Иисус и победа Бога

Глава 14. Результаты

Жизнь исторического Иисуса — одна из самых захватывающих глав девней истории. Его жизнь и программа выдерживают сравнение с жизнью и программой любой другой известной нам личности. Учение Иисуса вырывают из контекста, всячески искажают и передергивают в угоду всевозможным целям, — и все же оно остается поразительным для нас. Его смерть стоит рядом со смертью Сократа: крест и цикута во многом определили развитие западного сознания[2287].

Но это — память. И здесь есть великая загадка.

Сделайте из Иисуса учителя, — и вы сможете перевести его учение на язык других категорий. Сделайте из него социального, политического или военного революционера, — и вы получите модель для подражания. Но представьте его эсхатологическим пророком, который возвещает (и говорит, что воплощает!) Царство, — и у вас будет рассказ о человеке, пошедшем на крупную игру и как будто проигравшем. Как тут не вспомнить вопрос Эйнштейна, играет ли Бог в кости.

Швейцер прекрасно понимал проблему. Поместите Иисуса в его исторический (т. е. эсхатологический и апокалиптический) контекст, — и он может потерять для вас всякое значение. Такова уж специфика его учения, направленного на Израиль I века, что оно выглядит «памфлетом для времени Иисуса», а вовсе не вечной истиной. Хуже того: Иисус обещал Царство, а Царство не пришло. Вот и наблюдаем мы «вымученные попытки спасти Иисуса от апокалиптики»[2288]. Во дни Швейцера этим занимались люди благочестивые, желающие сохранить Иисуса в качестве учителя вечных истин. Сейчас над этим трудятся люди неблагочестивые: им не по душе образ апокалиптического пророка.

Швейцер объявил, что сама неудача Иисусова проекта как бы освободила его «дух» (или «личность»), который может становиться значимым присутствием везде и во все времена. Иисус остается странником, «неизвестным», но он все еще манит за собой, заповедует, дает откровение… Бультман подошел к делу иначе. Он считал это недостижимым: «личность» Иисуса нам неизвестна, но «учение» его живет[2289]. Своей демифологизацией Бультман добился того же, что Швейцер — «личностью», с одной существенной разницей: Иисус Швейцера, грубо говоря, — человек действия, призывавший людей к выполнению задач, а Иисус Бультмана — человек речей, призывавший людей думать, В результате Швейцер стал врачом–миссионером, а Бультман написал «Новозаветное богословие».

Обе альтернативы неудовлетворительны. Демифологизированный Иисус Бультмана совершенно выпадает из I века: попробуйте взять в руки книгу «Иисус и Слово» сразу после Иосифа Флавия! Швейцер попал в точку с центральной ролью «апокалиптики» для Иисуса, но ошибочно полагал, что она говорит о конце света и что из отсутствия конца света в урочный час можно вывести некую вечную истину. Ничего подобного! Иисус отправился в Иерусалим, чтобы осуществить и воплотить грядущее Царство, в котором ГОСПОДЬ будет царем мира. Он умер той же смертью, что и все лжемессии. Если рассказ на этом заканчивается, он означает лишь одно — то, что Ювенал выучил еще школьником на упражнениях по риторике. «Удались от общественной жизни, и будешь крепче спать»[2290]!

Иными словами, если Иисусовы деятельность, рассказы и символы привели к распятию, то даже нельзя сказать, что у него была пара ценных идей, но в последний момент фортуна от него отвернулась. Его смерть, будучи тематически связанной со всей его программой, поставила под сомнение и его идеи. Если Иисус был таким, как я думаю, и если смерть была концом, то это — конец. Он похож на Иуду Галилеянина или Симеона Бен–Косибу, разве что чуть поинтереснее, да и то, возможно, лишь потому, что учения Иуды и Симеона до нас не дошли. Описывает же Иосиф Флавий Иуду как sophistes.

Конечно, имелись разные способы осмыслить смерть учителя или даже вождя. Всюду знали о Сократе как об образце благородного принятия несправедливой казни. В иудаизме существовала категория «мучеников», применявшаяся к людям, которые противостояли язычникам и умирали в верности ГОСПОДУ. Однако категории неудавшихся Мессий не существовало. Мессия, который, вместо того чтобы победить язычников в битве, погиб от их руки, — не Мессия, а обманщик, — именно так говорили впоследствии раввины (да и христиане) о Бар–Кохбе[2291].

Почему же тогда люди продолжали говорить об Иисусе из Назарета, причем говорить не просто как о личности яркой, но трагической? Ответ, который давали на этот вопрос ранние христиане, нам известен и отличен от того, что выдумали современные мифотворцы: Иисус воскрес из мертвых. Конечно, это вызывает вопросы, для рассмотрения которых нужно писать еще одну книгу: что имелось в виду? Что произошло на самом деле? Произошло ли нечто с самим Иисусом или только с учениками? Почему это привело к возникновению именно такого движения? Как бы то ни было, только воскресение может объяснить, почему христиане не думали, что Иисус пребывал в иллюзиях. Только оно объясняет, почему его жизнь и слова имели актуальность через две недели (да и два тысячелетия!) после его смерти.

