Иисус и победа Бога

(i) Мессианство в еврейском мире времен Иисуса

О том, как понимали мессианство еврейские современники Иисуса, написаны целые научные труды. Вдаваться здесь в подробности невозможно, да и ненужно[1696]. Однако на некоторых результатах исследований (подчас приближающихся к консенсусу) имеет смысл остановиться. Они помогут нам избрать в дальнейшем верный путь.

Для начала напомним (я и сам это доказывал), что в современном Иисусу иудаизме не было единой концепции Мессии[1697]. В данном плане тогдашние царские и/или мессианские движения выказывали существенную свободу и гибкость. Претенденты на мессианство подстраивали определение «Мессия» под себя, и никто не осуждал их за отход от общепризнанного идеала или образа. Здесь и разнообразные спекуляции кумранитов, и, с другой стороны, мрачная история иродианской династии… Существовали самые разные представления о том, каким будет грядущий царь иудейский. Картину дополняют многочисленные народные мессианские движения, о которых у нас есть свидетельства и которые сначала достигли накала с появлением различных деятелей времен Иудейской войны, а потом — в крупном и трагическом восстании Бар–Кохбы. Может создаться впечатление, что мессианство было всем тем, что каждому было угодно вкладывать в это понятие.

Нельзя, однако, забывать про некоторые принципиальные факторы. Иллюзорна (вполне представимая в категориях идеалистической метафизики!) попытка отделить «чистое» мессианское направление мысли (отраженное в некоторых известных текстах) от той реальной жизненной ситуации с царями и претендентами на царский престол, в которой евреи находились со времен Маккавеев[1698]. Хасмонейская и иродианская династии предоставляли известные большинству народа модели царства. Упования на грядущего царя были упованиями на приход человека, который заменит эти подозрительные династии династией истинной, данной от Бога. Достаточно вспомнить, что «Мессия» в числе прочего означало «царь иудейский», чтобы понять: во времена Иисуса был, по меньшей мере, один претендент на мессианство, и у него была власть отстаивать этот титул. Как мы далее увидим, этот факт объясняет некоторые загадочные высказывания Иисуса. Вызов сыну Ирода Великого (даже скрытый в намеке) не бросали походя[1699].

Если у этих разнородных движений и было что–то общее, то это чаяние, формировавшее контекст для любой мессианской фигуры, — надежда на то, что долгая израильская история наконец придет к своей назначенной Богом цели. Долгая ночь плена, «нынешний злой век», сменится зарей Обновления и Восстановления, новым исходом, возвращением из плена, «будущим веком». Вот контекст для царских чаяний: через грядущего царя ГОСПОДЬ совершит это великое Обновление. Вспомним еще такой библейский отрывок, как Зах 1–8, где частые (и подчас загадочные) упоминания о мессианских фигурах находятся в контексте пророчеств о национальном и культовом восстановлении. Этот контекст помогает понять и реакцию народа на Иисуса, описанную в Ин 6:15: люди хотели схватить Иисуса и сделать царем. Когда мессианские надежды возникали, они входили в имплицитный рассказ, который рассказывали и которым жили современные Иисусу евреи. Царь был средоточием мечты о национальной свободе.

Поэтому важно подчеркнуть: нет ни возможности, ни необходимости отыскивать цельную и когерентную картину «еврейских представлений о Мессии», которым Иисус соответствует или не соответствует. В еврейском мире Иисуса — шквал мятущихся элементов, включая и те, что присутствуют в некоторых мессианских движениях. Иногда, как в Псалмах Соломона и Кумране, мы видим существенную концентрацию на библейских текстах. Иногда царские движения (наподобие Иродова) вроде бы обходились без апелляции к Писанию[1700]. Национальная надежда была центральной. Она строилась вокруг символов, деятельности и рассказов ничуть не меньше, чем вокруг определенных библейских текстов.

Среди символов, имевших «царские» коннотации, центральным был Храм[1701].

• Давид, первый великий царь, задумал Храм.

• Соломон, сын и наследник Давида, построил Храм.

• Езекия и Иосия, величайшие допленные цари, очистили и восстановили Храм.

• В послепленную царскую задачу Зоровавеля и Иисуса, сына Иоседека, о которых у нас мало сведений, как считается, входило восстановление Храма[1702]

• Иуда Маккавей, очистив Храм, основал столетнюю священническую и царскую династию.

• У Ирода Великого постройка Храма играла очень важную роль в его притязаниях на основание собственной династии.

• Манаим, один из мессианских претендентов времен Иудейской войны, появился в Храме в царской мантии, — словно в знак долгожданного прихода божественного избавления.

• Симон Бар–Гиора появился в царском облачении на том месте, где ранее стоял Храм[1703].

• Бар–Кохба придавал восстановлению Храма такое серьезное значение, что даже велел запечатлевать его на своих монетах.

Храм и царство шли рука об руку[1704].

Именно царь должен был вести сражения для Израиля.

• Давид победил Голиафа и филистимлян. Знак, что он будет царем, уже ясен, когда женщины поют: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч!»[1705].

• Согласно библейским Псалмам, истинный преемник Давида обретет господство, разбив врагов Израиля[1706]. Согласно Псалмам Соломона, более позднему тексту, он исполнит давидические обетования Псалма 2, поразив грешников жезлом железным и сокрушив их, как сосуд горшечника[1707].

• Езекия спровадил ассирийцев (хотя в данном случае ГОСПОДЬ это сделал сам).

• Иосия пал в битве с национальным врагом.

• Одна из причин, почему Зоровавель исчезает из картины Второго Храма, может состоять именно в том, что он даже не попытался бороться за свободу Израиля.

• Еще до очищения Храма Иуда Маккавей одержал великую победу над сирийцами.

• До начала постройки Храма Ирод имел большой военный успех, выступая против парфян и римлян… И, как известно, многие евреи не принимали Ирода отчасти из–за того, что он, подобно Маккавеям, сотрудничал с Римом[1708].

• Мессианские претенденты периода Иудейской войны (например, Симон Бар–Гиора[1709]) либо выполняли, либо пытались выполнить подобные задачи.

• В этом же ряду находится и Бар–Кохба, чье имя («Сын Звезды») взято из указывающего на войну пророчества в Числ 24:17–19.

Деятельность, демонстрирующая мессианство, включала ведение победной битвы с врагами Израиля. Делаем значимый для вопроса о мессианстве Иисуса вывод: Мессия, казненный оккупантами, не истинный Мессия. И это не богословские нюансы (хотя ярко выраженный богословский элемент присутствует), а банальность политической борьбы I века.

Храм и битва были центральными символами царского призвания. Вокруг этих более или менее фиксированных моментов, способных поддерживать самую разноплановую деятельность, рождались и умирали движения. В некоторых из них основополагающий рассказ, центральные символы и царская деятельность выражались в категориях библейского пророчества. Например, кумраниты собирали «мессианские» тексты, — иногда включенные в другие произведения, а иногда сжатые в «тестимонии»[1711]. И здесь, помня о принадлежности этих текстов Рассказу и о выделении ими символа и деятельности, отметим: они оставляют открытую возможность, в рамках тогдашнего иудаизма, библейских аллюзий, которые будут пробуждены, когда кто–нибудь поведет себя определенным образом[1712].

Одна аллюзия выделяется особо и требует правильного понимания. Некоторые тексты данного периода говорят о царе как о «сыне Божьем». Пс 2 и 2 Цар 7 порой встречаются в Кумране в мессианском контексте, и другие ссылки также показывают: выражение «сын Божий» тогда употреблялось некоторыми кругами как мессианский титул[1713]. Однако следует подчеркнуть: для евреев I века оно не имело тринитарного подтекста. Им обозначался царь как представитель Израиля. Израиль был сыном ГОСПОДА. Царь, который придет взять его судьбу на себя, разделит этот титул.

…Мы кратко резюмировали имеющиеся в нашем распоряжении факты. И перед нами как историками стоит вопрос. Иисус из Назарета не восстанавливал и не благоустраивал Храм. Он не возглавил успешное антиримское восстание. А значит, на уровне символической деятельности (не говоря уже о текстуальной парадигме) он не соответствовал даже тем неясным народным чаяниям, которые мы в силах реконструировать. Почему же тогда ученики верили, что он — Мессия, сын Бога Живого?

(ii) Мессианство в раннем христианстве

Они действительно в это верили! С самого начала община Иисусовых учеников считала его Мессией[1714].

О том, что именно они имели в виду, необходимо поговорить подробнее. По мнению многих толкователей, уже в Павловых посланиях (примерно 20 лет после распятия!) Christos употребляется как имя собственное, а его титульное значение («Мессия») поглотилось другими богословскими смыслами. Я с этим не согласен[1715]. Но допустим даже, что это так. Получается, что ранние христиане столь стойко применяли данный титул к Иисусу (при всей его парадоксальности), что даже несогласные с ним использовали смущающее их слово. Однако это интеллектуальный выверт, и, мне кажется, дело обстояло проще. Думаю, и Павел, и другие известные нам христиане {известные нам, а не выдуманные изобретательными учеными!) верили в мессианство Иисуса, причем эта вера была для них одной из центральных… Но опять–таки, даже если и нет, использование ими слова Christos отражает силу мессианских убеждений в ранней Церкви.

Слово Christos мы находим во всех раннехристианских текстах. Иисуса знали под этим именованием и аутсайдеры вроде Светония и Иосифа Флавия[1716]. Даже если еврейский, национальный и царский смыслы рано забылись, вопрос остается: почему Иисуса стали в первую очередь называть именно так? То есть, если первая христианская община была глубоко укоренена в иудаизме, почему она столь прочно привязала к Иисусу титул «Мессия», что его использовали, даже забыв первоначальный смысл?

Два дополнительных соображения:

Первое. Заявить о мессианском характере своего движения значило напрашиваться на проблемы и со стороны римских властей (для которых единственный истинный царь — кесарь), и со стороны других претендентов на звание «царя иудейского» (особенно иродианской фамилии). Обе проблемы отражены в Деяниях, — но Иисусовы первые ученики держались и за это слово, и за эту тему. Столкновение же с властями принимает иную форму, чем можно было бы ожидать, исходя из наших знаний о еврейской истории. Никакой вооруженной конфронтации новоявленного царского дома с домом кесаря или Ирода мы не видим (для контраста возьмем мессианские движения 4 года до н. э., 6 года н. э., а также восстание Бар–Кохбы). Самое близкое к подобному сценарию происшествие — странный инцидент, описанный Егезиппом: нескольких родственников Иисуса отвели на суд Домициана, словно бы они были частью царской династии[1717]. Зачем же ранним христианам было придумывать себе название, от которого только и жди неприятностей? И ведь они существенно переосмыслили всю концепцию мессианства… Зачем им тогда понадобилось сохранять и слово, и модель? Если они увидели, что Иисус не сделал того, что ожидалось от Мессии, почему они называли его в первую очередь словом Christos}

Второе. Мессианское движение без физически присутствующего Мессии–аномалия, тем более что этот Мессия умер смертью потерпевшего поражение революционного вождя. Если уж христианам так хотелось иметь мессианское движение, почему не выбрать другого Мессию, — скажем, того же Иакова, брата Иисуса? В течение следующего поколения Иаков был признанным главой иерусалимской церкви. Однако христиане этого не сделали. Что же подтолкнуло их к исповеданию Иисуса Мессией — для евреев соблазну, для язычников безумию?

Часто отвечают: дело в воскресении и только в воскресении. Движение Иисуса не носило мессианский характер, но все изменила Пасха[1718].

Здесь есть доля истины. Оставляя пока в стороне вопрос о том, как понимали первые ученики воскресение Иисуса, признаем: без воскресения они не стали бы считать его Мессией, особенно если не делали этого раньше. Однако если мы на секунду задумаемся, то поймем недостаточность такого ответа.

1) Сторонники этой гипотезы весьма туманно объясняют, что именно произошло на Пасху.

2) Самое важное: ни из чего не видно, что в I веке кто–то ждал, что Мессию убьют язычники, Мессия воскреснет, а история будет продолжаться.

Значит, независимо от нашего понимания воскресения, мы не можем представить, в каком контексте ученики могли бы сказать: «Мы и не думали, что он — Мессия. Мы считали его просто пророком. Но раз уж он воскрес, то должен быть Мессией, хотя и не сделал того, что, как мы ожидали, сделает Мессия». И будем честны: если аргументация здесь до такой степени буксует, мы идем неверным путем.

Легкость, с которой аргумент «воскресение, значит, мессианство» был принят в XX веке, видимо, во многом вызвана путаницей относительно обеих сторон уравнения. Действительно, после воскресения Иисуса его ученики взглянули на распятие иначе. Однако воскресение не придало бы Иисусу, его жизни и смерти, «мессианский» смысл, если бы этот смысл каким–то образом уже не присутствовал. Именно данное соображение сейчас все более возвращает ученых к мысли, что в смерти Иисуса, а может, и в его жизни, должно было быть (парадоксальным образом) что–то мессианское[1719]. Оно отражает и предупреждающий удар исследователей, по мнению которых, всякий «мессианский» материал в Евангелиях должен быть ex hypothesi выдумкой ранней Церкви. Если Иисус был столь непохож на чаемого Мессию, а его движение — на мессианское движение, к чему зря беспокоиться и придумывать тексты, высказывания и особенно титул, который будет в лучшем случае неуместным, а в худшем — обманчивым и опасным?

Уместно вспомнить наш критерий двойного сходства и двойного различия[1720]. Забегая вперед, можно предложить следующее:

Снова и снова мы находим одновременно преемственность и разрыв преемственности — с нехристианским иудаизмом, с одной стороны, и с ранней Церковью, с другой. И это усиливает нашу уверенность как историков в достоверности материала.

Даже беглый взгляд на мессианство в иудаизме и ранней Церкви неумолимо возвращает нас к вопросу: как понятие мессианства попало из иудаизма в раннюю Церковь? В конечном счете, проще всего предположить: переход этот осуществил Иисус. Есть ли какие–то указания на то, что Иисус считал себя, в сколь угодно парадоксальном смысле, Мессией, представителем Израиля, посланным ГОСПОДОМ возглавить великое движение национального освобождения?

(i) Введение

Итак, проблема не в том, чтобы вписать Иисуса в заранее расписанный контекст «того, как евреи представляли себе Мессию»: такой вещи не суще ствует в природе. Не можем мы и просто собрать различные ветхозаветные proof–texts (тексты–доказательства) и спрашивать, какие из них сыграли свою роль в программе Иисуса и осознании им собственного призвания. Тексты важны, но еще важнее контексты. Сосредоточиться нужно на деятельности, рассказах и символах, отличающих служение Иисуса, с одной стороны, и разнообразные направления еврейских мессианских чаяний, с другой.

Современная дискуссия по данному вопросу (широкая, но несколько размытая) выделила два центральных момента: titulus и Храм. Обычно считается, что надпись на кресте, с указанием вины Иисуса, достоверна. Когда Иисус умирал, над его головой было написано: «Царь Иудейский»[1721]. Это само по себе неудивительно: мессианских претендентов, бывало, распинали. Вопрос: почему кому–то пришло в голову выдвинуть такое обвинение против Иисуса и почему, вопреки массе кажущихся указаний на противоположное, оно сработало? Основной ответ связан с акцией Иисуса в Храме, которую сейчас обычно считают непосредственной причиной его казни.

Эти два центральных момента наметят канву для нашего анализа. Каким образом акция в Храме замышлялась и/или воспринималась как мессианская? Насколько обвинение против Иисуса, по которому его казнили, отражало его программу?

(ii) Акция в Храме

В евангельских повествованиях акция в Храме — самое явное проявление мессианской деятельности. Мы уже подробно разбирали ее в главе 9, где пришли к выводу: она касается не только религии, но и царского сана; не только очищения, но и осуждения. Иисус претендовал на то, что имеет определенную власть над Храмом. Фактическими управителями Храма в то время были первосвященники, но библейская модель, не умиравшая и находившая выражение в текстах и исторических движениях, говорила: правитель Храма — истинный давидический царь.

Перед нами не столько учение, сколько символический акт. Как мы уже неоднократно видели, на поступки с символическим значением Иисус был способен столь же, сколь и его современники. В то время и в той культуре, когда он ехал на осле по Елеонской горе, через Кедрон к Храмовой горе, это было царским притязанием, красноречивее всяких слов[1722]. Аллюзия на Захарию (и некоторые другие отрывки) очевидна:

Вход в Иерусалим носит мессианский характер. Данный смысл усиленно разработан евангелистами, особенно Матфеем, но это не причина отрицать историчность эпизода. Все, что нам известно о поведении тогдашних еврейских толп в пасхальный период, делает их реакцию, как ее описывают все источники, глубоко естественной: они хвалят Бога за долгожданный приход истинного царя[1724]. Что конкретно они имели в виду, сказать трудно. Но в том, что они действительно это делали и говорили, разумных причин сомневаться нет.

Иисусова акция в Храме также была «царской»[1725]. Опять–таки имеются явные аллюзии на Писания. Мы знаем, что некоторые из соответствующих библейских текстов в данный период читались в мессианском ключе.

