в той среде, куда тебя поместила природа. В третий раз говорить Пиму об этом не требовалось.

«Сбрось тяжесть со своей души, покайся, — слышу я, как ты кричишь, Том. — Поспеши домой, в Лондон, пойди в отдел кадров, отбудь наказание, начни все сначала!» Пим думал об этом, естественно, думал. По пути из Вены в самолете, в автобусе, в котором он ехал в Лондон из Хитроу, Пим усиленно и мучительно раздумывал над такой возможностью, ибо это был тот случай, когда жизнь лентой рисованных картинок прокрутилась в его мозгу. С чего начать? — спрашивал он себя не без оснований. С Липси, вину за чью смерть в свои наиболее мрачные часы он по-прежнему возлагал на себя? С того дня, когда он вырезал инициалы Сефтона Бойда? С несчастной Дороти, которую он довел до безумия? С Пегги Уэнтворт, выкрикивавшей ругательства в его адрес, еще одной безусловной его жертвы? Или с того дня, когда он впервые вскрыл замки на зеленом шкафчике Рика, или на ящиках письменного стола Мембэри? Сколько ступеней его жизни ты предлагаешь ему раскрыть под осуждающими взглядами тех, кто так восхищался им?

«В таком случае выйди в отставку! Уезжай к Мерго! Займись преподаванием в Уиллоу». Пим и об этом думал. Он думал о полудюжине темных дыр, в которые мог бы зарыться на остаток дней и спрятать свои грехи и свое обаяние. Ни одна из этих перспектив ни на минуту не привлекала его.

А люди Акселя действительно разоблачили бы перед всем миром Пима, если бы он порвал с ними и удрал? Сомневаюсь, но не в этом дело. Дело в том, что Пим любил свою Фирму не меньше, чем любил Акселя. Он обожал ее примитивное, необъяснимое доверие к нему, ее неправильное его использование, эти медвежьи объятия одетых в твид людей, порочный романтизм и скособоченную порядочность. Он всякий раз внутренне улыбался, когда вступал в их «рейхсканцелярию» и конспиративные дворцы и отвечал на безулыбчивые приветствия их бдительных охранников. Фирма была для него домом, школой и двором, хоть он и предавал ее Он в самом деле считал, что может многое дать ей, как может многое дать и Акселю. В воображении он видел себя обладателем погребов, набитых нейлонами и шоколадом с черного рынка, чтобы хватило раздать каждому в них нуждающемуся, а ведь разведка не что иное, как узаконенный черный рынок, торгующий скоропортящимся товаром. И на сей раз сам Пим был героем басни. Никакой Мембэри не стоял между ним и шпионским содружеством.

— Представим себе, что ты едешь один в Пльзень, сэр Магнус, и пара рабочих, едущих на работу, останавливают твою машину, чтобы ты их подвез. Ты бы это сделал? — спросил Аксель в первые часы того утра в оранжерее, когда Пим уже снова свыкся со своей ролью.

Пим сказал, что мог бы.

— И представим себе, сэр Магнус, что эти простые люди пожаловались бы тебе по пути, что они добывают радиоактивные материалы без соответствующей защитной одежды. Ты бы навострил уши?

Пим рассмеялся и признал, что навострил бы.

— Предположим далее, сэр Магнус, что, будучи отличным оперативным работником и щедрым человеком, ты записал бы их фамилии и адреса и пообещал бы в следующий свой приезд в их район привезти им фунт-другой хорошего английского кофе.

Пим сказал, что он, безусловно, так бы и поступил.

— И предположим, — продолжал Аксель, — что, довезя своих ребят до внешнего периметра запрещенной зоны, где они работают, ты, будучи человеком храбрым, инициативным и обладая прочими качествами офицера, — а они у тебя, безусловно, есть, — оставил бы машину в укромном месте и взобрался бы по этому холму. — Аксель указал на холм на военной карте, которую он случайно прихватил с собой и расстелил сейчас на чугунном столике. — И с вершины холма, воспользовавшись липовой рощицей, ты бы снял завод, — правда, нижние ветки лип, как ты позже обнаружишь, слегка подпортили фотографию. Твои аристократы были бы в восторге от такого материала? Они бы аплодировали великому сэру Магнусу? Они велели бы ему завербовать двух разговорчивых рабочих и получить дальнейшие подробности о работе и предназначении завода?

— Конечно, — убежденно сказал Пим.

— Поздравляю вас, сэр Магнус.

И Аксель кладет на протянутую руку Пима такую пленку. Произведенную самой Фирмой. Завернутую в зеленую, без надписей бумагу. Пим прячет ее в тайник своей пишущей машинки. Пим вручает ее своим хозяевам. Чудеса на этом не кончаются. Когда пленку спешно передают аналитикам Уайхолла, завод оказывается тем самым, который был недавно сфотографирован с воздуха американским спутником! Не слишком охотно Пим раскрывает двух вполне невинных и пока что фиктивных информаторов. Фамилии записаны, внесены в картотеку и на компьютер, проверены и обсуждены в баре для старших офицеров. Пока наконец, согласно божественным законам бюрократии, они не становятся предметом для изучения специальной комиссии.

— Послушайте, юный Пим, почему вы думаете, что эти малые не выдадут вас в следующий раз, когда вы появитесь на их пороге?

Но Пим уже вошел в роль интервьюируемого, он выступает перед большой аудиторией, и он непоколебим.

— Чутье подсказывает, сэр, вот и все. — Медленно просчитай до двух. — Мне кажется, они мне доверяют. Мне кажется, они держат рот на замке и надеются, что как-нибудь вечером я снова появлюсь у них, как обещал.

И события подтверждают, что он прав, как и следовало ожидать, верно, Джек? Бросая всем вызов, наш герой возвращается в Чехословакию и появляется, невзирая на риск, на их пороге, — да и как он мог там не появиться, коль скоро его сопровождает Аксель, который и представляет его? На сей раз никакого сержанта Павела. На свет появляется репертуарная труппа актеров, преданных людей с сияющими глазами, режиссер — Аксель, а вот это — ее основатели. Мучительно и рисково создается сеть. Пимом — человеком неслыханного хладнокровия. Пимом — новоиспеченным героем в коридорах власти.

