Император

Мысль о том, что деньги были настоящие, не давала покоя. Ныла занозой, мучила, томила, и никакой болтовнёй нельзя было заговорить тревогу. Налил чарку коньяку, махом выпил. Вытер губы, закусил ломтиком ветчины. Ветчина была розовая и мокрая. Это натолкнуло на кое-какие ассоциации. Бермудес учил, что при первом знакомстве с девушкой следует поразить её воображение чем-нибудь неординарным.

— А доводилось ли вам, девушки, — спросил Ерошка, — пробовать человечье мясо?

— А то тебе доводилось? — усмехнулась Настя.

— Мне не доводилось, но друг ел. Другого своего друга.

— Не диво! Все друг дружку едят, — тотчас нашлась Настя.

— Я в натуральном смысле. Вы, я вижу, не верите. На Севере дело было. Один ногу сломал, а тут буран. Зарылись в снег, сидят обнявшись. Мороз лютый. Неделя проходит. Еды нет. Что делать? На ноге гангрена. Этот думает, всё равно ноге пропадать. Выставит вот так вот из норы на мороз. На улице минус шестьдесят. Анестезия. Кусок заморозят, отпилят, сварят. Оба питались, а потом вертолёт. Вот так и выжили. Один, правда, частично. А друг на шесть кило разжирел. Движения-то нет.

— С трудом верится, — усомнилась Настя. — А пилили чем?

— Этот опыт о чём говорит? — сказал Бубенцов, пропуская неудобный вопрос. — От человека не убывает, сколько ни отрезай. Личность остаётся. А вот если прибавить, то тут не знаю. У нас спор был сегодня. Станет человек скотиной или не станет, если ему, предположим, дать много денег?

— Ну и что? Станет? — спросила Настя.

— Не знаю, — сказал Бубенцов. — Как проверишь? Денег-то нет. Тут только гадать можно. А ну-ка... — Ерошка бросил три карты на стол. — Дама, семёрка, туз. Двадцать одно!

— Давай-ка я. — Горпина Габун отняла колоду. — Снимай!

Ерошка снял. Руки у Горпины оказались крестьянскими, с ладонями широкими, как лопата. Кожа огрубела, как будто она ежедневно полола крапиву и осот. Пальцы гадалки мелькали в воздухе, осыпались на стол чёрные и алые масти. Почему-то с одного боку густо ложились тузы, дамы, короли. Гарпия, сдвинув ещё суровее свои сросшиеся брови, пошевеливала ладонями над рядами карт. Бубенцов глядел то на карты, то на нежные усики над её верхней губой.

— Круль бубен! — воскликнула Горпина, тыкая широким тупым ногтем в грудь бубнового короля. — Слава и богатство.

— Меня с детства Бубен зовут, — вставил Ерошка.

— Вот видишь! Станешь богачом! — улыбнулась Настя. — Сбудутся мечты!

— А ну, ещё раз! — Горпина перетасовала колоду.

Ерошка, снисходительно усмехаясь, но уже и с некоторым волнением сдвинул карты. Настя привалилась грудью к плечу Бубенцова. Ерошка чувствовал на щеке её горячее, частое дыхание.

— Круль бубен! — звонко объявила Гарпия и подняла прекрасные персидские очи на Ерошку.

— Вот видишь! — воскликнула Настя, сияя рыжим от веснушек лицом.

— Чушь собачья! — ещё сильнее волнуясь, сказал Ерошка. — Ну-ка, ещё!

Гарпия перетасовала колоду. Снимая, он видел, что пальцы его дрожат. Встал, прошёл к окну и обратно, напевая внезапно осипшим голосом:

— Не ищите тыщи в тщете, тыщи не оты-ще-те...

И в третий раз настырным, злым голосом провозгласила Гарпия:

— Круль бубен!

Дрогнули стены дома.

— Воркутинский прибывает, — сказала Настя.

Тоненько звякнули и задребезжали стаканы на столе. Бубенцов налил девушкам портвейна массандра, себе коньяку.

— Ну, вздрогнем! Как говорил один мой знакомый. Будь он проклят! С наступающим Новым годом!

Со стороны Ярославского вокзала, куда вкатывался скорый из Воркуты, донеслась музыка. Но то был не «Встречный марш» и не «Прощание славянки». То была Пятая симфония! И рождалась она, как сейчас же выяснилось, вовсе не на Ярославском вокзале, а прямо вот здесь, на пыльном подоконнике. Рядом с засохшей старой геранью подмигивала из-за шторы фосфорным глазком радиола «Эстония».

— Ах, как кстати! — крикнул Бубенцов. — Прибавь, Анастасия! Громче! На полную... Ра-татата!..

С Пятой симфонией связаны были у него кое-какие воспоминания детства.

2

Однажды в парке, наблюдая из-за чугунного заборчика за тем, как дети катаются на карусели, он почувствовал под стопой какое-то неудобство. Бубенцов взбрыкнул сандалем, отпихивая это неудобство. Брякнуло о металл забора. Ерошка опустил глаза и увидел скомканный картонный стаканчик от мороженого. А рядом лежали круглые жёлтые часы с жёлтой цепью. Бубенцов, оглядевшись, поднял их, прижал к уху. Часы были тяжёлые и тикали. Ерошка возликовал и побежал прочь, зажимая в кулаке драгоценную находку. Он знал, как нужно поступать в таких случаях. В милицию! Но ещё больше возрадовался часам встреченный им на выходе из парка постовой милиционер.

— Ай, молодца! — восхитился милиционер, бережно заворачивая часы в носовой платок и пряча их в карман. — Мы обязательно найдём хозяина. Спасибо тебе! Ступай, мальчик...

— Моя фамилия Бубенцов, — сообщил Ерошка. — Я из 123-й школы-интерната. Один-два-три. Запишите.

Постовой записывать не стал. Заверил, что запомнить номер и фамилию ему не составит никакого труда. Потому что профессиональную память специально тренируют в милицейской школе. Бубенцов всё же для надёжности ещё раз повторил свою фамилию:

— Бубенцов! От слова «бубен». Меня так дразнят.

Он знал, что фамилия в таких случаях необходима. Когда на доске объявлений повесят благодарность из милиции, там будет написана его фамилия. «Честный поступок пионера Ерофея Бубенцова». И многое простят Бубенцову строгий завуч и злая химичка. На утренней линейке, поставив Бубенцова перед строем, директор зачитает вслух заметку из газеты «Пионерская зорька».

Всю следующую неделю радость предстоящего праздника переполняла Ерофея. Самое трудное было теперь — дождаться. Ерошка нетерпеливо подгонял время. Но дни шли за днями. И дни эти проходили напрасно. В конце концов Ерошка не утерпел, решил посоветоваться. в субботу, отпросившись у воспитателя, поехал к отчиму, рассказал про золотые часы.

Отчим внимательно выслушал, потемнел лицом. Спросил, в каком точно месте стоял милиционер. Надел пиджак с галстуком, плащ, шляпу и молча ушёл куда-то. Вернулся к вечеру ещё более хмурый. Походил по дому, включил радиолу. Как раз передавали классическую музыку. Отчим не любил классику, но в этот раз включил звук на полную громкость. А затем молча и без всяких объяснений больно высек Бубенцова ремнём.

Пятая симфония Бетховена заглушила Ерошкины вопли.

3

— Ра-а-а-тата-та-а!.. Громче, Настя! — повторил Бубенцов. — На полную!

Настя пошла к подоконнику. И именно в этот миг, когда все иные звуки мира покрыл водопад бравурного гимна, в дверь внезапно позвонили. Ни Бубенцов, ни его красивые девушки ничего не услышали.

Звонков было три. Два коротких, третий длинный. Седовласая Зора, глухо ворча, пошла отпирать. Сняла цепочку. В прихожую осторожно вступили трое азиатов. Два невысоких, третий длинный. Как будто материализовались звонки. Длинный абрек с маленькой бритой головой отстранил старуху. Зора попятилась, рухнула на диванчик. Взыграли рыдающими басами пружины. Бельмы старухи сверкнули из темноты молодо, ярко. Так с треском вдруг вспыхивает напоследок почти уже угасшая свеча. Вспыхивает на одно мгновение, выстрелив копотью, освещает на миг пространство вокруг, а после гаснет и смыкается вокруг кромешная темень.

Трое вошедших замерли, прислушались. Один из них, низкорослый, сутулый, с руками ниже колен, походил немного на орангутанга. Со стороны кухни из-за бархатной шторы, похожей на театральную кулису, пробивалась бравурная музыка. Орангутанг смерил глазами расстояние, перебрал ногами, затем коротко разбежался, подсел и ударил пяткой в дверь. Музыка вырвалась наружу, обрушилась, точно водопад с гор, взревела дико, страшно. Азиаты нырнули в поток, пропали в нём. Музыка оборвалась. Вместо музыки из кухни послышался грохот падающей посуды, звон стекла. Вслед за тем по квартире разнеслись женские визги.

Старуха Зора кивала седой головой. И не такое видала и слыхала она на долгом своём веку. Поковыляла к двери, чтобы набросить цепочку на крючок. Но было уже поздно. Обнаружилось, что в прихожую проникли ещё трое. На этот раз белобрысые, хотя и той же хищной породы. Самым опасным показался старухе плюгавый в кепке. Глядел остро, зло, исподлобья. Длинными сальными волосами походил он на батьку Махно. Тройкой командовал коренастый мужик, одетый в бурый бушлат нараспашку. Хромовые сапоги на кривых ногах смяты в гармошку.

— Рома, заходишь слева, — тихо приказал коренастый.

Рома тряхнул длинными волосами, стволом револьвера сдвинул кепку на затылок. Приложил ухо к шторе, прислушался. Страшно темнела в сумерках чёрная дыра его приоткрытого рта. Третий, высоченный как жердь, всё это время стоял посреди прихожей. Он так и не проронил ни единого слова. В баскетболе таких называют «столб».

— Кому отдал? — допытывался между тем кто-то из-за бархатной шторы.

Рома усмехнулся, крутанул барабан.

— Не греми! — вполголоса сказал коренастый. Мягко передёрнул затвор ТТ и поднял руку.

— Там люди Дживы, — тихо добавил он. — Я их ещё в кабаке приметил. Шакальё.

Махнул рукой, и все трое нырнули за кулису.

Старуха сидела неподвижно, мерно кивала головой. То ли осуждала, то ли одобряла. Звуки, которые доносились из кухни, приобрели теперь совсем иной тон. Все кричали, гомонили, восклицали, гоготали одновременно. Радостно, взволнованно, как будто в разгар свадьбы прибыли опоздавшие гости со стороны жениха.

Старуха снова взялась за дверную цепочку, намереваясь набросить колечко на крючок, закрыть ящик Пандоры. Выглянула на всякий случай на лестницу, нет ли ещё гостей. Гости были. Они как раз гуськом поднимались по лестнице. В касках, бронежилетах и камуфляже.

— За мной! — тихо сказал один из них и отстранил старуху дулом автомата. Как будто отодвинул грязную занавеску. Поднял руку, и тотчас выдвинулась за ним опергруппа. Все как один сутулые, настороженные. В масках, с короткими автоматами. Двое остались караулить у дверей, перекрывая выход. Остальные побежали по коридору. Бежали гуськом, грохоча ботинками, как кованые волки. Разлетелись в стороны бархатные шторы.

— Все на пол!

Свадебное веселье оборвалось. Опытные, битые азиаты полегли лицами в пол, руки сцепили на затылках. Точно так же упали белобрысые, отшвырнув подальше оружие.

— Браво! — сказал Бубенцов.

Он стоял в разорванной на груди рубахе. Потное лицо багрово пылало. Тонкий ручеёк крови струился из рассечённой брови. Пшеничные волосы живописно растрепались, падали на лоб. Поджарый, вихрастый.

— Где деньги, гад? — деловито спросил дознаватель Муха, не повышая голоса.

— Бомжу отдал.

— Привет, Виталий! — сказала Настя.

— Бомжу? Три миллиона? — иронически спросил Муха и перевёл дуло автомата на Жеребцову.

— Он людей ел! — крикнула Настя. — На шесть кило разжирел!

У Бубенцова от такой неслыханной подлости перехватило дыхание.

— Ногу другу резали-резали, пока не осталось ничего. Друга зарезал, — закладывала Жеребцова.

— Это образ! — крикнул Бубенцов. — Символ!

— Что за символ? — Муха направил автомат на Ерофея.

— Анастасия! — Ерошка стукнул себя в грудь сухим, крепким кулаком. — У меня сердце горит! Какая подлость!

И, обернувшись к дознавателю, заговорил скоро, беспрестанно размахивая руками:

— Никакого друга не было! Я придумал историю. Для знакомства. Чтоб поразить девушек. А символ в том, что человека не убывает! Сколько ни отрежь от него.

— Как так? — не понял Муха. — Режь человека, а от него не убывает?

— А вот так, — сказал Бубенцов, понимая заранее, что слова его пропадут всуе. — Очень просто. Я как-то задумался. Когда стригли в парикмахерской. Отрежь, предположим, от человека ногу, от него не убудет. Вы же вот ногти себе стрижёте.

— Ну? То ноготь, а то нога!

— Всё равно. От вас же не убывает. Суть останется. И руки отрежь, и ещё кое-что по мелочи. Уши, нос...

— Так-так-так... — Было видно, что Муха понял и заинтересовался.

— В том-то и дело. От уменьшения тела величина человека не меняется. Закон такой. Цельность сохраняется в полном объёме. Самость человека. Ну как вам ещё растолковать?

Присутствующие молчали, прислушивались.

— Согласен. Самость остаётся. — Муха оглянулся на лежащих и чиркнул себя указательным пальцем по шее. — А если вот так, предположим?

Все головы повернулись к Ерошке, ожидая ответа.

— Да, — подтвердил Ерошка. — Там мозг и сердце. Ум и чувства. Без этого никак.

— Верно мыслишь, — одобрил Муха. — Я так полагаю, ты под самостью подразумеваешь дар индивидуального бытия? Иными словами, если даже воссоздать твою точную копию, то она будет лишена самости? Так?

— Да, именно так! — ободрился Ерошка. — Самость существует в одном-единственном экземпляре. Во всей бесконечной вселенной другой такой нет. Это как шедевр. Она единственна и неповторима. В этом её бесценность.

Нежно дрынькнул телефон в кармане у плюгавого, распластанного на полу.

— Ответь, Роман! — приказал Муха. — И чтобы комар носу... Тих-ха! А с тобой после договорим.

Рома завозился, перевернулся на бок, извлёк телефон. Мёртвая тишина воцарилась в комнате. И в этой тишине отчётливо проговорил металлический голос:

— Бомж. Обитает под платформой на Электрозаводской. Промышляет у Таганки. Зовут Жора. Одноглазый. Деньги у него!

Как только голос смолк, в следующую же секунду всё перемешалось в комнате. Как будто объявили внезапно воздушную тревогу или гаркнули: «Рота, подъём!» Люди повскакивали, поднялась необыкновенная суета. Напрасно Муха бегал от одного к другому, напрасно тыкал дулом в бока, кричал:

— Всем лежать! Руки на затылок!

