Император

— Поэтому взамен предлагают славу, деньги, власть?..

— Ничего они не предлагают, кроме пустоты!

— Понимаю вашу логику! Какая может быть самодержавная власть, если получаешь её из лап того, кто владеет тобой? Абсурд. Не так ли? Но я иду на эту жертву. Я принимаю вызов!

— «Царства мира дам, если, пав, поклонишься мне!» — тихо напомнил Афанасий Иванович.

— Ерунда! Я всё обдумал. Сделаю вид, а поклоняться не буду. Встану во главе народной монархии! Это ж какую пользу можно извлечь, сами подумайте! Благоустроить всё! Я вот в Ордынском районе успел асфальтовую дорогу сделать. От Прудков до хутора Большие Луга. Вот что значит власть! «Сила, которая всегда хочет зла, но приносит благо!» Грешно, глупо не использовать эту силу! Я, к слову, уже наметил кое-какие важные государственные реформы...

Голос его звенел. Он, конечно, понимал, что с обывательской точки зрения выглядит совершенным сумасшедшим. Но никаких неудобств от этого не испытывал, наоборот, чувствовал себя на редкость естественно. Как, предположим, птица в воде или рыба в облаках. Профессор Покровский очень внимательно и, кажется, с большим состраданием глядел на Бубенцова.

— Иными словами, вы задумали построить рай на земле?

— В отдельно взятой стране, Афанасий Иванович! — поправил Бубенцов и ещё раз произнёс с нажимом: — В отдельно взятой! У меня все будут богаты, сыты, обеспечены. Дадим бой коррупции.

Афанасий Иванович недоверчиво покачивал седой своей головою.

— Лечение бесплатно. Хлеб в столовых бесплатно, — загибал пальцы Ерошка. — Проезд бесплатно.

Афанасий Иванович глядел всё грустнее.

— Каждой семье отдельное жильё! Дача, машина... — пообещал Бубенцов. — Бедность устраним. Утрём всякую слезу.

Подумал и добавил:

— У всех будет много различных вещей!

На этом мысль остановилась. Запас райских благ как-то скоро иссяк. Новых придумать он не мог. Впрочем...

— Все станут более лучше одеваться.

Теперь уже окончательно...

— Да. Всё устроено именно так. Мир завоёвывается пошлостью, — сказал профессор тихим, несколько усталым голосом. — Пошлостью. А вовсе не доблестью и не силой оружия. Ибо главное свойство «князя мира сего», как известно — пошлость. Но в этом и состоит роковой изъян самого верного плана завоевания мира. Как только они завоюют мир, он автоматически потеряет всякую цену.

— Потеряет цену?

— Именно так. Пока мир не завоёван, он ещё кое-что из себя представляет. В смысле хотя бы творческом. Но как только они поставят последнюю точку и скажут: «Ну, наконец-то! Вот он, мир. Мы добились своего!» — так тотчас с разочарованием обнаружат, что вместо подлинника, божественного оригинала, у них в руках всего лишь ничего не значащая подделка, тень. Пустая ссохшаяся оболочка. Вроде какого-нибудь серого осинового гнезда. Или мёртвого кокона от бабочки.

— Да! Мёртвый кокон. Я видел в детстве.

— Из мира уйдёт творческая сила. — профессор продолжал тем же ровным лекторским тоном. — Сила, способная изменить человека. Две вещи вдохновляют человека, дают ему решимость переменить что-то в себе — религия и поэзия.

— Ну, хорошо! — Бубенцов обрадовался тому, что тон разговора переменился, оторвался от быта и взмыл в философскую высоту. — Положим, они хотят овладеть миром. Убрать из него творческую силу. Но я-то им для чего?

— У вас оказалась нужная им кровь. Подлинная царская кровь. Это серьёзные люди. Копиями не интересуются. Они могут себе позволить только подлинник.

— Стоп! — крикнул Ерошка. — А Бубенцов-то! Рюрик понятно, от Рура. Прадед мой Рур! Но Бубенцова куда вы денете?

— Гогенцоллерн, — твёрдо и холодно сказал Покровский. — Чувствуете созвучие? Понятно теперь вам, откуда растут рога?

— По-вашему, это убедительное созвучие?

— Сами разве не слышите? Бубен-цо! Гоген-цо!

— Вон как! Бубен-цо! — с удовольствием повторил Ерошка. — Гоген-цо!

— А теперь слушайте меня очень внимательно. — голос Покровского возвысился, зазвучал мерно, торжественно. Как будто он обращался не к Бубенцову, а читал проповедь с церковного амвона. — Вы спрашиваете, для чего вы им нужны. Мёртвым духам нужна живая кровь, нужен подлинник. Предтеча мирового царя должен быть настоящим. Без оригинала невозможно существование копии. Только подлинник может породить отражения и повторения. Только подлинник даёт жизнь пародиям, копиям, иллюзиям. А никакого иного подлинника, кроме Бубенцова Ерофея Тимофеевича, у них нет!

— Бубен-цо! — смеясь и радуясь, повторил Ерошка. — Гоген-цо!

— Не обольщайтесь! Запомните на прощание то, что я вам говорил, — произнёс профессор особенным тоном, каким никогда до этого не пользовался. — Одна жизнь маленького человечка, умноженная на вечность, неизмеримо больше и дороже, чем весь этот растленный мир!

— Бубен-цо! Гоген-цо!

Профессор Афанасий Иванович Покровский привстал на каталке, слёзы показались на его глазах.

— Засим прощайте, дорогой друг! Вас уже заждались ваши мучители. Матушка, попрощайся с Ерофеем Тимофеевичем. Человек завершает свои прощальные визиты. Впрочем, до скорой встречи там!

— До скорой встречи там! — не задумываясь, кивнул Бубенцов. — Там-там-тарам...

Ерошка не помнил, как прощался, как уходил от профессора. Тот всё кричал вслед ему свои напутствия, но Бубенцов их почти уже не слышал. А напрасно. Это бы здорово пригодилось ему и в нынешней, и в будущей жизни. Впрочем, не только ему, но и всем нам, дорогие мои! Особенно напоминание о том, что всякий, даже самый мельчайший, поступок человека — имеет судьбоносное значение! Всякий!..

Столкнулся на лестнице кое с кем. Дама с бледным, точно обсыпанным мукою, лицом, с рыжей косою на плече поднималась ему навстречу. «Та самая!» — полыхнуло в мозгу у Ерофея. Но что значит «та самая» — объяснить в ту минуту он бы не смог.

— Скажите, человек... — дама остановилась, пристально вглядываясь в Бубенцова. — Здесь ли временно проживает знаменитый профессор?

— Бубен-цо! Гоген-цо! — ответил Ерошка, скача мимо дамы вниз по ступеням.

Когда был уже в самом низу, показалось, что вдогонку окликнул его по имени тихий, хрипловатый голос, и ещё раз окликнул, но он, по счастью, не расслышал, не приостановился, не обернулся.

Глава 6

Шапка Мономаха

1

Очевидно, отрадная весть уже распространилась по всему корпусу. Необыкновенное воодушевление наблюдалось в среде окружающих. Больше обычного шумели и волновались медсёстры в коридоре. Настя и Агриппина загадочно ухмылялись, перешёптывались. Повара на кухне гремели посудой, готовились. Ерофей Тимофеевич чувствовал на себе внимательные, озабоченные взгляды. Какой-то невысказанный вопрос стоял в глазах каждого встречного. Бубенцову, что уж тут лукавить, нравились эти знаки внимания.

Теперь, когда судьба вознесла его на самый гребень, возросла опасность впасть в высокомерие, гордыню. Человек слаб. Поэтому Ерошка силился выглядеть скромным, простым, таким же, как все. Нарочно сутулился, опускал скромно глаза, жался к стене, проходя мимо персонала. Нужно было изо всех сил скрывать своё превосходство. Это было по-настоящему трудно. Он не привык лукавить. Ведь, к примеру сказать, испанский король или самодержец шведский с самого раннего детства приучаются вести себя так, как будто они равны со всеми прочими. Монархов заставляют ходить пешком в магазины, на работу ездить на велосипеде. Но, во-первых, монархии их по сравнению с Российской невелики, можно сказать, мизерны. А во-вторых, Бубенцова же в детдоме никто не учил скромности по отношению к низшим сословиям. Приходилось теперь придумывать всё на ходу.

— Сохраняем спокойствие, — похлопал он по плечу придворного лекаря, который попался навстречу. — Не волнуйтесь.

Тот испуганно отшатнулся, остолбенел от неожиданной ласки. «Бедняга, — подумал с жалостью Бубенцов. — Совсем забит. Надо будет поощрить его...»

Ерофей Бубенцов вступил в помещение. Присел на кушетку. Рассеянно стучал пальцами по колену. Думал неопределённую думу. Любопытные то и дело заглядывали в дверь.

«Пожалуй, пожалую ему табакерку», — решил Бубенцов и усмехнулся. Каламбур вышел в стиле Шлягера.

— А я предлагаю развенчать! — тотчас отозвался из коридора приближающийся голос Шлягера. — Убедить в ложности идеи! Пусть сам отречётся. Пока не поздно! Убедить логическими, так сказать, доводами. Он и выйдет из замкнутого круга. Из кола этого своего.

— Нет, нет, коллега! — возражал голос другого Шлягера. — Метод в том и состоит, что не следует перечить! Наоборот! Коло его ока, говорите? И хорошо! Пусть повертится! До изнеможения. Довести, так сказать, до абсурда. И тогда ум его ужаснётся и вернётся в обычные берега.

Шлягер вошёл злой, покрасневший от спора с самим собой. Некоторое время шумно отсапывал, шевелил губами, издавал короткие мычания, рубил воздух ладонью. Присев на стул напротив Бубенцова, долго и озабоченно рассматривал лицо Ерофея. Бубенцов держался молодцом, так же дерзко глядел в ответ, стараясь не моргать. Шлягер не выдержал, сморгнул первым.

— Да какие тут споры? Именно так! Встанем, друг мой! — Шлягер, схватившись за поясницу, поднялся со стула. — Почувствуйте момент! Чувствуете? Запомните хорошенько, будете пересказывать внукам, правнукам и праправнукам.

Бубенцов пожал плечами, встал с кушетки. Старался выглядеть спокойным. Хотя волнение Адольфа невольно передалось и ему.

— Имею предложить вам, — сказал Адольф Шлягер глухо, подняв голову, уставившись в стену, — предложить вам...

Бубенцов тосковал, переминался с ноги на ногу. Пророчество исполнялось!

— Вы только не удивляйтесь, — переводя взгляд на Ерофея, домашним голосом вставил Шлягер. — Ничему не удивляйтесь.

Опять уставился в стену, прокашлялся и закончил громогласно, как бы обращаясь к толпе народа:

— Корону, скипетр, державу!..

На слове «скипетр» голос фиксанул, провалился. Но, несмотря на досадный сбой, пророчество всё равно сбывалось. «Корона» прозвучала отчётливо, ясно! Раскатисто, хотя и с небольшим козлиным дребезжанием прогремела «Дер-р-жава». Сбывалось! Бубенцов ничуть не удивился. Он ждал этого. Тем более что профессор предупредил! Прошла минута, другая. Шлягер внимательно глядел на Бубенцова, брови его всё больше хмурились. Толстые губы укоризненно поджались, собрались в гузку. Вероятно, его обижала слабая реакция на столь торжественные слова.

— Корона Российской империи, — тихо, со значением произнёс Шлягер.

Бубенцов молчал, не зная пока, как реагировать. Прошла ещё минута.

— У меня мышца на ноге подрагивает, — не выдержал наконец Ерошка. — Вот, обрати внимание. Дрог, дрог, дрог...

— Знаю. Напольён. Император. Перед решающим сражением, — отрывисто пояснил Адольф. — Лев Толстой. «Война и мир».

Прошла ещё минута. Бубенцов склонил лоб, то ли соглашаясь, то ли задумываясь. Шлягер глядел на него, приоткрыв рот, чего-то как будто выжидая. Даже дышать перестал.

— Запорол! Загубил эпизод! — топнул ногой, выдохнул с шумом. — Эх, как бы я сыграл! На вашем-то месте. Неограниченная власть! Абсолютная свобода! Делай что в голову взбредёт, и ни за что отвечать не надо. А вы стоите как истукан бесчувственный... Пропала сцена!

Горестная складка пролегла по углам рта.

— Твои слова были бы справедливы, — возразил Бубенцов, — если бы мы были пациентами сумасшедшего дома. Это там можно дурака валять. Но мы же не в дурдоме! Хотя формально...

— Да-да-да, — закивал Шлягер. — Намёк понял. Формально офис расположен на территории психиатрического корпуса. Но не надо этих скрытых упрёков! Скоро переедем. Джива устранён. Покои освободились. А вам как раз нужен покой. — Не удержался даже и в столь торжественную минуту от каламбура.

— Слишком много событий. Я устал, — согласился Бубенцов. — Внутри меня опустошение. Болит нога...

2

Весь остаток этого торжественного дня прошёл в тоске, в вялом бездействии. Но и наступившая ночь не принесла успокоения. Ночи здесь всегда бывали очень тревожны. Помещение под офис Шлягер выбрал крайне неудачно. Так, впрочем, часто случается, когда человек меняет прежнюю жизнь и устраивается на новом месте. Поначалу всё подходит идеально, но обязательно всплывёт — если не сразу, то впоследствии — какая-нибудь досадная мелочь, неудобство. В корпусе никогда нельзя было добиться полной темноты и тишины. Во всех коридорах, на всех этажах горел свет, пусть его и приглушали на ночь. Свет просачивался сквозь стёкла двустворчатой двери. С верхних этажей доносились звуки шагов, тихий говор, вздохи, а иногда и стоны. Как будто здание наполнено привидениями.

Поздно вечером заходила Вера, принесла яблоки.

— Останусь здесь, — предупредил её Бубенцов. — Поработаю ещё над документами. Тебе, вероятно, уже сказали. Я избран монархом!

Вера кивнула и заплакала от радости.

Вялая ночь обступила, обложила, окутала его со всех четырёх сторон, а также сверху и снизу. Народ в корпусе безмолвствовал.

3

Есть выражение «проснуться знаменитым». Применимо ко многим людям. Но только по отношению к редчайшим, избранным единицам можно сказать «проснулся царём». Бубенцов проснулся рано утром. Углы просторного помещения ещё заполнял сумрак. Но сквозь побелку на дверных стёклах было видно, что в коридоре горит дежурный свет. Оттуда доносились звуки возни, пыхтение, перетаптыванье, слышались сдержанные отрывистые восклицания. Именно от этих звуков Ерошка проснулся. Возня внезапно стала ожесточённей, яростней. На белом квадрате стекла чётко, как на экране, отпечатывались две чёрные тени. Тени как будто общались, сблизив носы, шевеля руками.

Одна тень косая, кадыкастая, долгоносая. Другая, густая, плотная, с тяжёлыми надбровьями, в профиль напоминала обезьяну или неандертальца. Профили делались резче, темнее, когда вплотную приближались к стеклу. А затем вдруг увеличивались в размерах, расплывались, размывались по краям. Как будто кто-то прорывался с усилием, а кто-то едва сдерживал, отпихивал.