Существующую в Фирме систему естественного отбора, поощряемую Джеком Бразерхудом, уже не опровергнуть.

— Поступил в Министерство иностранных дел? — откликается отец Белинды, искусно изображая недоумение. — Получил пост в Праге? Да разве можно так прыгнуть из заштатной компании по электронике? Ну и ну, должен сказать.

— Это работа по контракту. Им нужны люди, говорящие по-чешски, — говорит Пим.

— Он же способствует британской торговле, папочка. Тебе этого не понять. Ты ведь всего лишь биржевой маклер, — говорит Белинда.

— Ну, они могли бы по крайней мере придумать ему более пристойное прикрытие, верно? — говорит отец Белинды, разражаясь своим действующим на нервы смехом.

На новой и самой тайной конспиративной квартире Фирмы в Праге Пим и Аксель пьют за назначение Пима вторым секретарем британского торгового представительства и чиновником по выдаче виз британского посольства. Аксель немного пополнел, не без удовольствия отмечает Пим. С его изможденного лица стали исчезать нанесенные страданием морщины.

— За страну свободы, сэр Магнус.

— За Америку, — говорит Пим.

«Так что же, настоящих агентов вообще не было? — слышу я, как ты спрашиваешь, Том, разочарованным тоном. — Они все были подставные?» Да нет, были настоящие агенты. Можешь не волноваться! И очень хорошие! И каждый из них был заинтересован иметь дело с более опытным Пимом, и они с уважением смотрели на Пима, а Пим с уважением смотрел на Акселя. Пим с Акселем, в свою очередь, с уважением смотрели на настоящих агентов, считая их как бы официальными послами операции, подтверждающими, что она развивается гладко и без помех. Используя их, они в то же время оберегали их и продвигали, утверждая, что малейшее улучшение их положения служит на пользу делу. И переправляли их в Австрию для подготовки к работе в агентуре и реабилитации. Настоящие агенты были нашими талисманами, Том, нашими звездами. Мы заботились о том, чтобы они никогда ни в чем не нуждались. Собственно, это все и подкосило. Но об этом позже.

Хотелось бы мне должным образом описать вам, Джек, удовольствие, какое получаешь от хорошего руководства. Когда нет ни зависти, ни идеологии. Аксель был крайне заинтересован в том, чтобы Пим любил Англию, но одновременно он стремился нацелить его на Америку; гений его на протяжении нашего содружества проявился в том, что он, превознося свободы на Западе, молча давал понять Пиму, что он может — если не обязан, будучи человеком свободным, — привнести часть своих свобод на Восток. О, вы можете смеяться, Джек! И можете качать седой головой, удивляясь наивности Пима! Но вы только представьте себе, как легко было Пиму взять под свое покровительство маленькую бедную страну, притом что его собственная страна — такая благополучная, победоносная, с таким славным прошлым! И с его точки зрения, такая нелепая! Полюбить, невзирая на все страшные в ней перемены, бедную Чехословакию в качестве богатого ее защитника, ради Акселя! Заранее простить ей все ее ошибки! И винить в них многочисленные предательства, допущенные его родной Англией!

— Мне очень жаль, Бел, — говорил Пим Белинде, снова оставляя ее один на один с игрой в скрэббл в их темной квартире в пражском дипломатическом гетто, — но я должен съездить на север. Очевидно, на день или на два. Да ну же, Бел. Чмок-чмок. Не хочешь же ты иметь мужа, который работает от девяти до пяти, нет?

— Никак не могу найти «Таймс», — сказала она, отодвигая его в сторону. — Наверное, ты опять оставил газету в этом чертовом посольстве.

Но как бы ни были напряжены нервы Пима, когда он приезжал на встречу, Аксель всякий раз выправлял ему настроение. Он никогда не спешил, никогда не был назойлив. Он всегда считался с мучениями и чувствительностью своего агента. Такого, чтобы один из них сидел на месте, а другой вечно передвигался, — такого, Том, не было. Аксель старался для себя не меньше, чем для Пима. Разве не был Пим его миской с рисом, его богатством во всех смыслах, его пропуском для получения привилегий и статуса хорошо оплачиваемого партийного аристократа? Ох, как он изучил Пима! Как деликатно он его обхаживал и ублажал! Как тщательно подбирал костюм, в каком на этот раз должен предстать перед Пимом: то завернувшись в мантию мудрого и уравновешенного отца, какого Пим никогда не имел; то натянув на себя окровавленные лохмотья страдальца — униформу, дававшую ему власть над Пимом; то облачившись в сутану Пимова исповедника Он должен был научиться разгадывать шифры Пима и его умолчания. Должен был понимать Пима быстрее, чем понимал себя. Должен был бранить и прощать его, словно отец, который никогда не захлопнет перед сыном дверь; смеяться, когда Пиму было грустно, и поддерживать в Пиме пламя веры, когда тот был в подавленном настроении и говорил: «Не могу я больше, я так одинок, и мне страшно».

Но главное, он должен был все время держать мозг Пима настороже, предупреждая против кажущейся безграничной терпимости Фирмы. Представьте себе, чего стоило Акселю убедить своих хозяев, что горы разведывательного материала, поставлявшегося Пимом, не плод гигантского надувательства со стороны империалистов. Чехи так вами восхищались, Джек. Старики знали вас со времен войны. Они знали ваши профессиональные качества и уважали вас за них. Они знали ежедневные опасности недооценки лукавого противника. Акселю не раз приходилось сражаться с ними, отстаивая пядь за пядью свою правоту. Ему приходилось препираться с палачами, которые пытали его самого, чтобы они не вытаскивали Пима с оперативных просторов и не давали ему того лекарства, которым периодически угощали друг друга, в надежде выудить из него настоящее признание: «Да, я человек Бразерхуда, — хотели они, чтобы он закричал. — Да, я здесь для того, чтобы давать вам дезинформацию. Чтобы отвлечь ваше внимание от наших операций, направленных против социализма. И да: Аксель мой сообщник. Заберите меня, повесьте меня — что угодно, только не это». Но Аксель одерживал верх. Он просил и угрожал, стучал кулаком по столу и, когда намечались новые чистки для объяснения хаоса, запугивал своих врагов и заставлял их молчать, грозя разоблачить их, как людей, недостаточно оценивших исторически неизбежное загнивание империализма. И Пим помогал ему на каждом дюйме дистанции. Снова, образно выражаясь, садился у постели больного, подкармливал его и приободрял, поддерживая его дух. Тащил материалы из резидентуры. Вооружал Акселя вопиющими доказательствами некомпетентности Фирмы во всем мире. Пока, наконец, сражаясь таким образом за совместное выживание, Пим и Аксель еще больше не сблизились, принося каждый к ногам другого неразумные поступки своей страны.