— Лежать, ёпт! — кричали и люди с автоматами.

Куда там, ёпт!.. Все отмахивались от Мухи, как от назойливого овода. Муха понял, что понапрасну теряет время, упускает инициативу. Махнул рукой и первым бросился вон из квартиры. Все три банды, перемешавшись, отпихивая друг друга локтями, поскакали по лестнице вниз, к выходу. Муха подвернул ногу, тяжко врезался плечом в ребристую батарею. Воя и прихрамывая, гремя стволом автомата по прутьям перил, валился вслед, стараясь не отстать. Выскочив из подъезда, разделились наконец, разбежались в разные стороны по своим машинам. Азиаты отдельно, славяне отдельно, менты отдельно.

Скоро всё успокоилось, снежная пыль осела.

4

Бубенцов, стоя у окна, наблюдал за разъездом ночных гостей. Гнетущая тишина расползалась по всей поруганной, опозоренной квартире.

— Прости, — жалобно попросила Жеребцова, двумя пальчиками трогая его за локоть. — Мы без прописки тут.

— Эх ты!.. — Бубенцов отбрыкнулся локтем. — А я ещё красотой твоей восхищался! Покажи вам миллион, так вы готовы... готовы... за миллион... И-эх...

Он так и не придумал, на что готовы красивые девушки за миллион. Ничего пристойного не приходило в голову. Да и лень было думать. Вышел в прихожую. Набросил на плечи куртку. Кивнул старухе, которая, нахохлившись, дремала на венском стуле в коридоре, у телефонной полочки.

За дверью на лестнице гудел ледяной сквозняк. Бубенцов, поёживаясь, натянул на лоб капюшон и, затягивая на ходу пояс, сбежал вниз. Железная дверь из подъезда стояла нараспашку. Бубенцов иссяк. Кажется, что и сама долгая эта ночь выдохлась, подошла к концу. Всё как будто оставалось по-прежнему, так же горели фонари в тесном переулке, так же висела между двумя соседними высотками белая луна. Но уже произошёл перелом, время исчерпалось, назревал новый день. Тишина стояла уже совсем иная — чуткая, трезвая, предрассветная.

Бубенцов вышел из арки, постоял некоторое время, глядел то вправо, то влево, соображая. Улица была совершенно пуста, безлюдна. Жёлтым, тревожным глазом мигал светофор. Ага, туда!..

Вера, как обычно, откроет дверь. Встретит молча, ласково. Поглядит с любовью и сочувствием. Покачает головою. И, не спрашивая, где он был-пропадал, размахнётся и... Рука у Веры была лёгкая. Все больные удивлялись после её уколов: «Уже? А я и не почувствовал! Как будто комарик...» И один только Ерошка знал, как тяжела бывает та же рука при оплеухе.

— Не унывать! — приказал себе Бубенцов.

Это была его любимая присказка.

5

Вот наконец показался из-за поворота Путевой дворец императрицы Елизаветы Петровны, тыльной своей стеною примыкающий вплотную к железной дороге. Как всегда, горел свет в нескольких окнах на втором этаже. Кажется, никогда не бывало так, чтобы все окна были темны во дворце. Как будто шла там неусыпающая, незримая, тайная деятельность.

Дом Бубенцова находился через дорогу, напротив дворца. В какой бы смутный час ни выглядывал из своей квартиры Бубенцов, обязательно видел эти бессонные жёлтые окна. Неделю назад, когда вышел ночью на балкон и взглянул на дворец, померещились ему даже тени в тёмных треуголках. Сблизив головы, тени совещались в освещённом окне ротонды. Или то была игра тьмы и света? Уже таяла, рассеивалась над городом последняя тьма, когда Бубенцов нырнул под арку родного дома. Обернулся в последний раз на реку Яузу, и вдруг просветлели, опечалились его глаза. Он разглядел летучую колесницу в небе над Электрозаводским мостом, запряжённую двумя белыми конями. Розовоперстая Эос, богиня утренней зари, правила колесницей, возвещая скорое появление своего брата Гелиоса.

Двор был пуст. Дворник Абдуллох подкатывал к подъезду громыхающую тележку с пустыми ящиками. Ерошка прошмыгнул мимо, вошёл в тёплый полумрак, нащупал кнопку лифта. Поднялся на пятый этаж. С нескольких попыток вставил наконец-то ключ, осторожно провернул. Стараясь не шуметь, проник в квартиру. Скинул в прихожей сырые ботинки и, не зажигая света, двинулся по коридору. Как было заведено в таких случаях, когда он возвращался слишком поздно, Вера стелила ему постель отдельно, раздвинув на кухне кресло-кровать. Качнувшись, ударился плечом в стену. Отозвался тихим звоном сувенир в виде красной коровы с подвешенными на шее жестяными колокольчиками. Изделие чешских мастеров. Отшатнулся, задел в полумраке полку. Загремела, запрыгала по кафельному полу кухни медная турка, лязгая, покатилась под стол.

Следовало немедленно придушить скандальный грохот, иначе ему конец! Кинувшись ловить турку, споткнулся, потерял равновесие, рухнул с белой колесницы прямо на старое кресло-кровать. Бубенцов понял, что вовсе он не трезв, как думалось, а очень даже навеселе. Но даже и в пьяном виде он помнил, что у римлян та же Эос носит звучное имя — Аврора.

Глава 10

Иллюзорный мир

1

Бубенцов убегал от погони, сучил ногами. Слышал сквозь сон, как Вера вставала среди ночи, подходила к нему. Поднимала свалившийся плед, укрывала. Касания ласковых, заботливых рук успокаивали. Вера, несмотря на то что выросла в детском доме, обладала от природы удивительной домовитостью, способностью создавать вокруг себя тихий и светлый уют. Призраки разбегались, прятались, но ненадолго. Вера уходила к себе, тревога возвращалась снова. Беспокойно постукивало сердце. Иногда в сон врывался далёкий ноющий звук, похожий на визг электрической дисковой пилы. То дворники скребли лопатами выпавший за ночь снежок.

Ещё не успев проснуться, Ерошка сразу же вспомнил про сумку с пропавшими миллионами. Вспомнил, потому что и не забывал. Мысль всё это время бродила впотьмах и везде спотыкалась о проклятую сумку, набитую деньгами. Он не знал, что ему нужно теперь делать. Но и не лежать же вот так, не лежать же!.. Тем более что сна никакого уже не было. Бубенцов поднялся со стоном. Полез под стол, вытащил турку, водворил на полку.

Никак не удавалось унять панику, которая снова и снова сама собою поднималась, вскипала в груди, заставляя сердце постукивать учащённо. Гладил кулаком левую грудину, щупал вспотевшие влажные рёбра и думал боковой ветвью мысли — почему? Почему человек потеет в минуту смертельной опасности? Почему? Тут должен быть смысл. Ведь не просто же так организм сбрасывает, исторгает влагу. Почему? Зачем они выбрали его? И кто эти таинственные «они»? Бубенцов понимал, что кто-то или что-то затеяло с ним непонятную игру. Эта игра предельно серьёзна, опасна. Смертельно опасна. Убить могут. Но за что? За что могут убить его, Бубенцова Ерофея Тимофеевича? Ни в чём не повинного человека! За что? А за то! За то, за что убивают всех людей... За деньги!

Бубенцов накануне, находясь ещё в пьяном кураже, уже всё продумал, рассмотрел с разных сторон. Придраться не к чему! И всё-таки волнение не проходило, а, напротив, нарастало. Чем больше аргументов в свою пользу он находил, тем сильнее одолевала тревога. Ну что с того, что невиновен? Убивают и невиновных! Что с того, что прав? Деньги брал? Брал. Профукал? То-то же. Значит, по понятиям — виноват.

А то, что деньги всучил ему шут гороховый в генеральских штанах с лампасами, ничего не меняет. Потому что, как уже сто раз подумалось — деньги всё-таки настоящие! Стало быть, силы, которые стоят за этими миллионами, грозные и серьёзные. Недаром прошедшей ночью произошли тёмные события в профессорской квартире. Охотились за проклятой сумкой. За фальшивкой никто не будет бегать по ночам. Но почему они, серьёзные силы, выбрали его?

На ум приходили старые истории о том, как некие уголовники, играя в карты, ставили на кон жизнь случайных людей: «зарезать того, кто первым выйдет из трамвая». И проигравший резал невиновного торопыгу. Может, и здесь такое: затеяли игру, поставили на него, сделали крупные ставки?

Была у Ерофея, конечно, самая неприятная догадка, которая проще всего объясняла сумку с миллионами. Мошенники подбрасывают кошелёк на дороге. Лоха, который поднимает, ловят. Брал кошелёк? Брал! Ба, а где же половина денег? Утащил, гадёныш? Плати! Вот это, скорее всего, и произошло.

— Квартиру могут отнять! — выговорил наконец вслух Бубенцов.

Вот это было самое реальное. Коллекторы ведь с самых первых своих звонков грозились отнять квартиру. А теперь поймали на крючок.

Ерошка кружил по квартире, глядя на всё обновлённым острым зрением, как будто готовясь проститься с прежней жизнью, с её тёплым привычным укладом. Душа находилась в большой тревоге.

2

Впрочем, надо откровенно признаться, это было привычное состояние. Всякий раз после большой попойки Ерошка Бубенцов вскакивал на рассвете с постели, точно ему крикнули в самое ухо: «Рота, подъём!..» — и начинал кружить по квартире.

— Не унывать! Не унывать! Не унывать... — доносилось из разных углов разными голосами. — Не ун-ны-ва-ать! Не ун-ны-вать! Хо-хо-хо-хо-о! Не ун-нывать!..

Услышав это хриплое пение, этот звенящий трагический тенор, домашние уже совершенно точно знали: накануне с Ерошкой Бубенцовым опять приключилась какая-то невзгода. Опять наскандалил, насвинячил, разбил витрину в Елисеевском, совершил непоправимое, дал в морду охраннику в магазине, а то и ещё что-нибудь совсем уж... словом, разбил свою жизнь в мелкие осколки.

Вот и сейчас — чай кой-как налил дрожащей рукой, хлебнул горькое варево, обжигаясь, шипя. Поставил стыть, да ненароком смахнул чашку с края стола рукавом халата. Чашка тонкая, фарфоровая. Любимая у Верки. Была. Последняя из старого китайского сервиза оставалась. Ну что ты будешь делать! Притих Бубенцов на секунду, а затем не вытерпел, прикрыл поплотнее дверь кухни и грянул привычно, на мотив Пятой симфонии Бетховена:

— Ра-пата-та-а!.. Не ун-ныва-ать!..

Через полминуты с ещё большим отчаянием:

— Не ун-ныва-ать!.. Ра-тата-та-а!..

«Вот же заладил, Бубен чёртов!» — ругалась в спальне Вера, накрывала голову подушкой. Знала, что бороться с этим бесполезно. Если даже крикнуть ему злым голосом, чтоб заткнулся, то оборвётся пение, наступит тревожная тишина, но только на краткий срок. Затаится Бубенцов, прислушается чутко. А скоро опять простучат мимо дверей приплясывающие каблуки. Щёлкнут с хрустом нервные пальцы, и вырвется либо из кухни, либо из ванной, или же откуда-то из самого дальнего угла, из-за вешалки в прихожей, отчаянное заклинание:

— Не ун-нывать!..

Прокричав это, Бубенцов затаился, прислушался. Прошёл на цыпочках по коридору, стараясь не стучать каблуками, заглянул в спальню. Он знал, что Вера будет нарочно лежать с закрытыми глазами, делая вид, что крепко спит. Что ей нет никакого дела до Ерошкиных угрызений совести. Что она давно уже привыкла, смирилась с тем, что жизнь её отягощена присутствием непутёвого мужа. Что она, как пушкинская Татьяна, будет до самой смерти кротко терпеть эту муку. Но и он тоже будет мучиться, чувствуя её муку...

Веры в спальне не было.

Постель была не тронута. Никто не ругался, не закрывал голову подушкой. Бубенцов огляделся и затих. Песня его сама собою оборвалась. Вдохновение иссякло. Именно теперь, когда можно было свободно, не стесняясь никого, петь, орать во всю глотку, греметь медной посудой, прыгать по квартире... Ерошка понял, что всё это время жил в иллюзорном мире. Что это только в его воображении Вера вздрагивала от грохота турки, которую уронил он, вернувшись на рассвете домой. В придуманном мире жена вставала среди ночи, чтобы поправить свалившийся плед. Не было никаких ласковых касаний. На самом деле всё это время Бубенцов находился в квартире совсем-совсем один.

Бубенцов опечалился и стал собираться на службу.

3

В половине десятого утра вышел, как обычно, из метро «Таганская». Постоял у колонн, щуря глаза, привыкая к солнечному свету. Нынешний день после вчерашнего снегопада был ясный, яркий, морозный. Свежий снег сверкал, искрился на крышах старинных купеческих домов, что убегали вниз по переулку, в сторону Яузы.

Переходя через дорогу, Бубенцов покосился на знакомый кабак в конце улицы. Ничего не изменилось в мире. Всё оставалось на своих местах, всё стояло так, как надо. И кабак выступал углом из череды домов, и синие церковные купола в золотых звёздах сверкали над крышей кабака. Это забавное совмещение перспектив заметил когда-то Бермудес и даже сказал при этом забавный афоризм. Ерошка забыл уже точное его звучание, но смысл ему понравился. Что-то такое прозвучало парадоксальное. Дескать, самая прямая дорога к храму ведёт через кабак.

Ерошка прошёл вниз по Земляному валу, завернул за угол и оказался у служебного входа в театр. Вахтёрша баба Зина, суровая, неулыбчивая старуха с толстой грудью, строго кивнула из-за стеклянной перегородки, отвечая на его приветствие. Лучше бы дежурил Борис Сергеич, от которого всегда немного отдавало водкою. Бориса Сергеича в театре любили, да и он был равно и хмельно доброжелателен ко всем без всякого исключения.

Баба Зина не любила Бубенцова. Не было никакой личной причины для вражды, но преодолеть себя она не могла. Так кошка не любит собаку. Да, да, находились и такие люди, которые без видимой причины с первого знакомства проникались к Ерошке неприязнью. Как будто сразу различали в нём шевеление хаоса, стихии, что постоянно и отдалённо погромыхивали в глубине его сердца. Сам Бубенцов и не подозревал, вернее, не хотел подозревать, что есть в мире враждебно настроенные к нему люди. В отличие от своей жены Веры, которая сразу, с порога, с первого взгляда, с первого слова, чуяла таких людей, природных врагов, антагонистов Ерофея. И мгновенно проникалась к ним сильнейшей ответной неприязнью.

