Император

— Всё для блага человека? Для удобре... удовре... удо-вле-творения потребностей! — грозно прошумел Ерошка. — Это как так? На тоненького берём? На слезе ребёнка? Холуй!

— Кто? Кто допустил? — отпихиваясь от рук Бубенцова, завизжал струсивший Ордынцев.

Несколько охранников кинулись к Ерошке. Он усмехнулся и встал в боевую стойку. С этими пингвинами никаких проблем у него быть сейчас не могло. Проснувшаяся духовная мощь уже не могла уместиться в тесноте груди, она всё прибывала и прибывала. Он верил в то, что способен свалить всех одним ударом. Знал даже, как надо бить, чтобы они все попадали как домино. Нужно было подпрыгнуть, выбросить в стороны руки и ноги одновременно. Он видел такой приём по телевизору, в китайском боевике.

Но не успел глазом моргнуть, как получил такой силы удар в скулу, что посыпались искры. И ведь что обидно — он видел, как приготовлялся этот удар, но слишком запоздало начал уклоняться. Уклоняться, честно сказать, он начал только через две или три секунды после удара. Реакция почему-то замедлилась. Бубенцов размахнулся, ударил в ответ. Но удар его полетел в пустоту, поскольку он уже падал на пол. Повалился как мешок к ножкам стола. Да ещё при этом так стукнулся лбом, что всё потемнело и внутри его, и снаружи. Близкие отреклись и отступились от Бубенцова, одна только верная дама с прожилками лила на голову его розовый морс из графина.

— Главное, без паники.

Бубенцов соображал, сохраняя полнейшее спокойствие и рассудительность. Он, конечно, был немало удивлён тем, что самым парадоксальным образом оказался вдруг на полу. Не успел применить навыки рукопашного боя, которыми, по его собственному ощущению, обладал от природы. Надо было подниматься. Если подняться, то сразу среагируют, собьют с ног, навалятся сверху. Поэтому Ерошка пока не шевелился, а только дышал глубоко, готовился к действиям. Мозг его, несмотря на выпитое, работал как часы. Ясно, чётко, слаженно. Так, по крайней мере, ему в тот момент казалось.

Ерошка приоткрыл глаза, определил положение врагов. Их была целая толпа. Несметная сила. Кулаком не достанешь, а вот если метнуть чем-нибудь, то... Схватить вон ту бутылку из-под шампанского. Если удачно попасть в середину, в гущу, то мир их разрушится и все эти черти посыплются как кегли. Хорошо, что лежал он ничком. Тут удача сопутствовала ему. Во внезапности нападения всегда заключена половина успеха. А у него как раз была такая возможность — разом оттолкнуться руками и ногами. Пока эти тюлени среагируют, рука его успеет дотянуться до заветной бутылки. И он сделал это! Рванулся, вскочил на ноги, дотянулся... Тяжёлый снаряд полетел в гущу врагов.

Взвыли страсти человеческие!.. И не семь их было, не семь, а гораздо, гораздо... Но, увы, ему не удалось разрушить бюргерский мир. И даже ни единой кегли не смог он повалить. Хотя и попал очень удачно, в самую серёдку. Потому что весь этот чуждый, враждебный мир, в который он целился и в который метнул сокрушительный снаряд, был всего лишь отражением в гигантском настенном зеркале.

С великолепным громом, замедленно, плавно, отваливаясь большими кусками, падало зеркало, высвобождаясь из бронзовых оков. Ударившись о светлый мрамор пола, развесёлыми брызгами плеснуло по щиколоткам. Радуга вспыхнула в облачке мельчайших осколков, зависших в воздухе. Оператор телевидения с вывалившимся от наслаждения языком снимал бесценные кадры. Радуясь величайшей творческой удаче, запечатлевал то, что больше уже никогда и нигде не повторится в мире.

4

Драгоценное зеркало разлетелось вдребезги, со звоном и восторгом. Великолепно брызнуло во все стороны под крики ужаса и протяжные вопли всех случившихся в тот момент здесь женщин и мужчин.

Кричали Настя и Горпина, гудел басом толстяк из посольства Скандинавии, альтами перекрикивалась охрана, выла Полынская, ахнула Изотова, а из дальнего конца что-то ревел Бермудес. Расслышался даже в сонме голосов и редчайший голос — мужское сопрано, этот вился уже под самым куполом. Возопили все. И произошло чудо! Как-то так удачно сложилось, что голоса этих женщин и мужчин совершенно случайно слились в необыкновенной музыкальной гармонии. Это длилось всего только несколько секунд, несколько тактов, а потом ангельская гармония рассыпалась. Но были эти несколько секунд поистине бесценны! Не всякому руководителю хора удалось бы и за три года прослушиваний, муштры и репетиций подобрать и с такой точностью скомпоновать голоса по высоте, по тембру, по тону.

Как только брызнуло зеркало, зазвенели осколки по мраморному полу, тотчас же, словно по взмаху дирижёрской палочки грянули эти сопрано, альты, басы и баритоны. Необычайной красоты и силы аккорд возник, подержался в воздухе, а затем пропал навеки во времени и пространстве. Потому что не может земля удержать всё истинно прекрасное.

Но она состоялась! Она всё-таки случилась на земле — эта небесная гармония! Пусть и жила она всего-то в течение нескольких мгновений. Вспыхнула подобно молнии, озарила самые дальние уголки мироздания. Отозвалось эхо из самой бездны. Может быть, даже и в преисподней приостановилась на миг работа. Обернулись на дивный этот звук чёрные черти, отставили в сторону ржавые крючья, клещи, вилы. Перестали на секунду стенать и выть мучимые ими жертвы, очарованные долетевшими до них звуками райской гармонии. И долго ещё после того, как затих аккорд, мёртвая, оглушительная тишина висела в адской котельной, в этих мрачных подземельях. Не нарушаемая ни одним посторонним звуком, ни единым движением. Как будто ждали повторения. Только тихо тлели угли, едва-едва освещая выступы и сколы пещер, колебля вечную серую мглу.

Откатилась далеко в сторону бутылка, которая, к изумлению всех, осталась цела. Все взоры как зачарованные на миг задержались на этой бутылке. Ещё одна творческая удача! Камера стремительно переместилась вниз, успевая запечатлеть и эти кадры. Замедляющееся вращение рулетки, игру фортуны. Бутылочное горлышко уставилось точно на Бубенцова, нацелилось чёрным отверстием ствола.

— Ах, дерзкий! — пропела какая-то восхищённая красавица.

Злобно улыбался в углу Ордынцев, потирал руки удовлетворённо.

— Ды свяжите же вы его! — заревели басы.

— А вот же вам шиш на кокуй! — огрызнулся Ерошка. Затем наклонился, чтобы поднять чудесную бутылку.

Налетела охрана, принялась вязать его полотенцами. Бубенцов оскалил верхний ряд прекрасных своих зубов, которые так любила Вера, целовала и любовалась ими. Опасливо покашиваясь, сопя одышливо и тяжко, проколыхался мимо Ордынцев на толстых, коротких ногах.

Бубенцова трижды вытаскивали из зала, но всякий раз он каким-то необъяснимым способом вырывался. Метался меж столов, раздирая на себе огненные тесные одежды, требуя правды, справедливости, обличая, выкрикивая хулу!

В конце концов одолели враги. Дёрнулся раз, два... Силы покинули его. Мало не тридцать человек повисли на руках. Уходил, опустив голову, поглядывал по сторонам. Справа сияло уцелевшее зеркало в бронзовой раме, слева темнела пустая, глухая стена. Крошево разбитой стеклянной бесконечности хрустело под ногами.

Красивый этот символизм нравился Ерошке.

В дверях, однако, произошла заминка.

— Я заплачу! — крикнул Бубенцов, как будто опомнившись и придя в себя. — С зарплаты отдам.

Оступился, рухнул в тёмный провал.

Глава 16

Дуракам дары даются даром

1

Весёлое оживление катилось по залу, сыпались выкрики со всех сторон. Люди перелетали с места на место, вставали на цыпочки, тянулись вверх. К лежащему Ерошке гуськом подошли иноземцы, выстроились полукругом. Мужчины в чёрных дирижёрских фраках, крахмальных жабо и в серебряных пенсне, дамы с веерами, вуалями, лорнетами. Бубенцов лежал на спине, скрестив на груди руки, боялся пошевелиться.

— Этот и есть? — скрипуче проговорил маленький человечек с треугольным лицом и мёртвыми глазами. Одна бровь его была нахмурена, под нею холодно посверкивал монокль.

— Он! Он! Накануне ещё прогремел. Спектакль сорвал, — громко пожаловался Адольф Шлягер. — В газетах писали. С детства такой. Взбудораживает людей! И вот таких-то у нас выдвигают!

Все лорнеты, все монокли уставились на Ерофея.

«Врёт! — подумал Бубенцов. — Про газеты врёт. Когда бы успели?.. На камеры-то, конечно, засняли...»

— Плебей! За квартиру не платит, — докладывал Шлягер. — Болезненное пристрастие к недорогому алкоголю. На встречных женщин оборачивается. Зеркала бьёт... Много можно перечислять.

Ордынцев колыхнулся, надеждой загорелись маленькие его глазки.

— И всё же огнь, мерцающий в сосуде! — вставил загадочную реплику старичок в буклях. — В презренной оболочке хранится бесценное содержание!

Надежда стала угасать.

— Когда брали кровь на анализ?

— Намедни, ваша серость! — это уже дама в панбархате выступила вперёд, вытащила из сумочки батистовый платок в бурых пятнах. — Подлинность подтверждена!

Маленький человечек кивнул и, выронив монокль из глаза, двинулся прочь. Следом, гулко стуча копытами, устремилась вся кавалькада комедиантов. Надежда угасла совсем.

— Неужели нет иного выхода? — обернувшись, крикнула дама в панбархате. — А если бы, положим, переместить содержание в более приемлемую оболочку?

— Получится двоедушие. Двоедушие уничтожает самость человека, — растолмачил старичок в буклях, беря её под локоть. — Подлинность умаляется.

Разговор, как видим, вёлся на иностранном языке, но Ерошка прекрасно понимал каждую реплику. Более всего оскорбило слово «плебей», обида ударила в самое сердце. Следовало немедленно, пока ещё была такая возможность, устранить психологическую занозу. Подсознание тотчас включилось в привычную работу, принялось сглаживать углы, преобразовывать хулу в похвалу. И всего-то секунды не хватило для превращения «плебея» в «плейбоя».

2

Бубенцов очнулся сразу, рывком, как и всегда это бывало с ним после буйного застолья. Будто и не спал вовсе. Открыл и тотчас закрыл глаза. Но понял, что спрятаться, ускользнуть в сон не получится. Застонал тихо, пошевелился, прислушиваясь. Не побито ли где, нет ли повреждений, вывихов?

Бубенцов, разумеется, не помнил, как вчера оказался дома. Но, кажется, на пути своём никого не зашиб. Нужно было восстановить последовательность вчерашних событий, пройти по всей цепочке. От устья к истоку. От следствий к причинам. Мысль Бубенцова с большой неохотою тронулась вспять. Двинулась с опаской, осторожно и на ощупь, как сапёр перемещается по минному полю.

Кажется, Бермудес бил вчера зеркала.

Раздражённо, сухо постукивали в коридоре каблучки Веры. Уходила. На дежурство. Стук прекратился. Вера стояла в дверях. На ней были маленькая меховая шляпка, короткая шубка. В пышном воротнике тонул тяжёлый узел светлых волос. Капризно закушенная губка, трепещущие ноздри. Пронзительная чистота и невинность её пугали Ерофея. Глядя на жену, он почувствовал себя ещё более мерзким негодяем и ничтожеством. Вера сказала тихо и страшно:

— Скотина.

Без всякого живого чувства. Никогда, никогда прежде весёлая его Вера не говорила таким тоном. Уж лучше бы орала, упрекала, замахивалась тряпкой. Отвесила бы, в конце концов, затрещину... Но... Хлопнула дверь, проворчал ключ в замке.

Через минуту, не выдержав тишины, Бубенцов безвольно прошептал в ответ:

— Не наг... не... тай.

И ужаснулся тщетности, бессилию слов. Скрючился ещё больше, чтоб забыться, хотя бы ненадолго. Но уже нельзя было отмахнуться от агрессивного мира, не приходило желанное забытьё. Нагло налетал со всех сторон мир, точно голодный орёл — клевал, язвил, драл когтями, рвал печёнку, выматывал кишки.

— Не ун-нывать-вать-вать! Не ун-нывать!.. — сипло огрызнулся Ерофей.

Сегодня это не действовало. Утратило силу привычное, верное заклинание. Оно и прежде не очень-то помогало, а уж нынче и подавно. Сразу же после ухода жены нахлынуло, мучило душу ощущение непоправимой катастрофы, которая произошла вчера. Что-то стряслось по его вине! Но что же, что, что?.. Ничего конкретного, внятного не мог вспомнить. Но от этого ещё тяжелей томил и угнетал груз вины.

Человек верующий ищет утешения в вере и находит его. Атеист прячется за физической бесконечностью. Тут Ерошка, редко интересовавшийся вопросами веры, а потому считавший себя атеистом, попытался представить себе бесконечность мира. Рядом с которой не только он, нашкодивший Бубенцов, но и вся планета Земля со всем её населением, всей кровавой историей показалась бы совершенной песчинкой. А его скандалы — вообще тьфу, ноль. Бесконечно малая величина. Где там эта ничтожная Земля? Пылинка!.. Прах, взметаемый ветром.

Но всё было тщетно. И эта громада не прикрывала. Вселенная со всеми её бесконечностями свободно умещалась в его подвывающей бездонной душе. Ещё и много пустого места оставалось.

— Не ун-ны-ва-ать, не ун-ны-вать!.. Хохо-хохо-о... Не ун-нывать!..

Вскинулся Бубенцов в бессильной тоске, в злом беспокойстве. Что-то надо было предпринимать, действовать. Не лежать же, в конце концов, сложа руки, ожидая неведомо чего.

— Не ун-нывать-вать-вать! Не ун-нывать!..

Вскинулся, стал набирать номер Поросюка. Два раза дрожащий его палец соскальзывал, срывался, и приходилось начинать заново. Наконец добился гудков, замер. Ответила сонным голосом незнакомая баба, не дав слова молвить:

— Вам кохо?.. Йохо нет. Он не может. Отстаньте все. И вообще.