А время от времени, когда очередное сражение было выиграно и уже осталось позади или когда та или другая сторона получала большой куш, Аксель надевал фривольный костюм шалопая и устраивал ночную вылазку в эквивалент Сент-Морица, каковым являлся маленький белый замок в Великих Татрах, отведенный его службой для самых дорогих гостей. В первый раз они отправились туда отмечать годовщину республики в лимузине с затемненными стеклами. Пим к этому времени находился в Праге уже два года.

— Я решил представить тебе великолепного нового агента, сэр Магнус, — объявил Аксель, сидя в машине, петлявшей вверх по усыпанной гравием дороге. — В сети «Дозорный» прискорбно не хватает промышленных разведданных. Американцы взялись подорвать нашу экономику, но в данных, поступающих из Фирмы, ничто не подтверждает их оптимизма. Как бы ты посмотрел на то, чтобы установить контакт с чиновником средней руки из Национального банка Чехословакии, имеющим доступ к информации о наших самых серьезных промахах в управлении?

— А где я такого найду? — осторожно возразил Пим, ибо это был вопрос деликатный, требовавший решения путем долгой переписки со штаб-квартирой, которая только и может разрешить подойти к новому потенциальному источнику.

Стол для ужина был накрыт на троих, зажжены канделябры. Двое мужчин совершили долгую неспешную прогулку по лесу и теперь пили перед камином аперитив в ожидании гостя.

— Как Белинда? — осведомился Аксель.

Этой темы они редко касались, ибо Акселю не хотелось вдаваться в несложившиеся отношения.

— Спасибо, отлично, как всегда.

— Не совсем так, если судить по сообщениям наших микрофонов. По данным, поступающим из этого источника, вы день и ночь лаетесь, как две собаки. Вы изрядно надоели тем, кто сидит у нас на подслушивании.

— Скажи им, мы постараемся исправиться, — сказал Пим с редкой вспышкой горечи.

Послышались шаги старого слуги, прошедшего через холл, и грохот отодвигаемых засовов.

— Знакомься с твоим новым агентом, — сказал Аксель.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла Сабина. Пожалуй, чуть раздавшаяся в бедрах; одна-две морщинки на шее от чиновничьей работы за столом, а в остальном — все та же прелестная Сабина. На ней было строгое черное платье с белым воротничком и весьма топорные черные выходные туфли, составлявшие, очевидно, предмет ее гордости, так как они были из подделки под замшу, с зелеными камешками на перепонках. При виде Пима она резко остановилась и с подозрением уставилась на него. В этот миг она всем своим видом выказывала неодобрение. А затем, к радости Пима, разразилась своим по-славянски безудержным смехом и кинулась к нему в объятия — совсем как в Граце, когда он начал делать первые неуверенные шаги в изучении чешского языка.

Вот как оно было, Джек. Сабина шла вверх и вверх, пока не стала главным агентом сети «Дозорный» и любимицей своих сменявших друг друга английских кураторов, хотя вы знали ее либо под именем Дозорный-один, либо как бесстрашную Ольгу Кравитскую, секретаря пражской Комиссии по экономическим делам. Мы объявили ей об отставке, если помните, когда она ожидала третьего ребенка от четвертого мужа, на ужине, устроенном в ее честь в Западном Берлине, где она в последний раз присутствовала на конференции банковских работников в Потсдаме. Аксель продержал ее чуть дольше, прежде чем последовать вашему примеру.

— Меня переводят в Берлин, — сообщил Пим Белинде в тиши общественного парка, в конце своего второго пребывания в Праге.

— Зачем ты мне об этом говоришь? — сказала Белинда.

— Хочу знать, пожелаешь ли ты поехать со мной, — ответил Пим, и Белинда закашлялась в приступе долгого неутихающего кашля, который она, должно быть, подхватила в этом климате.

Белинда вернулась в Лондон, где поступила на университетские курсы по журналистике, а не по беззвучному убийству. Со временем, на тридцать седьмом году жизни, она устремилась на полный превратностей путь модных в то время либеральных акций, где повстречала нескольких Полей, вышла замуж за одного из них и произвела на свет непокорную дочь, которая критиковала любой ее шаг, что побудило Белинду понять своих родителей. А Пим и Аксель пустились в новое плавание. В Берлине их ожидало более светлое будущее и поводы для более зрелого предательства.

Берлин. Целый гарнизон шпионов! Целый шкаф, набитый никому не нужными тайнами, настоящие подмостки, на которых может играть любой алхимик, фокусник и флейтист, занимающий крыс, — всякий, кто когда-либо надевал плащ и отворачивался от нужд политической реальности! И всегда в центре широкое доброе американское сердце, мужественно отстукивающее свой достойный ритм во имя свободы, демократии и освобождения народа.

