Иду на задержание!

ИДУ НА ЗАДЕРЖАНИЕ

До отделения неторопливым шагом полчаса. Обычно Петр так и рассчитывал, но в этот вечер вышел из дому за добрый час до развода: выгнал разговор с женой — первый такой после возвращения ее из роддома.

— Слушай, Петя! — начала Тамара тихим, не предвещавшим ничего хорошего, голосом. — Ты все же думаешь о том, чтобы сменить работу?

— Чего ее менять, мне нравится, — неохотно ответил он, соображая, как бы уйти от этой старой и неприятной, как простудный чирей, темы.

— А мне не очень, — чуточку нажала жена. — Днем ты спишь, ночью на работе. Чисто филин. Вчера опять в третьем часу явился. О деньгах я уж не говорю. Вон Сенька Анущенок по триста жене отдает, а кроме того сколько с дружками пропивает…

— Чего хорошего!

— Я и не говорю, что пить хорошо, но деньги — дело не последнее. Детей растить надо, теперь-то их у нас трое…

Петр промолчал. Что ж, жена была по-своему, а может, и вообще права. С деньгами было туго. Однако всех денег не заработаешь, на жизнь хватает — и ладно.

— Ежели в шахту, то там и зашибить может, — попробовал он схитрить.

— Ой, ой! — деланно испугалась Тамара. — А в твоей милиции прибить будто не могут? Уж помолчал бы! Сколько раз с разорванной одеждой приходил. Да в шахте в сто раз спокойнее. Вот возьму и не пущу сегодня на дежурство, пусть хоть сам подполковник Малышев приходит!

Вот тут Петр в сердцах и начал одеваться на работу, постепенно, однако, замедляя движения: все же негоже было заканчивать вот так, на высоких нотах. В бриджи он влез моментом, валенки обувал уже не так скоро, мундир надел не торопясь, — жена все молчала. Ничего не оставалось, как медленно снять с вешалки полушубок. Он чувствовал на себе внимательный, постепенно смягчающийся Тамарин взгляд. Форма явно шла ему, мундир плотно облегал коренастую фигуру, портупея придавала строгий официальный вид и даже желтая эмблема на шапке казалась сделанной из благородного металла.

— Ладно уж, остынь, защитник порядка! — засмеялась жена. — Вижу, так и рвешься на работу. Где уж тебе с мундиром расстаться! Подойди на дочку погляди, ишь улыбается… Да рассупонься, а то сопреешь.

Крохотное розовое существо и в самом деле кривило губенки, будто улыбалось.

— Отпускаю, да только вовремя с дежурства приходи, а то с тебя станет на чужой подушке прикорнуть, коль жена сварливая.

«Ага, потеплела!» — воспрянул Петр, но раздеваться не стал.

Он вышел из дому, и лицо обожгло крепким морозцем, какой обязателен, как утверждают старики, на рождество христово.

Бросились в глаза курчавые седые тополя и провода, как мохнатые белые веревки, протянутые вдоль знакомой улицы, по которой Петр ходил на милицейскую службу без малого одиннадцать лет, с июня пятьдесят четвертого, как демобилизовался из армии, а вернее сказать, с того самого часа, как вернулся в Анжерку.

Вообще-то, если бы не случай на вокзале, может, работал бы сейчас спокойненько в своей Покровке, в родном колхозе имени Первого Мая, и не был бы «филином».

Он, демобилизованный воин пограничных войск, только что слез с московского поезда и в вокзале увидел жутковатую картину. У окошечка кассы, прижавшись спиной к стене, стоял рослый парень в разорванной рубахе с длинной финкой в руке. Густая толпа, полукружьем обступившая его, угрожающе гудела и колыхалась на одном месте, не решаясь подступиться. Выразительная татуировка на потной груди и руках, информирующая о том, что нет в жизни «щастья», свидетельствовала о причастности парня к местам не столь отдаленным.

— Попишу фраеров, сунься кто! — по-волчьи поворачиваясь всем туловищем, сипло кричал «зэк».