Верховную власть в Храме имеет царь. Именно он — его реформатор и строитель. Поскольку своей акцией Иисус замышлял осуждение и воссоздание этого центрального символа, во всем инциденте не могли не увидеть выраженное мессианское притязание. Подчеркнем: это относится и к символической деятельности, и к нарративному миру, который акция пробуждает. И перед нами не просто некое абстрактное «учение». Если человек делал то, что делал Иисус, он указывал: израильская история достигла точки разрушения и воссоздания, причем его собственные действия воплощают этот момент.

Уместно вспомнить начальные главы Первой книги Маккавейской[1729]. Поскольку во времена Иисуса Хануку праздновали с большим воодушевлением, этот рассказ знало не только грамотное меньшинство. Взаимосвязь между восстанием против язычников, акцией в Храме и установлением царского дома прочно запечатлелась в народном воображении. Антиох Епифан, сирийский царь с манией величия, завоевывает Иерусалим, запрещает соблюдать Тору и устанавливает в Храме святотатственные жертвоприношения. Священник Маттафия отказывается повиноваться царскому эдикту и убивает еврея, приносящего языческую жертву: «и возревновал он по Законе, как это сделал Финеес» (1 Макк 2:26). Затем он и его сыновья бегут в горы, где сколачивают группу людей, ревностных о Законе, и предпринимают вылазки против язычников и отступников. Перед смертью Маттафия говорит речь, в которой призывает сыновей держаться твердо, разбить язычников и быть внимательными к повелениям Закона. На его место заступает Иуда Маккавей. Он старается, во исполнение царской образности и пророчества[1730], перегруппировать Израиль. Иуда одерживает несколько первых побед. Потом он и его армия побеждают сирийцев, входят в Иерусалим, очищают Храм и восстанавливают правильное богослужение. Здесь есть и царские мотивы: молитву перед битвой Иуда начинает следующими словами:

В завершение рассказа идут такие события: смерть Антиоха Епифана, успешная оборона Храма от контратаки[1732], союз Иуды с Римом, смерть Иуды и заступление на его место его брата Ионафана, восстановление Ионафаном Иерусалима, последующая деятельность и смерть Ионафана, заступление Симона на место Ионафана, установление Симоном эсхатологического мира[1733], утверждение Симона как первосвященника и начальника, завещание им своей роли сыновьям. Иными словами, последовательность следующая: победа над язычниками, очищение Храма, исполнение обетовании, установление новой династии.

Символические действия Иисуса неизбежно вызывали в памяти весь этот широкий контекст. Иисус делал то, что делали Маккавеи, — но с некоторыми очень существенными отличиями. Это, в частности, объясняет, почему первосвященническая семья, считавшая себя в каком–то смысле преемником хасмонейской священнической линии, расценила акцию Иисуса как сильную угрозу. Это также объясняет, почему акция Иисуса была наполнена «царскими» мотивами. И это, в свою очередь, объясняет последующее: целую серию загадок, содержащих отсылки к акции в Храме и имплицитным мессианским притязаниям Иисуса.

(iii) Царские загадки

(iv) Храм, Мессия и Сын человеческий

(i) Кесария Филиппова

Все синоптики сообщают: еще в Галилее ближайшие ученики Иисуса стали считать его Мессией. Это проливает свет на путешествие в Иерусалим: если Иисус должен воцариться, то естественнее всего отправиться в город, со времен Давида неизменно ассоциировавшийся с израильскими царями[1862]. Однако остаются вопросы. Что именно говорили и думали об Иисусе его ученики в этот период? Что привело их к этим представлениям? И особенно: какого мнения придерживался тогда сам Иисус?

Центральная сцена — короткая и простая[1863]. Иисус спрашивает учеников, что люди думают о нем и его служении. Ученики отвечают: Иисус считается пророком. Но сами–то ученики кем считают Иисуса? Мессией[1864]. Иисус строго запрещает кому–либо об этом рассказывать.

Разумеется, к данному моменту у учеников уже были свои представления о Мессии, и они проецировали их на Иисуса. Повеление молчать — не марковский трюк, сделанный в попытке объяснить, почему ранняя Церковь считает Иисуса Мессией, хотя при жизни самого Иисуса никто его Мессией не считал[1865]. И в нем не следует видеть отказ от притязаний на мессианский статус[1866]. Следующие далее слова о страдающем «сыне человеческом» также не являются отвержением мессианского статуса в пользу статуса более скромного. Они указывают на то, что мы уже видели: как только в Иисусе увидели бы потенциального Мессию или мессианского претендента, его движение стало бы объектом нездорового внимания. Ирод уже об Иисусе слыхал и считал его пророком. Знай Ирод больше, он бы не ограничился желанием его видеть[1867]. Мы уже показали: высказывания Иисуса об Ироде, Крестителе и самом себе в отношении к Ироду отражали притязания, которые Ирод не мог не найти опасными[1868]. Иисус переосмыслил понятие «Мессия», но этот титул принял. В противном случае его акция в Храме и сопутствующие ей загадки необъяснимы.

Можно ли отыскать у синоптиков указания на то, что Иисус осуществлял какую–либо мессианскую деятельность еще до последнего посещения Иерусалима? Можно ли отыскать загадки, указывающие в том же направлении, что и таинственные высказывания, последовавшие после акции в Храме[1869]? Если мы усвоили суть Иисусовой Вести о Царстве, обрисованную в части II, то на оба вопроса мы ответим утвердительно.

(ii) Мессианская деятельность в начале служения

Сам факт возвещения Иисусом Царства мог быть мессианским и рассматриваться другими как мессианский. Если, как мы показали в главе 6, эта Весть содержала четкую аллюзию на Исайю (возвращение из плена!), то теперь можно привести также один кумранский текст, отождествляющий вестника из Исайи с данииловым Мессией:

Нам точно не известно, насколько распространенной была эта точка зрения, и насколько Иисус ее разделял. Однако перекличка с Иисусовым провозвестием есть. Как показывает анализ проповеди Иисуса о Царстве, он верил, что Царство присутствует там, где пребывает он, и действует лично через него. Он верил: в его жизни обретает исполнение судьба Израиля, он должен вести сражения Израиля и призывать Израиль по–новому осмыслить свою идентичность и объединиться вокруг него. Израильское нежелание признавать над собой иного царя, кроме своего Бога, ныне способно осуществиться через следование за Иисусом… С учетом всех этих фактов, историк вправе предположить: вестник считал себя царем израильским. Пора перестать повторять, что, дескать, Иисус проповедовал Царство, а Церковь все исказила, начав проповедовать самого Иисуса, превратив провозвестника в объект проповеди. Стиль и характер Иисусова провозвестия показывают: имплицитный намек на него самого присутствовал воегда; имплицитная христология была сокрыта в вести, приглашении, приветствии и предупреждении.

Видимо, люди улавливали намеки. «Разве это — сын Давида?»[1871]. Невозможно, чтобы Иисус, при всей его чуткости к аллюзиям на лексику и метафорику пророков, не задался бы вопросом: если он призван возвещать Царство, то кто он и какова его роль? Если бы он, подумав, рассудил, что Мессией не является, то он наверняка исключил бы из своего учения и поведения мессианские черты… И действительно, мы видим, что от вооруженных действий Иисус отказался. Однако в общем и целом создается впечатление, что он совершал мессианские действия, подкрепляя их словами, пусть даже и загадочными. Перед нами парадоксальное исполнение чаяний. Царство есть, Мессия есть, но оба выглядят иначе, чем ожидалось. Весть о Царстве наводила на мысль, что вестник — одновременно есть и тот, через кого Царство приходит.

Еще более может прояснить ситуацию другой кумранский текст:

Этот текст несомненно перекликается с рассказами об исцелениях Иисуса, особенно с Мф 11:1–6/Лк 7:18–23, который имеет мессианское звучание[1873]. Подразумевается, что действия, с помощью которых Иисус полагал начало Царству, — сами мессианские. Это особенно так, если экзорцизмы действительно, как считают некоторые исследователи, носят мессианский характер[1874]. Экзорцизмы — часть битвы со злом, которую Иисус считал частью своей миссии и которую иудаизм считал миссией царя.

Таким образом, действительно имеются намеки, что Иисус с самого начала считал собственную деятельность мессианской. Нашу уверенность укрепляет анализ поведения Иисуса по отношению к ученикам. Иисус избрал Двенадцать, для которых он не был первым среди равных: он призвал их к бытию и в определенном смысле возвышался над ними. Значит, Иисус думал, что через него воссоздается истинный Израиль[1875]. Выбор из числа Двенадцати трех особенно близких спутников — Петра, Иакова и Иоанна — явно перекликается с историей Давида, избравшего трех человек в особые спутники и телохранители[1876].

Вернемся, наконец, к такой символически значимой деятельности, как трапезы с учениками и рассказы об этих трапезах[1877]. В них часто справедливо видят намек на будущий мессианский пир, возможно, уже предвосхищаемый общиной, ожидающей Конца[1878]. Согласно распространенному мне нию, эта тема отражена в таких отрывках, как Ис 25, 1 Ен 62, 2 Вар 29. Сюда же, хотя и с некоторой долей сомнения, можно отнести кумранский текст Двух колонок (lQSa)[1879]. Некоторые сомневаются, что эта идея встречается в раввинистических текстах, но отдельные места «Пирке Авот», похоже, считают ее общеизвестной[1880]. Помимо Евангелий, раннехристианские ссылки на эту тему содержатся в посланиях Павла, Откровении и других произведениях[1881].

Именно в данном контексте следует рассматривать трапезы Иисуса, его рассказы об этих трапезах, а также, возможно, и описания чудесных насыщений толп[1882]. Это — существенная часть его символически значимой деятельности, отражение не столько некоего абстрактного социального эгалитаризма, сколько имплицитных мессианских притязаний. Вкупе с прочими фактами она показывает: не только в течение последнего своего пребывания в Иерусалиме, но и в течение всего служения Иисус сознательно следовал «мессианской» программе. Более того, так мы переправляемся через трясину исторического скептицизма не по узкому канату изолированных высказываний, но по широкой дороге, выстроенной из сочетания деятельности, рассказов и высказываний. Обратимся же к третьему из этих элементов — высказываниям.

(iii) Мессианские высказывания в начале служения

Первая категория мессианских высказываний особенно интересна. Иисус часто сравнивает себя с пастухом, особенно пастухом, отправляющимся на поиски пропавшей овцы. Своим ученикам он велит идти к погибшим овцам дома Израилева[1883] и в аналогичном же русле объясняет собственную миссию[1884]. Ученики должны уподобиться овцам и ягнятам[1885]; они — «малое стадо», которым Отец дарует Царство[1886]. Притчами о пастухе и потерянной овце Иисус объясняет собственную открытость к отверженным, а притчей о пастухе с овцами и козлами указывает на грядущий кризис и суд[1887]. Согласно Марку и Матфею, в ночь, когда он был предан, Иисус процитировал Зах 13:7 («поражу пастыря, и рассеются овцы стада») как стих, указывающий на него[1888]. Допустим даже, что историческую достоверность одного или двух вышеупомянутых отрывков и можно поставить под сомнение, нетипичность этой темы для раннего христианства, говорившего об Иисусе в другом ключе[1889], — веское основание считать ее восходящей к самому Иисусу.

Перед нами — аллюзия на важную в Ветхом Завете (да и не только в нем) тему царства[1890]. Возьмем для иллюстрации некоторые отрывки.

• 2 Цар 24:17: Давид несет ответственность за безрассудную перепись, но народ его, «овцы», не должен быть наказан за его безрассудство.

• 3 Цар 22:17: после смерти царя израильтяне будут как овцы, у которых нет пастыря[1891].

• Ис 44:28: языческий царь Кир описывается как пастырь ГОСПОДНИЙ.

• Иез 34:23–24: вместо ложных пастырей будет поставлен «раб Мой Давид».

• Зах 13:7: в числе прочих «давидических» оракулов упомянуто о царе–пастухе, который поражен, в результате чего его овцы рассеяны[1892].

• Иер: образ используется для обозначения правящей знати в целом[1893]. В постбиблейский период образ не исчезает.

Историк видит следующую картину:

Можно смело утверждать: Иисус не просто прибегал к образу «пастыря», но и использовал его как намек на собственное мессианство в загадочных высказываниях, сопровождавших его имплицитно мессианскую деятельность. Коротко говоря, Иисус постоянно рассказывал определенный рассках истинный царь Израилев приходит отыскать своих заблудших овец. Здесь — одно из средоточий Вести о Царстве, в которой Израиль должен, наконец, быть восстановлен после языческого плена и плохого правления собственных вождей.

Аналогичный вывод можно сделать из двух загадочных высказываний, где Иисус для объяснения собственных, вызвавших споры, действий прибегает к аллюзиям на царские предания. Первое из них имело место, когда Иисусу сделали замечание, что его ученики рвут колосья в субботу[1895]. В ответ Иисус привел такую параллель: Давид, скитаясь со своими людьми по стране, обладал правом помазанного (хотя и еще не воцарившегося царя) нарушать обычные нормы. Параллель имеет смысл только, если Иисус усматривал аналогию между собой и Давидом[1896]. Иисус был помазан ГОСПОДОМ во время крещения Иоаннова, охотящиеся за ним подобны Саулу с его присными. Тот факт, что евангелисты не делают здесь мессианский подтекст, против которого они ничего не имеют, более эксплицитным, сильно говорит в пользу исторической достоверности. Заключительная фраза («Сын Человеческий есть господин и субботы»), возможно, тоже имеет мессианский смысл[1897].

Второе высказывание содержит сравнение Иисуса с Соломоном. Контекст — возвещение суда на современников Иисуса, которые нелестным для них образом сравниваются с определенными персонажами из библейской истории. Жители Ниневии обвинят это поколение, поскольку они покаялись, услышав проповедь Ионы; между тем здесь нечто большее Ионы. Царица Юга обвинит это поколение, поскольку она пришла издалека послушать мудрость Соломона; между тем здесь нечто большее Соломона[1898]. Соломон, строитель Храма, — явный мессианский образец. Говорить, что Иисус больше него, значит говорить, что Иисус — истинный Мессия, который построит эсхатологический Храм и через которого восстановится давидическое Царство. Судя по контексту, народы придут к этому Мессии и послушно склонятся перед ним. Через его Царство исполнятся пророчества о всемирном мессианском восстановлении[1899]. Популярность Соломона как фиктивного автора ряда произведений (Оды Соломона, Псалмы Соломона, Премудрость Соломона, Завещание Соломона) красноречиво свидетельствует о его славе во времена Второго Храма. Если Иисус говорит, что он больше Соломона, то это явное мессианское притязание. И опять–таки, за пределами вышеуказанных евангельских отрывков мы не находим в ранней Церкви использования образа Соломона.

В свете этих текстов можно предположить: помещение Лукой эксплицитно мессианского заявления в самое начало Иисусова служения не столь неправдоподобно, как иногда думают[1900]. Отрывок из Ис 61, который Иисус читает в синагоге, содержит явные давидические и мессианские мотивы: Дух ГОСПОДЕНЬ помазал вестника возвестить нищим Благую весть[1901]. Конечно, это утверждение — намного более эксплицитное и публичное, чем все те, что делались Иисусом до акции в Храме. В остальных случаях мессианская тема гораздо более завуалирована. Однако, хотя историческая достоверность эпизода из–за этого под сомнением, не стоит спешить с окончательными выводами. Возможно, перед нами исключение, которое подтверждает правило: если реакция на слова Иисуса действительно была такой враждебной, как описывает Лука, это проливает свет на дальнейшую загадочную и даже скрытную манеру Иисуса. Несмотря на явные следы редакционного вмешательства Луки (мессианское утверждение в начале проповеди, опирающееся на Исайю и сразу формулирующее программу Царства), никакого противоречия с обрисованным нами служением Иисуса мы не видим[1902].

Напрашивается вывод: Иисус осознал себя как Мессию (в числе прочего) не по приходе в Иерусалим. Судя по его действиям и рассказам, он считал себя Мессией в течение всего его публичного служения. Можно ли пойти дальше и докопаться до корней этого?

(iv) Мессианское начало служения?

Все Евангелия говорят, что можно. Конечно, понять, как человек осознает собственную миссию, непросто. Однако Еврейская Библия содержит различные рассказы о людях, обретающих призвание. Пророки вроде Самуила, Исайи и Иеремии призваны ГОСПОДОМ. Бог призывает и первых двух царей израильских, Саула и Давида, и мятежного царя Северного царства Иеровоама, сына Навата[1903].

Все четыре канонических Евангелия предлагают нам рассказ о «призвании», стоящий за деятельностью, символами, рассказами и учениями публичного служения Иисуса[1904]. Естественно, использовать его в исторической реконструкции достаточно трудно. Однако если мы рассуждали в верном направлении, то имеет смысл задаться вопросом: как все–таки Иисус пришел к тому призванию, в котором он был столь уверен? У нас есть факты:

• Иисус крестился у Иоанна;

• Иисус сослался на крещение Иоанново, когда его спросили об источнике его мессианской власти[1905];

• не менее двух направлений традиции интерпретируют это событие в категориях мессианского призвания Иисуса[1906].