В Берлине у Фирмы были агенты, обладавшие влиянием, агенты, способствовавшие сеянию слухов, занимавшиеся ниспровержением, саботажем и дезинформацией. Было у нас даже один-два агента, поставлявших нам разведданные, но это были люди, не пользовавшиеся привилегиями, которых держали скорее из традиционного уважения, чем из-за их профессиональной ценности. У нас были проходчики тоннелей и контрабандисты, люди, занимавшиеся подслушиванием и изготовлявшие фальшивые документы, тренеры и вербовщики, охотники за талантами и курьеры, наблюдатели и обольстители, убийцы и «топтуны», люди, умеющие читать по губам, и специалисты маскировки. Но сколько бы ни было таких людей у англичан, у американцев их было больше, а сколько бы ни было их у американцев, у восточных немцев их было вчетверо больше, а у русских в десять раз. Пим взирал на все эти чудеса, словно ребенок, которого завели в кондитерский магазин и он не знает, что сначала схватить. А за ним мягко шагал с корзинкой Аксель, выезжавший и снова въезжавший в город по фальшивым паспортам. В конспиративных квартирах и мрачных ресторанах, которыми дважды никогда не пользовались, мы тихо ели, обменивались нашим товаром и разглядывали друг друга с чувством изумления и удовлетворения, какое испытывают альпинисты, когда стоят на вершине. Но даже и тогда мы ни на минуту не забывали о более высокой вершине, которую нам предстояло взять, и, поднимая рюмку водки за здоровье друг друга, шепотом говорили при свете свечей: «Будущий год — в Америке!»

А комиссии, Том! Берлин не был достаточно безопасным местом — там заседаний не устраивали. Мы собирались в Лондоне, в золоченых имперских покоях, в каких и должны заседать люди, ведущие игру мирового масштаба. И какие же мы были разные — смелые, блестящие, изобретательные представители лидирующей части нашего общества, ибо в Англии наступала новая эра, когда сокрытые таланты страны вытащат из их раковин и нацелят на служение нации. «Шпионы зашорены! — раздавался крик. — Сплошное кровосмешение. В Берлин надо посылать людей из реального мира — профессоров, адвокатов и журналистов. Нам нужны банкиры и профсоюзные деятели, и промышленники — ребята, которые не швыряются деньгами и знают, что движет миром. Нам нужны члены парламента, которые могут привнести дух предвыборных кампаний и произносить суровые слова по поводу денег налогоплательщиков!»

И что же произошло с этими мудрыми людьми, Том, с этими проницательными серьезными аутсайдерами, сторожевыми псами тайной войны? Они кинулись туда, куда даже шпионы побоялись бы ступить. Слишком долго сдерживаемые ограничениями открытого мира, эти блестящие, ничем не скованные умы в один миг влюбились во все виды конспирации, надувательства и обходных маневров, какие только можно вообразить.

— Знаешь, что они сейчас задумали? — возмущался Пим, шагая из угла в угол по ковру служебной квартиры на Лоундес-сквер, которую снял Аксель на время англо-американской конференции по неофициальной деятельности.

— Успокойся, сэр Магнус. Выпей-ка еще.

— Успокоиться? Когда эти психи всерьез предлагают подключиться к советскому наземному контролю, распустить слух о том, что в американском воздушном пространстве появился «Миг», сбить его и, если пилот по счастью выживет, предложить ему либо предстать перед судом за шпионаж, либо публично выступить перед микрофонами в роли перебежчика! И это говорит редактор «Гардиан» по вопросам обороны, ради всего святого! Он же начнет войну. И он этого хочет. Тогда ему будет по крайней мере о чем писать. А поддержали его племянник архиепископа Кэнтерберийского и заместитель генерального директора Би-би-си.

Но любовь Акселя к Англии не способно испортить бурчание Пима. Он смотрел из окна «форда», взятого из парка Фирмы, на Букингемский дворец и при виде королевского вымпела, развевающегося в свете прожектора, тихонько захлопал в ладоши.

— Возвращайся в Берлин, сэр Магнус. Настанет день, когда мы с тобой будем смотреть на звездно-полосатый флаг.

Его берлинская квартира находилась в центре Курфюрстендамм, на верхнем этаже приземистого дома постройки Бидермайера, чудом уцелевшего от бомбежек. Окна его спальни выходили в сад, а потому он не слышал, как подъехала машина, но услышал мягкие шаги по лестнице и вспомнил, как фремденполицаи крались по деревянной лестнице герра Оллингера на заре — в часы, которые больше всего любит полиция, и Пим понял, что это — конец, хотя, представляя себе конец своей деятельности, не ожидал, что это произойдет именно так. Оперативники чувствуют подобные вещи и привыкают доверять своему чутью, а Пим был дважды оперативник. Так что он знал: это конец, и в общем-то не был ни удивлен, ни обескуражен. В одну секунду он выскочил из постели и кинулся на кухню, потому что на кухне были спрятаны ролики пленки для его очередного свидания с Акселем. К моменту, когда раздался звонок в дверь, Пим уже размотал шесть катушек и засветил их, затем запалил мгновенно воспламеняющийся шифрблокнот, который он оборачивал клеенкой и прятал в бачке уборной. Вполне приемля свою судьбу, он подумал даже о более радикальных мерах, ибо Берлин — это не Вена, и он держал в ящике ночного столика пистолет, а другой — в ящике в холле. Но извиняющийся тон, каким в щель для писем прошептали: «Герр Пим, проснитесь, пожалуйста», охладил его, и когда он, заглянув в «глазок», увидел дружелюбную фигуру лейтенанта полиции Доллендорфа и рядом с ним молодого сержанта, то со стыдом представил себе, какой вызвал бы у них шок, решись он принять радикальные меры. Значит, они не врываются, а вежливо входят, подумал он, открывая дверь: сначала волчата разбегутся по зданию, потом мистера Славного Малого выведут из парадной двери.

Лейтенант Доллендорф, подобно многим другим в Берлине, был клиентом Джека Бразерхуда и получал некоторый навар за то, что смотрел в другую сторону, когда агентов переправляли туда и сюда через Стену в его округе. Это был уютный баварец, который любил все, что любят баварцы, и в дыхании его всегда чувствовался запах сосисок.