«Эге, сейчас он попробует пробиться с ножом сквозь толпу и драпануть…», — оценил обстановку Петр. Он энергично протиснулся в полукруг и повернулся спиной к парню, заметив, как тот напрягся, чтобы встретить его ножом.

— Товарищи хорошие! Успокойтесь, не давите. Вы что же все на одного. Ну, малость перебрал человек, так с кем не бывает. Что, деньги вытащил? Ну, это еще разобраться надо, и не нам с вами, а милиции. — Петр сделал как бы непроизвольно полшага назад, к парню, чувствуя спиной озлобленный настороженный взгляд.

— Я его отлично знаю, могу, если что, даже поручиться. — Петр еще немного подвинулся в мертвую зону. — А зачем же человека самосудом уродовать.

Он уже чувствовал на затылке жаркое дыхание ворюги и, не оборачиваясь к нему, резко снизу вверх двинул рукой назад. Попал. Кулак угодил, видимо, под ребро. Парень утробно икнул и сломался пополам, нож звякнул о цементный пол…

Пожилой милицейский капитан, оформлявший парня в капэзэ, детально расспрашивал Петра, откуда он родом, какую специальность имеет, кто родители и даже есть ли невеста. Вызнав, что родился он под Анжеркой, в деревне Покровка, где и сейчас живет отец с мачехой, там же до армии работал в колхозе, а служил на западной границе, награжден почетным знаком «Отличный пограничник» и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ и что на гражданке собирается снова работать в колхозе или пойдет на шахту, капитан уверенно изрек: «Нет, солдат, судьба твоя — работать у нас, на сей счет даже не сомневайся. И быть тебе со временем, если будешь служить, как служил в армии, отличником милиции — есть и у нас такой симпатичный значок. Ишь, какого верзилу взял. Много их еще будет на твоем веку, с ножиками и без».

Так и случилось, как нагадал Иван Максимович Лапик.

Оформили Петра Чередниченко милиционером во второе отделение милиции Анжеро-Судженска. И пошли чередой милицейские будни, то тихие, мирные, то головокружительно хлопотливые. И чего-чего только не случалось за эти годы! Разнимал пьяные драки, сидел в засадах, гонялся за автоаварийщиками, отбирал ножи и кастеты, ружья и обрезы, ловил бродяг по подвалам и чердакам, изымал у браконьеров взрывчатку, утихомиривал семейных дебоширов.

Но и сколько повстречал он за это время умных, интересных, образованных и благородных людей, от общения с которыми сам становился лучше. Еще минуту назад, после возни с каким-нибудь подонком, мир, казавшийся злым и неправедным, при встрече с хорошим человеком приобретал светлые краски, и его служба в собственных глазах переставала быть неблагодарной, выглядела необходимой.

Исполнял он свои обязанности, как давно привык делать любое дело, основательно, на совесть. Поощрения не обходили его стороной. Ему присвоили звание «Отличник милиции», вручили медаль «За безупречную службу», неоднократно награждали Почетными грамотами разных степеней и денежными премиями.

— Далеко, Семеныч, пойдешь, если никто не остановит, — грубовато и немного ревниво шутили сослуживцы.

Чередниченко понимал, что милицейское дело такое: его невозможно выполнить на хорошо, плохо или на посредственно. Оценка одна: исполнил свой долг или не исполнил…

За неторопливыми воспоминаниями и размышлениями Петр не заметил, как дошел до столовой, ближайшей к отделению, и вспомнил, что забыл дома папиросы. Еще не открыв дверь, по неясному гулу, доносящемуся из обеденного зала, сразу же определил, что в столовский буфет завезли пиво. Да, знакомая картина: сдавленная нетерпеливая очередь у стойки, уставленные кружками столы, оживленный разговор «за жизнь», свидетельствующий о том, что не обошлось без более существенной, чем пиво, жидкости.

Его милицейский полушубок сразу же заметили и жаждущие на миг выжидательно притихли, но обстановка в общем-то была в пределах нормы, и Петр лишь красноречиво остановил свой взгляд на двух не в меру раскаленных физиономиях за ближним столом. Те, поняв его, неохотно встали и, стараясь идти твердой походкой, направились в раздевалку.