Положила трубку. Голос хрипловатый, сипловатый, как будто прокуренный. То ли не туда попал. То ли «йохо» действительно нет. Мог ли Поросюк по пьяни спутаться с сонной эстонкой? Запросто. Перезвонить ещё раз? Могут ведь и послать грубо. Лишний удар по психике теперь ни к чему. Следовало бы позвонить Бермудесу, выяснить подробности. В том числе и насчёт этой сонной бабы.

Бубенцов схватился ладонями за голову и стал с силою тереть виски. Включить мысль, запустить логический аппарат. Да, прежде всего восстановить систему координат, нащупать точки опоры. Проговорив мысленно эти правильные банальности, Бубенцов почувствовал, что логический аппарат запустился в обоих полушариях его головного мозга. Мозг завёлся и хотя с перебоями, но уже работал, тарахтел, как гусеничный трактор ДТ-54.

3

«Всё равно все умрём!» Мысль эта принесла некоторое относительное утешение. Это была правильная, отрадная мысль. Нет ничего безысходного. Так устроен мир, что всё проходит.

Бубенцов колебался, не мог решить, стоит ли прибегать к помощи Бермудеса. «Игорь тоже был пьян вчера не менее меня, — думал Ерошка, — и вряд ли помнит ситуацию детально. Во-вторых, он любит драматизировать. Наверняка добавит трагической отсебятины. Припишет ради красного словца то, чего и не было. Нет, Бермудесу теперь звонить нельзя! Тем более что Бермудес разбил вчера зеркало...»

Приняв такое решение, набрал номер Бермудеса. Ждал долго, считая гудки. Бермудес сразу не возьмёт никогда. Сангвиник. Такого и по боевой тревоге не тотчас поднимешь. После десятого гудка трубка ожила:

— Вам кохо?.. Йохо нет.

Бубенцов быстренько нажал кнопку на аппарате. Сердце колотилось в горле. Может, машинально снова Поросюка набрал? Какие ещё иные объяснения? Кроме, конечно, мистических.

Проходя мимо зеркала в коридоре, взглянул на себя и оцепенел. Он прекрасно помнил все подробности начала и середины банкета. Даже концовка виделась ему в относительно ясном, хотя и дымном виде. Когда всё уже шумело, кружилось вокруг, жужжа, звякая, роняя время от времени фужеры на пол. Даже шальной женский выкрик запомнился ему, врезался в память. Выкрик этот хрустально прозвенел в случайной паузе, во внезапно наступившей мёртвой тишине, длившейся, впрочем, не более двух-трёх мгновений: «Уберите же свои мерзкие щупальца, проклятый старикашка!» И тотчас вслед за этими словами разнёсся по залу звонкий треск пощечины. И всё полетело кубарем. Но помнил Бубенцов свою радость от того, что публичный скандал произведён не им. Что не он этот постылый, похотливый «старикашка». И мысль свою помнил. Мысль о том, что пьянка вышла с драматургией, но он не главный актёр в этой увлекательной скандальной постановке. А всего лишь посторонний зритель, наблюдающий издалека, с безопасной галёрки. Всё-то он помнил!

Откуда же на лице эти страшные, эти свежие следы побоев? Почему заплыл, налился лиловой кровью левый глаз? Откуда же? Этого нельзя объяснить. Распухший нос был понятен — это те вчера ударили, на подходе к метро. Мерзавец в рваной кепке. Но глаз-то, глаз!..

Ерошка потрогал пальцем синяк, судорожно вздохнул и тотчас схватился за бок. Тупая боль всколыхнулась под правым подрёберьем. Как будто на оглоблю налетел вчера. Или с этажа упал на что-нибудь выступающее. Но он не налетал на оглоблю, не падал с этажа. И вообще не дрался. Откуда же?

Зазвонил телефон. Кинулся, схватил. Вероятно, Бермудес...

— Ну что, — сказала Вера, — прославился на всю страну!

Нельзя понять по голосу, осуждает или хвалит.

— Телевизор включи. По «Лайф ньюз» каждый час повторяют. И по «Вестям» два раза уже сюжет прокрутили. А сейчас по ТВЦ идёт.

Ерошка бросился в спальню, схватил пульт. На экране телевизора показался фасад Дома Союзов. «Большой скандал произошёл вчера вечером во время церемонии награждения Семёна Ордынцева, чиновника из Подмосковья». Голос диктора был взволнованный, праздничный, ликующий. А затем голос умолк и в полнейшей тишине, вероятно чтобы не отвлекать зрителя, а дать ему в полной мере насладиться великолепным зрелищем, пошла картинка. Это была специальная замедленная съёмка. Плавно, очень-очень красиво, большими сияющими кусками, как белые льдины, или как сколы хрустального айсберга, или даже как фрагменты небесного свода — опадали вниз обломки зеркала.

А на переднем плане, в разорванной на груди белой рубахе, широко расставив ноги в дорогих ботинках, стоял он, Ерофей Тимофеевич Бубенцов собственною персоной. Живописный образ этот, как ни удивительно, с первого же взгляда понравился Ерошке. Он даже на один миг заподозрил — а не постановочные ли это кадры? Слишком ярок, чересчур колоритен был разбойничий образ. Слишком ясно горели синие глаза на бледном, вдохновенном лице. Слишком вольно падала растрепавшаяся пшеничная прядь на высокий лоб. Никакого синяка ещё не было на лице героя. А на заднем плане бегали бестолковые толпы. Мельтешили суетные, мелкие людишки. Толклись, размахивали ручонками, жалко кривили рты, подскакивали, спотыкались. Испуганный Адольф Шлягер выглядывал из-за лестничного поворота, прятался за беломраморными балясинами. Всё это происходило в мёртвой тишине, как бы подчёркивая тщетность, призрачность всего земного.

Резко ударила музыка, всё завизжало вокруг. Но то оказалось не в телевизоре. То гремел звонок в прихожей. И ещё раз, и ещё. Требовательно, уверенно, страшно. Не терпящий отлагательств.

Бубенцов вскочил и замер, не смея до конца выпрямить спину. Стоял в напряжении на полусогнутых ногах. Снова грянули три звонка подряд. Очередями. Крест-накрест. Стараясь не скрипнуть, не захрустеть позвонками, подбежал, согнулся, припал к дверному глазку. Тени в чёрных треуголках смутно высились во мгле. «Йохо нет...» — простучало в голове у Бубенцова.

Опять звонили. Нагло. Но он не реагировал. «Йохо нет...» Как-то окостенел, обездвижел, подобно тропическому насекомому. «И вообще...» Хотя нервы его рыдали, рвались. «Добить пришли!» Затем наступила долгая тишина. Тревожное затишье. Покоя не было. Но и чёрных теней уже не было на лестнице. Уф-ф...

Бубенцов постоял ещё некоторое время у входной двери, карауля звонки и поглядывая в глазок. Но на лестнице было пусто. Нападавшие удалились. Ерошка отправился на кухню.

На кухонном столе лежали разорванные куски картона зелёного цвета с розоватым исподом. Он, издалека ещё, от самых дверей увидев эти обрывки, знал, что это такое. Это было уничтоженное Верой «Свидетельство о браке». Пять лет назад, когда Вера в первый раз рванула дерматиновую картонку, та не сразу поддалась. Но ярость придала сил её пальцам, документ с треском разодрался. Сперва пополам, а потом и на четыре части. Мельче уже не получилось, сил не хватило. Да и ярость уже улеглась, насытившись.

Бубенцов тотчас же, в тот же вечер аккуратно склеил свидетельство. С тех пор рвалось оно точно по старым линиям разрыва, на четыре части. А Ерошка снова и снова дрожащими пальцами нарезал тонкими полосками бумагу, терпеливо восстанавливал документ.

Да, невзгоды и скорби, с самого детства выпадавшие на его долю, казались незаслуженными. Это всё так. Но справедливости ради нужно сказать и о том, что не только наказания, но и награды свои получал Ерофей Бубенцов без всякой видимой логики. Если кто-то задумывался о смысле жизни, посвящал этому раздумью хотя бы десять минут, тот может подтвердить, что самые главные ценности достаются человеку абсолютно бесплатно.

Дары раздаются даром. Каждому, даже самому ничтожному из людей, даром даётся жизнь. А чего стоит любовь? Ничего она не стоит, потому что нет такой цены, которой не отдал бы влюблённый за свою любовь. Всякий переживший хотя бы мимолётную первую любовь запомнил на всю жизнь дивное состояние. Даже самая неудачная, самая безнадёжная первая влюблённость переворачивает не только самого человека, но и весь привычный мир. И нет такой цены, которой можно было измерить поистине бесценное сокровище первой любви. Что деньги, что успех, что благополучие! Сама смерть пасует перед влюблёнными! С отрадой пьёт Джульетта смертельный яд, ибо не нужна ей жизнь, если отнята любовь. Потому что умереть с любовью — веселей, чем жить, но без любви!

Счастлив и удачлив был на этой земле Ерошка Бубенцов, поскольку относился к тем редчайшим людям, для которых первая любовь стала и последней. Вера Репьёва, или, как её дразнили, «Вера-краса, длинная коса», училась в параллельном классе. Все стадии отношений произошли у них естественным путём. В первом и втором классе они дружили. Никакие дразнилки «жених и невеста» их не смущали. Но в третьем-четвёртом отношения переросли почти в ненависть. Ерошка вдруг застыдился. При всяком случае старался выказать своё презрение, равнодушие к «девчонке». Однажды Вера расцарапала ему щёку острыми своими ноготочками. А в девятом классе он уже не мог дня выжить без неё. Это проявилось как-то сразу, внезапно, обрушилось на него... Вера заболела ангиной, классная наставница послала Ерошку проведать. И с этого дня он так и пропадал у неё дома, сбегал из школы. Заразился от неё тяжеленной ангиной, так что не мог глотать, сводило горло, слёзы брызгали из глаз. Бубенцов несколько дней ходил пьяный, пылающий от температуры, плачущий от счастья. Эту ангину они с Верой отмечали с тех пор ежегодно семнадцатого марта как главный свой праздник. В этот день прощались все взаимные грехи и обиды.

Бубенцов снял с полочки клей ПВА, стал отвинчивать присохшую крышечку. Острая кромка впилась в подушечку большого пальца. Ерошка приложил палец к губам, почувствовал солоноватый привкус... Зазвонил телефон.

— Ну, Бубен, дал ты вчера! Уж на что я привык к твоим выходкам, но вчера от души повеселился, — говорил Бермудес. — Умора. Шоу не шоу, но скандал громкий. А зеркало-то, зеркало!.. Блеск! Колонный зал этот по новостям культуры уже показывали с утра. Видать, под Ордынцева кто-то глубоко копает...

Бубенцов не выдержал и бросил трубку. Приходилось бежать за опохмелкой. Иначе нервной системе — каюк.

Глава 17

Уходя, гасите свет

1

На лестнице-то его и подловили. Коротким ударом под рёбра перебили дыхание. Ерошка разевал рот, корячился, подобно караморе, пытаясь схватить воздуха. Но не дали опомниться, набросили на голову пыльную холщовую торбу, скрутили руки за спиной. Всё это проделали сноровисто, без единого звука, только посапывали сдержанно. Чувствовалась профессиональная хватка. Сволокли вниз по лестнице, помешкали немного у дверей подъезда. Согнули пополам, запихали на заднее сиденье автомобиля. Сели тесно, прижав с двух боков.

Дыхание постепенно восстановилось. Бубенцов приоткрыл веки. Ничего нельзя было разглядеть сквозь мешковину. Мрак то редел, то сгущался, проходили по нему неясные, смутные светы. Куда его везли, он и представить себе не мог. Вернее, конечно, представлял, но картины были настолько страшны, что мысли коченели. Он понимал, что добром это не может кончиться, никак не может. Добрые дела так не начинаются. Следовало ожидать худшего. Воображение услужливо возводило мрачные декорации, расставляло соответствующий реквизит.

Первым делом возникла, конечно, тема дачная. Поскольку, вероятнее всего, ехали подальше от глаз людских, за город, на природу. В места глухие, болотистые. Густой колючий кустарник подступает к самому забору. Пахнет дымом, подгорелым мясом. Позвякивают острые шампуры, жарко тлеют угли. Топор в колоде. Вилы у стены, острые тяпки. Лопата. Вместительный контейнер, наполовину заполненный нечистотами. Есть куда запрятать все концы. «И почему это происходит со мной? Столько людей вокруг! Но они зачем-то выбрали именно меня...» — горько думал Ерошка, отгоняя от себя мрачные видения. Отчаяние лишало его сил и воли к сопротивлению. Да и как тут будешь сопротивляться? Бубенцов, нахохлившись, сидел с пыльной торбой на голове и ничего вокруг не видел. Чему же, собственно говоря, сопротивляться? Глядеть он мог только вовнутрь себя. Там мерцала тьма.

Звук немного переменился. Как будто стал отражаться, возвращаться гулким эхом. Тотчас в воображении возник длинный бетонный забор. Крыши приземистых пакгаузов. Слесарная мастерская. Ехали быстро, не снижая скорости. Окна мастерской, вероятно, так и мелькали. Вжив-вжив-вжив-вжив... Но и того, что воображение успевало разглядеть сквозь стёкла, было достаточно. Ухало, ревело, стучало, гремело... Вертелась дрель с победитовым сверлом. Визжала дисковая пила, которой так удобно распиливать привязанное тело вдоль. В кино видел. Тонко выла электропилка для мелких отделочных работ. Свистела алмазная фреза, удобная для резьбы по кости.

Не замедляя движения, благополучно миновали слесарку. Однако не успел Ерошка перевести дух, как слева возникла новая напасть. Показался столярный цех! Кипела работа и здесь, гремели вдохновенные ритмы. Гвозди забивали и тут! Инструмент простой, но безотказный. Большие тиски. Деревянная киянка. Деревянной киянкой удобно бить по пальцам, зажав тисками руку: и боль адская, и пальцы целы. Только ногти потом слезают. Можно повторять бесконечно. Электрический рубанок. Лезвия регулируются так, чтобы глубина прохода была минимальной. Для постепенного состругивания тела. В самом торце цеха, как и полагается, ритмично ухает пилорама!.. Тут уже окончательно разделывают на доски. Но оборвался ритм, спуталась мысль, началась эклектика. Въехали на территорию мясокомбината. Мелькнул отбойный молоток для первичного дробления костей. Чтобы добавить потом эту костную муку в котлетный фарш или в пельмени. Разделка туш на категории, как на плакатах в мясном отделе. Но вырвались и из этого ада. Строительный участок проскочили в момент, остался за спиной грохот отбойных молотков. Успел увидеть, как из бетономешалки под фундамент заливают жидкий раствор. Мелькает в этом потоке то безвольная кисть, то выглядывает локоть, то как будто высовывается и пропадает длинный серый нос...