Баба Зина протянула ключи. При этом из-за стекла своей будки внимательно и бесцеремонно разглядывала его лицо. Он же, затаив на всякий случай дыхание, расписывался в книге дежурств. К его удивлению, на этот раз баба Зина сама заговорила с ним. И что было ещё более удивительным — заговорила первой:

— Ну что, голова удалая? Допрыгался?

«Знает!» — грянуло в голове. Нужно было что-то ответить, но никакого ответа у Бубенцова сразу не нашлось, и он только неопределённо передёрнул плечами. «Если знает, значит, как-то связана с ними...» Позвякивая ключами, стал подниматься на второй этаж, в служебную комнату. Оглянулся с лестницы. Баба Зина, высунувшись из окошечка, глядела вслед. Что «знает»? Что? С кем связана? На эти вопросы Бубенцов пока не мог ответить. Он не знал ничего.

4

Ерошка заварил чай, снял с полки серебряный старинный подстаканник, отыскал в столе серебряную ложечку. Он чрезвычайно дорожил этими вещами. Во-первых, подарок Веры, а во-вторых, потому, что они были добротными, настоящими. И подстаканник, и ложечку Вера нашла в антикварной лавке на Старом Арбате. Подарила на годовщину их свадьбы.

Напившись чаю, Ерошка отправился проверять датчики в тёмных коридорах. Работа пожарного была самой простой. Полагалось каждые два часа совершать обход помещений театра. Этот пункт никем не соблюдался. Единственное правило, которое выполнялось неукоснительно, — перед спектаклем отпирались запасные выходы. Одна дверь в случае пожара выводила людей из фойе на Земляной вал, а другая, гигантская, высотою метров шесть и такой же ширины, должна была широко распахнуться из чёрного хода в укромный, тихий переулок. И тогда обезумевшая толпа, спасаясь от огня и дыма, могла без помех вырваться туда, откуда уже виден был угол знаменитого «Кабачка на Таганке». Именно в эту широко отверстую дверь вносил Бубенцов накануне вечером неверный дьявольский клад. Вчерашние события казались теперь такими нереальными, такими далёкими! Не верилось, что прошла всего лишь одна ночь.

Бубенцов, как и полагалось по инструкции, начал день с обхода коридоров и помещений. С потаённых уголков, закоулков, где шла себе потихоньку, теплилась уютная закулисная жизнь. Невидимая миру жизнь театра. За первым же поворотом поджидала нехорошая примета. Уборщица Ольга, выплеснув во внутренний дворик помои, шла навстречу с пустым ведром. В театре все звали её меж собой «И Ольга, и Ольга...». Эта рыхлая, некрасивая женщина, изгнанная дочкой и её любовником-молдаванином из квартиры, проживала временно в пустующей артистической уборной. «И ходят, и ходят, — говорила обыкновенно всем встречным Ольга, не поднимая глаз, глядя на их ноги. — И сорят, и сорят. И гадят, и гадят...» Вытиралась рукою, оставляя мокрые полосы грязи на щеке.

Теперь же ничего не сказала, а, издалека завидев Ерофея, открыла рот, схватилась ладонью за лицо и уронила на пол швабру.

Что-то странное разлито было в воздухе театра. Непонятно, почему так глядела на него баба Зина, необычны были реакции уборщицы. Всё это следовало немедленно прояснить. Он двинулся было к Ольге, но в дальнем конце коридора мелькнула вдруг упитанная фигура Поросюка.

— Тарас! — крикнул Бубенцов, кидаясь к другу. — Постой!..

Ерошка совершенно отчётливо видел, что Поросюк его заметил, обернулся на зов. Но бросился почему-то прочь, резво скользнул в боковой проход, пропал на чёрной лестнице. Ерошка, подвывая от тревоги, бежал за ним, но Поросюка уже и след простыл. Луч фонарика освещал пустоту. «Да что ж это такое творится? — всполошился Ерошка. — Что ж они все отворачиваются, бегут от меня?»

Вышел на маленький служебный балкон, откуда во время спектакля наблюдал за зрительным залом. Нынче вечером по графику шла пьеса о семи страстях человеческих. Рабочие сцены монтировали ад, развешивали на чугунной решётке крючья, вилы, железные клещи. Двое выносили кованый медный сундук, устанавливали в углу. Бубенцов глядел на сундук, видел медную проволоку в петлях, которую вчера сам же закручивал, а потом разматывал. Но не мог теперь поверить в реальность произошедшего.

Нервы его были натянуты, зубы сжаты. И тут... Кто-то тихонько тронул его за локоть. От этого осторожного касания в столь напряжённый миг точно током пронзило Бубенцова. Ерошка обернулся. Перед ним стоял Бермудес.

— А-а! — выдохнул Бубенцов. — Ты? Ну? Наконец-то хоть кто-то! Ну? Что ты думаешь обо всём этом?

— О чём «этом», Ерофей? — с какой-то особенной заботой вглядываясь в лицо Бубенцова, осторожно спросил Бермудес.

Бубенцову очень не понравилось то, что Бермудес лукавит. Делает вид, что не понимает вопроса. И официальное обращение «Ерофей» вместо обычного «Бубен» тоже не понравилось.

— Ты дурака-то не валяй, — оборвал Ерошка. — Я вчера на тебя поначалу грешил. Думал, ты устроил розыгрыш с сумкой. Пока нас не повязали.

— Заметь, милочка, нас с Поросюком в тот момент не было, — сказал Бермудес.

— В какой момент?

— В момент передачи. Нас, как ты помнишь, он попросил удалиться. Мы из деликатности отошли. Но и тебе не нужно волноваться. Относись к этому философски. Как будто всё это просто шоу.

— Слишком реальное шоу. Вчера на меня бандиты наехали. Откуда адрес узнали? Били без всяких шуток. А следом полиция нагрянула. Сумку искали.

— На то и реалити-шоу. Реалити! Максимально близко к реальности, — пояснил Бермудес. — Всё снято скрытыми камерами. Мы с Поросюком, честно тебе сказать, прямо из полиции пошли в армянский шалман на Яузе. И всё подробно разобрали по косточкам. Вариантов нет.

— Ты думаешь? Реалити-шоу?

Бубенцову очень, очень понравились объяснения Бермудеса. Тревога отпускала душу. Всё становилось на место.

— Похоже, ты прав. Ведь это он спровоцировал спор о богатстве. Шлягер этот. Тонко подвёл, втёмную. Помнишь, он газету держал про ограбление? Просчитал, гадёныш, наши реакции!

— Вот-вот, — поддержал Бермудес. — И мы с Поросюком на эту деталь обратили внимание. У Поросюка ум обостряется, когда дело касается денег.

— Знаешь, Игорь, из всех предположений самое близкое к истине твоё. Это действительно похоже на реалити-шоу. Но почему мы? Почему они выбрали нас?

— А почему нет? Срез общества. Мы, во-первых, многонациональные. Русский, еврей и хохол, так? Уже сама собою завязка готова. Но вполне возможно, тут просто случай. Крутанули барабан, мы и выпали. Ну а далее пошла обычная режиссура. Сериал с погонями, драками. Кстати, говорят, новый режиссёр уже здесь. Ты не заходил ещё?

Всю последнюю неделю театр полнился тревожными слухами. Артисты с нетерпением ожидали появления режиссёра Ценциппера из Пензы.

— Меня не касается, — рассеянно сказал Бубенцов. — Не видел. Кабинеты обходим в последнюю очередь.

5

После разговора с Бермудесом Бубенцов почувствовал себя гораздо уверенней.

«Реалити-шоу. Вариант правдоподобный. Бермудес посвящён в кое-какие детали. Также и Поросюк. Оба на подтанцовке. В чём смысл розыгрыша? Как поведёт себя обычный человек, если ему дать миллион! В таком раскладе Шлягер — нанятый актёр, играющий демона-соблазнителя. Внезапные театральные опьянения, наряд шутовской. Игра грубая, топорная. Одноглазый бомж, который встретился в переулке, — разумеется, ряженый. Миллионы бутафорские. Сомнений нет. Все вчерашние сцены фиксировались на телекамеры».

Бубенцов поморщился. Вспомнил, насколько нелеп и смешон был он в целом ряде эпизодов.

«Ясно, что завязка сюжета снята была в “Кабачке на Таганке”. Сцена дьявольского искушения богатством — лучшей завязки не придумать! Далее драма строилась у них точно по Аристотелю, по нарастающей. Неожиданные повороты сюжета. Одноглазый с миллионами явился в отделение. Проститутки выручают героя. Нарочно подсунули покрасивей. Соблазнительные женщины обязательный элемент всякого шоу!»

Тут Ерошка с большим облегчением вспомнил, что постельных сцен им снять не удалось.

«Так, король бубен! Что ж мне сулила гадалка? Будущей славой искушала. Искушений должно быть три! Богатство, слава, власть! Именно в такой последовательности». Так думал Бубенцов.

Проходя по тесному, заставленному реквизитом закулисью, Ерошка украдкой, не поднимая головы, покосился в верхний угол. Под самым потолком вились белые провода. В сумраке светился глазок датчика дыма. Ерошка подтянул живот и немножко надул мышцы груди, как будто шёл он в плавках по людному пляжу у всех на виду. Ощущая на себе внимательный взгляд оператора, пересёк по диагонали пустую сцену. Ловко и красиво спрыгнул в зрительный зал. Ему оставалось пройтись по кабинетам и гримёрным, проверить исправность датчиков.

6

Рядом с дверью главного режиссёра стояли новенькие калоши с выстилкою из красного сукна. «Ценциппер из Пензы!» — догадался Бубенцов и стукнул в дверь. Никто не ответил. Ерошка ещё раз стукнул и вошёл. Перемены, произошедшие в знакомом кабинете, поразили его. От добротной и спокойной обстановки, которая была здесь ещё вчера при режиссёре Дыбенко, большом матерщиннике и грубияне, не осталось следа. Теперь всё было по-новому. Во-первых, на стене кабинета прямо напротив входной двери висел «Чёрный квадрат». Это была в несколько раз увеличенная копия. Полтора метра на полтора. Копия заключена была в массивную бронзовую раму, и вся эта громада, наклонившись, тяжко нависала над человеком, что сидел за столом.

Чёрный бархатный пиджак, розовая рубаха, голубой капроновый шарфик, повязанный на горле пышным узлом. В первый миг Ерошке показалось, что человек вышел из тьмы инфернального полотна. Склонив голову, новый режиссёр очень внимательно, даже подчёркнуто строго глядел на Бубенцова поверх тёмных солнцезащитных очков. По обеим сторонам лба, на крутых залысинах, там, где очень уместно смотрелись бы небольшие рожки, сияли лаковые блики. Вот уж кого никак не ожидал Бубенцов здесь уви... Да ладно! Ждал, конечно. Именно его и ждал! Потому совсем не удивился. На Бубенцова глядело лицо длинное, несколько вытянутое вперёд, со сбитым набок носом.

— Шлягер! — подтвердил хозяин кабинета, с большим достоинством наклоняя голову. — Меня зовут Шлягер.

Помолчал, пожевал толстыми своими губами и повторил веско:

— Адольф Шлягер.

Глава 11

Долг неугасимый

1

Адольф Шлягер, по-видимому, приложил максимум стараний для того, чтобы стать неузнаваемым. От прежнего, от вчерашнего Шлягера оставалось только странное впечатление гнусной извилистости, свойственной существу беспозвоночному. Он сидел, откинувшись в кресле, опасно покачивался на двух ножках. Руки переплетены на груди, как будто завязаны кренделем. Ладони прятались под мышками.

Трёхдневная, а может быть, даже и четырёхдневная щетина по-прежнему выступала на серых скулах. Отдельными кустиками там и сям росла она и на кадыке. Но если вчера щетина эта казалась печальной приметою бомжа, то сегодня её можно было классифицировать как артистическую изысканность.

Бубенцов молчал.

— Позвольте представиться. Режиссёр-постановщик Адольф Шлягер, — снова объявил Шлягер, прерывая затянувшуюся паузу.

— Знакомились уже, — устало и мрачно сказал Бубенцов.

— Ах, простите! — Шлягер картинно шлёпнул себя ладонью по лбу. — Простите великодушно! Допрежь как-то не удалось. Проклятая рассеянность. Знаете, мыслями-то своими я далеко отсюдова. Очень-очень далеко. За пределами.

Повёл широко ладонью, отвалился затылком к высокой спинке, устремил взгляд в дальний угол, под самый потолок, в запределье. Глаза затуманились.

— Гения корчим? — усмехнулся Бубенцов, следя за ужимками. — Ну и что ты собираешься поставить у нас, режиссёр-постановщик Адольф Шлягер?

Шлягер ещё более затуманил взор. Притворился, будто ещё дальше скитается его творческая мысль. Пальцы рассеянно набивали трубку. Злоба и отвращение всё более овладевали сердцем Бубенцова.

— От твоей игры на версту разит халтурой, — сказал Бубенцов. — Я ещё вчера отметил. Бездарный человек во всём бездарен.

— Шутка плоская, — огрызнулся Шлягер, чиркая спичкой по коробку. — Каламбуры не ваш конёк.

Видно было, что он нервничает, спички ломались в дрожащих пальцах.

— Да брось ты! — не выдержал Бубенцов и указал на сувенирную зажигалку в виде старинного замка с зубчатыми стенами и с башнями, оставшуюся от Дыбенко.

— Нет, нет, — отмахнулся Шлягер. — Только живой огонь! Только живой. Так уж заведено. Испокон.

Лицедей пытался изобразить из себя человека мира искусства, человека, всю свою жизнь посвятившего театру. Будто бы у него сложилась целая система оригинальных, неповторимых привычек.

Шлягер, очевидно, тут не главный (спичка наконец вспыхнула и озарила...). Шлягер всего лишь злой шут, исполняющий чью-то волю. Серой пахнуло прямо в ноздри от сгоревшей спички. Волю, волю... Сквозь человеческие черты лица Адольфа Шлягера, смутно и овально белеющие на периферии зрения, — Бубенцов это не увидел, а скорее почувствовал — вдруг стало проступать, вылезать, прорастать что-то нечеловечески жуткое, инфернальное... Пламя спички наконец-то угасло, лёгкий дымок ещё некоторое время вился над чёрной обугленной головкой, а потом всё пропало.

— Мне кажется, мы напрасно теряем время. Толчём воду в супе!

Шлягер замолчал, пытливо всматриваясь в Бубенцова.

— В супе, — повторил с нажимом. — Воду в супе.

Но и теперь каламбур его не произвёл никакого впечатления. Шлягер закончил с некоторым раздражением:

— Вы сейчас немного побледнели. Допрежь тоже с вами такое же было.

— Пожалуйста, не... — тут Бубенцов споткнулся мыслью, задумался. Не знал, как продолжить. Вылетело, рассеялось, развеялось как дым.

— Что? — Шлягер стал подниматься с кресла.

— Пожалуйста, не употребляй слова «допрежь», — продолжил фразу Бубенцов, понимая, что вовсе не это он поначалу хотел сказать, а нечто гораздо более важное.