Думаю, можно, не углубляясь в детали, предположить: именно тогда Иисус получил либо призвание действовать как Мессия Израилев, либо (если допустить, что он уже ощущал такое призвание) подтверждение призвания. В словах, которые Иисус слышит при крещении, обычно усматривают аллюзию на Пс 2:7 и Ис 42:1. Ее самый бросающийся в глаза смысл — указание на мессианский подтекст события. Помазание Иисуса Духом Божьим можно воспринимать как намеренную отсылку к Ис 11:2 (помазание Мессии духом ГОСПОДА) и 1 Цар 16:13 (Самуил помазывает Давида, и на Давида нисходит Дух ГОСПОДА). Сколь бы ни повлияли на данный текст послепасхальные размышления, у историка нет оснований отрицать, что во время своего крещения у Иоанна Иисус по–новому ощутил свое мессианское призвание[1907]. Ничто в нашем тезисе не зависит от этой гипотезы, но с учетом всех фактов нет причин считать ее неверной.

(v) Пророческое/мессианское служение

Личность Иисуса имеет ключевое значение. Его пророческая Весть — не передача некой абстрактной информации и абстрактных понятий. Иисус не был и, так сказать, развоплощенным голосом. Суть Вести состоит в том, что Бог Израилев делает в служении Иисуса. «Если я перстом Божьим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царство Божие». Царство уже присутствует там, где присутствует Иисус, и именно потому, что он там присутствует. Принятие в Царство состоит в принятии в общение с Иисусом: ведь именно вокруг Иисуса воссоздается Израиль, именно по его слову Израиль обретает прощение и исцеление. Призыв Иисуса и вызывавшийся этим призывом гнев понятны только, если Иисус рассматривал себя как в некотором смысле олицетворение Израиля. Как пророк, он созывал учеников. Этих учеников он считал обновленным Израилем, возвратившимся из плена народом ГОСПОДНИМ… Вся описанная нами, начиная с части II, картина подталкивает нас к вопросу: кем же считал себя Иисус? Первый ответ: Израилем, представителем Израиля, в котором достигает кульминации судьба Израиля. Он считал себя Мессией.

Только в этом контексте понятны действия Иисуса, его предупреждения и оказываемый им радушный прием. Если он не осознавал это призвание, то придется признать: при всей своей проницательности и глубоком знании Писаний он был поразительно не способен увидеть очевидное. Однако у нас есть веские причины считать иначе. Эд Сандерс пишет:

Как я показал в этом разделе, основываясь на предыдущей дискуссии, мы можем пойти дальше. Мессианство и предполагаемое им отождествление с Израилем, как его задумал ГОСПОДЬ, стояли в центре самопонимания Иисуса.

(i) Введение

Собирался ли Иисус умирать той смертью, какой умер, и если «да», то почему? Я уже отмечал, что для историка этот вопрос вполне правомерен, и в качестве обоснования проводил аналогию с тремя очень разными людьми, жившими приблизительно во времена Иисуса: Сенекой, Элеазаром и Игнатием Антиохийским[1963]. Во всех трех случаях мы имеем полное право спросить о намерениях субъекта, исследовать склад ума, который эти намерения породил, а также мировоззрение, внутри которого такой склад ума стал возможен.

Около столетия назад Альберт Швейцер разделил биографии Иисуса на две группы: авторы одних считают, что Иисус пошел в Иерусалим, чтобы там «работать», а других — что он пошел туда умереть[1964]. Сам Швейцер твердо склонялся ко второй из этих точек зрения[1965]. Большинство последующих ученых с ним не соглашалось: как выразился один из них (в остальных отношениях особенно близкий Швейцеру), тогда Иисус получается «странноватым» (weird)[1966]. Поскольку лично я с Швейцером согласен (в общем, но не в частностях), уместно сразу сказать, что я считаю этот контраргумент ошибочным. Конечно, для благополучного западного ученого было бы «странно» сознательно навлекать на себя обвинение в преступлении, за которое полагается казнь, а потом, молчанием и опаснейшими (хоть и таинственными) откровениями, способствовать смертному приговору. Однако Иисус не был благополучным западным ученым[1967]. Его отличало иное мировоззрение. Именно оно задавало его цели и верования. Именно оно определяло его намерения. Лет за 400 до него Сократ не стал искать милости у афинского режима, а пошел на смерть. Последователи Сократа горько оплакивали его смерть, но никто из них не назвал его поступок «странным» или даже непоследовательным. Более того, весь смысл принятия Сократом смертного приговора состоял в том, что любое другое поведение полностью расходилось бы со всей его жизнью и учением[1968]… Разумеется, мировоззрение Иисуса было иным, чем у Сократа. Однако стоит задаться вопросом, не было ли оно таким, что в рамках его пойти на смерть не просто имело смысл, но представляло собой единственно возможный поступок[1969].

Как всегда, мы начнем с деятельности, рассказа и символа, а не с «идей» и изолированных речений, которые только могут завести в тупик. Туман гипотетической «истории традиции» мешает идеалистическому подходу, начинающему с высказываний, увидеть события и поступки. Однако в мире, знающем цену символам, имеют значение именно события и поступки, а также раскрываемые ими имплицитные повествования. Современному европейцу и американцу, живущему в мире, который избавился от многих древних символов и высмеивает или оттесняет на обочину оставшиеся, требуется сделать колоссальное усилие, чтобы вообразить мир, где одно–единственное действие может реально что–то сказать (занятно, что философы в нашей культуре слов и идей с огромным трудом возвращают эти представления через такие понятия, как «речь — действия»[1970]). Однако без этих усилий мы останемся пленниками нашей культуры. И тогда нам нечего строить из себя историков. Слова фокусируют, ограничивают и усиливают символические действия, но не заменяют их. Центральное же символическое действие, дающее нам ключ к имплицитному рассказу Иисуса о его смерти, — Тайная вечеря.

(ii) Тайная вечеря: символ и значение

(i) Введение

Тайную вечерю, как и акцию в Храме, следует рассматривать в двух контекстах — служения Иисуса (см. часть II) и иудаизма I века. Ранее мы видели, что многие высказывания Иисуса, соседствующие с рассказом об акции в Храме, — своего рода загадки, объясняющие символ. При рассмотрении Тайной вечери мы также находим несколько речений, которые, будучи таинственными сами по себе, в совокупности указывают в одном направлении. И снова символическое действие, вместе с разъясняющими его загадками, образует исторический контекст, в котором могут обосноваться и, благодаря когерентности с общей картиной, обрести смысл другие материалы.

Как это происходит?

В части II мы подробно доказывали: Иисус возвещал Царство ГОСПОДА как нечто, что уже начинается. Нынешняя реальность Царства — не отвлеченная идея, к конкретной исторической ситуации не привязанная, и не просто новый способ восприятия своего личного или социального существования. Она возникает в особый исторический момент. Пророческая и символическая деятельность Иисуса (главы 5 и 9) постоянно указывала в этом направлении. Иисусов рассказ о Царстве (главы 6–8) предстает как движение к кульминации израильской истории. Однако возникает вопрос: что, на взгляд Иисуса, должно случиться после?

От этого вопроса не уйти любому историку жизни Иисуса. Исследователи, видящие в Иисусе учителя вечных истин (политических, религиозных или экзистенциальных), рано или поздно должны спросить: считал ли Иисус, что его Весть встречает широкое одобрение? Если нет, как, видимо, и обстояло дело, то что он собирался делать дальше[2008]? Насколько же более остро стоит этот вопрос перед нами, коль скоро мы отвергли образ Иисуса как учителя вечных истин и предпочли ему эсхатологическую картину, в которой Иисус возвещает наступление великого момента! Как выглядит этот момент? Как должно прийти Царство?

Ключик дает анализ имплицитных ответов Иисуса на мировоззренческие вопросы (глава 10) и предлагаемого им рассказа (глава 7). Судя по его ответам, он ждал битвы. Битва была частью мессианской программы, частью того, что должно предшествовать приходу Царства. Подлинный враг в битве — не языческие орды, а сила, стоящая за ними, — обвинитель, сатана, сбивший народ ГОСПОДЕНЬ на языческий путь, попытку принести Царство ГОСПОДА силой оружия и вооруженного восстания. По–видимому, Иисус воспринимал свой конфликт с правителями Израиля, со стражами традиции, реальными и самозваными, именно как часть такой битвы (глава 9). Непосредственную же встречу с этими властителями он должен был рассматривать как кульминационную конфронтацию его и их программ, его призвания положить начало Царству и их желания удержать Израиль на отвергнутом им пути. Рассказы и символы Иисуса — не абстрактные и статические поучения о религии или политике. Их предназначение — вести к великому Событию, подлинной битве с подлинным врагом.

Как выглядит эта битва? Вспомним рассказ о Царстве, описанный нами в главе 7. Иисус звал учеников к необычной революции. Я бы даже сказал — к двойной революции, через которую Израиль должен стать светом миру, посланным свыше ответом язычеству. Эта революция — не вооруженный бунт наподобие бунта Иуды Маккавея. Напротив, такой «восставший» подставляет другую щеку, проходит лишнее поприще, любит врагов и молится за гонителей. Это революционный способ вести революцию! Конечно, способ не контрреволюционный: он не поддерживает статус–кво, и он основан на учении Исайи о Царстве, — учении, в котором ГОСПОДЬ открывает Себя как истинный Царь, истинный Бог, противостоящий языческим богам и поддерживаемым им режимам. Иисус предлагал людям подлинную революционную премудрость, идущую вразрез с ложными, но общепринятыми представлениями. Средоточие его премудрости — призыв взять крест и следовать за ним, стать его спутниками в его рассказе о Царстве.

Я думаю, Иисус относился к своему рассказу очень серьезно. Столь серьезно, что, призвав израильтян к существованию ради других, он сделал этот путь тематическим для самого себя, для своей веры в приход Царства через свое служение[2009]. Он подставит другую щеку, пройдет лишнее поприще и возьмет крест. Он будет светом миру и солью земли. Он будет Израилем, служащим всем людям. Через него придет Царство — и в том смысле, что он воплотит в себе обновленный Израиль, и в том смысле, что он раз и навсегда победит зло. Характер его победы будет созвучен глубоко революционной природе его Вести о Царстве. Он победит зло, позволив ему сделать с собой худшее. Как мы вскоре увидим, иудаизм предоставлял контекст, в котором подобные мысли и действия имели смысл, причем смысл поразительный.

Смысл этот вырастает из каждого аспекта Иисусовой Вести о Царстве. Мы уже показали в конце главы 9, что действия Иисуса на Тайной вечере — кульминация перестройки им универсума израильских символов. Теперь мы видим, что этот символический акт черпает смысл во всем пафосе его служения, его рассказа о Царстве, его пророческой деятельности. Разумеется, если контекст убрать, то представление о том, что Иисус считал себя призванным победить зло через свои страдания и смерть, нетрудно поднять на смех. Однако уже Швейцер понимал: рассматривая Иисуса в естественном контексте еврейской апокалиптической эсхатологии, мы видим здравость такой гипотезы, которая смотрится тем убедительнее, что предоставляет целостное объяснение самым разным аспектам служения Иисуса. С моей точки зрения, эта гипотеза основана на фактах, она экономная и простая.

Придя к ней, мы можем разрешить многие проблемы, связанные с тем, как Иисус представлял себе будущее. Поговорим об этом подробнее.

(ii) Загадки Креста

(iii) Предсказания о Страстях

Рассматривая события, предшествовавшие Тайной вечере и небольшим загадкам–намекам, проливающим свет на действия Иисуса на ней, мы обнаруживаем у синоптиков и более значительные высказывания по данному вопросу — так называемые «предсказания о Страстях». Экзегеты обычно сбрасывают их со счетов как vaticinia ex eventu («пророчества после события»), считая их отражением раннехристианской апологетики и богословия искупления, а не взглядов Иисуса. Однако избранный нами подход предлагает новое понимания мышления Иисуса и того, как, по его мнению, Царство придет через его смерть.

Релевантные тексты хорошо известны.

Есть и другие намеки: не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима (но предполагается, что, попав туда, он погибнет); жених отнимется; ученикам придется заботиться о себе в отсутствие Иисуса…[2052] В общем и целом, список внушительный!

Разумеется, многое зависит от наших предпосылок. Иисус вполне мог использовать эти образы, а рассмотренные высказывания совершенно не похожи на то, что мы находим в тогдашнем иудаизме и в раннехристианском богословии искупления. Реальная проблема возникает, когда мы пытаемся решить: могли ли у Иисуса в принципе быть подобные идеи? Могло ли это быть присуще его складу ума?

Как я уже показал, Иисус считал себя средоточием долгого и извилистого израильского рассказа. (Для иудаизма I века это само по себе не из ряда вон выходящее воззрение: в сходном ключе о себе думали и некоторые другие евреи.) Я также показал, что Иисус своими символическими актами и пересказом израильского рассказа намекал: по его мнению, рассказ должен обрести кульминацию в великой битве, где зло будет побеждено, а народ ГОСПОДЕНЬ — раз и навсегда избавлен. В свете этого рассмотренные сейчас нами загадки указывают на определенное призвание, в которое предсказания о Страстях превосходно вписываются. Против «Сына Человеческого» — представителя народа святых Всевышнего — ополчатся звери, однако он будет оправдан.

Чтобы лучше разобраться в этих высказываниях, необходимо сначала задаться вопросом: какие источники были доступны Иисусу при осмыслении того, как может прийти Царство через страдания и смерть представителя Израиля.

(i) Введение

Для ответа на поставленный вопрос необходимо вновь обратиться к многообразному контексту иудаизма I века. Мы будем рассматривать рассказ и символ, помня о генерируемой ими деятельности (praxis), а также имплицитных ответах на ключевые мировоззренческие вопросы (особенно на вопрос «в чем состоит решение?»).

(ii) Контрольный рассказ: плен и восстановление

Начнем с того, что нам уже хорошо знакомо. Вопрос о нынешнем страдании и будущем оправдании и искуплении, о способе осуществления ГОСПОДОМ этого оправдания евреи I века осмысливали в категориях плена («этот злой век») и восстановления («будущий век»). Конечно, я сейчас несколько упрощаю для краткости (у них были разные способы выразить одну и ту же мысль), но подчеркну еще раз: большинство евреев I века считали плен незаконченным, а обетования Исайи и других пророков — неисполненными. Ведь в стране правили Пилат, Ирод, Каиафа. Над ней господствовали язычники. Значит, Царство еще не пришло, злой век еще не кончился. Будущий век принесет свободу и мир, когда ГОСПОДЬ оправдает свой народ после долгого периода страдания.

И снова подчеркнем: в иудаизме I века возвращение из плена означало «прощение грехов», и наоборот.

Пока Израиль страдает от иноземной оккупации, «грехи», приведшие к плену, не «прощены». Прощение — вещь абсолютно конкретная. Как с узником: «помилование», которое не ведет к освобождению из тюрьмы, — никакое не помилование. Псалмы и пророки ждали дня, когда пророчества исполнятся, грехи будут прощены, а ГОСПОДЬ раз и навсегда покончит со злом, угнетавшим Его народ.

Для евреев, ждавших подлинного возвращения из плена, господствующей исторической и богословской темой была тема исхода. Исход праздновали ежегодно на Пасху. Он создавал классический еврейский метарассказ, в котором надежда на возвращение из плена имела смысл и в категориях которого возвращение описывалось в ряде классических пророческих текстов[2054]. Важность рассказа об исходе в историческом, политическом и богословском мировоззрении иудаизма Второго Храма трудно переоценить. Будем помнить: он звучал в мире, где большинство евреев надеялись, что он повторится и на сей раз решит проблему навсегда… Эти–то аллюзии Иисус и пробуждал своим последним великим пророческим и символическим актом.

Если начать отсюда, можно понять очень многое про мышление Иисуса.

(iii) Первая побочная сюжетная линия: мессианские бедствия

Как мы показали в NTPG, во времена Второго Храма некоторые евреи верили, что великое избавление осуществится через период огромного страдания[2055]. Это рассказ в рассказе: апокалиптическая драма придет к завершению через время бедствий. Хотя так считали не все евреи, данная тема достаточно часто встречается, чтобы мы могли включить ее в анализ (мы находим ее, например, у кумранитов, движение которых имело ряд аналогий с движением Иисуса).

Нам легче будет оценить значение этой сюжетной линии в рассказе о новом исходе, плене и восстановлении, если мы вспомним некоторые мысли Альберта Швейцера. Швейцер рассматривал ожидание «мессианских бедствий» в период Второго Храма как важный ключ к пониманию Иисусом исторического момента и своей в нем роли. Для него основная идея — Испытание (peirasmos).

Эта идея, подобно многим другим идеям Швейцера, шла вразрез с богословской модой начала XX века, а потому ее не только почти не восприняли, но и практически не обсуждали. Однако здравое зерно в ней есть, хотя без серьезных корректив и не обойтись (например, с учетом прогресса в понимании еврейской апокалиптики).