Получилось так, что из столовой они вышли вместе с Петром. Один из них, тот, что был попьянее, чернявый, горбоносый, в ондатровой шапке, сразу же полез с разговором.

— Значит, в мороз и зной, днем и ночью ни сна, ни отдыха измученной душе? А, сержант?

— Такая служба, — на ходу хмуро ответил Чередниченко, не почувствовав иронии. Острый нож была для него эта разогретая «ершом» общительность. Но и не ответить — тоже было глупо.

— А я вот где-то прочел, — любуясь собой, продолжала ондатровая шапка, — что без устали нести бремя, не бояться ни зноя, ни холода и всегда быть довольным — трем этим достоинствам следует учиться… — он сделал эффектную паузу и, хохотнув, закончил: — Следует учиться у осла.

— Вот что, гражданин…

— Товарищ Желтухин, если вам будет угодно, — стал уже открыто паясничать Желтухин.

— Не надо насмешничать, гражданин Желтухин. Выпили с приятелем и идите домой, а то нарветесь на неприятности. А я при исполнении.

— Слушаюсь и повинуюсь, гражданин, то бишь товарищ старший сержант. Как это у Маяковского: розовые лица, револьверт желт, моя милиция меня стережет! Иду, иду, только с вашего любезного сержантского разрешения, еще не домой, а для полного телесного и душевного ублаготворения хряпнуть еще малую толику, чтоб, как говорится, в плепорцию… А моя милиция меня сбережет. На том стояла и стоять будет русская земля!

«Фу ты, балалайка! — думал Чередниченко, наблюдая, как словоохотливый собеседник и его спутник двинулись в сторону магазина. — Начитался книжек, ишь как языком чешет. Может, даже институт имеет».

Он вздохнул. Учеба была его незаживающей болячкой. Нормально учиться ему и не довелось. Вся начальная школа пришлась на войну, а после не до учебы было: умерла мать, заболел отец, и колхозная конюховка заменила класс. Работа в милиции заставила сесть за учебники, но, бог мой! Какая это оказалась мука — начинать с азов. Теперь-то уже полегче…

Во время развода настроение поднялось: пришел приказ о присвоении очередных званий и в списке значилась его фамилия.

— Погоны сейчас менять некогда, вручим их завтра, в торжественной обстановке, — объявил начальник горотдела. — В последний раз пойдете в прежних званиях.

Он поздравил каждого, говоря что-нибудь ободряющее. Чередниченке сказал:

— Желаю успехов, товарищ старшина! Передай мои поздравления жене, пусть гордится растущим мужем.

Инструктаж закончился, и наряды неторопливо разошлись по своим маршрутам.

Свой участок Чередниченко знал как собственную ладонь: улицы Коксовая, Симбирская, Заовражная, клуб шахты 5-7, двадцать шестая столовая. Рядом твердо, в ногу шагал Женя Зимин, румяный от мороза, невысокий, но широкий в кости, бодрый и веселый. Патрулировать с ним было легко и надежно, хотя был он на восемь лет моложе Петра и лишь недавно прошел на учебном пункте в Кемерове первоначальную милицейскую подготовку. Вскоре к ним присоединились дружинники шахты 5-7. Познакомились: Сергей Ажичаков, Михаил Пещеров, Валерий Морозов.

Уже стемнело. На улице зажглись редкие фонари. Мороз усилился.

— Ну, ладно, ребята. Сейчас пройдем по участку, потом в штабе погреемся, — сказал Чередниченко как старший наряда.

— Хоть бы один захудалый дебошир, — пошутил Ажичаков, когда они после первого обхода приблизились к штабу. — Никудышный кпд. Нам-то ничего, а вот милиции зарплату не дадут.

