Император Наполеон

1. Очередная (шестая!) коалиция

В декабрьские дни 1812 г., когда Франция скорбела о гибели своей Великой армии, Россия упивалась триумфом над «современным Аттилой». Александр I и М. И. Кутузов, естественно, радовались больше всех. «Я почитаю себя щастливейшим из подданных Вашего Величества», - написал фельдмаршал царю 7 декабря[1138]. Но Кутузов лучше, чем кто-либо, видел и дорогую цену победы, одержанной, глядя со стороны, легко и быстро. Не говоря уже о разоренных городах и селах России (включая сожженную Москву), о гибели неисчислимого множества ее хозяйственных, культурных и прочих ценностей, сравним две армии.

Ведь как ни осторожничал светлейший, руководимая им победоносная русская армия, преследуя Наполеона, понесла потери немногим меньшие, чем побежденная и «почти истребленная» французская армия. Документы свидетельствуют: Великая армия Наполеона вышла из Москвы численностью 115,9 тыс. человек, получила в пути подкрепления в 31 тыс., а на границе от нее осталось 14,2 тыс. человек[1139] (общие потери - 132,7 тыс. человек[1140]); Кутузов вышел из Тарутина во главе 120-тысячной армии (не считая ополчения), получил в пути как минимум 10-тысячное подкрепление, а привел к Неману 27,5 тыс. человек[1141] (потери - не менее 120 тыс. человек). Стендаль был близок к истине, заявив, что «русская армия прибыла в Вильно не в лучшем виде», чем французская[1142]. Поэтому Кутузов в рапортах царю 1, 2 и 9 декабря настойчиво предлагал дать армии отдых в Вильно «до двух недель», ибо, «если продолжить дальнейшее наступательное движение, подвергнется она в непродолжительном времени совершенному уничтожению»[1143].

Александр I, однако, потребовал «следовать беспрерывно за неприятелем» из пределов России в Европу. Он прибыл в Вильно вместе со своим alter ego А. А. Аракчеевым 11 декабря, а 12-го, в день своего рождения, принял у себя всех генералов и приветствовал их словами: «Вы спасли не одну Россию. Вы спасли Европу»[1144]. Кутузову царь лично вручил высший воинский орден империи - Св. Георгия I степени.

Кутузов достиг вершины своей полководческой славы, казавшейся ему самому невероятной. В откровенном разговоре с А. П. Ермоловым он признался: «Голубчик! Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, стращавшего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу!»[1145] Но с заграничным походом светлейший не торопился и предпочел бы вообще обойтись без него. «Ваш обет исполнен, - говорил он царю, - ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле. Теперь остается исполнить и вторую половину обета: положить оружие»[1146]. Но Александр I, переживший взлет от глубочайшего унижения к высочайшему торжеству, не хотел останавливаться на достигнутом.

Победа над «всемирным бичом» зла показалась царю столь грандиозной, что он не посмел объяснить ее ни патриотическим подъемом народа и армии, ни собственной твердостью, а целиком отнес ее к Богу. «Господь шел впереди нас, - говорил Александр князю А. Н. Голицыну. - Он побеждал врагов, а не мы!» Эту мысль царь выразил и в манифесте к россиянам от 25 декабря 1812 г.: «Итак, да познаем в великом деле сем промысел Божий!»[1147] На памятной медали в честь победы 1812 г. над Наполеоном Александр повелел отчеканить: «НЕ НАМЪ - НЕ НАМЪ - А ИМЕНИ - ТВОЕМУ»[1148]. Вдохновляясь «промыслом Божьим», он решил, что недостаточно отомстить «исчадию революции», врагу всех «Божьих помазанников» (феодальных монархов) и своему личному - за Аустерлиц и Фридланд, Смоленск и Москву, за подневольные обеты Тильзита и Эрфурта только изгнанием его из России. Теперь Александр посчитал возможным, с Божьей помощью, достроить шестую коалицию, возглавить ее и стать на правах коалиционного вождя Агамемноном Европы. Ради этого он проявил столько инициативы, настойчивости и энергии, что можно согласиться с мнением русских придворных историков: «Без Александра не было бы войны 1813 г.»[1149]

12 декабря Александр заверил английского комиссара при русском штабе Р. Т. Вильсона: «Теперь я уже не оставлю мою армию»[1150]. Он, правда, согласился на двухнедельный отдых Главной армии в Вильно, как только увидел ее. Армия, ослабленная на две трети численно, еще и «потеряла вид», что огорчило царя, а у великого князя Константина Павловича это зрелище исторгло крик возмущения: «Эти люди умеют только драться!»[1151] Лишь 24 декабря, отдохнув и подтянув резервы, Главная армия выступила из Вильно и 1 января 1813 г. перешла Неман, положив тем самым начало своим заграничным походам 1813 - 1815 гг. Командовал ею по-прежнему Кутузов, но вместе с ним в Главной квартире неотлучно пребывал сам российский император, готовый если не стратегически, то политически вразумлять старого фельдмаршала. Кутузов продолжал осторожничать. «Самое легкое дело - идти теперь за Эльбу, - ворчал он, - но как воротимся? С рылом в крови!»[1152] Впрочем, до конфликта между царем и фельдмаршалом дело не дошло. Уже в феврале Кутузов стал часто болеть; 28 апреля 1813 г. в силезском городке Бунцлау (ныне г. Болеславец в Польше) он умер - за четыре дня до новой встречи с Наполеоном.

Да, Наполеон к тому времени, словно из - под земли, по волшебству, уже собрал новую армию и спешил во главе ее к Эльбе.

Катастрофа, постигшая французскую армию, в России потрясла, но не обескуражила Наполеона, поскольку была воспринята им как стихийное бедствие. Он верил в себя, надеялся на преданность своих германских вассалов и на лояльность тестя, императора Австрии, а потому считал, что шестая коалиция не будет прочной и распадется после первых же его побед. Трудно было лишь собрать заново большую армию, а в том, что он поведет ее от победы к победе, император не сомневался, как не сомневался и в том, что эти его победы заставят смолкнуть охвативший Францию ропот недовольства его воинственностью.

Новую армию Наполеон создавал с магической быстротой, призвав под ружье половину новобранцев досрочно, в счет 1814 и отчасти даже 1815 г. Не только обучить, но и организовать их должным образом не было времени. Их отправляли в поход ротами, на пути к границе соединяли в батальоны, за границу они уходили полками, а к началу боев составляли дивизии и корпуса. «Разум отказывается верить, - вспоминал один из министров императора, - когда представляешь себе работу, которую пришлось проделать, и разнообразные ресурсы, какие сумел он найти, чтобы за пять месяцев собрать, одеть, экипировать и обеспечить боеприпасами такую армию».

«Но даже гений Наполеона, - справедливо констатировал Анри Лашук, - не мог создать из ничего хорошую конницу»[1153]. Для этого недоставало ни времени, ни источников пополнения конного состава, поскольку многие из лучших конных заводов Европы находились в Пруссии и государствах центральной Германии, выступивших теперь против Франции. Отныне недостаток кавалерии будет фатально тормозить маневренность войск Наполеона.

Всего к началу кампании 1813 г. Наполеон уже имел 200 тыс. солдат, но их боеспособность резко уступала той, которою славились герои Аустерлица и даже Бородина. Теперь, по авторитетному мнению Дэвида Чандлера, «между количеством солдат и качеством их существовала пропасть», - настолько невыгодно отличались новые войска от прежних[1154]. Но преклонение перед Наполеоном удваивало силы новобранцев. Император сам провожал в поход новые формирования, раздавал им знамена, старался воодушевить их клятвами верности Отечеству. «Никогда, - вспоминал очевидец одной из таких сцен, - никогда не изгладится в моей памяти конец его речи, когда, привстав на стременах и протянув к нам руку, он бросил нам эти два слова: “Клянетесь ли?” И я, и все мои товарищи, мы почувствовали в этот миг, точно он силой исторг из наших душ крик: “Клянемся! Да здравствует император!” Сколько мощи было в этом человеке!»[1155]

Такой же патриотический подъем испытывали и жители Парижа (из разных сословий), собиравшиеся многотысячными толпами у дворца Тюильри посмотреть на проводы. Последний перед отъездом самого Наполеона на фронт смотр его войск ярко запечатлен в романе Оноре Бальзака «Тридцатилетняя женщина». «То было тринадцатое воскресенье 1813 года <...>. Франция готовилась к прощанию с Наполеоном накануне кампании, опасность которой предвидел каждый. На этот раз дело шло о самой Французской империи, о том, быть ей или не быть. Мысль эта, казалось, волновала и военных, и штатских, волновала всю толпу, в молчании теснившуюся радом с солдатами. Солдаты эти - оплот Франции, последняя капля ее крови - вызывали тревожное любопытство зрителей. Большинство горожан и воинов, быть может, прощались навеки; но все сердца, даже полные вражды к императору, обращали к нему горячие мольбы о славе Франции. Даже люди, измученные борьбой, завязавшейся между Европой и Францией, отбросили ненависть и понимали, что в грозный час Наполеон - олицетворение Франции.

Далее Бальзак описывает явление Наполеона на этом смотре народу и армии. «Император был замечен всеми и сразу на всех концах площади. Тотчас забили “поход” барабаны, оба оркестра грянули одну и ту же воинственную мелодию, которую подхватили все инструменты от нежнейших флейт до турецкого тромбона. При этом мощном призыве сердца затрепетали, знамена склонились, солдаты взяли на караул, единым и точным движением вскинув ружья во всех рядах. От шеренги к шеренге, будто эхо, прокатились слова команды. Возгласы “Да здравствует император!” потрясли воодушевленную толпу. Вдруг все дрогнуло, всколыхнулось, тронулось. Наполеон вскочил на коня. Движение это вдохнуло жизнь в немую громаду войск, взметнуло в едином порыве знамена, взволновало лица. Стены высоких галерей дворца, казалось, тоже возгласили: “Да здравствует император!”. В этом было что-то сверхъестественное, то было какое-то наваждение, подобие божественного могущества <...>. Человек этот, средоточие такой любви, восхищения, преданности, стольких чаяний, ради которого солнце согнало тучи с неба, сидел верхом на коне, скромно одетый, шага на три впереди эскорта из приближенных в расшитых золотом мундирах <...>. Ничто не дрогнуло в лице этого человека, взволновавшего столько душ»[1156].

Тем временем победоносные русские войска шли вперед - освобождать от Наполеона Европу, включая и Францию. Это понимал каждый солдат. Другие задачи - восстановить на континенте феодальные режимы, свергнутые Французской революцией и Наполеоном, вернуть на троны Европы дореволюционных монархов, а народам - крепостное право, инквизицию, сословное неравенство, даже обеспечить России европейскую гегемонию, - эти задачи «нижним чинам» не разъясняли. Зато Александр I и его окружение, впервые за 10 лет испытавшие радость победы над Наполеоном, предвкушали скорое решение всех задач, ради которых бились насмерть с «новым Аттилой» пять коалиций подряд. Царь не скрывал своего торжества. Сопровождавший его в феврале 1813 г. А. И. Михайловский - Данилевский записывал в дневнике: «Государь был всегда верхом, одетый щеголем. Удовольствие не сходило с прекрасного лица его»[1157].

Все складывалось для шестой коалиции наилучшим образом. Англия уже отсчитывала коалиционерам свое золото, выделив на 1813 г. только для России 1 333 334 ф. ст. (при условии, что Россия выставит против Наполеона 160 тыс. человек «пушечного мяса»)[1158]. Пруссия и Австрия порвали союзные отношения с Францией, причем 20-тысячный прусский вспомогательный корпус генерала Г. Йорка[1159] еще в декабре 1812 г. перешел на сторону России, а 28 февраля в Калиге Пруссия заключила с Россией договор о совместной борьбе с Наполеоном, выставив для начала 80 тыс. солдат[1160]. Австрийский же вспомогательный корпус фельдмаршала К. Ф. Шварценберга (30 тыс. человек) в январе вышел из войны, открыв русским войскам путь на Варшаву, и теперь министр иностранных дел, а фактически глава правительства Австрии К. В. Л. Меттерних договаривался с Россией и Пруссией об условиях присоединения Австрийской империи к шестой коалиции. Договаривался так, что Александр I и Фридрих - Вильгельм III поняли: Франц I присоединится к ним непременно и скоро.

А пока 15 марта в Бреславле Александр встретился с Фридрихом - Вильгельмом. Венценосные приятели бросились в объятия друг к другу и, по наблюдению очевидцев, «молча, несколько минут, прижимали один другого к сердцу». Видя, что король прослезился, царь воскликнул: «Утешьтесь, брат мой, это последние слезы, которые заставил вас проливать Наполеон!»[1161] В тот же день из Бреславля Александр отправил письмо другому своему «брату» Францу I: «Хотел бы приехать в Вену, чтобы забыть в ваших объятиях о прошлом и возобновить Вашему величеству заверения в моей искреннейшей привязанности»[1162].

Пока был жив Кутузов, Александр выказывал ему подчеркнутую благосклонность. Никто не мог упрекнуть царя в том, что он завидует воинской славе фельдмаршала. Он воспринимал как должное приветственные возгласы пруссаков в адрес Кутузова даже при виде его, царя: «Vivat papa Kutusof!»; а когда жители городка Стейнау на Одере поднесли самому Александру лавровый венок, он отослал его Кутузову[1163]. Царь был так деликатен с Кутузовым не только по своей воспитанности, но и потому, что видел: дни старого фельдмаршала уже сочтены. Уважая патриотические чувства нации, Александр простился с умершим Кутузовым как с национальным героем. «Не вы одна проливаете о нем слезы, - написал он вдове фельдмаршала. - С вами плачу я, и плачет вся Россия»[1164]. На запрос о том, где похоронить усопшего, царь ответил: «В Казанском соборе, украшенном его трофеями»[1165].