— Ах, вот отчего мы побледнели! — Шлягер, озабоченно вглядевшись в лицо Бубенцова, неожиданно сменил тему, произнёс тоном задушевным, мягким: — Вот что, уважаемый Ерофей Тимофеевич. Вам совершенно необходимо выпить. Лечебно. Да и мне тоже.

Зазвонил в серебряный колоколец. Перезвяк посуды отозвался из-за двери, ведущей в комнату отдыха. Вслед за тем выкатилась оттуда двухэтажная никелированная тележка, очень похожая на медицинскую. Внизу уставлена она была баночками, биксами, лотками с марлей, бинтами. Зато на верхнем столике тележки стояли мензурки с прозрачным алкоголем. На этот раз постановочная сцена весьма понравилась Ерошке. Артистка Изотова, с выпуклыми глазами и причёской барашком, исполнявшая роль медсестры, молча поглядывала на собеседников, добросердечно улыбалась.

— Пожалуй, да, — кивнул Бубенцов, немного смягчаясь сердцем. — Можно и надо выпить. Выпить именно «лечебно».

И вот тут-то всё змеиное очарование Адольфа Шлягера развеялось в один миг. Тело на самом деле плохо его слушалось. Он с большим трудом поднялся, двинулся, перебирая ладонями по краю стола. Вихляющееся тело его вдруг обрело хребет, окостенело. Лицо Шлягера при этом страдальчески морщилось, как будто он терпел острую боль, подобную той, какую испытывают люди при обострении радикулита, когда им приходится вставать с места. Бубенцов решил подыграть, снял с вешалки чёрную с серебром эбонитовую трость, подал Шлягеру.

— Благодарю вас, — произнёс Шлягер, крепко хватаясь за литую ручку. Постоял некоторое время, чуть согнувшись, опираясь всем корпусом на трость, прислушиваясь к затихающей боли в пояснице.

— Это у тебя хорошо получилось, — искренне похвалил Бубенцов. — Браво!

Игра Шлягера в этом эпизоде получилась действительно очень выразительной. Настолько натуральной, что Бубенцов почувствовал в своей спине болезненное неудобство, как бы от защемления позвонков. Шлягер поглядел на него кисло.

— Радикулит, — сказал он. — Тело досталось мне незавидное. Это печальная реальность. И никакой игры.

Он с трудом поднял свою мензурку и стал пить. Медленно, основательно, с передыхом, как пьют лечебные капли, разведённые в воде.

— Жаль. Твоё здоровье! — сказал Бубенцов и молодецки махнул с ходу.

Изотова, плавно покачивая бёдрами, покатила тележку... «Если взять это крупным планом, — кося глазом, рассуждал Бубенцов. — Да, положим, план снизу. О, это они молодцы! Толика мистики и эротики украшает всякое шоу!..»

2

Под воздействием выпитого спирта мысль заработала смелее и яснее. Всё-таки шоу. Несомненно! Прав догадливый Бермудес. Бубенцов чувствовал, что поведение Шлягера тоже рассчитано на постороннего зрителя. Приметив в дальнем углу мерцание красного огонька противопожарного датчика, Бубенцов ещё более успокоился и развеселился. Логичнее всего замаскировать объектив телекамеры именно под такой датчик. Которых натыкано великое множество по всему театру. Снимай с разных планов да только успевай монтировать сцены!

— Что вы скажете теперь по поводу вчерашнего? — неожиданно в лоб спросил Шлягер.

Но для Бубенцова, который внутренне подготовился ко всякой хитрой каверзе, здесь не было ничего неожиданного.

— Повлияет ли богатство на душу человека? — Бубенцов заговорил громко и отчётливо. — Поживём — увидим.

— Если, дорогой друг! Вы забыли волшебное слово «если»! — Шлягер поднял вверх узловатый указательный палец, повторил с нажимом: — Если поживём, то, может быть, и увидим. Может быть!

— Ну, всё! — оборвал Бубенцов. — Зря стараешься сбить меня с панталыку! Я встречал людей, подобных тебе. Людей, которые иронией прикрывают отсутствие сущности.

— А с вами никто и не шутит, — возразил Шлягер. — Всё тут серьёзно, и нет никакой иронии. Разве можно шутки шутить с такими суммами? Вы просто рехнулись!

— Шутят. Ты же ведь шутил, — резонно заметил Бубенцов. — Покойного дядю-миллионера приплёл из Веймара.

— Шутки были до той поры, пока деньги считались нарисованными. А когда выяснилось, что они настоящие, все шутки кончились. Долг ваш стал неугасимым. И это вовсе не каламбур, а суровая реальность. Вот почему я здесь.

— А Ценциппера куда?

— Форс-мажор! Решение переменилось. Назначили меня. Приглядывать за вами, — сухо сказал Шлягер. — В оба глаза. Чтобы вы ненароком с кукана не сорвались. — Изображая кукан, согнул указательный палец крючком.

— Ты сам сказал, что это не деньги, а реквизит.

— Вот что, уважаемый. Люди там очень простые. Они в тонкости вникать не будут. Деньги потеряли вы, вам и ответ держать.

— Я отдал бомжу пустой реквизит, — неуверенно начал Бубенцов. — Бомж одноглазый, в ватнике и плаще.

— Вот-вот-вот-вот... — Шлягер оживился. — Уже теплее. Ну и куда утёк от вас этот бомж? Мой вам добрый совет. Как можно скорее напишите подробную бумагу.

— Ты сам его видел. В полиции. И он именно от тебя и утёк. Обитает на Электрозаводской. В телефоне вчера сказали. Не буду я писать никаких бумаг!

— Повторяю, это серьёзные люди.

— А зачем же они тебя прислали? Шута горохового! Серьёзные люди. Какой смысл сторожить меня? Серьёзные люди в таких случаях утюг раскалённый приставляют к животу. Или паяльник тычут.

— Приставят и утюг в своё время, — тихо и значительно пообещал Шлягер. — А про паяльник вы зря. Пошлостью отдаёт. Забыли, куда его тычут? Ваше счастье, коли найдут того бомжа. Я, к слову, совершенно уверен, что для них это труда не составит. Тем более одноглазый! Выроют из-под асфальта.

— Я понимаю, что вляпался, — сказал Бубенцов. — Признаю некоторую вину. Отчасти! Не надо было вообще с тобой связываться. Но, во-первых, всё произошло в хмельном состоянии.

— Отягчающее, — вставил Шлягер.

— Во-вторых, всё тут у вас нелепое. У людей этих, как ты выражаешься, «серьёзных». Путаница с деньгами. То они настоящие. То вдруг оказываются фальшивые. Бардак.

— Не без этого, — вздохнул Шлягер. — Вы правы. Но опять-таки только отчасти.

— Пригласительный билет зачем прислали? — небрежным тоном и как бы походя спросил Бубенцов.

— Ерофей Тимофеевич, я сейчас не могу вам сказать ничего определённого!..

Уловка удалась! Это было признание, пусть косвенное. Шлягер проговорился. Поняв свою оплошность, ударил себя кулаком в грудь. Закусил костяшки, точно затыкая готовое вырваться дальнейшее признание. Сильно припадая на одну ногу, забыв про эбонитовую, чёрную с золотом трость, хотя и держал её под мышкой, прошёл в угол кабинета. Уткнулся лицом в пыльную штору, глухо сказал:

— Не торопитесь с осуждениями. Поверьте мне.

— Вот уж кому менее всего могу я поверить, — проговорил в спину ему Бубенцов. — Может быть, вообще никакого Шлягера нет? Единственное, что мне кажется в тебе настоящим и подлинным, — это твоя хромота. И радикулит. Но подозреваю, что и тут ты прикидываешься. Но предупреждаю, я готов к любой пакости с твоей стороны!

Однако, несмотря на уверения в готовности ко всякой пакости, Ерошка тотчас вздрогнул от неожиданности. Потому что грохнула дверь, широко распахнулась, и в кабинет с шумом ворвался Бермудес.

— Ни на кого нельзя положиться! — проревел он. — Что ни актёр, то стервец и алкоголик! Каин очнулся!

Подбежал к столу, схватил графин с водой, жадно стал пить прямо из горла. Шлягер шагнул было к нему, всплеснул руками. Трость с треском обрушилась на паркет. Как будто молния озарила пространство, высветила всё. До всякого рассуждения, по двум только этим фразам, по тону их, по взаимному расположению фигур, по чёрной трости, что всё ещё нервно скакала по паркету... и по неведомо каким ещё признакам — Бубенцов понял, что люди эти давно знакомы между собой. А значит, Бермудес участник и действующее лицо. Что существует некий сговор. Но что из этого следовало и что это меняло? Времени на размышления не оставалось. Бубенцов, не раздумывая ни секунды, бросился вон из кабинета. Потому что выражение «Каин очнулся» на местном театральном наречии означало: «Чарыков — в запое!» Бубенцов знал, насколько это опасно. В прошлый раз народный артист Марат Чарыков едва не спалил театр.

Глава 12

Заинька, выйди в круг

1

В самом начале прошлого сезона, ранней осенью, Марат Чарыков уснул в гримёрке с непогашенной сигаретой и прожёг диван. Едва сам не сгорел, да, пожалуй, и сгорел бы... Пока сигарета тлела и жгла его пальцы, он даже не пошевелился. Баба Зина учуяла запах горящего поролона, разбудила Ерофея. Бубенцов выбил дверь, за ноги вытащил в коридор мертвецким сном спящего Чарыкова.

Матрас же, как его после ни ворочали, ни затаптывали, сколько чайников ни заливали в чёрную дыру, тлел и тлел едким, каким-то поистине неугасимым адским тлением. Это продолжалось с перерывами ещё двое суток. На третьи сутки изувеченный матрас вынесли, бросили под дождь у мусорных баков. Но и подле мусорных баков дымился он до конца недели.

Ерошка взбежал на второй этаж, промчался в конец коридора, толкнул дверь в гримёрную Чарыкова. За накрытым столиком в клубах табачного дыма разглядел двоих — то были они. Марат Чарыков и друг его Ваня Смирнов. Тоже актер, но рангом пониже, играющий массовку и голоса за сценой. Смирнов держал стакан левой рукой, правая кисть, толсто перемотанная бинтами, висела на перевязи.

Бывают лица настолько простые, открытые, что на них невозможно изобразить никакого злого чувства. Такое лицо было у артиста Вани Смирнова, выказывающее сразу весь характер человека. Глянешь на этот добродушный, толстый нос, что прилеплен, подобно небольшой круглой картофелине, к мягкому блину лица, черты плывут, маслятся, податливые щёки сияют от улыбки. И как в зеркале отразятся все эмоции на лице того, кто загляделся на русского человека. Ответная улыбка готова уже была показаться на устах Бубенцова, но тотчас погасла, замерла, едва перевёл он взгляд на Чарыкова.

Чарыков в нынешнем состоянии был полная противоположность Ване Смирнову. Злой, жестокий, болезненно подозрительный. Артист Марат Чарыков сидел, уперев кулаки в колени, исподлобья в упор разглядывал Бубенцова. Коричневое костистое лицо его было неприветливо и враждебно. Бубенцов закашлялся от синего табачного дыма, замешкался на пороге. На тонких губах Марата Чарыкова обозначилась горькая усмешка узнавания.

— Ну, здравствуй, Каин! — сказал Чарыков. — Что на этот раз скажешь?

Бубенцов стоял в дверном проёме, схватившись за косяк. После пробежки по лестнице он часто дышал.

— Это не Каин, — подсказал Смирнов. — Это Ерошка наш!

Чарыков, прищурившись, отмахнул от лица табачный дым:

— Бубен? Ты, что ли? Жаль. Я караулил другого.

Голос его смягчился, исчез металлический звон, но как будто прозвучала в нём теперь и нотка разочарования. В театре все знали, что внутри Чарыкова живут двое. Один рассудительный Авель, дельный, умный. Другой же, злой, жестокий, которого сам Чарыков называл Каином, большею частью спал, как кощей в цепях. Каина пробуждала к жизни обыкновенная чарка водки. Выпив её, он отряхивался ото сна, поднимался, решительно теснил Авеля и с каждой рюмкой всё более уверенно располагался в душе Чарыкова.

— Первую рюмку ты наливал себе трезвым! — строго сказал Ерошка, присаживаясь к застолью. — Когда ещё Авелем был. Зачем наливал?

Этот простой вопрос он задавал Чарыкову уже много раз, тщетно надеясь получить вразумительный ответ. Но, судя по всему, рационального объяснения не знал и сам Чарыков.

— «Авель! Где брат твой Каин?..» — продекламировал Чарыков.

— Ну ладно. Пожалел брата. А вторую зачем?

— Вторую чарку, Ерошка, Каин наливает себе уже сам, — сказал Чарыков и стал делить оставшиеся полбутылки по трём стаканам.

Присутствие третьего стакана на столе насторожило Бубенцова. «Как будто ждали, готовились к моему приходу...»

— Ты, Ерошка, полный кретин! — сказал Чарыков и добавил со злорадным удовольствием: — Я употребляю это слово не просто так, а как медицинский термин.

— Мягче надо, Маратушка. Ерошка просто доверчивый, — незлобиво поправил Смирнов, беря стакан левой, здоровой рукой. — Отелло не ревнив... А уж когда выпьет, у него вообще башку сносит. Что ни пьянка у тебя, Ерошка, то драма! Эх, бедолага...

Ерошка понял, что вчера во время пьянки в «Кабачке на Таганке» с ним опять произошло нечто, о чём он напрочь забыл. Такие провалы в памяти случались и прежде. Прямо спросить было совестно, следовало разведать обстановку окольными путями.

— Что с рукой?

— На репетиции. «Семь страстей». — Смирнов двинул обвязанной рукой, кисло поморщился. — Расскажи ему, Чара. А то я опять плакать начну.

— Новый режиссёр, новые методы. Остзейский немец! — принялся объяснять Чарыков. — Подлинность ему подавай, гаду! Ваня голоса за сценой играет. Вопль грешников из ада. Шлягер послушал, придираться стал. «Натуральность» подавай. А ну, возопи, Ваня.

Смирнов поёрзал, набрал полную грудь воздуху и завизжал. Завизжал так пронзительно, что Бубенцов вынужден был заткнуть пальцами уши. Крик прекратился. Смирнов, красный, как варёная свёкла, тяжко дышал, усаживаясь поудобнее.

— Ну? Натурально? — спросил Чарыков. — Риторический вопрос. А Шлягер этот ему говорит: «Ты концовку сглатываешь, а надо, наоборот, усиливать...»

— Подлинности требует, — грустно подтвердил Ваня Смирнов. — Я и усиливаю. Концовку-то. А он мне говорит, не громкость нужна, а подлинность. «Только в боли есть подлинность!» Пальцы мне дверью зажал. Я думал, в шутку. А помощник его, обезьяна такая, мне и вправду пальцы дверью прищемил. Крик записали. Теперь фонограмма будет.

— Пр-роклятый чёр-рт!.. — выругался Чарыков. — «Подлинность в боли». Ага!