Подлинная проблема для историков и богословов состоит вовсе не в том, что не сбылись предсказания Иисуса о конце света или надежды ранних христиан на «второе пришествие». Это–то как раз не проблема, а карикатура на нее. Реальный вопрос звучит так: Иисус понимал предстоящие ему смерть и оправдание как победу над злом. Однако в светлый понедельник зло еще попирало землю — и в Средиземноморье (от Иерусалима до Гибралтара), и далеко за его пределами. И попирает до сего дня. Может быть, зло исчезнет лишь в загробной жизни? (Христиане часто прибегали к такому объяснению.) Или, может быть, смысл в том, что истинные идеи стали торжествовать над ложными? (Толкование в идеалистическом духе.) Однако подобные версии совершенно сбрасывают со счетов глубоко еврейский характер программы Иисуса, они не принимают всерьез его горячую молитву о наступлении Царства: да придет Царство Твое, и да будет воля Твоя, на земле, как и на небе…

Интересно, что ни одну из этих банальностей мы у первого поколения христиан не встречаем. Конечно, их волновало не только воскресение Иисуса, но и свое собственное. И им было важно верить в истину и возвещать истину. Однако они праздновали и возвещали победу Иисуса над злом как нечто уже произошедшее, причем непосредственно связанное с реальным миром, с их миром. Да, конечно, сражаться еще надо, но подлинная победа уже одержана. Именно здесь — основа их провозвестия начальствам и властям, что их время истекло[2292]. Именно здесь — основа их великой радости. Радости не только о будущем, но и прошлом, и о настоящем. Но для того, чтобы сказать об этом подробно, действительно нужно писать отдельную книгу.

Таким образом, важность для нас Иисуса зависит от того, принимаем ли мы свидетельство ранней Церкви о его воскресении. Кроме того, если даже мы верим в воскресение, многое зависит от того, как мы смотрим на Иисуса до воскресения.

• Если Иисус — лишь докетическая фигура, божественное существо псевдоортодоксальной христологии, то его воскресение лишь подтверждает спасение уже открытое и предложенное. Оно лишь подтверждает, что Иисус был–таки «Богом». (Каким «Богом»?)

• Если Иисус — лишь учитель вечных истин, вестник вечного призыва к Решению или пионер нового способа бытия–в–мире, то его воскресение, видимо, подтверждает правильность его взглядов. (Хотя интересно, что сторонники подобных представлений об Иисусе воскресение в свои схемы обычно не включают, — разве что как метафору, обозначающую возникновение христианской веры.)

• Но если Иисус — эсхатологический пророк, Мессия, вестник Царства, который умер, чтобы оно наступило, то воскресение означает, что он успешно выполнил свою миссию, и осуществленное им переосмысление грядущего Царства предвещало будущую задачу для его последователей — претворения в жизнь его достижения. В конце концов, Иисус, как хороший еврей I века, верил, что Израиль для остального мира — как петля для двери; то, что он сделал для Израиля, он сделал для всего мира. Поэтому, в свете его целей, как они нам известны, имеет смысл предположить: он ждал, что его ученики, в свою очередь, станут благовестниками (по Исайе!), светом миру.

Однако христиане — люди не просто с идеей, но с задачей. В этом плане Швейцер был прав, а Бультман ошибался. «Историкам идей» не понять ни Иисуса, ни раннюю Церковь. В фокусе моей модели (см. NTPG и часть I выше) не случайно стоят действия и слова–как–действия, а не просто вопросы и ответы. Я сосредотачиваю внимание на деятельности и символе, на рассказах, которые представляют собой не просто «иллюстрацию» абстрактных идей, но действия, наполненные силой и революционным потенциалом.

В этой модели «верования» тесно связаны с «целями». Цель же состоит не в том, чтобы верить в сколь можно больше правильных вещей, а в том, чтобы действовать в послушании, чтобы, подпитываясь истинной верой, претворять в жизнь достижение Иисуса. (Отмечу: свою модель я разработал отнюдь не априори, а при виде собственной неспособности понять Иисуса в рамках истории идей, с которой я начал. Я старался, чтобы метод не был насилием по отношению к изучаемому предмету. И это одна из причин, почему я писал эту книгу дольше, чем рассчитывал.) Если «Новозаветному богословию» — быть, то его нужно рассматривать в более широком контексте «новозаветных программ». Однако и для этого требуется отдельная книга.

…Интересное дело! Если я прав, то Церковь (особенно в свои псевдоортодоксальные моменты) часто понимала высказывания Иисуса о возвращении ГОСПОДА на Сион как высказывания о его собственном «втором пришествии». В результате складывается парадоксальная ситуация.