После смерти Кутузова остро встал вопрос о главнокомандующем союзными войсками. Несмотря на старшинство в чинах трех полных генералов - М. Б. Барклая де Толли, А. П. Тормасова и М. А. Милорадовича, Александр I предпочел генерал-лейтенанта П. X. Витгенштейна. Должно быть, царь учитывал при этом не только заслуги этого генерала как «спасителя Петербурга» в 1812 г., но и его немецкую фамилию. Ведь речь шла теперь о главнокомандующем и русскими, и прусскими войсками. Именно Витгенштейну было доверено принять на себя удар стремившегося к реваншу за 1812-й год Наполеона.

Первое после «грозы Двенадцатого года» сражение русских и прусских войск с новой армией Наполеона произошло 2 мая 1813 г. на исторической равнине у г. Лютцен, где в 1632 г. в битве со знаменитым Альбрехтом Валленштейном пал (но выиграл битву) еще более знаменитый Густав II Адольф. Здесь Наполеон и Александр I сошлись на поле боя впервые после Аустерлица. Оба они понимали, как важно начать кампанию с победы, и в желании победить не уступали друг другу. Наполеон, верный себе, непосредственно руководил битвой. Очевидцы рассказывали, что никогда еще со времени Итальянского похода 1796 - 1797 гг. он не бывал в огне битвы, рискуя собой, по выражению Александра Дюма, «как младший лейтенант»[1166]. Видя нерешительность новобранцев, «император увещевал, стыдил, воодушевлял их и затем несколько раз бросался вместе с ними в атаку»; когда же он мчался впереди всех на своем коне, казалось, как вспоминал об этом маршал Мармон, что «даже мертвые отдавали ему честь»[1167]. Александр в сражении лишь присутствовал (не столько вдохновляя, сколько стесняя главнокомандующего Витгенштейна), но тоже был под огнем, а когда свита попыталась увести его в безопасное место, заявил: «Для меня здесь нет пуль!»[1168]

По русским источникам, Наполеон имел при Лютцене в полтора раза больше солдат (150 тыс. против 92 тыс.), хотя и почти вдвое меньше орудий (350 против 650)[1169]. Его новобранцы сражались храбро, но не очень умело. Битва весь день шла на равных, и лишь к вечеру Наполеон осуществил маневр, принесший ему победу. Он подверг ослабленный центр союзников бомбардировке из 80 - пушечной батареи генерала А. Друо и под прикрытием этого огневого вала бросил в атаку гвардию. Союзники дрогнули и начали общее отступление, потеряв от 15 до 20 тыс. человек. Они не бежали, как при Аустерлице, но отступали капитально, «вынужденно поспешно» (по выражению Д. Чандлера[1170]), как русские в России летом 1812 г. «Отсюда, - вспоминал о Лютцене русский офицер - мемуарист И. Т. Радожицкий, - принялись мы опять за старое: ретироваться»[1171].

За реку Эльстер союзные (особенно прусские) войска уходили деморализованными и озлобленными. Вот характерные факты. В храме Пегау генерал Г. Л. Блюхер, чтобы скрыть от местных жителей свое поражение, «заставил их исполнять благодарственный молебен “Те Deum” (“Тебя, Господи, славим”), после чего его солдаты подожгли храм. Кюре из Болена, отказавшийся звонить в колокола во славу этих ретирующихся вояк, был ими повешен»[1172].

А вот для контраста факт с другой, французской стороны. Читаем в монографии англичанина Рональда Делдерфилда: «Среди тех, кто по приказу Наполеона был похоронен с воинскими почестями (после битвы при Лютцене. - Н. Т.), был и молодой прусский солдат и после смерти сжимавший знамя, защищая которое он отдал свою жизнь. Знамя было похоронено вместе с ним»[1173].

Наполеон потерял при Лютцене не меньше 15 тыс. человек и не имел достаточно сильной кавалерии, чтобы преследовать союзников с боем. Он лишь проследовал за ними в Дрезден и далее к Бауцену. В Дрездене император простился (оказалось, навсегда) со своим пасынком, вице - королем Италии Евгением Богарне, который отправился формировать новые итальянские войска. «Наполеон, - читаем об этом прощании у Н. А. Полевого, - долго держал Евгения в объятиях, как будто тревожимый мрачным предчувствием»[1174].

Второе в кампании 1813 г. сражение, еще более упорное, чем при Лютцене, союзники дали Наполеону у г. Бауцен 20 - 21 мая. По русским данным, Наполеон и здесь сохранял общий численный перевес[1175], хотя его артиллерия и кавалерия были вдвое слабее. Впрочем, именно артиллерийский маневр первоклассных батарей Антуана Друо с последующим захватом командных высот позволил Наполеону выиграть и эту битву. Если бы маршал М. Ней не оплошал с выполнением главного в той битве приказа Наполеона обойти правый фланг союзников, под Бауценом мог повториться Аустерлиц. Но «князь Московский», который, кстати, после 1812 г. как военачальник резко сдал, под Бауценом непростительно медлил и упустил свой шанс. В результате союзники, потеряв, по данным Д. Чандлера, около 20 тыс. человек, продолжили свою ретираду в относительном порядке. Наполеон, не досчитавшийся, по Чандлеру, примерно стольких же своих солдат[1176], и страдавший от недостатка кавалерии, преследовал их без должного напора, но тем не менее занял Бреславль (где так недавно Александр I и Фридрих - Вильгельм III радовались в предвкушении своих побед) и вышел к Одеру.

В штабе союзников забили тревогу. Фридрих - Вильгельм вновь плакал, восклицая: «Опять я на Одере!» Русские офицеры вспоминали предостережение Кутузова: «Как воротимся? С рылом в крови!»[1177] Витгенштейн сам попросил уволить его с поста главнокомандующего и назвал своим преемником Барклая де Толли. 29 мая Александр I с согласия Фридриха - Вильгельма III назначил главнокомандующим союзными войсками Барклая. В те же дни, прибегнув к посредничеству Меттерниха, союзники предложили Наполеону перемирие.

Наполеон после двух побед не проявлял особой радости. Дело не только в том, что победы дались ему труднее, чем он рассчитывал (теперь и солдаты его были уже не те, а среди соратников ему так не хватало погибшего Ж. Ланна, заболевшего А. Массена, осажденного в Гамбурге Л. Н. Даву и занятого в Испании Л. Г. Сюше). Он пережил в мае 1813 г. и тяжкие личные утраты. Перед битвой при Лютцене, в стычке под Вейсенфельсом, 1 мая на глазах императора погиб его старый друг маршал Ж. Б. Бессьер - был убит ядром, разорвавшим ему грудь. О подробностях гибели Бессьера вспоминали те, кто его убил, - русские офицеры. Очевидец, будущий генерал-декабрист князь С. Г. Волконский, свидетельствовал, что ядро в Бессьера выпустил командир артиллерийской батареи, тоже будущий декабрист О. В. Грабе-Горский - чуть ли не на пари с генерал-майором С. Н. Ланским[1178]. Сам Грабе-Горский впоследствии не без гордости вспоминал: «Я убил маршала Бессьера»[1179].

А на другой день после битвы при Бауцене, в арьергардном бою под Герлицем 22 мая, когда Наполеон наблюдал за отступлением союзников, неприятельское ядро ударило в дерево, возле которого стоял император, и рикошетом поразило его самого близкого друга обер-гофмаршала Ж. К. М. Дюрока. Смертельно раненный Дюрок умер на руках Наполеона. «Прощай, мой друг, - сказал умирающему император. - Жди меня там, мы скоро увидимся»[1180]. Когда врачи унесли тело Дюрока, Наполеон машинально сел на какой-то пень и долгое время оставался недвижим, словно изваяние, хотя вокруг него ложились осколки снарядов от прусского арьергарда, а боевые соратники слезно умоляли его пройти в укрытие.

На месте гибели своего обер-гофмаршала Наполеон поставил памятный знак. Андре Кастело писал о нем уже в 1960-е годы: «И сегодня можно увидеть в самом центре деревни Макерсдорф большой квадратный камень <...>. На нем высечены имя, крест, дата: “Дюрок. 1813”. Останки Дюрока покоятся в Доме инвалидов, неподалеку от гробницы Наполеона»[1181]. Там же погребен и Бессьер. В конце концов, после того как в 1840 г. был перенесен в Париж с острова Святой Елены прах Наполеона, они встретились ТАМ - все трое.

После гибели Ж. Ланна под Эслингом в 1809 г. ничто (даже российскую катастрофу) Наполеон не переживал так тяжело, как смерть в течение трех недель Бессьера и Дюрока. К тому же не радовали императора и вести из Франции. Страна буквально надрывалась, поставляя ему досрочные наборы призывников, и от этого нация теряла здоровье, которым так гордился и любил похвастаться перед Европой Наполеон. В таком расположении духа он принял австрийское посредничество и согласился на перемирие. Оно было подписано 4 июня в чешском селении Плесвиц на два месяца. Надежды союзников на перемирие были понятны: оправиться от двух поражений, подтянуть резервы и, главное, привлечь на свою сторону Австрию.

На что рассчитывал Наполеон? Заключить ли мир с деморализованными коалиционерами на условиях сохранения status quo, т. е. всех его завоеваний? Или видимостью миротворчества успокоить пресыщенную славой и уставшую от войн Францию, а тем временем пополнить свои войска подходившими резервами и нанести коалиции решающий удар? по-видимому, было в его расчетах и то, и другое. Было, но не удалось. Поэтому post factum, уже на острове Святой Елены, Наполеон признал: «Не следовало мне соглашаться на перемирие после победы при Бауцене. Я уже был в Бреславле, и если бы продолжал безостановочное движение, то русские и пруссаки ушли бы за Вислу, поляки снова вооружились бы, и мой тесть (Франц I. - Н. Т.) никогда не отважился бы восстать против меня»[1182]. Главный биограф Александра I Н. К. Шильдер тоже полагал, что после третьего (вслед за Лютценом и Бауценом) большого сражения, которое, «по всей вероятности», выиграл бы Наполеон, Австрия осталась бы нейтральной[1183]. Именно в расчете на лояльность Австрии обманулся Наполеон, заключая перемирие. Он не ожидал, что в ряду предательств 1813 г., когда один за другим бежали от него в стан феодальной коалиции послушные ему раньше германские вассалы, «наиболее элегантное предательство» (по выражению чешского историка Я. Шедивы[1184]) уготовит ему Меттерних - alter ego его тестя.

28 июня Меттерних приехал к Наполеону в Дрезден и как посредник предъявил ему нечто вроде ультиматума, который Австрия уже согласовала с Россией и Пруссией. Коалиция соглашалась заключить мир с Наполеоном только на четырех условиях: 1) ликвидация герцогства Варшавского и раздел его между Россией, Пруссией и Австрией, т. е. фактически четвертый раздел Польши; 2) возвращение Австрии ее иллирийских провинций, которых она лишилась после затеянной ею и проигранной войны с Францией по Шёнбруннскому договору 1809 г.; 3) присоединение Данцига к Пруссии и очищение от французов всех прусских крепостей; 4) восстановление независимости ганзейских городов («по крайней мере Гамбурга и Любека»). В случае если Наполеон откажется принять эти условия, Австрия обязалась объявить ему войну и выставить против него в рядах шестой коалиции для начала 150-тысячную армию[1185].

Наполеон, выслушав Меттерниха, пришел в ярость. Ультиматум он отверг категорически и безусловно. Вступлению же Австрии в очередную (пятую кряду за последние 17 лет!) войну против него он отказывался верить. Он то увещевал Меттерниха «образумиться», ласково похлопывая его по плечу («Зачем же нам воевать и воевать?»), то грозил покарать Австрию за предательство, напоминая, что он трижды возвращал престол Францу I и, наконец, породнился с ним, а он, неблагодарный, как был, так и остается врагом. Меттерних настаивал на четырех условиях. С тем и откланялся. «Хорошо, пусть будет война! - жестко сказал Наполеон, провожая его. - До свидания в Вене!»[1186] 10 августа Австрия объявила войну Наполеону, и 150 тыс. австрийских солдат, уже готовых сражаться, присоединились к войскам шестой коалиции.

Итак, Наполеон не согласился на мирные предложения коалиционеров. А. 3. Манфред усмотрел в этом «суеверие, почти дикарское самоослепление»: «...математик, он непостижимым образом разучился правильно считать»[1187]. Иначе (и, думается, вернее) рассудил Е. В. Тарле: не «суеверное самоослепление», а особый, наполеоновский, склад мышления. В 1813 г., как и до 1812, Наполеон действовал по принципу «все или ничего!»[1188] Предложенные ему четыре условия перечеркнули бы многие из его завоеваний, а отступать завоеванное он не собирался. «Ваши государи, рожденные на тронах, - говорил он в Дрездене Меттерниху, - могут быть побиты хоть 20 раз и спокойно возвращаются в свои столицы. А я солдат, мне нужны честь и слава, я не могу показаться униженным перед моим народом»[1189].

Присоединение Австрии резко усилило шестую коалицию. К тому же на помощь ей шли шведские войска, со стороны Пиренеев наступали испанцы и англичане, переходили в лагерь коалиции Бавария и Вюртемберг, Нассау и Баден. Против Наполеона поднималась вся Европа. «Ату Францию!» - таков был общий клич феодальных монархов[1190].

Главнокомандующим союзными войсками Александр предложил назначить князя К. Ф. Шварценберга. Сделал он это не только на радостях по случаю вступления Австрии в коалицию, но и потому, что знал: спесивые немецкие феодалы оскорбляются подчинением Барклаю де Толли - «плебею», сыну безродного поручика. Вообще, как подмечено участником тех событий, офицером и будущим генералом М. А. Фонвизиным, «Александр с необыкновенною ловкостью умел соглашать разнородные интересы и требования союзников, жертвовал собственным самолюбием <...> и даже согласился подчинить лучших своих полководцев австрийским и прусским генералам, которые нисколько не были выше наших»[1191]. Шварценберг - бывший посол Австрии в Париже, больше дипломат, нежели военачальник, страдавший при избытке осмотрительности недостатком активности, - тоже не вполне устраивал Александра как главнокомандующий, особенно в сравнении с Наполеоном. Поэтому царь возобновил начатые еще в 1804 г. попытки заполучить французского генерала Ж. В. Моро, который был изгнан из Франции за участие в заговоре против Наполеона и жил в США. Первые два приглашения от Александра (в 1804 и 1807 г.) Моро отклонил, но третье принял и в августе 1813 г. приехал к монархам стран - членов шестой коалиции в Прагу. По воспоминаниям государственного секретаря Российской империи А. С. Шишкова, «принят он был с великою и, можно сказать, излишнею честью: российский император и король прусский, как только услышали о его прибытии, тотчас поехали к нему с поклоном и поздравлениями»; ни Румянцеву, ни Суворову, ни Кутузову «не было никогда оказано подобной чести»[1192].