Выпил залпом, забормотал невнятно, горячо, время от времени ударяя себя в тощую грудь.

— Ясно, — сказал Бубенцов, хотя никакой ясности не было, а, наоборот, прибавилось невнятицы.

Наступила тишина, нарушаемая бормотанием Чарыкова. Язык Марата стал уже мешаться.

— Заколдованный круг. В четыре утра я просыпаюсь от тоски. В подвздошье, вот здесь вот, — Чарыков ткнул себя пальцем в солнечное сплетение, — поселяется холодная гадина. И сосёт, сосёт, сосёт.

— И тогда тебе надо похмелиться, — участливо обернулся к Чарыкову Ваня Смирнов.

— Ну да. Я выпиваю сто пятьдесят водки. Отваливается сосущая гадина. Сплю часик, а потом снова ужас. Снова душа воет, снова сосущая гадина!

— Понятно. Но как же ты, в конце концов, избавляешься от Каина?

— О, тут долгое и хитрое дело. Уложить обратно этого скота тяжело. Он страшен, безобразен. Водки требуется всё больше и больше. Чтобы забыться, забыть о нём и его бесчинствах. Но наступает миг, когда водка уже не помогает, не приносит успокоения. От неё только пылают, плавятся мозги. И вот тут нужно перетерпеть!.. Время становится безразмерным. Иногда является мне маленький, сутулый человек. Вижу его вот как тебя. Лицо серое, треугольное, печальное. Глаза злые. Пахнет он угольной кочегаркой. Я знаю, кто это, но боюсь сказать... Минуты тянутся как часы. Но об этих часах нельзя ничего достоверно рассказать. Потому что переживания эти память впоследствии вышвыривает, стирает, аннигилирует. Ради собственной безопасности.

— И, перетерпев, ты завязываешь и больше не пьёшь? — сказал Бубенцов.

— Я алкоголик! — с достоинством возразил Чарыков. — Мне нельзя без этилового спирта! Но я не пью долгое время. И не хочется. Я удивляюсь, зачем это нужно человеку — пить водку? Отвратительную, с горелым запахом. Чуждую организму! — Чарыков демонстративно понюхал пустой стакан и гневно покривился худым своим лицом.

— Допустим, перетерпел. — круглощёкий Смирнов тоже понюхал свой стакан, и ничего не отразилось на его лице, кроме удовлетворения. — И Каин опять спит?

— Спит.

— Пока голос не позовёт и не спросит?

— Да. — Чарыков тоскливо огляделся. — Голос рано или поздно снова спросит: «Авель! Где брат твой Каин?» Не словами, конечно, а как-то так... внятно.

Некоторое время все трое молчали, осмысливая сказанное.

— Я тебе вот что посоветую, — нарушил молчание Бубенцов. — Я где-то читал, что святые люди заставляют себя умереть для греха. Многие монахи даже в гробах спят нарочно. Грех пришёл, а монаха как будто нет на этом свете. В гробу лежит, не реагирует.

— Ты советуешь гроб купить?

— Почему бы нет? Пусть тебе наши столяры изготовят. Или из «Вия» реквизит возьми, поставь у себя. Каин придёт, а ты в гробу. Он поглядит-поглядит да и уйдёт восвояси. Несолоно хлебавши.

Чарыков тяжко задумался.

— А то и купи. В любом случае деньги не зря выбросишь, — поддержал Ваня Смирнов. — Всё равно же гроб этот когда-нибудь тебе пригодится.

— Уйдёт восвояси? Несолоно хлебавши? — с сомнением покачал головой Чарыков. — Нет, Ерошка. Каин, пожалуй, из гроба поднимет.

— А ты попробуй, — настаивал Бубенцов. — Монахи зря не скажут. Вот так ты избавишься от алкогольной зависимости. Водки нет больше?

Смирнов заглянул в стакан. Перегнулся, погремел пустыми бутылками под столом, пошарил за диваном. Снова поглядел в пустой стакан... Лицо его стало принимать недоумевающее и немного обиженное выражение.

— Надо бежать.

2

То, что произошло немного погодя, когда Бубенцов возвращался, требует отдельного рассмотрения. Это пустяковое происшествие на первый взгляд кажется совершенно случайным. Но ведь и появление в жизни Бубенцова таких персонажей, как Адольф Шлягер, Настя Жеребцова и Горпина Габун, многим тоже поначалу казалось случайным. С другой стороны, и в продуманную операцию тоже как-то не очень верится. Не могла же уборщица Ольга всё подстроить специально. Это ведь надо было стоять наготове с ведром, подкарауливать Ерофея, когда тот будет возвращаться из магазина с водкой и консервами. Да ещё совершить все свои действия так расчётливо и точно. Нет, это бывает только в кино, да и то после нескольких репетиций. А как она могла знать, что Ерошка пойдёт не через главный вход, а сделает петлю, побежит мимо запасного? Разум и логика говорят, что всё-таки то была случайность. Сердце же и подсознание сомневаются — уж больно неслучайная случилась случайность.

Чем больше размышлял впоследствии над этим ничтожным эпизодом Бубенцов, тем очевиднее чувствовал здесь злой, расчётливый умысел. Слишком органично вписывался эпизод в общую канву событий. Без этого звена сюжет развивался бы совсем в иную сторону. Так что, вероятнее всего, были здесь элементы режиссуры! Но режиссуры самой тонкой, неосязаемой, неочевидной.

Бубенцов, напевая под нос, прошёл по заднему театральному дворику, стал подниматься по ступенькам запасного выхода. Внезапно отворилась створка дверей, послышался знакомый ворчливый возглас:

— И ходят, и ходят...

Ерошка, который стоял уже перед дверью в распахнутой куртке, не успел среагировать и отскочить. Прямо в грудь ему хлынул поток грязной воды. Дверь захлопнулась. Этот тамбур Ольга всегда убирала в самом конце. И затем выплёскивала грязную воду из ведра прямо во двор, в сугроб.

Вода была тёплая. Бубенцов даже и не произнёс ничего. Ждал, пока стечёт с него грязь. Затем поставил сумку с бутылками на ступеньки, ладонью отряхнул куртку, джинсы. В кино, несмотря на то что на экране трюк этот с самого нарождения синематографа повторился уже тысячу раз, зрителям положено смеяться. Вот и теперь издевательский, звонкий, развесёлый смех послышался за его спиной со стороны Земляного вала. Губы Ерошки горестно поджались. Тяжкая обида на тупость человеческую пронзила его. Два тысячелетия прошли со времён варварства, а пошлость и тупость людская на земле неистребима.

Бубенцов снял куртку, встряхнул её, как прачка встряхивает наволочку после стирки. Затем вошёл вовнутрь, поднялся на второй этаж. Куртку нёс на вытянутой руке, шагал по коридору, широко расставляя ноги в мокрых штанах. Появление его на пороге гримёрки в таком потешном виде улыбок не вызвало.

— Дождь? — спросил Смирнов.

— Машина окатила, — соврал почему-то Бубенцов, отлепляя двумя пальцами штанину. Передёрнул плечами, мокрая футболка противно липла к груди.

— Ты вот что... — Смирнов засуетился, вскочил из-за столика. — Дай ему свой халат, Чара.

— Халат Изотова унесла, — сказал Чарыков. — Из реквизита надо выбрать. Да вот хоть шута королевского.

Вот оно!.. Смирнов кинулся к диванчику, на котором лежала куча пёстрого тряпья. Звякнули бубенцы на двурогой шутовской тиаре. Ерошка снял с себя мокрую одежду. Натянул тесноватые клетчатые рейтузы с огромным гульфиком, накинул на плечи кофту с пуговицами в виде разноцветных матерчатых мячиков. Нелепо, но зато сухо! Высоко поднимая ноги, прошёлся по гримёрной, чтобы костюм распределился по телу. Развесил на батарее джинсы, футболку.

Вот каким образом в самую решительную минуту оказался он в костюме шута. Можно ли это рассчитать и подстроить? Вряд ли. Тем более нельзя было предусмотреть всё то, что произошло спустя час, когда спектакль приближался к финалу.

— Выпей, Ерошка. — Ваня Смирнов протянул полстакана. — Сними стресс.

3

Если бы нашёлся терпеливый человек, способный наблюдать за дальнейшим ходом застолья, то ничего необычного, из ряда выходящего он бы не обнаружил. По крайней мере, заранее вывести из разговоров ход будущих событий никакой аналитик, будь он семи пядей во лбу, ни за что бы не смог. Всё шло как обычно. А между тем именно здесь и завязывались главные узлы той драмы, что разразилась впоследствии. Драмы, которая развивалась и продолжалась во всё дальнейшее время, определяя жизнь Бубенцова и всех его близких.

Через полчаса разговор, хотя немного переменился по содержанию, но и теперь не предвещал ничего особенного. Галдели уже все вместе, перебивая друг друга. Спрашивали не к месту, отвечали не в такт. На сердце Бубенцова становилось всё легче, всё веселее. Марат же Чарыков, напротив, хмурился, сдвигал брови, едва удерживая потяжелевшие веки. Движения его постепенно замедлялись, язык цеплялся, слова теряли внятность. Наконец упал головою на кучу тряпья, застыл, окаменел совершенно.

— Я переговорю кое с кем в Министерстве культуры, — обещал Бубенцов, облокачиваясь на бесчувственное тело Чарыкова. — Будет у тебя роль, Ваня. Не всё же массовку играть.

— Спасибо, Бубен! Вот за это спасибо! По гроб жизни! Если устроишь... коньяк с меня! Вот тебе моя рука. Нет, не эта. Вот эта... Я бы Гамлета сыграл.

— Будешь! Толщина не помеха. Живот подожмёшь и сыграешь. Главное, образ!

— Да какая помеха, Ерошка! Только Шлягер говорит, что у меня слуха нет.

— Есть у тебя слух. Внутренний. Чуть-чуть подправить, и пой в своё удовольствие. На радость людям, Ваня. А ну, повторяй за мной:

Заинька, попляши!

Серенький, попляши!

Ерошка встал и, хлопая в ладоши, пошёл вокруг стола. Следом за ним, неловко приседая, поковылял Ваня Смирнов.

Вот как, вот как попляши,

Вот как, вот как попляши!

Присев два или три раза, Ваня с грохотом повалил стул и сам упал на пол. Попытался тут же заснуть, но Бубенцов не унимался, рвал за ворот обмякшее тело:

Заинька, выйди в круг!

Серенький, выйди в круг!..

Глава 13

Краковяк и бравобес

1

Спектакль про семь страстей человеческих приближался к финалу. Действие разворачивалось в декорациях постоялого двора, построенного на развилке дорог. Метафора ясная, испытанная. Человек на земле лишь гость и прохожий. Закат догорал на заднике, как отсвет адского пламени.

Ставил спектакль модный режиссёр из Прибалтики. Зрители тихо ёрзали в креслах, тоскливо оглядывались, ждали благословенного финала. Серая скука и досада владели зрительным залом. Люди незаметно поглядывали на часы. И вдруг зашевелился занавес, послышались звуки борьбы, кто-то стал вываливаться оттуда, из закулисья.

— Пр-р-роклятый чёр-р-рт! Пр-р-равды и справедливости!

Закачалась, пошла волнами каменная стена на заднике сцены. Раздвинув декорации, прямо из адского пламени показалась рогатая фигура. То выступил на освещённую сцену Ерошка Бубенцов с шутовской тиарой на голове. Пошатываясь, позвякивая серебряными колокольцами, раза два споткнувшись, выступил на самую середину. Жмурился, вглядываясь в темень зала.

Луч юпитера ударил сверху.

— Приветствую вас, двуногие!

Весёлое оживление пробежало по рядам. Многие впоследствии объясняли случившееся тем, что москвичей почти не было в зале. Что все приняли происходящее как нечто полагающееся, нормальное, специально так задуманное. Перфоманс такой, что ли... Публика в основном вербовалась из провинциальной интеллигенции, приехавшей за культурными развлечениями. Из людей терпеливых, добрых и невзыскательных.

— Дряни вы!

Стон изумления вырвался из первых рядов. Что за таинственная властная сила исходила в тот миг от Бубенцова? Почему она в одно мгновение овладела залом? Почему так произошло, что уже в первое же мгновение, едва только Бубенцов выступил из-за кулисы, настроение зала переменилось тотчас как бы по волшебству? А ведь он не успел ещё произнести ни одного матерного слова. Вид героя, который стоял посередине сцены, был необычен. Чего стоил один уже этот выпирающий из разноцветных штанов гигантский гульфик! А эти развесистые, увешанные бубенцами рога тиары! Впрочем, Бубенцов, кажется, и сам находился в ещё большем изумлении от необыкновенности происходящего.

Ерошка стоял посреди сцены в ослепительном круге света. Озирался, щурил глаза. Сухим жаром несло от софитов и юпитеров, празднично сияло всё вокруг. Не то чтобы он смутился, утратил решимость... Хмельной порыв, который вынес его на публику, немного отступил. Но всего лишь на секунду, как отступает волна, чтобы накатить и ударить с новой силой.

Зал всколыхнулся, насторожился. Там и сям поднялись и выросли над рядами взволнованные головы. Бубенцов же почувствовал необыкновенную лёгкость и свободу. Обтягивающее трико ничуть не сковывало движений. Даже огромного своего, торчащего, выставленного на всеобщее обозрение гульфика он уже не стеснялся! Наоборот!..

— Правды и справедливости?! — прогремел Бубенцов. — Нет правды на земле! Но нет её и выше!..

Только и всего. Здесь он ненадолго замолчал, не зная, как продолжить. Не оговорился ни единым словом больше. Это-то и удивительно! Неужели одно только выспреннее упоминание о правде и о справедливости произвело столь сокрушительное воздействие? Пусть вещали о ней уста нелепые, крамольные, шутовские. Пусть упоминались эти святые понятия всего лишь в связи с личными обидами Вани Смирнова. Так почему из этого невинного, отчасти даже водевильного положения развилась впоследствии тяжёлая драма? Ничего выдающегося здесь не усматривается! В нелепой выходке нет ничего смешного, оригинального! Не шевелится здесь никакой зародыш, не видно никакого семени, обещающего обильные всходы! Даже и намёка нельзя сыскать в этих словах и в этом глупом положении на то, что грядут вслед за всем этим великие потрясения.

Почему? Нет разумного ответа. И не надо его искать. Дело, вероятно, заключалось вовсе не в Бубенцове. И даже не в пьяном скандале, который он учинил. Дело тут совсем в ином. Отчего просыпается вулкан? Дремал-дремал тысячу лет, а тут взял и проснулся. Ни от чего. Накопились силы и энергии. Пришло время, и гибнет Помпея. Отчего умирает старик? Пришло время. Отчего рождается младенец? Время приспело. Отчего рушится мир? Пришло время. Никаких иных, более внятных объяснений нет. Тут ты совершенно прав, достопочтенный Георг Вильгельм Фридрих Гегель! Недаром портрет твой в золотом овале висит у профессора Покровского в самом видном углу! Едва ли не под иконами. Образно говоря, понадобился всего лишь малый камушек, и тронулась с места дремавшая до сих пор лавина. Пришло время. Ерофей Тимофеевич Бубенцов случайно оказался в роковом месте и всего лишь неловко пошевелился.