• Некоторые церкви (особенно протестантские) куда более сильно и горячо верят во «второе пришествие», чем в Боговоплощение. Боговоплощение же для них предполагает, что Иисус был «божественным»/ сверхъестественным существом, чья человеческая история не принципиальна для предлагаемого им спасения.

• Те, кто эту псевдоортодоксальную доктрину отверг (вместе с ее последствиями в истории), часто называют ее исторически безосновательной[2293].

• Христиане, желающие понять Боговоплощение, постоянно упускают из виду самый главный и поразительный источник материала по данному вопросу. А ведь отнесись они к нему серьезно, само понятие «Бог» может оказаться переосмысленным, причем переосмысленным в категориях истории Иисуса из Назарета.

Пожалуй, именно страх сделать этот последний шаг удерживал многих, делал для них благоговение извинением для скверного исторического метода. Исследователи снимали исторические сандалии, чтобы те не коснулись священной земли. Так они держали «Бога» на почтенном расстоянии, не претендуя знать многое и об Иисусе. Знаменитый пример — концовка Бамптонских лекций Р. Г. Лайтфута (1934 год)[2294]. Но, хотя блудный сын и вернулся в отчий дом босым, отец велел надеть ему сандалии на ноги. Лишившаяся своей былой гордыни, былого желания обособиться со своей половиной наследия, история снова находится у семейного стола. И если богословие, старший брат, делает вид, что историю не замечает, то это означает лишь одно: богословие забыло, кто у них общий отец.

Ортодоксальное богословие в этом смысле часто отличалось забывчивостью, часто представляло Просвещение злодеем. Дескать, Просвещение бесконечно коварно! Была ли запретная тема? Да, была: изучение истории Иисуса. Мол, будем как боги, отличающие факт от вымысла. И так история изгонялась из сада, отправляясь в далекую страну, где терния да волчцы, да вместо еды — рожки для свиней.

…В некотором смысле Реймарус был прав, а Меланхтон ошибался. Христианство оказывает себе на редкость дурную услугу, когда говорит, что важны не события, а «их смысл для меня». Однако Реймарус подпилил сук, на котором сидел. Он апеллировал к истории, надеясь, что она разрушит христианство, однако в реальности его программа позволила христианству вернуться к своим корням, позволила древу напиться из свежих родников жизни. Желанной Меланхтоном богословской экзегезы можно достичь, идя путем Реймаруса — историческим исследованием Иисуса. Надо не отбрасывать «поиск» в пользу богословия и благочестия и не тормозить богословием работу историка, а понимать: задан правильный вопрос, просто на него пока еще не было получено полного ответа. Еврейское же богословие I века способно нас научить тому, что именно в истории (особенно истории иудаизма I века) мы обнаруживаем спасающий и грозный промысел Бога–Творца. Конечно, нам придется пересмотреть многие свои позиции (в том числе церковные), но этот факт нас удивит или встревожит только, если мы думаем, что все о Боге знаем.

Лайтфут отвернул взор от созерцания человеческого лица Бога. В Евангелиях, сказал он, мы прослеживаем лишь подступы к Его путям. И Лайтфут считал, что это хорошо, поскольку к небесному видению мы не готовы. В своей книге я попытался показать, что Евангелия рассказывают об Иисусе столько, сколько науке и во сне не могло присниться, и хотя некоторые типы ортодоксии с ужасом отвергают извлечение отсюда выводов, такой их подход глубоко ошибочен и обречен на провал. Предложенный мною портрет Иисусова склада ума, целей и верований говорит не об ужасном Боге, чье непосредственное воплощенное присутствие заставляет нас содрогнуться, но о Том, чья слава чудесным образом раскрывается в радушном приеме и предупреждении, символе и рассказе, угрозе Храму, праздновании на Тайной вечере, а также темной ночи во время полдня на Голгофе. Швейцер сказал, что Иисус приходит к нам как неизвестный. Если я прав, дело обстоит как раз наоборот. Мы приходим к нему как неизвестные, добираясь ползком из далекой страны, где мы промотали средства на мятежный, но бесплодный историцизм. Рожки для свиней — «несомненные результаты современной критики» — напомнили нам о том знании, которое чуть не стерла из памяти гордыня, и мы отправились к дому. И, когда мы подходили к дому (как мы попытались сделать в этой книге), мы увидели, что он выбежал к нам навстречу — хорошо известный, некогда отвергнутый нами во имя науки или веры, но терпеливо ждущий, пока мы его взыщем и снова обретем. И кольцо на нашем пальце, и сандалии на наших ногах убеждают нас: празднуя за его столом его Царство, мы снова и снова обнаруживаем не только, кто он, но и кто мы — неизвестные, но хорошо известные, как умирающие, но вот, мы живы.