— Жалеть тут не о чем, — не приняв шутки, отозвался Зимин. — Радоваться надо. А то, что будто бы без полезного действия ходим, воздух пинаем, так я не согласен. Людям спокойнее, если нас видят, — раз. А два — дебоширам напоминание: будешь выступать — управа, тут она. Значит, польза от нашей с тобой службы даже тогда, когда, кажется, только ходим да по сторонам смотрим. И хорошо, если бы до своего часа без происшествий продежурили…

— Кажись, сглазил, — буркнул Чередниченко, ускоряя шаг. Впереди из белесой морозной мглы показался человек, нелепо размахивающий руками и мотающийся по дороге от обочины к обочине.

— Вдрыбага! — определил Зимин.

— Если б только пьяный. Шапки на нем нет, грабеж, поди… — Петр еще издали узнал своего недавнего многословного знакомца: Желтухин, — вспомнил он. Вид у него был совсем жалкий. Один глаз багрово заплыл, другой пьяно остекленел, из углов рта тянулась слюна.

— Вот, — он с усилием вытянул руки, пошевелил красными пальцами: — Перчатки сейчас сняли… Шапку тоже… Двое… М-мерзавцы…

— Куда они пошли? — прервал Чередниченко.

Желтухин слабо махнул рукой в сторону шахтового клуба.

— Вы останьтесь с потерпевшим, — Чередниченко показал на Морозова и Пещерова. — В штаб его. Позвоните в отделение милиции: иду на задержание.

Петр бросился вперед, сразу же с ним поравнялись Зимин и Ажичаков. Скоро клуб, ни души. Неожиданно за поворотом в проулок метнулись две долговязые фигуры. Окрик только добавил им скорости. Петру стало трудно дышать. Проклятые ремни, которыми достигается бравый вид! Может, сделать предупредительный выстрел? Ладно, еще рывок и потом… Он понял, что убегают молодые парни, один, видать, ненамного старше другого, может, даже несовершеннолетние. «Нынче они как на опаре растут, а вот мозги за длиной не успевают, и в таком возрасте ребята бывают более жестоки, чем взрослые, — думает Чередниченко, чувствуя себя в полушубке, как в скафандре. — Сейчас они, дурачки, смекнут, что надо поврозь убегать».

Действительно, на перекрестке тропинок парни побежали в разные стороны. Чередниченко кинулся, как ему показалось, за более взрослым.

— Вы за тем! — крикнул он Зимину и Ажичакову.

Его беглец обернулся на крик и в этот момент Петр достал его рукой, пальцы поймали глянцевитый материал болоньевой куртки, но ноги скользнули с утоптанной тропы и он, подминая под себя долговязого, рухнул в глубокий снег. Был момент, когда парень, чуть не вывернулся, и его рука дотянулась до кобуры, но Чередниченко все же сумел надежно впечатать парня в снег. Тот, наконец, сипло выдавил: «Пусти, сдаюсь…» Петр чуть ослабил нажим и вдруг почувствовал, как что-то горячее и длинное пронзило его бок. Поймав освободившуюся руку парня, он с силой сдавил запястье. Парень ойкнул, нож выскользнул в снег. Но теперь Чередниченко почувствовал, что с каждым мгновением теряет силы и впервые со страхом подумал, что подлый юнец, снова пытающийся вылезти из-под него, может завладеть его пистолетом. А сейчас должны подойти Зимин с дружинником. И из его же оружия… Ну, уж нет! Крови у него много, вся не выбежит. Надо держать…

Зимина он увидел даже раньше, чем ожидал. Тот вел задержанного, следом шел Ажичаков.

— Держи этого, — приказал он. — Меня, кажется, порезали… Пойду доложу.

Чередниченко заставил себя подняться и, пошатываясь, двинулся к клубу. Будто издалека послышался голос Зимина:

— А ну, ложись рядом! И не двигаться!

«Правильно, Женя, — медленно подумал Чередниченко. — Это надежнее. Сейчас вот я ребят вызову и доставят их, дурачков…»

Мысли вдруг перескочили. Подумал, что завтра заканчиваются январские каникулы — снова Маньке и Тоньке в школу, что жена, наверно, еще не спит, укачивая малышку, и опять не миновать разговора о другой работе. Хорошо еще, если рана пустяковая…

Он умер, дойдя до клуба, в котором был телефон, необходимый ему, чтобы сообщить о задержании преступников.