Зал безмолвствовал, но в тёмной глубине его слышно стало, как змеились, потрескивали накопившиеся напряжения. То была особая, очень краткая тишина, которая наступает иногда в грозу, перед первым ударом грома. Ерошка, покачиваясь, подступил к самому краю сцены. Заглянул в тёмную бездну оркестровой ямы. Глухо ахнул большой барабан, тревожно протрубил гобой, ужаснулась нервная виолончель, взвизгнула, но тотчас же смолкла. Как будто придушили и её.

— Но правды нет и ниже! — горестно провозгласил Бубенцов, топчась у края гулкой бездны.

Пронзительный, отчаянный, мучительный крик Вани Смирнова, усиленный динамиками, ударил в уши. Даже не верилось, что можно кричать так натурально, так подлинно! И всего лишь оттого, что на репетиции дверью зажимают пальцы.

— Где боль, там подлинность! — вспомнил Бубенцов, заранее сожалея о том, что всуе пропадёт великая истина.

Но нет, не всуе оказалось и не на попрание! Ропотом одобрения отозвалась тёмная пропасть зала. Ерошка поднял голову, распрямил плечи, приободрённый реакцией публики. Великие силы встрепенулись в груди... Ну а дальше всё пошло как по маслу, покатилось как шар по жёлобу. Впоследствии даже и в театральном мире, искажённом, извращённом, растленном, который невозможно ничем пронять, событие это вызвало горячие толки. Причём обсуждались даже и не безобразные детали происшедшего. Тут уже давно привыкли к любой новизне, и трудно кого-то чем-то удивить. Ибо, кажется, нет такой пакости, которая, придя на ум человеку, не была бы реализована на подмостках.

Сорванные одежды и визгливая толкотня голых дам на сцене не обсуждалась. Видали в этих стенах и не то ещё! Горностаевая белоснежная шуба, которую Бубенцов походя снял с царя природы и набросил себе на плечо, никого не удивила. Драка с двумя рабочими сцены, которые выскочили, чтобы скрутить Ерофея, вообще не упоминалась. Даже когда рабочие, шумя, полетели в ад оркестровой ямы, тоже мало кого смутило. Обсуждали совсем-совсем иной феномен.

— Справедливости ищу! — повторял и повторял гороховый шут, громя сцену. Заглядывал в кощеев ларь, отшвыривал отломанную крышку.

— Правды и справедливости! — и валились на пол жестяные идолы, раскатывались закопчённые адские котлы. Выскакивали освобождённые грешники и голые грешницы, убегали прочь, прикрывая срам ладонями. Перья и пух метелью кружили в лучах прожекторов. Всё теперь было по-настоящему. Никакой игры.

— Крови и справедливости! — ревело, отзывалось из тёмной бездны зрительного зала. — Боли и подлинности!

Бубенцов гонялся за визжащими артистками, сдирал с них остатки призрачных одежд. Зал реагировал живо, азартно, весело. Это придавало силы, невероятно бодрило Бубенцова. Он раскидывал страсти по всей сцене. Пинал под тощий зад страсть Сребролюбия. Лапал обеими пятернями Блудную страсть. Срывал покровы с демона Измены. Многие, спасаясь, успели убежать в зрительный зал. Их встречали там с восторгом, тискали, щипали, щупали в полумраке. Держался до последнего Игорь Бермудес, изо всех сил сохраняя невозмутимый вид, надеясь тем самым заговорить и унять хаос.

— О, чёртов бубен! Демон тщеславия! — воздев руки, заломя голову, декламировал Бермудес, хотя слов таких и не полагалось произносить по сюжету. Теснил обширным животом, наступал на Ерошку, пытаясь вытолкнуть за кулисы. — Заклинаю тебя, уймись! Зачем ты ищешь крови и справедливости?

— Правды и справедливости! — возражал вёрткий Бубенцов, выскакивая опять на авансцену. — Правды и справедливости, Игорёк! Не крови! Всего лишь правды и справедливости!

— Крови и справедливости! — выл тонкий голос из зрительного зала.

Бермудес выкатывал из-под наклеенных бровей страшные белые буркалы, скалился, двигал губами. Пытался спасти положение, мимикой повлиять на расходившегося Ерошку. Но нельзя было уже перекричать шум, вернуть действию стройность и порядок. Поздно! Рухнули все построения прибалтийского режиссёра. На сцене творила уже сама стихия, бессмысленная, беспощадная.

Подскочил к Бубенцову Поросюк в образе Мазепы — «демон предательства и измены». Выскочил из ада упитанный, с полосами сажи на животе, с искажённым от ярости лицом, зашипел, вцепился в плечо когтями. Но тотчас получил от Ерошки виолончелью по морде, схватился за щеку и, подвывая, пропал за кулисами. Растерялся на миг Ерошка, недоумённо разглядывал оставшийся в руке гриф. Рассыпалась виолончель, нежный инструмент, склеенный особым клеем из самых тоненьких дощечек. А подвернись под руку Бубенцову в ту минуту, положим, гобой? Гобои делаются из клёна, древесина плотная. Ударить по голове что кием бильярдным...

Добро торжествовало! В какой-то момент стало ясно, что натиском и вдохновенным напором Ерофей Бубенцов окончательно проломил сюжет, разрушил предначертанный распорядок действий.

И вот тут-то внезапно прекратилось сопротивление. Кто-то очень-очень умный догадался, спохватился, подал знак дирижёру. Дирижёр пожал плечами, но возражать не отважился, взмахнул палочкой. Ударили смычки, грянули литавры. Взорвался фейерверк, рассыпалось по всей сцене конфетти. Танцоры заплясали в разноцветных одеждах, маски задвигались, замелькали в толпе пёстрые ленты. Золото, блеск, гром, звон, хмель...

Ах, какой же догадливый! Как вовремя подал сигнал! Кто же он был, тот демиург, кто музыкой обуздал хаос, придал ритм бедламу? Кто, в конце концов, весь этот случайный безобразный скандал так ловко встроил в сюжет скучнейшей пьесы, сковал расхристанное безумие железной цепью гармонии? Уж не Скокс ли Вольфганг Амадей? Его как будто манера, нет?.. Увы, за шумом, гамом и суетой этого никто не мог разглядеть. И уж тем более не нашлось тогда человека, который мог бы по достоинству оценить блестящую импровизацию. Зал был полон, топотал, всё плыло, оплывало и полыхало, но вот плавно опало на пол... Занавес!

Всё, что происходило дальше, Бубенцов помнил лишь яркими урывками. Его тормошили, жали руки, поздравляли неизвестно с чем. Всё мелькало перед глазами, скалило зубы, хлопало по плечу. А за колыхающимся занавесом неистово ревел, выл и бушевал зрительный зал. Как будто разбудили дремавшую, застоявшуюся энергию масс.

Снова взметнулся вверх занавес. Снова грянула весёлая, торжествующая музыка. Ликовали трубы и флейты, гремели золотые литавры. И не было только среди этих ликующих голосов голоса нежной виолончели.

Блики света метались по всей сцене. Жёлтые, красные, лазоревые.

2

Бубенцов стоял за кулисами, озирался. Откуда же она появилась? Из какого кощеева сундука? Кто и когда вложил её в бесчувственную и безвольную руку? Бубенцов не мог ничего понять. Держал в руке брезентовую полосатую суму. Выпотрошенную и пустую. И только на дне её болтались скомканные генеральские штаны с лампасами. Выгоревшие, гадкие, старые. Поднял глаза, увидел за кулисами на противоположном конце сцены ухмыляющуюся, довольную рожу Адольфа Шлягера.

И нем был шут, и недвижен. Вид бледный был у Ерофея Бубенцова в ту минуту. Проступила бледнота смертная сквозь хмельные румяна. Удручало Ерошку Бубенцова не то, что жизнь его сошла с привычных рельс. Сколько раз уже такое бывало! Сколько раз пьяными скандалами своими разбивал он жизнь свою вдребезги, а затем собирал с великим терпением, склеивал по кусочкам!

А удручало Бубенцова то, что он видел, знал, чувствовал всею своей душою, всем сердцем безошибочно и верно, что привязалась к нему, приклеилась, присосалась — цепкая гадина. И никак от неё не оторвёшься, не открестишься, не убежишь.

Но даже и не это более всего напугало Бубенцова! Не оттого так тосковала прозорливая душа его, вмиг протрезвевшая, когда вытащил он из сумы генеральские лампасы. Он понимал, что устроитель этой сцены немало повеселился, готовя реквизит. Как радовался своей выдумке, мелко посмеивался, вкладывая в неё все запасы скудного своего остроумия. И вот это-то и было самое страшное! Это-то и было самое страшное! То, что попал он в лапы сил таинственных, всемогущих, но, увы, нетворческих, бесталанных, ограниченных. Убогих, бездарных, художественно неполноценных.

Гремели аплодисменты, звенели восторженные детские крики, взмывали женские визги, рокотали тенора и басы. Снова объявили общий выход. Бубенцова толкали, а он упирался, но его ещё сильнее толкали, а он ещё сильнее упирался, но не смог противостоять выталкивающей силе. На тело, погружённое в славу, действует выталкивающая сила, равная... Чему? Чему равная? Нет ничего на свете, что было бы равное этой силе!

Пинком вытолкали его на свет, на люди, на сцену, на публику. Вынесла, подняла могучая волна. Успех был неожиданным, оглушительным, невероятным. И необъяснимым. Такого давно никто уже не переживал, не помнил. Ни молодые актёры, ни пожилая артистка Могилевская, страдающая одышкой, сменившая дюжину театров, ни даже сам Игорь Бермудес.

Девять или десять раз поднимали занавес. После шестого «биса» кто-то принялся запоздало считать вызовы, а потом сбился со счёта. Артисты, взявшись за руки, выходили на авансцену, ослепшие, ослабевшие в коленях, пьяные, блаженные от успеха. В самой середине этой цепочки кланялся зрительному залу триумфатор — Бубенцов Ерофей Тимофеевич. Отстранив прочие страсти, стоял в центре, веселил сердца самым ярким изо всех, самым весёлым костюмом, похожим на оперение редкостного попугая. Гигантских размеров гульфик придавал ему ещё больше веса и достоинства.

— Браво, бис! Браво, бис! — высовываясь из ложи, выкрикивал какой-то иностранец из Лемберга.

Громко переводила приставленная к иностранцу синхронная переводчица, красивая, распутная, как ведьма, перетолмачивала на русский, вторила, кричала пронзительно и восторженно:

— Бравобес! Бравобес!

И снова под трагический вздох и вопль зала уходил Бубенцов за кулисы. Стелилась за ним, едва поспевая, накидка горностаевая, взмывая иногда шёлковой подкладкой, где по синему фону раскиданы были золотые звёзды. А сумка-то! Куда она девалась? Кто успел вытащить её из бесчувственных пальцев?

За кулисами встречал Шлягер, весь сияющий, замасленный, шальной, с пьяными, бессмысленными глазами. Оскаленные зубы, крупные капли пота на висках. Вложил в ладонь Бубенцова плотный, влажный конверт, шепнул:

— Гонорар ваш.

Адольф, весь расслабленный, дрожащей от счастья рукою поворачивал Бубенцова вокруг оси, легонько подталкивал, снова направлял туда, на сцену. Сваливалась тиара с бубенцами под ноги, но всякий раз Шлягер подхватывал её, нахлобучивал поглубже на пылающие уши Бубенцова.

Поток успеха и славы вырывался из зала, бушевал вокруг, ревел, буквально сносил Ерошку с ног. «Браво, бес!» И никогда, слышите ли вы, никогда в театр не приносили столько цветов! Это тоже было необъяснимо, непонятно. Впрочем, не было времени задумываться! К ногам Бубенцова сыпались розы, астры, гвоздики, георгины. А то, что отскакивало от него и разлеталось по сторонам, торопливо подбирали все прочие артисты, которых Ерошка уже едва различал, ослепший от неожиданной славы.

Выходя к авансцене, Бубенцов уже не так открыто выставлял своё лицо, а предусмотрительно приподнимал локоть, немного загораживаясь, как будто ему мешал свет. Он уже понял, что именно в его пылающую рожу целились метатели букетов. Среди этих озорников два-три лица в толпе показались знакомыми. Как будто даже различил он среди этих лиц совсем свежие. Уж не ночные ли собеседницы Настя и Горпина привиделись ему? Но тяжело было разобрать и вполне удостовериться. Всё мелькало, вспыхивало, гасло, гудело, махало руками, топало, визжало от восторга. Всё сливалось в пёструю карусель, в праздничный калейдоскоп, в развесёлый пляс и хаос, в краковяк и бравобес.

Вот вновь высунулась из хаоса чья-то рука, размахнулась и метнула на сцену тяжёлый букет роз. Да ловко как метнула! Опаснее, чем заточенные карандаши, оказались стебли цветов. Ударил букет острым комлем в лоб, сшибая жестяную корону. Искры брызнули из глаз Бубенцова, прибавляя празднику огней и света. Он бросился подбирать слетевшую свою тиару, а та покатилась к самому краю сцены. И тут другая рука высунулась из развесёлого хаоса. Подхватила тиару, швырнула в Бубенцова. Да так умело, что едва-едва успел он подставить локоть, защитить лицо своё ватным рукавом кафтана.

Глава 14

Общий анализ крови

1

Тот, кто уходил последним, оставил дверь приоткрытой. Узкая полоска света из коридора делила комнату дежурных на две части. Бубенцов ворочался на жёстком диване, вздрагивал, просыпался. Видел этот свет, но боялся открыть глаза. Сквозь сомкнутые веки проступало что-то бесформенное. Торчало, выпирало всеми углами, громоздилось, пугало. Даже и во сне Бубенцов ясно осознавал, что жизнь его искажена. Ибо только в искажённой, кривой жизни всё то, что произошло накануне, можно было счесть нормальным. В триумфальном успехе, который обрушился на него накануне вечером, было нечто неправильное, устрашающее, несуразное.

Вдобавок ещё одну странность обнаружил и осознал он, но пока не умел объяснить, ибо половина мозга дремала. Мёртвая тишина обступала его со всех сторон. Но ведь так не бывает! Ночной мир театра всегда полон таинственного движения. Никогда, ни на одну секунду не прекращается здесь шевеление звуков, шорохов, потрескиваний, вздохов, тихих шагов, невнятных бормотаний, покашливаний. Теперь же ни малейшего шелестения не доносилось ниоткуда. Не шелохнётся штора, не скрипнет половица. Не выдержав тишины, Бубенцов вскочил. Сразу же очнулась, включилась в работу дремавшая часть мозга.