— Почиваютс-с, — свистящим, сдавленным шёпотом говорил долгоносый. — Вчера изволили несколько... На радостях-то... Перебрал. Девять драк затеял, шутка ли? Еле увязали! Ды-ы куды-ы ж ты прёшься!

— Ну какая же коронация без драки? — возражал неандерталец с хриплым, басовитым напором. — Полагается.

— Так девять же! — упирался Шлягер.

— Я ж то и говорю, — напирал басок. — Я ж то и говорю.

— Ды-ы куды-ы ж ты-ы!..

Одна тень схватила другую за воротник, принялась терзать её, ломать, валтузить, влачить прочь от дверей. Обе тени стали увеличиваться, увеличиваться по мере удаления, теряя чёткость, густоту, пока не растворились совсем.

Ерошка спустил ноги на пол, всунул бледные ступни в шлёпанцы.

— Адольф! — позвал громко, строго. — Где тебя черти носят? Подь сюды, дрянь такая! — И тотчас поморщился, отметив в себе новую, повелительно-капризную интонацию.

Из глубины коридора послышался торопливый, дробный перестук шагов. Перед самой дверью всё стихло. По-видимому, Шлягер выдерживал некоторую благочестивую паузу, охорашивался. Плоская тень на стекле приложила палец к губам, склонилась, прислушалась. Затем дверь скрипнула, Адольф наконец явился весь, в полном объёме, щёлкнул выключателем. Зажужжала под потолком лампа дневного света, несколько раз вспыхнула, погасла, снова вспыхнула и стала светить, треща и помаргивая. Лицо Шлягера было пасмурно. Одет он был по-рабочему, в белый служебный халат. Прошёлся туда-сюда мимо бубенцовской кушетки, хромая, покашливая в кулак.

— Не особо-то здесь, — проворчал негромко, как бы в сторону. — Командует...

Расстегнутые пуговицы на халате Шлягера подчёркивали независимый его нрав.

— Кто там ко мне рвался? — спросил Бубенцов.

— Тэ-э, — махнул рукою Шлягер. — Лезут. Посланники. От полтавского олигархата. Принёс дары. Три миллиона с мелочью.

— Да ну? — не поверил Бубенцов. — Мне в дар три миллиона? Не откажусь!

— Откажетесь, — строго сказал Шлягер. — Я выгнал в шею. Презренные холопы! Дрянные, подлые, мелкие людишки. Пся крэв! Пользуются раздробленностью Руси! Геть, жадные падлы! Всю Украину в зубах принесут! Живую или мёртвую.

— «Живую или мёртвую»? Сильно сказано! Но всё это пустые слова.

— Слова пустыми не бывают, — строго опроверг Адольф Шлягер.

— Никогда бы не поверил, что происходящее реально, — качая головой, произнёс Бубенцов слабым голосом. — Но весь последний год чудеса так и сыпятся на мою голову. Неужели и это правда? Про посланников-то?

— Правда, — сказал Шлягер. — Привыкайте. Входите в роль постепенно. Предельно осторожно обращайтесь со словом. Цена человеческого слова непомерно высока! Опыта царствования у вас кот наплакал. Да и опыт-то в основном мечтательного свойства. «Эх, мне бы стать повелителем, да я бы!..» Плебейские грёзы. А реальная власть — тяжёлая, угрюмая, опасная штука.

Глава 7

Слова пустыми не бывают

1

То, что власть опасная штука, Бубенцов давно догадывался. Просто до сих пор действительно не имел живого опыта.

Хотя Ерошка ещё не вступил в должность, хотя символы власти пока ещё не вручали ему официально, но перемены уже проявлялись в каждой мелочи. В тоне окружающих, в их манерах, в тех знаках уважения, которые теперь ему оказывались. И, как выяснилось, совсем не зря Шлягер напирал на то, что теперь следует быть особенно осторожным со словом! Ничего нельзя было сказать просто так. Каждое слово, даже пустое, праздное, пыталось немедленно реализоваться. Этим же утром мистическая мощь царского слова проявилась особенно наглядно, когда Ерошка в сопровождении Шлягера шёл к завтраку.

— Хороший вид! — обронил Шлягер, приостанавливаясь у окна. — Но, обратите внимание, угол терапевтического корпуса ограничивает обзор.

— А и правда! — согласился Бубенцов. — Лаокоон, беседка и скамейки видны хорошо. А пруд частично закрывается.

— Вы имеете в виду, что хорошо бы снести? — забегая несколько вперёд, наклоняясь и заглядывая снизу, спросил Шлягер.

— Просторнее было бы, — сказал Бубенцов. — Тем более терапия давно не работает.

Шлягер приотстал, что-то быстро-быстро начертал в записной книжке.

На следующий день, проходя тем же коридором, поглядев за окно, Бубенцов увидел, что вокруг красного корпуса кипит адская работа. Ухали стенобитные машины, дымились руины, бульдозеры ровняли груды кирпича.

Спустя неделю никакого корпуса уже не было. На его месте раскинулся унылый пустырь. Только античная беседка да гипсовый Лаокоон стояли на прежнем месте. Хотя какое же «прежнее место»? Красный дом снесли, и не осталось никакого прежнего места. Беседка одиноко высилась на холме. Одиноко стоял Лаокоон, троянский прорицатель, воздев отломанную руку с торчащей арматурой. Над розоватой водою больничного пруда кружила золотая листва.

Сколько раз в прежней жизни мечтал Ерошка именно о такой вот абсолютной власти! «Ах, — думалось ему иногда в бессонные минуты, — если бы предложили мне, предположим, стать верховным повелителем! Как разумно, правильно, справедливо устроил бы я жизнь государства! Это же элементарно!»

Но вот что-то невероятное произошло с законами вселенной, что-то нарушилось в привычном ходе вещей. В результате сбоя призрачная фантазия маленького человечка воплотилась в жизнь. Приятные грёзы, сотканные из невесомого эфира, из ускользающего вещества сновидений, неожиданно отвердели, стали земной реальностью. Бубенцов получил царство и власть. И что? На вожделенной вершине было безлюдно, голо, одиноко. Что делать, с чего начать? Бубенцов ощущал, как всё большая тяжесть наваливается на него, всё беспокойнее ворочается сердце. Слишком неподъёмен груз, повиснувший на раменах. Его томили ответственность, страх за великую державу, за Российскую империю! Непонятная, косная, необъятная громада!.. Мысли цепенели, мрачное будущее грозно выступало из тумана. Похожие чувства он уже испытывал в детстве. Тревожные чувства сироты, которого после восьмого класса вдруг выбросили из привычного распорядка и уюта детского дома в чуждую среду, в большую волчью жизнь.

И чего более всего теперь не хотелось принимать — серьёзности, которой стало напитываться его существование. Слишком тяжёлыми последствиями отзывались слова и поступки. Если прежде самые безобразные пьянки, с драками и скандалами, оказывались совершенно ничтожными по результатам, то теперь, оглянувшись на пройденный путь, видел он за спиной разрушения и смерть. Самое лёгкое движение мысли, самое пустое слово обретало неожиданную мощь, взрывалось новыми смыслами, которые прежде безопасно лежали на глубине. В том, что происходило, не было ничего свышеестественного. Известно, что в слове спрессованы гигантские энергии. Реликтовый свет мерцает в глубине глагола. Обыкновенно свет этот не виден, да он и не нужен в заурядном, поверхностном общении. Так лампочка в сорок ватт освещает кухню, питаясь электрической энергией. И никто не догадается связать эту энергию, слабый этот свет — с ревущей плотиной, с рокотом и воем гигантских турбин, от которых сотрясается земля.

2

Вечером сидели со Шлягером в обширной пустой столовой. Стол накрыт был на два куверта. Почему-то не шёл из головы тот дом из красного кирпича, уничтоженный неосторожным царским словом. Ерошка вздохнул, поправил на груди салфетку, запятнанную потёком манной каши.

— Тяжела ты, шапка Мономаха! — Бубенцов произнёс это с сердечным сокрушением.

— Зане! — со смехом отвечал ему Адольф фон Шлягер, подмигнул ободряюще, ёрзая на стуле с другой стороны обеденного стола.

На шее Адольфа тоже висела салфетка, покрывая грудь, наподобие детского слюнявчика. Концы её, как заячьи уши, выглядывали из-за головы. Адольф, растопырив локти, клонился над трапезой. Лысина сияла сквозь редкие пряди волос. Шлягер шумно хлебал, сёрбал, пыхтел, чавкал, сопел, крякал, шмыгал. Ложка так и мелькала в быстрых пальцах. Весь облик его лучился довольством, испарина выступила на лбу от усердного поглощения пищи.

Бубенцов склонился к тарелке. Улыбка тотчас слетела с лица Шлягера, брови сдвинулись.

— Хребет! — взвизгнул строго. — Спинку держим!

Недожёванный кусок выпрыгнул из его возмущённого рта. Шлягер с недавних пор вёл занятия по дворцовому этикету. Но, к сожалению, имел крайне расплывчатое понятие о предмете. Нахватал верхов из бульварных романов, исторических кинолент, кое-что подсмотрел из эротического фильма про Екатерину. Что-то вычитал в википедии, что-то почерпнул из гравюр и репродукций. Полученные знания дополнил собственными домыслами.

Бубенцов вздрогнул, вытянулся вверх, выпрямил спину. Но ложку свою отложил с глухим стуком. Шлягер же как будто не заметил капризного демарша. Низко клонясь, всасывал в себя длинные макаронины. Спустя минуту отодвинул пустую тарелку, облизнул губы, промокнул салфеткою:

— А что же это мы? Почему не кушаньки?

В ласковом голосе Адольфа звенело раздражение.

— Уберите, — попросил Бубенцов. — Глядеть на это не могу.

— Однако же придётся. Царская еда! Вот специальный черпачок и щипчики для подобной пищи. Щипчиками ловите, зажимаете, и, пока оно извивается, пищит, вы от так от черпачком... Рот откройте-ка!

— И не подумаю.

— Вы что же, полагаете остаться таким, как есть? — разозлился Шлягер. — Природным человеком? После того как люди вбухали в проект прорву денег. Рассчитываете на то, что не заставят вас питаться по уставу?

— Сами жрите это. А я люблю обычную яичницу. Пусть мне пожарят пару яиц с салом. Желтки не разбивать!

Он оглянулся. Пожилые официанты не шелохнулись. Всё это были серьёзные, молчаливые люди, похожие на министров иностранных дел.

— Да, — покачал головой Шлягер, как будто извиняясь перед почтенными старцами. — Плебейство труднее всего вытравить из человека. Не знаешь уже, чем и потчевать его. Мало уже ему обеда из трёх перемен!

Подкатили тележку со вторым. Стали подавать тарелки с котлетами. Сперва Шлягеру, затем уже Бубенцову. Это почему-то острой обидой отозвалось в сердце Ерошки. Некоторое время ели молча. Но молчание длилось недолго.

— Когда кушаете страуса, — сделал замечание Шлягер, — полагается отщипывать куски двумя перстами. Мизинец, безымянный и средний оттопырены веерообразно! Вот так вот...

Ерошка отпихнул от себя миску. Он не знал, что это был страус.

— Вы кушайте, кушайте! — обеспокоился Шлягер. — Мясо полезное, диетическое.

— Для меня страусом питаться — всё равно как человека съесть.

— Хе-хе-хе, — добродушно заулыбался сытый Адольф. — Остроумно. Впрочем, в чём-то я с вами согласен. Птица рослая, двуногая. А насчёт того, можно ли есть человека, я так скажу. Как-то на Севере, попав в пургу...

Шлягер потянулся через стол за деревянной зубочисткой.

— Не надо, — перебил Бубенцов. — Знаю эту твою историю. Ничтожный болтун! Нельзя есть двуногих!

— Кто вам сказал, что нельзя есть двуногих?

— Можно четвероногих, копытных... — тут Бубенцов немного призадумался, продолжил: — Можно есть лапчатых. Но не двуногих.

Подобные размолвки возникали между ними и прежде.

— Уберите это, — попросил Ерошка, обернувшись к официанту.

Тот шагнул к столу.

— Оставьте это, — тихо, но твёрдо возразил Шлягер.

Официант отступил от стола, спрятал руки за спину.

— Ты издеваешься? — вспыхнул Бубенцов. — Нарочно меня душишь поганой едой!

— Хотели власти? Народной монархии? Придётся есть всё, что полагается по должности. А как вы думали? У нас слишком немного времени. Обычно такие манеры преподаются с самых младых ногтей. Вам же предстоит пройти весь курс ускоренно, экстерном. На чём мы остановились в прошлый раз?

— На перстах, — нехотя напомнил Бубенцов.

— Итак, что можно вкушать перстами, — начал Шлягер торжественно. — Перстами дозволено брать хлеб, фрукты. Дозволяется вкушать также плов, пильгиши, печёную брюшину...

Бубенцов в тоске отвёл глаза. Разглядывал старый плакат на стене: «Уважайте труд уборщицы!» Уборщица между тем, лязгая железными тарелками, убирала остатки еды. Прислушивалась к разговорам о страусе, фруктах и плове. Соскребала с мисок, вываливала в ведро остатки холодной манной каши. Стряхивала обгорелые корки чёрного хлеба, пюре с кусками плохо протолчённой картошки.

— У тебя плебейская привычка после еды полоскать зубы чаем, — проворчал Бубенцов с отвращением. — А имеешь наглость манерам учить.

Шлягер поперхнулся, жалко поморщился, а потом, взглянув исподлобья, огрызнулся:

— Не вам лечить меня! Не вы, как говорится, меня сюда направляли!

Проговорился и закашлялся.

Только брусочек повидла да тридцать грамм сливочного масла съел нынче за ужином Бубенцов.

3

Утром с Бубенцовым работал постановщик речи. Пучеглазый, со смуглым лицом, с большим унылым носом и пышными чёрными усами. Бубенцову не нравились грубые приёмы репетитора, волосатые жирные пальцы, манера внезапно совать эти пальцы в рот ученику, чтобы, захватив за кончик, вытягивать язык, добиваясь идеального грассирования. Вызывал отвращение его неопрятный белый халат, похожий на спецодежду мясника, весь в бурых пятнах.

— Дышите! Паузы! — кричал репетитор, всплеском толстых ладоней обрывая монологи Бубенцова. — Паузы подлиннее! Не дышите!

— Да куда уж подлиннее? — огрызался Бубенцов. — Я длю всякую паузу иногда до полуминуты! Мало этого? Я вам не Джива, чтобы две минуты без кислорода.

— Подлиннее не значит подлиннее! — злился учитель.

— А что же по-вашему значит «подлиннее»? Покороче, что ли? — язвил Ерошка.

— Подлиннее, значит, натуральнее! Естественнее! Неподдельнее, если угодно!