И тут въехали в тишину. Но не было в ней никакой отрады. В тишине тихо позвякивал медицинский инструмент. Потянуло эфиром, валерьянкой. Обступил душу белый больничный покой. Ерошка сломался. Дёрнулся всем телом. «Уж лучше бы сразу, на том дачном участке. Лопатой по голове и в контейнер. Это всё-таки легче, чем...» Но поздно жалеть, поздно дёргаться!.. Уже подкатывается страшное гинекологическое кресло. Крепят руки и ноги сыромятными ремнями. Лопоухий лысый врач с внимательными и безумными глазами склоняется над его лицом. В руках врача шприц с фиолетовой дрянью. Старуха медсестра держит наготове огромные ножницы, нетерпеливо щёлкает лезвиями. На белом столике поблескивает никель специальных приспособлений для последующей трепанации черепа. Длинный кривой скальпель. Там, в мозгу, таятся не только зоны удовольствия, но и те зоны, прикосновение к которым вызывает сокрушительный взрыв и расходящиеся круги боли. Бубенцов чихнул. И от ужаса, и от набившейся в ноздри пыли.

2

Бубенцов с отчётливой прощальной ясностью осознал, как был счастлив в прежней жизни! В той жизни, к которой нет возврата! Счастлив, сыт, обласкан, обеспечен всем необходимым и даже сверх необходимого. Как он мог сетовать на нужду, на нехватку, на недостаток? В прежней жизни всего было в избытке! У них с Верой было всё. Дом, дача, машина, импортный телевизор, видео. Сервант и хрусталь в нём. Ковры на полу. Библиотека из тысячи книг. В хлебнице хлеб, в солонке соль, на полке гречка и пшено, пузатый холодильник полон еды. Даже бутылка коньяка хранилась в глубине серванта. Всё, всё было для счастья! Как он смел сетовать на что-то и не ощущать себя счастливым?

— Куда меня везут? — решился спросить Ерошка.

— Не дёргайся, шнырь! — проворчал низкий баритон слева.

— От шныря слышу, — отважно огрызнулся Бубенцов из мешка.

— Хе. Ты слышал, Рома? — удивился баритон. — Фраерок-то с гонором.

— Все они хорохорятся, — отозвался равнодушно Рома. — Поначалу.

Звуки переменились. Ехали уже не по шоссе, а по чахлым перелескам. Бубенцову воображалась местность низменная, болотистая, унылая. Неприметные бугорки, кочки.

— Куда вы меня везёте? — снова подал голос Бубенцов, но никакого ответа не последовало.

Сколько же безвестного народу закопано в этой глинистой земле, убелённой снегом! Ни креста, ни камня. Одни буераки.

— Пока им фаберже меж дверей не зажмут, — закончил свою долгую мысль Рома.

Видимо, близок был уже конец пути, да и вообще — конец всему. Потому как тот, кто сидел слева, завозился, натянул на голову Бубенцова поверх торбы ещё и нечто вроде лыжной шапочки. Мир погрузился в полный, окончательный мрак. Однако Бубенцов тотчас почувствовал некоторое душевное облегчение. Ох, умён был и догадлив, как собака. Забрезжил во глубине мрака шанс. Если столь тщательно скрывают маршрут, стало быть, боятся живого свидетеля. Живого, но не мёртвого!

Ему показалось, что над головою послышался глухой грюк и гул, как бы от прокатывающегося поезда. По всей видимости, машина въехала в тоннель под железнодорожными путями. «Где бы мог быть такой тоннель? — соображал Бубенцов. — Итак, вот тоннель...» Это могло пригодиться после, когда, каким-нибудь чудом вырвавшись отсюда, можно будет спокойно исследовать карту железных дорог Подмосковья. Несколько крутых поворотов — и машина остановилась. Щёлкнул замок двери, повеяло в оголённую шею свежим ветерком. Бубенцова потащили из салона. Басисто залаяли из темноты псы.

— Кого чёрт несёт? — зачертыхался недовольный голос.

— Шпака взяли, — пояснил Рома. — Можем отдать тебе его. Делай с ним что хочешь.

— Мы отвернёмся, чтобы не видеть, — добавил фальцет слева.

Бубенцова вытащили из машины и, согнув пополам, повлекли. Он едва успевал перебирать ногами, почти бежал. Наткнулся с разбега на ступеньку. Невидимые руки подхватили под мышки и под колени, подняли, понесли, как инвалида. Визжал паркет под сапогами злодеев. Поставили на ноги. Надавили на плечи, усаживая. Жёсткая пятерня шкрябнула по темени, сдёрнула лыжную шапочку, сорвала торбу, прихватив заодно ещё и клок волос. Бубенцов зашипел и разлепил здоровый глаз.

Тяжкая дрожь стала сотрясать стены и пол.

3

Человек, сидевший перед ним в кресле, лицом был тёмен, телом сух и жилист. Но более всего поразили Бубенцова его круглые, внимательные глаза. Он уже видел эти неподвижные, стоячие зрачки, эти красные, воспалённые веки, напрочь лишённые ресниц. Он видел их намедни в зрительном зале театра, он определённо видел их и на вчерашнем банкете.

— Хорош, — то ли с осуждением, то ли с одобрением произнёс темнолицый, разглядывая синяки Бубенцова. — Типичный Шариков!..

— Где я? — без особенной надежды на честный ответ спросил Бубенцов.

— Моё имя знать ни к чему, — невпопад сказал незнакомец.

— Меньше знаешь — дольше живёшь, — облизнув сухие губы, хрипло произнёс Бубенцов. — Так, кажется, в ваших кругах?

— Я вижу, ты человек умный и сообразительный. — собеседник поглядел в глаза Бубенцова и повторил, вставая с кресла: — Меня зовут Рудольф Меджидович Джива.

Руки, однако, не подал. «Сволочь, — подумал Ерошка, — вот же сволочь! То не надо знать имя, то... Путает мозги. Но и мы знаем, чем кончаются такие подходцы. Сейчас предложит какую-нибудь пакость».

— Я хочу сделать тебе небольшое предложение, — подтвердил его догадку Джива, вставая, подходя к окну и зачем-то выглядывая на улицу сквозь щель в шторах.

В это время дрожь снова стала сотрясать стены и пол, как будто в подвалах кто-то прокатывал гружёные вагонетки.

— Тебе дали шанс...

Повернулся к Бубенцову, скорбно склонил набок голову и опять значительно замолчал, задумчиво постукивая ногтем указательного пальца по золотому перстню и так выпятив губы, точно вдруг засомневался, стоит ли давать этот последний шанс несчастному, жалкому Ерошке.

— Ты совершил вчера злостное преступление. В государственном учреждении. Нанёс ущерб казённому имуществу. Разбил зеркало стоимостью... Не буду пока пугать.

Прошёлся туда-сюда на пружинистых ногах. Затем уселся в кресло против Бубенцова, заговорил внушительно:

— За тобой наблюдали серьёзные люди. Им, я полагаю, понадобился массовик-затейник. Из народных, так сказать, низов. Они думают, что это свежо и оригинально. Я так не считаю, но вынужден подчиниться. Тебе предлагают контракт.

Джива вытащил белый конверт из бокового кармана, бросил на журнальный столик:

— От тебя требуется устроить похожий скандал. Желательно при этом не так сильно нажираться.

— Что? И зеркала? — Бубенцов косился на конверт.

— Зеркала бить не обязательно. Но и не возбраняется.

— И ничего мне за это не будет? — не поверил Бубенцов.

Говоря это, Ерошка не отводил взгляда от белого конверта. «Интересно, сколько там? Шлёпнулся не так чтобы очень весомо. Теперь главное — не суетиться. Не показывать виду и заинтересованности. Иначе можно продешевить».

— Там сто тысяч, — как будто прочитал его мысли хозяин. — Если работа понравится, получишь ещё столько же.

Он снова поглядел на синяк под глазом Бубенцова и добавил:

— Предусмотрен социальный пакет. Есть теоретическая возможность получения производственной травмы. Так что лечение, в случае чего, мы берём на себя. Вплоть до реанимации.

— То есть меня могут побить?

— Не успеют, потому что охрана будет начеку. Вчера, к слову, моя охрана тебя и вытащила. Так что если побьют, то не до смерти.

— А моральный ущерб?

— Ущерб невелик. Ты можешь потерять то, что в старину называли честью.

— Честь порядочного человека дорого стоит, — с ходу принялся торговаться Бубенцов.

— Честь — это химера, — опроверг собеседник. — Вещь неосязаемая. Самое дорогое у человека — это жизнь. Впрочем, и сама твоя жизнь — товар сомнительный.

— Как это сомнительный товар?

— Очень просто. — Джива улыбнулся криво и язвительно. — Оптом тебя не продашь. Придётся разбирать на запчасти. Печень, судя по нездоровой красноте лица, никуда не годится. На помойку. Почки. Хорошо, если из двух одна в порядке. Пять тысяч. Сердце ослаблено похмельными неврозами. Глаза? Сомнительно, но тысячи по полторы, может быть, и пойдут. Пять литров крови на плазму. Мелочёвка. Сто долларей максимум. Селезень в лучшем случае пять-шесть тысяч. Костный мозг — на помойку.

— Что это у вас всё на помойку? — возмутился Бубенцов, более всего почему-то задетый словом «селезень».

— Тринадцать сто, — сухо сказал Джива. — Отнимаем стоимость хирургической операции, хранения органов, транспортировки. Конфиденциальность тоже требует значительных затрат. И я оказываюсь в минусах. Нерентабельно. Один убыток. Не стоит овчинка выделки, — подытожил он.

— Оставьте ваши мерзкие сравнения, — сказал осмелевший Бубенцов. — Я вам не собака для опытов.

— Вот именно! Моя собака дороже стоит.

Тяжкая дрожь снова стала сотрясать стены и пол.

— Где гарантии, что меня сразу же после скандала не укокошат в ближайших кустах?

— Честное слово джентльмена, — опровергая свою же концепцию относительно понятия «честь», веско произнёс Джива.

Нервы всё ещё находились в напряжении, но после такого удивительного предложения Бубенцов повеселел. Опасность, кажется, миновала. «Всё-таки реалити-шоу!» Игра ему начала нравиться. С этого самого мига разговор их превратился в сценический диалог. А в таком диалоге главное правило: «В камеру не смотреть!» Бубенцов и здесь как будто приметил блеск потайных камер наблюдения. И теперь вполне сознательно, усилием воли не позволял себе поглядеть в ту сторону, откуда померещился ему блик. Чем естественнее и талантливее игра, тем выше гонорар.

— Есть одно условие, — сказал Бубенцов. — На киносъёмках это называется «группа окружения». В мою группу окружения прошу ввести Игоря Бермудеса и Тараса Поросюка.

— Это вчерашние балбесы?

— Вчерашние. Но уверяю, это достойнейшие люди.

— Не сомневаюсь, — усмехнувшись, кивнул заказчик. — С ними или без них, но ты должен устроить полноценный скандал. Имеешь право хамить, буянить, драться, сквернословить. В критический момент охрана придёт на помощь.

Такая развязка весьма понравилась Ерофею Бубенцову. Возможность наскандалить и насвинячить, зная, что никакого наказания не последует. Наоборот, гору денег отвалят. Кто ж откажется? Бубенцов ещё более утвердился в прежней мысли. Происходящее — часть грандиозного телевизионного шоу. Выбрали его. Он ещё не вполне понимал те критерии, по которым совершался выбор, да это в данную минуту не имело особенного значения. Теперь следовало просто подчиниться замыслу неведомых сценаристов и режиссёров, сыграть роль достойно и правдиво.

Хозяин, прищурившись, поглядел на лицо Бубенцова, покачал головой.

— Сейчас глаз обработают бодягой. Бодяга рассосёт, — сказал Джива и крикнул в приоткрытую дверь:

— Застава!

4

Обладателем экзотической фамилии «Застава» оказался плюгавый человек с кобурой на ремне. Бубенцова поразило феноменальное его сходство со вчерашним мерзавцем в кепке. Тщедушным сложением, длинными немытыми волосами, а в особенности злым блеском маленьких мутных глаз Застава напоминал Нестора Махно. Застава повёл его по длинным коридорам и переходам, следуя на шаг позади.

Ерошка по дороге анализировал ситуацию. Конечно, замысел этот полностью укладывается в логику и в рамки развлекательного телевизионного проекта реалити-шоу, своеобразной комедии положений. Деньги, приключения, опасности, стремительный и непредсказуемый сюжет. Постоянная перемена декораций. Ну и конечно, в спектаклях такого рода совершенно естественно должна наличествовать бездна юмора. Игра должна быть весёлой, лёгкой, раскованной. Возможно, впереди ждут его испытания более изощрённые. Но и там он не ударит в грязь лицом. Он полностью уверен в себе. Да хоть расстреливай его у тюремной стены, он не дрогнет, не опустит глаз, а, наоборот, будет стоять, презрительно отставив ногу. Игра есть игра! Он согласен сыграть героя. Он встретит смерть хотя и с побледневшим лицом, но с надменной усмешкой, ироничным прищуром глаз. Устроители комедии, без всякого сомнения, подстрахуют в самый драматический миг.

Но глубоко в душе всё-таки ныла заноза сомнения. Конечно, авторы этой комедии подстрахуют в случае чего, но ведь и они не застрахованы. А если иметь в виду человечью безответственность и тот бардак, что творится кругом? В конце концов, синяк под глазом. Не слишком ли сурово для игры? Его втянули в развлекательное шоу. В этом шоу, судя по всему, пресыщенным зрителям требуется подлинность. Там, где подлинное, там бывает страдание! Что болит, то и подлинно.

Охранник Застава замешкался в дверях, приотстал. Бубенцов же в задумчивости шёл дальше по длинному узкому коридору. Левая стена, украшенная гравюрами и офортами, была глухая и, по всей видимости, выходила во внутренний двор. А вот правая, как догадался Ерошка, окнами своими глядела в ночное поле. В ночное зимнее поле, озарённое лунным светом.

Ерошка шёл, скрипя паркетом, задевая рукою бордовые шторы, что ниспадали от потолка до самого пола. В одном месте, где шторы немного раздвинулись, щекою уловил слабую ледяную струйку, исходящую от окна. Бубенцов оглянулся и быстро шагнул туда. Принялся раздвигать тяжёлые бархатные портьеры, добрался до белых шёлковых гардин. Летучая, невесомая кисея липла к векам и губам. Он тыкался пятернёй, нащупывал сквозь ткань переплёт рамы, фигурную ручку, а когда прорвался наконец к заветному окну и поднял глаза...