Позволю себе небольшое отступление. Конечно, осторожный западный ученый едва ли сознательно подчинит свои действия схеме, представляющей собой своего рода сценарий. (Хотя… Если посмотреть, как иные из них планируют карьеру, эта мысль кажется не столь уж неправдоподобной.) В конце концов, западные ученые верят не только в свободу самостоятельных исследований. Им нравится быть зрителями, наблюдателями, а не участниками. И здесь опять возникает опасность анахронизма: Иисус как великий учитель истин, оторванных от жизни. Лишь погружаясь в историю I века, мы можем выйти из тюрьмы нашей собственной культуры. Швейцеру удалось приоткрыть тюремную дверь. Теперь эту дверь надо пытаться открыть дальше, чтобы история и богословие смогли, наконец, вырваться из тисков анахронизма, замаскированного под скептицизм с его кажущейся утонченностью. Только если мы последуем за фактами I века туда, куда они ведут, наш разговор об «Иисусе» будет оправдан, будь то в истории или в богословии.

В данный момент я хочу сказать лишь следующее. В I веке еврей, думающий и считающий себя участником долгожданной драмы Царства ГОСПОДНЕГО, вполне мог предположить, что Царство наступит через великое страдание. Вскоре мы применим это к Иисусу, а пока рассмотрим вторую побочную сюжетную линию. Она также входит в метарассказ о новом исходе и великом возвращении из плена. И она еще острее ставит вопрос о мессианских бедствиях.

(iv) Вторая побочная сюжетная линия: индивидуальное страдание

В текстах Второго Храма убежденность в том, что страдание — вероятная или даже необходимая часть ГОСПОДНЕГО плана, не оставалась на сугубо общем уровне. Можно назвать несколько конкретных категорий людей, которых могли ожидать страдания от рук нечестивцев/язычников. Такое страдание можно интерпретировать в свете обрисованной нами эсхатологической картины. Оно далеко не случайно и составляет одну из важнейших граней страдания Израиля. Судя по некоторым намекам, иногда его включали в сценарий Освобождения.

Одна из наиболее очевидных категорий страдающих личностей в Израиле — пророки. Самое очевидное свидетельство тому содержится в Новом Завете, где приводится соответствующая пословица[2057]. Однако корни этой идеи уходят в библейскую традицию[2058], и она отражена в текстах вроде «Мученичества Исайи». При жизни Иисуса величайшим пророком был Иоанн Креститель. Судьба Крестителя должна была произвести неизгладимое впечатление на всякого, кто счел бы его своим предтечей[2059]. Бесстрашный пророк, гонимый и убитый еврейскими властями, которым он возвещал слово ГОСПОДА, был моделью отнюдь не чуждой самопониманию пророка из Назарета.

К этому довольно близок важный отрывок из Премудрости Соломона. Здесь нечестивцы замышляют зло из чувства пустоты собственной жизни. В частности, они собираются убить праведника, обличившего их злые пути.

Автор комментирует: когда это произойдет, Бог Израилев будет держать души праведных в своей руке, «в мире», хотя и незримыми людскому оку. Потом, в урочный час, он воскресит их из мертвых и поставит владычествовать над миром[2061]. Безбожники же получат по заслугам[2062]. Далее автор еще раз останавливается на страдании праведников от рук нечестивцев, описывает блаженство, вознаграждающее праведников, и предупреждает царей земли: больше всего им следует искать именно Премудрости[2063].

Как отмечали некоторые экзегеты, в рассказе об участи праведников, по–видимому, использованы главы 52 и 53 из Книги Исайи (о «страдающем рабе»), а описание суда над нечестивцами восходит к отрывкам вроде Исайи 14 (странная фигура, чья богоборческая гордыня ведет к краху) и Псалма 2 (давидический царь, изгоняющий врагов)[2064]. Есть веские основания считать: вышеуказанный отрывок из Премудрости Соломона опирается на экзегетическую традицию, независимо использованную в Первой книге Еноха и других текстах времен Второго Храма[2065]. Ценность его для наших нынешних целей состоит в том, что он проливает свет на тему, которая, возможно, была известна не только читателям какого–то одного текста.

Наше предположение укрепляют кумранские тексты. Они часто говорят о страданиях Учителя праведности. Возьмем, например, Комментарий на Книгу Аввакума:

Однако страдает и вся община, обретая тем самым путь к вечному спасению:

Вряд ли кто–то из кумранитов верил в страдающего Мессию. Однако можно констатировать: бытовало широкое убеждение в том, что страдания секты в целом и одного из ее основателей, в частности, указывают на грядущее избавление. Возможно, с точки зрения кумранитов, избавление отчасти и приходит через страдания[2070]. Иногда эти идеи выражались в категориях искупления:

Итак, кумранские тексты помогают понять, как в период Второго Храма евреи могли смотреть на невинное или праведное страдание. Еще в большей степени это верно по отношению к рассказам о мучениках, особенно времен Маккавеев[2072]. Для нас сейчас важен не столько реальный ход событий, сколько то, какие рассказы о мученичестве слагались впоследствии. Отметим: Маккавеи ежегодно поминались во время большого праздника Хануки. Поэтому этот рассказ был хорошо известен. По–видимому, некоторые символические действия и объясняющие загадки Иисуса содержат аллюзию на историю Маккавеев[2073]. Согласно Второй книге Маккавейской, страдания мучеников решают проблему грехов нации сейчас, чтобы Израиль обрел милость в будущем, тогда как грехи других народов все умножаются, доколе эти народы не будут, наконец, судимы[2074]. Таким образом, мученики радостно шли на страдания и смерть, веря, что в будущем они воскреснут к новой жизни[2075]. Они верили: их страдания проложат путь от нынешнего времени гнева к спасению; палачи же накапливают себе гнев Божий.

Братья наши, претерпев ныне краткое мучение, по завету Божию получили жизнь вечную, а ты [сирийский царь Антиох] по суду Божию понесешь праведное наказание за превозношение. Я же, как и братья мои, предаю и душу, и тело за отеческие законы, призывая Бога, чтобы Он скоро умилосердился над народом, и чтобы ты с муками и карами исповедал, что Он един есть Бог, и чтобы на мне и на братьях моих окончился гнев Всемогущего, праведно постигший весь род наш[2076].

Или строки из книги, хронологически очень близкой к времени Иисуса:

Тебе ведомо, Боже, что, хотя я и мог себя спасти, я умираю в нестерпимых муках ради Закона. Будь же милостив к народу Твоему, и пусть нашего наказания будет достаточно для них. Сделай мою кровь их очищением, и возьми мою жизнь в обмен на их жизни[2077].

В этих рассказах можно выделить три верования:

1) Судьба мучеников связана с судьбой всего народа;

2) В результате их страдание — средоточие страдания народа, продолжающее тему плена как наказания за грех, которая содержится у великих пророков (Иер, Иез, Ис 40 — 55, Дан), но теперь получает более четкий фокус;

3) Это страдание играет искупительную роль: мученики не только сами обретают небесное блаженство и/или воскресают, — они собирают на себя страдания народа, чем освобождают парод от них[2081].

Судя по тому обстоятельству, что все названные элементы содержатся в различных отрывках, весь этот многогранный богословский (и политический) ход мысли был хорошо известен уже к моменту написания Четвертой книги Маккавейской (скорее всего, середина I века)[2082].

Итак, анализ популярных представлений о пророках на основании Книги Премудрости Соломона, кумранских текстов и маккавейской литературы показывает: перед нами традиция, которая во времена Второго Храма была довольно распространенной и хорошо известной. Она утверждала: страдания и даже смерть некоторых евреев может быть частью Промысла ГОСПОДНЕГО относительно избавления Его народа от языческого гнета. Иными словами, благодаря этим страданиям народ мог избежать Божьего гнева, обрести прощение грехов и обновление Завета. На мой взгляд, уже одно это дает нам важные ключи к пониманию того, какие идеи могли формировать мировосприятие пророка и мессианского претендента в первой трети I века.

Однако откуда взялась такая традиция? Язык и частые библейские аллюзии подсказывают разные источники. Поскольку то, что мы находим в преданиях об Иисусе, иногда отражает сходные отрывки, имеет смысл рассмотреть ситуацию подробнее.

(v) «Согласно Писаниям»

Когда аллюзия не есть аллюзия? Эта проблема беспокоит многих новозаветников. Вопрос исторический (намекал ли, скажем, Павел на определенный текст, и если да, то зачем?) часто переплетается с вопросами литературными (авторская интенция и прочее). О таких вещах, как бы сказал автор Послания к евреям, мы сейчас не можем говорить подробно. Весьма вероятно, что в период Второго Храма авторы делали аллюзии на очень многие библейские тексты, одним словом или одной фразой сознательно вызывая в воображении целые миры дискурса. Читатели XX века бдительны и наверняка неоднократно увидят аллюзии там, где их нет и в помине. Однако те наши современники, которые об этой опасности знают и предпочтут ограничиваться указанием на очевидные прямые цитаты, проглядят в важных текстах нечто важное. Иногда историку нужно напоминать, что история — не наука, а искусство[2083]!

Сделав это неприятное вступление, попытаемся разобраться в библейских корнях интересующей нас традиции. Начнем с Книги Даниила. Независимо от того, когда зафиксированные там предания обрели окончательную форму, очевидно: во времена маккавейского кризиса они имели колоссальную важность, а в I веке усердно изучались как хартия для революционеров, продолжающих маккавейскую традицию священного восстания против языческого владычества[2084]. Мы уже неоднократно видели пути прочтения начальных глав Даниила в I веке (особенно их интерпретацию в свете упования на приход Царства ГОСПОДА вместо языческой оккупации). Очевидно, что, например, в маккавейский период и позже рассказы об отроках в огненной печи или о Данииле во рву со львами воодушевляли гонимых евреев хранить верность отеческим законам, даже под угрозой пытки или смерти. В этом контексте мы снова находим тесную привязку судеб нации (и Храма!) к судьбе мучеников.

Многое из этого выглядит как источник вышерассмотренных тем (особенно в Книге Премудрости Соломона и Книгах Маккавейских). Вскоре эти темы повторяются:

Народ и мученик, мудрость и нечестие, «апокалиптика» и Завет — эти темы сплетены в единый узор. Судьба Храма и его системы жертвоприношений тесно взаимосвязана с судьбой «разумных», которых, как и в Прем 2–6, убивают, но они будут оправданы. «Время тяжкое» породит на свет время избавления и очищения.

Таким образом, Книга Даниила — явный источник для размышлений евреев I века о сплетении воедино судеб народа и мучеников. Однако откуда берет эти идеи сам Даниил? С одной стороны, идея очищения имеет отношение к левитскому кодексу жертвоприношений. В Дан 12, как и в 4 Макк 17, мы видим перенос на сферу человеческих страданий богословия, которое первоначально принадлежало миру Храма и культа:

С другой стороны, эти традиции выдают связь с размышлениями некоторых евреев Второго Храма об «акеде» — «связывании» Исаака Авраамом, описанном в Быт 22. Трудно сказать, насколько разработаны были в I веке эти размышления. Однако, поскольку Иисус к этой теме не обращался, для нас это не столь уж принципиально[2088].

Роль Псалтыри в формировании мировоззрения и чаяний иудаизма Второго Храма бесспорна. Псалмы воспевали во время молитв и богослужений (например, в Храме). Евреи, шедшие в Иерусалим, использовали псалмы паломников, а молящиеся на празднике — псалмы праздничные (скажем, на Пасху — «Халлель»). Как известно, Псалтырь обрела свою нынешнюю форму спустя много времени после исчезновения давидической монархии. Надежда же на обновленное Царство во многом поддерживалась именно через постоянное внимание к обетованию Давиду и его наследникам[2089]. В этих рамках псалмы плача, составляющие значительную часть Книг I и II Псалтыри (Пс 1 — 40, 41 — 71), снова и снова говорят о страдании народа ГОСПОДНЕГО и его уповании, что ГОСПОДЬ его оправдает и избавит. Или такой интересный случай: выраженно давидический псалом (Пс 88) в середине превращается в псалом плача (Пс 88:1–37, 38–52). Любой человек, на мышление и духовность которого хоть отчасти повлияло регулярное использование псалмов и который жил в условиях языческой оккупации, без труда увязал бы темы этих песнопений со своей собственной ситуацией.

Как мы уже видели, на Иисуса, вполне возможно, сильно повлияла и еще одна книга — Книга Захарии (особенно Зах 9–14), содержащая таинственные намеки на необходимость страдания народа ГОСПОДНЕГО[2090]. Автор обещает долгожданный приход истинного царя (9:9–10), обновление Завета и истинное возвращение из плена (9:11–12), разгром врагов Израиля и спасение истинного народа ГОСПОДНЕГО (9:13–17). А пока — Израиль подобен овце без пастыря (10:2); пастыри–то у него есть, но свои обязанности они не исполняют, за что и будут наказаны (10:3); это наказание — составная часть божественного Промысла о возвращении из плена (10:6–12). Бог велит пророку изображать пастуха и тем символизировать бесполезных пастырей, ныне правящих Израилем (11:4–17). Между Израилем и народами разгорится великая битва, в которой «дом Давида будет как Бог, как ангел ГОСПОДЕНЬ» во главе иерусалимлян (12:1–9; цитата из стиха 8). Будет великий плач о «том, которого пронзили» (12:10); «источник дому Давидову и жителям Иерусалима для омытия греха и нечистоты» (13:1); суд на пророков израильских (13:2–6); суд на пастыря Израиля, который будет поражен, и овцы рассеются (13:7). Далее — деталь, напоминающая Иезекииля: две трети народа вымрут, а остальные очистятся, чтобы воистину быть народом ГОСПОДНИМ (13:8–9). Книгу завершает великая драма, когда все народы соберутся воевать против Иерусалима; ГОСПОДЬ одержит великую победу и воцарится, совершив суд над народами и освятив Иерусалим (14:1–21).

В этой массе образов, сбивающей нас с толку, можно выделить несколько моментов. Основная тема отрывка, как и многих еврейских текстов того периода, — воцарение ГОСПОДА, избавление Израиля от угнетения и плена, суд над народами и нечестивыми лидерами в самом Израиле. Средоточие этих событий — Иерусалим и Храм; ключевую роль в них будет играть царский дом Давидов: царь въедет в Иерусалим (Зах 9) и будет как Бог во главе войска (Зах 12). Как бы ни соотносились между собой две части книги, данная тема хорошо согласуется с рассказом о Зоровавеле в Зах 1 — 8[2091]. Сквозь всю книгу красной нитью проходит образ овец и пастуха. Пророк, явно опираясь на Иез 34, видит Израиль как стадо, а царя — как пастуха, который, в конечном счете, разделяет судьбу своего народа. Слова о пораженном пастыре цитируются в выраженно мессианском контексте одной из рукописей кумранского Дамасского документа[2092]. Фраза «воззрят на него, которого пронзили» (12:10) толкуется в мессианском ключе в одном позднем талмудическом тексте, где, возможно, соотносится с Бар–Кохбой[2093]. Это дает нам слабые намеки относительно того, как евреи могли читать Захарию в интересующий нас период.

Обратимся теперь к Книге Иезекииля. Там мы находим отрывок, имеющий аналогию с отрывками только что описанными, а также с символическими актами и загадками–пророчествами Иисуса. Пророк символически изображает плен народа:

Несомненны переклички с левитской системой жертвоприношений, где жертвенное животное «несет» беззакония народа[2095]. Опять–таки никакого христианского «богословия искупления»: только чувство, что призвание Иезекииля (сначала с помощью символа изобразить гибель Иерусалима, а потом понести на себе участь его жителей) поразительно напоминает евангельскую картину. Иисус совершает символические действия в Храме и на Тайной вечере и, с помощью загадок, объясняет и подчеркивает их смысл: он понесет на себе судьбу, которую возвестил для Храма.

Еще важнее пророчеств Даниила и Иезекииля как библейский контекст для рассказов о страдании и мученичестве в период Второго Храма пророчества Исайи, особенно Ис 40 — 55 (и особенно — тексты о «Рабе ГОСПОДНЕМ»). Об этой теме очень много спорили, и к ней надо подходить с осторожностью. Относительно дохристианского/нехристианского еврейского прочтения данного знаменитого отрывка уместно заметить следующее[2096]:

Первое. Образ «Раба» в Ис 52:13–53:12 или других «Песнях Раба» лишь совсем недавно был абстрагирован толкователями от вести Ис 40 — 55 в целом[2097]. Если мы хотим понять, как смотрели на эти тексты евреи I века, одним из первых шагов будет понимание их контекста. Контекст же содержит не отвлеченное богословие искупления, а пророчество, о котором мы уже говорили не раз: ГОСПОДЬ утешит и восстановит свой народ после плена, изольет гнев на язычников, державших его в плену, а также лично вернется на Сион, чтобы править как царь. Очень красноречив в данном отношении вступительный оракул Ис 40:1–11. Другой весьма показательный текст — Ис 52:7–12 («как прекрасны на горах…»). Он прямо переходит в четвертую песню раба. В главах 54 — 55, идущих после четвертой песни, выражается радость о восстановлении Израиля, обновлении Завета и прощении грехов, повлекших за собой плен. Глава 55 обращается ко всем с приглашением прийти и разделить это благословение. Иными словами, было бы совершенно неверно рассматривать образ «Раба» в отрыве от более широкого профетического контекста, контекста Царства.