— Айзор Бекметович не кончал ваших академий! — приподнялся в защиту специалиста Шлягер. — Знали бы вы, в какую сумму обошлось ему медицинское образование! Откуда ему знать, где и когда ставить ударения!

Бубенцов нервничал, бунтовал, вскакивал со стула. Репетитор требовал смирения и послушания. Больно давил пальцами ключицу, усаживая на стул.

— Язык! — кричал репетитор, клонясь к лицу Бубенцова. — Я прошу высунуть язык! Рот пошире.

Ерошка открывал рот, высовывал язык. Репетитор ещё ниже клонил своё лицо, поворачивал под нужным углом настольную лампу. Свет отражался в вогнутом зеркале, закреплённом у репетитора на лбу, слепил глаза Бубенцову.

— Скажите «а-а-а...».

Шлягер сидел в углу, уткнув локти в колени, опираясь подбородком о кулаки, исподлобья наблюдал за уроком. Угрюмая дума омрачала его чело. Бубенцов, скосив глаза на Шлягера, ясно читал эту нехитрую думу: «К лицу ли царской особе смирение? Язык сей высунутый. Не во вред ли будет государственной пользе? Царь должен “смирять”, но не “смиряться”. Держать в узде жестоковыйную толпу. Иначе беда. Как добрый царь, так на Руси — горькое горе!»

Глава 8

Исповедь негодяя

1

На следующий день после выполнения обязательных по регламенту процедур Ерофей Бубенцов в сопровождении Адольфа Шлягера направился в канцелярию. Надлежало привести в порядок документы, заполнить анкету.

Поначалу всё шло гладко, дело спорилось.

— Я вот в графе «Профессия» записал: «Хозяин земли русской». По твоему, между прочим, совету. Как некогда император Николай Второй. — Бубенцов перечитывал анкету, держа перо на весу. — Но гляди, какая нескладуха. В пятой графе обозначил — русский. Вот думаю, не тавтология ли получается? Масло масляное?

— Ну-ка... — Адольф взял бумагу, отстранил далеко от себя, сощу-

рился.

— «Русский. Хозяин. Земли. Русской...» — подребезжал Шлягер разными по высоте тонами, пробуя слова на звук. — Да. Режет ухо. Действительно, неловкость какая-то. Шовинизмом как будто немного отдаёт...

— То-то и мне показалось. Сочетание необычное. Но не писать же «россиянин». Скажут, скрывает! И ещё одна, кстати говоря, у меня возникает неясность. В пункте семь. По поводу Бога.

— Какая же тут может быть неясность? Тут-то, наоборот, всё предельно ясно. Пишем: «Бога нет». Точка. Бог с маленькой.

— А вдруг есть? Что тогда? Кто-то же, логически рассуждая, должен был запустить всю эту махину... — Бубенцов кругообразно повёл рукой.

— Успокойтесь. Слишком мало доказательств. Только косвенные улики.

— Я думал над этим в последнее время. В пользу того, что Бога нет, тоже никаких доказательств. Ситуация патовая.

— А и не надо много думать! Зачем какие-то доказательства? Всё же ясно. Первобытный человек придумал. Молния, гроза, гром. Откуда ещё, по-вашему, Бог мог возникнуть? Сами посудите. Ни из чего, что ли? Не было ничего — и вдруг Бог!.. Так, что ли? Не было гроша — и вдруг алтын?

— Да, как-то оно... шатко.

— То-то же. Всё, что есть, возникло само. Ни из чего!

— Как может «всё, что есть» возникнуть ни из чего?

— Может. Наука доказала. Был взрыв. После взрыва всё стало разлетаться.

— Но позволь, а что же, собственно, взорвалось?

— Ничто! — Шлягер аргументы свои произносил голосом твёрдым, уверенным. — Ничто!

— Шатко, Адольф! Кто-то же должен был создать это Ничто. Получается как про курицу и яйцо. Хоть так, хоть эдак — всё шатко. Пока в пункте семь оставляем многоточие, — решил Бубенцов.

— Так неможно!

— И всё-таки многоточие...

2

Видимо, страшно не устраивало это многоточие кое-кого. Потому что после завтрака завихрилась в коридорах сутолока, застукотала беготня, почти непрерывно звучал «Встречный марш лейб-гвардии Преображенского Его Императорского величества полка». Адольф Шлягер принимал звонки, сам перезванивал кому-то в Красногорск, говорил на повышенных тонах, ругался, спорил. Происходило, как понял Бубенцов из отрывочных восклицаний, нечто вроде заочного совещания. Ерофей прекрасно понимал, что речь шла именно о нём, о его судьбе, хотя имени не звучало, не произносилось. Бубенцов чутко прислушивался к каждой реплике.

Постепенно из отрывочных фраз, словечек, междометий выяснилась вот какая картина. Прав был профессор Афанасий Иванович Покровский! Оказалось, что и в самом деле по древнему уложению перед венчанием на царство всякому полагается ознакомиться с начатками веры. Обойти опасную процедуру никак нельзя. Объяснения этому очень простые. Пародия и копия не могут возникнуть без подлинника. Иерархия власти, будь то земная власть или власть преисподняя, выстраивается по тем же законам, что и небесная. Копия должна утверждаться на прочных основаниях, на мощном фундаменте оригинала. Как и всякий паразит, пародия должна питаться чистой энергией подлинника.

Наслушавшись всех этих речей, Бубенцов встревожился, почуял смертельную опасность. Ведь после того, как возникнет копия, можно и даже должно уничтожить шедевр. Оригинал больше не нужен. Более того, одним своим существованием подлинник мешает полноценному самостоятельному бытию копии. Лишь с уничтожением оригинала копия приобретает хоть какое-то самостоятельное бытие и некоторую цену. Следовало теперь особенно внимательно приглядываться к поведению Шлягера.

3

Около полудня многие видели Шлягера на пустыре, возле изувеченной фигуры Лаокоона. Он ходил взад-вперёд, поправляя цветы под мышкой, часто поглядывая на часы. Садился на скамейку в беседке, но тотчас нетерпеливо вскакивал, снова принимался ходить. Одинокие нянечки и медсёстры подсматривали из окон, гадали: для кого же приготовил алые розы этот несуразный тип? Особенную интригу добавляло то, что свидание назначено в такое время, когда рабочий день в самом разгаре.

Однако вместо дамы сердца явился на встречу плюгавый человечишка в шляпе, габардиновом плаще, остроносых ботиках на высоких каблуках, начищенных до блеска. Незнакомец был такого маленького роста, что Шлягеру пришлось беседовать с ним, низко пригнувшись. О чём они там шептались, тесно сблизив головы, никто разобрать не мог. Да и сама беседа продолжалась слишком недолго, чтобы можно было сделать какие-то выводы. Было видно только, что маленький, коротко рубя ладошкой воздух, даёт какие-то указания, а Шлягер согласно и с большой готовностью кивает головой. Вскоре Адольф попрощался с пришельцем, отвесив тому глубокий поклон.

Вечером того же дня Ерофею Бубенцову было сообщено, что ему позволяется для расширения «колозрения» эпизодическое, в безопасных лечебных дозах, посещение храма. Предписывалось в содержание службы не вникать, всё божественное, что придёт в голову, сразу же с негодованием отрицать и отметать, дабы не подвергать опасности здравое, но пока ещё не устоявшееся, пока ещё слишком шаткое мировоззрение.

— Советую вам по мере сил разнообразить скучную церковную рутину, — наставлял Шлягер. — Религия давно устарела, обветшала! Во время всех этих дурацких псалмов думайте о своём, мечтайте, погружайтесь в грёзы. Представляйте, что на месте этих старух... Помышляйте, в конце концов, о лукавствии мира сего...

4

Но случилось нечто странное, не предусмотренное. Переступив порог храма, Ерошка приготовился к тому, что сейчас навалится обычная скука. Так оно и произошло, но только в первые минуты. Неожиданно скуку сменило живое, радостное вдохновение. Как будто в течение его мыслей вмешалась какая-то посторонняя властная сила. Он почуял явное присутствие чего-то необыкновенного, необъятного, внимательного к нему. Так входит в душу порыв первого весеннего ветра, так же необъяснимо накатывает на человека волна счастья. Приходит ниоткуда, уходит в никуда.

Ерошка, не чуя ног, простоял всю всенощную.

Вернулся в офис поздно, уже в темноте.

Настя с Агриппиной ушли, Филиппыч дремал за конторкой. Ерошка на цыпочках, то и дело останавливаясь, замирая, прислушиваясь, перебежал коридор. Тихо юркнул в дверь.

Шлягер, закончив смену, вешал в шкаф халат. На крадущегося Бубенцова не оглянулся. Только передёрнул плечами. Ниже согнулась сутулая, узкая спина.

— Ладаном прёт! — заговорил Шлягер. — Злоупотребили. Не отпирайтесь. Каждый ваш шаг... Опять небось разведывали про устройство мира? Про вечность-бесконечность. Дознавались, есть ли Бог?

— А что, если есть?! — вздрогнув, сказал Ерошка. — Вот ты хотя бы. Скажи честно.

— Есть, есть, успокойтесь, — сдался Шлягер. — Не надо на таких повышенных тонах! Вопрос, конечно, важный, но... успокойтесь. Истерики не красят мужчину.

— Да как же успокойтесь! Как же успокойтесь! Это не просто важный, это главный вопрос! Как же ты, мерзавец, отвечая уверенно, что Бог есть, живёшь так... так...

— Скотообразно? — помог Шлягер. — Да всё просто. Где оно, Царство ваше Небесное? Там, за горизонтом... Песня такая была, помните? «Там, за горизо-о-он-том, там, там-тарам-там-там-там!..» А скотские радости здесь — внутри нас! Вот же она, синица в руке.

Шлягер разжал ладонь. В руке трепетала синица. Глиняная расписная свистулька. Адольф Шлягер набрал воздуху, принялся дуть. Свиста, однако, не получилось. Игрушка оказалась бракованной, сипела и шипела.

— «Царство Небесное внутри нас», — сказал Бубенцов. — А вовсе не скотские радости.

Шлягер отбросил свистульку.

— Писание уже почитываете? — неприятно осклабился. — А вы поглядите, поглядите внутрь себя! А? Что? То-то же.

— Ну, мрак, — согласился Ерошка, постояв некоторое время с закрытыми глазами. — А за ним-то и есть Царство Небесное. По-моему, из мрака что-то проглядывает, просвечивает. Между прочим, кто-то из святых пишет про «божественный мрак».

— Вы что же, — совсем растерялся Шлягер, — Дионисия Ареопагита уже читали? Как посмели? Вам только азы положены! О, стоит только на минуту отвлечься, потерять бдительность...

— Профессор Покровский посоветовал.

Шлягер нахмурился, насупился:

— Мерзкий старик! Пресечь! А вы... Вместо того чтобы... Шастаете по коридорам.

— Мне вот что на ум пришло, — сказал Ерофей Бубенцов. — Пока я на службе стоял, там исповедь шла. Вот я и подумал: а что, если и мне завтра...

Он не договорил. Замолчал, видя, как внезапно переменился весь облик Шлягера. Долгое, извилистое тело скособочилось, перекосилось, выгнулось.

— Нет, нет! Нельзя! — крикнул, вернее, даже как-то взвизгнул Шлягер. — В храме людно, суетно. Толкотня.

— Завтра с утра, я думаю, особой толкотни не будет...

— Грядите за мной! — решился Шлягер. — Есть тихое местечко. Отец Скарапион давно ждёт!

Засуетился, хватая Ерошку под локоть.

— Скарапион? Разве бывает? — засомневался Бубенцов, увлекаемый Шлягером. — Что-то я таких имён не встречал. «Серапионовы братья» были.

— И в святцы уже проникли! О, горе мне с ним!

Адольф тянул Бубенцова за рукав, Ерошка послушно шёл следом. По ступенькам скатились во двор. Адольф перебрал ногами, чтобы попасть в такт, подстроился, пошагал обочь.

— Отцу Скарапиону не позавидуешь! Принимать чужую исповедь крайне опасно, — объяснял Шлягер. — Однажды в вагоне-ресторане мне довелось подраться с таким вот... На вас похож. Все грехи передо мною выложил, плакал. Обнажил язвы! Слезился, а потом рассвирепел. Официанта случайно задели. Ссадили нас на ближней станции.

Бубенцов молчал.

— Под Тулой. «Чернь» станция, — зачем-то уточнил Шлягер.

Вышли из ограды.

— Профессора куда дели? — мрачно спросил Бубенцов. — Я намедни после службы заглянул, а там пусто.

— Не поверите! — посерьёзнел и опечалился Шлягер. — Отрёкся от глупой маниакальной идеи по поводу сына своего. В себя пришёл! В терапию увезли. Умом-то восстановился, а вот физически...

— Что физически?

— Утратил дар речи.

— Как так?

— Онемел и оглох! «Муму» отняли, затосковал старик. Говорить перестал. От горя-то. Чувство вины заело. Онемел, подобно Герасиму.

— Я предчувствовал! — огорчился Бубенцов. — Не успел предупредить! Но постой, лукавый бес! Нет же никакой терапии! Снесли по слову моему!

— Идём, идём, идём... — Шлягер забегал слева, справа, подталкивал в спину, помогая и мешая Бубенцову. — Не отвлекайтесь на пустое! Я боюсь, вы не знаете, что такое исповедь. Я научу вас. Главное, никакого стеснения!

Шлягер горячился, захлёбывался, дудел в самое ухо.

— Валите всё, что на душе. Всю скверну изблевать надо, — дохнул в щёку тёплым тухлым душком. — Нельзя утаивать, иначе смысл пропадает.

— Это я знаю, — сказал Ерошка, морщась и отодвигаясь.

5

В ожидании духовника Скарапиона пребывали в «Кабачке на Таганке» до часу ночи. Пили портвейн стакан за стаканом. Шлягер, ссылаясь на простатит, то и дело отлучался. Ерошка отщипывал от холодного чебурека, жевал, следил за тем, как прихотливо вились мысли. Его занимало, что мысль человека в своём непостоянстве подобна ветру. Мысль свободна так же, как ветер. Витает в непостижимых высотах, блуждает среди сияющих облаков, а потом вдруг пикирует, снижается к самой земле, рыщет по тёмным закоулкам, принюхивается к помойкам. Вот как теперь, когда Шлягер заставил его исследовать дурные поступки. Ерошке, не привыкшему к таким исследованиям, было непросто сосредоточиться в этих скучных сумерках. Он привык думать ярко, солнечно. «Да ведь именно за этим столиком спорили мы некогда о влиянии богатства на душу, — вспомнил Бубенцов. — Как же давно...»

Откуда-то сбоку вновь высунулся нос Шлягера.

«Милейший, в сущности, человек, — думал Бубенцов. — Вот кто выслушает, утешит. Подаст мудрый совет в беде. А я-то... Эх! Ну почему только у захмелевшего человека появляется такой вот светлый, простой, правильный взгляд на всё сущее?.. Трезвый живёт в мороке, злобе, заблуждении...»