Александр I предлагал Моро главное командование над союзными войсками с чином фельдмаршала - вместо Шварценберга. Моро предпочитал, чтобы главнокомандующим числился Александр, а он, Моро, руководил бы войсками в качестве начальника его Главного штаба[1193]. До битвы при Дрездене этот вопрос не был решен.

Симптоматично, что в один день с Моро приехал в Прагу к союзникам и генерал А. Жомини, бывший начальник штаба у маршала М. Нея, уже тогда авторитетный военный теоретик, перешедший на русскую службу. «Мы, русские, несказанно ему обрадовались, - свидетельствовал А. И. Михайловский - Данилевский, - ибо все, от государя до последнего офицера, почитали его своим учителем»[1194]. Жомини сразу получил звание генерал-адъютанта и место советника при Александре I. Поскольку к тому времени появился в стане коалиции и бывший наполеоновский маршал Ж. Б. Бернадот, французские историки восклицают: «Казалось, только французы могут побеждать французов!»[1195] Все три «дезертира», как ругал их Наполеон, советовали коалиционерам одно и то же: «Избегать столкновения там, где руководит лично Наполеон, а стараться бить отдельно его маршалов <...>. Если же связываться с самим Бонапартом, то не иначе как с громадным превосходством сил»[1196]. Отныне коалиционеры будут следовать этим советам неукоснительно.

В первом же после перемирия сражении под Дрезденом, 26 - 27 августа, союзники располагали большим численным перевесом: по данным, зафиксированным в отечественных энциклопедиях, 227 - 235 тыс. человек против 165 тыс.[1197] Однако Наполеон вновь победил. Подкреплений перед битвой он получил в несколько раз меньше, чем союзники, но зато к нему вернулся из Неаполя (правда, ненадолго) Иоахим Мюрат, который один стоил многих тысяч сабель. На второй день битвы Наполеон прорвал союзный центр мощным ударом чуть ли не всей своей кавалерии, внезапно собранной в кулак под командованием Мюрата. Этот прорыв заставил коалиционеров беспорядочно отступать. Потеряв, по разным данным, от 30 до 40 тыс. человек, они поспешно уходили, а частью бежали к Богемским горам, бросая обозы, пушки и знамена. Наполеон потерял здесь людей втрое - вчетверо меньше (около 10 тыс.)[1198].

Тяжесть поражения усугублялась для союзников и лично для Александра I гибелью Моро. Он был смертельно ранен ядром, которое, по слухам и с той и с другой стороны, выпустил сам Наполеон, разглядевший в подзорную трубу своего «дезертира»[1199] («Не знамение ли?» - восклицал по этому поводу Эмиль Людвиг[1200]). Сам Наполеон позднее, уже в изгнании, рассказал своему врачу Б. О’Мира, как в действительности был убит Моро. Вот этот рассказ в записи врача. «На расстоянии примерно в 500 ярдов (около 0,5 км. - Н. Т.) я заметил группу всадников, собравшихся вместе <...>. Вызвал артиллерийского капитана, командовавшего батареей из 18 или 20 пушек: “Немедленно обстреляйте эту группу людей; возможно, среди них есть несколько генералов”. Приказ был выполнен незамедлительно. Одно из ядер попало в Моро, оторвало обе его ноги и пронзило насквозь его лошадь. Я думаю, те, кто стояли рядом с ним, были убиты или ранены»[1201].

Рядом с Моро стоял в ту минуту Александр I. Он не пострадал. А генерал Моро после ампутации обеих ног умер 2 сентября, и через месяц прах его был погребен в Латинской церкви на Невском проспекте Петербурга с фельдмаршальскими почестями[1202].

В лагере союзников началась паника. Фридрих - Вильгельм III от страха совсем потерял голову. Даже Александр поддался общему унынию. Меттерних, по версии Н. К. Шильдера, «готовился отделить Австрию от коалиции»[1203]. В этот критический момент, когда все шло к тому, что шестая коалиция разделит судьбу пяти предыдущих, реализовались советы наполеоновских «дезертиров».

Сам Наполеон после Дрезденской битвы заболел и почти на шесть недель вышел из строя, оставаясь под наблюдением врачей в Дрездене; «острейшая желудочная колика» вызвала у медиков даже подозрение (оказавшееся безосновательным), не отравлен ли он[1204]. Преследовать разрозненные войска союзников он поручил своим маршалам, которые, однако, в отсутствие императора действовали неудачно и все (!) были разбиты: М. Ней - при Денневице Ж. Б. Бернадотом (!)[1205], Ж. Э. Макдональд на р. Кацбах Г. Л. Блюхером, Н. Ш. Удино - у Гроссберена прусским генералом Ф. В. Бюловым. Особенно счастливым для союзников стал бой под Кульмом, где 29 - 30 августа был окружен и большей частью уничтожен русско-прусско-австрийскими войсками общей численностью до 80 тыс. человек 37-тысячный корпус генерала Д. Вандама, а сам Вандам взят в плен. Как важный трофей пленника доставили к Александру I. Царь строго осудил его «злодейские поступки в Ольденбурге» и сразу пожалел об этом, ибо ответ Вандама был преисполнен дерзости: «Я казнил врагов моего отечества, но не убивал своего отца!»[1206]

После такого фейерверка побед над военачальниками Наполеона коалиционеры воспрянули духом. 9 сентября в Теплице (Чехия) они скрепили свой союз новым договором, по которому обязались бороться с Наполеоном до победного конца, в после победы свести Францию к границам 1792 г.[1207] К началу октября коалиция выставила против Наполеона уже 1 млн солдат, ударное ядро которых составляли четыре армии, рассредоточенные в Германии: Богемская (253 200 австрийцев, русских и пруссаков) под командованием К. Ф. Шварценберга; Силезская (104 тыс. русских и пруссаков) - Г. Л. Блюхера; Северная (128 700 русских, пруссаков и шведов) - Ж. Б. Бернадота, который теперь именовался шведским кронпринцем Карлом - Юханом, и Польская армия Л. Л. Беннигсена (59 400 русских и пруссаков); всего же - 547 300 человек и 1475 орудий[1208], плюс гарнизоны, летучие, ополченческие и даже партизанские отряды. Главнокомандующим всеми армиями считался Шварценберг, которым номинально руководил совет трех императоров - российского, прусского и австрийского. Фактически возглавляли союзный штаб два барона: француз А. Жомини и немец К. Ф. Толь, один из которых учился воевать у Наполеона, а другой у М. И. Кутузова. План союзников теперь заключался в том, чтобы совокупными усилиями четырех своих армий окружить и уничтожить в районе Лейпцига армию Наполеона численностью, как они полагали, не более 180 тыс. человек при 700 орудиях.

2. «Битва народов»

Наполеон понимал, что предстоящее сражение должно решить судьбу кампании 1813 г., если не судьбу его империи вообще. Он знал, что коалиционеры превосходят его численно в полтора раза (а по кавалерии и артиллерии - вдвое), и принял единственное решение, при котором мог рассчитывать на успех. Перед ним изготовились к бою войска Шварценберга и Блюхера, а Бернадот и Беннигсен были еще на марше - в 30 и 40 км. Наполеон решил попытаться разбить две первые армии (Богемскую и Силезскую) до появления Северной и Польской армий, а потом сразиться и с двумя остальными.

16 октября 1813 г. на просторной равнине у Лейпцига началась трехдневная, величайшая из битв наполеоновской эпопеи, которая вошла в мировую историю как «битва народов»[1209]. Войска шестой коалиции состояли из россиян, австрийцев, пруссаков, шведов, баварцев, вюртембержцев, причем в русской армии были представлены разные народы России - например, башкиры, вооруженные... луками и стрелами, за что французы прозвали их амурами. С другой стороны, под знаменами Наполеона сражались кроме французов итальянцы, поляки, голландцы, бельгийцы, саксонцы. К началу битвы Наполеон имел, по разным источникам, от 155 до 175 тыс. человек и 717 орудий, союзники - от 193 до 220 тыс. человек и 893 орудия.

«Битву народов» под Лейпцигом можно было бы назвать (по аналогии с «битвой трех императоров» при Аустерлице) и «битвой четырех императоров». Здесь императору Наполеону противостояли три монарха - император Александр, император Франц и король Фридрих - Вильгельм, которых, кстати, великий Д. Г. Байрон удостоил нелестным определением: «три чистопородных олуха из старых законных династий»[1210].

В ночь на 16 октября, как бы предвещая небывалое кровопролитие, над полем битвы разразилась буря с громом и молнией, а весь день 16-го шел дождь, который, однако, не остудил пыла сражающихся. Битва началась рано утром с артиллерийской дуэли, когда противники стали палить друг в друга из 2 тыс. орудий; «мир еще никогда не слышал такой канонады», - отметил английский биограф Наполеона Винсент Кронин. Цитирую далее Кронина: «За последние шесть лет Наполеон изобрел смертоносную тактику выставления пушек на возможно близкое расстояние, чтобы расстреливать пехоту и кавалерию, выкашивая строй противника целыми рядами. Теперь он мог видеть, как союзники поставили пушки в длинные ряды, чтобы последовать его примеру: “Наконец-то они хоть чему-то научились!”»[1211].

Первые полдня битва шла с переменным успехом, а к 15 часам Наполеон подготовил прорыв союзного центра. Начальник его артиллерии генерал А. Друо обрушил на место прорыва из 160 орудий, «пожалуй, неслыханный в истории войн по своей сосредоточенности шквал артиллерийского огня» (свидетельство очевидца, русского генерала и будущего фельдмаршала И. И. Дибича[1212]). Ровно в 15 часов все трубачи французской армии протрубили сигнал к атаке. Мюрат с двумя кавалерийскими корпусами (100 эскадронов, т. е. 10 тыс. сабель) устремился к селению Госсе в самом центре позиций союзников. У Мюрата под Лейпцигом уже не было той, по выражению Хилэра Беллока, «тучи кентавров», которые мчались за ним в битве при Эйлау <...>. Их заменили юнцы»[1213]. Но и во главе этих «юнцов» Мюрат прорвал уже расстроенную огнем Друо[1214] русско-прусскую линию в центре союзников и, преследуя бегущие полки, оказался в 800 м от «Монаршего холма» близ Мейсдорфа, откуда наблюдали за битвой все союзные государи и главнокомандующий Шварценберг.

В этот момент Наполеон решил, что сражение выиграно. Он поздравил с победой короля Саксонского и приказал властям Лейпцига «звонить во все колокола» по случаю великой победы[1215]. Однако в считаные часы картина битвы начала калейдоскопически меняться. Из своей ставки на холме у Тонберга, всего в 3,5 км от «Монаршего холма», Наполеон увидел, как пришли в движение союзные резервы. Александр I (кто бы мог подумать?) раньше своих «братьев» - монархов и даже самого Шварценберга понял, что в битве наступает критический момент, и, прежде чем Мюрат прорвался к «Монаршему холму», успел лично послать в прорыв резервную 100 - пушечную батарею Н. О. Сухозанета, а вслед за ней - русскую дивизию Н. Н. Раевского и прусскую бригаду Ф. Г. Клёйста. Эти войска остановили Мюрата, закрыли собою брешь в центре союзной позиции и, по выражению М. И. Богдановича, «исторгли успех из рук Наполеона»[1216].

Тогда, к 17 часам, Наполеон, стремясь выиграть битву непременно в первый же день, пока не появились войска Беннигсена и Бернадота, решил идти ва - банк и ударить по ослабленному центру коалиционеров силами своей непобедимой, пешей и конной гвардии. Он уже снимал с руки перчатку, чтобы дать знак для сакраментального приказа: «Гвардию - в огонь!» - когда ему доложили об атаке австрийцев на его правое крыло. В атаку шел 2-й корпус австрийской армии, которым командовал старый знакомый Наполеона, генерал от кавалерии граф М. Мервельдт. Наполеон был раздосадован: пришлось отрядить часть гвардии вправо, на помощь князю Ю. Понятовскому, который принял на себя австрийский удар. Понятовский сражался искусно, отбросил австрийцев и взял в плен самого Мервельдта[1217]. Но время для решающего удара по союзному центру было упущено. Над полем битвы сгустились сумерки.

Таким образом, первый день «битвы народов» не выявил победителя. Обе стороны понесли огромные потери: Наполеон - больше 25 тыс. человек, союзники - около 40 тыс.[1218] Наполеон, владевший большую часть дня инициативой, несмотря на численное превосходство союзников, был доволен тем, как сражались его войска. Польского князя Юзефа Понятовского он прямо на поле битвы произвел в маршалы Франции. Но результат дня его разочаровал. Разбить Шварценберга и Блюхера до соединения их с Бернадотом и Беннигсеном не удалось. В ночь с 16 на 17 октября и Бернадот, и Беннигсен прибыли к Лейпцигу и привели с собой 110 тыс. бойцов. Наполеон в ту ночь тоже получил подкрепления, но всего лишь в 15 тыс. человек. Теперь войск у союзников стало почти вдвое больше, чем у Наполеона.

С утра 17 октября обе стороны начали убирать раненых и (не мешая друг другу) готовиться к возобновлению битвы. Узнав о двойном превосходстве коалиции в силах, Наполеон понял, что выиграть лейпцигское сражение практически невозможно. Он приказал доставить к нему пленного генерала Мервельдта, с которым уже имел дело как с вестником мира в 1797 г. перед Леобеном и в 1805 г., после Аустерлица. Теперь Наполеон сказал Мервельдту, что в знак уважения к нему отпускает его из плена, и передал с ним письмо к Францу I с предложением мира. Франц, получив это письмо, обратился за советом к Александру I. Тот рекомендовал оставить мирный почин Наполеона (как это делал сам царь в 1812 г.) без ответа[1219].