Второе. По мнению многих исследователей, отрывок Ис 40 — 55 оказал очень большое влияние на только что рассмотренные нами тексты периода Второго Храма, а также на более позднюю еврейскую литературу. Свидетельство тому мы обнаруживаем в маккавейских текстах[2098]. В частности, Дан 11 — 12 — одна из самых ранних развернутых интерпретаций образа «раба» у Исайи: вполне возможно, мучеников своего времени автор рассматривал как, по крайней мере, частичное исполнение Ис 53[2099]. Удивляться этому не приходится. Когда во времена Второго Храма евреи пытались осмыслить свое долгое и тяжелое страдание, у Исайи они могли найти великую надежду на возвращение из плена и наступление Царства. С этой точки зрения, современное им страдание праведников — часть Промысла ГОСПОДНЕГО.

Третье. По некоторым данным, среди евреев существовала интерпретация образа «Раба» в мессианском ключе. В Зах 3:8 «Отрасль» описан как «раб Мой»; и, видимо, аллюзии на Исайю присутствуют в мессианских отрывках Зах 12 — 13[2100]. Также, судя по ряду особенностей двух свитков Исайи из Кумрана и переводам LXX, авторы этих свитков и переводов знали о возможности мессианского толкования[2101]. Странная фигура «Сына человеческого» в 1 Ен — вероятно, образ, составленный по Дан 7 и Ис 53[2102]. Хорошо известно, что таргум Исайи, датируемый некоторыми учеными I веком, отождествляет «Раба» из Ис 52:11 с Мессией[2103]. Поэтому нет причин полагать, будто подобного рода мессианское понимание — персонализация более широкой отсылки к народу в целом — должно было стать для еврея I века неожиданностью[2104].

Четвертое. Возможность этой мессианской интерпретации не означает, что сколько–нибудь существенная часть дохристианского иудаизма учила о страдающем (или, тем более, умирающем) Мессии. Это хорошо видно по таргуму Исайи. Отождествив Раба с Мессией, он относит последующие упоминания о страдании:

• к святилищу, оскверненному из–за грехов Израиля (53:5);

• к страданиям врагов Израиля от руки Мессии (53:7, 9, 11);

• к скорбям, через которые спасутся пленники, когда закончится языческое владычество над Израилем (52:14; 53:3–4, 8);

• (вариация на ту же тему) к страданию, через которое очистится праведный Остаток (53:10).

Лишь однажды появляется другая нота: слова «предал душу свою на смерть»[2105] таргум 53:12, видимо, относит к Мессии. И вообще использование в дохристианском иудаизме отрывка Ис 40 — 55 (или отдельных его мест) не включало всех элементов, впоследствии сведенных воедино христианским богословием: Раб, Мессия, страдание и искупительное взятие на себя греха (ср. 2 Петр 2:21–25)[2106]. Нельзя исключать, что в некоторых еврейских текстах мы можем–таки найти связанную с Исайей идею взятия на себя греха. Однако это гораздо труднее доказать, чем мессианские смыслы[2107]. В рассматриваемый нами период еврейская экзегеза делала основной упор на страдания Израиля в продолжающемся пленении. Да и первоначальное пророчество звучало именно в контексте плена и именно о нем говорило. Последующие же евреи, начиная со времен Даниила, считали себя вправе применять этот отрывок к своей ситуации.

Что это нам говорит о мире, в котором Иисус читал еврейские Писания и пришел к осознанию собственной миссии? Не существовало дохристианской веры в «Раба ГОСПОДНЕГО» (из Исайи), который, как Мессия, пострадает и умрет во искупление грехов Израиля или всего мира. Существовало нечто другое. Судя по десяткам текстов, многие евреи верили (во многом на основании Ис 40 — 55), что продолжающееся израильское страдание входит в Божий Промысел и что страданию этому суждено закончиться, после чего гнев Божий падет на языческие народы, угнетавшие Израиль, а также, возможно, и на евреев–отступников. Согласно тогдашнему распространенному убеждению, причина страданий израильтян — их грехи; за эти грехи они (или отдельные праведники) должны понести наказание; наказание же приблизит конец скорбей, очищение от греха и избавление от плена[2108]. Иными словами, не в абстрактных спорах, но через нищету, плен, муки и мученичество выковалась вера: страдания Израиля не просто состояние, от которого ГОСПОДЬ его в свое время избавит, но и, парадоксальным образом, средство этого избавления.

(vi) Вывод: еврейский контекст Иисуса

Как мы уже показали, мир Иисуса структурировался вокруг глубоких символов и ярких ключевых рассказов. Рассмотренные только что тексты содержат символику и комплексный рассказ, где по–новому предстают символический акт на Тайной вечере, разъясняющие его таинственные загадки и истории, да и все последнее путешествие в Иерусалим. Я не хочу сказать, что Иисус просто взял набор популярных в тогдашнем иудаизме идей и применил их к себе. Нет, он подверг традицию переосмыслению. Переосмыслению, например, в вопросе о битве с врагами Израиля. Не следует полагать, будто перед нами стоит дилемма: либо Иисус во всем придерживался существовавших еврейских концепций, либо «в противовес иудаизму» предлагал нечто совсем от него отличное. На мой взгляд, в Евангелиях Иисус и утверждает важную иудаистскую традицию, и переосмысляет ее, ставя в ее центр свою Весть, свое призвание положить начало Царству. Именно этот подход представляется мне исторически точным.

Не существовало дохристианской еврейской версии того, что мы теперь называем «паулинистским богословием искупления». Вместо него мы находим многогранный и богатый рассказ о смысле нынешнего злого века и о его грядущем конце через страдания некоторых людей, воплощающих в себе истинный Израиль. Поэтому Иисус предлагал не абстрактное богословие искупления, а отождествлял себя со страданиями Израиля. Соответственно, перед нами и сходство, и различие. Иисусовы символика и рассказ имеют смысл только в этом еврейском мире и олицетворяют собой совершенно необычную и уникальную вариацию известной темы. Дела и слова Иисуса очень разнятся с тем, что говорили о нем и его казни ранние христиане; однако раннехристианское богословие искупления полностью объяснимо только как послепасхальное развитие допасхальных представлений самого Иисуса.

В методологическом плане мы, историки, оказываемся в уже знакомой нам ситуации. Чтобы перейти от еврейского мира к такому похожему и такому непохожему миру раннего христианства, мы должны постулировать наличие среднего звена. И Евангелия нам об этом звене рассказывают.

(i) Введение

Однако как точнее всего охарактеризовать это среднее звено? Как описать склад ума Иисуса после того, как он ощутил в себе столь необычное призвание? Как в допасхальном и глубоко еврейском контексте понять его предсказания о своих страданиях?

Вспомним вкратце нашу предыдущую аргументацию. Все служение Иисуса олицетворяли два его великих символических акта, из которых второй (Тайная вечеря) символизировал новый исход, обновление Завета, «прощение грехов», подлинное возвращение из плена. Свои символические действия Иисус сопровождал загадками, которые демонстрируют: он считал, что его судьба тесно переплетена с судьбой его народа. Нависшая над нацией катастрофа каким–то образом связана с его собственной смертью. Согласно целому ряду текстов, Иисус неоднократно говорил смущавшие слушателей слова: ему предстоит идти в Иерусалим и там умереть. Иногда создается впечатление, что эти предсказания имели основу в Писании. И если мы рассмотрим символический акт Иисуса с сопутствующими ему загадками и историями в контексте иудаизма Второго Храма, то увидим, что многое достаточно хорошо сходится, чтобы говорить о высокой степени исторической достоверности (особенно с учетом совершенно иного характера раннехристианского богословия искупления). Итак, почему умер Иисус? В конечном счете, потому, что считал это своим призванием.

Поэтому я солидарен со Швейцером, а не с Вреде и его последователями. Не разделяю я и точку зрения Моула[2109], попытавшегося выработать промежуточную позицию. Оказавшись перед выбором между последовательным скептицизмом и последовательной эсхатологией, я отдаю предпочтение последней. В своем мировоззрении Иисус исходил из того, что он живет в библейском Рассказе, который подходит к своей кульминации. Речь вовсе не о том, что Иисус выхватывал из Писания несколько текстов в обоснование нескольких абстрактных идей. Не был он и «эксцентриком»[2110]. Он жил в рассказе о ГОСПОДЕ и Израиле — рассказе, подходившем к его цели. И он жил в мире, где человек вполне мог считать себя предназначенным взять на себя судьбу (плен) Израилев.

Итак, я утверждаю: историческое исследование раскрывает перед нами контекст, в котором еврей I века вполне мог уверовать, что ГОСПОДЬ будет действовать через искупительные страдания конкретного человека, сосредоточившего на себе страдания Израиля. Более того, еврей вполне мог придти к мысли, что этот человек — он сам. С моей точки зрения, именно так Иисус и рассуждал.

Мой выбор в сторону последовательной эсхатологии — не случайность и не предпочтение «скептицизму» «легковерия»[2111]. Это научное, историческое суждение. Если вы пойдете путем скептицизма, то выбросите за борт массу материала, но и простоты не добьетесь, и многие факты останутся для вас загадкой. Напротив, если вы изберете путь эсхатологии, то у вас будет и большое количество материала, и простота, и понимание.

(ii) Предложение: эсхатология и крест

Разумеется, все это возможно только при верном понимании эсхатологии. Как я уже объяснял, конца света Иисус не ждал и не проповедовал. Он также не был воинствующим революционером. Он не предполагал в будущем восстановления Храма, будь то человеческим или сверхъестественным способом.

Вместо этого Иисус возвещал конец нынешнего злого века. Он призывал к вдвойне революционной революции. Он говорил о восстановлении народа ГОСПОДА на основе, которая не оставит будущей роли для Храма.

Моя гипотеза сводит эти три линии в одно целое. Иисус, в соответствии с внутренней логикой своих деятельности, рассказа и символов, рассказывал на новый лад о страданиях и плене народа ГОСПОДА и претворял этот новый рассказ в своей жизни, считая себя призванным (подобно Иезекиилю) символически пережить судьбу, возвещенную им (в символе и слове) для всего Иерусалима[2112].

Иначе говоря, Иисус верил, что наступила кульминация израильской истории. Более того, кульминация израильского плена. Как мы показали в главе 11, Иисус считал, что он берет на себя судьбу Израиля. Он — Мессия, который возьмет эту судьбу на себя и приведет ее к исполнению. Как пророк, — подобно Илие, Иеремии и Иезекиилю, — он торжественно возвестил суд на Израиль, Иерусалим и Храм. Пророки приходили, но их не слушали. Иисус приходит как последний в их ряду, и его собираются убить.

С точки зрения Иисуса, Бог на это отвечает не злом и не капризом. Пророки и Мессия пытались втолковать Израилю, что существует путь мира, путь спасения. Они предлагали надежду. Пророки предупреждали Израиль о последствиях компромисса с языческими культами, а Иисус — о последствиях компромисса с языческой политикой. По мнению Маккавеев, не лучше язычников — евреи, идущие на компромисс с Антиохом Епифаном. По мнению Иисуса, не лучше язычников — евреи, подражающие кесарю в «поигрывании мускулами» или даже желающие победить кесаря его же оружием. Взявший меч от меча и погибнет. Здесь мы видим двойную революционность Иисусова Рассказа. Она выделяет Иисуса из его еврейского богословского, эсхатологического и политического контекста, хотя понять его можно только в этом контексте. Его провозвестие о Царстве, подобно всем еврейским провозвестиям о Царстве, есть Весть единого истинного Бога, Бога Израилева, противостоящая языческой мощи, языческим богам и языческой политике. Однако, в отличие от других вестников Царства той поры (от Иуды Галилеянина до Симеона Бен–Косибы), Иисус возвещал: к Царству следует идти путем мира, любви и креста. Бороться с врагом его же оружием нельзя. Это непременно означает страшное поражение и в принципах, и на практике.

Иисус пришел к выводу: его задача и роль, его призвание как представителя Израиля — проиграть битву от лица Израиля.

• Подобно Иеремии, он предупредит город о предстоящей гибели, хотя его могут счесть предателем.

• Подобно маккавейским мученикам, о которых он вполне мог помнить, он противостанет тирану и понесет ответственность за это.

• Подобно Учителю Праведности, которого Иисус почти наверняка не имел в виду, он выступит против Нечестивого Священника, даже если никто его не поддержит.

• Подобно истинному мудрецу, он обличит нечестивых и предоставит им пожинать плоды собственного нечестия, веря, что грядущее Царство его оправдает.

• Подобно тем молодым горячим головам, что сорвали орла с Иродова Храма, он выступит против этого центрального символа иудаизма, — символа, который тронула порча[2113]. И он испытает на себе гнев его стражей.

Иисус взял на себя глубоко еврейское призвание не только критики иудаизма и оппозиции иудаизму изнутри, но и понесения на себе последствий критики и оппозиции изнутри. Он верил, что так ГОСПОДЬ его оправдает. И это тоже глубоко еврейская вера.

Выделяются, однако, два принципиально новых элемента:

1) В отличие от предшественников по парадигме, Иисус возвещал и реализовывал программу, нацеленную не на националистическую победу над язычниками, а на превращение Израиль в свет миру (к чему тот и был призван). Он и в слове, и в деле выступал именно против той ревности современных ему преемников Маккавеев, что заставляла устрожать соблюдение Торы и укреплять фактические и символические барьеры между Израилем и язычниками. Иисус верил: Бог–Творец зовет Израиль существовать для всего мира. Поэтому и понимание Иисусом его смерти неизбежно отличалось от обычного понимания своей смерти мучениками (по мнению мучеников, своей смертью они приближают избавление Израиля из плена и осуждение других народов). Его символические действия указывали на обновление Израиля, разрушающее границы и табу, прорывающее мехи, заключающее в себе новый ряд символов. Видимо, и последний символический акт Иисуса был предназначен продолжить и завершить этот процесс;

2) Иисус понес «гнев» (в еврейской мысли «гнев» — враждебная военная акция), грядущий на Израиль не только за компромисс с язычеством, но и за отвержение его пути к миру. Подобно маккавейским мученикам, он пострадал за то, что считал языческой порчей в Израиле. Израиль ранее заигрывал с язычеством, это влекло за собой страдание, и мученики брали страдание на себя. Однако, в отличие от маккавейских мучеников, Иисус считал языческой порчей само желание расправиться с язычеством. Израиль стал очагом националистической революции; неизбежный результат — страдание, страдание от римских мечей, от рушащихся зданий и от крестов, стоящих возле стольного града. Иисус, представитель Израиля, пойдет и возьмет эту беду на себя. Как и во многих своих притчах, Иисус снова расскажет известный израильский рассказ на революционно новый лад, но сделает это не как краснобай, торговец афоризмами, а как царь, изгнанный за врата возлюбленного города.

Итак, на мой взгляд, существующие данные объясняет следующая гипотеза. Иисус верил, что Бог зовет его быть революционером ради прихода Царства. Израиль — в плену и страдает от угнетения язычниками, самый ужасный символ которого — римский крест. Иисус пойдет впереди своего народа, возьмет на себя судьбу, которую тот переживал уже около 500 лет от рук языческих империй и которую его современники столь безрассудно призывали на свою голову навсегда. Традиция мучеников намекала: для Израиля это путь от страданий к оправданию. Загадки Иисуса, связывающие его судьбу с судьбой его народа, наводили на мысль, что он обращается к этой традиции и собирается ее реализовать. Согласно традиции «мессианских скорбей», это страдание и оправдание — кульминационный, уникальный, неповторимый момент, когда израильская и мировая история выйдет из бедствий, когда наступит Царство ГОСПОДА и Его воля будет на земле, как и на небе. Судя по центральному символическому акту, с помощью которого Иисус объяснил значение своей приближающейся смерти, Иисус верил, что этот момент настал. Настало начало нового исхода, обновление Завета, прощение грехов и окончание плена. Для Израиля будет сделано то, что Израиль не может сделать сам для себя. И тогда призвание Израиля исполнится, — призвание быть служителем и светом миру.

(iii) Крест и Писания

С моей точки зрения, эта модель позволяет понять ссылки Иисуса на библейские парадигмы, стоящие за преданиями о мучениках и «мессианских скорбях». Слишком долго наука вопрошала, словно в вакууме, считал ли себя Иисус «Рабом» и «Сыном человеческим», — будто он жил в мире, где роль играли лишь «идеи», а символы и реальные жизненные рассказы, политика, восстание, соблюдение Торы, храмовый культ были вторичны или не принципиальны. Не приходится удивляться, что споры ни к чему не привели: каждый толкует свое.

Картина меняется, как только мы начинаем читать весь исторический контекст как историю — переплетение деятельности, рассказа, символа и вопроса, составляющее реальную жизнь. Иисус, несомненно, хорошо знал Писания. Если кумранский Учитель Праведности давал своим последователям новую систему интерпретации, позволявшую им понять их ситуацию в свете Библии (и наоборот), нет причин, почему Иисус не мог делать нечто подобное. Ч. Г. Додд привел такое обоснование: очень раннее христианство фокусируется на определенных книгах и отрывках, интерпретируемых определенным способом; причем это содержится в настолько разных по характеру текстах, что за всеми индивидуальными направлениями раннего христианства можно угадать великий творческий ум[2114]. Однако даже если аргумент Додда и имеет изъяны, наша аргументация делает практически несомненным, что Иисус думал и учил именно так.