5

Ещё до того как Бубенцов осознал увиденное, понял он причину тишины, что царила внутри дома, — тройное остекление и вакуумные рамы глушили всякий звук. Но всего более потрясло его то, что не было снаружи, за окнами, никакого белого безмолвия. Прямо под окнами, против ожидания, не оказалось никакого загородного сада, никакой полоски леса не темнело на горизонте, никакая луна не освещала заснеженные холмы и просторы. Все эти великолепные картины жили, оказывается, только в его воображении.

А в реальности — он увидел знакомую улицу, по которой двигался плотный поток машин к Электрозаводскому мосту. Красные огни отражались в чёрном глянце асфальта. А прямо насупротив того места, откуда смотрел Бубенцов, на другой стороне улицы, стоял его дом. Дом возвышался, близился к нему, как громадный корабль, наплывал всеми своими празднично пылающими окнами. Великолепный сталинский дом, с высокими арками, с неоновой вывеской ресторана, с троллейбусной остановкой у выхода из магазина, с милыми мирными людьми, что стояли на остановке.

Сомнений никаких быть не могло — всё это время он был заперт в Елизаветинском Путевом дворце. В том самом царском дворце, на который частенько любовался вон оттуда, со своего балкона... раз, два, три... да-да, вон с того балкона, что на пятом этаже. До сих пор полагал, что во дворце этом размещён какой-нибудь музей, и всё собирался как-нибудь заглянуть сюда, разведать. Вот и заглянул, разведал.

Тяжкая дрожь снова стала сотрясать стены и пол, но теперь-то Бубенцов знал причину этого землетрясения: за глухой левой стеной дворца пролегала железная дорога, и по ней двигался сейчас в сторону трёх вокзалов пассажирский поезд.

Рука охранника Заставы тащила его от подоконника, а он всё цеплялся пальцами за батарею. Обернувшись, в последний раз взглянул он на дом свой, на свой балкон, на уютное окно спальни. Окно это ярко светилось, горели все восемь плафонов старинной бронзовой люстры. Вера ещё не вернулась с дежурства. Стало быть, эти негодяи, что скрутили ему руки, что возили его по всей округе, по просекам парка в Сокольниках, по неведомым дорожкам.... Стало быть, негодяи эти, уходя, не погасили свет.

Свет пылал, тень прошла по занавескам. Странное двойственное чувство овладело Бубенцовым. Он как будто находился... Страшная догадка, невозможное сомнение шевельнулось под сердцем. Кто-то же есть в доме! Не он ли сам? Не его ли неприкаянная тень бродит сейчас по квартире? Может быть, он не здесь, а там, дома? А кто же здесь? Кто же тогда здесь?! Кто?

Глава 18

Секретный агент

1

Около шести часов вечера в «Кабачке на Таганке» сидели два старых товарища — Игорь Бермудес и Тарас Поросюк. Третий, Ерофей Бубенцов, должен был появиться здесь с минуты на минуту. Бубенцов имел сообщить нечто важное. На все предварительные вопросы загадочно отвечал, что разговор не телефонный и разглашению не подлежит.

Хотя зал был пуст, друзья сидели, близко сдвинув головы. Говорили вполголоса, совещались. Они нарочно выбрали дальний угол, укромное место у самого окна. Романтический полусвет царил вокруг. Уличный фонарь сиял в высоком окне, и луч его падал сквозь щель в шторах, широкой полосою пересекал стол. Таинственные искры мерцали в гранях графина.

— Бубен, конечно, агент. Это ясно как трижды три. Но я думаю, тут ещё Верка мутит воду, — говорил Поросюк. — Шерше ля фам! Она меня всегда, примерно сказать, недолюбливала. Она-то, скорее всего, всё и устроила. Верка Бубенцова.

По природным свойствам своей натуры Тарас Поросюк был подозрителен до чрезвычайности. Он полагал, что жизнь и вообще все взаимоотношения людей строятся на принципе «кто кого обдурит». При этом Тарас был человек здравый, умеющий подать разумный совет. Трудно было найти специалиста, который бы так верно разбирался в стоимости всего. К нему ходили советоваться о покупке квартиры, машины, о котировках акций Газпрома, о дачном участке с домом и без дома, о недвижимости в Болгарии. Тарас давал трезвые, взвешенные, дельные советы.

Игорь Бермудес, услышав утверждение, что «всё устроила Верка Бубенцова», возразил:

— Ты неправ, милочка! Как могла Вера устроить такой сложный спектакль?

— Ты плохо знаешь психологию женщины! Она всегда комплексовала, что муж у неё, будем говорить, неудачник.

— Какой же он неудачник?

— А кто ж он? Во все скандалы встревает. Это раз. Нищий, без гроша денег.

— Ну и ты, душа моя, не особо-то богатый, — заметил Бермудес.

Тарас никак не реагировал на обидные слова Бермудеса. Он, как это свойственно многим малороссам, пребывал в состоянии собственной непроницаемости. В том состоянии, которое не может прошибить никакая логика, никакие факты, никакие доводы.

— Я так думаю, она режиссёру заплатила, — продолжал Тарас. — Два фактора сошлись. Во-первых, агент, во-вторых, деньги! Как иначе объяснишь его триумф на сцене? Якобы случайный. Знаем мы эти случайности. А теперь Шлягер ставит Бубна, будем так говорить, на первую роль. В реалити-то шоу. А мы с тобой просто ассистенты.

Бермудес ни за что не согласился бы с шаткой аргументацией Поросюка, когда бы не выпита ими была уже в ожидании Бубенцова четвёртая или пятая рюмка.

— Конструкция логичная, — признал Бермудес. — Всё сходится, душа моя. Но есть одно «но». Ты сам напомнил, что он скандалист. Ерошка всегда режет правду. Какой же он агент?

— А как же его из полиции выпустили? Он полицейскому фингал поставил! Это же, примерно сказать, реальный срок. А его выпускают. Это как тебе?

Аргумент был убийственный, и Бермудес засомневался:

— Думаешь, агент?

— А ты логику включи. Зеркало бил? — Поросюк, сощурив глаз, умно и тонко поглядел на Бермудеса. — Бил. А где? В Колонном зале. Это тебе, будем говорить, не у тёщи на кухне. И с рук сошло. Просто так?

— Чш-ш...

Бубенцов показался в дверях кабака. Серый пиджак, белая рубаха, красно-синий галстук. Тёмные большие очки, маскирующие фингал. Шарф повязан небрежно, артистически. Дорогой светлый плащ мехом наружу нёс на сгибе локтя.

Теперь уже и Бермудес, глянув на Бубенцова, был почти уверен: агент.

— Салют! — издалека крикнул Ерошка. — Йохо нет?

Сбросил плащ на пустой стул, уселся, закинул ногу за ногу. Был бодр, щёки пылали от ветра и мороза. От него разило уверенностью моряка, вернувшегося с большой путины с большими деньгами.

Поросюк недоверчиво двумя пальцами ощупал меховую подкладку плаща.

— Лама! — сказал Бубенцов. — Не секонд-хенд. Новьё!

Поросюк выразительно поглядел на Бермудеса.

— Налей-ка, братец! — приказал Бубенцов официанту, что возился за соседним столом. — Всем.

Тот мигом отставил свои хлопоты, подбежал, склонился:

— Айн момент, Ерофей Тимофеич!

Поросюк и Бермудес снова переглянулись. Бубенцов махом выпил рюмку, закусывать не стал. Подцепил кусок холодца, но отложил вилку.

— Всё разъяснилось! — сообщил он. — В Колонном зале была проверка. Кастинг! Кинопроба. По всем каналам сегодня показали. Я там везде на первом плане!

— Ты? На первом плане? — ревниво переспросил Поросюк.

— Да, я! На первом плане! Во всех новостях! Не это главное. А главное то, что теперь начинается настоящее дело. Мне заказали скандал. Шоу продолжается.

Вытащил конверт из внутреннего кармана пиджака и бросил на столик. О, как взыграло его сердце! Как мечтал он всю свою жизнь сделать вот такой вот жест!

— Здесь пятьдесят штук, — сказал Бубенцов небрежно. — Аванс. На вас двоих. Через два часа в «Парадизе» презентация вице-премьера «Бета-банка» Толубеева. Я должен устроить пьяный дебош. Как в Колонном зале.

— Опасно, — сказал Поросюк. — С Толубеевым, будем говорить, шутки плохи. Пристрелят и закопают. А то и закапывать не будут, собакам скормят.

— Всё под контролем, — сказал Бубенцов. — Заказчики люди серьёзные.

— Как серьёзные, будем говорить, люди могут заказывать скандал?

— Как-как? Так. Революции же затевают. Майданы. Революция или война, по существу, тоже скандал. Но с привлечением больших людских масс. Разница только в масштабах.

— Аванс взят! — поддержал Бермудес, беря конверт в руки и заглядывая вовнутрь. — От денег, милочка, грех отказываться.

— Охрана будет неподалёку, — сказал Ерошка. — В случае членовредительства ущерб компенсируют. Это особо оговорено. Физиотерапия, санаторий, отдельная палата, две медсестры... Может, и хорошо бы пострадать.

Ерошка взял графин за высокое горлышко, налил сперва себе, затем наполнил до краёв рюмки Поросюка и Бермудеса.

— Ну что ж, друзья мои! — Бубенцов поднялся над столом. — Я давно уже придумал этот тост. Самое время его произнести. Позвольте перейти на высокий слог. Хмель уже отчасти облагородил нашу кровь. Да здравствует хмель! Хмель придаёт интригу, вносит искромётную драматургию в нашу серую жизнь. Хмель подавляет в человеке осторожность, трусость, сомнения, присущие плебеям. Запомни это, Поросюк! Хмель раскрывает в нас всё возвышенное, рыцарское: склонность к подвигу, к единоборству со злом. Хмель многократно усиливает тягу к прекрасному полу! Пусть это обман, мираж! И пусть наутро схватимся мы за голову. Но, находясь в хмелю, мы жили настоящей жизнью! Да, это иллюзия. Но лучше жить в яркой иллюзии, чем в серой обыденности. — Тут Ерофей сделал паузу, а затем закончил торжественно: — Неси нас, хмель, на крыльях своих!

На секунду показалось, что с улицы, расплющив по стеклу носы, заглядывают бледные, взволнованные тени, машут руками, беззвучно и отчаянно кричат... Нет, то были не ангелы-хранители. Всего лишь обыкновенная игра света и тени. Уличный фонарь по-прежнему сиял в верхнем углу, и свет его мерцал в гранях графина.

2

Спустя полчаса компания, галдя и толкаясь, вывалила на улицу. В кой-как повязанных шарфах, в плащах нараспашку, в косо надетых шапках. Все трое краснощёкие, размашистые, уверенные в себе.

И тут выяснилось совершенно неожиданно, что фонарь, который всё это время честно сиял сквозь щель в шторах, оказался и не фонарём вовсе! Луна! Полная луна стояла высоко над городом. Ерошка понял это в самый последний миг, когда, прежде чем сесть в машину, обернулся в последний раз и прощальным взглядом окинул привычные места.

Затем все трое стали усаживаться в серебристый, никогда прежде не виданный в этих местах лимузин. Издалека могло показаться, что это вынесли и установили перед дверьми «Кабачка на Таганке» большой праздничный самовар. Столько сверкания и блеска разлилось по асфальту. Все переулки с горящими витринами, неоновые буквы рекламы, все дома, все люди, даже ковыляющая мимо бродячая собака — всё это тотчас сбежалось отовсюду. И всё это живое великолепие мира в значительно уменьшенном, искажённом и шутовском виде успело отразиться в никелированных выгибах, прогибах и изгибах.

Давно уже пропали во тьме красные огни, а представительный Шпак, пробежавший несколько шагов вдогон экипажу, вернулся, и всё ещё стоял с высоко поднятыми бровями у подъезда «Кабачка на Таганке». Снял фуражку с малиновым околышем, вытирал платочком изнутри. Затем вытащил пятитысячную купюру, подаренную ему Бубенцовым, помял в пальцах, понюхал и принялся разглядывать её на просвет.

Неведомая сила уносила друзей на мягких рессорах. Их везли бережно, покойно, как каких-нибудь членов правительства. Напротив Бубенцова, через широкий проход, устланный ковром, лицом к нему сидели на бархатных подушках Бермудес и Поросюк.

Роскошь салона подавляла. Несмотря на то что выпили они изрядно. Даже у Бубенцова, к собственному его удивлению, сердце время от времени тревожно трепыхалось под горлом. На небольшом столике в специальных креплениях плавно покачивалась початая бутылка виски, мелко позвякивали, сталкиваясь, две бутылки иностранной минеральной воды. Все трое поглядывали на этот столик, но трогать напитки не решались. Даже заводить разговор на эту тему никто не осмелился.

Серебряный экипаж птицей летел вдоль набережной по-над рекою. «Нула!» — вспыхнуло и отразилось в тёмных водах Яузы. Кренились, мелькали за окном столбы, горбатые мостики, вставали чёрные, мёртвые деревья, помавали ветвями вслед. Снова сверкнуло посередине реки. «Луна!» — переотразилось наконец-то...

Глава 19

Кочегар с кочергой и прочие

1

Любое, даже единичное и случайное событие — есть проявление всеобщей закономерности. То, что мы не видим системы, говорит лишь об узости нашего кругозора.

К ночи утих ветер, улеглась метель. Очистилось звёздное небо над головою, взошла, засияла в небе полная луна. Открылся взору бескрайний, совершенно пустой мир. Посередине сверкающей ледяной равнины показался замок с зубчатыми башнями, висячими переходами, подъёмными мостиками, колоннами с фризами, уступами и выступами. Сооружённый из мраморных блоков белого света и чёрной мглы, замок этот казался совершенно мёртвым. Но только издалека, дорогие мои, только издалека. Замок конечно же был обитаем, одухотворён живым человечьим дыханием.

Хозяин замка, Полубес Савёл Прокопович, шаркая тяжёлыми плоскими подошвами, задевая плечом известковую стену, поднимался по ступеням винтовой чугунной лестницы. Лестница гудела под его весом. Внутри башни было так темно, так тесно, что тучный Савёл Прокопович поневоле сдерживал дыхание. Он не в первый раз совершал подобное восхождение и при этом всегда дышал коротко, часто. Нахождение внутри этой тесноты действовало так, что он не мог, не решался вдохнуть полной грудью. Полубес подозревал, что, вероятно, вот так же трудно сделать глубокий вдох, когда тебя заколотят в тесном гробу. Когда нельзя даже поворотиться с боку на бок, чтобы улечься поудобнее. Тем более человеку раскормленному, дородному. Смирительная теснота гроба.