— Адольф, я неправ! Как же я был неправ! — сладкие, обильные слёзы умиления потекли по лицу Ерофея. — Я ведь тебя за подлеца принимал! Дурно думал о тебе! Ещё час назад. О, как это несправедливо!.. Я ведь думал, что ты сатанист!

— Стыдитесь, — озабоченно поглядывал на часы Адольф. — Что-то запаздывает духовник наш. Нешто поторкать его, потормошить?

— Стыжусь, — горестно говорил Бубенцов, опираясь мокрой щекою на руку. — О, скорей бы, скорей бы уж явился отец наш Скарапион!

— А и вправду пойти поторопить!

Шлягер пропал, только колыхнулась штора на кухонной двери. Спустя всего лишь полминуты новое движение померещилось Ерофею в тёмном углу, но ничего разглядеть не удалось. Неясное томление стало овладевать сердцем. И тут-то из-за кухонной шторы настороженно выглянул, помешкал, а потом высунулся весь — Бубенцов тотчас понял — сам отец Скарапион. О, долгожданный!.. Наклонившись вперёд, священник мелкими шажками побежал к Бубенцову. С огромной пышной гривой на плечах, с толстым носом, из-под которого широко расходились, торчали в стороны усы, заострённые на концах. Густые брови нависали поверх очков. Рыжая борода лопатой пласталась на груди. Худые, тощие плечи, впалая грудь, коротенькие ноги. При этом огромный, свисающий почти до колен живот. Живот этот колыхался при ходьбе, раскачивался под лиловой рясой, точно бурдюк с водой.

— На колена! — подойдя к столу, приказал священник тонким, визгливым голосом и пребольно ткнул Бубенцова кулаком в грудь.

Бубенцов, не рассуждая, бухнулся на колени. Мысли его заметались, не зная, на чём остановиться. Что же ему выбрать теперь из пёстрого сумбура прошлой жизни, где всё перемешалось, перепуталось? Не лучше ли сразу признаться, заявить о главной беде? О том, что вырвали вожжи из его рук, что уже не сам он управляет ходом событий, а руководит, управляет его поступками неведомая тёмная сила...

— На что жалуемся?

— Вот здесь ноет иногда. — Ерошка ткнул пальцем под рёбра.

— Правильно! Там накопляются грехи наши. Перечисляй, чадо!

— Перечисляю, святой отец! Грешен, грубил близким, — начал Ерошка с самого малого, невинного. — Много пил в своей жизни. И пью вот.

— Пил много? А давай-ка. Подтверди грех действием, — сказал Скарапион, поднимая стакан, не допитый Шлягером. — Клин, как говорится, клином!

— Клином, клином, клином, — закивал Ерошка. — Ах, батюшка, как верно сказано! Истинно так, святой отец!

— Ты вот что, парень, — насупился священник. — Ты слова «батюшка», а тем более «святой отец» не употребляй всуе. Не люблю. Претит. Давай-ка по-простому. «Комбат-батяня» слыхал песню? Вот и ты так же. Батяней меня называй. Ну, вздрогнем!

Бубенцов махом хватил стакан вина.

— Молодчага! — похвалил Скарапион. — Вижу, правду глаголешь. Без лукавства! Далее излагай. Но только мой тебе добрый совет. Ты представь себе, что ты не перед Богом каешься, а как бы пред демоном отчитываешься. Оно психологически получается сподручнее. Как бы заслуги свои перечисляешь, похваляешься! Оно ведь так и есть, если вывернуть! И у тебя легче пойдёт, разымчивей. В чём старец покается, в том молодец похвалится! Давай, хвались!

Бубенцов обтёр губы, продолжал повлажневшим голосом:

— Предал я, батяня, одного человека. Это меня мучит больше всего.

— Не «мучит» надо, а «радует», «тешит»! Похваляйся! Выворачивай!

— Далее... м-м... с женой дрался... — попробовал похвастаться Ерошка, но получилось как-то хило, не задорно. Кроме того, Ерошка, к удивлению своему, почувствовал, что напрочь забыл свои грехи.

— Проехали. Далее.

— Предал ближнего, — повторил Бубенцов. — Старика преклонного. С девицей одной также переспал.

— С Розой-то? Это не диво! Грех с такой не переспать, хе-хе... Повезло тебе, парень! Давай-ка ты, братец мой, выкладывай что-нибудь существенное, постыдное. Зачерпни из самого ила! С содомскими грехами как? — перескочил вдруг Скарапион. — Знаком? Нет тяги запретной? Не совершал? Не услаждался мысленно?

— Никак нет, батяня, — сказал Ерошка, сильно обескураженный таким неожиданным наскоком. — Не услаждался. Наоборот.

Скарапион потемнел лицом, расстроился, покачал головою укоризненно. Закусил клок рыжей бороды. Бубенцову стало совестно за то, что он не оправдал ожиданий.

— Что же я хотел-то? Ах да! Из-за слов моих неосторожных погибло несколько человек. Прокурора Шпоньку, Дживу...

— Да что ж ты заладил-то?! — обозлился Скарапион. — Частности какие-то. Мелочь! Нам нужны масштабные грехи! Экзотику подавай! Непотребство!

— Я, честно вам сказать, всякие непотребные мысли стараюсь отгонять, — ещё более устыдился Ерошка. — Чтобы они не внедрились, корень не пустили. Сразу корчую. Как только помысел возник, тут же его... чик.

— А вот это зря, парень! — строго сказал Скарапион. — Ты сперва помысел-то взрасти, взлелей, а потом уж с ним борись. Запретные книги читал? Профессор подсовывал контрабанду?

— Подсовывал. Мне Афанасий Иванович дал пару книг. Святителя Игнатия Брянчанинова. Там как раз сказано, что нельзя демонские мысли думать. «Разбейте младенцев о камни...» То есть пока помыслы ещё слабые.

— Врёт. Не одобряю. Младенца разбить о камни каждый сможет. Толку-то! — вскинулся Скарапион. — Ты вот попробуй помысел выкорчуй, когда он настоящий корень даст. Когда в силу войдёт. Вот это будет заслуга! Тренироваться надо на трудном. Иначе как мышцы-то духовные накачаешь?

— Я вот мысленно блудил много.

— Мыслью блудил? А-ха-ха! Это хорошо. Хорошо. Дам совет. Есть древняя мудрость. Вместо того чтобы мыслью блудить, фильм поставь. Немецкий. С голыми бабами, — доверительно приклонился к лицу духовник. — Сильно помогает в борьбе с помыслом.

— Ещё крал я, батяня, — сказал Бубенцов слабым голосом.

— Да ёжки ж моталки! Что крал? У Клары кораллы? — провыл мучитель. — Эх, люди-люди!

— Вот ещё! — пришло почему-то на ум Ерофею. — Долги! Влез в долги. В такие долги мы влезли с женой, что отдать невозможно. Неугасимые долги! Да вдобавок сумку прошляпил. С миллионами.

— Лады! Фигня всё это! — прервал Скарапион, которому, видать, надоела пресная исповедь. — Аз, ерей Скарапион, силою вышних. Прощаю грехи твои! Прошлые, настоящие, грядущие! Яко же и мы оставляем должником нашим! Вольно! Ступай, чадо.

Стукнул костяшками пальцев по темени.

— Что... всё прощается? — удивился Бубенцов, поморщившись от боли. — И с Розой?

— А я что тебе глаголю? Купно прощаю всё. Ступай.

Бубенцов поднялся, направился к выходу. По тому, как повело его вбок, а потом и в другой бок, понял, что пьян едва ли не вдребезги. Вино сильно ударило по ногам. Схватился у выхода за ствол пальмы, чтобы обрести равновесие, настроиться на долгий путь к дому. У самых дверей настиг его Скарапион, сунул в бесчувственную руку книжку:

— Прочти. Для духовного кругозора. По-нашему, по-церковному выражаясь — колозрения.

— Колозрения?

— Истинно так! Круг есть коло. А посему кругозор, стало быть, звучит по-древлему — «колозрение». А се журнал «Безбожник». Творение Емельяна Ярославского. Глаголы жизни! Величайший был ругатель и кощунник, царствие ему небесное! Учись, назидайся! А иные глаголы и мудрования отметай с гневом. Как то — священные писания, деяния, всяческие дамаскины, брянчаниновы и протчее суесловие...

Глава 9

Волга впадает в море

1

Было десять часов утра. Бубенцов напевал, приплясывал, стоя под струями контрастного душа. Наслаждался после долгого перерыва покоем домашней обстановки. Он давненько уже, две или три недели, не бывал в своей квартире. Обстоятельства заставляли безвылазно сидеть в офисе, ночевать там, питаться скудной казённой пищей. Вчера, выйдя на свободу, на радостях хорошенько надрался со Шлягером в «Кабачке на Таганке». После полуночи, помнится, к компании на халяву присоединился какой-то рыжий, пузатый поп. Чувство неловкости за вчерашние пьяные откровения улетучилось совершенно. На сердце было весело, легко, и если бы не глухая головная боль, то Ерошка был бы совсем счастлив.

Ледяные потоки перемежались горячими. Внезапно сквозь шум воды стали пробиваться невнятные посторонние звуки. Бубенцов завернул краны. Стуки, грюки, громы, восклицания зазвучали явственнее. Послышались близкие шаги, в дверь ванной комнаты сунулся Шлягер. Лицо его было измято, как будто от бессонной ночи, скосорочено больше обычного.

— Голову сгубил! — рыдающим тенором вопил Шлягер, по инерции продолжая перекрикивать шум воды. — Потерял голову, разыскиваючи!

— Кыш! — цыкнул Бубенцов.

Дверь захлопнулась. Ерошка насухо растёрся большим полотенцем. Надел домашний мягкий халат, вышел из ванной. Шлягер ринулся навстречу, схватил руку Бубенцова, долго держал её в своей ладони, пальцами другой руки перебирая по запястью, как будто щупал пульс. Клонился, пристально заглядывал в глаза. Впалые щёки Шлягера поросли за ночь редкими волчьими остями.

— Смятошася кости мои...

— Опять напаскудил? — весело спросил Бубенцов.

— После, после, — приборматывал Шлягер, пропуская его в гостиную. — Прошу вас одеться и следовать за мной. Всё уж приготовлено.

Ерошка вошёл, увидел, что действительно всё приготовлено. Одежда аккуратно располагалась на софе в том же точно виде, как в то далёкое время, когда он готовился к банкету в Доме Союзов. Двойник, в сером пиджаке, голубой рубахе, чёрных брюках, лежал навзничь на покрывале, расставив врозь носки начищенных ботинок. Ерошка, улыбаясь от нахлынувшего счастья, принялся одеваться. Шлягер вертелся, суетился рядом, подавая то щётку для волос, то ложечку для обуви, то шарф, то одеколон «Шипр». Через десять минут вышли из подъезда.

— Так что же случилось? — снова спросил Ерошка, не переставая улыбаться.

Он припомнил вдруг, что вчера ему простили все его долги. По крайней мере, формально.

— После, после. — Адольф, взяв Ерошку под локоть, мягко подталкивал, направлял к служебной машине. — Сюда, сюда пожалуйте.

Бубенцов покорно, не сопротивляясь, сел в белый микроавтобус. Два крепких дежурных охранника разместились по бокам, внимательно следя за обстановкой. Ерошка всегда был против охранников, но... регламент. Несмотря на пробки, до офиса добрались довольно быстро. Все водители, заслышав подвывание сирены за спиной, торопились уступить дорогу экипажу Бубенцова.

Матвей Филиппыч был уже на месте. Вскочил, открыл дверь. Влажные глаза его глядели с участием и жалостью. «Опять читал!..» Что-то намечалось, что-то назревало, тревожное, мятежное... Шлягер побежал вперёд, облачаясь по пути в служебный белый халат. Вдел одну руку, другая несколько раз мимо, мимо... Мягко поддерживая под локоть, провёл в кабинет, усадил Бубенцова на кушетку. Сам уселся напротив, опустил глаза, задумался. Палец его здоровой руки нажимал кнопку настольной лампы. Казалось бы, как просто: да-нет, да-нет... Но было заметно, что Адольф волнуется, выбивается из ритма. Свет зажигался, гас, загорался, тух, включался, вспыхивал... Стоп-стоп! — вдруг спохватился Бубенцов. Почему это «здоровой руки»? Откуда взялось? Ерошка встряхнул головой, внимательнее пригляделся к противнику. А ведь действительно! Левая рука Адольфа, замотанная бинтами, согнутая в локте, была повреждена — висела на перевязи. Халат накинут сверху, на одно плечо, словно на недавней инаугурации китель у гусара и забияки Барашина. Пальцы выглядывали из-под повязки, нервно пошевеливались. Бледное лицо Шлягера было в серых подпалинах. Вздрагивало веко, дёргалось острое ухо, судорога время от времени проходила по щеке.

Шлягер встал, сильно прихрамывая, прошёлся взад-вперёд. Туловище его, которое в обычное время клонилось немного на сторону, теперь совсем перекосилось. Когда проходил мимо, от одежды повеяло палёной шерстью.

— Где это тебя? — спросил Бубенцов без всякого сочувствия. — Подлинности учили? «Там, где боль, там и подлинность!» Так, что ли?

— Ох-хо-хошеньки!.. — провыл Шлягер тихо, скорбно. — Больно мне, Ерофей Тимофеевич!

— Что так? — Бубенцов поразился искренности тона, так мало свойственного Шлягеру.

— Пришед сонмом, до смерти меня задавили, — пожаловался Шлягер. — Из-за вас. Вечор истязали, инда и теперь весь болю. Исповедь-то вашу в верхах сочли за настоящую. Не удалось обосновать мне, что то была всего лишь интермедия!

И такой неподдельной горечью напитаны были слова, такая обида прорывалась в рыдающем голосе, что Бубенцов совершенно убедился — наконец-то настал тот редчайший миг, когда Шлягер говорит искренне. Попадает во все ноты. Адольф, по-видимому, сам был удивлён этим обстоятельством, страшно растерян. Такого с ним прежде не бывало. Настолько изолгался, что не мог устоять в каком бы то ни было человеческом чувстве. Всё соскальзывал в ёрничество. Всё, к чему ни прикасалась его гнусная мысль, в тот же миг опошлялось, теряло живую силу. Через мгновение, впрочем, очарование искренности испарилось.

— Семеро злейших били в тесном пространстве! — выл Шлягер, уже подыгрывая сам себе. — По приказу самого Вильгельма Готтсрейха Сигизмунда фон Ормштейна. В таких случаях сопротивляться нельзя-с. Опасно. Экзекуторы могут серьёзно озлиться. Особенно Базыкин, у-у... Но поверите ли, я не вытерпел, тяпнул-таки, защищаясь, Базыкина за палец. Огрызнулся, дерзнул...

В словах его ещё слышался отголосок тоски, звучал плач, но тоска была уже наигранной, плач поддельный.

— То есть ты хочешь сказать, что розыгрыш не вышел? Что твоя подлая интрига, или интермедия, как ты здесь выразился, не удалась?

— Вот именно. В том-то и парадокс! Оказывается, грехи ваши, которые вы по скудоумию выложили на вчерашней исповеди, прощены на самом деле. Выяснилось, что таинство покаяния в иных случаях не зависит от внешних обстоятельств.