Некоторые фокусные точки этой творческой экзегезы увидеть несложно. Здесь и Даниил (особенно Дан 7), и Захария (особенно Зах 9 — 14), и Псалмы (особенно некоторые), и Исайя 40 — 55 (особенно Ис 52:13–53:12). Эти тексты символическим и глубоко поэтическим языком говорят о плене и восстановлении, о страдании и оправдании, о воцарении ГОСПОДА над всем миром как исполнении пророческих обетовании. Они повествуют, что ГОСПОДЬ раз и навсегда победит зло, оправдает Свой народ, Своего раба, Мессию, после их страшного, но искупительного страдания. Независимо от того, сочетала ли уже «Книга притчей» Еноха Дан 7 и Ис 52–53[2115], есть все причины полагать: Иисус их соединил, подмешав к этой смеси еще и Зах 9 — 14, а также некоторые псалмы, — не как изолированные или абстрактные тексты–доказательства, а как кульминационные слова о кульминационном моменте в промысле ГОСПОДА об искуплении. Каждый из этих отрывков говорит о приходе Царства[2116]. Каждый из них — о полной победе над силами зла[2117]. Каждый из них — об оправдании Израиля и/или представителя Израиля. Каждый из них, вопреки расхожему мнению, в I веке могли относить к мессианской фигуре или мессианским фигурам[2118]. Поскольку мы выше уже показали, что все это входило в число основных элементов Иисусовой Вести о Царстве, резонно заключить: Иисус вполне мог свободно использовать эти отрывки, в любом случае стоявшие в тени за маккавейскими и другими традициями, формировавшими его более непосредственный контекст.

Но какое именно толкование этих четырех важных текстов Писания позвало Иисуса в верхнюю горницу, в сад и на крест?

Я уже подробно доказывал, что Книга Даниила — тематическая для призвания Иисуса. По его мнению, она повествует о великой кульминации — победе ГОСПОДА над четвертой мировой империей и оправдании Им Своего страдающего народа. Свое представление о злой империи Иисус спроецировал на современный ему иерусалимский режим, отождествив себя и свое движение с народом, который будет оправдан. Отсюда его мессианское самопонимание. Может быть, здесь же следует искать и истоки его представления о том, что он должен претерпеть искупительное страдание?

В пользу такой точки зрения есть аргументы[2119]:

• Общий контекст Книги Даниила, где одна из главных тем — страдания народа ГОСПОДА от рук язычников;

• Исторический контекст (от Маккавеев до Иисуса), где страданию мучеников придавалось огромное значение.

Можно предположить: «Сын человеческий» из Дан 7, который достигает прославления после того, как на него «идет войной» четвертый зверь, — фигура страдающая. Однако здесь необходима осторожность. В 7–й главе ничто на страдания не указывает, и ни из чего в книге в целом (за возможным исключением 11:31–35 и 12:1–3) не видно, что страдания мучеников будут искупительными. Желание доказать, что Дан 7 сам по себе лег в основу образа Страдальца–Искупителя, а остальные тексты (где эти темы просто бросаются в глаза!) здесь большой роли не играли, заставляет вспомнить еще раз метафору Швейцера: это попытки носить воду в сад издалека в дырявом ведре, когда рядом течет ручей. Однако не приходится сомневаться: Книга Даниила в целом глубоко повлияла на апокалиптические чаяния и мессианскую надежду. Она обещала истинному Израилю, что его бедствия сменятся оправданием. И эти идеи во многом сформировали понимание Иисусом своего призвания.

Важное значение имела и Книга Захарии[2120]. Как мы уже показали, иногда Иисус применял образ пастыря к себе[2121]. Захария давал контекст, в котором страдания овец были связаны со страданиями (царского) пастыря. Некоторые рассмотренные нами загадки Иисуса, стоящие в одном ряду с символическим актом Иисуса на Тайной вечере, как раз и соотносят страдания Израиля со страданиями Мессии. В этом контексте ссылка Иисуса на Зах 13:7 («поражу пастыря, и рассеются овцы стада»)[2122] — не хитроумная поздняя вставка христианских толкователей, а указание на ход мыслей самого Иисуса. В пользу этого говорят не какие–то отдельно взятые высказывания, но символические действия:

• Зах 9: царь, через которого происходит возвращение из плена и обновление Завета, въезжает в Иерусалим на осле;

• Зах 14: явление ГОСПОДА и Его Царства. Храм очищается от торговцев.

Очевидно, что Иисус эти тексты знал и считал их чрезвычайно важными для своего призвания — на уровне программы, а не просто идей[2123]. Причем на сей раз мы находим связь темы страданий не просто с Израилем в целом, но и с пастухом (Мессией), в частности.

Как мы уже показывали, о страданиях и Царстве говорят и Псалмы. Вспомним обращение Иисуса к паломническому Псалму 117 («камень, который отвергли строители») и царскому Псалму 109 («сказал ГОСПОДЬ моему Господу»)! Не нужно быть профессиональным психологом, чтобы предположить: Псалмы сыграли немалую роль в осознании Иисусом собственного призвания, особенно в том, что касалось странного паломнического/царского пути в Иерусалим и совершенных в Иерусалиме деяний. Согласно Матфею и Марку, одними из последних слов Иисуса, сказанными им при жизни, были строки из псалма плача: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»[2124]. Как известно, об этом много спорили и на богословском, и на гомилетическом уровне. Для нас же здесь существенно то, что этот псалом (не говоря уже о Псалтыри в целом!) превосходно сочетается с нашим описанием склада ума, целей и верований Иисуса. В некотором смысле это противоположность Псалму 88 (царский псалом, переходящий в плач). Псалом 21 переходит от позора и отчаяния к утверждению надежды и наступления Царства ГОСПОДА.

В свете нашей реконструкции служения и склада ума Иисуса эта комбинация тем выглядит примечательной. «ГОСПОДНЕ есть царство», — восклицает псалмопевец, прошедший от страшной оставленности (стихи 1–21) к оправданию, восстановлению и воскрешению (стихи 22 — 31). Как и в Книге Даниила, страдание прямо не названо искупительным, однако оно — часть таинственного процесса, через который наступает Царство. С исторической точки зрения, нет причин сомневаться, что Иисус вполне мог иметь в виду Псалом 21 (среди многих других) и что во время мук распятия он действительно произнес эти слова[2126] .

Итак, Книги Даниила, Захарии и Псалмов внесли свой вклад в различные элементы Иисусова склада ума и понимания им собственного призвания. Царство придет черед страдания праведника, истинный царь разделит страдания народа. Однако об искупительном характере страдания прямо не сказано; мы угадываем лишь намеки на это, если принимаем во внимание весь контекст книг, литературный и исторический. Учет контекста — операция необходимая. Необходимость его подсказана более поздним использованием подобных текстов в литературе о мучениках и еще более поздним — в раввинистической литературе. Однако, как мы уже видели, есть одна книга, которая не намеками, а прямо и ясно сводит воедино все рассматриваемые нами темы — страдание Израиля от рук язычников, последующее оправдание и возвращение из плена Израиля при воцарении ГОСПОДА, явление мессианской фигуры, страдание мессианской фигуры. Сюда она добавляет камень, регулярно пренебрегаемый строителями, но имеющий все шансы оказаться краеугольным, — утверждение, что страдание мессианской фигуры есть причина искупления Израиля. Я говорю, конечно, об Исайе 40 — 55[2127].

Мы начинаем на твердой почве. Как мы уже видели, Ис 52:7–12 — отрывок для всего служения Иисуса тематический. Адресованное Сиону благовестие пророка–вестника, возвещающего, что Бог победил Вавилон и положит конец плену, — резюме всей деятельности Иисуса. Можно спросить: как лее должна была исполниться весть Ис 52:7–12? Согласно толкованию Иисуса, пророчество содержало ясный ответ. Ис 53:1 утверждает: сила ГОСПОДА, собирающегося избавить Израиль из плена и победить зло, откроется в служении Раба ГОСПОДНЕГО.

Как мы уже видели, евреи Второго Храма могли усматривать в Ис 42–53 упоминание о Мессии. Это и неудивительно, если мы сопоставим образ Раба в 42:1–9 с мессианскими образами в Ис 9:6–7 и 11:1–10. Один кумранский текст считает мессианской фигурой самого «вестника» из Исайи[2128]. Весь отрывок явно говорит о страдании народа ГОСПОДНЕГО от рук язычников и предлагает надежду, что, по любви и верности ГОСПОДА, израильтяне будут прощены и освобождены из плена. Экзегеты часто указывают на внутреннюю динамику текста: речь идет то о самом Израиле как рабе, то об отдельной от него фигуре Раба[2129]. Это создает контекст, в который прекрасно вписываются темы Иисусова служения. В итоге складывается следующая картина:

1) Иисус возвещает Царство ГОСПОДА и полагает ему начало словами и делами, которые четко соответствуют вести Исайи 40 — 55 в целом;

2) Программа Царства, описанная в Исайе 40–55, реализуется через деятельность Раба, особенно его искупительное страдание;

3) Иисус совершает символические акты. Эти акты намекают: он собирается реализовать свою программу Царства через взятие на себя страдания Израилева. Его слова подтверждают намек;

4) Одно из релевантных высказываний содержит прямую ссылку на Исайю 53. В других случаях можно усмотреть косвенные аллюзии на этот текст[2130];

5) Поэтому весьма вероятно, что в дополнение к нескольким прочим библейским отрывкам, повлиявшим на Иисуса, Исайя 53 (в его литературном и историческом контексте) сыграл определяющую роль;

6) Таким образом, Иисус не просто хотел взять на себя страдания Израиля: для него это было ключевым актом в Божественном промысле об искуплении Израиля и мира.

Эта аргументация сильная и конкретная. Я не говорю, что Иисус считал себя «Рабом ГОСПОДНИМ», словно евреи Второго Храма, предвосхищая современную библейскую критику, отделяли «Песни Раба» от остального Исайи 40 — 55, или словно Иисус, вырвав несколько мест из контекста, создал эту «роль» для себя. Я также не говорю, что модель Исайи доминировала в ощущении Иисусом собственного призвания. Нет, она — лишь часть целого, хотя и по–своему уникальная. Перед Каиафой Иисус на Исайю 53 не ссылался. Обстановка суда требовала ссылку на суд в Данииле 7, а вопрос о Храме — утверждения о мессианском воцарении. Ни то, ни другое не было смягчено словами о кротком страдании. Иисус не говорил об этом прямо, и наставляя смущенных учеников. Если бы они его поняли, то в Иерусалим бы за ним не пошли. Он говорил об этом своими действиями, особенно действиями на Тайной вечере и своей готовностью отправиться прямо в средоточие бури — туда, где «мессианские скорби» достигают предельной силы, где испытание (peirasmos) станет страшнее всего. Здесь же и его готовность понести на себе тяжесть плена Израилева, погибнув мессианской смертью вне стен Иерусалима… Об этом Иисус почти не говорит прямо, мы можем лишь улавливать намеки в его действиях и сопровождающих их словах. Сын человеческий должен, как написано, пострадать и подвергнуться унижению; он пришел отдать свою жизнь как выкуп за многих; это моя кровь Завета, за вас и за многих проливаемая во оставление грехов (иными словами, ради конца плена); он был причтен к злодеям. Не то, чтобы мы сначала предположили «влияние на Иисуса фигуры Раба», а потом стали искать отрывки, которые «могут поддерживать эту мысль»[2131]. Мы действуем иначе. Мы пытаемся осмыслить Иисусову Весть о Царстве в свете нескольких главных ветхозаветных тем и приходим к выводу: с учетом всей картины, глупо отрицать факт аллюзии на Исайю 40 — 55 вообще и 52:13–53:12, в частности.

Итак, моя гипотеза: Исайя 40 — 55 — тематический для Иисусовой Вести о Царстве текст. Иисус не проповедовал абстрактные и вечные богословские истины. Не проповедовал он и абстрактное богословие искупления. Его служение предельно конкретно связано с современной ему исторической ситуацией. Оно — реализация обетования ГОСПОДА победить зло и спасти Свой народ из плена (то есть простить его грехи). В данном контексте аллюзии на Исайю 53 — не основа некой теории о понимании Иисусом своей смерти. Скорее, они — знаки призвания, о котором он не говорил прямо. Призвания стать «вестником» из Исайи 40:9 и 52:7, «Рабом», представляющим Израиль, который был призван светить миру, но призванию своему не соответствовал. Единственный способ без искажений поведать о таком призвании — рассказ, символ и деятельность. Рассказ, символ и деятельность сходятся в Храме, на Тайной вечере и, наконец, на холме вне городских врат. Прочтение Иисусом Исайи 53 принадлежит не к истории идей, а к истории призваний, программ, действий и страданий. Свои же призвание, программу, действия и страдания Иисус считал мессианскими.

(iv) Мессианская задача

Как я показал в главе 11, мессианского претендента ждали две задачи — восстановить Храм и победить в битве врагов Израиля. Согласно моей гипотезе, Иисус считал, что предстоящая ему смерть исполнит обе задачи, хотя и совершенно иным способом, чем предполагалось в популярных чаяниях.

Как мы уже говорили, с точки зрения Ньюзнера, акция в Храме и Тайная вечеря объясняют друг друга[2132]. Я согласен, но оспариваю его выводы. Он считает Тайную вечерю заменой храмового культа. Однако вспомним наш анализ символов Тайной вечери в свете загадок и рассказов Иисуса, а также его прямых предупреждений и библейских аллюзий. Символы указывали не на себя, а на грядущее событие — смерть Иисуса.

Что же говорит параллелизм между акцией в Храме и Тайной вечерей о понимании Иисусом собственной смерти? По всей видимости, картина такова: Иисус считал, что его смерть достигнет того, что обычно достигалось в Храме и через Храм. Иными словами, Иисус видел в ней жертвенную функцию[2133]. Этому не следует особенно удивляться. И не надо выводить отсюда, что тексты с таким смыслом — поздняя христианская интерполяция.

• В этом направлении указывают не тексты–доказательства, а действия и события, имеющие все шансы оказаться исторически достоверными.

• Как мы уже показали, Иисус неоднократно действовал в обход храмовой системы, предлагая всем прощение там, где они находились[2134].

• Как мы уже показали, считалось, что маккавейские мученики в каком–то смысле отдали свою жизнь как жертву, через которую Израиль может очиститься[2135].

• В Исайе 53 есть странная фраза, которую в I веке, несомненно, относили к жертве (что бы она ни значила в первоначальном контексте):

Поэтому не будет натяжкой предположить, что Иисус рассматривал свою грядущую смерть в категориях жертвенного культа. Однако эта жертва уникальна. Для ключевой метафоры в своем символе он избрал не День Искупления, а Пасху — уникальный момент свободы в израильском прошлом, который теперь транслируется в уникальный момент, от которого берет отсчет израильское будущее. Своим последним великим символическим актом Иисус намекал: он, Мессия, положит начало реальности, которая займет место Храма. Таким образом, он рассматривал свою приближающуюся смерть как одну из ключевых частей своей мессианской задачи.

Другая часть — битва. Как мы показали в главе 10, Иисус переосмыслил свою битву как битву против подлинного врага — сатаны, обвинителя. Он отверг битву, которую ждали от Мессии его современники и которую стремились начать некоторые тогдашние мессианские претенденты. Вместо этого Иисус противостал силам тьмы, стоящим за зримыми оку силами (римскими и еврейскими), сплотившимися против него.

На одном уровне, он вел эту битву на протяжении всего своего служения, например, когда изгонял бесов и исцелял: «Сию же женщину, которую связал сатана…», «если же я перстом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царство Божие». На другом уровне, он вел эту битву, споря с оппонентами, которые упорно настаивали на своем видении национальной безопасности, национальных символов и национальной надежды. Он вел ее, предлагая новый способ быть Израилем — светя миру. Однако на фундаментальном уровне биться приходилось в двух точках.

Первое. Иисус верил, что борется с сатаной, когда столкнулся с Каиафой как обвинителем («Теперь — ваше время и власть тьмы», — сказал он в саду, когда рабы первосвященника пришли его арестовывать[2137]). Вспомним Учителя Праведности. Наверняка тот считал, что в лице Нечестивого Священника ему противостоит своего рода воплощенное зло. Нет причин сомневаться, что сходным образом мог думать и Иисус о современном ему первосвященнике. Как мы уже видели, он рассматривал весь Иерусалим со всеми его компромиссами как новую обитель сатаны. Его ответ Каиафе, в числе прочего, мог означать: он перед Каиафой — как Давид перед Голиафом, как Даниилов «Сын человеческий» перед «четвертым зверем». Неудивительно, что Каиафа разодрал на себе одежды.