Предлагая мир, Наполеон, вероятно, хотел выиграть время для дипломатических, да и военных маневров. Вышло же так, что он потерял все. Авторитетные специалисты резонно полагают, что если бы Наполеон начал отступать утром 17 октября, то до рассвета 18-го мог бы отвести свои войска в порядке за р. Эльстер[1220]. Но полдня он прождал, не примут ли союзники его мирное предложение. Когда же к вечеру 17 октября, не дождавшись ответа, он решил отступать, уже было поздно. На рассвете 18-го союзники атаковали его по всему фронту. Три союзных монарха, отслужившие в ночь с 17 на 18-е молебен Всевышнему о даровании им победы над «антихристом»[1221], теперь уповали и на Божью помощь, и на двойное превосходство своих войск в численности.

Второй день битвы стал еще более кровавым, чем первый. Войска союзников сражались не столько умением, сколько числом, ибо Шварценберг слишком полагался на трех монархов, а монархи - на него. Пожалуй, на высоте положения как военачальники были в тот день только русские генералы (М. Б. Барклай де Толли, Н. Н. Раевский, М. А. Милорадович, М. И. Платов) и пруссак Г. Л. Блюхер. Наполеон делал все возможное, чтобы не уступить. Имея вполовину меньше войск, он и здесь умудрялся создавать в решающих пунктах численное превосходство. Был момент, когда он лично повел 5-тысячный кавалерийский резерв Старой гвардии в атаку, чтобы взять обратно захваченную противником деревню Пробстейд (свою опорную базу), а затем вернулся на Тонберг[1222]. Оттуда он и увидел в самый разгар битвы, как вся саксонская рать, сражавшаяся в его рядах, вдруг перешла на сторону союзников и, повернув свои пушки, начала палить из них по французам.

Французы сочли едва ли не главной причиной своего поражения под Лейпцигом именно этот эпизод, которому, как заметил А. И. Михайловский - Данилевский, «военные летописи не представляют подобного»[1224]. Такой взгляд на «битву народов», конечно, наивен. Саксонцев было не так много, чтобы их измена могла решить исход битвы: по точным подсчетам Анри Лашука, их было отнюдь не 30 тыс., как считают некоторые французские историки, а всего 4544 человека, из которых 24 офицера и 593 солдата «сохранили верность своему королю»[1225]. Зато в моральном отношении измена саксонцев ударила по войскам Наполеона очень больно. Правда, император строго приказал своему адъютанту О. Ш. Флао, доложившему, что саксонцы предали Францию: «Никому ни слова об этой низости!»[1226] Но возможно ли было скрыть от французских войск такой «нож в спину»? Не зря, как подметил Хилэр Беллок, «с того дня “саксонцами” на жаргоне французской армии называют людей, которые ведут себя подобным образом - даже при игре в карты»[1227].

К концу дня 18 октября Наполеон, несмотря на измену саксонцев, удержал свои позиции. Его уже обстрелянные в битвах под Лютценом, Бауценом, Дрезденом новобранцы показали себя достойными наследниками Великой армии былых лет. Маршалы (Ней, Макдональд, Виктор, особенно Мюрат[1228]) в его присутствии и под его руководством тоже старались - хотя и с меньшим энтузиазмом - действовать, как в былые, победные, времена. Но и союзные (большей частью русские) войска сражались не хуже. Наполеон всегда умел отдать должное своим противникам. Вот характерный эпизод «битвы народов»: когда был взят в плен и представлен Наполеону покрытый 18 ранами рядовой гренадер лейб - гвардии Финляндского полка Леонтий Куренной, император особым приказом «поставил его в пример своим войскам и отпустил из плена»[1229].

К вечеру 18 октября Наполеон понял, что еще один день он не продержится. В ночь с 18 на 19-е последовал его приказ - отводить войска с поля битвы через Лейпциг за р. Эльстер. Утром 19-го на Тонбергском холме, где три дня располагалась ставка Наполеона, появились Александр I, Франц I и Фридрих - Вильгельм III. Они обязали Шварценберга преследовать французов со всей энергией и, если понадобится, штурмовать Лейпциг.

Наполеон в течение ночи и предрассветного утра в высшей степени организованно успел вывести из Лейпцига 100 тыс. человек. Единственный каменный мост через Эльстер он приказал взорвать, как только переправится его арьергард и появится авангард союзников. Однако начальник саперов полковник инженерных войск Монфор куда-то отлучился, а временно заменивший его капрал, неизвестно почему (возможно, он принял показавшихся вдалеке уланов Понятовского за казаков), взорвал мост слишком рано; на том берегу оставались еще 28 тыс. французов во главе с Понятовским и Макдональдом[1230]. У взорванного моста началась паника. Солдаты и офицеры, генералы и маршалы бросались через Эльстер вплавь. Макдональд спешился и переплыл. Понятовский же, лишь накануне получивший звание маршала, погиб: он бросился в реку на коне, не умея плавать, был ранен и утонул[1231].

Преследуя французов, союзники вступили в Лейпциг и подвергли обстрелу из всех видов оружия улицы города, по которым уходили к Эльстеру войска Наполеона. «Чтобы спасти город, - читаем в авторитетнейшем семитомнике “Отечественная война и русское общество”, - Наполеон предложил союзникам заключить на несколько часов перемирие, обязуясь за это время очистить Лейпциг. После решительного отказа коалиционеров в перемирии несколько генералов предложили императору зажечь городские предместья и отступить, пользуясь замешательством союзной армии. Но Наполеон не мог решиться на это и, спасая город, погубил почти столько же своих людей, скольких стоила ему трехдневная битва»[1232]. По версии Вальтера Скотта, «возможно, в эту минуту Бонапарт вспомнил об искренней преданности короля Саксонии Фридриха Августа <...>. Поджечь его столицу было бы проявлением черной неблагодарности за многие годы совместных трудов и битв»[1233]. Кстати, именно в это утро, 19 октября, Наполеон простился с Фридрихом Августом, «освободив его от всех обязательств, их до сих пор связывавших, и предоставил ему полную свободу вступать в любые союзы, необходимые для безопасности его государства»[1234].

В страшной резне на восточном берегу Эльстера были истреблены своевременно подоспевшими войсками союзников до 13 тыс. французских солдат и еще 25 тыс. взяты в плен. Среди прочих были пленены два корпусных генерала (Ж. А. Лористон и Ж. Л. Ренье), еще 20 дивизионных и бригадных генералов, а также саксонский король.

Всего за три дня «битвы народов» Наполеон потерял, по данным разных источников, не менее 65 тыс. человек (Д. Чандлер полагает, что «точные цифры нельзя выяснить»[1235]). Погибли, кроме маршала Понятовского, шесть его генералов. Командующий кавалерией Старой гвардии генерал В. Н. Латур - Мобур (кстати, муж старшей дочери знаменитого героя двух стран - Франции и США - М. Ж. П. Лафайета) был тяжело ранен, потерял ногу, но на сочувствие денщика отвечал шуткой: «Зато впредь тебе надо будет чистить только один сапог»[1236]. Союзники потеряли немногим меньше - до 54 тыс. человек. В числе девяти убитых союзных генералов (семи русских и двух австрийских) оказались герой 1812 г. Д. П. Неверовский и зять Кутузова князь Н. Д. Кудашев.

Союзные монархи въехали в Лейпциг, уже очищенный от французов. «На лицах их обнаруживалось торжество и веселие», - вспоминал И. Т. Радожицкий[1237]. Веселее всех был Александр I. Как самый авторитетный из коалиционеров, он принимал восторженные поздравления и щедро раздавал награды[1238]. Шварценбергу и Блюхеру царь пожаловал орден Св. Георгия 1 степени, Барклаю де Толли и Беннигсену - графский титул, Милорадовичу и Платову - орден Св. Андрея Первозванного, Витгенштейну - золотую саблю с лаврами и алмазами. Генерал-лейтенанты Раевский, Уваров, Винценгероде были произведены в полные генералы. Франц I и Фридрих - Вильгельм III тоже осыпали своих и российских генералов наградами. Семидесятилетний Блюхер стал «молодым» фельдмаршалом. А вот король Саксонии Фридрих Август был арестован и отправлен под конвоем в Берлин (цитирую личного секретаря Наполеона К. - Ф. Меневаля) «каяться за совершенное преступление, которое выразилось в его нерушимой верности Франции»[1239].

Победа шестой коалиции под Лейпцигом действительно была полной и чрезвычайно, можно сказать, исторически важной. Правда, уничтожить наполеоновскую армию (как планировали стратеги коалиции) не удалось. Она ушла от Лейпцига разбитой, но еще многочисленной и вполне боеспособной, что и доказала 30 октября в битве при Ганау. Здесь ее попытались остановить баварские войска фельдмаршала К. Ф. Вреде (который, кстати сказать, с 1805 по 1812 г. сражался на стороне Наполеона). Вместе с русскими отрядами М. И. Платова, В. В. Орлова - Денисова, В. Д. Иловайского и А. И. Чернышева Вреде имел 50 тыс. бойцов. Этот мощный заслон был отброшен, потеряв больше 9 тыс. человек, причем и здесь отличились канониры Антуана Друо[1240]. От Ганау Наполеон проследовал к границам Франции уже беспрепятственно. Словом, война еще продолжалась. Но кампания 1813 г. закончилась. Разгромив пять европейских коалиций подряд, Наполеон уступил шестой коалиции.

Эхо «битвы народов» разнеслось по всей Европе. Эмиль Людвиг - выдающийся немецкий литератор - исследователь, автор всемирно известных биографий Гёте и Бетховена, Рембрандта и Бисмарка, Линкольна и Наполеона - проследил за реакцией на это событие трех знаменитостей Германии. В последний день битвы со стены кабинета И. В. Гёте в Веймаре сорвался на пол портрет Наполеона, и поэт пишет об императоре такие стихи:

В те же дни классик немецкой философии Ф. В. Й. Шеллинг пророчески пишет о Наполеоне: «Я думаю, конец Наполеона еще не очень близок. Если я что-нибудь понимаю, он еще будет жив, чтобы испить горькую чашу унижения до дна». А великий Г. В. Ф. Гегель, живший тогда в Нюрнберге, так отреагировал на переход Баварии в лагерь шестой коалиции: «В Нюрнберге простонародье приветствовало с диким ликованием вступление в город австрийцев... Более подлого умонастроения и поведения горожан невозможно себе представить»[1242].

С тяжелым чувством возвращался Наполеон во Францию после лейпцигского побоища. Полтора десятилетия его непрерывных побед уходили все дальше в прошлое. Была проиграна вторая кампания кряду. Если проигрыш русской кампании он объяснял главным образом вредоносными кознями «Бога погоды», то теперь, после Лейпцига, вынужден был признать и собственные просчеты. Едва ли не главным из них показался ему оскорбительный тон его обращения с тестем, Францем I. Да, Наполеон трижды оставлял Франца на австрийском престоле, хотя мог бы и в 1797, и в 1800, и в 1809 г. лишить его всякой власти. Но унижал он будущего, а потом и настоящего своего тестя постоянно, причем не только своими территориальными притязаниями к его империи. Так, например, когда Франц (естественно, задетый худородностью своего зятя) приказал обшарить все тосканские архивы в розыске предков Буонапарте, а потом сообщил Наполеону, что прослежено его генеалогическое древо в Тоскане вплоть до XI в., Наполеон шокировал Франца высокомерным ответом: «Я предпочитаю быть Рудольфом моего рода».

«Гордые слова корсиканского выскочки о Рудольфе фон Габсбурге, родоначальнике династии Габсбургов, - читаем об этом у Э. Людвига, - глубоко въелись в душу» законного наследника великой династии и, наряду с прочими обидами, подтолкнули его к известному нам решению дилеммы - «воевать ли ему на стороне своего зятя или против него»[1243]. Наполеон позднее так скажет о своем небрежении к интересу тестя к генеалогии: «Стоило мне тогда смириться с его капризами, - почем знать, может, на равнине под Лейпцигом против нас было бы на 100 000 солдат меньше!»[1244]

Возвращаясь из - под Лейпцига в Париж, Наполеон переживал не только проигрыш военной кампании. Главное, именно тогда начала распадаться его империя. Младший брат императора Жером, вестфальский король, уже был изгнан из своего королевства. Другой, старший брат Жозеф, король Испании, едва удерживал трон в борьбе с испанскими повстанцами и англичанами. Зашатались его режимы в Италии, Голландии, Бельгии, а созданный им Рейнский союз, который к 1812 г. объединял 36 государств, распался. Зять императора, его «лучший в мире» кавалерист, неаполитанский король И. Мюрат изменил ему. 22 октября австрийский комиссар передал Мюрату предложение перейти на сторону шестой коалиции, и через два дня Мюрат уведомил Наполеона, что хочет вернуться в свое королевство якобы с намерением «поддержать вице - короля Италии Евгения Богарне, оказавшегося в затруднительном положении после перехода Баварии в стан врага»[1245]. Наполеон не возражал. 24 октября 1813 г. под Эрфуртом он простился с Мюратом - оказалось, навсегда. Больше им уже не суждено было увидеть друг друга.

Парадокс истории: феодальные владыки, тиранившие своих подданных, поднимали народы против Наполеона, сына революции и творца Гражданского кодекса, во имя свободы\ Разумеется, Наполеон учитывал, что свободы бывают различными и понимают их разные люди неодинаково. Но такую свободу, как национальное достоинство, он считал привилегией лишь цивилизованного народа, а у народов «отсталых» всегда недооценивал, что и было главным его просчетом, главной причиной всех его неудач. Это доказала ему Испания, затем Россия, а теперь вся Европа. Он проиграл «битву народов» не только под Лейпцигом. «Битвой народов» была вся кампания 1813 г. Народы Европы не хотели принимать от него, чужеземного завоевателя, свободы, которые он нес им на штыках своей Великой армии. Они предпочитали отечественные цепи таким «свободам». За него они сражались подневольно и нерадиво (кроме итальянцев и поляков), а против него - с энтузиазмом. Ради того, чтобы сбросить с себя унижавший их национальные чувства диктат Наполеона, они готовы были поддержать не только феодальную коалицию, но и саму нечистую силу. Хорошо сказал о Наполеоне А. И. Герцен: «Он додразнил другие народы до дикого отпора, и они стали отчаянно драться за свои рабства и за своих господ»[1246]. Да, за свое крепостное право, за свою инквизицию, за свое социальное унижение, за все это мерзкое зло, но - за свое!