Постепенно, по мере продвижения к вершине, дышать становилось вольнее и легче. Тьма, которая поначалу казалась кромешной, чуть подтаяла, откуда-то сверху, точно сквозь ледяную глыбу, стало просачиваться слабое свечение. Это лунный свет, затопивший весь мир, переливался вовнутрь через узкие бойницы.

В точном соответствии с числом сторон света в замке было устроено шесть сторожевых башен, которые, как и положено, упирались в небо остроконечными шпилями. Но эта, северная башня, с железным флюгером в виде трубящего ангела, была самой отвесной и самой высокою.

Полубес выбрался наконец на припорошенную сыпучим снежком круглую смотровую площадку, вылез на свет. Стало видно, что мощным сложением и толстой грудью походил он на неандертальца. Неандерталец просунул голову меж кирпичными зубцами. Теперь, когда высветилось всё лицо его, сходство с неандертальцем проявилось яснее, ещё угрюмей выступили вперёд тяжкие надбровные дуги.

Полубес затих, наблюдая за тем, как серебристые звёздные облака разбиваются о стены замка. Большая луна, печально темнея своими вмятинами, висела в небе прямо перед самым носом. Она казалась даже ближе, чем седые кроны деревьев, что клубились далеко внизу, у самой земли. Сияла вокруг необозримая заснеженная равнина, холодный свет перетекал с холма на холм, и только далеко-далеко узкой полосою чернел на горизонте лес.

Прямо над головой Полубеса чёрное небо посверкивало искорками инея — то тянулся через бездну скованный звонким морозом Млечный путь. На страшной этой высоте всё было неподвижно и тихо. Не верилось, что всего лишь за двумя-тремя пологими холмами вьётся во поле дорога, и ведёт она туда, где живёт неугомонная, беспокойная, бойкая цивилизация — бессонная Москва. Где не бывает покоя, где нет тишины, где обязательно в каком-нибудь месте смеются, аплодируют, радуются удачам, изменяют жёнам с загульными красавицами, устраивают драки в ресторанах, плачут и рыдают, ночуют под платформами, замерзают в снегу.

Полубес знал, что вон та желтоватая дымка, мреющая на востоке, у самого горизонта, — это и есть та самая цивилизация. Хрупкая, призрачная. Он ещё раз оглядел земные пределы, а затем повернулся спиною к Москве, перевёл взгляд в глубь двора, вовнутрь каменных стен. В дальнем углу темнело приземистое строение с высокой стальной трубой, из которой вертикально вверх поднимались тёмные клубы дыма. То чадила, точно какая-нибудь старинная канонерка на рейде, угольная кочегарка.

Полубес Савёл Прокопович щёлкнул крышкой золотого хронометра, поднёс циферблат к лицу. В близоруком глазу его отразились пульсирующие зелёные огонёчки. Следовало поторопиться. Аудиенция была назначена на двадцать три часа семь минут по Гринвичу. Скокс Вольфганг Амадей, числившийся на службе у Полубеса в штатной должности кочегара, более всего ценил в подчинённых исполнительность и пунктуальность. Савёл Прокопович Полубес шагнул к отверстому люку...

Спустя полчаса, переодевшись в доме в соответствующую одежду, Савёл Прокопович ступил на дорожку и, поскрипывая снежком, двинулся по направлению к кочегарке. Там на высоком столбе у входа горела одинокая электрическая лампочка, как в старину над сельсоветом.

Полубес был уже в десяти шагах от места назначения, когда тяжёлая дверь кочегарки отворилась. В освещённом проёме появился колченогий кочегар Скокс, чёрный, как кочерга. Цепкий, горбатый, проворный паук. Клонясь вперёд, покатил по настеленным доскам большую лагерную тачку. В пустом кузове тачки звякала совковая лопата, колесо ритмично поскрипывало, чиркая о днище железным ободом.

Полубес деликатно приостановился в тени, пережидая, пока Скокс наполнит тачку углём и увезёт её обратно в помещение. Савёл Прокопович давно усвоил себе, что никогда не следует удивляться капризам, прихотям и странностям сильных мира сего.

2

Амадей Вольфганг Готфрид Скокс слишком заметно отличался от всей прочей челяди, гнездившейся в здешних стенах и поддерживавшей жизнедеятельность в замке. Отличался и внутренне, и внешне. Но вовсе не потому, что тёмное лицо его постоянно было покрыто тонким слоем угольной пыли. И даже когда он вынужден был выходить на люди, в свет, то и тогда веки его казались подкрашены чёрной тушью, как у шахтёра или у печального пожилого педераста.

Сама профессия, связанная с огнём, котлами, безмолвным ночным одиночеством, требовала особого характера. Скокс поддерживал пламя. Пламя под кипящими, клокочущими котлами горело днём и ночью. Не угасало даже жарким летом, поскольку нужно было всегда подсушивать глубокие сырые подвалы, а также поддерживать тропический климат в дальних теплицах и оранжереях.

Скокс любил печное дело, хотя кочегарить, следить за огнём было не основной его профессией. Это было хобби. Впрочем, случается так, что некоторые профессионалы ценят хобби больше основного своего дела. Именно к таким профессионалам принадлежал Скокс. Ещё при начале возведения котельной Скокс лично проследил за сооружением самой печи. Устроена печь была по-особенному, труба её всегда гудела с подвывом, меняя тон, жадно втягивая воздух в поддувало, независимо от того, открыта была топка или закрыта. Какая-то заключалась здесь хитрая профессиональная тайна, из рода тех, что хранятся веками, передаются только по наследству, шёпотом, в ухо, изустно.

Топка была открыта постоянно, в глубине беспокойно ворочались, гудели раскалённые добела угли. Прочее пространство котельной, освещаемое керосиновой лампой, напоминало пещеру. Слабосильный свет от лампы и от раскалённых углей не доходил до потолка, колеблющийся мрак круглился, укутывал углы.

У Полубеса оставалось в запасе ещё полторы минуты времени, а поскольку нарушать регламент строжайше возбранялось, он приостановился у приоткрытой двери. Наклонил голову, осторожно, исподлобья заглянул вовнутрь. Неприхотливая обстановка пещеры умиротворяла душу, в спокойных сумерках царил самобытный дикарский уют, от которого веяло тёплым жилым духом. Безусловно, никто бы не смог отказать обитателю этого помещения в своеобразном художественном вкусе. В самом подборе предметов обстановки, трудно сопрягаемых друг с другом, заключалась странная, но несомненная внутренняя гармония.

Помятый медный чайник, подвешенный около двери на цепочке. Керосиновая лампа над столом. Напротив стола узкий топчан, покрытый засаленной кошмой. Выстроившись в ряд, стояли вдоль стены профессиональные инструменты кочегара. Длинная чёрная кочерга с крюком на конце, кувалда, лопата, металлическая метёлка. Инструмент — и это сразу было видно — не раз побывал в деле: им пошевеливали угли, расшибали спёкшуюся породу, выгребали скопившуюся золу.

Это всё понятно. Но даже сам Полубес не мог объяснить, для чего прислонилась к дверному косяку стрелецкая секира? Для чего предназначены выглядывающие из-под топчана клещи, кованые, кузнецкие. Из какого великана жилы тянуть? Для чего устроена под потолком закопчённая балка с крючьями и ременными петлями? Спросить боязно. Да и не скажет кочегар Скокс. Молчит как демон. Лишнего слова из него не вытянешь никакими клещами.

3

Кочегар Скокс отодвинул занавеску, блеснул глазом из своего укромного уголка. Еле заметно кивнул склонившемуся в приветствии Полубесу. Затем снова пропал. Через минуту, выйдя в сумрачное помещение, первым делом приложился к висящему медному чайнику. Долго с наслаждением пил тёплую воду. Кадык ходил как поршень. Вытер узкие губы. Затем, поплевав на пальцы, проворно отворил чугунную дверцу, подбросил угля. Не скупясь, лопат не менее дюжины загрузил.

Присел у распахнутой топки на низенький табуретик, ссутулился весь, сунул к самому жару морду, поросшую короткой серой щетиной. Загляделся в адское пламя и стал скрести щетину всей пятернёй, всеми своими короткими ногтями. Так ему, вероятно, лучше думалось. Лицо его, очень широкое в скулах, суживалось книзу, оканчиваясь острым детским подбородком. Отсветы пламени плясали на тёмном лице кочегара, оживляя его подобием эмоций, которых на самом деле не было.

Пауза затягивалась. Савёл Прокопович Полубес тихонько прокашлялся, деликатно притопнул, пришаркнул. Скокс, не поворачиваясь, коротко дёрнул и мелко потрепетал острым ухом, поросшим редкой серой шерстью. Мол, не забыл, знаю, знаю. Не вставая с места, поворошил кочергой гудящие угли, немного прикрыл поддувало. Затем заговорил, отворотив морду в угол.

— Не понимаю, как люди могут радоваться Новому году? — произнёс скрипучим голосом, отчасти напоминающим протяжное куриное сокотание. — Им ведь печалиться надо по этому поводу. Ещё год жизни прошёл, сгорел без следа. Ещё один шаг к смерти. А они фейерверки запускают. Шутихи разноцветные. Эх, люди, люди...

Полубес с трудом подавил в себе порыв обернуться по сторонам. Даже ему, человеку привычному, тяжело было поверить в то, что этот дребезжащий, сиплый звук исходил не от дверных ржавых петель, а доносился изнутри столь тщедушного тельца. Да и словесные обороты Скокса всегда были немного странными, как будто он не относил себя к породе людей. Вся прочая челядь не любила Скокса, сторонилась, пряталась при виде его.

Полубес в ответ на реплику Скокса изобразил неопределённое пожатие плечами. Жест абсолютно нейтральный. Его толковать можно как заблагорассудится. Трояко. И согласие в нём, и понимание, и маленькое всё же несогласие. Савёл Прокопович прекрасно понимал, что не ради таких пустяков вызвал его Скокс. Тот же опять повернулся носом к пламени, заговорил скрипучим своим голосом:

— Пассионарий. — тут Скокс возвысил сиплый голос. — Недаром к огню льнёт. Пожарный. Огнеборец. Вроде меня, только антипод.

Полубес оживился. Разговор коснулся существа предмета. Нужно было проявлять профессионализм. Всё-таки Полубесу платили за советы. Должность у него так и называлась — потайной советник. Простота, народная смётка и мудрость.

— Есть всё-таки сомнение, Вольган Амадеич, — раздумчиво сказал Савёл Прокопович, чутко следя за реакциями Скокса. — Точно ли подходит? Присмыкнём его к делу, а он провалит всё! Уж больно фигура курьёзная. Положительных свойств не имеет.

— Разве стремление к справедливости и прямота не считается у людей положительным свойством?

— Оно, положим, так. Но не с кулаками же на всех кидаться! Пьёт опять-таки.

— Что значит пьёт? Чрезмерно?

— Ну как тут определить? Не то чтобы сильно чрезмерно, Вольган Амадеич. Но есть одно «но». В состоянии опьянения ведёт себя... как бы помягче... Прёт из него! В драку лезет, хамит всем. Вышестоящих оскорбляет. Скотина, одним словом. Зеркала бьёт. Натуральный шаромыга!

— Да, мы убедились на смотринах в Колонном зале. Под воздействием алкоголя в нём просыпается воинственный предок. Который в трезвом виде дремлет в его психике. И предок этот, тут вы правы, субъект довольно беспокойный. Но ведь и чрезвычайно благородный! По вашим человеческим понятиям!

— В том-то и опасность, Вольган Амадеич. Даже в таком месте не удержался! В Колонном зале Дома Союзов! Личность буйная, неуравновешенная. Поставишь на него, деньги вложишь, а он нажрётся и испоганит опыт. Наблюёт в публичном месте.

— Нет слабости человеческой, которую мы не сумели бы обратить в достоинство. Следует развить патологические особенности, превратить их в художественный стиль. Художественный стиль, нашими попечениями, давно уже поставлен вне сферы морали. Почему бы не дать ему роль шпрехклоуна? Пусть господин Шлягер озаботится этим. И дайте славы! Не скупясь. Побольше славы человечьей. Устройте публичный успех, проверьте, падок ли?

— Уже! В театре проверили на страсть тщеславия. Падок! — доложил Полубес. — Нагнали публики полный зал. Овации, букеты, «браво» — всё как положено. Падок до славы!

— Ну так в чём сомнения?

— Как-то мне представлялось всё-таки, что тут должна быть, знаете... Этакая врождённая солидность, импозантность, авантажность. Опять-таки. Ведь если проехаться по Европе да посравнивать с монументами королей, то мало как-то общего. Я вот в Веймаре был. Уж если, как говорится, вынимать из грязи, то не такого же скота.

— Вы имеете в виду его аморальность?

— Именно что! Сволочь редкая! — Полубес оживился, принялся загибать пальцы. — Жене изменяет — раз. Долги не платит. На замечания коллекторов дерзит, грубо матерится. Скандалит, зеркала бьёт — три. Соседей чуть не каждый месяц водой заливает. Да что там! Я вот опять о жене. Ладно бы женщина невзрачная, постная, тогда простительно. А то ведь... Кровь ведь с молоком! И-эх!.. А коса, коса!.. Что ж ты, сволочь такая, вожделеешь других баб?

— Так изменяет жене или вожделеет?

— Определённо сказать нельзя. Не замечен. Но что касается вожделения — не сомневаюсь! В сердце своём.

— Сдаётся мне, что вы просто ревнуете, — сухо перебил Скокс. — У вас есть иные варианты? Дас ист?

— Ну, я не знаю, Вольган Амадеич. Можно бы, как говорится, ещё покопаться в генофонде. Было бы надлежащее финансирование. — Полубес мельком зыркнул на Скокса, мгновенно поправился: — Хотя, с другой стороны, а какая разница? Для русского быдла! Пипл схавает. Что нашли, то и нашли. Жрите!

— Всё должно быть натурально. Минимум субститута. Какие ещё вопросы?

Савёл Прокопович выхватил из-за пазухи пергамент, насупил бровь. Удерживая бровью монокль, ткнул толстым пальцем в текст:

— Вопросов нет! Тут вот первым пунктом особо обозначено: «Кровь должна быть подлинной». Перепроверено. Кровь подходящая! Он, кстати, и не догадался ни о чём. Мы ведь как рассуждали? Если, положим, силком в лабораторию затащить, так заподозрит неладное. Адреналину лишнего напустит в кровь от волнения. А когда естественным образом, то и не сообразит. Врезали в харю как бы в потасовке и платочек к носу приложили.