Второе. Судя по нашим сведениям об Иисусе, он считал себя призванным вести и подлинную мессианскую битву с Римом — врагом, с которым приходилось столкнуться любому мессианскому претенденту, действовавшему в пределах ста лет до или после Иисуса. Языческие орды, с их кощунственными для евреев верованиями и нечестивыми обычаями, многими считались сынами тьмы. Однако Иисус верил, что должен сразиться с самой тьмой, а не просто с ее потомством. Отсюда Гефсимания, миг предельного искушения. Ведь у него была возможность скрыться и организовать закрытое контрхрамовое движение, наподобие ессейского. Он мог попросить Бога о двенадцати легионов ангелов или даже их земном эквиваленте, — в конце концов, в Иерусалиме многие были готовы его поддержать. Трудно себе представить, что сцена в Гефсимании, где Иисус переживает слабость, страх и, видимо, муки сомнений, — поздняя христианская выдумка. Она наверняка достоверна. В конце концов, на крестах кончали жизнь мессии неудавшиеся! Иисус должен был считаться с серьезной возможностью того, что он пребывает в полной иллюзии.

Однако он уже сам раньше определил условия битвы[2138]. «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою сбережет ее». Это таинственное и парадоксальное высказывание — вызов, который он ранее бросал ученикам. Теперь ему самому нужно было прожить эту мудрость, — прожить, пройдя через смерть. Некогда он учил: Израиль должен быть солью земли, светом миру, подставляя другую щеку и проходя лишнее поприще. Теперь он сам подставит тело под римские бичи и пройдет вынужденный путь с ношей, которую дадут ему солдаты. Вопреки всем аллюзиям на маккавейских мучеников, присутствующим в этом событии, он, видимо, не отвечал своим языческим палачам освященным временем способом. Он не клял их и не грозил им. Он страдал молча или со словами прощения. Это поразительная новая черта в традиции мученичества. Ее распространенность в раннем христианстве необъяснима, если у ее истоков не лежит поведение Иисуса[2139]. Первые христиане переняли ее у Иисуса как нечто очень важное. Все его служение пронизывает сострадание к людям, к нищим, к овцам без пастыря. На вопрос о величайшей заповеди в Законе он отвечает словами о любви к Богу и ближнему. В Писаниях мало говорится о любви Мессии к своему народу, но для Иисуса она была приоритетом, не как абстрактная идея, но как реальность. Истоки этой темы мы рассмотрим в следующей главе, но и сейчас о ней нельзя не вспомнить. Первые христиане считали Крест Иисуса решающей победой над злом. Но они считали его также кульминацией служения, которое отличала деятельная, открытая и исцеляющая любовь. Здесь так легко уйти в сентиментальном или пиетистском направлении, что историк может вообще постесняться об этом говорить. Однако теперь, когда у нас в руках все исторические факты, без этого не обойтись. Бен Мейер:

Итак, Иисус, видимо, верил: победа в подлинной мессианской битве состоит в смерти от рук римлян — смерти мятежника за мятежников. Это — кульминация нового способа быть Израилем, к которому он без особого успеха призывал соотечественников. И она неизбежна, коль скоро он связал свою судьбу с судьбой народа. Ранее он возвестил суд (гнев Рима!) на народ и Храм за то, что они не светят миру и не идут путем мира. Такая кара полностью оправдана: она является неизбежным следствием желания Израиля пойти на конфронтацию с Римом. Однако путь мученика — взять на себя страдание, нависшее над всем народом. Путь царского пастыря — разделить страдания овец. Путь Раба — взять на себя плен всего народа. Как мессианский претендент, Иисус отождествил себя с Израилем, поэтому он пойдет впереди его и понесет, реально и символически, участь, которую он возвестил народу, городу и Храму. Он раз и навсегда исполнит то, что ранее предвосхищали его небольшие акты в течение всего его служения, когда он отождествлял себя с нищими и грешниками, прикасался к прокаженным, трупам и другим источникам нечистоты. «Он зашел к грешному человеку» (Лк 19:7) превращается в «он вышел умереть с мятежниками».

Поэтому

Иисус представлял себе мессианскую победу над подлинным врагом следующим образом. Сатана поселился не только в Риме, но и в Иерусалиме. Он пытается сделать из богоизбранного народа и святого места пародию на самих себя. Превратить израильтян в эдакий псевдоизбранный народ, желающий победить мир средствами самого мира. Превратить Храм в псевдосвятое место, пытающееся защититься от мира, а не сиять миру с холма. Еще раз напомним: Иисус не отвергал представлений о богоизбранном народе и святом месте. Весь смысл как раз и состоит в том, что он их принимал. Принимал, но пытался сообщить об истинном их предназначении, как о том говорили Писания. Он обнаружил, что нация слепа и глуха к его призыву. Тогда он решил самому отправиться к святому месту и сделать то, что следует сделать богоизбранному народу. Он выступит от лица Израиля и вместо Израиля, не соответствующего своему призванию. Он сам станет светом миру. Он станет солью земли. Он окажется на холме, не способный укрыться.

Это значит, он пойдет туда, где свил гнездо сатана. Он разрушит хитроумный план, угрожающий исполнению Промысла Божьего. Он поддержит честь, избрание и подлинные традиции Израиля. Подобно Маттафии и Иуде, он противостанет не только язычникам, но и тем людям в самом богоизбранном народе, что идут на компромисс, особенно — власть имущим, хранителям святого места, пастырям, сбивающим народ с пути. Скажем еще раз: Иисус был не либералом XX века, а евреем I века.

Как таковой, он понимал, что может глубоко заблуждаться. Среди тех целей и задач, наличие которых мы у него должны предположить, если мы хотим понять его деятельность, рассказы и символы, была и великая ставка. Да, все его призвание и видение было поставлено на карту. В конце концов, это была большая игра. Мессиям полагалось побеждать язычников, а не умирать от их руки. Подобная смерть означала бы, что человек Мессией не был, и бывшие ученики распятого поняли бы, что поставили не на ту лошадь. Парадокс: если бы Иисус был того рода Мессией, каким его хотели видеть многие евреи, он, наверное, тоже кончил бы на кресте. Мессианское призвание, которому он себя отдал, влекло его в темный тоннель, где ему оставалось одно — полное доверие. Но мы знаем, чего именно он надеялся достичь — кульминации израильской истории. Через его служение ГОСПОДЬ победит зло, установит на земле Свое Царство и сделает Израиль светом миру. Через его служение ГОСПОДЬ откроет, что Он — не один из богов, а Бог.

(v) Победа Бога

Иисус пришел в Иерусалим не просто проповедовать, но умереть. Швейцер был прав: Иисус верил, что Израиль ждут мессианские бедствия и что он должен взять их на себя. Думаю, Иисус пришел к этой мысли гораздо раньше, чем полагал Швейцер (Швейцер считал, что она появилась у Иисуса относительно поздно, будучи корректировкой первоначального видения). Однако это не так существенно. Существенно другое: в Храме и на Тайной вечере Иисус сознательно совершил два символических акта, вобравших в себя всю суть его служения и программы. Первый символ говорил: нынешняя система испорчена и упорствует во зле. Пришло время суду. Однако Иисус — Мессия, через которого ГОСПОДЬ, Бог всего мира, спасет Израиль и мир. Второй символ говорил: вот как произойдет подлинный исход, вот как будет побеждено зло, вот как будут прощены грехи.

Иисус знал, — должен был знать, — что за эти поступки и разъясняющие их слова его, скорее всего, осудят как мессианского претендента и лжепророка, сбивающего Израиль с пути. Он понимал: если он не переубедит судей, те выдадут его римлянам, и он будет казнен как мятежный царь–самозванец. Элементарный здравый смысл, а не обязательно какие–то особенные сверхъестественные способности, заставлял предречь: если Израиль продолжит попытки антиримского восстания, Рим поступит с Израилем, как с этим странным мятежником. Однако в сердце символических актов Иисуса, пересказа им израильского Рассказа, лежало нечто гораздо большее, чем политический прагматизм, революционная отвага или жажда мученического венца. Иисус глубоко продумал с богословских позиций ситуацию Израиля и мира, а также собственную роль по отношению к ним обоим. Ему было присуще глубокое чувство призвания и доверия к Богу Израилеву, которого он считал Единым Богом. Он неколебимо верил, — видимо, Гефсимания чуть не поколебала эту веру, но и гефсиманское борение Иисус считал частью битвы, — в то, что, если он пойдет этим путем, сразится в этой битве, то долгая ночь израильского плена закончится и для Израиля и мира навсегда возгорится новый день. Сам он будет оправдан (в это верили все мученики!), и свершится судьба Израиля — спасти мир. Он не просто предоставит передышку ученикам и тем, кто к ним примкнет, вызвав огонь на себя и позволив им скрыться: если он борется с подлинным врагом, то делает это для всего мира. Призвание Раба быть светом миру обретает осуществление в нем, а значит, и его учениках, движение которых изменится после его оправдания. Смерть пастыря приведет к воцарению ГОСПОДА на земле. Оправдание «Сына человеческого» приведет к окончательной победе над злом и установлению всемирного царства.

И Иисус понес свой крест. В этом он тоже видел глубокий символ — не только римского гнета, но и заповеданного им пути любви и мира, пути поражения, ведущего к победе. В отличие от действий Иисуса в Храме и на Тайной вечере, крест — символ не только деятельности, но и пассивности. Не только действия, но и страдания. Кресту суждено было стать символом победы, но не победы кесаря или тех, кто боролся с кесарем его же средствами. Крест стал символом и средством победы Бога.

(vi) Вывод

Ход мыслей Иисуса, как он здесь предстает, в сущности, гораздо проще, чем кажется. Конечно, мышление современного западного человека устроено совсем по–другому. Однако для еврея I века это звучит понятно, хотя и парадоксально. Рассматривая ответы на первые три вопроса (взаимосвязь Иисуса с иудаизмом, цели его служения, причины смерти), мы обнаружили не набор малосвязанных друг с другом событий, а когерентное историческое целое. Богословам будет над чем потрудиться и чему изумиться! Силуэт креста на фоне темнеющего неба зовет нас нарисовать портрет человека, висящего на нем. И целостная историческая картина, во всей своей сложности и простоте, будет вызовом для самого опытного иконографа.

Остается один вопрос.

Как я говорил в главе 11, Иисус считал себя средоточием Израиля, который вернется из плена. Как я говорил в главе 12, он считал себя (свою жизнь и особенно свою смерть) орудием полной победы над злом. Это — два из трех элементов пророческой веры в грядущее Царство Божье. Как быть с третьим элементом?

Что Иисус думал о возвращении ГОСПОДА на Сион?

(i) Надежда на возвращение ГОСПОДА

Еврейский контекст, о котором идет речь, касается трех вещей: 1) надежда на возвращение ГОСПОДА; 2) мнение, что посланник ГОСПОДА будет прославлен и разделит с Ним Его трон; 3) символический язык для обозначения Божьих действий в мире. Мы рассмотрим их по очереди.

Еврейская надежда на возвращение ГОСПОДА, на мой взгляд, недостаточно освещена в научной литературе[2151]. Думаю, эта надежда и есть истина, стоящая за тем, о чем неоднократно говорил Брюс Чилтон: «Царство Божие» обозначает личный приход Бога Израилева в силе[2152]. Независимо от того, верна ли гипотеза Чилтона об использовании Иисусом еврейского комментария на Исайю (таргума Исайи), возвещение Царства и само выражение «Царство Божие» (из всей нехристианской еврейской литературы фигурирующие только в этом таргуме!) - одни из важнейших фактов, которые наиболее точно известны об Иисусе[2153]. В провозвестии о грядущем Царстве мы снова и снова находим мысль: ныне ГОСПОДЬ наконец возвращается на Сион. Он снова сделает то, что сделал при исходе, когда Он обитал среди Своего народа[2154]

Поскольку мы избрали довольно необычный подход к теме, имеет смысл привести ключевые отрывки.

Внушительный перечень. Как мы видим, в период Второго Храма эта тема была хорошо известна. Возможно, евреи того времени читали и такие рассказы, как возвращение ковчега (1 Цар 5–7), как предвестие своей надежды. ГОСПОДЬ возвратится, обетования исполнятся, и народ одержит победу. Однако географическое возвращение из плена при Кире и его преемниках не сопровождалось событиями вроде тех, что описаны в Исх 40, Лев 9, 3 Цар 8 или даже (откровение отдельному человеку) Ис 6. Ни разу мы не слышим, чтобы облако или огонь, сопровождавшие израильтян в пустыне, вели народ из плена. Ни разу мы не слышим, чтобы ГОСПОДЬ со славой вернулся на Сион. Дом снова не наполняется облаком, покровом его славы. Народы не прославляют восстановленный Храм как истинное святилище из видения Иезекииля. Нет ни последней решающей победы над врагами Израиля, ни установления царской династии, приветствуемой всей вселенной. В богословском плане ближе всего к этому Сир 24, где Божественная Премудрость (впоследствии отождествляемая с Торой) приходит обитать в Храм. Судя по прославлению первосвященника и храмовой литургии в Сир 50, автор считал, что Бог Израилев уже обитает со Своим народом[2174]. В социально–политическом плане ближе всего к этому очищение Храма Иудой Маккавеем победа над сирийцами и установление хасмонейской династии. Однако, как мы уже видели, здесь все далеко не однозначно[2175]. Также и попытка Ирода Великого сделать из своего дома настоящую царскую семью была с самого начала обречена на неудачу[2176]. Храм, победа и царство были тесно переплетены, но надежда, олицетворяемая ими, оставалась нереализованной.

Неудивительно, что библейская тема возвращения ГОСПОДА на Сион после плена получает развитие и в послебиблейской литературе. Отрывки вроде этих идут рука об руку с мотивом продолжающегося плена:

«Приход» Бога Израилева может называться Его «посещением» Своего народа. Эта тема, очевидная в кумранских рукописях, известна и в раннехристианской литературе, где она рассматривается как исполнившаяся в Иисусе[2181].

Судя по всему, во времена Второго Храма большинство евреев, которые обдумывали этот вопрос, надеялись, что ГОСПОДЬ вернется и снова будет обитать в Иерусалимском Храме, как Он это делал во времена старой монархии[2182]. Роберт Уэбб в своем важном исследовании по данной теме убедительно показал[2183]: из всех фигур, на спасительный приход которых уповали тогдашние евреи, больше всего ждали прихода именно ГОСПОДА[2184]. Ожидание же других фигур (например, Мессии) не отменяло прихода ГОСПОДА. Скорее предполагалось, что явление, например, Мессии символизирует или сопровождает явление ГОСПОДА. Пребывание же Шехины в Храме не означало, что ГОСПОДЬ имеет там своего рода официальную резиденцию. ГОСПОДЬ вмешается, — по–видимому, через Своих посланников, — чтобы судить и спасти[2185]. Во времена Иисуса эти чаяния остаются базовыми для иудаизма…

Надежда на возвращение ГОСПОДА, конечно, стоит в одном ряду с двумя другими чаяниями — на возвращение из плена и победу над злом. Нет необходимости, как некоторые делали, противопоставлять эсхатологическое/апокалиптическое представление о грядущем Царстве тому представлению, что образы Царства относятся к самому Богу Израилеву. Последнее представление, которое мы находим в таргуме Исайи, прекрасно вписывается в эсхатологическое ожидание. В конце концов, именно у Исайи понятие о возвращении ГОСПОДА на Сион особенно тесно связано с надеждой на возвращение из плена. Более позднее использование таргума Исайи раввинами, с их неэсхатологической и неапокалиптической ориентацией, этого не исключает. Если таргум Исайи существовал уже в I веке и если Иисус его знал и использовал[2186]⁴, он отражает период совершенно отличный от того, который начался после 135 года, когда революционные грезы апокалиптиков были дискредитированы. В более раннем контексте слова о личном посещении Богом Израилевым Своего народа не могли быть абстрагированы от их эсхатологического контекста. Если ГОСПОДЬ посетит Свой народ, плен закончится, зло будет побеждено, а грехи прощены. И напротив, если эти вещи уже происходят, значит, ГОСПОДЬ возвращается.

Если ГОСПОДЬ собирается совершить в истории великий акт через Своего избранника, как можно охарактеризовать этого избранника? Это еще один аспект еврейской мысли I века, помогающий осмыслить контекст символического акта Иисуса, а также окружающих его рассказов и загадок.

(ii) На престоле с Богом

Когда мы говорим, что большинство евреев Второго Храма ждали, что искупление Израиля будет сопровождаться возвращением ГОСПОДА на Сион, мы стоим на твердой почве. Сейчас я перехожу ко второму пункту, где основа менее прочная. Однако в этом направлении указывают несколько текстов, и этот мотив мы находим у раннехристианских авторов и особенно у Иисуса.

Согласно некоторым текстам Второго Храма, при вмешательстве ГОСПОДА в историю Его избранник, Его орудие, будет оправдан, прославлен и возвеличен совершенно беспрецедентным способом. Для полного освещения этой интереснейшей, но трудной темы нужна по крайней мере отдельная книга[2187], поэтому здесь я ограничусь разбором отдельных конкретных примеров.