Утренний сумрак наполнял дежурное помещение. Шутовской наряд, кое-как сброшенный им накануне в кресло, лежал в самой живой, издевательской позе. Кренилась тиара, поглядывая исподлобья. Шут сидел в кресле, зацепив ногу за ногу, свесив почти до полу рукав. Другим рукавом упирался в подбородок, злобно посверкивал изумрудным кошачьим глазом.

Бубенцов скомкал шута, зашвырнул в шкаф. Звякнула бубенцами тиара и смолкла. Следовало поскорее покинуть проклятое место. И уже оттуда, из безопасного далека, обернуться, оглядеться. Рассмотреть мысленно всё, что произошло, оценить трезво и здраво.

Он твёрдо знал, что в успехе, в триумфе его...

— Да-да-да! Есть что-то неправильное, устрашающее, несуразное!

Он произнёс вслух это разумное заклинание. Специально отчётливо и громко, чтобы развеять вражьи чары. Но ещё громче зазвучал хмельной голос внутри, ещё настойчивее застучалась в сердце совсем иная, дерзкая и весёлая мысль: «А почему бы нет? Нельзя же настолько уж не доверять себе. Талант может дремать, но он пробьётся, рано или поздно...»

Дрожащей рукой налил чаю, бросил в стакан два куска сахара. Размешивал с отрешённой задумчивостью, со странной улыбкой на устах. Забылся, машинально добавил в стакан ещё два куска сахару. Отхлёбывал и даже не чувствовал, как пересластил. Ибо ядовитая сладость успеха уже растворилась в его крови.

Кое-как прибравшись, Ерошка поспешил выскользнуть из театра, не дожидаясь сменщика. Чуя внутри себя разлад, раздвоение чувств и мыслей, Ерошка знал, куда ему следует немедленно стремиться. Знал, где и в чём его спасение. Он спешил к жене. Обычно от женщины в семье исходят тревоги, истерики, смятения, крики, всякое беспокойство. В жизнь Ерофея Бубенцова Вера вносила тишину.

2

Из кухни доносились милые домашние звуки, позвякивания. Губы Бубенцова, едва он вступил в прихожую, тронула улыбка. Он знал, что сейчас станет ясно, легко. Вера как-то очень естественно уравновешивала его расхристанную, неуверенную в себе натуру. Вера руководствовалась двумя-тремя простыми принципами, которые взялись неведомо откуда, но были приняты ею без всяких обоснований и доказательств. Главное же убеждение состояло вот в чём: «Если оттого, что ты есть на свете, людям жить легче, значит, жизнь твоя правильная».

Ерошка скинул куртку, направился было в кухню, но по пути не удержался, завернул налево, в гостиную. Там в эти дни формировался внешний образ Бубенцова. Та оболочка, в которой Ерошка должен был отправиться на торжества в Колонный зал Дома Союзов.

Двойник был на месте, лежал, раскинувши ноги, на софе. Ерошка, едва взглянув на разложенную одежду, вдруг почувствовал, что каким-то образом двойник этот связан со вчерашним его бенефисом на сцене. Но ещё более связан он с будущими событиями, о которых Ерошка пока, как и всякий человек, ничего не знал. Знал только, что события эти непременно наступят, и будут они грозные.

Серый пиджак, белая рубаха, галстук в синюю и серую полоску, чёрные брюки. Начищенные ботинки с вымытыми жёлтыми подошвами уложены были на светлом покрывале чуть пониже штанин, носками врозь. Будто бы безголовый, плоский человек упал навзничь. Зарезанный, с высосанной кровью. В позапрошлую ночь Вера даже вскрикнула, когда, попив воды, возвращалась из кухни в спальню. Она ненароком заглянула в сумрачную гостиную, и ей привиделось, что человек на софе пошевелил рукой. Хотя и был он, повторяем, безголовый.

Три дня назад появился этот человек в квартире Бубенцовых. Он не имел объёма, был плоский, как будто явился сюда из некоего двухмерного мира. Он лежал на софе, меняя то пиджак, то галстук, то носки, то уголочек платка в нагрудном кармане пиджака. К нынешнему утру общий образ был сформирован окончательно. Бубенцов с удовольствием разглядывал двойника. Этот франт, небрежно развалившийся на покрывале, ему был чрезвычайно симпатичен. Высокий, стройный, уверенно расставивший ноги в остроносых туфлях. Умеющий многое взять от жизни. Остроумный, лёгкий на подъём, раскованный, особенно в общении с красивыми женщинами. Светский лев, опытный щёголь, много повидавший в жизни, знающий хорошие манеры.

Вдоволь налюбовавшись своим будущим образом, Ерошка вложил конверт с деньгами в пиджак. В нагрудный карман. Так, чтобы уголок торчал, подобно крахмальному платку.

Хлопнула дверь, с кухни потянуло палёным. Упала крышка на кафельный пол. Вера вышла, вытирая полотенцем руки.

— Гляди, что пиджак тебе подарил, — сказал Ерошка, предвкушая реакцию жены.

Вера, однако, ничуть не удивилась, вытащив конверт с деньгами. Она вообще никогда не удивлялась. Пересчитала.

— Много! У кого занял?

— Ни у кого. Это наши. Без всяких процентов. Я сыграл роль шута. Скажу кратко: успех и овации!..

— Шута? А Чарыков что?

— А Чарыков в запое!

Слова эти произнёс с большим удовлетворением, радуясь тому, что сам-то стоит перед Верой трезвый, рассудительный, успешный. Что есть на свете отрицательный человек по фамилии Марат Чарыков, который в это время похмеляется, пьёт горькую с Каином, грешит тяжко, болезненно. Что Вера имеет прекрасную возможность сравнить, сопоставить и сделать правильный вывод.

Через минуту, сидя на кухне, он рассказывал Вере историю своего неожиданного триумфа. Обогащал произошедшее новыми деталями, которые, как ему казалось, очень украшали рассказ, придавали словам большую достоверность. Ерошка чувствовал себя не только актёром, но и режиссёром. Но, к его удивлению, история эта, несмотря на обилие ярких метафор и преувеличений, по мере изложения выглядела всё бледнее, запутаннее и неинтереснее, чем была на самом деле. Вера слушала внимательно, кивала головою, но всё грустнее, задумчивее глядели её глаза.

— Царя бы ещё сыграть, — закончил Ерошка. — Это серьёзная роль. Я совсем бы по-другому сыграл.

— Какой из тебя царь? — возразила Вера, напуганная новыми интонациями в голосе непутёвого мужа. — Успех этот твой неспроста. Так не бывает.

— Почему не бывает?

— Почему? Потому... — Вера помолчала. — Не бывает. И как-то это всё, чего не бывает, связано с Колонным залом! Я чувствую. Давай-ка ещё раз примерим.

Вера помогла Ерофею надеть приготовленные вещи. Ерошка влез на табуретку, жена оглядела его со всех сторон.

— Ну вот. Теперь более-менее, — говорила Вера, отступая на два шага и суживая глаза. — Слезай. А может, не ходить?

— Я тебе вина украду.

— Не кради! Вдруг и в самом деле вас снимают на камеры? Смотри не напейся там. Ты скандальный. Помни про это.

— Не программируй. Главное, предварительный мирный настрой.

Сказать по правде, он здорово волновался. Ожидание чего-то необыкновенного всё более овладевало им, не давало сосредоточиться. Мысли скакали, путались.

3

Как ни уговаривал себя Бубенцов, как ни успокаивал стучащее в горле сердце, по дороге с ним произошли события, которые здорово его расстроили. События, если оценивать их теперь, по прошествии времени, были не драматического, а скорее забавного свойства. Впрочем, чужое несчастье часто вызывает у посторонних наблюдателей улыбку. Толстяк, забавно падающий на гололёде, или пьяный на велосипеде... Ерошку же, как человека эмоционально неустойчивого, мелкое и пакостное происшествие надолго вывело из себя.

Поначалу всё складывалось как нельзя лучше. Едва он подошёл к остановке, как перед ним остановилась маршрутка. И хоть половина мест пустовала, Бубенцов не стал садиться, чтобы не мять брюки. Стоя доехал до Сокольников. Теперь ему оставалось только перейти улицу и спуститься в метро.

Бубенцов стоял уже на переходе, когда перед его взором возникла дивной красоты женщина. Она появилась в его жизни неожиданно и ниоткуда, как будто выскочила из-под земли. Распущенные волосы тёмного огненно-медного цвета вскидывались под порывами ветра, как языки пламени. Снежинки светились кое-где в пышных вьющихся локонах. А взглянув сбоку, увидел он, что и ресницы у неё ярко-рыжие. И что на ресницах лежат редкие пушистые снежинки. Ни малейшего подозрения не шевельнулось в душе Бубенцова.

Зажёгся зелёный свет, люди двинулись через переход. Навстречу катился такой же плотный поток. Ерошка пошёл за женщиной, чуть сбоку и сзади. Шёл, ни о чём пока не рассуждая, бездумно подчиняясь дремучему зову. Могучий инстинкт продолжения рода влёк его, руководил его движениями... И тут случилось вот что. Обогнал его слева некто мелкий, щуплый, востроносый. Потеснил нагло плечом. Бубенцов покосился. Такого щелчком перешибёшь.

— На баб зыришь, развратный козёл? — хриплым альтом прокричал ему в ухо щуплый. — Доколе, блябу? Отвечай, в натуре, петух!..

Ощерился, цвыркнул слюной сквозь щель в зубах. Слюна негодяя попала на новые брюки, на колено. В другой ситуации Бубенцова должна была сразу насторожить кепка негодяя. Точнее, надорванный козырёк, который свидетельствовал об агрессивном нраве врага. Но Бубенцов и сам умел вспыхивать мгновенно. Двинул кулаком, но попал в пустоту. Враг ловко увернулся, кинулся прочь, лавируя меж машинами. Бубенцов бросился вслед. И вот тут-то произошло нечто совсем уж неожиданное. Женщина зацепила его сзади за ногу, толкнула кулаком меж лопаток. Даже в футболе такое карается карточкой. Умышленный срыв атаки... Бубенцов споткнулся, взмахнул руками, ударился грудью о деревянное ограждение. А когда поднял глаза... Как и полагалось по сценарию, выступил вперёд верзила, всё это время прятавшийся за деревянным ограждением. Как будто вырос из-под земли или, предположим, вылез из канализационного люка. Оба бандита, и мелкий с оторванным козырьком, и верзила в бушлате, шагнули навстречу Ерофею. Но страха-то не было в сердце Бубенцова, не было! Наоборот, всем существом его овладела весёлая отвага. Придавала стройность и отчётливость мыслям. Он вспомнил! Это было — реалити-шоу! Стало быть, он находился под защитой скрытых телевизионных камер. Не дадут пропасть люди из телевизионной службы безопасности.

Подскочил слева гадёныш в кепке, врезал кулаком в нос. Успел разглядеть Ерошка на кулаке синюю наколку «Рома». Верзила с другого боку ударил под ребро, в печень. Перехватило дыхание. Напрасно пытался поднять Бубенцов к лицу страшно потяжелевшие, обессилевшие ладони. Видел только, что они растопырились, как ласты. Пьяно стало в голове Бубенцова. Замедлило свой бег время, погустело. Неожиданно увидел он на грязном асфальте свою шапку, которая неведомо как оказалась лежащею перед самым его носом. Дальним углом сознания отметил, что стоит, оказывается, уже на четвереньках. Получил ещё один удар чугунным ботинком, схватился пятернёю за бок. Стал заваливаться, скользя щекой по сырому, шершавому асфальту.

Противники двинулись прочь. Пешеходы замедляли шаг, вертели головами, обтекали Бубенцова, приостанавливались, но не подходили близко. Высовывались из-за чужих спин любопытные лица. Бубенцов стал подниматься с колен, обтряхнул налипший снег. В голове звенело. Но возникло чудное видение! Прекрасная дама стояла перед ним, протягивала белый батистовый платок. Распущенные волосы огненно-медного цвета...

— Кровь! — сухо сказала красавица.

Бубенцов принял платок, поклонился с достоинством, приложил руку к груди. Промокнул разбитый нос. Следовало найти подходящие слова для тонкого комплимента. Но красавица вырвала из рук окровавленный платок. Раздражённо скомкала, упаковала в целлофановый пакетик, запихала в сумочку. Ерошка двинулся за нею, но женщина, мелькнув в толпе два-три раза, скрылась за серыми спинами, как будто провалилась сквозь землю. Бубенцов тянул шею, но нигде уже не было яркой дивы.

«Да уж не вправду ли под землю?» — встревожился Ерошка и направился к деревянному ограждению. Зачерпнул с досок горсть свежего снега, приложил к носу. Перегнулся через доски, пытаясь заглянуть в открытый канализационный люк. Но только звякнуло во тьме колодца железо и два голоса заматерились на дне. Луч фонарика ударил ему в глаза.

— Чё надо, придурок? — крикнул из темноты блатной альт.

— В дурдом захотел? — сказал бас.

Женщины нигде не было, простыл и след. Но теперь, оглядевшись вокруг, Бубенцов легко нашёл то, чему надлежало быть. Камеры! Камеры наблюдения висели везде, на всех столбах.

«Сцена драки снята с разных ракурсов. Так что же это было? — размышлял Бубенцов, подходя к метро. — К чему монтируется этот эпизод?»

Но никакого ответа у него пока не находилось. Цельной картины не складывалось. Для того чтобы разбираться в деталях и предугадывать дальнейшие события, нужно было знать хотя бы самый общий план подлого сценария.

У самого входа в метро отлепил снежок от носа, отшвырнул прочь. Жаль, что входил уже в стеклянную дверь и не оглянулся. Иначе заметил бы, как со всех сторон метнулись к окровавленному снежку тёмные стремительные тени.

Глава 15

Музыка сфер

1

У парадного входа в Колонный зал образовалась толчея. Хлопьями валил сырой снег. Самое милое дело — лепить снежную бабу! А что, брат, если и в самом деле, забыв все условности... Но приглашённые стремились поскорее пробиться в празднично освещённый вестибюль. Бубенцов внедрился в толпу и мелкими шажками в страшной тесноте стал продвигаться к заветному входу. На лице старался сохранять приличное выражение, поскольку приметил, что и здесь как будто глядели сверху камеры наблюдения.

То и дело подъезжали посольские машины с флажками на радиаторах. И тогда охранники оттесняли толпу, пропуская вперёд иностранных гостей.

Понемногу толчея рассосалась. Ерошка поднялся наконец по заветным ступеням. И между прочим, странный феномен обнаружил он, едва оказался в ярко освещённом пространстве. Странность заключалась в том, что тёмные, губастые, звериные морды, которые только что теснили его у входа, отдавливали ноги, рычали и больно упирались в бока, все до единого превратились в прекрасные, одухотворённые лица. Некогда, впрочем, было задумываться и делать выводы. Оказавшись внутри и предъявляя охраннику Пригласительный билет, Бубенцов разглядел в глубине холла Бермудеса и Поросюка. Оба независимо стояли у стены, несколько в стороне от всех. Породистый Бермудес со своей густой гривой и артистической эспаньолкой возвышался над малорослым Поросюком. На сердце потеплело. Всё-таки, несмотря на то что он всячески бодрил себя, было тревожно.