Наполеон все это видел, удивлялся этому (вспомним его отзыв о россиянах: «Что за люди! Это скифы!»), но так до конца своего и не примирился с мыслью, что противостоять национальному подъему даже одного, а тем более многих народов не может никакой гений.

3. 1814-й год: победоносное поражение

9 ноября 1813 г. Наполеон вернулся в Париж, что называется, на щите - после второй кряду проигранной кампании. Как и прошлой зимой (по возвращении из России), он сохранял присутствие духа и был преисполнен решимости не только продолжать борьбу с коалициями феодальных монархий (сколько бы их ни было), но и в конце концов победить.

Прежде всего он проведал жену и сына. Еще 5 февраля 1813 г., перед тем как отправиться на фронт под Лютцен и Бауцен, Наполеон впервые за время его империи учредил регентство. Допуская (с каждым новым походом все более реально) свою гибель в бою, он сделал так, чтобы в таком случае императрица правила государством от имени сына, обеспечивая преемственность режима и продолжение династии. 30 марта Мария-Луиза была провозглашена регентшей и после отъезда Наполеона на фронт стала председательствовать на заседаниях кабинета министров, хотя министерская деятельность, как заметил ее биограф Франц Герре, «навсегда осталась для нее китайской грамотой»[1247].

Впрочем, Наполеон предусмотрел такое квипрокво. Он, во - первых, приставил к императрице в качестве надсмотрщиков - консультантов проверенных людей: министра иностранных дел Ж. - Б. Шампаньи и своего секретаря К. - Ф. Меневаля, а главное, сам с фронта, несмотря на страшную занятость военными делами, непрерывно слал в Париж свои указания по всем вопросам политики, экономики, культуры. Тот же Ф. Герре так определил роль Марии-Луизы в статусе регентши: «Императрица напоминала икону, выставленную для почитания народом, тогда как за стеной, в алтаре государства, богослужение вел незримый священник»[1248].

Теперь, вернувшись в Париж, Наполеон очень хвалил Марию-Луизу за «руководство империей» и вообще был очень нежен с нею. Как супругу, мать его сына - наследника, продолжателя династии Бонапартов, Наполеон, конечно, любил ненавистную для большинства французов «австриячку», хотя и без той страсти, которая кипела в его любви к Жозефине и Марии Валевской. Она же едва ли могла любить его по-настоящему, поскольку боялась императора как личность полубога, боялась его величия, непредсказуемости его решений и столь же непредсказуемого гнева, так и не поборов в себе былого страха перед ним, когда он трижды (в 1797, 1800 и 1809 гг.) заставлял всю ее семью бежать из собственной столицы куда попало. Зато любовь Наполеона к сыну была искренней и страстной и как нельзя более - взаимной.

В ноябре 1813 г., когда Наполеон вернулся домой из - под Лейпцига, Римскому королю было чуть больше двух с половиной лет. Он рос здоровым, веселым, смышленым, вполне счастливым ребенком: любил играть в солдатики, скакал на деревянной лошадке - качалке, часто заглядывал в кабинет к отцу - посмотреть, что он там делает, даже собирал листки с прошениями, которые поступали в Тюильри, и каждое утро с гордостью вручал их императору. Наполеон, который вообще легко сходился с детьми, сына своего обожал, буквально души в нем не чаял и увлекался играми с ним (в прятки, жмурки, догонялки и др.) не меньше самого ребенка. Вот картинка из книги Винсента Кронина: «Наполеон качал мальчика, посадив его к себе на колени, корчил рожицы, чтобы рассмешить его, и показывал Библию с картинками, свою любимую детскую книжку. Он прекрасно понимал, что Наполеон младший являл собою того, кем он сам никогда не будет, - законного короля»[1249].

В своих заботах о наследнике Наполеон был неистощим и всеведущ. Он приказал всю мебель в спальне и даже ночной горшок для сына изготовить из позолоченного серебра и обить стены мягким материалом, чтобы ребенок не ушибся при возможном падении; повелел даже загодя «специально отпечатать библиотеку из 4000 томов “лучших произведений по всем отраслям знаний”, а также заказал набор севрских тарелок с яркими картинками: Ниагарский водопад, битва при пирамидах, извержение Этны»[1250].

По воспоминаниям К. - Ф. Меневаля, «радость от того, что Наполеон вновь увидел свою супругу и сына, была как бальзам, пролитый на его раны», но это лишь мало - мальски отвлекало его от насущных государственных забот: “ежечасно в течение каждого дня он проводил заседания администрации; принимались чрезвычайные меры и усилия для того, чтобы набрать рекрутов в армию, привести в порядок артиллерию, требовавшую ремонта, изготовить новое оружие вместо вышедшего из строя или утерянного и так далее”»[1251].

В краткие минуты общения с сыном император научил его говорить: «Пойдем бить дедушку Франца!» Малыш повторял эту фразу (не понимая ее смысла) часто и очень серьезно, с воинственным видом, под веселый смех отца. А тем временем «дедушка Франц» вместе с другими монархами, возглавлявшими союзную армию шестой коалиции, шел войной на Францию.

Союзники подступали к границам Франции не без опаски. Теперь они боялись уже не столько Наполеона, сколько французского народа, который мог подняться на революционную войну против них, как это было в 1792 г., и под тем же лозунгом: «отечество в опасности!» К тому же внутри коалиции не было полного согласия, хотя Англия и пыталась скрепить его своими колоссальными субсидиями: в 1812 — 1814 гг. Австрия получила из Лондона 1 639 523 ф. ст., Пруссия - 2 086 682, Швеция - 2 334 992, Россия - 3 366 334[1252].

Дело в том, что если правители Англии, России, Пруссии и Швеции считали Наполеона своим главным (Александр I-еще и личным) врагом и стремились непременно свергнуть его, то для австрийского двора желательно было ослабить, но сохранить Наполеона в Европе как возможного союзника Австрии и как противовес России. Франц I и глава его правительства К. Л. В. Меттерних учитывали, конечно, и династическую конъюнктуру: ведь Наполеон был женат на дочери Франца и, стало быть, наследником французского престола являлся внук императора Австрии. Вот почему Меттерних, тонко шантажируя союзников угрозой выхода Австрии из коалиции, вынудил их согласиться еще раз предложить Наполеону мир - теперь на условиях Люневильского договора 1801 г.

К началу ноября 1813 г. союзные монархи собрались во Франкфурте - на - Майне. Здесь Меттерних пригласил в штаб - квартиру союзников французского дипломата, барона Н. М. де Сент - Эньяна (взятого в плен под Лейпцигом) на встречу с представителями союзных держав - лордом Д. Г. Г. Эбердином (Англия), графом К. В. Нессельроде (Россия) и кн. К. А. Гарденбергом (Пруссия). По инициативе Меттерниха, уже настроившего своих коллег на мирный лад, союзные дипломаты поручили Сент - Эньяну доставить в Париж их предложения о мире. Сент - Эньян выполнил это поручение 15 ноября, представ в тот день перед Наполеоном[1253].

Решающим в этой истории стал голос Александра I. Царь сполна проявил свойственную ему гибкость и поддержал Меттерниха, руководствуясь, надо полагать, двояким соображением. С одной стороны, он больше, чем кто-либо из вождей коалиции, оберегал ее единство (в особенности, русско-прусско-австрийское) как залог победы над Наполеоном. С другой - Александр был вправе считать, что он лучше любого из коалиционеров знает Наполеона, а Наполеон, каким царь его знал, все равно откажется от мирного договора[1254].

Люневильский мир был результатом победоносной войны Франции с Австрией после Маренго и Гогенлиндена. Его условия лишили бы Наполеона завоеваний 1802 - 1811 гг., но сохранили бы за ним Францию как великую державу с завоеванными ранее землями от Ломбардии до Голландии. И что же? Получив бумаги с мирными предложениями союзников, Наполеон... на два месяца затянул их «изучение».

Император не хотел ни отклонять, ни соглашаться на них. Вся Франция - от пахарей до банкиров, от солдат до маршалов - устала от войн и жаждала мира. Нельзя было не считаться с их мнением. Но даже теперь, когда враги стояли у границ Франции, Наполеон не мог заставить себя отказаться от своего правила «все или ничего»! 1 января 1814 г. в Сенате, когда один из авторитетнейших сенаторов высказался сокрушенно: «Страна устала и хочет мира», Наполеон отрезал: «Я хочу мира, но не ценой чести!»[1255]

Император рассчитывал, что перед лицом вражеского нашествия Франция воспрянет духом, это поможет ему вооружить новую армию и повести ее к победам, а его победы расстроят коалицию и дадут ему шанс выиграть войну. Поэтому он затягивал переговоры, а тем временем призывал под ружье совсем юных новобранцев, которых в насмешку звали «марии-Луизы». Впрочем, как подметили Мишель Франчески и Бен Вейдер, «эти безусые мальчишки вызовут восхищение “старых усачей” наполеоновской гвардии. Сам царь Александр I отдаст должное их примерной храбрости»[1256].

«И надо же было случиться такому, - сожалел В. Кронин, - чтобы в тот момент, когда Наполеону нужна была вся поддержка, которую он только мог найти, у него возникли проблемы с братьями»[1257]. «Проблемы» - пожалуй, сказано слишком мягко. Все братья Наполеона, кроме Люсьена, в январе 1814 г. сбежались к нему в Париж из своих королевств и вздорными капризами, жалобами, интригами нервировали императора, отвлекая его от наиважнейших дел. Жером оставил без боя свою Вестфалию и купил себе во Франции роскошное поместье. «Отмените эту его сделку, - приказал Наполеон архиканцлеру Ж. Ж. Р. Камбасересу. - Я шокирован тем, что король, потерявший трон, оказался настолько бестактен, что покупает собственность в момент, когда простые граждане жертвуют собой во имя защиты отечества». Людовик Бонапарт, лишенный голландского престола, слезно просил брата вернуть ему королевский статус. «Хватит жаловаться! - одернул его Наполеон. - Возьми сто тысяч человек и отвоюй свое королевство». Более порядочный Жозеф, хотя и был крайне расстроен, утратив испанский трон, безропотно принял от Наполеона скромный чин генерал-лейтенанта Франции, ответственного за оборону Парижа.

Между тем как раз в январе 1814 г. союзные войска вторглись во Францию и поначалу не встретили здесь всенародного отпора. Александр I тут же склонил «братьев» - монархов уведомить Наполеона, что они предлагают Франции уже иные условия мира - в границах страны не 1801, а 1792 г., до начала революционных завоеваний, т. е. без Голландии, Бельгии, Ломбардии и левобережья Рейна. «На этот новый мир, - писал о “братьях” - монархах Е. В. Тарле, - они все были согласны, даже лорд Каслри[1258], лично прибывший в главную квартиру союзников»[1259]. Наполеон, не желавший соглашаться и на условия Люневиля, велел передать союзникам, что считает их новые условия «гнусными». В ночь с 24 на 25 января он выехал к армии бить «дедушку Франца» и его венценосных «братьев».

Накануне, 23 января, во дворе Тюильри император простился с Национальной гвардией Парижа. По воспоминаниям его секретаря К. - Ф. Меневаля, император собрал офицеров национальной гвардии в парадном, т. н. маршальском зале дворца, представил им жену и сына и обратился к ним с такими словами: «Я уезжаю сражаться с врагом. Поручаю вам то, что является для меня самым дорогим - императрицу, мою супругу, и короля Рима, моего сына»[1260]. Другой очевидец этой сцены, главный камердинер Наполеона Луи - Жозеф Маршан, свидетельствовал: «Энтузиазм, вызванный действием императора, когда он передал юного короля их своих рук офицерам национальной гвардии, навсегда останется в памяти всех, кто видел это. Неистовые и продолжительные возгласы “Да здравствует император!” перенеслись из маршальского зала на площадь Карусель, где собрались солдаты национальной гвардии. Когда император проходил по площади перед строем солдат, дававших ему клятву верности, воздух наполнился раскатами громогласных восклицаний “Да здравствует император!”, “Да здравствует императрица!”, “Да здравствует Римский король!” Эта демонстрация искренней любви к его сыну тронула сердце императора: он с такой теплотой поцеловал юного принца, что это не прошло мимо внимания собравшейся публики, и при этом не один глаз увлажнился от нахлынувших чувств»[1261].

Весь день 24 января Наполеон провел в своем кабинете, разбирая, сортируя и подписывая перед отъездом срочные бумаги. Римский король со своей деревянной лошадкой был, как обычно, здесь же, рядом с отцом. Когда ему надоело смотреть на возню императора с бумагами, малыш начал (цитирую далее Е. В. Тарле) «дергать отца за фалды сюртука, требуя внимания к себе. Император взял его на руки и стал подкидывать кверху и ловить. Маленький Римский король был в полнейшем восторге и без счета целовал отца. Но наступил вечер, и его унесли спать»[1262]. Ближе к ночи Наполеон простился с женой. «Не печалься, верь мне, - говорил он ей. - Разве я разучился делать свою работу?» И, обнимая ее в последний раз, пошутил: «Я только задам трепку папе Францу... Не плачь. Я скоро вернусь»[1263]. Далеко за полночь дежурившая в детской спальне няня увидела, как неслышно открылась дверь и вошел в спальню император. Он склонился над кроваткой, в которой младенчески сладко спал его сын, самое дорогое для него существо, и долго смотрел на своего «орленка», не спуская глаз. Потом также бесшумно вышел. Через считаные минуты Наполеон уже был в экипаже и помчался к армии. Мог ли он думать той ночью, что ни жену, ни сына больше никогда не увидит?..