— Вы избивали его? Это опасно?

— Да нет, Вольган Амадеич, не опасно. Сунули слегка в рожу на перекрёстке. У метро «Сокольники» подловили на живца. Когда он за Розой увлёкся. Ну а Роза кровь-то платочком ему и промокнула. Изящно сработали. Главное, жизненно! Да вот же! — Полубес вытащил запятнанный кровью Бубенцова батистовый платочек, показал Скоксу. — Врезали пару раз. Оно и для воспитательных целей хорошо. Чтоб не возносился. А во-вторых, двойная выгода. И кровь взята для анализа, и взбудоражили его перед смотринами, чтобы психологически проявился. Правда, это потребовало дополнительных финансовых...

Говоря последние слова, Савёл Прокопович снова метнул быстрый взгляд на Скокса.

— Вы упомянули о его жене, — озабоченно произнёс Скокс. — Потрудитесь исследовать и её кровь. Только прошу вас действовать щадяще.

— Так мы же замену изготовили уже! Зору... простите, Розу Чмель! В его вкусе получилась женщина. Ладная, осанистая. Он и рад будет, сволочь такая!

— Не торопитесь с заменой, — сухо сказал Скокс. — Минимум внешнего воздействия. Максимум естественного. Всё должно быть натурально.

Судя по тону Скокса, всё уже окончательно решено на самом верху. И принято к безусловному исполнению.

— Дело серьёзное, Вольган Амадеич, — озабоченным тоном произнёс Полубес, выказывая служебное тщание. — Ведь тут нужен же какой-никакой опыт руководящей, как говорится, работы.

— Да, — согласился Скокс. — Абсолютный политический ноль. Над ним, конечно, будет установлена опека, но тут вы, безусловно, правы. Тем более что вы сами тяжело поднимались по лестнице. Вы ведь, если досье не ошибается, выходец из самых сокровенных простонародных низов?

— Внук кулака, — с достоинством сказал Полубес. — Сын власовца. Героям слава!

Произнося эти слова, он внутренне приободрился, шаркнул ногой. При этом выпрямился, надулся грудью и одновременно ссутулился скромно.

— Вот-вот, — кивнул Скокс. — И этот обтешется. Человек существо податливое. Наш же подопечный, как выявил опыт, человек без твёрдых оснований. Но натура весьма артистическая, обладающая своеобразной харизмой. Это, я вам скажу, идеальный материал.

— А демократию, значит, что? — не удержался обрадованный Полубес. — Сворачиваем?

— Савёл Прокопович! — Скокс укоризненно нахмурился. — Что за спешка?

— Я так думаю, надо его немного пообтесать, — спохватился Полубес, окончательно нащупав границы той колеи, за которые выходить не следует. — Навык дать. Да вот в нашем же Ордынском районе очень удобно. Как говорится, на глазах всё время, под рукой. Продвинем, будем наблюдать.

Полубес выговаривал это так, словно мысль об Ордынском районе только сейчас пришла ему в голову. На самом деле этот вариант уже был разработан им давно, детально и дотошно.

— Там ведь этот... толстяк...

— Толстяка побоку. — Полубес подчеркнул своё прямодушие и решительность. — Это Сёма Ордынцев. А если надо, то и под суд. Вороват больно.

— Все они вороваты. Оставьте. Человек слабое существо. А идея мне нравится. Проведите досрочные выборы, пусть на практике почувствует вкус власти.

— Будет исполнено!

Полубес потоптался, деликатно покхекал, прокашлялся в ладошку.

— Да... Ещё... Вольган Амадеич... Такие, так сказать, пироги, мать его за душу... гкхм... — лукавый Полубес нарочно огрубил, снизил стиль речи, поскольку собирался перейти к особо тонкой, деликатной теме, разрешить мучивший его денежный вопрос. — Я знаю, там докладная на меня, дескать, я... Семь миллионов... Клевета сущая. Ядовитый укус. Это Шлягера происки. По факту вроде бы так, но есть ведь и логика жизни. Есть, положим, геометрия Евклида, тут не поспоришь. Не пересекаются. Хоть лопни. А вот, к примеру, у Лобачевского доказано, что там, в вечности, параллельные линии пересекаются. Вышняя, так сказать, математика.

— Я читал докладную. Вы все, поддавшись алчным своим похотям, подвергли кандидата чрезвычайной опасности.

— Да Шлягер этот... Действуя в сговоре с Дживой, я полагаю. Подменили деньги на фальшивые. Из корыстных соображений. Едва не нарушили принцип подлинности! Пришлось срочно вмешиваться, устраивать обратную подмену. Этот Шлягер, должен вам доложить, везде пытается подменить подлинник подделкой! — Полубес рад был настучать на соперника. — Дживе всучил картину Левитана, якобы подлинник. А я знаю, что это копия. Причём копия не с подлинника, а с другой копии. Копия копии.

— Шлягер ваш мало того что сребролюбив, так ещё и склонен к дешёвым мелодраматическим эффектам. Не понимаю, для чего нужно было играть демона при искушении деньгами. Впрочем, допускаю, что это его стиль.

— Стиль, стиль, его стиль, истинно так! Умеете же вы словцо подобрать! Удивительный дар!.. Осмелюсь доложить вам, — Полубес понизил голос, — Адольф с этим своим стилем едва не погубил подопечного. Заигрался, скотина! Генеральские мои штаны выпросил у меня, напялил, тьфу!.. Всех в итоге загребли в полицию. А нашему-то серьёзный срок грозил. Уголовное дело! Ударил полицейского по фамилии Рыбоедов.

— Как так?! — встревожился Скокс.

— Ликвидировали, — успокоил Полубес. — Пришлось вмешаться службе оберега. Завалили Рыбоедова на пороге травмпункта. Шёл оформить побои. Тело изъяли из оборота. Вместе со следами побоев. Как у нас говорится: «Несть человека — несть проблем».

— «Несть человека»... Хе-хе... Ну что ж... — Скокс поднялся с табуретки. — Кажется, пришло время приступать к дальнейшему искушению славой.

— Уже! Я, Вольган Амадеич, уже отдал распоряжение Рудольфу Дживе. Господин Джива провёл с подопечным нужную работу. Герой наш подписал контракт без сопротивления. Даже уже и скандал произвёл по тем же лекалам, как и в Колонном зале. Успех неимоверный!

Говоря это, Савёл Прокопович сильно рисковал. Здесь не любили самовольства. Однако, судя по усмешке, тронувшей тонкие губы Скокса, тот был доволен сообразительностью Полубеса.

— Осваивайте бюджет. Ну и отчёты. Как обычно. Прошу вас соблюдать меру в сфере личного обогащения. Как там заметил ваш классик? Каждая золотая монета — это слеза вдовицы. Или бедной сироты? Я, впрочем, не силён в ваших цитатах.

— Да и я, честно сказать, не могу похвастаться. Но мысль ваша понятна. — Полубес блеснул умным, острым глазком, строй его речи переменился. — Другой наш классик сказал: «Нельзя построить счастья на слезе ребёнка». В школах учат наизусть. Учили, вернее, в мою бытность. При Советах. Теперь не знаю.

— «Нельзя построить счастья на слезе ребёнка»... — Скокс задумчиво покивал головой. — Забавный афоризм. Звонкий. И, разумеется, абсолютно неверен, как и всякий афоризм. На мой взгляд, только так и можно построить счастье. И никак иначе. Эх, люди, люди... Прощайте!

Савёл Прокопович Полубес низко поклонился, так что разошлись сзади тяжёлые фалды камзола. Прижав ладонь к золотому шитью на груди, мелко кланяясь, попятился к выходу. Вокруг его узловатых колен свободно болтались просторные серые подштанники, вышитые по краю зелёными ветками и красными птицами. Полубес приложил козыряющую ладонь к треуголке и, звонко звякнув шпорами, развернулся через правое плечо. Все необходимые ритуалы, надо это подчеркнуть, здесь соблюдались пунктуально, неукоснительно. Не приведи дьявол упустить что-либо!

— Зайт берайт! — махнул ладошкой Скокс.

— Иммер берайт! — дежурно отозвался Полубес и, посверкивая-позвякивая серебряными пряжками на туфлях, вышел вон.

Скокс Вольфганг Амадей усмехнулся ему вслед. Он прекрасно знал Савёла Прокоповича. Савёл Прокопович, хоть и был похож на человека необразованного, ленивого, нелюбопытного, вовсе не являлся таковым. Про геометрию Лобачевского-то, прохиндей, вон как ловко ввернул. Эх, люди, люди... Люди-человеки...

Савёл Прокопович, выходя от Скокса, тоже усмехался, и тому были свои причины. «Иммер, иммер берайт...» «Будь готов! Всегда готов!» Как же. Разумеется, давно уже выкопал он в учёной энциклопедии подробнейшие и самые достоверные сведения о том, что же означает экзотическое, очень неприятное для русского слуха имя «Скокс». Скокс есть демон, способный находить клады и похищать сокровища. Такова основная его специализация. Мелкая, в сущности, должность, пресмыкающаяся в самом низу пирамиды. Самый уже подонок, отброс иерархии. Ничтожный атом в коловращении «spiritibus mortuorum» — мёртвых духов. И гляди ж ты, на сколь великое дело его определили! Эге.

Часть вторая

Мёртвые духи

Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя.

Иез. 28, 12–19

Глава 1

Подлая правда

1

Стали сбываться вещие прорицания Гарпии Габун. Стали сбываться! К вящему посрамлению тех, кто не верит в духовное и свышеестественное. Как и было обещано, Бубенцов понемногу начал овладевать миром.

Прорицания исполнялись не вдруг, а постепенно, шаг за шагом. Завоёванное пространство было поначалу не столь обширно, как мечталось. Но кое-какая слава уже бойко летела впереди Бубенцова. Перепархивала лёгкой бабочкой с уст на уста. В двух-трёх свежих анекдотах мелькнуло его имя. А через какой-то месяц уже вовсю зашелестела о нём соблазнительная молва. Например, будто бы видели Бубенцова или похожего на него человека в банкетном зале ресторана «Кабачок на Таганке». В добротном костюме, лаковых туфлях, в шёлковом жилете, с золотою цепочкой карманных часов на животе. Будто бы, выходя из зала после обильного ужина с шампанским, ананасами и рябчиками, перекатывая зуботычку во рту, человек этот приостановился в вестибюле возле усатого швейцара Семёна Михайловича Шпака. Поглядел и усмехнулся, вспомнив, по-видимому, нечто давнее, забавное. А затем извлёк из внутреннего кармана толстенькую пачку денег, перевязанную аптечной резинкой. Вытащил несколько зелёных купюр, небрежно бросил на пол и, сделав козыряющее движение ладошкой, отчеканил на прощанье:

— Чек имею!

И ушёл, немного покачиваясь.

Веером разлетелись заветные бумажки по полу. И Шпак, импозантный, важный, не удержался на ногах. Не устоял — подломился в коленях, бросился подбирать ускользающие купюры. Шевельнулся было охранник от входных дверей, чтобы пособить толстому, неповоротливому Шпаку, ползающему на четвереньках. Но остановлен был грозным рыком: «Сам!»

Вот такой вот жест.

Слава человечья, раз уж зашёл о том разговор, требует особого внимания, ухода и подпитки. Если воспользоваться аналогиями из растительного мира, то это пышное, но крайне привередливое растение, которое в любой миг может вдруг захиреть и высохнуть. Для взращивания славы требуется великое множество квалифицированных специалистов.

Слава же Ерошки Бубенцова росла сама собою, как сорняк. Так, по крайней мере, полагал он сам, удивляясь происходящим в его жизни переменам. Слава его разрасталась подобно неприхотливому хрену или осоту. Она пёрла сама собою, как придорожный борщевик, заполоняя обширные территории. Без всяких удобрений и без малейшего ухода со стороны хозяина.

Именно эту естественность всячески поощрял Адольф Шлягер. Шлягер настолько сблизился с Бубенцовым, что во всех скандальных репортажах, на всех газетных снимках обязательно где-нибудь на заднем плане, в тени, в укромном сумраке мелькала знакомая плешь, выглядывала длинная настороженная физиономия, что-то зорко высматривали тёмные зрачки.

Жизнь Бубенцова полна была непрестанного движения. Уже после первых громких и удачных скандалов стали широко расходиться круги. Ерошку стали показывать по телевизору. Поначалу робко, с оглядкой, малыми порциями, как бы не совсем всерьёз. В самом конце ленты новостей мелькали вдруг два или три коротких эпизода, как лёгкая экзотическая добавка к пресным обыденным событиям.

Но настал день, когда главный канал посвятил Бубенцову отдельную передачу. Показан был сюжет о банкете, устроенном руководством уважаемой государственной корпорации. Страшный, соблазнительный скандал с битьём посуды, хватанием за грудки, опрокидыванием столов. Скандал несколько раз крутили потом даже по заграницам на тамошнем телевидении. Правда, показана была только сама драка. Сцену же, где ворвавшийся на трибуну скандалист требует «пересмотра результатов приватизации и возврата народу недр», цензура вырезала.

Уже на следующее утро Бубенцову стало затруднительно передвигаться по улицам, спускаться в метро, покупать рыбу или картофель в магазине. На него стали озираться, указывать пальцем, останавливать, заговаривать, фотографироваться, просить автограф.

Все пересуды теперь были о нём! Любительские съёмки скандалов выкладывались в сеть, собирали тысячи просмотров. Десятки тысяч. Сотни тысяч. Вот драка Бубенцова с упитанными, хорошо выбритыми интеллигентами на банкете в английском посольстве. Рвётся с треском рубаха врага, смачно чвакает кулак по жирному загривку, падает на пол блюдо с холодным осетром. Судя по откликам и лайкам, народ ему сочувствовал и поддерживал. Всё ему сходило с рук. И даже то, что, ни капли не стесняясь, ударил по уху женщину, да не просто женщину, а пожилую, заслуженную правозащитницу, не вызвало у народа отторжения! Вот удивительно! Восемьдесят семь процентов было за него!

Много, много подобных сюжетов бродило по интернету. Да, и вот ещё что любопытно! В разных городах стали происходить события с похожими сюжетами. Появилось вдруг множество подражателей. Кто-то бил посуду на свадьбе заместителя губернатора, другой подпалил машину местного богача, третий нахамил начальнику полиции, а кто-то обокрал загородный дом депутата местной думы.

2

Вошедшего в моду Бубенцова нарасхват зазывали на корпоративные вечеринки, на юбилеи чиновников, на бенефисы знаменитых артистов, на дни рождения олигархов.