— Извините нас, герр Пим, простите, что нарушаем ваш покой так поздно, — начал он, широко улыбаясь. Он был в форме. Его пистолет по-прежнему находился в кобуре. — Наш герр коммандант просит вас немедленно прибыть в штаб по личному и неотложному делу, — пояснил он, по-прежнему не дотрагиваясь до оружия. Голос Доллендорфа звучал твердо и в то же время смущенно, а сержант острым взглядом провел вверх и вниз по лестнице. — Герр коммандант заверил меня, что все можно устроить, не поднимая шума, герр Пим. Он намерен на этой стадии действовать деликатно. Он ничего не докладывал вашему начальству, — заявил Доллендорф, поскольку Пим медлил. — Коммандант уважает вас, герр Пим.

— Мне все-таки надо одеться.

— Но только быстро, будьте любезны, герр Пим. Коммандант хочет покончить с этим делом, чтобы не передавать его дневной смене.

Пим повернулся и не спеша направился в свою спальню. Он приостановился, прислушиваясь, не следуют ли за ним полицейские и не раздастся ли громко пропаянного приказа, но полицейские предпочли остаться в холле и разглядывать гравюры «Крики Лондона», предоставленные Отделом расквартирования Фирмы.

— Можно воспользоваться вашим телефоном, герр Пим?

— Извольте.

Он одевался при открытых дверях в надежде услышать разговор по телефону. Но услышал лишь: «Все в порядке, герр коммандант. Наш человек сейчас едет».

Они спустились, шагая все трое в ряд, по широкой лестнице и вышли к припаркованной полицейской машине с включенной «мигалкой». За ней — ничего, никаких запоздалых прохожих на улице. Как это типично для немцев — продезинфицировать целый район, прежде чем арестовать человека. Пим сел впереди вместе с Доллендорфом. Сержант напряженно сидел сзади. Шел дождь, и было два часа ночи. По багровому небу клубились черные тучи. Никто больше не говорил.

«А в полицейском участке будет ждать Джек, — подумал Пим. — Или военная полиция. Или Господь Бог».

Коммандант поднялся навстречу. Доллендорф и сержант исчезли. Коммандант считал себя человеком сверхпроницательным. Высокий, седеющий, с узкой спиной, пристальным взглядом и тонкими губами, которые двигались со скоростью самоуничтожения. Он откинулся на спинку кресла и сложил вместе кончики пальцев. Заговорил взволнованно и монотонно, обращаясь к гравюре, висевшей на стене над головой Пима и изображавшей место в Восточной Пруссии, откуда был родом коммандант. Он говорил, по бесстрастному подсчету Пима, часов шесть без перерыва и, казалось, без передыха — это была, в представлении комманданта, быстрая разминка перед переходом к серьезному разговору. Коммандант дал понять, что он человек светский и семейный, разбирающийся в «интимной сфере», как он это назвал. Пим сказал, что это вызывает у него уважение. Коммандант подчеркнул также, что он — не дидактик, он вне политики, хоть и принадлежит к христианским демократам. Он — евангелист, но он заверяет Пима, что у него никогда не было скандалов с римскими католиками. На что Пим ответил, что иного он и не ожидал. Коммандант уверял, что оплошности входят в спектр, лежащий между простительными человеческими ошибками и заранее рассчитанными преступлениями. Пим согласился с ним и услышал шаги в коридоре. Коммандант попросил Пима иметь в виду, что иностранцам в чужой стране часто свойственно питать ложное чувство безопасности, когда они замышляют то, что, строго говоря, может рассматриваться как уголовное преступление.

— Могу я говорить откровенно, герр Пим?

— Прошу вас, — сказал Пим, у которого к этому времени начало складываться страшноватое предчувствие, что арестовали не его, а Акселя.

— Когда его привели ко мне, я сказал себе: «Нет, не может быть. Это же не герр Пим. Это — самозванец. Он прикрывается знакомством с достойным человеком». Однако, продолжая слушать его, я обнаружил, что у него есть видение, назовем это так! Есть энергия, ум и, я сказал бы, даже — обаяние. Возможно, подумал я, этот человек действительно тот, за кого он себя выдает. Только сам герр Пим может нам это сказать, подумал я. — И он нажал на кнопку на своем столе. — Можно мне сделать вам очную ставку, герр Пим?

Явился старик тюремщик и вперевалку зашагал впереди них по кирпичному крашеному коридору, в котором пахло карболкой. Он отпер решетку и закрыл ее за ними. Затем отпер другую. Я впервые видел Рика в тюрьме, Том, и с тех пор заботился о том, чтобы больше он там не сидел. В последующие разы Пим посылал ему еду, одежду, сигары, а в Ирландию — «Драмбуйи». Пим опустошил свой банковский счет ради него, а будь он миллионером, довел бы свой банковский счет до банкротства, лишь бы не видеть снова отца — даже в мыслях — в таком положении. Рик сидел в углу, и Пим сразу понял: он так сидит, чтобы иметь возможность большего обзора камеры, ибо ему всегда требовалось больше места, чем давал ему Господь Бог. Он сидел, низко нагнув крупную голову, насупясь, словно каторжник, и, могу поклясться, отключив слух, — словом, был всецело погружен в свои мысли и не слышал, как мы вошли.

— Отец, — сказал Пим. — Это я.

Рик подошел к решетке, взялся за прутья обеими руками и в пространстве между ними прижался к решетке лицом. Он посмотрел сначала на Пима, потом на комманданта и тюремщика, не понимая, какое место занимает тут Пим. Выражение лица у него было сонное и злое.

— Значит, они и тебя зацапали, сынок? — сказал он не без, как мне подумалось, определенного удовлетворения. — Я всегда считал, что ты что-то крутишь. Надо было тебе поучиться закону, как я тебе говорил. — Постепенно истинное положение вещей стало доходить до него.

Тюремщик открыл дверь его камеры, доблестный коммандант сказал: «Прошу вас, герр Пим», и отступил, пропуская Пима. Пим подошел к Рику и обнял его, но осторожно — на случай, если его били и у него все болит. Постепенно помпезность стала возвращаться к Рику.

— Пресвятой Боже, старина, какого черта они со мной тут творят? Неужели честный малый не имеет права заниматься немножко бизнесом в этой стране? Ты видел, какую они тут дают еду — эти немецкие сосиски? Зачем мы только платим налоги? И ради чего мы воевали? И какой толк от сына, который большая шишка в министерстве иностранных дел, а не может отстоять своего старика от этих немецких убийц?