Камеры, как выяснилось, были и внутри здания. Три или четыре успел насчитать Бубенцов. Они стояли на высоких треногах, рядом суетились операторы, путаясь в кабелях и проводах.

2

Наверху, где шла скучная и церемонная торжественная часть, делать было совершенно нечего. Некоторое время приятели прохаживались по холлу, стараясь от банкетного зала далеко не отходить. Сквозь полупрозрачные двери было видно, как внутри хлопочут официанты, накрывая столы. Сделав несколько кругов, друзья направились в буфет. Ну а то, что случилось немного погодя, требует некоторого предварительного пояснения.

Все люди без исключения живут жизнью двойной. Реальной и воображаемой. Мечтательность вообще свойственна человеку. Но особенно она развивается у тех, кто с самого детства был не очень-то избалован лаской, вниманием, заботой. Сказать, что жизнь не баловала Ерошку Бубенцова, значит заведомо приукрасить суровую суть дела. Подумаешь, не баловала. Многие любящие матери не балуют своих детей, так что же? Правильно и разумно поступают. В этом усматривается всего лишь похвальная житейская мудрость, унаследованная от старших поколений. «Не баловать» вовсе не означает «не любить».

У Бубенцова же счёты с жизнью сложились совсем иные. Жизнь его — не щадила. Вот то горькое выражение, что наиболее точно и кратко выражает истинные взаимоотношения Бубенцова с миром. И повелось это уже с самых ранних лет. С тех пор, когда его детская память научилась фиксировать впечатления, отбирать наиболее ценные и складывать их в свою хрупкую копилку. Возможно, неприятности жизни начались гораздо раньше — сразу же после его рождения. Судить о них нельзя, ибо память их не сохранила. Но и без младенческих воспоминаний впечатлений злых и обидных накопилось в его памяти предостаточно.

Вот он навернулся с чужого велосипеда и сломал руку. Вот физрук отвешивает ему звенящую оплеуху, хотя козла гимнастического порезал вовсе не он, а второгодник Малютин. Вот обломилась сухая ветвь вербы, и он, раскорябав на лету голый бок, рушится в заросли жгучей крапивы. Вот колхозный бык, выкатив бешеный, налитый кровью глаз, прижал его рогатым лбом к стене сарая. Вот второгодник Скуратов, у которого оба старших брата уже сидят в тюрьме, отчего-то невзлюбил Ерошку и не даёт проходу. Кстати, именно на Скуратове испытал он правило первого удара. Удара, после которого исчезает страх. Вот две оскаленные собаки свалили его в пыльную траву и некого позвать на помощь. Вот он напорол босую ногу на ржавый гвоздь. Заражение крови, больница, прощай половина лета.

Это первое, что сразу приходит на ум. Но важнее совсем другое. Все эти частности тоже, конечно, важны, но гораздо досаднее было то, что по отношению к Ерофею Бубенцову соблюдался общий принцип неотвратимости наказания. Всегда и неукоснительно. Наказание следовало незамедлительно. Не откладывалось в долгий ящик. Всякий грех маленького Ерошки мгновенно наказывался. Бывало даже и так, что сперва шло наказание, удар судьбы. А уж потом, спустя некоторое время, Бубенцов совершал соответствующее преступление. Задним уже числом. Более того, Ерофею собственной шкурой приходилось порою расплачиваться не только за собственные преступления, но и за грехи ближних своих. Бывало так, что иной нахулиганит — окно разобьёт, порвёт рубаху, напакостит учительнице. И тому всё благополучно сходит с рук. Но именно Ерошку Бубенцова драла за ухо учительница по химии. Как будто это он, а не хитрый и увёртливый Подлепенец налил серной кислоты на её стул.

Отчим, крякая от скупости, оплачивал счёт за школьный портрет Белинского, которому выколол единственный глаз вовсе не Ерошка, а Гриша Кукушкин. Бубенцов готов побожиться самой страшной клятвой, какая только существует на белом свете и произносить которую можно только лишь перед расстрелом, стоя уже на краю могилы: «Не я! Честное пионерское, под салютом Ленина!» — кричит он отчаянно, вскидывая ладонь к виску. Но нет, даже и этой клятве не верит завуч.

Расплачивался не только за свои проделки, но и за грехи товарищей — в этом была безобразная несправедливость. И Бубенцов стал поступать так, чтобы было справедливо. Если уж всё равно ждёт наказание, то он должен наказание заслужить! И уже сам бил мячом стёкла. Сам подкладывал кнопки на стул Верки Репьёвой. Сам готовил бомбу, смешивая красный фосфор и бертолетову соль. Раз уж всё равно наказывают, так вот же вам! Теперь наказания были справедливы.

Верка Репьёва, его любовь, задумчиво садилась на кнопки... и тут же, с кошачьей грацией и шипением подскочив со стула, отвешивала ему яростную оплеуху. Ах, Верка-краса, длинная коса!..

Тотчас после взрыва фосфорной бомбы оглушённого грохотом Бубенцова ловили в туалете, где он пытался спрятаться от мира, пересидеть грозу и дым. Завуч в сопровождении пионервожатой водил его по коридорам и этажам школы, по всем классам, начиная от самых младших и вплоть до десятого. Глаза Ерошки слезились. Он мигал красными, опалёнными веками, хохлился, как филин из зооуголка. Понурая фигурка Бубенцова была прекрасным материалом для наглядной агитации, и завуч удачно использовал его для назидания и устрашения. Морда Бубенцова, обожжённая красным фосфором, присыпанная бертолетовой солью, вызывала уважительную, испуганную тишину в младших классах. В среде же старшеклассников его встречал весёлый, очень обидный хохот.

Сколько себя помнил Бубенцов, он жил, готовясь к неизбежному наказанию. Это постоянное ожидание беды отчасти закалило его характер. Тревожное детство незаметно переросло в такую же тревожную юность. При внешней бойкости, неустрашимости, даже вызывающей наглости — Бубенцов был в глубине души застенчив и робок. Он только играл роль заводилы и скандалиста. Жил внешней жизнью того, кем он не был, но хотел быть.

3

Наверху отзвучали аплодисменты, торжественная часть заканчивалась. Послышался гомон и нарастающий топот тысяч ног. Как будто большое стадо шло к водопою.

Друзья, подогретые выпивкой в буфете, первыми устремились в пиршественный зал. Зал был ещё пустой, холодный, гулкий. Однако, войдя вовнутрь, они, несмотря на выпитое в буфете, вынуждены были застыть в потрясении. Две-три минуты стояли, вертя головами во все стороны. Зал устроен был удивительно, так, чтобы всякий человек совершенно терялся и умалялся здесь! Слепнул глаз от блеска хрустальных люстр, сверкания фужеров, сияния серебряных приборов. Но главный сюрприз заключался в гигантских зеркалах, размещённых на супротивных стенах. Две сияющие бесконечности в бронзовых рамах гляделись друг в друга. Взаимно отразившись, разбегались в противоположные стороны, множились, дробились и уменьшались, согласно законам перспективы. Между этими бездонными бесконечностями, в самом центре зала топтались теперь, барахтались, жались друг к другу три жалкие, беззащитные фигурки.

Но вот в дверях показались почётные иностранные гости. Дряхлый, нарумяненный старик в белых буклях важно вёл под руку даму с обнажёнными плечами, одетую в дорогой заграничный панбархат. Рядом вышагивал длинный, худой щёголь в синем камзоле. Высокомерное лицо его выражало презрение, он кривился щекою, удерживая в глазу монокль. Следом шёл плотный человек с обезьяньим ртом, с выдающимися, мрачными надбровьями, озирался зло, затравленно. Тяжко ступали туфли с квадратными носами и серебряными пряжками. Мелкими шажочками семенил лысый человек с мёртвым лицом. Мелькали чёрные фраки, крахмальные манишки, брабантские манжеты и кружева. Всего почётных посольских гостей насчитал Бубенцов чуть больше дюжины. Ах, если бы он мог оторвать свой взгляд от этих фраков, кружев и манжет, если бы захотел он хорошенько оглядеться по сторонам! Тотчас убедился бы, что благодаря фокусу с зеркальными бесконечностями, их здесь на самом-то деле — целый легион!

Иностранцы, как показалось Бубенцову, с особенным вниманием разглядывали именно его в монокли и лорнеты. Впрочем, в людных местах всякий чувствует себя в центре всеобщего внимания. Распорядитель, как нарочно, подвёл посольских к столу, по соседству с которым расположились друзья. Конечно, так быть не могло, чтобы весь иностранный легион глядел на Ерошку, приветствовал его, кланялся ему. Возможно, они видели кого-то за его спиной. На всякий случай, отвечая на эти знаки внимания, Ерошка вынужден был неопределённо наклонять голову вбок.

Прошёл на пружинистых ногах, цокая подковками, небольшого роста, черноволосый человек с залысинами, похожий на индейца. Скользнул быстрым, но внимательным взглядом. Моргнули красные, лишённые ресниц веки.

Но вот появился наконец в дверях и сам Ордынцев, оживлённый, пылающий румянцем, в окружении свиты. Дважды уронил пышный букет, и тотчас, сталкиваясь, отпихивая друг друга, кидались поднять этот букет услужливые прихлебалы. Кавалькада чиновников, теснясь, забегая друг перед дружкой, проследовала к столу посольских. Ордынцев метнул взгляд на Бубенцова, омрачился.

В зале между тем на некоторое время воцарился хаос. По всему пространству меж столами двигались люди с тарелками в руках. В некоторых местах, особенно вокруг столиков с рыбой и чёрной икрою, образовывались сгущения и заторы. Слышались сдержанный шип, злые извинения. Сердитый маленький старичок в белом костюме с медалями, оскалясь, выставляя локоть, выбирался из толчеи. Охнул вдруг, зашипел, но пока оглядывался, чтобы определить, кто же его лягнул в толпе, с тарелки смахнули почти всю осетрину.

Те, кто был знаком меж собою, сбивались подобно атомам, соединялись, образовывали молекулы. К молекулам подтягивались уже знакомые знакомых, пожимали руки, знакомились меж собою, образуя новые органические соединения, с новыми свойствами.

Из-за сгрудившихся спин вытягивалась вдруг чужая рука, выхватывала куски полакомее из-под носа у зазевавшихся, тащила их в свою тарелку. Опытный банкетный хмырь с довольной ухмылкой на бритом лице пронёс мимо приятелей блюдо с омарами. В другой руке нёс он четыре бутылки красного вина, зажав горлышки меж пальцами. На нём были чёрный костюм и оранжевая рубашка, и в этой расцветке напоминал он хищного шершня.

Постепенно всё успокоилось, движение прекратилось. Несколько телевизионных камер снимали происходящее. Друзья степенно пили, с достоинством закусывали. Играли свои роли свободно и естественно. Реалити-шоу продолжалось.

Хмель между тем совершал своё благословенное дело, наступила желанная раскованность. Бубенцова наконец-то перестали смущать назойливые лорнеты и монокли. Он понимал, что выпил уже довольно много, но радовался тому, что ведёт себя разумно, полностью контролирует ситуацию.

Средних лет дамочка притулилась к нему тёплым боком, потеснила. Небольшого роста, плотного сложения. На щеках тонкие багровые прожилки. Ерошка ещё накануне её приметил, она начинала пить ещё в буфете.

— Подбавь мне, красавчик. Водочки. И себе. Жеранём?

Ерошка налил даме рюмку, себе половину фужера. Чокнулись, выпили. Дамочка поискала свободное место на столике. Найдя, прищурила глаз, нацелилась, воткнулась локтем. Звякнула и опрокинулась тарелка с салатом. Несколько человек, вздрогнув, обернулись. Высунулось из-за плеча Благового озабоченное лицо Ордынцева.

«Напрасно беспокоишься, — со злобой подумал Бубенцов. — Всё под контролем».

— Главное, без паники, — поддержала дамочка. — Сохраняем полное спокойствие. Давай-ка ещё, молодчик! Дубль два!

Зал гудел ровно, точно самолёт, набравший необходимую высоту. Бубенцов то и дело подливал себе и соседке, соблюдал полное спокойствие. Его совсем не тревожили озабоченные взгляды Бермудеса. Чувствовал он себя превосходно. Хмель расставлял вещи по своим истинным местам, менял их взаимное расположение. Хмель чудесным образом срывал пелену с глаз Бубенцова, открывал перед ним подлинную картину мира. Показывал, как оно всё есть на самом деле! В каком же плену заблуждений находится всякий трезвый человек! Бубенцов понял вдруг, насколько глубоко и сам он заблуждался ещё какой-нибудь час назад!

«Шлягер-то ведь ни при чём! — думал Ерошка, чувствуя, как накатывается на него необыкновенное умиление. — Ей-богу, ни при чём! Адольф человек на самом-то деле хороший, славный человек. Сложный, конечно. С внешностью не повезло, ну так тем более! При такой мерзкой внешности мудрено сохранить хоть какое-то благородство! Надо сейчас же извиниться перед ним...»

Он принялся оглядывать зал, выискивая Шлягера.

— Нет правды на земле! — напомнила дама. — Как прекрасно вы сыграли вчера!

— Но нет её и выше! — с удовольствием откликнулся Ерошка, мгновенно и навсегда позабыв про Шлягера. — Вы находите?

— Но правды нет и ниже! — продолжила дамочка. — И жест этот. Да. Умеете. На тоненького. На слезе ребёнка. Там, где боль, там и подлинность! Я была в полном восторге!

«Как прекрасны люди! — подумалось Бубенцову. — А я... Я-то... Э-эх!..»

Дамочка вынула носовой платок, принялась промакивать красные глаза. Высморкалась, содрогаясь толстыми плечами.

— Кто-нибудь обидел? — галантно поинтересовался Ерошка. Ему немедленно захотелось вступиться, наказать обидчика, восстановить справедливость.

— Тэ-э... Недруги... — толстушка неопределённо повела рукой. Смахнула со стола фужер, тот разлетелся со звоном.

Обернулось несколько лиц, кое-кто поспешил отступить подальше. Между столами образовалось отчуждённое пустое пространство.

Бубенцов вдруг понял, чего же от него хотят. Это было так просто, так элементарно! Справедливости! Правды и справедливости! Ощущение правоты переполняло его! И Ерошка нарочно, сознательно, для того только, чтобы поддержать милую неловкую соседку, сбросил на пол и свой фужер. Но эффекта, на который рассчитывал Бубенцов, не получилось. Фужер глухо ударился о ковёр и даже не разбился. Нужного звона не получилось. Послышался чей-то короткий смешок. Кто-то из свиты Ордынцева, а скорее всего, сам Ордынцев произнёс нечто язвительное. Ерошка слов не расслышал, но напоминание о том, что он должен Ордынцеву червонец, глубоко его оскорбило. В три шага преодолел мешающее пространство, схватил Ордынцева за лацкан.