По мере того как росла популярность Бубенцова, повышались и ставки гонораров. Сам собою стал меняться уклад семейной жизни. Вера забрала детей от калужской тётки, устроила их сперва в дорогой платный лицей на Ордынке. А вскоре и вовсе, по совету и при энергичном содействии того же Шлягера, отправила в престижный английский колледж при тамошнем университете.

В начале триумфального взлёта Бубенцова перемены и улучшения в жизни супругов совершались ещё робко, с оглядкою. Однажды грузчики внесли в дом новую стиральную машину, а прежнюю вынесли, поставили у подъезда. Хотели унести на помойку, но Ерошка не позволил:

— Рабочая же. Не сломанная. Люди возьмут.

Но люди не взяли. Не взяли люди и вполне исправный телевизор. И тумбочку из-под него. Из натурального дуба. И прекрасный советский холодильник «ЗИЛ», на выпуклой двери которого Ерошка специально написал фломастером «Годен!», — не взяли. Напрасно стоял этот совершенно исправный холодильник у подъезда, мешая проходу. Не было больше нуждающихся!

Пришёл черёд и для более значительных перемен. Как повелось с самых древних времён, искушение пришло через женщину. В ответ на осторожное предложение Веры сделать наконец-то в квартире капитальный ремонт Ерошка поначалу решительно отмахнулся. Вера, подойдя сбоку, потёрлась щекой о его плечо.

— Ну, хоть дверь-то железную надо вставить как у людей. Ну, Ерошка...

— Хорошо, — помягчел, сдаваясь, Ерошка. — Дверь. А про капремонт и не думай! Забудь!

На следующий же день, пока Бубенцов выступал в клубе электролампового завода, пришли белорусы и вставили стальную дверь. Ещё через день явились молдаване, облепили белой керамической плиткой стену в кухне, над плитою.

— Ну, что скажешь? — спросила Вера. — Хуже стало? Хуже?

Нет, хуже не стало. Вера подловила его как раз в тот момент, когда он, обернувшись после душа полотенцем, с мокрыми растрёпанными волосами стоял босиком посреди ванной. Голый человек гораздо менее способен к сопротивлению, нежели человек одетый, обутый, застёгнутый на все пуговицы.

— В ванной сделают в выходные! Плитку я уже купила. Хуже не будет!

Ерошка понял, что море не успокоится, что так и будет оно накатывать волна за волной, отступать и снова мягко обрушиваться. Полотенце ослабло на его животе, свалилось на пол. Ерошка махнул рукою, сдался без сопротивления.

Вера обещала ограничиться самыми общими, поверхностными переменами. Но стоило только сделать первый шаг, всё само собою завертелась, сорвалось с привычных мест, и невозможно было остановить лавину. К понедельнику ванная сверкала новой плиткою, блистала никелем смесителей. Полыхали хрустальные светильники по бокам зеркала.

А во вторник две молчаливые татарки наклеили в гостиной белые обои взамен облупившихся. После их ухода всё волшебно преобразилось. Комната светло засияла! Но зато резко потемнел паркет, покрытый древней, советских времён ещё, мастикой. Из-под мастики проступили бурые пятна.

— Как будто резали поросёнка, — сказал Ерошка. — А тушку рубили прямо на полу.

Нельзя было теперь жить спокойно среди новеньких белых обоев, глядя на тёмные следы и шрамы давно ушедшей чужой жизни. Вызвали мастера со шлифовальной машиной. Пришёл мрачный дагестанец, окинул взглядом пространство, потребовал доплату за сложность работы. Паркет был старинный, тяжёлый, буковый. Вытащил в коридор шкафы, кресла и диван, загудел строгальной машиной. Через два дня озарилась комната янтарным лаком, веселя глаз, но печаля сердце — ибо теперь навис серой плитою потолок. Как же раньше-то не замечали? Как вообще можно было жить с такими безобразными швами на потолке?

Хочешь не хочешь, а надо было теперь делать потолки натяжные, немецкие. Много ли надо человеку для суетной земной радости? Нет, совсем немного. Ну а дальше пошло-поехало уже само собою, почти без участия хозяев. Привезена была новая ванна, лёгкая, гулкая, как будто сделанная из жести. Таджики, краснея лицами, вытащили на лестничную площадку старую, чугунную, тяжёлую и добротную, чуть только пожелтевшую на дне, изготовленную ещё в сталинские времена. Затем явились новые рабочие, смонтировали кухню со шкафчиками, полочками на стенах, с подсветкой и вытяжкой. И не успевали ещё хозяева привыкнуть к новизне, определиться с чувствами, передохнуть, как жизнь снова тормошила, заставляла вставать, бегать, суетиться.

В этом был странный, почти необъяснимый парадокс. Чем больше средств поступало со всех сторон на счета Бубенцова, тем больше чувствовался их недостаток. Денег катастрофически не хватало. То там, то здесь в растущем хозяйстве образовывались зияющие прорехи. Жизнь для сохранения набранного темпа требовала участия всех умственных, физических и духовных сил. Круг попечений стремительно расширялся, и уже самого времени не хватало для исполнения всех тех мелких, докучных, неотложных дел, которые Бубенцов обязан был теперь исполнять.

— Помнишь, у нас на даче завелись дрозды-рябинники? — спросил как-то Ерошка, присев на секунду в кресло и вытирая лоб.

Но Вера, оказывается, забыла. А может, и вид сделала. Зато Ерошка отлично помнил, как дрозды беспрерывно носились в воздухе, не имея ни минуты покоя и передышки. Иногда кто-то из них садился, обессилев, на мокрые провода, сидел, свесив крылья, открыв клюв. Но, не высидев и одной минуты, срывался, камнем падал вниз, снова стрекотал, летел на раздобытки. Потому что страшно зияли из гнезда отверстые зевы прожорливых птенцов, растущих, орущих, теснящих и выпихивающих друг друга. Весь день от зари до заката носились, трещали в воздухе серые птицы, едва успевая справляться с голодной прорвой. Сколько бы ни добывали и сколько бы ни приносили червяков, жуков и прочей живности, растущие птенцы становились от этого только толще, голоднее и прожорливей.

3

Дело спорилось! Шлягер арендовал в психиатрическом корпусе Лефортовской клинической больницы часть коридора на первом этаже и несколько пустующих палат. Когда-то в советские времена в палатах нельзя было протолкнуться от пёстрого и оголтелого народа. На каждой койке лежало по пациенту. Кого тут только не лечили! Каких неврозов, неврастений, психических извращений, каких только навязчивых состояний и прочих курьёзов здесь не наблюдалось! Сколько защищено было докторских диссертаций! Сколько, в конце концов, самих докторов, заразившихся чужим безумием, успокоили эти палаты! Но в последние времена жизнь психиатрического отделения замерла, коридоры опустели. Толпы бесноватых, освободившись из смирительных рубах, хлынули в мир. Теперь пространства больницы редко оглашались воплями несчастных. Долетали изредка из-за стен невнятные шорохи, вздохи, бормотания, стоны, тихие шаги, перезвяк посуды, и только.

Нынешнее население было немногочисленно. Бродил по длинным коридорам горбун в сером армяке, подозрительно глядевший на всякого встречного. Прятался по тёмным углам маленький молчаливый человечек с огромными задумчивыми глазами на треугольном детском личике. Иногда показывалась откуда-то иссохшая горбоносая старуха, местная достопримечательность. Но пропадала, не дав себя разглядеть. Был даже интеллигентный, очень приятный на вид старичок. Этот непрерывно что-то бормотал, как будто молился. Венчик белых волос пушился вокруг лысины. Приглядывала за ним тихая старушка, по-видимому жена. Когда Бубенцов, засидевшись допоздна, ночевал на свободной постели, ему приходилось засыпать под уютное бормотание старичка. Заведовал отделением импозантный, аристократичный сангвиник с большими, влажными глазами и с толстым носом, постоянно забитым мокротами. Он был приверженцем новых веяний в психиатрии, использовал смесь различных методик, но кое-что добавлял и от себя. Ассистировали доктору две красивые девки, что подлечивались тут от наркомании.

За порядком надзирал охранник с покатыми, толстыми плечами и угрюмым, бровастым лицом. Говорили, что в девяностых в звании полковника уволился из комитета госбезопасности. Дарвинист разглядел бы в нём боковую ветвь человеков, произошедших не от обыкновенной мелкой макаки или шимпанзе, как большинство народа, а от солидной гориллы. На самом деле добрейший, хотя, к сожалению, весьма недалёкий, туповатый человек. Через какое-то, очень небольшое, время Бубенцов узнавал лица насельников дурдома, с некоторыми даже здоровался кивком головы.

4

Место для офиса выбрано было исключительно удачно! Тихое убежище, огороженное высокой чугунной решёткой, заросшее деревьями и кустами сирени. Между больничными корпусами располагался небольшой искусственный пруд. Такой, какой и полагалось бы иметь при каждом психиатрическом отделении. Вода успокаивает больных и здоровых. На закате Адольф Шлягер любил приходить сюда, чтобы швырнуть камень-другой в тихую гладь пруда. Глядя на затухающие волны, он умиротворял своё собственное волнение.

Когда Адольф впервые привёз сюда Бубенцова, чтобы показать поле их будущей деятельности, Ерошка, едва войдя на территорию клиники, почувствовал необычайное волнение. И было отчего прийти душе его в радостное смятение. Он узнавал эти места! В больнице много лет назад провёл он две счастливейшие недели. По забавной прихоти случая офис располагался напротив терапевтического отделения, где прошли самые лучшие дни его юности. Бубенцов указал Шлягеру на четырёхэтажное здание старинной постройки. Здание из красного кирпича теперь стояло с запылёнными окнами, было пусто, безжизненно. Ерошка обошёл каменную беседку с колоннами, потрогал чугунные скамейки, погладил скульптуру Лаокоона с отбитой рукой.

— Ты представляешь, Адольф, — радостно озираясь, говорил Бубенцов Шлягеру, — здесь я от армии косил! Лежал на обследовании. Моя койка стояла вон у того окна на третьем этаже. Да-да, у водосточной трубы. Угловое. А в этой беседке мы пили вино. По трубе спускались. Видишь, кусты сирени сохранились до сих пор. Нас тут было человек десять, призывников. А какие песни пели нам девушки из музыкального училища! Верка меня к ним ревновала. И не зря... Эх, Адольф!..

— А вас не смущало соседство психов?

В ответ на пренебрежительное и братское «тыканье» Шлягер упрямо и даже с некоторым вызовом обращался к Бубенцову исключительно на «вы». Подчёркивая тем самым своё духовное превосходство.

— Да ты что? Даже забавно было, — сказал Ерошка. — Там один параноик влюбился в мою Веру. Подходил неприметно, становился за кустом сирени и мычал: «Вера, забери меня отсюда!» — Бубенцов вздохнул и покачал головой. — Вера жалела его. А мне смешно было. «Веня, забеди бедя...» Молодой был, дурной.

Уже давно вступили они в вестибюль, прошли коридором.

— Здесь повесим картины, — говорил Шлягер. — Нехорошо, когда слишком голые стены.

Кабинет, в котором компаньонам предстояло принимать посетителей и оформлять заказы, был наскоро переоборудован из обыкновенной больничной палаты. Шлягер поскупился на обстановку, натаскал что попалось под руку из других помещений и кладовок. Мебель подобралась хотя и списанная, но вполне крепкая, пригодная. Казённые стулья, два письменных стола, табурет, клеёнчатая кушетка для клиентов. У входной двери умывальник, медицинский шкап со стеклянными полками, хромая капельница. Из-под них убегал мозаичный пол из белых и черных плиток, похожий на шахматную доску.

Осмотрели рабочие места, полюбовались видами из окна. Рассеянная улыбка от нечаянной встречи с собственным прошлым всё это время играла на лице Ерофея.

5

Последующая деятельность компаньонов по устроению разгрузочных скандалов была самая простая. За день или за два перед публичным представлением Бубенцов принимал от Адольфа Шлягера сафьяновую папку, которая содержала сведения о виновнике торжества.

— Вот вам хартии и скрижали, — говорил Шлягер. — Здесь вся подноготная. Физическая деятельность, душевные помыслы.

— Удивительно, — повторял всякий раз Бубенцов, перелистав компромат. — Тут вся подноготная. Как будто её сам дьявол тебе подсовывает.

Шлягер усмехался, молчал.

Поначалу Бубенцов потирал руки и с нетерпением набрасывался на документы, вчитывался в чужие соблазнительные тайны. Но очень скоро перестал удивляться. Общая психология человека, поражающая дилетанта цветущим многообразием, оказалась несложной. Пучина человечьих прегрешений только на первый взгляд выглядела загадочной. На самом деле здесь царили сплошные повторы. Устройство человека оказалось не сложнее устройства старинного ночника, что много лет стоял в спальне у Бубенцовых. Ночник почти уже не использовали, но когда нажимали кнопку, лампа зажигалась зеленовато-синим светом. Срабатывал электромоторчик, и в таинственном подводном царстве всё приходило в движение, оживало. Проплывали по кругу экзотические рыбы, медузы, осьминоги, покачивались морские коньки, шевелились водоросли, поднимались пузырьки. Однако стоило приглядеться повнимательнее — и видно было, что там движутся одни и те же коньки, медузы, осьминоги. В одних и тех же сочетаниях, в одной и той же последовательности. Что рыб на самом деле нарисовано всего только семь.

Люди самых разных сословий, возрастов, характеров оказались по сути одинаковыми. У всех внутри копошились всё те же семь гадов. Подноготное знание не радовало Бубенцова. Документы, которые он изучал, готовясь к очередному выступлению, были подлинные, цифры реальные, факты ужасающие, фотографии страшные. Но вот что поразительно! Вот во что невозможно даже поверить! Публичные разоблачения, производимые Ерофеем Бубенцовым, основанные на достоверных сведениях, не имели ни малейших последствий. Кроме разве что совсем незначительных. В ответ на страшные факты, в ответ на самую жгучую сатиру — слышался дружный весёлый смех.

Бубенцов прилюдно и во всеуслышание вора называл вором. Махал квитанциями, счетами, где документально подтверждались похищенные суммы, указывались фамилии сообщников, адреса офшоров. Он выставлял перед зрителями увеличенные снимки со спутников с панорамами украденных латифундий, парков, дворцов, отстроенных на ворованные деньги. Все хохотали в ответ.

— Он украл у народа миллиарды денег! Ловко обманул рабочий коллектив, сумел увести из-под носа государства обогатительный комбинат! О изощрённый и лукавый ум!