Тем временем Пим уже крепко обнимал Рика, похлопывая его по плечам и говорил, что рад видеть его при любых обстоятельствах. Рик принялся всхлипывать, и коммандант деликатно вышел в другую комнату.

Не хочу разочаровывать тебя, Том, но я действительно забыл — возможно, преднамеренно — подробности того, чем занимался Рик в Берлине. Пим в ту пору ожидал суда над собой, а не над Риком. Помню только двух сестер, аристократок-пруссачек, которые жили в старом доме в Шарлоттенбурге, потому что Пиму пришлось посетить их, чтобы заплатить за картины, которые Рик якобы, как всегда, продавал для них, а также за бриллиантовую брошь, которую он взялся им почистить, и за меховые манто, которые отдал переделывать первоклассному лондонскому портному, своему приятелю, и тот согласился сделать это бесплатно из уважения к Рику. И еще я помню, что у сестер был сгорбленный племянник, занимавшийся подозрительной торговлей оружием, и что у Рика в какой-то момент оказался для продажи самолет, самый замечательный, отлично сохранившийся истребитель-бомбардировщик в прекрасном состоянии снаружи и внутри. Насколько мне известно, выкрашен он был этими пожизненными либералами — Бэлхем из Бринкли — и мог с гарантией отправить кого угодно на небеса.

В Берлине же Пим стал ухаживать за твоей матерью, Том, и отобрал ее у своего и ее начальника Джека Бразерхуда. Я не уверен, что ты или кто-либо другой имеет право знать, что послужило толчком, но я постараюсь по возможности помочь тебе это понять. Не скрою, Пимом двигало желание поозорничать. А любовь, какая она ни была, пришла потом.

— Мы с Джеком Бразерхудом, похоже, делим одну женщину, — игриво заметил Пим как-то раз Акселю во время их телефонного разговора.

Аксель пожелал немедленно узнать, кто она.

— Аристократка, — сказал Пим, продолжая его поддразнивать. — Одна из наших. Происхождение — церковь и разведка, если тебе это что-то говорит. Ее семья связана с Фирмой со времен Вильгельма Завоевателя.

— Она замужем?

— Ты же знаешь, я не сплю с замужними женщинами, если только они сами мне не навязываются.

— Веселая штучка?

— Аксель, мы же говорим о леди.

— Я хочу сказать — дама светская? — нетерпеливо спросил Аксель — Из так называемых «дипломатических гейш»? Или мещанка? Американцам она понравится?

— Она — марта высшего класса, Аксель. Я же тебе все время об этом твержу. Красивая и богатая, и до мозга костей англичанка.

— Тогда, может быть, она и есть тот выигрышный билет, который приведет нас в Вашингтон, — сказал Аксель, который в последнее время стал проявлять беспокойство по поводу количества женщин, проходивших через жизнь Пима.

Вскоре после этого Пим получил подобный совет и от своего дяди Джека.

— Мэри рассказала мне о том, что возникло между вами, Магнус, — сказал он, отводя его в сторонку и изображая из себя доброго дядюшку. — Если спросишь меня, что ж, иди дальше, может, и выудишь кое-что. Она — одна из лучших наших девушек, к тому же пора тебе выглядеть пореспектабельнее.

И вот Пим, подталкиваемый обоими своими менторами в одном направлении, последовал их совету и сделал Мэри, твою маму, своей супругой у престола в англо-американском альянсе. После всех его потерь это жертвоприношение выглядело весьма уместно.

Он начал было писать Кейт и разорвал письмо. Он написал: «Дорогая моя Белинда» и остановился, испуганный стоявшей вокруг тишиной. Бросил быстрый взгляд на свои часы. Пять часов. «Почему не бьют башенные часы? Я же не оглох. Я умер. Я в камере, обитой войлоком». Через площадь донесся первый удар часов. Один. Два. «Я могу остановить их в любое время, когда захочу, — подумал он. — Я могу остановить их после одного удара, после двух, после трех. Я могу выбрать любой отрезок часа и остановить механизм. Чего я не могу, это заставить их бить полночь в час ночи. Это уже трюк для Бога, но не для меня».

Тишина окутала Пима — это была тишина смерти. Он снова стоял у окна и смотрел, как по пустой площади летят листья. Зловещая застылость была во всем, что он видел. Ни одной головы в окне, ни одной открытой двери. Ни собаки, ни кошки, ни белки, ни ревущего малыша. Все бежали в горы. Ждут нападения с моря. А он в мыслях стоит в подвале захудалого конторского здания в Чипсайде и глядит на то, как две отцветшие милашки, опустившись на колени, вскрывают последние папки Рика и, облизывая скрюченные пальцы, стараются побыстрее все пролистать. Вокруг них лежат горы бумаг. Горы эти становятся все круче по мере того, как милашки отбрасывают плоды своих тщетных поисков: банковские отчеты, написанные кровью, накладные, письма разъяренных стряпчих, предупреждения, повестки, вызовы, любовные письма, исполненные укора. Пыль забивает ноздри наблюдающего за ними Пима, грохот стальных ящиков напоминает грохот тюремных решеток, но милашкам все нипочем: они — алчные вдовы, роющиеся в прошлом Рика. Посреди этого развала — вытащенных ящиков и раскрытых шкафов — стоит последний письменный стол Рика, со змеями, обвившими его пухлые ножки. На стене висит последняя фотография великого Ти-Пи с регалиями мэра, а на каминной доске, над решеткой, где лежат фальшивые угли и окурки последних сигар Рика, стоит широко улыбающийся бронзовый бюст самого Основателя и Директора-Распорядителя. На открытой двери за спиной Пима висит табличка с названиями последних десяти компаний Рика, а рядом со звонком написано: «Нажмите здесь — к вам выйдут», так как Рик, когда не спасал шатающуюся экономику своей страны, работал ночным швейцаром в этом здании.

— В какое время он умер? — спрашивает Пим и тотчас вспоминает, что ему это известно.