Перед самым отъездом на фронт Наполеон подтвердил узаконенное в 1813 г. назначение Марии-Луизы регентшей. Но теперь он назначил ее советником (т. е. фактически наставником) архиканцлера Камбасереса, а брату Жозефу повелел «принять на себя регентство в случае отбытия ее из столицы»[1264]. Н. К. Шильдер резонно назвал Жозефа «императорским наместником»[1265].

К тому времени, когда Наполеон был уже в пути на линию фронта, его новобранцы еще не все вооружились. Готовых к бою солдат он имел лишь 47 тыс. и мог рассчитывать вскоре тысяч на 30 - 35 резервистов[1266]. В полной боевой готовности была только гвардия - Старая (во главе с маршалами Ф. Ж. Лефевром и Э. А. К. Мортье) и Молодая (ее возглавлял маршал М. Ней). Гвардейской кавалерией командовал граф Э. М. А. Нансути - герой битв при Аустерлице, Фридланде, Ваграме и Бородине. Другие, не гвардейские, соединения - и пехотные, и кавалерийские корпуса - спешно заканчивали формирование. В отсутствие ряда маршалов (Ланн, Бессьер, Понятовский погибли, Сен-Сир попал в плен, Сульт и Сюше были заняты в Испании, Даву осажден в Гамбурге, Ожеро - в Лионе, Журдан и Брюн остались не у дел) армейскими корпусами командовали генералы: 1-м пехотным - Н. Ж. Мезон, (только в 1829 г. он станет маршалом), 4-м - Л. А. Моран и 5-м - Ф. О. Б. Себастиани (будет маршалом с 1840 г.). Только четыре пехотных корпуса возглавляли маршалы - К. П. Виктор, Н. Ш. Удино, Ж. Э. А. Макдональд и О. Ф. Л. Мармон. Во главе кавалерийских корпусов оказались посредственные генералы (Ж. - П. Думерг, Р. - Ж. Эксельманс, Ж. Т. Аррига, Э. Ж. Б. Мило), ибо Наполеон уже не имел в своем распоряжении ни Мюрата, ни Лассаля, ни Монбрена, ни Коленкура, ни Латур - Мобура: Лассаль, Монбрен и Коленкур погибли, Латур - Мобур, потерявший ногу под Лейпцигом, стал инвалидом, а Мюрат... о нем речь еще впереди...

Наполеон, безусловно, знал (хотя бы в примерных цифрах), сколь велико численное превосходство полчищ шестой коалиции над его скромным войском. Коалиционеры располагали уже вторгшейся во Францию 230-тысячной Главной армией из россиян, австрийцев, пруссаков, баварцев и вюртембержцев под командованием австрийского фельдмаршала кн. К. Ф. Шварценберга, а вслед за ней шли еще две армии - Силезская во главе с прусским фельдмаршалом кн. Г. Л. Блюхером и Северная армия бывшего маршала Франции, а теперь шведского кронпринца Ж. Б. Ж. Бернадота - общей численностью до 300 тыс. человек. Мало того, уже готовы были выступить в поход еще две российские армии: из - под Гамбурга - т. н. Польская, ведомая давним противником Наполеона генералом от кавалерии бароном Л. Л. Беннигсеном (33 тыс. бойцов), а от Варшавы - 80 - ты - сячная Резервная армия генерала от инфантерии кн. Д. И. Лобанова - Ростовского. Наконец, датский король Фредерик VI обещал союзникам пополнить их воинство своими солдатами, а главное, к вящему негодованию Наполеона, 11 января 1814 г. по сговору с австрийским правительством изменил своему отечеству и объявил войну (!) Франции Иоахим Мюрат - тот самый половой из трактира, которого Наполеон сделал маршалом империи, великим герцогом Бергским, королем Неаполитанским и своим зятем. «Поведение неаполитанского короля гнусно! - возмущался Наполеон в письме к Ж. Фуше от 13 февраля. - Но тому, как поступила королева (Каролина, родная сестра Наполеона. - Н. Т.), вообще нет названия. Я надеюсь дожить до того, чтобы отомстить за себя и за Францию и покарать за столь чудовищную неблагодарность»[1267].

Результатом измены Мюрата, как об этом вспоминал Наполеон, стало присоединение к союзникам 60 тыс. неаполитанских солдат[1268]. Таким образом, всего, по подсчетам М. И. Богдановича, союзники к началу кампании 1814 г. выставили против Наполеона (вместе с резервами) до 800 тыс. человек и, кстати, 2 тыс. орудий[1269].

На что мог рассчитывать Наполеон в борьбе с нашествием тьмы - тьмущей врагов, имея примерно 80 тыс. солдат и две сотни орудий (т. е. и людей, и артиллерии вдесятеро меньше?) Только на разобщенность войск коалиции и на исключительные, каких еще свет не видал, виртуозность и быстроту своих маневров. Вряд ли кто верил тогда хотя бы в единичный успех императора при всем уважении к его военному гению. Напротив, казалось, что разгром Наполеона предрешен в первом же бою. Но тут началось нечто такое, чего никто (кроме самого Наполеона) не ожидал и что современники восприняли, а историки доселе воспринимают как верх полководческих возможностей...

Главной ареной боевых действий 1814 г. стала провинция Шампань на северо - востоке Франции, т. е. на путях войск шестой коалиции к Парижу. Уже через день по прибытии на фронт, 27 января, Наполеон разбил при Сен - Дизье авангард Главной армии союзников под командованием русского генерал-лейтенанта С. Н. Ланского[1270]. «Император понимал, - пишет об этом Анри Лашук, - что этот первый успех его армии следует максимально использовать для поднятия морального духа французов. Радостную весть о победе над союзниками курьеры несут в Шалон, Труа, Париж...»[1271]

Еще через три дня у Бриенна (где Наполеон когда-то учился и теперь очень хотел победить) он взял верх над двумя - русским и прусским - корпусами Г. Л. Блюхера и Ф. В. Остен - Сакена, причем прусский фельдмаршал Блюхер был сбит с лошади и едва не попал в плен вместе со своим начальником штаба, будущим фельдмаршалом А. В. Гнейзенау, а русский генерал от инфантерии Остен - Сакен (позднее он тоже станет фельдмаршалом) был ранен. Кстати, у французов в этой битве получили ранения маршалы Л. А. Бертье и Н. Ш. Удино, а общие потери сторон были примерно равны: по 3 тыс. человек. Главное, Наполеон освободил от русско-прусских оккупантов Бриенн, столь дорогой его сердцу город. После битвы на ночлег он остановился в доме местного кюре отца Анриона, бывшего преподавателя Бриеннской школы, когда в ней учился будущий император[1272].

1 февраля при Ла - Ротьере Наполеон, располагая, по данным Е. В. Тарле и А. Кастело, 30 - 33 тыс. новобранцев, выдержал 10 - часовую битву с главными силами Шварценберга (как минимум 122 тыс. человек)[1273]. Поскольку французы после боя вынуждены были отступить, некоторые историки зачли им поражение. Так, А. Лашук назвал Ла - Ротьер «неудачным сражением» Наполеона, хотя и подчеркнул, что французы отступили «в полном порядке», и при этом «никто даже не пробовал преследовать» их, и Д. Чандлер усмотрел здесь «тактическое поражение» французов, но тоже признал, что Наполеон «с величайшим искусством вышел из битвы по всей своей линии»[1274]. Именно потому, что Наполеон после 10 - часо - вой битвы с противником, вчетверо превосходившим его численно, отступил от Ла - Ротьера «с величайшим искусством» и «в полном порядке», Е. В. Тарле заключил, что эта битва оставила у французов «впечатление почти выигранной»[1275]. Во всяком случае разбить себя они не позволили и, пожалуй, заслужили под Ла - Ротьером ничью.

Как бы то ни было, Наполеон после Ла - Ротьера вышел в тыл Силезской армии и, сбив с толку союзное командование хитроумностремительными маневрами, ошеломил противника целым фейерверком побед: за пять дней, с 10 по 14 февраля, он выиграл четыре сражения - под Шампобером, Монмирайлем, Шато - Тьерри и Вошаном, - разгромив по частям всю Силезскую армию.

10 февраля при Шампобере был почти уничтожен русский корпус генерала 3. Д. Олсуфьева, а сам Олсуфьев и еще один генерал, К. М. Полторацкий (причастный к убийству Павла I) взяты в плен вместе с 3 тыс. их солдат. Между прочим, самого Олсуфьева пленил 19-летний рядовой конно-егерского полка Кристиль. «Этот юноша, имевший за плечами всего полгода службы, лично доставил своего пленника к императору, который собственноручно наградил храбреца рыцарским крестом Почетного легиона»[1276]. Еще полторы тысячи русских воинов (цитирую Е. В. Тарле) «были перебиты, остальные бежали»[1277]. Французы потеряли всего 600 (по данным М. И. Богдановича) или даже меньше 200 человек, как подсчитал Д. Чандлер[1278]. Вечером после битвы Наполеон пригласил пленных генералов к себе на ужин и потом долго говорил о пожаре Москвы (может быть, и о цареубийстве) с Полторацким[1279].

В тот же вечер император писал Марии-Луизе: «Моя дорогая Луиза! Победа! <...>. Прикажи устроить салют перед Домом инвалидов и пусть об этом возвестят во всех увеселительных заведениях. Я преследую Сакена <...>. Наступая ему на пятки, рассчитываю в полночь достичь Монмирайля. Нап.»[1280] Мария-Луиза в ответ поделилась с мужем своей радостью: «Римский король просил меня передать тебе, что он съел весь шпинат - это наша потрясающая новость для тебя»[1281].

На следующий день, достигнув, как он обещал Марии-Луизе, Монмирайля, Наполеон разгромил здесь объединенные силы двух союзных корпусов - русского (Ф. В. Остен - Сакена) и прусского (Г. Д. Л. Йорка). Союзники потеряли около 8 тыс. человек, французы - меньше 1 тыс.[1282] В этом сражении «получил 10 штыковых ран» и был взят в плен подпоручик Г. С. Батеньков[1283] - впоследствии видный член Северного общества декабристов, осужденный на 20 лет каторги.

Развивая успех, Наполеон 12 февраля у г. Шато - Тьерри настиг отступавшие в беспорядке корпуса Йорка и Остен - Сакена и подверг их новому разгрому. На этот раз союзники потеряли еще 3 тыс. человек и весь обоз корпуса Остен - Сакена (урон французов не превышал 400 человек)[1284]. «Моя пешая и конная гвардия покрыла себя славой, особенно отличились драгуны, - написал император об этой победе своему министру и другу Рене Савари. - То, что они совершили, может быть сравнимо только с рыцарскими романами и подвигами воинов того времени, когда благодаря своему вооружению и ловкости лошадей один убивал триста - четыреста человек. Враг должен быть потрясен и охвачен ужасом»[1285].

Союзники действительно были потрясены после Шампобера, Монмирайля и Шато - Тьерри, а после новой победы Наполеона 14 февраля при селении Вошан их потрясение уже приближалось к панике. В битве при Вошане Наполеон разгромил еще два союзных корпуса - прусский (генерала, графа и будущего фельдмаршала Ф. Г. Клейста) и русский (генерала П. М. Капцевича) - под общим командованием Г. Л. Блюхера. Здесь почти полностью была уничтожена прусская дивизия графа Г. Э. К. Цитена (тоже ставшего позднее фельдмаршалом!) и взят в плен русский генерал князь А. П. Урусов, причем союзники потеряли, по разным данным, от 6 до 9 тыс., а французы - всего лишь 500 - 600 человек[1286]. «Невозможно было, - восклицал М. И. Богданович, - одержать больших успехов с меньшими потерями!»[1287]

Союзное командование на время потеряло способность ориентироваться в столь злосчастном для него круговороте боевых действий. «Наполеон был вездесущ и страшен, - вспоминал российский генерал от инфантерии (эмигрант из Франции) граф А. Ф. Ланжерон. - Он бил нас всех, одного за другим. Мы боялись его дерзких замыслов, быстроты его маршей, его головоломных комбинаций. Едва составишь план, он его уже разгадал»[1288]. «Он будто в кармане носил войско свое» и «птицей летал между Сеной и Марной», - в таких выражениях отзывались о наполеоновских маршах 1814 г. современники и будущие историки[1289].

Секрет блестящих успехов Наполеона в той самой трудной для него кампании с чисто военной точки зрения был прост: он использовал разбросанность полчищ союзников быстрыми маневрами и неожиданными ударами. Но делал он это так искусно, что сам был горд результатами, похожими на его феерические победы 1796 - 1797 гг. в Италии, и после Бошана даже воскликнул: «Я опять надел свои сапоги итальянской кампании!»[1290]

Лагерь шестой коалиции снова, уже в который раз, поддался растерянности и был под угрозой раскола. Только Александр I сохранял твердость духа. «Я не заключу мира, пока Наполеон останется на престоле!» - повторял он в те дни[1291]. Но даже его советники (князь П. М. Волконский, граф К. В. Нессельроде, барон К. Ф. Толь) склонялись к миру. Государственный секретарь А. С. Шишков, заблаговременно составивший для царя манифест о взятии Парижа, теперь «едва не разорвал оный, полагая, что никогда сего не сбудется»[1292]. Франц I, Фридрих - Вильгельм III и главнокомандующий союзными войсками Шварценберг вырвали у царя согласие вновь предложить Наполеону мир на условиях его отказа «от территориальных приобретений, сделанных после 1792 г.» Такое предложение коалиционеры датировали 17 февраля[1293].

Тем временем - именно 17 и 18 февраля - Наполеон одержал еще две победы над союзными войсками. 17-го, при Мормане, он наголову разбил авангард Главной армии союзников под командованием генерал-лейтенанта графа П. П. фон дер Палена[1294] и австрийского фельдмаршала - лейтенанта И. А. Хардегга. Союзники потеряли до 4 тыс., французы - около 800 человек[1295]. На следующий день, в сражении при Монтеро, жертвой мести Наполеона стал его бывший союзник (даже соратник по русскому походу 1812 г.), а теперь изменивший ему враг, кронпринц Вильгельм Вюртембергский, который командовал собственным, сформированным из подданных Вюртемберга, корпусом.