Для начала отметим факт существования целого ряда еврейских текстов самого разного времени, говорящих о прославлении и небесном воцарении некоей фигуры, которая может быть то ли ангелом, то ли человеком. Эти идеи, видимо, вырастают из размышлений и дискуссий о ключевых текстах вроде Иез 1 (видение престола — колесницы ГОСПОДА) и Дан 7 («подобный Сыну Человеческому» предстоит «Ветхому Днями» и разделяет Его престол). На этих размышлениях сосредоточилась целая традиция еврейской мистики, а также сопровождающие ее богословские и космологические изыскания. Она возникает никак не позже кумранских текстов, поскольку отражена в Мидраше Мелхиседека и фрагментарных текстах Ангельской литургии[2188]. В последующие несколько веков она не прекращала своего существования. Мы находим ее в текстах вроде Третьей книги Еноха (V — VI века?).

Очень интересна взаимосвязь между двумя главными текстами. Иез 1, источник, питавший большую мистическую и богословскую традицию, был переработан в Дан 7: престол с колесами, пламя огня, четыре зверя, Сидящий на престоле — все это показывает, что мы находимся на знакомой территории[2189]. Бросаются в глаза и различия: звери — нечестивцы (а не ангелы), на престолах сидят две фигуры, а не одна (как у Иезекииля)[2190]. Этот последний ход отчасти предвосхищается в Иез 8:2: Даниилова фигура представляет царскую власть единого истинного Бога, а фигура в Иез 8 — «само божество, описанное в виде человека»[2191]. В LXX Дан 7:13 фразу «он подошел к Ветхому Днями» переводчик передал как «он подошел как Ветхий Днями»[2192]. Таким образом, согласно этой интерпретации Септуагинты:

То, что в период Второго Храма существовала такая интерпретация этих текстов, видно из ряда отрывков. Возьмем один из очевидных примеров:

Обратим внимание, в частности, на заключительную фразу. Она совмещает Дан 7, Пс 109 и, возможно, Зах 12:10 в утверждение о прославлении Избранника, Сына Человеческого, который разделяет престол с Господом духов. При описании этой фигуры также иногда используются образы из мессианских отрывков вроде Пс 2, Ис 11, Ис 40 — 55 (Раб ГОСПОДЕНЬ).

По мнению большинства ученых, рассмотренный отрывок 1 Ен является дохристианским или, по крайней мере, нехристианским. Таким образом, перед нами примечательное прославление орудия «Господа духов»[2195].

Рассматриваемая нами традиция имеет разные формы. Иногда тексты говорят о мистическом путешествии, ставящем своей целью увидеть самого Бога. Иногда они говорят об ангеле, в котором обитает имя Бога Израилева[2196]. Иногда — о человеке, который разделяет престол с Богом Израилевым[2197]. Некоторые традиции повествуют в этом ключе о Моисее[2198], а некоторые — о мучениках или благочестивых[2199]. Согласно одному знаменитому преданию, рабби Акива, объявивший Мессией Симона Бен–Косибу, толковал, что «престолы» из Дан 7:9 — «один для Бога, один для Давида». Хотя его, похоже, убедили видоизменить свою точку зрения (или поздняя традиция просто пытается защитить его репутацию?), едва ли подобное мнение ложно приписали бы столь авторитетному человеку[2200]. Другие еврейские учителя конца I — начала II века н. э., видимо, тоже размышляли о возможности нескольких «властей» на «небесах»[2201]. Как отмечает Роуленд, другой библейский отрывок, к которому отсылают подобные представления, — видимо, 1 Пар 29:23, где «Соломон сел на престоле ГОСПОДНЕМ, как царь, вместо Давида, отца своего»[2202].

По мнению некоторых современных исследователей, такие идеи принадлежали к широкому направлению мысли и обычаев, почти контрортодоксии, где монотеистические, казалось бы, евреи считали ГОСПОДА «вторым богом»[2203]. Даже если эти ученые несколько перегибают палку, очевидно, что в I веке среди евреев Второго Храма подобные представления существовали, не обязательно считаясь несовместимыми с «монотеизмом». Ранее я уже отмечал: еврейский монотеизм не занимался анализом внутреннего бытия Бога. Смысл состоял в том, чтобы подчеркнуть: Бог Израилев — истинный Бог, в отличие от богов языческого пантеона. Чтобы подчеркнуть единство творения и спасения в противовес дуалистическим системам мысли[2204]. Рассмотренные нами идеи — не отрицание еврейского монотеизма. Это попытки выяснить, что монотеизм означает на практике.

Особенно интересно, что некоторые предания такого рода связаны с Акивой: ведь именно Акива провозгласил Симеона Бен–Косибу Мессией, дав ему имя «Бар–Кохба», то есть «сын звезды» (аллюзия на Числ 24:17). Как мы уже видели, текст Числ 24:17 относился к разряду мессианских самыми разными евреями Второго Храма[2205]. Да, Акиве это приписывает всего один отрывок, который иногда считают подозрительным[2206]. Однако есть веские основания признать высказывание аутентичным. После 135 года раввинистическое мышление отвергало мессианизм, а с героев вроде Акивы старалось снять обвинение в соучастии в провалившемся восстании. Между тем смысл очевиден: говоря о «престолах на небесах» («один для Бога, один для Давида»), Акива имел в виду не какую–то будущую мессианскую фигуру, а реального кандидата — царя–воина, который возглавит восстание, свергнет ненавистных римлян и восстановит Храм…[2207] Евсевий сообщает:

Располагает ли Евсевий надежной информацией или просто делает неоправданные умозаключения из прозвища, мы не знаем. Однако в любом случае факт остается фактом: Акива, один из величайших еврейских раввинов, говорил о своем современнике, что он разделит с Богом Израилевым Его престол!

Что Акива имел в виду[2209]? Возможны, например, такие версии:

• Некий великий ангел, вроде Метатрона, будет представлять Мессию в небесной сфере, заняв место подле Ветхого Днями в знак победы Мессии в земном сражении.

• Мессия, победив язычников и восстановив Храм, станет великим земным царем, через которого Бог Израилев будет править миром.

Не надо делать из Акивы буквалиста, верящего в трехслойную вселенную. Едва ли он полагал, будто Бог Израилев восседает на буквальном физическом троне где–то в воздухе, и Бар–Кохба к нему присоединится, усевшись на соседний трон.

Если Акива, подобно автору 4 Ездры (почти его современнику!), мог расшифровать богатые образы Дан 7, применив их к современным ему политическим реалиям, то и образ небесных тронов он использовал для «богословского» осмысления политических событий[2210]. Переводя на наш язык, Акива мог иметь в виду следующее. Бар–Кохба — помазанник (Мессия), через которого наш Бог разобьет язычников и восстановит Храм. Он — исполнение Даниилова образа «сына человеческого», который воцарится и будет судить «зверей». Иными словами, он станет вице–регентом Бога Израилева. Его победа и владычество будут победой и владычеством нашего Бога.

Не надо думать, что Акива тем самым отказывался от еврейского монотеизма. Такое предположение — чистой воды клевета. У нас нет причин полагать, что потенциальная мессианская победа Бар–Кохбы для него была чем–то иным, кроме высшей победы единого истинного Бога над языческими богами. Не будем забывать: согласно преданию, он принял мученическую смерть и до последнего дыхания читал «Шема»[2211]. Конечно, такая агиографическая подробность может быть инвенцией благочестивой памяти, но вряд ли последующие поколения столь глубоко чтили бы Акиву, если бы он не придерживался самых основ иудаизма. Наверняка, он сам считал, что действует сугубо в рамках допустимого богословия. Да если бы он заигрывал с язычеством, разве поддержал бы Бар–Кохбу?

Можно подвести резюме. Среди евреев Второго Храма существовало множество самых разных предположений о том, как Бог Израилев будет действовать через посредника. Одним из возможных сценариев был такой: земная и военная победа Мессии над язычниками должна рассматриваться в категориях сцены воцарения из Дан 7 (Дан 7 же — развитие представлений о колеснице, отраженных ранее в Иез 1) . Этого вывода нам пока хватит.

(iii) Символы Бога и действий Бога

Как я уже говорил в NTPG, еврейская мысль Второго Храма использовала различные символы и идеи для выражения той мысли, что, хотя Бог Израилев — трансцендентный Творец, обитающий на небесах и в земных категориях не выразимый, Он постоянно действует в мире, причем особым образом — в истории Израиля[2212]. Эти символы хорошо известны: Шехина, Тора, Премудрость, Логос и Дух.

Бог Израилев обитал (в принципе! Он скоро сделает это снова) в Храме. Его Присутствие («Шехина») действовало, как когда–то — облако и огонь в пустыне. Он открыл Себя и Свою волю через Тору (по мнению некоторых раввинов, когда человек изучает Тору, он словно бы пребывает в Храме[2213]). Он послал Свою Премудрость направлять людей (опять–таки, согласно некоторым еврейским авторам, Премудрость содержится в Торе и Храме[2214]). Образ Логоса стал (например, для Филона) способом сказать о Промысле Божьем во вселенной; и снова мы видим, что Логос почти отождествляется с Премудростью. И, наконец, Дух Господень действовал в творении, вдохновлял пророков, пребывал с Мессией…[2215]

В свете того, о чем мы говорили в прошлом подразделе, неудивительно, что Мессия тесно соотносится с большинством этих символов, этих способов говорить и думать о Божьем Промысле. Он построит, очистит или восстановит Храм. Он — великий учитель Торы (или, по крайней мере, обеспечивает ее соблюдение) . Он может даже отождествляться с Логосом[2216]. Как потомок Соломона, он наделен Премудростью и Духом Божьим. Отмечу: я не пытаюсь здесь протащить идею, которую сам же отверг в главе 11 (что дохристианские/нехристианские евреи верили в «божественность» Мессии). Я лишь подчеркиваю: Мессия, если он явится и когда он явится, станет орудием или даже вице–регентом Бога Израилева, будет вести Его сражение, восстановит Его народ, заново построит или очистит Дом, чтобы в нем снова обитала Шехина. Слова Акивы, в предложенном мною понимании, далеко не так сильно идут вразрез с другими мессианскими чаяниями, как иногда полагают.

Иными словами, язык еврейского монотеизма вполне естественно разработал способы оставаться себе верным. Если бы кто–то отрицал присутствие ГОСПОДА в создании Израиля, он бы отрицал самые основы еврейской веры и идентичности. Если бы кто–то отрицал ГОСПОДЕНЬ Промысел в важных (тем более — спасительных) событиях с Израилем и миром, он тоже отрицал бы все, что монотеизм означал на практике[2217]. Единый Бог — не помещик, живущий где–то вдалеке от своего имения. Мне кажется, экзегеты часто путали географическое оставление ГОСПОДОМ Храма с идеей метафизической пропасти между Ним и творением. Не следует уходить и в другую крайность, полагая, что ГОСПОДЬ полностью пребывал только в Храме или Торе. Это превратило бы Его в языческого божка, в идола. В конце концов

Образы Шехины, Торы, Премудрости («Хохма»), Логоса и Духа способы поведать о глубоком участии ГОСПОДА в делах людей и мира, в то же время утверждая Его верховное владычество над вселенной и трансцендентность. Они позволяют рассказать о личном присутствии и действии трансцендентного Бога–Творца в творении и жизни Израиля. В конце концов для Израиля наступят спасение, мир и справедливость. Он будет избавлен от чужеземного гнета, и у него, как когда–то, будет его собственный правитель. Это спасение осуществится руками людей. Но придти оно может только от самого ГОСПОДА. Бог исхода откроет Себя как Бог обновленного Завета. И великий акт избавления будет кульминацией в оправдании самого монотеизма. …Этот обзор некоторых еврейских рассказов и символов, конечно, не претендует на полноту. В любом случае он во многом опирается на более полный разбор темы в NTPG (главы 8 — 10). Однако так мы лучше поймем еврейский контекст, в котором символические акты Иисуса и разъясняющие их рассказы и загадки обретают поразительный смысл. Обратимся же к рассмотрению этих действий и высказываний.

(i) Рассказы о возвращении ГОСПОДА на Сион

(ii) Загадки о прославлении

Мы выявили исторический контекст, позволяющий понять одни из самых таинственных евангельских речений. Если Иисус собирался не только возвестить, но также символизировать и воплотить ГОСПОДНЕ возвращение на Сион, то его высказывания об оправдании и прославлении логично интерпретировать именно в свете вышерассмотренных чаяний евреев Второго Храма.

Некоторые загадки просто требуют интерпретации в этом контексте[2249]. Когда Иисус цитирует в своей мессианской загадке Пс 109 («как говорят книжники, что Мессия есть Сын Давидов?»), он приводит отрывок, который, видимо, наряду с Дан 7, может объяснить тексты «воцарения» в 1 Еноха[2250]. Согласно Пс 109, Мессия воссядет одесную ГОСПОДА. Этот смысл должен быть перенесен на сцену суда (Мк 14:62пар.), где Иисус предвещает: Каиафа и его присные увидят Иисуса оправданным, воцарившимся как Мессия одесную ГОСПОДА (как в Пс 109) и «грядущим на облаках небесных» (как в Дан 7). 1 Еноха содержит такое место:

Так и судьи увидят Иисуса оправданным и воцарившимся. Было бы глубоким непониманием Даниила и еврейских толкователей I века усматривать в этой ссылке полет Иисуса с небес на землю[2252]. И, разумеется, Иисус не говорил Каиафе и прочим, что они в буквальном смысле увидят Иисуса на престоле (например, в мистике меркавы, в видении Престола–Колесницы). Их глазу откроется более впечатляющее зрелище: на земле произойдут события, которые докажут, что Бог Израилев прославил Иисуса, оправдал его после его страдания и посадил на собственный престол.

На мой взгляд, теперь понятно, почему Каиафа разодрал на себе одежды и воскликнул: «Богохульство!». Не потому, что Иисус объявил себя Мессией, и не столько потому, что тот высказывался против Храма (хотя это было довольно серьезно). Претендовать на мессианство и даже в каком–то смысле на «богосыновство» — само по себе не богохульство[2253]. Дело было в другом. Объясняя в мессианских категориях свои действия и высказывания в отношении Храма, Иисус соединил два текста, которые в нескольких параллельных и независимых традициях иудаизма Второго Храма указывали на воцарение, в котором Мессия (или «Сын Человеческий») займет престол самого Бога Израилева, станет одной из центральных фигур в теофании[2254].

Трудно сказать, насколько Каиафа был знаком с подобными еврейскими традициями. (Нам неизвестно, кто в I веке читал какие небиблейские книги. Могли существовать и десятки, даже сотни произведений, которые тогда были известны, а до нас не дошли.) Также трудно сказать, насколько сам Иисус был под влиянием рассмотренных нами небиблейских текстов. Может быть, он пришел к таким толкованиям самостоятельно? Мы точно не знаем[2255], да нам это и не требуется для понимания ситуации. Иисус сказал, что, как истинный царь, он не только обладает властью над Храмом, но и воссядет на престоле Бога Израилева. И свои слова он сопроводил ссылкой на тексты, которые в современном ему мире воспринимались как многоплановые и в чем–то революционные.

Теперь мы начинаем понимать сцену суда, уже изученную нами с разных позиций. На карте была вся деятельность Иисуса, увенчивающаяся его путешествием в Иерусалим, а в нем — акцией в Храме и действиями на Тайной вечере. Суд не мог не начаться с вопроса о Храме. Ведь Иисус высказал притязание, что наделен властью над Храмом — властью возвестить о его разрушении. Почему так: потому что Иисус считает себя Мессией? Да, отвечал Иисус, и вы увидите меня оправданным и воцарившимся одесную Силы[2256]. Здесь все события взаимосвязаны. Последний ответ Иисуса сосредоточил в себе смысл всего — его путешествия в Иерусалим, его акции в Храме, его мессианских притязаний. Все говорило: Иисус, а не Храм, — место присутствия Бога Израилева со Своим народом и ключ к этому присутствию[2257].

• Социологический уровень: протест очень радикального галилеянина против Иерусалима.

• Политический уровень: прямой вызов власти и статусу Каиафы, а также власти и статусу кесаря и Пилата.

• Богословский уровень: либо это истина, либо богохульство. Каиафа не стал тратить время на рассмотрение первой из этих возможностей.

(iii) Вывод

Мы рассмотрели два ключевых отрывка (Мк 12:35–37; 14:61–62пар.) не как отдельно взятые единицы, а в свете последнего путешествия Иисуса в Иерусалим и его акции в Храме. Мы приняли во внимание контекст — многогранный и многообразный иудаизм Второго Храма. И мы обнаружили поразительную когерентность. Воспользуемся же нашим критерием двойного сходства и двойного различия.

[2258]

Вывод: Иисус действительно интерпретировал свое путешествие в Иерусалим и использовал в этом контексте загадки, основанные на Пс 109 и Дан 7

Как и в случае с другими кульминационными символическими действиями Иисуса и их разъяснением в рассказах и загадках, мы еще ранее встречаем в его служении намеки, что эти действия и объяснения не были для Иисуса новой идеей, к которой он пришел лишь в последние дни своей жизни. Рассмотрим теперь вкратце основные особенности его жизни и служения, которые, будучи проанализированы в свете центрального акта и его смысла, указывают в том же направлении.