— Вечером, дружок. Пивные как раз открывались, — говорит одна из милашек сквозь сигаретный дым, отбрасывая в сторону очередную пачку бумаг.

— Он уютненько прилег по соседству, — говорит другая, ни на минуту не прерывая, как и первая милашка, своих занятий.

— А что там у него было в соседнем доме? — спросил Пим.

— Спальня, — говорит первая милашка.

— И кто же с ним там был? — спрашивает Пим. — Вы были с ним?

— Мы, дружок, — говорит вторая. — Мы его немножко потискали, если хочешь знать. Твой папка любил выпить, а как выпьет, так его тянуло на любовь. Мы устроили ему симпатичный ужин — бифштекс с луком — пораньше, потому как у него еще много дел было, да к тому же он перед этим ругался с телефонной станцией по поводу чека, который он им отправил по почте. В плохом он был настроении, верно, Ви?

Первая милашка — правда, нехотя — приостанавливает свои поиски. За ней — вторая. И неожиданно обе оказываются вполне пристойными обитательницами Лондона, с добрыми лицами и расплывшимися от тяжелой работы телами.

— Конец пришел ему, дружок, — говорит одна из них, отбрасывая короткими пальцами прядь волос со лба.

— Почему — конец?

— Он сказал, что если у него не будет телефона, значит, пора уходить со сцены. Он сказал, что телефон — это его жизненная артерия, и, если его не будет, это смертный ему приговор — ну как он может заниматься делами без телефонной трубки и чистой рубашки.

Неправильно истолковав молчание Пима и сочтя его за укор, ее подруга вскипает.

— Не смотри так на нас, дорогой. Все, что у нас было, он уже давно забрал. Мы платили за его газ, мы платили за электричество, мы готовили ему ужины, верно, Ви?

— Мы делали, что могли, — говорит Ви. — И утешали его к тому же.

— Уж мы так для него старались! Верно, Ви? Иной раз по три раза на день.

— Больше, — говорит Ви.

— Повезло ему, что вы у него были, — искренне говорит Пим. — Огромное вам спасибо за то, что вы смотрели за ним.

Это им приятно слышать, и они застенчиво улыбаются.

— А у тебя, случайно, нет хорошенькой бутылочки в этом твоем большом черном чемодане, дружок?

— Боюсь, что нет.

Ви уходит в спальню. В открытую дверь Пим видит большую имперскую кровать с Честер-стрит, с порванной и засаленной обивкой. Шелковая пижама Рика лежит на покрывале. Пим чувствует запах лосьона Рика. Ви возвращается с бутылкой «Драмбуйи».

— А он в последние дни хоть что-нибудь говорил обо мне? — спрашивает Пим, пока они выпивают.

— Он гордился тобой, милый, — говорит подруга Ви. — Очень гордился. — Но ей этого кажется недостаточно. — Он собирался догнать тебя, учти. Это были его почти последние слова, верно, Ви?

— Мы его приподняли, — говорит Ви, шмыгнув носом. — По дыханию видно было, что он уже отходит. «Скажите им, на телефонной станции, что я их прощаю, — сказал он. — И скажите моему мальчику Магнусу, что мы скоро оба станем послами».

— А что было потом? — спрашивает Пим.

— «Дай-ка нам еще по капельке „Наполеона“, Ви», — добавляет подруга Ви и теперь уже тоже плачет. — Но это был не «Наполеон», а «Драмбуйи». Потом Рик еще сказал: «В этих папках, девочки, вы найдете достаточно, чтоб продержаться, пока не присоединитесь ко мне».

— И отошел, — говорит Ви в носовой платок. — Он бы и не умер, если б сердце не подвело.

За дверью раздается шуршанье. Потом три удара. Ви приоткрывает дверь, затем широко распахивает ее и, бросив неодобрительный взгляд, отступает, пропуская Олли и мистера Кадлава с ведрами льда. Годы не прошли даром для нервов Олли, и в уголках его глаз собрались слезы, окрашенные тушью. А мистер Кадлав не изменился — все такой же, вплоть до шоферского черного галстука. Переместив ведро в левую руку, мистер Кадлав крепко захватывает руку Пима и увлекает за собой в узкий коридор, увешанный фотографиями тех, кто «никогда-не-был-ничего-не-знаю». Рик лежит в ванне, торс его прикрыт полотенцем, застывшие, как мрамор, ноги скрещены, словно так положено по какому-то восточному ритуалу. Пальцы рук скрючены, точно он готов вцепиться в своего Создателя.

— Все потому, что не было фондов, сэр, — бормочет мистер Кадлав в то время, как Олли высыпает лед. — Нигде ни единого пенни, откровенно говоря, сэр. Я уж думал, может, эти дамочки попользовались.

— Почему вы не закрыли ему глаза? — говорит Пим.

— Мы закрыли, сэр, откровенно говоря, а они снова открылись, так что мы решили: неуважительно это — снова их закрывать.

Став на колено рядом с отцом, Пим выписывает чек на двести фунтов и по ошибке чуть не помечает — долларов.

Пим едет на Честер-стрит. Дом уже давно принадлежит другому владельцу, но сегодня он стоит темный, словно опять ждет, не появятся ли пристава, накладывающие арест на имущество. Пим нерешительно подходит к двери, над которой горит ночной фонарь. Рядом, словно мертвый зверек, лежит старая горжетка из темно-лиловых перьев полутраура, похожая на ту, которая когда-то принадлежала тетушке Нелл и которой он закупорил уборную в «Полянах» много лет тому назад. Это горжетка Дороти? Или Пегги Уэнтворт? Или ею играл какой-то ребенок? А может быть, ее положил здесь призрак Липси? К ее влажным от росы перышкам не прикреплено никакой карточки. Никто не востребует ее. Единственный ключ к разгадке — слово «Да», нацарапанное дрожащей рукой на двери мелом, словно сигнал безопасности в находящемся под обстрелом городе.