По воспоминаниям генерала графа Ф. П. Сегюра, французы сражались при Монтеро с мстительной яростью: «...эти вюртембержцы, наши вчерашние союзники, внезапно ставшие нашими злейшими врагами, заслужили свое несчастье - им отплатили сполна!»[1296] «Наполеон лично руководил этим боем, - вспоминал тот же Сегюр. - <...>. Видели даже, как он слезал с лошади и неоднократно сам наводил орудия! Он старался принудить к молчанию вражеские пушки. Вначале наши артиллеристы ворчали, недовольные тем, что он подвергает себя такой опасности, они умоляли его удалиться. “Не бойтесь, друзья, мои, - весело отвечал им Наполеон. - Ядро, которое убьет меня, еще не отлито”»[1297]. Вюртембержцы потеряли здесь, по данным разных источников, от 5 до 7 тыс. человек, французы - от 2 до 2,5 тыс.[1298]

Можно понять, почему Наполеон после двух новых побед не спешил принимать условия мира, которые он месяцем раньше уже отверг как «гнусные». «Чтобы Франция после меня стала меньше, чем до меня? - возмущался он. - Никогда!»

Видя неуверенность коалиции, Наполеон вознамерился расстроить ее новыми ударами. 7 марта при селении Краон он разбил русский корпус генерала графа М. С. Воронцова[1299] (в этом сражении погибли генерал С. Н. Ланской и - почти на глазах у отца - сын одного из друзей Александра I по Негласному комитету П. А. Строганова: ему ядром оторвало голову). Для Наполеона это была победа (он преследовал Воронцова до ночной темноты на протяжении 15 км), но, как заметил Андре Кастело, «победа пиррова»: впервые с начала кампании 1814 г. Наполеон потерял людей больше, чем его побежденный противник (русские - 5 тыс., французы - 5400)[1300].

9 и 10 марта Наполеон атаковал укрывшегося от него в Лаоне Блюхера, войска которого численно превосходили французов почти в три раза: 100 тыс. солдат против 37 тыс. На этот раз Блюхер удержал свои позиции, и Наполеон вынужден был отступить от Лаона, не добившись успеха, причем, по данным Д. Чандлера, вновь понес большие потери, чем его противник (6 тыс. человек против 4 тыс.; правда, Ф. Кох считал, что обе стороны потеряли по 3,5 тыс. человек)[1301]. Но уже 13 марта Наполеон восполнил упущенное при Краоне и Лаоне яркой победой над русско-прусским корпусом в битве у Реймса.

Командовал корпусом генерал-лейтенант и генерал-адъютант граф Э. Ф. Сен - При - тот самый француз на русской службе, который в 1812 г. был начальником Главного штаба 2-й Западной армии князя П. И. Багратиона. Он занял Реймс как опорную базу союзников. Наполеон после мощной артиллерийской подготовки бросил в атаку на город несколько полков тяжелой кавалерии (кирасиров), которые незадолго до полуночи ворвались на улицы Реймса. Горожане, желая помочь соотечественникам, вывешивали из окон фонари. «Было так светло, - вспоминал один из героев битвы лейтенант Ж. - Р. Куанье, - что хоть иголки собирай». Корпус Сен - При был наполовину истреблен, а сам граф погиб. Наполеон так сообщил в парижском официозе «Moniteur» о его гибели: «Именно та легкая батарея, которая поразила генерала Моро под Дрезденом, нанесла смертельную рану Сен - При, пришедшему с татарами (?! - Н. Т.) разорять нашу прекрасную страну»[1302]. Потери сторон в этой битве были несопоставимы: по данным А. Лашука, у союзников - 5 тыс., у французов - не более 800 человек (Д. Чандлер насчитывал соответственно 6 тыс. и лишь 700 человек)[1303].

После Реймса Наполеон ждал если не распада, то расстройства коалиции. Но вопреки его ожиданиям она... сплотилась. Александр I получил мощную поддержку в лице британского министра иностранных дел лорда Р. С. Каслри, который вновь примчался из Лондона «с карманами, набитыми золотом»[1304]. Оба они сумели внушить своим партнерам мысль, что если теперь, уже вторгшись во Францию с многократным превосходством сил, союзники не смогут низвергнуть Наполеона, то через год - два, когда он воссоздаст былую мощь своей Великой армии, вся Европа снова станет жертвой его агрессии. Эта мысль воспалила всех монархов шестой коалиции, даже трусливый Фридрих - Вильгельм III начал свирепеть. 10 марта в г. Шомон на северо - востоке Франции союзники скрепили договором новую клятву на верность друг другу: «Не положить оружия, прежде чем цель войны (разгром и низложение Наполеона. - Н. Т.) будет достигнута»[1305]. «Наполеон нанес визиты во все столицы Европы. Неужели мы уступим ему в вежливости?»-горячился фельдмаршал Блюхер. Четыре главные державы коалиции (Россия, Англия, Австрия и Пруссия) обязались в Шомоне «держать постоянно в походе каждая по 150 000 человек в полном составе, не считая гарнизонов», а король Англии, кроме того, - «доставлять субсидию в 5 000 000 ф. ст. на потребности 1814 г., распределяемую равно между тремя державами».

Еще не зная о новом сплочении коалиционеров, Наполеон через два дня после победы у Реймса, 15 марта, предложил им свой контрпроект мирного договора, согласно которому он отказывался от владений на правобережье Рейна и признавал независимость всей Германии, Швейцарии, Голландии, но сохранял свою империю в границах 1805 г.[1306] 19 марта союзники отвергли контрпроект[1307]. Военные действия возобновились - и опять неудачно для коалиции. Наполеон, имея меньше 30 тыс. бойцов против Главной армии К. Ф. Шварценберга численностью до 90 тыс. человек, не только выстоял в битве при Арси - сюр - Об, но и отбросил неприятеля на нескольких пунктах. В критический момент битвы император лично возглавил кавалерийскую атаку; «конь под ним убит, - вспоминали очевидцы, - он вскакивает на другого...»[1308] Втрое превосходившие его численно союзники и потеряли людей втрое больше: он - 3 тыс., они - почти 9 тыс. Правда (согласимся с Е. В. Тарле), «достигнуть разгрома союзной армии Наполеону на этот раз не удалось»[1309], зато 26 марта под городом Сен - Дизье, где два месяца назад была одержана его первая в кампании 1814 г. победа, он разгромил русско-прусский корпус еще одного генерал-адъютанта Александра I - барона Ф. Ф. Винценгероде. Но главное, под впечатлением побед Наполеона «едва не воспламенился для национальной войны» (по выражению И. Т. Радожицкого) французский народ[1310].

В то время как фабриканты, биржевики, придворная знать, а частью (мы это еще увидим) даже министры и маршалы отходили от Наполеона, готовые предать его и договориться с внешним врагом, трудовые «низы», которым жилось в империи неизмеримо хуже «верхов», поддерживали императора. Для них Наполеон был альтернативой Бурбонам, а Бурбоны - воплощением дореволюционного, средневекового режима, при котором рабочие были лишены минимума зарплаты, крестьяне - земли, те и другие - гражданских прав. Теперь, когда их отечеству угрожало, как в начале революции, чужеземное нашествие, в обозе которого спешили вернуться на французский престол Бурбоны; когда рабочим и крестьянам приходилось выбирать между Наполеоном и Бурбонами, они предпочитали Наполеона. Вожди шестой коалиции с тревогой узнавали о народных восстаниях и партизанской борьбе против союзных войск на занятой ими территории Франции.

Так, 6 апреля 1814 г. Д. М. Алопеус, которого Александр I назначил генерал-губернатором Лотарингии, докладывал царю, что «вооруженные крестьяне подстерегали в лесах и убивали [русских] солдат», и даже «партизаны захватили Нёфшато и продвинулись на Коломбе»[1311]. Как явствует из комментариев А. А. Егорова к монографии Ч. Д. Исдейла, в фондах БУА РГВИА «сохранилось немало свидетельств, доказывающих наличие широкого партизанского движения во Франции весной 1814 г.»[1312] Много данных об этом и в научной литературе. Альбер Сорель отмечал, что «крестьяне стреляли в казаков, убивали отставших и, наконец, появилось удивительное и в то же время тревожное (для оккупантов. - Н. Т.) знамение: союзники не находили более шпионов»[1313].

«Энергия Наполеона вызывала энергичный отклик у его народа, - подчеркивал англичанин Винсент Кронин. - По мере того как набат распространялся на востоке и северо - востоке страны, “банды” атаковали конвои противника, устраивали засады, нападали на отдельные отряды. В Вогезах такие банды фермеров полностью уничтожили два полка русских. В Эперне крестьяне под водительством своего мэра Жана Моэта открыли винные погреба и встречали Наполеона и его солдат с полуторалитровыми бутылками шампанского, а затем шли с ними в бой плечом к плечу, хотя из оружия у них были только вилы и косы»[1314]. Колоритные примеры, засвидетельствованные очевидцами, приводил А. Кастело: «Можно было увидеть двенадцатилетних мальчишек, несших по два ружья на плече, которые вели перед собой двух или трех здоровяков (пленных. - Н. Т.), доставляя их с торжествующим видом к императору»[1315]. «У него, - писал о Наполеоне, имея в виду весну 1814 г., Анри Лашук,-еще есть возможность устроить врагам “императорскую Вандею”. Из Бар-ле-Дюка и Бар-сюр-Об, из Лангра и Лотарингии приходят известия, что многие тысячи крестьян ответили на призыв набата. Формируются добровольческие отряды (corps - francs - “вольные корпуса”). Крестьяне нападают на вражеские обозы. На востоке Франции начинается ужасная, беспощадная “война ножей”»[1316].

В такой обстановке единственную и вполне реальную возможность победить дал бы Наполеону его призыв к национальной войне под лозунгом “защиты отечества”, к всенародному ополчению, которое уже спасало Францию от интервентов и сопутствующих им Бурбонов в 1792 - 1794 гг. Но такой радикальный шаг, который был бы в духе генерала Бонапарта, императору Наполеону не подходил. Генерал Ф. О. Б. Себастиани вечером после битвы при Арси - сюр - Об прямо спросил императора, почему он не хочет «поднять нацию», и услышал в ответ: «Поднять нацию в стране, где революция уничтожила дворян и духовенство, а я задушил революцию? Это - химера!»

Комментируя это заявление императора, Е. В. Тарле заострял внимание своих читателей на том, что Наполеон «долго убивал всякое воспоминание о революции», что он ее «долго и успешно топтал и душил»[1317]. Думается, Евгений Викторович неоправданно и сверх меры сгустил краски: ведь Наполеон задушил крайние проявления революции на путях террора, социального хаоса, гражданской войны, но все ее основные завоевания - социальное равенство, неприкосновенность личности и собственности, гражданские свободы - сохранил и узаконил в своем Гражданском кодексе, который (напомню читателю) действует поныне не только во Франции, но и в других, самых цивилизованных странах - в Италии, Швейцарии, Бельгии, Голландии.

«Поднять нацию» на отечественную войну в 1814 г. Наполеон не захотел скорее всего потому, что уже как государь, а не рядовой генерал, боялся разнуздать стихию народного возмущения, что могло бы повлечь за собой рецидив и революционного хаоса, и гражданской войны. Был ли он так ослеплен блеском своих побед, что рассчитывал выиграть кампанию 1814 г. у противника, в 10 раз численно преобладавшего, только в битве обычной войны? Едва ли. Был у него, вероятно, и расчет на противоречия внутри коалиции, которые он надеялся усугубить своими победами и таким образом подтолкнуть коалиционеров к более выгодным для него условиям мира.

Как бы то ни было, после Арси - сюр - Об Наполеон задумал маневр с выходом в тыл союзников, чтобы оттянуть их на себя от Парижа, а самому тем временем сблизиться с 40-тысячным корпусом маршала П. Ф. Ожеро, который бездействовал в Лионе. Еще 13 февраля Ожеро получил приказ императора следовать из Лиона через Женеву на Везуль (центр французской провинции Верхняя Сона) и там перерезать линию неприятельских коммуникаций, но не спешил с выполнением приказа. «Как? Вы все еще в поле?! - гневно торопил его Наполеон неделю спустя. - <...>. Если Ваши 60 лет[1318] Вас тяготят, сдайте командование старшему из Ваших офицеров!» Ожеро «не двинулся с места до последних дней февраля, - саркастически писал о нем X. Беллок. - Он зря потратил - или нарочно не использовал - целых две недели»[1319]. Впрочем, выступив из Лиона 3 марта, Ожеро неудачно принял бой с подоспевшими за это время союзными войсками, вернулся в Лион, а 21 марта сдал город противнику, сорвав план Наполеона идти на Везуль.

В те же февральские и мартовские дни, когда сам Наполеон осуществлял искусные маневры и выигрывал битву за битвой, его маршалы - один за другим - терпели неудачи. Макдональд не сумел удержать г. Труа и вместо того, чтобы идти на соединение с главными силами Наполеона вперед, «отковылял со своими войсками назад»[1320]. Удино, не сумевший активно взаимодействовать с Макдональдом, потерпел поражение в бою при Бар-сюр-Об от русско-баварских войск П. X. Витгенштейна и К. Ф. И. Вреде. Виктор упустил шанс отрезать войскам кронпринца Вюртембергского путь отступления после битвы при Монтеро. Наконец, Мармон, которому Наполеон приказал быть со своим корпусом к утру 10 марта у Лаона, чтобы помочь императору в сражении с превосходящими силами Блюхера, промедлил и в ночь с 9 на 10-е был разбит пруссаками у Атьеса[1321]. Наполеон был в ярости: «Невозможно иметь худших помощников, чем у меня!»[1322]

«Император никак не желал понять, что не все его подчиненные - Наполеоны», - вспоминал о том времени один из его генералов[1323]. А вот союзные военачальники давно это поняли и старательно использовали. Их главнокомандующий К. Ф. Шварценберг прямо говорил: «Мы разделяемся нарочно, чтобы и Наполеон разделял свою армию и чтобы он не был везде сам»[1324].