— Что? И все долги мои списаны? И сумка?

— Материальных долгов не касается. Сумка числится! Юридических расписок я не давал вам! Духовное только прощено.

Шлягер, сопя, пошмыгивая носом, принялся рыться в ящиках стола.

— Интересно у вас устроено, — усмехнулся Бубенцов. — Организация, чувствуется, серьёзная. Юридические расписки, то-сё... А бардак неимоверный. Даже профессор удивлялся. Пропала целая сумка валюты, я жду, жду... Волнуюсь. Нервничаю. С ума схожу. Переживаю. А никто, гляжу, особенно-то и не парится.

— То были фальшивые деньги.

— А что ж тогда столько шуму? Из-за поддельных бумажек-то. Я помню, как ты в камере бился об решётку. Мордой своей волчьей. С чего бы это?

— С того это, уважаемый, что сама Федеральная резервная система Соединённых Штатов Америки не смогла бы выявить такого качества подделку. Ибо сама же их и печатала!

— Но в чём же тогда фальшь?

— В том, что мы-то знали! Мы-то знали, что деньги ничем не обеспечены!

— В чём же разница? Подумаешь, они знали!..

— В метафизике, уважаемый! Мы-то знали! Вот как вы думаете — могли мы найти кандидатуру, более подходящую на должность императора российского?

— Не уверен. — Бубенцов приосанился.

— Могли бы, — сказал Шлягер. — Но вынуждены довольствоваться таким вот... Ибо кровь, кровь! Без крови теряется метафизика. Важнее всего — суть, содержание, а не форма. Нельзя будущее царство строить на зыбких основаниях. Разрушится.

— Оно у вас в любом случае разрушится, — сказал Бубенцов. — При таком-то бардаке.

— Бардак и несуразицы создаются с умыслом.

— Умышленно?

— Организованный хаос. Чтобы профаны не заподозрили. Какой-нибудь умник докопается, кинется разоблачать. Его тотчас засмеют, затюкают: «Конспирологию развёл! В дурдом его!..» Между тем организации нашей больше двух тысячелетий!

— Значит, хаос ради конспирации?

— Вас бы в замок под Красногорском как-нибудь взять. На худсоветы ихние. Вот где машкерады! Ни один дознаватель не докопается! Всем польза от бардака. К примеру, служба безопасности. Под вашу опеку выделена особая группа. Называется «дружина оберега». Зарплата сдельная. Приписки, естественно. Сами же организовывают фронт работ. Устроили нападение, обеспечили защиту, получили наградные.

— Это они морду мне тогда набили? Перед банкетом в Колонном зале?

— А кто ж ещё? Контрольная проба нужна была. На анализ ДНК. Вот они таким способом добывали вашу кровь для анализа.

— Зачем так громоздко?

— А как прикажете бюджет осваивать? Прокат автомобилей, бригада нападения, сексапильный проход Розы Чмель для завлечения вас, управление светофором, расчёт вашей психологии и прочее. Весьма значительные средства были привлечены. Но согласитесь, машкерад вышел на славу!..

— Какой уж там маскарад! Били, твари, по-настоящему.

— Вполсилы, поверьте мне, — сказал Шлягер. — Вполсилы. До первой крови. Был строжайший наказ не ломать лицевые кости. А то бы...

— Но позволь, — сказал Бубенцов. — Почему они знали, что я ввяжусь в драку? Пройди я мимо, никаких анализов у вас бы не было. Так?

— Не так, — усмехнулся Шлягер. — На пути вашем к Дому Союзов расставлено было не менее дюжины подобных засад. Бюджет позволяет. И даже если бы вы благополучно миновали эту дюжину, на самом банкете вам разбили бы нос наши агенты. Вам бы всучили платочек, вы бы промокнули кровь, Роза доставила бы носовой платок в лабораторию. Анализ готов!

— Но ведь драки на банкете могло и не быть!

— Скандал с вашим участием был неминуем. Ибо характер ваш просчитан.

Конечно, Бубенцов с самого начала понимал, что увяз глубоко, однако истинных масштабов бедствия представить не мог. Произошедшие давным-давно события теперь прояснялись, получали совершенно иное толкование. Сила и коварство лжи состояло в том, что правда обнаруживалась лишь тогда, когда всё уже свершилось, когда ничего нельзя поправить.

— Итак, это вы всё подстраивали, — сказал Бубенцов. — Рассчитывали каждый мой шаг. Управляли мной. Так?

— Не так, — возразил Шлягер. — Мы свободы вашей не ущемляли. А скажем деликатнее... влияли. Нам не нужны наёмники. Нужны преданные, верные люди, которые служат добровольно. Действуют по убеждению. Они и не подозревают о том, что самые главные убеждения мы вкладываем в человека незаметно для него, контрабандой. Вживляем через образы, которые мало поддаются анализу. Через чувства, которые трудно контролировать. Через сердце, которое капризно и своевольно. Вам и в голову не приходила догадка, что вы всего лишь орудие чужой воли!

— Что ж, честность похвальна, даже и в таком вот циничном выражении. Ясно. Вам важно не как течёт река, а куда впадёт. Это я слышал. Должен сказать, что всё получалось у вас благодаря слабости моего характера. Попадись человек с более твёрдым характером...

— При чём тут характер?

— При том, что он не пошёл бы во власть. Не согласился бы ни на какую монархию. Это меня вы легко склонили.

— Что есть твёрдый характер? Это, в сущности, болезненная гордыня! И конечно, мы бы действовали другими способами. Ко всякой цели надёжнее всего добираться стезёю кривою, путями окольными.

— Волга впадёт в Каспийское море? Окольными путями. Так?

— Истинно так. Выражусь более удобопонятно. Что бы ни произошло, люди не поменяются. Они всегда будут долбить одними и теми же рогами в одни и те же ворота.

— Хорошо. А если я, предположим, откажусь от престола? Всё у вас рухнет! Ты подумал об этом?

— Мы знаем. Река всё равно впадёт в море. Так что ступайте займитесь делами. Оплатите для начала хотя бы счета свои, ибо содержание ваше влетает нам в копеечку! Не смею задерживать. Можете быть свободны!

2

«Вот же чёртов сын! — чертыхался Бубенцов, выйдя из кабинета. — Выходит, я могу быть свободным не сам по себе, а только по их приказу!»

Заложив руки за спину, Ерошка некоторое время ходил взад-вперёд по длинному коридору, пытался сосредоточиться, обдумать положение. Ни одной ясной мысли не приходило в голову. Хотел было отправиться в офис, сесть за стол, покумекать, что же делать с этими проклятыми счетами, о которых намекал Шлягер. Но обнаружилось вдруг, что совершенно пропал у него всякий интерес не только к личным своим делам, но и в целом к полезной государственной деятельности. Ошибки правительства, социальная несправедливость, имущественное неравенство, коррупция, внешняя политика — всё это показалось ничтожным, мелким, пустым.

Теперь, когда ясно стало, что он всего лишь исполнитель чужой воли, душевная бодрость, которая прежде наполняла радостью и смыслом всякий день, иссякла. Кое-как перемогся до обеда. После обеда, как полагалось по здешнему обычаю, Ерофей Бубенцов отправился к себе, прилёг отдохнуть.

Едва прикрыл глаза, как зарокотало из коридора, забалагурило нежно, басовито, послышался ответный девичий смех. Смех этот приближался вместе с цокотом весёлых каблучков. Настя заглянула в офис, а вслед, не дожидаясь приглашения, всунулся Игорь Борисович Бермудес.

Бермудес с большим трудом и не с первой попытки протиснулся в дверь. Мешал походный рюкзак, который возвышался над головой. Видно было, что Бермудес ещё не привык к размерам неудобной своей ноши. Мешали выдающиеся за габариты черенки кирки и лопаты. Упёршись рюкзаком в верхний косяк двери, повернулся левым плечом, зацепился ремнями за дверную ручку. Настя и Агриппина хлопотали с обоих боков, помогали выпутаться, подпихивали. Бермудес вошёл, сбросил с плеч рюкзак, загоготал, загремел, заполняя пространство:

— Ба-а!.. Бубен! Знатно устроился! Молодчага! Как дела, душа моя?

Кидал слова, бодрился, а глаза тревожно рыскали по углам, по стенам. Ерошка научился тонко подмечать настроение посетителей. Он обрадовался появлению приятеля, скинул одеяло, сел на кушетке. Нащупывал ногами шлёпанцы. Игорь Борисович с шумом придвинул табурет, присел. Спохватился, кинулся вновь к дверям за рюкзаком. Зашуршал, выложил на тумбочку большой пакет.

— Вот, принёс, — почему-то смущаясь, проговорил он. — На всякий случай.

— Стоило ли хлопотать, — говорил Ерошка, тоже чувствуя небольшую неловкость.

— Да ничего. Не в тягость, — по-прежнему смущённо отвечал Бермудес. — Мандарины там. У нас говорят: «Хлеб сам себя несёт». А в Абхазии говорят: «Мандарин сам себя несёт». Абхазская народная поговорка.

Шуткою старался сгладить. А что, что сгладить? Ерошка видел, что глаза Бермудеса ускользают, не выдерживая прямого взгляда.

— Хорошие времена были, — грустно усмехнулся Бермудес, снова отводя глаза. — Весёлые. Жаль.

— Как сказать...

Ненадолго замолчали.

— Вот так вот... — сказал Ерошка.

— У тебя выпить тут нет? — решился Бермудес.

Взял с тумбочки мандарин, помял в пальцах.

— Атмосфера такая, — пояснил, оглядываясь на синие стены. — На водку позывает.

— А и правда! — оживился Бубенцов, нажал красную кнопку над кушеткой. — Давненько не брал я в руки... Сейчас!

Послышались каблучки, Настя появилась в дверях.

— Анастасия, — приказал Ерошка. — Я там наэкономил.

И для Бермудеса пояснил:

— Мне по инструкции спирт полагается. Сто пятьдесят в день. Вроде как фронтовые.

— Обжечься можно с непривычки. Навык нужен. — Настя оценивающе поглядела на Бермудеса. — У нас медицинский.

— Налей, сестра! — сказал Игорь Борисович. — Навык имеется. Лучше нет, милочка, чем медицинский спирт!

Бермудес после общения с красивой Настей и особенно в предвкушении выпивки заметно повеселел. Кругообразно потирал ладони, точно умывал руки. Бубенцов сходил к холодильнику, извлёк домашние котлеты, которые накануне принесла Вера. Холодный хлеб, помидоры, минералку. Кефир, подержав в руке, вернул на место.

Тем временем Настя вкатила столик. На нижней полке позвякивали хромированные инструменты, перекатывались ампулы, теснились мензурки, на марлевых салфетках лежали использованные шприцы. Верхняя же поверхность накрыта была хотя на скорую руку, но с изысканной заботливостью. Две стограммовые бутылочки спирта, которые в народе называют «фуфырики». Два куска ржаного хлеба. Две мензурки из толстого зелёного стекла с вертикальной осью, расчерченной горизонтальными делениями.

— Худо, милочка! Поросюк опять попал, — сказал Бермудес, покосившись на мензурки. Потянулся к бутылочке, долил спирту до краёв. — Покалечили Тараса. В Махачкале.

— Педики?

— Если бы!.. Ну, будем!

Выпили, подышали, запили минералкой. Игорь Борисович пережевал котлету, продолжил:

— Если бы педики!.. В Махачкале, душа моя, нарвались на чужую свадьбу. Адрес перепутали. Не стоило, конечно, перед выступлением пить! Сколько зарекались! По сценарию скандал планировался в доме рыбнадзора. А Тарас на местного бая налетел. По соседству. Тот сына женил. Ты бы видел этого бая! Глаза навыкате, пальцы в перстнях. Поначалу, когда Поросюк взялся тост произносить, никто не врубился. Тарас невесту назвал солдатской подстилкой. Как комплимент. Имел в виду, что красивая, никто мимо не пройдёт. Тихо, правда, стало. Но подумали, микрофон барахлит. А как на самого бая попёр... Глохни, говорит, жаба камышовая!.. Ты бы видел. Шестьсот человек гостей. Отвянь, говорит, жаба! Тарас умеет сказать. Тишина настала такая. Шестьсот человек. Организм у меня сбой дал. Пришлось срочно в огород бежать. Это меня, можно сказать, спасло...

— Жаба камышовая? Остроумно.

— Как тебе сказать? Мы окраинами из Махачкалы выходили. Ни зги не видать, за спиной собаки. Поросюк стонет, волоку его...

Бермудес с удовольствием ел домашние котлетки, обдирал мандарины.

— А уж по Украине поколесили! Вор на воре! За еду, считай, работали. В Кобыляках гранату кидали в нас, в цирке местном. С юмором у них там стало туговато. Всего не перескажешь, чего хлебнули, милочка. Я с Тарасом больше не могу. На стройку поеду, завербовался. — Бермудес кивнул на рюкзак. — За границу.

— На стройку?

— Архитектурный проект, душа моя! Всемирный масштаб!.. Айда со мной!

— Нет, Игорь, — вздохнул Бубенцов. — Слишком серьёзные дела. Сам видишь, что со страной происходит. Надо решать проблемы. Таким огромным царством управлять — это тебе не... Это тебе не...

А что «это тебе не», придумать не мог. Лицо Игоря Борисовича вдруг омрачилось, опечалилось. Озабоченное и как будто виноватое выражение показалось в глазах. Он заторопился, поднялся, взглянул на часы:

— Однако мне пора! Ну, стремянную!

Бермудес стоя допил остатки, махнул рукою, направился к двери. Распахнул, обернулся из коридора:

— Прощай, Бубен! Далось тебе это царство! Возвращался бы ты, милочка, к прежней жизни!

Как будто мысли самого Бубенцова прочитал и высказал вслух Игорь Борисович. Думал, думал об этом Ерошка Бубенцов. Давно думал. Как ему вызволиться из вязкого плена, из державных оков. Конечно, жаль было расставаться и с царской короной, и с неограниченной властью, к которой привык. Как жить без установленного распорядка? Как обходиться без знаков внимания и почитания? А как отказаться от государственного обеспечения? Когда живёшь на всём готовеньком и не надо думать о хлебе насущном. Разве легко решиться? Отречься от своего я, от крови своей, а значит, и от той высокой миссии, которую возложила на него судьба. Стать обыкновенным, незаметным, рядовым человеком. Одним из миллионов двуногих тварей. Не глядеть ни в какие Наполеоны! И тогда свалится с его плеч и сердца непомерный груз ответственности за людей, за страну, за весь мир. Закроются все его личные дела. И никому не станет он нужен.

А с другой стороны — кто же отпустит его?

«Надо пробовать. Шансов мало. Но следует пощупать почву, определить пределы. На всякий случай...»