Отвернувшись от пустынной площади, Пим со злостью прошел в ванную и приоткрыл слуховое окно, которое годы тому назад замазал зеленой краской, сообразно чувству приличия мисс Даббер. Сквозь щель он оглядел сад сбоку от дома. Стэнли, восточноевропейская овчарка, не пила из кадки с дождевой водой у номера 8. Миссис Айткен, жена мясника, не копошилась среди своих роз. С треском захлопнув слуховое окно, он нагнулся над умывальником и принялся ополаскивать лицо, затем уставился на свое отражение в зеркале, пока оно не выдало ему фальшивую и сияющую улыбку. Улыбку Рика, с помощью которой тот поддевал его, улыбку, настолько счастливую, что даже моргнуть не хочется. Улыбку, которая обволакивает тебя и крепко прижимает к себе, словно восхищенный ребенок. Ту, что больше всего ненавидел Пим.

— Фейерверк, старина, — произнес вслух Пим, подражая мерзким интонациям Рика. — Помнишь, как ты любил фейерверк? Помнишь тот праздник, устроенный милым старым Ги Фоуксом, и большое колесо с инициалами твоего старика Р.Т.П., рассыпавшееся огнями надо всем Эскотом? Вот так-то.

«Вот так-то», — откликнулось в душе Пима.

Пим снова пишет. Радостно. Ни одно перо не способно передать такого напряжения. Буквы привольно, небрежно скачут по бумаге. Над головою Пима вспыхивают световые дороги, хвосты ракет, звездно-полосатый флаг. Музыка из тысячи транзисторов звучит вокруг него, оживленные незнакомые лица смеются ему в лицо, и он смеется в ответ. Четвертое июля. В Вашингтоне — вечер из вечеров. Дипломаты-супруги прибыли неделю тому назад к месту назначения Пима в качестве заместителя резидента. Остров, именуемый Берлином, наконец затонул. Позади у Пимов передышка в Праге, потом Стокгольм, Лондон. Путь в Америку никогда не был легким, но Пим одолел дистанцию, Пим этого добился, ему дали пост, и он поистине взлетел в темно-красное небо, то и дело прорезаемое белыми полосами мирных и военных прожекторов и расцвеченное фейерверками. Вокруг копошится толпа, и он — часть ее: свободные люди земли приняли его в свою среду. Он — один из этих взрослых веселых детей, празднующих свою независимость от того, что никогда не держало их в плену. Оркестр морской пехоты, хор брэккенбриджских мальчиков и сводная хоровая группа столицы заманивали его и заманили без сопротивления. На званых вечерах Магнус и Мэри встречались с доброй половиной сливок интеллигенции Джорджтауна, они ели рыбу-меч в окруженных красными кирпичными стенами садах при свете свечей, болтали под лампочками, укрепленными среди нависающих веток, целовали и были обцелованы, пожимали руки и набивали себе голову именами и сплетнями и заливали все шампанским. «Я столько о вас слышал, Магнус… Приветствуем, Магнус, на нашем корабле!.. Боже, это ваша жена? Но это же преступно!» И так далее, пока Мэри, забеспокоившись о Томе — слишком возбудил его фейерверк, — не решает отправиться домой, и Би Ледерер уезжает с ней вместе.

— Я скоро приеду, милочка, — бормочет Пим, когда она уже собралась уезжать. — Мне еще надо заскочить к Уэкслерам, а то они подумают, что я их обхожу.

Где я? На Молл?[57] На Капитолийском холме? Пим понятия не имеет. Голые руки, и голые ноги, и свободно болтающиеся груди женской половины американского общества без стеснения задевают его. Дружеские руки раздвигают для него толпу — смех, грохот, дым марихуаны наполняют душную ночь. «Как тебя зовут, дружище? Ты англичанин? Давай сюда руку и глотни-ка этого». И Пим добавляет глоток бурбона к весьма внушительному количеству уже выпитого. Он взбирается по откосу — то ли поросшему травой, то ли забетонированному, трудно сказать. Внизу сияет Белый дом. Перед ним вздымается в небо устремленный к недостижимым звездам, прямой и залитый светом памятник Вашингтону. По обе стороны от него — монументы Джефферсону и Линкольну. Пим любит обоих. «Все патриархи и отцы-основатели Америки — мои». Он добирается до вершины холма. Чернокожий предлагает кукурузу. Она соленая и горячая, как его пот. А вдали, над долиной, в небе идут безобидные бои фейерверков — грохот и всплеск красок. Толпа здесь гуще, но люди все равно улыбаются и дают ему пройти, а сами охают и ахают, глядя на фейерверк, дружески перекликаются, затягивают патриотические песни. Хорошенькая девушка подстрекает: «Эй, малый, давай станцуем!» — «Отчего же, спасибо, с удовольствием станцую, вот только сниму пиджак», — откликается Пим. Но ответ получился слишком многословным — она уже успела найти себе другого партнера. Он кричит. Сначала он сам себя не слышит, но, выйдя в более тихое место, даже пугается своего отчетливо звучащего голоса. «Мак! Мак! Где ты?» Желая ему помочь, добрые люди вокруг подхватывают его крик: «Поспеши же, Мак, твой дружок здесь», «Да иди же сюда, Мак, сукин ты сын, где ты запропастился?». Позади и над ним ракеты образуют на фоне клубящихся малиновых облаков безостановочно бьющий фонтан. А впереди раскрывается золотой зонт — он накрывает всю белую гору и пустеющую улицу. В голове Пима отдаленно звучат инструкции. Он смотрит на номера улиц и домов. Он находит нужную дверь и в приливе радости чувствует знакомые костлявые пальцы на своем запястье и слышит знакомый голос, утихомиривающий его.

— Ваш друг Мак не смог сегодня прийти, сэр Магнус! — мягко говорит Аксель. — Так что перестаньте, пожалуйста, выкрикивать его имя!

Двое мужчин сидят плечом к плечу на ступеньках Капитолия и смотрят вниз, на Молл и на несметные тысячи людей, которых они взяли под свою опеку. У Акселя в руках корзинка с термосом ледяной водки и самые лучшие корнишоны и черный хлеб, какие только можно достать в Америке.

— Мы-таки своего добились, сэр Магнус, — на одном дыхании произносит он. — Наконец мы дома.