Рвалась охрана заткнуть рот зарвавшемуся Бубенцову, но юбиляр останавливал. Было видно по лоснящейся, самодовольной морде, что горькая эта правда звучит для него как самая лучшая поэма. Особенно нравилось про «изощрённый и лукавый ум». Бубенцов, к слову, очень тонко видел ту грань, где правда о самых злых, подлых деяниях клиента не приносила никому вреда. Так умелый массажист, схватившись пальцами за больную мышцу и причиняя клиенту боль, тем не менее в итоге достигает отличного расслабляющего эффекта.

Самая разоблачительная правда вызывала смех.

Тоскливо становилось порою Бубенцову от такого отношения людей к правде. Разумеется, все видели, что гнусную, соблазнительную правду эту произносят уста хмельные. Так ведь по-иному нельзя! Потому что страшна была эта правда, и только захмелевший человек приобретал ту необходимую степень дерзости, которая позволяла её высказать в лицо негодяю. Правильнее даже сказать, не дерзости, а того высшего дерзновения, каким в древности обладали русские юродивые, когда обличали царей. Ведь только юродивый да пьяный человек приобретают законное право говорить на этой земле правду.

Канон, по которому выстраивались моноспектакли Ерофея Бубенцова, сложился с самого начала и как бы сам собою. Тот первый импровизированный скандал, произошедший в Колонном зале Дома Союзов, был взят за образец для всех последующих. Сюжет оказался наиболее жизнестоек по форме и по содержанию. Ощущалась в том первом публичном выступлении корявая рука дилетанта, но именно эта корявость и простодушие придавала действию живое дыхание, искренность, достоверность. Все последующие скандалы Бубенцова, в сущности, были копиями, повторениями. Уточнять приходилось только мелочи, детали, оттенки.

Финал каждого выступления был примерно одинаков. Обыкновенно дело заканчивалось криком и потасовкой. Мерк свет, Бубенцов, спотыкаясь на опрокинутых блюдах, хрустя битыми рюмками, выскальзывал из хаоса, им устроенного. Получал расчёт в подсобке, прислушиваясь, как за стеною, в банкетном зале, всё ещё бурлит заведённая им публика, ревёт взбаламученное море, постепенно затухая, успокаиваясь.

Казалось бы, в мире существует огромное многообразие скандалов. Увы, разновидностей их, как показала практика, чрезвычайно мало. Сюжеты повторяются. Бубенцов постиг это эмпирически, то есть опытным путём. Он прилюдно резал правду-матку. Это поначалу было неприятно ему, как будто резал трепещущего карпа. Кидал кровавые куски прямо в лицо сильным мира сего. Поначалу делал это съёживаясь и замирая сердцем, трезвея от страха, ожидая неминуемого возмездия. Говорил горькую правду. Такую тяжкую правду, от которой должен был рухнуть потолок, обвалиться стены. Но, к его удивлению, правда не обладала никакой реальной силой.

Что-то в этой правде было не настоящее. Это была земная, глупая, завистливая «правда». Богатые крадут. Власть врёт народу. На выборах подтасовки. Нарушаются права человеков. Чиновники берут взятки. Бедным жить плохо.

Из такой правды можно было извлекать доход, она неплохо продавалась. Потому что это была не святая правда, а вздорная, подлая правда плебеев.

Глава 2

«Гибель Содома»

1

Пёстрая бабочка зигзагами поднималась в небо. Откуда они только берутся здесь, эти майские яркие бабочки? Отчего не выцветают их нежные крылья среди ада, грохота и чада города? Вот она мелькнула раз, два, три и пропала, как будто растворилась в солнечном сиянии. Ерошка приостановился посередине мостика, щурясь, смаргивая выступившие слёзы. Отнял ладонь от глаз, огляделся. Весь воздух вокруг был резко разделён, расчерчен на свет и тени. Стальная Яуза сверкала, сверкал сквер влажными листьями, облака над Яузой, витрины, окна жёлтых домов, стёкла автомобилей — всё двигалось, всё трепетало, всё тонуло в сверкании.

Впереди жарко вспыхнул купол больничной церкви. На душе Бубенцова стало весело, словно краешек будущей жизни на миг приоткрылся перед ним! Бубенцов крепче зажал целлофановый пакет с деньгами и продолжил путь. Деньги приятно тяготили руку.

Радужные планы и дерзновенные проекты роились в голове. Что-то хмельно толкалось, мешалось, набухало, росло внутри, заставляя то и дело срываться с тихого прогулочного шага на размашистую иноходь. Ерошка так увлёкся сладостными мечтаниями, что даже не приметил того момента, когда, оставив далеко за спиною и реку, и мостик, и сквер, и городские витрины, оказался внутри чугунной ограды. Прошёл по тихим больничным дорожкам мимо пруда, беседки, Лаокоона, поднялся по ступеням и открыл железную дверь. Смешанный запах эфира, валерьянки, хлорки, нашатыря ударил в самые ноздри. Бубенцов очнулся. Он был уже в офисе. Несмотря на то что под потолком горели светильники, Бубенцову после яркого солнца и ещё более ярких мечтаний показалось здесь тускло, скверно и сумрачно. По коридорам передвигались серые, молчаливые фигуры. Вахтёр Матвей Филиппович зашуршал газетой, привстал, приветствуя Бубенцова.

2

Надо заметить, что с первого же дня по настоянию Адольфа Шлягера в офисе соблюдался порядок, какой бывает в адвокатской конторе или, ещё лучше сказать, свойствен духу врачебного кабинета. Клиент должен был отставить здесь всякое смущение и всецело предаться в руки специалистов. Очень кстати пришлись найденные Шлягером в подсобке белые халаты. Теперь оба принимали посетителей, обрядившись в докторские одежды.

Несмотря на позднее утро, Шлягер ещё не явился. Ерошка плотно закрыл за собою дверь, выложил на стол пакет с неучтённой, «серой» наличностью. Накануне вечером побывал он в укромном пансионате «Липки», на банкете школьных директоров. Отработал небольшой левый скандальчик. Чувство скверно сделанной работы точило его. И хотя выступление Бубенцова изначально планировалось не как творческий акт, а как способ заработать денег, обстоятельство это никак не утешало. Увы, Бубенцов понимал, что докатился до грубой халтуры. Иррациональное вдохновение подменил расчёт. Расчёт делался на публику интеллигентную, с ранимой психикой. Такую пугать слишком яркими эффектами не следовало. Однако ощущение, что они «недополучили», гложет и таких вот вполне обеспеченных людей. Они жаждут справедливости, пожалуй, горячее, чем нищие, хромые, убогие и больные. Мечтают о перераспределении благ, а потому с величайшей отзывчивостью впитывают всякое ругательное слово против властей.

Ерошка выпил законные свои три рюмочки в первые минуты банкета, в остальное же время добросовестно воздерживался. Наливал из водочной бутылки припасённую минеральную воду, пил, кривился лицом, крякал, утирался обшлагом рукава. Слушал очередного оратора, порывался встать, выкрикнуть что-то, махал рукою, ронял вилки. Соседи поглядывали на него с опаской и с весёлой надеждой. Было видно, что скандала не избежать.

Приобретя необходимый опыт, Ерошка умел теперь достоверно изображать пьяного скандалиста, будучи при этом трезвым, как хрусталь. Чутко следил за тем, чтобы публика была на высшем градусе к той главной кульминации празднества, когда следовало решительно выступать на авансцену и начинать обличительные монологи.

Так и теперь, определив по гулу голосов, что общество пришло в нужное состояние, Бубенцов, покачиваясь, отправился к столику руководства с рюмкой в руке. Начав с поздравлений, привычно своротил на стезю обличительную. Выступал в образе скромного интеллигента из Зарайска. Близорукий учитель труда в больших очках, хвативший лишку. Реквизит самый простой: поношенный синий костюм в полоску, залоснившийся на локтях, старомодный галстук с заворачивающимся кончиком, ботинки с круглыми носами и сбитыми каблуками, полурасстёгнутая ширинка — образ, вызывающий доверие и симпатию. В советских фильмах времён «оттепели» такие требовали возвращения к ленинским нормам жизни. Захмелевший учитель труда выкрикивал в микрофон свою косноязыкую горькую правду. Правда эта была тривиальна, всем понятна, поскольку состояла из бытового набора банальностей.

— Где справедливость? — сетовал Бубенцов. — Где учебник геометрии Киселёва?

Качнулся, подхватил со стола кремовый торт, широко размахнулся... Как и было прописано в договоре, мощность скандала составила три балла «по шкале Шлягера». Массовая же драка полагалась с четвёртого балла и выше. Через десять минут в укромной боковой комнатёнке за сценой произошёл расчёт. Кое-как, наскоро отерев руки салфетками, Бубенцов принял гонорар. Длинный, востроносый кассир в очках, то и дело поплёвывая на пальцы, отсчитывал по десять бумажек, передавал стопку толстяку. Тот пересчитывал купюры, перетягивал их аптечной резинкой, передавал Бубенцову. Скрепив очередную пачку, разводил липкие пальцы, совал язык меж фалангами, облизывал перепонки.

— Пару купюрок позвольте, — попросил Бубенцов. — Да-да, вытащите из пачки. В гастроном забежать по пути.

— А то у нас? — предложил толстяк. — Коньячок заготовлен специально. Или вот... Личная моя. — Вытащил из внутреннего кармана пиджака коричневую плоскую бутылку, встряхнул перед лицом Бубенцова. — Желудёвая.

Несмотря на закрытую пробку, в каморке отчётливо и сильно запахло самогоном.

— Народное средство, — на миг отвлёкшись от денег, порекомендовал носатый. — Пузырь лечит.

— Нет, — сказал Бубенцов. — До дому не пью. Принцип такой.

Был уже случай в самом начале карьеры, когда, возвращаясь с гастролей, заснул в машине и таксист обобрал его пьяного. Двести тысяч взял. И вытолкнул возле парка в Сокольниках на обочину.

3

Вывалив вчерашнюю добычу на стол, Бубенцов распотрошил липучие пачки, пересчитал деньги. Затем отправился в угол, к умывальнику. Размышляя о низости человеческой природы, умывал руки. На губах играла горькая усмешка. Разговорчивый толстяк всё-таки при пересчёте утащил пятитысячную купюру.

Послышались невнятные голоса из коридора. Бубенцов бросился к столу, стал сметать бумаги в ящик. Голоса приближались. Вот уже прорезался, задрожал ужасный, козлиный тенор:

Пе-е-сня безу-у-мная ро-оз...

Бубенцов шарил руками по столу, косясь на дверь. Смутная тень, далёкая и бесформенная, приближалась, наливалась темнотою, густела. Загремело уже под самой дверью: «миллион, миллион, миллион...» И вот уже совсем чётко обрисовалась на белом экране стекла знакомая голова шишом, торчащие по бокам волчьи уши. Тень повернулась в профиль, склонилась долгим носом. Песня прервалась. Шлягер снимал перед дверью калоши.

Часть бумаг защемилась, высовывалась наружу. Купюры рассыпались по полу.

— Так-так, — стоя на пороге, грозя указательным пальцем, сказал Шлягер. — Наконец-то взял вас с поличным!

Голос Шлягера при этом был благодушным, даже весёлым.

— Это между делом, — смутившись, объяснил Бубенцов. — Для поддержания формы. Таланту вредно бездействовать.

— Вы обучились врать и выкручиваться. Это хорошо. Перемены произошли. Но должен вам откровенно сказать, вы деградируете. Я ведь помню ваш феноменальный взлёт, первоначальный успех.

— Что ж, — самодовольно усмехнулся Ерошка. — И я не забыл.

— В начале своего поприща вы были искренни. Вот в чём секрет. Вы ненавидели богатых, когда клеймили их. Зависть к чужому богатству снедала вас изнутри, придавала энергии. Теперь вы сами разбогатели и огонь угас.

— Я и теперь ненавижу. Богатых-то.

— А кто жирует в «Парадизе»? На казённые, между прочим, шиши. Чаевые швыряете как подгулявший купчик.

— Это пиар. Поддержание образа.

— Прекратите этот наглый чёс! Мало вам официального дохода, чёрт вас дери? Вот уж поистине нет предела человечьей алчности!

— Дело не в алчности, Адольф, — примирительно сказал Бубенцов. — Не хватает денег. Катастрофически!

— Не хватает денег? Общая жалоба и нищего, и миллиардера. — Шлягер ухмыльнулся, полез в карман, вытащил пятитысячную купюру. — Вот вам, кстати, недостающая сумма.

— Так и это, выходит, твоя работа? — изумился Ерошка. — Ты, гад, всё подстроил?

— Пора заканчивать шпрехклоунады! — сухо сказал Шлягер, снимая с руки часы, кладя их перед собою на стол. — Помните наши беседы? Так вот, рад вам сообщить. Освобождается должность главы Ордынского района...

— Отвянь!

Надо признать, что подобные размолвки в последнее время случались между компаньонами довольно часто. Шлягер всё настойчивее заводил разговоры именно на эту тему, расписывая всяческие выгоды обладания властью.

— Если грамотно провести пиар-кампанию... При вашей-то популярности среди плебса... — Шлягер прищурился, разглядывая лицо Бубенцова. — Избить бы вас хорошенько. Эх, надо было всё-таки напустить на вас учителей. Нужен образ жертвы! Народ любит пострадавших.

— Ты мне, сукин сын, про эту власть уши прозудел. От добра добра не ищут.

Бубенцов отбивался, но не совсем уверенно. В глубине сердца чувствовал, что Шлягер прав. Слава, которая обрушилась на него в начале года, как будто не умалилась. Но всё чаще мучительно ощущал он, как потихонечку слабеет напор всенародного обожания. Это была ещё незаметная постороннему взгляду, но верная убыль. Эту убыль славы чутко подмечают все знаменитости, потому что она чрезвычайно больно ранит их самолюбие.

— Вы анекдот, — тотчас подтвердил его опасения Шлягер. — Но даже самый блестящий анекдот, увы, недолговечен.

— Я презираю политику, — высокомерно заявил Бубенцов. — Недаром сказано: «Власть отвратительна, как зубы брадобрея».

— Вы ещё скажите мне, что «власть должна быть сменяемой», — усмехнулся Шлягер. — Сто лет назад мы бросили эту фразочку, и с тех пор бараны не устают повторять её как самый веский аргумент. В то время как даже идиоту понятно, что настоящая власть должна быть незыблемой!

Адольф говорил и при этом нетерпеливо поглядывал на часы, прислушивался, как будто с минуты на минуту ждал кого-то. И действительно — в дверь постучали. Шлягер сорвался с места.