Глава 10

Ваш непокорный слуга

Шлягер сидел за столом у окна. На появление Ерошки не отреагировал никак, даже не взглянул на вошедшего. Весь был погружён в скучное дело, терпеливо клонил прилежный лоб над бумагами. Бубенцов остановился перед столом, вытащил из кармана сложенный в четверть лист. Развернул, умышленно шумно шурша. Постоял с полминуты, нависая над плешью Шлягера. Пошуршал ещё шумнее...

— Что там у вас? — не поднимая головы, буркнул Шлягер. — Оплатили счета?

— Вот, написал, — тихо ответил Бубенцов. — Всё по форме, как полагается. Позвольте пребыть и проч. Покидаю вас.

— Карандашом почему? — недовольно спросил Шлягер, принимая лист. — Подпись карандашом недействительна!

— Так, мне показалось, будет уместнее, — не повышая голоса, кротко пояснил Бубенцов. — То, знаменитое «Отречение» на станции Дно, как утверждают, тоже карандашом подписано.

— Отречение?! Ну-ка, ну-ка... «Аз, Бубенцов Ерофей Тимофеевич, отрекаюсь от скипетра, державы, престола, а такожде всех благ и превелегий...» — начал читать вслух Шлягер...

Зашипел вдруг, отбросил бумагу, вскочил как ошпаренный. Бубенцов удивился столь бурной реакции. Хотел было объяснить, что в слове «превелегий» нет ошибки, что он специально написал так, соответственно со своими представлениями о грамматике прошлых веков.

Шлягер объяснений слушать не стал. Бросился к стене, уткнулся носом. Как будто шептался с кем-то через дырочку. Ерошка глядел на худые лопатки Шлягера, на его тощий зад, мешочком обвисшие штаны. На его сутулую, узкую, жёсткую спину. Странная жалость к этому чужому и, вероятно, очень одинокому человеку шевельнулась в его сердце.

Между тем стали подниматься со своих мест окружающие. Подходили поближе, тихо обступали, с недоверием разглядывали Ерошку.

— Ибо всё, что я от вас получил, имеет одно определяющее свойство, — поспешил отчеканить Бубенцов заготовленные слова. — Какое же это свойство, спросите вы.

— Ну? — Шлягер обернулся. — Какое же свойство?

— Спросите вы, — повторил Бубенцов. — Не сбивай, пожалуйста. Всё эфемерно. Все ваши дары пусты. Деньги улетучиваются. Слава дым. Поместье, владельцем которого я якобы являюсь, мне принадлежит только на бумаге. Я там и дня не жил. Так что есть оно у меня или нет его — неизвестно. Вернее, прекрасно известно — его нет у меня в реальности. Оптическая иллюзия!

Ерошка поднял руки. Показал, как это делает фокусник перед представлением, что обе ладони совершенно пусты. И с видимой, и с тыльной стороны. Сам как будто удивлялся тому, что в руках ничего нет.

— Как это ничего нет? А квартира? — разом загомонили голоса. — Прекрасная профессорская квартира! Это что, тоже иллюзия? Пусть вы получили её ценой предательства, но...

— Там живёт профессор со старушкой. Да ещё старая Зора. Да ещё Настя и Агриппина. Чей-то кот. Куда их? Я только иногда заглядываю. Так что все ваши дьявольские дары превращаются, по здравом размышлении, в глиняные черепки.

— Но так можно сказать вообще о жизни человеческой! — мягко заговорил Шлягер, подходя. — По здравом-то размышлении! А моя жизнь что? Не черепки? Где моя юность? Первый поцелуй? Где всё это?

— Мелькнула жизнь, и нет её! — басовито подтвердила какая-то смутно знакомая толстуха, оглянулась со вздохом. — Где сладкие грёзы любви? Всё эфемерность!

— Мечта.

— Как с белых яблонь дым!..

Сочувственные, добрые лица со всех сторон обступали Ерошку, кивали, соглашались, сетовали.

— Всякий человек смертен, — успокаивал Шлягер. — А почему? Адам согрешил, и в мир вошла смерть.

— Где целые поколения людей? Все уже умерли, Ерофей Тимофеевич! — ласково убеждала Настя Жеребцова. — Ерунда всё это! Греши, пока молодой! У меня вон тётка в Орле... Сносу не было! А тоже туда же! На тот свет не унесёшь.

— Огонь под полой недалеко унесёшь! — невпопад брякнул Шлягер. — В гробу карманов нет.

— Это всё банальности, — возразил Бубенцов, признавая за голосами определённую правоту.

Однако нельзя было долго дискутировать. Споры с демонами заведомо проигрышны! Враги заваливали его словами. Надо было поскорее выкарабкиваться, завершать задуманное дело. Ерошка отчеканил твёрдо, подавив колебания душевные:

— Ухожу от вас, звери!

Голос всё-таки дрогнул. В самом уже конце. И блеснул надеждой тёмный зрак Шлягера.

— Э-э, милейший! — закричал Шлягер, бросая бумагу на стол, замахав обеими руками. — Так не годится. Взять вот так и отречься от всего! Попрать труд тысяч. Поступок сумасшедшего человека! Савёл Прокопович! А, Савёл Прокопович! Можно вас?

Выбежал таившийся всё это время за тёмной шторой Полубес, загремел тяжёлыми стопами. В два шага приблизился к столу, надевая на ходу железные очки, не попадая оглобельками за уши. Мешали выпирающие надбровья. Широкие подтяжки Полубеса, которые не успел он набросить на плечи, свисали с пояса. Схватил бумагу, приблизил к самым глазам. Стал похож на персонаж из пьесы Гоголя. Щурился, привыкая к свету после сумрака. Бумага мелко тряслась в руке. Очки крепились только за одно ухо, висели криво.

— Не верю! — взревел городничий.

Взялся поправлять, но толстые пальцы не слушались, очки покосились ещё кривее.

— Да он и сам не верит! — пронзительно закричала Настя Жеребцова, заглянув в бумагу через плечо Полубеса. — Блаженный! Глядите, как подписал в конце: «Ваш непокорный слуга!»

— Где, где? А-а! Точно. «Ваш непокорный слуга». А-ха-ха... Так это юмор! А мы-то...

Кто-то ещё, всё это время таившийся за стеною, громко, облегчённо захохотал, зашёлся клекочущим, отрывистым смехом. Ерофею поначалу показалось, что там кудахчет курица, снёсшая яйцо.

— Ах, же вы вот какой ядови... — начал было Шлягер, расплываясь.

— Вот что я вам скажу, — прервал Бубенцов. — Я в ваших проектах не участвую! Но!.. Возможен некоторый компромисс...

Постарался произнести слова максимально жёстко. Но стоило ему намекнуть на некий «компромисс», как немедленно почувствовал, понял, что эту битву он уже проиграл.

— Какой компромисс? Какой ещё может быть компромисс? — обрадованно загалдели голоса. — Тут задействовано множество людей! Вы хотите, чтобы усилия их пропали всуе?!

— А компромисс такой, — повысив голос, сказал Бубенцов. — Если вам так уж нужен подлинник, то готов предоставить свои молекулы. Берите мой ДНК. Выращивайте! За отдельную плату, разумеется.

— Как так?

— А вот так! Овцу Долли вырастили англичане, вот пусть и царя вам выращивают!

— Ой, худо мне! Англичане! Ой, держите меня семеро! — жалобно пропищала Настя Жеребцова и, подломившись в коленях, пала ничком на столешницу.

Агриппина Габун, не вставая со стульев, уронила руки вдоль тела, свесила голову. Обмякла ведьма в показном обмороке, выставив в вырезе платья соблазнительные груди. Полубес, гремя сапогами, кинулся к окошку, распахнул, давая приток воздуху. Тотчас влетел весёлый сквознячок, легонько потрепал волосы Бубенцова. Затем сквознячок склонился над письменным столом, захлопотал над раскрытой картонной папкой, пытаясь расшевелить, оживить мёртвые страницы. Напрасно.

Как ни готовился к неприятному разговору Бубенцов, но теперь был до чрезвычайности поражён реакцией окружающих. Первым делом взял графин, налил воды в чашки девушкам. Затем отхлебнул и сам прямо из горлышка.

— Знаете ли вы, милостивый государь, на что замахнулись? — грозно рявкнул Полубес, возвращая его в реальный мир. — Знает ли он?

— Нет, он не знает! — раздался откуда-то из-за стены резкий, незнакомый Бубенцову голос. Голос, по-видимому, принадлежал тому существу, что только что смеялось клекочущим куриным смехом.

— И знать не хочу, — тихо сказал Бубенцов и поставил графин на край стола. — Вам всем шах и мат. И тебе в том числе!.. — добавил он, повернувшись к стене. — Будь ты проклят... кто бы ты ни был!

Бубенцов двинулся к выходу. Сбоку семенил Шлягер, теребя за локоть. Бубенцов резким движением стряхнул прилипалу.

— Отрекаетесь? — продолжал Шлягер горячо. — Не дрогнет рука? Уничтожить труд поколений... Да вас в сумасшедший дом надо упечь!

— А у вас-то что? Не дурдом разве? Тем более корпус так и называется — психиатрический! Так что упекайте куда хотите! Не страшно.

— Хорошо! Тогда зайдём вот с какой стороны. Мы готовы окончательно списать ваши материальные долги. Как вы? Всё забыть и простить. Без расписки и прочих юридических...

— А пошли бы вы все к чёрту лысому! — выругался Ерошка.

Он чувствовал, что путы ослабли, что стало гораздо свободнее, вольнее. Дышать можно было уже полной грудью.

— «Не даждь места лукавому демону... Лукавому демону, — громко заговорил он, торопясь и сбиваясь, — обладать мною... насильством смертного сего телесе!»

— А насильно и не удерживаем, — проскворчал куриный голос из-за стены. — Только добровольно. Развяжите руки! Дайте ему свободу!

Пошатываясь, потирая затёкшие кисти, Ерофей Бубенцов двинулся прочь. Споткнулся на пороге.

— Карлик на глиняных ногах! — ехидно прокомментировал куриный голос за спиной.

И грохнуло всё собрание. Вылез вперёд толстый, с жабьими глазами. Стал изображать «карлика», переступать раскорякой. Шмякнулся, растянулся. Хохотали, хлопали себя по ляжкам. Даже старый Жиж тоскливо усмехнулся. С каждым взрывом нервного смеха делалось вокруг как будто темнее, мрачнее, невзрачнее.

Глава 11

Роза и Зора

Удар, что и говорить, оказался болезненным. Получив свободу, выйдя с узелком одежды из ограды, Ерофей Бубенцов с первых же шагов понял, как отвык он от самых обыкновенных вещей. Нужно было самому добывать пищу. Как-то заново обустраиваться, прилаживаться. Начинать с нуля. Даже с минуса. Оказалось, что, пока Бубенцов занимался мировыми проблемами, делами государства и благоустройством собственной души, его успели лишить звания артиста. Одновременно уволен был он также из пожарных. Приказ звенел негодованием: «За удобопоползновенность ко всякому непотребству, за образ жизни, невместный с званием огнеборца и лицедея, за злое произволение, за не...» Это был стиль Шлягера.

В понедельник около полудня Ерошка пришёл за расчётом. От былой славы не осталось следа. Никто из встречных не узнал его и не кивнул, пока он шёл по улицам, по коридорам, лестницам, гулким переходам. В бухгалтерии выяснилось, что никаких выплат ему не полагается. Наоборот, он же оказался ещё и должен «шестьсот шестьдесят шесть копеек».

— Так разве бывает?

— Казначейский документ! Как напечатано, так и бывает! Что могу сделать? — отрезала кассирша, и он замолчал. Понял, что и тут намутила воду рука Шлягера. Сумма, конечно, издевательская, но, к счастью, небольшая.

Ерошка расплатился. Отдал семь рублей. Мелочи на сдачу у кассирши не нашлось. Ерошка хотел было принципиально потребовать, настоять. Но размыслил, что бедная женщина ни при чём, отступил. Собрался было уходить из здания, однако в последний миг передумал. Дабы не сочли малодушным... Решил-таки зайти к врагу.

Шаги гулко разносились по пустому зданию.

Калоши с красной выстилкой аккуратно стояли у порога.

Толкнул ненавистную дверь.

— О, какие люди в Болливуде! — фальшиво обрадовался Шлягер, вскидываясь из-за стола. Торопливо дожевал что-то, сглотнул, одновременно спрятал остатки, задвинул ящик. Видать, застеснялся. Завтрак аристократа. — Люди в Болливуде! — повторил с нажимом, вытер сальные губы, выждал несколько секунд, но, видя, что Бубенцов никак не оценил каламбура, продолжил фальшиво-весело: — Счастлив видеть в добром здравии! В здравом, так сказать, добрии. Заждался. Намедни с Савёлом Прокопычем много про вас толковали. С большим, знаете ли, сочувствием. Даром вы Савёла-то Прокопыча сторонитесь. Даром! А он даром обладает! — снова пытливо глянул на лицо Бубенцова, ожидая реакции на игру слов. Продолжил, скрывая досаду: — Лицом, положим, груб, тут не поспоришь. Да вы не глядите, сердце-то у него нежное, трепетное, чувствительное. Слышно, неприятности у вас? Похудели, с лица спали немножко. Спали плохо? — Метнул взгляд, оценивая реакцию на каламбуры. Нет. Пропали втуне. Продолжил, ещё более нагнетая весёлости в голос: — Но даже идёт вам. Байроническое что-то. Не примите за иронию. Тем паче за лесть. В карман вам залезть... А в карманах-то ничего несть!

Так тараторя, вился вокруг Ерофея, прихватывал за лацкан, пожимал руку у локтя, потрёпывал по плечу, охаживал, обдёргивал, как какой-нибудь одесский портной. Недоставало только иголок во рту. Затем отбежал к стене, взялся за ручку двери, ведущей в комнату отдыха.

— Ты подонок и лицемер! — прервал, подходя к нему, Бубенцов. — Впрочем, тут никакого открытия нет. Я не раз тебе это говорил и в прежнее время.

Шлягер инстинктивно отшатнулся, прикрылся ладонью, ожидая пощёчины. Но, поняв, что ничего подобного не будет, с весёлой ненавистью поглядел на Бубенцова.

— Вам просто досадно, что мы вас за нос вели, — огрызнулся он. — А меня лично вы ненавидите как свидетеля ваших моральных падений.

Шлягер вытащил большой платок, зычно просморкался. Затем решительно дёрнул ручку, распахнул дверь комнаты отдыха.

— Прошу сюда, — склонил голову, пропуская вперёд Бубенцова. Даже, кажется, прищёлкнул не очень ловко каблуками.

— Ну? — Ерошка вошёл, остановился на пороге сумеречного пространства. Он впервые заглянул сюда. Даже пожарным не выдавали ключей от этого помещения.

— Минута молчания! — торжественно произнёс за его спиною Шлягер.

Комната отдыха оказалась длинной, просторной, с низкими потолками. Вдоль стен тянулись ряды стеклянных шкафов с синеватой подсветкою изнутри. Обычно в таких музейных шкафах вывешивают одежды исторических деятелей.

— Минута молчания, — значительно повторил Шлягер и присел на железный стул у дверей. Ладони положил на колени.

Бубенцов огляделся, нерешительно двинулся к ближней витрине.

— Руками экспонаты не трогать! — строго прикрикнул Шлягер.

Бубенцов заложил руки за спину, медленно побрёл вдоль стеллажей. Он понял и в большом потрясении молчал. Обходил стенды, сутуло склоняясь, вчитываясь в пояснительные надписи, вглядываясь в каждую вещицу. Тут было на что посмотреть. В ближнем шкафу висел серый брезентовый макинтош, из-под которого выглядывали генеральские штаны со штрипками и лампасами. Внизу, точно под каждой штаниной, стояли носками врозь стоптанные кирзовые ботинки, на которых аккуратно выложены были несвежие, серые гольфы с дырками на пятках. Но самое первое, что привлекло взгляд Бубенцова, — та самая сумка, в каких бомжи носят свою постель и прочий необходимый скарб. Та самая. Застёгнутая только наполовину. Молния немного разошлась... Бубенцов низко склонился, сощурился, пытаясь разглядеть сквозь щель, что же там виднеется, внутри сумки. Разумеется, не увидел никаких пачек — ни фальшивых, ни настоящих. Навалена была для создания объёма бумажная требуха.

— Ясненько, — бормотал Ерошка. — Вот уж теперь-то нам всё ясно.

Хотя ничего... Он отступил ко второму шкафу, и здесь тоже вывешены были скорбные одеяния бомжа. Первое, что увидел Бубенцов, — чёрная пиратская повязка. «Лихо одноглазое»! Неужели и этот их агент? Покосился на дверь. Шлягер сидел закрывшись газетой, делал вид, что его не интересуют реакции Бубенцова. «Якобы читает про ограбление в Сокольниках, а сам следит в дырочку», — догадался Ерошка.

Следующий шкаф. Оранжевая безрукавка, метла, дворницкий фартук. Ясно. Абдуллох, стало быть, тоже.

— Руками не трогать! — снова предупредил дребезжащий старушечий голос из-за газеты.

Лиловая шёлковая ряса, чёрный клобук, парчовая епитрахиль, католический крыж. Лохматая грива парика, ниже уложены в строгом порядке, с правильными промежутками, части лица «отца Скарапиона» — седые косматые брови, очки с розовым носом и прокуренными рыжими усами. В самом низу льняная борода на тонкой резинке. На отдельном крючке висела большая резиновая подушка со специальными лямками и креплениями для создания жирного живота.

— Переодевания, личины, накладные усы... — сказал Бубенцов. — Но как же тебе удалось собственный рост уменьшить?

— Это когда я попа сыграл? На исповеди? — радостно встрепенулся Шлягер, хохотнул, подмигнул, прищёлкнул пальцами.

Подбежал, присел, просеменил на полусогнутых ногах перед Бубенцовым.

— Э-хе-хе... Коленки вот так сгибаешь и семенишь как гусь. Под рясой не видно.

Снова вернулся к дверям, сел на табуретку, зашуршал газетой.

Ерошка направился к дальнему стенду, что стоял в самом углу. Этот стенд приметил он, как только вошёл в дверь. Следовало, конечно, осматривать все выставленные экспонаты по порядку, но Ерошка не выдержал. Издалека уже понял, что находится в той витрине. Кровь прихлынула к щекам, затошнило от приступа жаркого стыда.

— Аро... — хрипло каркнул Бубенцов, указывая пальцем на содержимое шкафа. — Аро-х... Кхо-о...

Нужно было прокашляться, освободить горло от спазма. А Шлягер уже был тут как тут, протягивал стакан с водою. Откуда только взял? Бубенцов принял стакан, отпил. Оказалось, не вода. Дюшес. Тем более, — откуда взялся?

— Роза Чмель? — Ерошка указывал пальцем на шкаф, в котором вывешены были цыганские платья, красные туфельки, кружевные панталоны, ажурный поясок и чёрные чулки.

— Нет-нет-нет! — Шлягер скабрёзно осклабился. Видно было, что он весьма доволен произведённым эффектом. — Э-хе-хе-хе. То, что вы видите, это действительно её гардероб. Не моё! Не то чтобы я не мог сыграть эту роль. Драматургически тут ничего сложного. Но, сами понимаете, до известных пределов. Что не моё, то уж не моё. Постельные сцены — это за пределами моих возможностей. В этой сфере я холоден и целомудрен. Постельные сцены с вами, равно как и все прочие роли, исполняла она лично. Гадалка, уличная соблазнительница, царская невеста, весёлая проказница, блудная страсть и прочее. Это она лично. Тут я пас. Не в том смысле «пас», что агентурно следил за вами, а в ином. Не в том также смысле, что Макар, дескать, телят пас. И разумеется, не футбольный «пас». Ну, вы понимаете... В постельных сценах я — пас. Да ведь к тому же, обнимая эту женщину, вы же лично мяли её, общупывали. Жёсткую мою кость вы бы сразу почувствовали... Э-хе-хе-хе-с.

— Прекрати свои мерзкие подхихикивания!

— Виноват. — Шлягер посмурнел, поклонился. — Вы, вероятно, воображаете, что Розу мы вам подсунули. Это, конечно, так. Но некоторые дошли до того, что сочиняют совершенные небылицы. Дескать, никакой Розы у нас не было!

— А почему рядом с платьями Розы у тебя помещён парик старухи Зоры? — приостановился Бубенцов. — А вон и клюка её.

Шлягер не отвечал, а только молча тянул Бубенцова прочь, к следующей витрине.

— Стой! Это что? — Ерошка указал на нечто, сложенное в самом дальнем углу витрины Розы Чмель и старухи Зоры. Это было похоже на эластичный костюм аквалангиста телесного цвета.

Шлягер широко ухмыльнулся, открыл было рот... Но как будто что-то вспомнил. А Бубенцов всё ещё никак не мог догадаться. Неужели, неужели старуха Зора и прекрасная Роза — это... Это просто не влезало в мозги. Хотя намёк был слишком очевидный. «Роза и Зора» — одно имя. Нужно всего лишь немного переставить буквы.

— Й-ех! — тихо простонал Шлягер и, свернув голову набок, закусил зубами уголок воротника. Так разоблачённый агент разгрызает ампулу с ядом.

А Бубенцов-то ни о чём не догадался. Не хотел! И хорошо, иначе лопнул бы его рассудок. Что вместо прекрасной Розы пользовался он всего лишь... надевшей личину... Престарелой... Да неужели! «Лета эросу не помеха!» Эх! Даже сам Шлягер, лишённый человеколюбия, пощадил его нервы, не стал выкладывать всю чёрную правду, потому что правда эта была бы невыносима для Ерошки Бубенцова.

Впрочем, нет имени у копии, а только псевдоним, эхо, повторение. Есть только внешняя оболочка, есть только вот этот костюм, действительно имеющий отдалённое сходство с костюмом аквалангиста. Любая тощая старуха может хоть сейчас надеть на себя этот эластичный комбинезон, который затем очень легко и просто заполняется жидким тёплым гелем, — и вот перед потрясёнными зрителями возникает прекрасный образ, рельефная, живая скульптура, упругая женщина, пульсирующая, отзывчивая на ласку, горячая на ощупь. Готовая на измену и прелюбодеяние. Теперь надеваем пышный тёмный парик с огненным отливом. И нет больше никакой старухи Зоры! Упряталась вовнутрь, скрылась под оболочкой, затаилась там, как таится страшный скелет внутри каждого из нас. О, незабвенная Роза Чмель! Кто устоит пред страстной и столь совершенной красотой? Кто?

— Ну что? — Шлягер увлекал его к выходу. — Передумали? То-то же! Возвращайтесь. А то ведь... У нас все сцены засняты. Обнародуем реалити-шоу! Вера Егоровна не обрадуется. Так что берите свой узелочек и возвращайтесь к нам. «Яко пёс возвращается на блевотину свою...»

— Да, вы овладели мною, — сокрушённо сказал Ерофей Бубенцов. — Опутали по рукам и ногам.

— Хорошо сказано, ёмко! «Опутали по рукам и рогам». Запомним. По рогам!

— Одно меня утешает, — не обращая внимания на кривляния Шлягера, печально говорил Ерошка. — Когда-нибудь выйду я из этого тела. Кончится мука! А у вас останется пустой кокон.

Адольф Шлягер посерьёзнел, глянул сочувственно, кивнул согласно:

— Древний сказал: «Дум спиро — сперо!» Пока живу — надеюсь. У нас не так! У нас говорят: «Dum spiro — in agonia». Пока живу — мучаюсь.

Глава 12

Заветная книга

1

Только здравая посредственность способна не чувствовать метафизической глубины бытия. Невероятные явления реальны, конкретны — как хлеб, вода, как ночь и день, как жизнь и смерть. Как вечность и бесконечность.

Вьётся во поле дорога, поля растекаются за горизонт. А что, если свернуть в обочину, сойти с ума, перепрыгнуть канаву, перейти поле, взойти вон на тот освещённый закатным солнцем пригорочек, оглядеться оттуда? Что там, за горизонтом? Немногим счастливцам удаётся побывать за пределами, совершить головокружительный трюк. Забрести в такие места, откуда ум если и возвращается, то уже совсем иным. С разорванными нейронными сетями. Кое-как починенными, заштопанными на скорую руку, связанными по-новому.

Облака стояли на горизонте, сверкая как снеговые горы. Ерошка отважно перепрыгнул канаву, двинулся через поле, долго шёл, растворяясь в тумане, и белый туман плыл сквозь него, свободно протекал сквозь его глазницы. Вот, кажется, крутой берег Угры, поток времени плывёт далеко внизу, струится посередине бесконечности. Течёт ниоткуда, утекает никуда. И почему бы однажды не развернуться и не потечь этой удивительной реке обратно? Ерошка стоит на пересечении вечности и бесконечности, как будто в самой сердцевине великого креста. Оглядываясь во все стороны, дивясь невероятному присутствию в мире невозможных явлений. Просто и тихо обретаются они рядом с нами, вокруг нас, не нуждаясь ни в каких доказательствах. Да ведь не может же такого быть, чтобы нигде ни начала, ни конца! И может, и есть, и было, и будет. А правильнее сказать: и может — и не может, и есть — и нет, и было — и не было, и будет — и не будет... Но эта квантовая неопределённость окончательно рвёт робкие и нежные мозги человека обыкновенного.

Вера, жена его, даже и она не подозревает! Как об этом сказать ей? Тут бы выразиться одним словом, единым образом, чтобы картина высветилась во всём великолепном объёме. Чтобы всё встало пред очами, за очами, вокруг очей... Вот как у него сейчас! Но, увы, нельзя!.. Такая досада! Для того чтобы выразить очевидную, ясную, лёгкую реальность, приходится управляться косными, неуворотливыми словами. Легче лепить облака из бетона! Он пытается подобрать нужные слова, но все усилия тщетны. Слова звучат во времени. А главное свойство времени — последовательность. В этом-то весь изъян. Слово должно умереть, чтобы на его место могло встать новое слово. И речь, и даже мысль человека подчиняется закону последовательности. Слова и смыслы не могут звучать одновременно.

Слова и смыслы могут звучать одновременно только в твоей голове, Ерофей Тимофеевич! Только в твоей. Всякого нагляделся в долгих ночных странствованиях Ерофей Бубенцов! Сам шумерский царь Гильгамеш, повидавший всё, гонимый неуёмной жаждой славы и бессмертия, не забирался столь далеко!

2

Вера возилась рядом, выкладывала на тумбочку продукты. Кефир, минеральную воду, яблоки. Ворчала добродушно, сетовала на прожорливого Бермудеса, который поел все котлеты. Ерофею казалось странным, просто непостижимым, что вот человек так доверчиво, так по-домашнему расположился и возится рядышком со страшной, невообразимой вечностью. А вокруг человека во все стороны разбегается немыслимая, выматывающая мозги бесконечность. Точно такая же бесконечность уходит внутрь его. А человек не ужасается, не удивляется и даже не замечает ни вечности, ни бесконечности. Которых, по здравому-то размышлению, ну никак не может быть! Не может же быть таких вещей, которые взялись ниоткуда, у которых нет, никогда не было и никогда не будет ни начала, ни предела! Но ведь не может быть и того, чтобы их — не было! Хватит, Ерофей, довольно!..

— Как там Афанасий Иванович?

— О, про это вся клиника гудит! — отвечает Вера. — Шлягер придумал метод. Зашёл к профессору и таксу свою позвал: «Муму! К ноге...» Профессор-то до тех пор носом к стене лежал, ни на что не реагировал. А как лай услыхал, вскочил! Заговорил! Да так, что заткнуть не могли! Всё про вечность-бесконечность... Неразборчиво только, заикается, гудит, руками машет...

— Вот что, Вера, — серьёзно произнёс Бубенцов. — Я тут по совету Шлягера журнал листаю. Журнал дрянной, под редакцией какого-то Губельмана-Ярославского. Про Христа пишут. Дескать, не было. А при этом столько ненависти, злобы и яда, что поневоле думаешь: «Если не было, то и зачем так-то?..» Цитаты приводят из Нового Завета. Ты бы попросила у профессора. Первоисточник.

— Ну вот. Первоисточник, — сказала Вера. — Старик так и говорил. Как в воду глядел! Велел передать тебе, но только когда ты сам об этом попросишь. Особенно на это напирал.

— Это хорошо, что старик пришёл в себя. Я его пару раз встречал там, откуда нет возврата. Думал, всё уже...

— Ну, как видишь... Пришёл в себя, сразу же заявление написал. Отрёкся от сына. Убедили, что он не отец знаменитого писателя. Шлягер говорил, что если бы и ты отрёкся. От царства. Тоже бы... Всё бы стало на места. Отрекись! Получишь свободу.

— Разные вещи, — возразил Ерошка. — Старик от сына, а мне придётся отрекаться от целого царства! Народ свой бросать на произвол судьбы. Несопоставимо.

Вера извлекла Евангелие, положила со вздохом на тумбочку у изголовья.

— Вот, — сказала. — Читай! А я полетела, не то ругаться будут. Завтра забегу.

После ухода Веры взялся читать загадочную Книгу, рассказывающую о невероятных, немыслимых событиях. О том, чего не могло быть, но было! О вещах таких же невозможных, не влезающих в разум, как вечность и бесконечность. Было понятно, почему у многих людей слова эти вызывают скуку и досаду. Потому что слова были простые, прямые, чистые. Без «художества»...

Почему же теперь эти бесхитростные слова так легко овладевали сердцем, точно зёрна ложились в мягкую почву? Может быть, потому, что все последние недели, готовясь править миром, проникая в тысячелетние тайны, в механику этого управления, Бубенцов занимался и своим личным устроением, проникал в собственные вечные тайны. Годится ли он на такую роль? Пытался докопаться до того главного ядра, что составляет сущность, самость человека. Снимал лишнее, раздевал себя как кочан капусты. Сознательно упрощал внутренний мир. Выбрасывал ненужное!

Как некогда профессор распродавал свои книги, выстроенные на страстях, вскормленные страстями, так и Ерошка отрекался от громоздкого душевного скарба, состоявшего из таких же точно страстей. Усилием воли прекращал движение завистливого чувства к чужому успеху. Пресекал мечтания о том, как отомстит обидчикам. Просил избавления от помышлений суетных, от лукавых похотей. Отгонял тленные пакости. Освобождался от лютых воспоминаний. Оставлял в себе одну только простую, неделимую самость.

И с удивлением обнаруживал, что ничего от него не убыло! Не обеднел внутренний мир! Наоборот, прибавилось в душе простора, воли, объёма. Оказывается, все эти злободневные переживания, фантазии, все эти привычные движения ума, весь поток обыденного сора, мелких страстей, помыслов — ничтожная, неглубокая часть души. Пятна на поверхности. И эта ничтожная, никчёмная часть отнимает у человека столько сил и времени! Более того — владеет его душой!

Ерофей Бубенцов всё читал, читал, оторваться не мог. К вечеру следующего дня радостное чувство прочно овладело сердцем. Как будто получил в дар новую, свежую жизнь! Вероятно, нечто похожее испытывает приговорённый к смерти человек, когда ему, уже поставленному над обрывом, неожиданно объявляют, что пришло помилование, и расстрельная команда, облегчённо выдохнув, опускает карабины.

3

Каблучки Веры застучали в коридоре, распахнулась дверь. Ерошка с бьющимся сердцем поднялся навстречу. Вера снимала шубку, с пушистого ворса, звеня, сыпались иголки инея. Меховая маленькая шапочка блестела снежинками. Пахнуло зимней свежестью, крепким уличным морозом. Вера обернулась к нему, ярко сверкнули карие, с золотыми искрами глаза. Лицо Веры горело тёмным румянцем. Ему показалось в этот миг, что вся убогая комната заполнилась предощущением небывалого счастья, чистоты. Вера подняла руки, вешая шубку на крючок. Ерошка не удержался, шагнул к ней, прижался пылающей щекой к её лицу, холодному, свежему, как яблоко. Оглаживал трепетными ладонями мягкую, нежную шерсть свитера, нагретую её телом.

— Вера, — сказал он. — Оказывается, есть вечная жизнь! Это реальность!

Вера улыбнулась, сняла пушистую боярскую шапочку, нахлобучила на голову Бубенцова. Опустила руки на его плечи, коснулась прохладными губами щеки и ласково, легко оттолкнула, высвобождаясь.

— Значит, мы всегда будем вместе! — докончил он.

Слова переполняли его, нужно было высказать так много, и высказать сразу. Сердце его растворялось, как кусок сахара в горячей воде, и он не знал, с чего начать.

— Мы и так вместе, — сказала Вера.

— Всегда будем вместе! Всегда! Даже после смерти! Чувствуешь разницу?

Вера, освобождая место, сдвинула на край тумбочки раскрытую книгу, выкладывала из пакета сыр, хлеб, сок.

— Из Библии вычитал? — сказала равнодушно, не поглядев даже в его влажно блестевшие глаза. — В каждой деревне, говорят, была парочка своих дураков. Про которых все знали, что они «начитались».

— Хочешь, я тебе сейчас приведу кое-какие доказательства? — начал Ерошка и потянулся за книгой.

— Не надо, — сказала Вера. — Доказательства ничего не решают. В таких спорах аргументов всегда недостаточно. С обеих сторон.

Подняла глаза, внимательно посмотрела на Ерофея.

— Да, — сказала она. — С тобой всё понятно. Кто вступил на эту дорожку, тот уже не свернёт. Ну и как мы с тобой будем теперь жить? В новой-то реальности.

Ерошка молчал, потому что Вера была права.

«Доказательства ничего не решают».

4

Укладывался спать Ерошка Бубенцов с большим волнением, тревогой. Хмельная радость переполняла, бродила внутри, мешала заснуть. А ну, как утром, на трезвую, выспавшуюся голову, всё станет прозаичным, обыденным? Выяснится, что нет никакой вечной жизни! Окажется вдруг при внимательном рассмотрении, что найденный им бриллиант на самом деле обыкновенная стекляшка. Случайно сверкнувшая ослепительной гранью и озарившая сумрак... Сумрак...

Сумрак в гулких переулках, а во сне, на глубине, — тени в чёрных треуголках совещаются в окне.

— Почему вы упустили его? Имея опыт тысячелетий!

— Как он мог, слабый червь, одолеть столь могучие силы?

— Как может вырваться из цепких лап вздорный маленький человечек? Как?

Шлягер, мохнатый и пучеглазый паук, на каждый упрёк вздрагивал, втягивал голову в плечи, оглядывался с испугом, пытался отбиться.

— Он не даёт! — тыча щупальцем вверх, жаловался Адольф. — Мы бы враз сломали ничтожного человека, но он не даёт. Тот, который всем управляет! Имя которого тут не называют! — И ещё раз ткнул пальцем вверх, безнадёжно махнул рукою.

— Кто такой «он»? — не понял Джива. — Создатель мира сего, что ли? Как он может не давать? Его же нет! Ведь, исходя из теории происхождения видов, совершенно понятно, что...

— А действительно, кто такой «он»? — поддержали голоса. — И чем он управляет? Объяснитесь яснее!

Шлягер ответил очень просто. Однако ясный, искренний ответ его вогнал всех слушателей в полнейший ступор.

— Автор, — сказал Адольф. — Тот, кто всё это придумал. И нас в том числе.

Все стали оглядываться с недоумением, страхом, тревогой. Что имел в виду Адольф, никто не понял. Но почему-то устремили взгляды вверх, точно надеясь увидеть там грозный лик Автора.

— Никакого Автора нет, — возразил Полубес. — Никто ж не видел его. И потом, вот же я! Кто скажет, что я придуманный персонаж, когда вот я весь перед вами? От обезьяны произошёл. Можете даже меня пощупать.

— Вот именно! — поддержал седовласый нищий по кличке Боцман.

После этих слов Боцман демонстративно подошёл к Полубесу и пощупал того за лицо. Странно было видеть, как сошёлся в одном месте один и тот же человек, правда в разных одеждах и в разных образах. Ведь Полубес и Боцман действительно были одним и тем же персонажем.

— Напрасно вы отрицаете очевидное! — неожиданно вмешался голос откуда-то снаружи. Голос звучал приятно, задушевно, с некоторой расслабленной ленцой. Как будто кто-то вышел на балкон подышать вечерним воздухом и говорил теперь сверху, с безопасной высоты. Запахло южной лавандой, магнолией, настурцией...

Все замолкли, подняли головы.

— Кто-то же вас создал! Не сами же вы возникли! — продолжал убеждать ласковый голос. — Кто-то же трудился, двигал пером, сочиняя это всё. Кто-то же закрутил этот дикий сюжет. Развёл конспирологию.

Произнося слово «конспирологию», голос стал чуть-чуть ироничным, даже немного раздражённым.

— Кто это говорит? — испуганно крикнул Шлягер. — Нельзя! Посторонних прошу покинуть!..

— А вдруг это тот... Автор? — хором предположили Полубес и Боцман.

И снова взоры всех собравшихся обратились ввысь. Среди персонажей установилось тревожное ожидание.

— Но мне показалось, — сказал умнейший Адольф, — мне кажется, что это произнёс всё-таки не Автор, а кто-то иной. Автор ведь смотрит на всех нас как бы изнутри. А этот голос явно наружный. Да вот же он, глядит сверху! Это не звёзды, уверяю вас! Это глаза его проблескивают сквозь листву.

Можно предположить, что вымышленный герой книги, по имени Адольф Шлягер, обратившись вверх, разглядел над собою блеск глаз читателя. Почувствовав посторонний изучающий взгляд, все герои мгновенно стали напрягаться, меняться. Так, кажется, происходит в квантовой физике, где объект меняет свойства в момент наблюдения.

— Чушь! — отозвался Джива, отмахиваясь, презрительно кривя чёрный рот.

— Вот именно! — поддержал Полубес и седовласый нищий по кличке Боцман.

— Эх вы, дурни! Вас всех сочинили, придумали, заставили двигаться! — сказал разумный голос сверху. — Всех вас создали, а вы не верите в очевидное! Твари вы неблагодарные!

На эту справедливую и в высшей степени мудрую реплику немедленно огрызнулась вздорная, но прекрасная Роза Чмель:

— Если бы кто-то придумал нас и сочинял это всё, то он мог бы сочинить всё гораздо, гораздо гармоничнее, справедливее, интереснее! А коли этого нет, то вполне логично предположить, что нас никто не создал. Что всё возникло само собою. Сперва ничего не было, а потом хоп! — появилась материя, возникли атомы. Из атомов слепились буквы. Из букв возник микроб, а из микроба выросла обезьяна. И так далее. Господин Джива совершенно прав, утверждая, что в соответствии с дарвиновской доктриной о происхождении видов...

— То есть вы полагаете, прекрасная Роза, что никакого создателя этой книги нет? — подкатился старичок в буклях. — Что весь этот сюжет и все мы возникли сами собой?

Пользуясь ситуацией, мерзкий старичок... дрожащей рукой своей... по великолепному атласному крупу...

— Да, мы возникли случайно! — к небывалому счастью старичка, Роза Чмель слишком увлечена была полемикой. — Мы всего лишь случайная, бессмысленная комбинация букв. И после нас... Лопух, как говорится, вырастет.

— О, как убедительны ваши аргументы, сиятельная! — восхищался старичок, теснясь плотнее.

— Да не лапайте же вы меня, вздорный, слабосильный старикашка!

Пережал. Откатился в угол, лязгнув искусственными зубами.

— Ну ладно, случайное сочетание букв и так далее... — вмешался Шлягер. — Положим, это так. Но кто-то же должен был по крайней мере тыкать пальцами в клавиатуру, печатать эти самые буквы!

Некоторое замешательство произошло в рядах... Затем всё стихло. Роза Чмель встала, пошла за пределы, не сказав ни слова. Совершенно голая, между прочим. Ну и что она этим хотела продемонстрировать? Что? А ничто. Поманила пальчиком Бубенцова, тот потянулся было за соблазном, но не успел...

Ерошка открыл глаза. Ни малейшей тени, ни отголоска, ни обрывка от чудесного видения не осталось. Всё свернулось, утонуло в подсознании. Кануло. Как будто ничего не было. Но ведь всем известно с самого рождения, что в подсознании живёт то, что ни в каких доказательствах не нуждается.

5

Снова раннее утро. Потолок и стены освещены тем особым мягким светом, который бывает от выпавшего ночью снега. Радость не ушла. Уже крепко засела, укоренилась в сердце, нельзя вырвать. Не вставая с постели, Ерошка протянул руку к тумбочке. Ему оставалось прочесть всего несколько заключительных страниц.

Он ясно видел и понимал, что перед ним живые свидетельства очевидцев, участников событий. Это как-то передавалось не логикой, не убеждением, не аргументами и конкретными фактами — а самим духом. Все главные вопросы разрешились, он увидел цельную, связную картину мира. Мир и жизнь приобретали наконец-то внятный смысл.

Ещё вчера Бубенцов верил, что вместе с неизбежной смертью тела уничтожится навсегда его самость, а вместе с этим пропадёт и образ мира. Наступит та тьма, которую он не сможет ощутить. Потому что его уже нигде не будет, не останется сознания, в котором эта тьма могла бы отразиться. Ерофея Бубенцова угнетала тщета всего сущего, обессиливала бессмысленность жизни. Не спасала и мысль о человечестве. Если личная жизнь каждого — всего лишь вспышка, ничтожный миг, то что такое существование человечества, жизнь каких-то поколений? Совокупность ничтожных мигов. Такая же бессмыслица, хотя и несколько больших размеров.

Теперь же всё становилось на свои места. Земной срок — время формирования того существа внутри тебя, которое призвано вступить в бескрайнее, бесконечное будущее. В то будущее, которого пока нет. Нигде нет! Но при том что будущего нет, оно есть, ибо обязательно придёт. Это непреложно.

Иногда отрывался от чтения. Беспокойно оглядывался, привставал... Нужно было срочно передать сокровенное знание Вере. Нельзя оставлять в неведении любимого человека, нельзя! Ведь это самое главное! Но как убедить? Сложнее всего доказать то, что очевидно! Нужно было подготовиться к разговору, отрепетировать. Предвидеть возражения, чтобы опровергнуть их.

— Ты утверждаешь, что Бог — это Любовь, — говорила Вера. — Как могла Любовь задумать муки для созданных людей, пусть и грешников?

— Нет никакого ада! — находчиво отвечал Ерофей. — Смерть — это переход в иную стихию, в свет. Нет никаких котлов, кипящей смолы, крючьев. Не придумывал Бог специального концлагеря для грешников!

— А как же вечные муки? — ехидно возражала Вера.

— А никак! За порогом смерти — иная стихия, огненная. Нужно загодя, ещё в земной жизни, готовить себя к ней. Потому что пламя Божественной Любви нещадно выжигает в душах всё тёмное, злое. Это больно. Грешным душам больно в раю. Так что если и есть ад, то устроен он лишь для того, чтобы там могли укрыться грешники, передохнуть от слишком опаляющего, слишком страшного для них огня Любви...

Новое мироощущение утверждалось, возрастало в нём, он слышал рост, чуял спокойное движение, которое нельзя остановить.

— Адам и Ева съели плод познания добра и зла. Нарушили запрет и были изгнаны из рая. Всеведущий Бог знал про это наперёд? Зачем же твой Бог позволил им согрешить?

— Затем, Вера, чтобы человек узнал, каково это — жить без Бога! И не теоретически познал, а на собственном горьком опыте! На своей шкуре! Вот для чего!

— А зачем войны, болезни? Зачем страдают невинные? Зачем дети умирают?

— Ровно затем же...

Всё таинственно совершалось само собою. Бубенцов читал финальную часть книги. Конец мировой истории оказался не очень радостным и входил в противоречие с ярким, морозным, солнечным утром. Всё заканчивалось Апокалипсисом. Мир перед концом подпадал под власть царя-антихриста. Но даже и это страшное предупреждение, это сбывающееся на глазах пророчество ничуть не огорчило Ерофея Бубенцова. Потому что ветхий мир должен был сгореть, чтобы уступить место новому.

Он закрыл книгу, резво встал, прошёл в умывальную. Откровение, прочитанное им только что, не шло из головы. Как ни удивительно, знание того, что весь этот всемирный балаган должен в скором времени закончиться, не угнетало, а, наоборот, приносило успокоение и отраду.

Принимал холодный душ, отфыркивался, приплясывал, принимался напевать. Улыбка сама собою растягивала щёки. Дух пребывал в бодрости, веселии, плоть ликовала! Теперь ему совершенно ясна была подлая цель тысячелетнего ордена без мечей. Наконец-то он осознал в полной и ясной мере, что означало избрание его на царство. Всего лишь генеральная репетиция прихода иного царя. Сперва история происходит в виде фарса, а затем осуществляется в виде трагедии! Царь нужен был им всего лишь как предтеча всемирного царя — антихриста.