27 марта после боя при Сен - Дизье Наполеон, еще не остыв от гнева при известии о фактическом предательстве Ожеро, узнал от пленных гораздо сильнее поразившую его новость: союзники вместо того, чтобы повернуться к нему лицом, пошли прочь от него - на Париж! «Прекрасный шахматный ход! - воскликнул Наполеон. - Никогда бы не подумал, что генерал коалиции способен на это!»[1325] «Он забыл, - комментирует восклицание Наполеона А. К. Дживелегов, - что Шварценберг учился в его школе»[1326]. Увы! Все было проще: подсказала союзникам «шахматный ход» и тем самым решила судьбу Парижа измена.

Наполеон не знал, что еще 17 марта в Труа, где размещалась штаб - квартира союзников, прибыл эмиссар Ш. М. Талейрана и агент Бурбонов барон Э. Ф. Витроль. Он передал Александру I нарочито неряшливую и безграмотную по форме (для конспирации) записку от Талейрана с настоятельным советом оставить Наполеона у себя в тылу и спешить к Парижу, где союзников ждут[1327]. По свидетельству К. В. Нессельроде, эта записка уже «решила вопрос о движении на Париж»[1328]. А пока интервенты готовились к маршу, несколько сомневаясь, верно ли их решение, Бог послал им (как они думали) еще одну удачу, которая сняла все сомнения. 23 марта казаки перехватили письмо Наполеона к императрице Марии-Луизе, где говорилось: «Я пошел к Марне. Сегодня буду в Сен-Дизье»[1329]. Так стало ясно, что Наполеон удаляется от Труа на восток. 24 марта союзники из Труа быстро пошли на запад - к Парижу.

У местечка Фер - Шампенуаз путь 100-тысячной Главной армии фельдмаршала князя К. Ф. Шварценберга, при котором неотлучно обретались трое монархов (Александр I, Франц I и Фридрих - Вильгельм III), преградили 25 тыс. французов под командованием маршалов О. Ф. Мармона и Э. А. Мортье. Союзники отбросили их и через четыре дня вслед за ними подступили к Парижу.

Утром 29 марта императрица Мария-Луиза по инициативе ее «надсмотрщика» Жозефа Бонапарта и с согласия Регентского совета выехала из столицы вместе с сыном и многолюдной свитой. Римский король заупрямился: раздраженный тем, что к нему применили силу - а силу необходимо было применить, чтобы усадить его в карету, - он в гневе заявил: «Я не хочу покидать Париж. Здесь я хозяин!»[1330] Но что мог сделать этот «хозяин», которому едва исполнилось три года? Целый поезд императрицы из двух десятков экипажей с воинским эскортом в 700 сабель, напоминавший верным слугам Наполеона «похоронную процессию», скоропалительно помчался через Рамбуйе и Шартр в город Блуа на Луаре, бывший когда-то резиденцией французских королей. Там Мария-Луиза узнает о вступлении союзников в Париж и об отречении Наполеона и оттуда вернется с Римским королем в Рамбуйе, куда обещал приехать к ней Франц I. 16 апреля император Австрии приедет к дочери и с того дня возьмет ее и внука навсегда под свое попечение[1331].

Вернемся теперь в Париж 29 марта. Мармон и Мортье мобилизовали Национальную гвардию, которую возглавил один из старейших маршалов Наполеона Бон - Адриен Монсей, и довели таким образом число защитников города до 40 тыс.[1332] 30 марта 100 тыс. интервентов, две трети которых (63 тыс.) составляли русские, пошли в атаку[1333]. Бой был упорным. Пока армейские ветераны, новобранцы, Национальная гвардия и даже инвалиды - ополченцы сражались за столицу своего государства, Шарль Морис Талейран иезуитски развернул в Париже подрывную работу. «С 28 марта, - читаем у Е. В. Тарле, - Талейран деятельно агитировал между оставшейся в Париже группой сенаторов в пользу призвания Бурбонов. Он лживо уверял их, будто таково желание Александра I, запугивал их (а через них весь город), распуская ложный слух, что русские предадут огню и мечу столицу, если заподозрят, что французы хотят оставить императора на престоле». В те же дни «он успел внушить и Сенату и Парижу, что Александр именно к нему, Талейрану, питает доверие, что именно он спасает Париж от разгрома, пообещав русскому царю восстановление Бурбонов»[1334].

С ведома (если не по инициативе) Талейрана воспрянувшие духом в Париже роялисты ради скорейшего возвращения Бурбонов задумали организовать убийство Наполеона. Исполнителем этого замысла был выбран некто Мари - Арман Герри де Мобрейль - фанатик, одно время служивший у Жерома Бонапарта в Вестфалии. «Он разорился, спекулируя фондами, принадлежавшими армии, - пишет о Мобрейле Хилэр Беллок. - Это был отщепенец, знакомый с подонками общества, и из них он мог набрать банду убийц. Но пока ему не удавалось найти людей, способных на такое дело, как убийство Наполеона. Он мог найти кое - кого, кто согласился бы, скажем, низвергнуть статую императора[1335], но набрать - по крайней мере быстро - группу из нескольких человек, которые согласились бы его убить, он не смог»[1336]. Добавлю от себя: или не успел. В то же время «Блюхер по собственной инициативе выделил отряд с четкой задачей: уничтожить императора»[1337]. Тоже не удалось.

Тем временем битва за Париж продолжалась с крайним ожесточением - с 5 часов утра до 5 вечера. Жозеф Бонапарт вскоре после полудня, в разгар сражения, покинул столицу, «поручив командование Мармону и разрешив ему начать переговоры с врагом»[1338]. К 17 часам союзники потеряли у стен Парижа, по данным М. И. Богдановича, 8200 человек (в том числе 6 тыс. россиян)[1339], тогда как урон французов не достигал и 5 тыс.[1340] Поскольку именно в тот момент русские войска под командованием француза А. Ф. Ланжерона овладели высотами Монмартра (они стратегически господствуют над Парижем), Мармон поддался уговорам Талейрана и запросил у союзников мира.

Когда парламентер от Мармона поднялся над предместный холм Бельвиль, где его ждали три союзных монарха, он безошибочно определил, кто из них главный, и обратился с просьбой о мире к Александру I. Император, выслушав его, предъявил защитникам Парижа заранее согласованное с «братьями» - монархами требование капитулировать, подчеркнув при этом: «Париж может довериться великодушию союзных государей». «Казалось, вселенная внимала в эту минуту словам его», - вспоминал бывший тогда рядом с Александром А. И. Михайловский - Данилевский[1341].

31 марта, с 10 часов утра до 3 часов пополудни, союзные войска торжественно, церемониальным маршем вступали в покоренную столицу еще недавно казавшейся непобедимой империи. Александр I в темно - зеленом кавалергардском мундире с тремя белыми крестиками орденов российского Св. Георгия, австрийской Марии Терезии и прусского Красного Орла, в черной шляпе с белым султаном, ехал впереди своей свиты и гвардии на белоснежном коне по кличке Марс, которого подарил ему перед своим нашествием на Россию Наполеон. Слева и справа от царя гарцевали Фридрих - Вильгельм III и К. Ф. Шварценберг, представлявший Франца I (тот посчитал неудобным для себя участвовать в торжестве по случаю завоевания столицы, где царствовала его дочь). В первом ряду свиты монархов обращали на себя особое внимание прусский фельдмаршал Г. Л. Блюхер и пожалованный накануне в фельдмаршалы командующий русскими войсками М. Б. Барклай де Толли.

Здесь уместно позабавить читателя историографическим курьезом. Некто Б. А. Костин, приписавший, кстати, Наполеону в 1812 г. цель «раздавить, уничтожить, стереть с лица Земли (! - Н. Т.) Россию», восклицает: «С трибуны мавзолея на Красной площади 7 ноября 1941 г. прозвучали славные имена тех, кто привел победоносную русскую армию в 1814 году в Париж»[1342]. Как известно, с трибуны мавзолея из уст И. В. Сталина прозвучали имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Все они к 1814 г. были покойниками, и никто из них в Париже никогда не был. Кто же, по мнению Костина, привел русские войска в 1814 г. в Париж? Он называет их во множественном числе: те. Должно быть, Минин и Пожарский?

Итак, 31 марта 1814 г. войска шестой антинаполеоновской коалиции вступают в Париж. Александр I переживал в то утро свой звездный час, апогей величия, славы и счастья. Теперь все было отмщено: позор и слезы Аустерлица, страшный урок Фридланда, унижения Тильзита и Эрфурта, пожар Москвы, горести Лютцена, Бауцена, Дрездена, Шампобера, Краона, Реймса... От полноты чувств он даже кольнул А. П. Ермолова и в его лице всех злоязычников: «Ну, Алексей Петрович, что теперь скажут в Петербурге? Ведь, право же, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка?»[1343]

Парижане, в противоположность москвичам, и не помышляли ни жечь свою столицу, ни бежать из нее. Простонародье угрюмо взирало на завоевателей издалека, а буржуазия и особенно аристократическая публика заполняли тротуары, кровли, балконы и окна домов вдоль пути въезда союзных монархов. По воспоминаниям очевидцев, роялисты - и явные, и скрытые - теперь высыпали на улицы, бурно приветствуя «освободителей»; «некоторые даже бросались на колени перед [союзными] начальниками, целуя их запыленные сапоги»[1344].

«Толпа любопытных увеличивалась по мере нашего движения, - вспоминал полковник русской армии П. С. Пущин[1345]. - Она нас встречала, выражая свою радость криками: “Да здравствует Александр! Да здравствует король Пруссии! Да здравствуют Бурбоны!” Но можно ли верить этому? Эти же самые еще вчера кричали: “Да здравствует Наполеон!”»[1346]. Н. К. Шильдер справедливо подметил: «Это движение было чисто поверхностное и отчасти искусственное»[1347].

Как бы то ни было, теснились парижские роялисты поближе к Александру Павловичу, который восхищал их эффектной наружностью, осанкой и улыбкой. «Царствуйте над нами! - кричали они самодержцу всея Руси. - Или дайте нам монарха, похожего на вас!»[1348] Царь отвечал им приветственными жестами и галантными репликами. Когда кто - то, протиснувшись совсем близко к нему, крикнул: «Мы уже давно ждали прибытия вашего величества!» - Александр с улыбкой возразил: «Я прибыл бы к вам раньше, но меня задержала храбрость ваших войск»[1349].

Мой читатель, пожалуй, давно уже настроен спросить меня: «А что же Наполеон? Где он находился в те дни и чем был занят?» Все его помыслы были тогда о Париже. Узнав в Сен - Дизье, что Главная армия интервентов совершенно неожиданно для него (он ведь не знал об измене Талейрана!) пошла на Париж, император сделал все возможное ради того, чтобы защитить свою столицу и продолжить борьбу с многоглавой коалицией. К концу дня 27 марта его войска получили приказ и с рассветом 28 выступили в поход - спасать Париж. Сам Наполеон на следующее утро, 29 марта, опережая армию, ускоренным маршем пошел вперед с гвардией. Вечером 29 он приказал гвардии вдвое увеличить переходы и помчался с кавалерийским эскортом к Фонтенбло. На промежуточной почтовой станции Наполеон оставил эскорт, пересел с коня в кабриолет и «на максимальной скорости» устремился далее, взяв с собой только А. Коленкура, А. Друо и маршала Ф. Ж. Лефевра[1350].

В ночь с 30 на 31 марта Наполеон, загнав лошадей, прибыл в Фонтенбло и здесь узнал: Париж капитулировал! Это значило, что его блистательная, победоносная кампания 1814 года... проиграна.

4. Первое отречение

Той ночью Наполеон пережил одно из сильнейших за всю его жизнь потрясений. Потерять столицу в ходе кампании, когда он шел от победы к победе! - такой оборот событий казался невозможным. Он и не стал бы возможным, если бы не измена Талейрана, но об изменнических кознях «хромого беса» Наполеон узнает лишь post factum. Теперь же император, еще не зная и даже не догадываясь о том, что и как привело интервентов в столицу Франции, взялся с присущей ему энергией готовить ответный удар.

С утра 31 марта, когда войска шестой коалиции вступали в Париж, Наполеон начал стягивать свои силы к Фонтенбло, чтобы повести их в бой за освобождение столицы. К 5 апреля он рассчитывал собрать 70 тыс. бойцов: уже на подходе была его гвардия, неподалеку располагались гарнизоны Санса, Блуа, Орлеана и Труа, возвращался из Испании во Францию с 40-тысячной армией один из его лучших маршалов Л. Г. Сюше, между тем как Н. Ж. Сульт пока держался против союзных войск в Испании, а Е. Богарне - в Италии. 3 апреля Наполеон устроил перед дворцом Фонтенбло смотр только что прибывшей к нему гвардии. «Солдаты! - обратился он к своим “ворчунам”. - Враг опередил нас на три дня и овладел Парижем. Мы должны выбить его оттуда. Бесчестные французы, те эмигранты, которым мы давали амнистию, нацепили белые кокарды и перешли на сторону наших врагов. Подлецы! <...>. Поклянемся победить или умереть, отплатить за оскорбление, нанесенное отечеству и оружию нашему!» «Клянемся! - с энтузиазмом гремели в ответ императору его солдаты. - Париж! Париж!»[1351]

На следующий день Наполеон вызвал к себе маршалов, чтобы изложить им свой план битвы за Париж. Собрались в его приемной Л. А. Бертье, М. Ней, Ф. Ж. Лефевр, Ж. Э. Макдональд, Н. Ш. Удино и Б. А. Монсей[1352]. Их реакция на призыв императора была прямо противоположной солдатскому энтузиазму. Уныло понурившись, маршалы долго молчали, а потом Мишель Ней, «храбрейший из храбрых», сказал то, о чем они все думали: «Государь, армия не пойдет на Париж». Макдональд добавил: «Армия не хочет подвергнуть Париж участи Москвы». «Она повинуется мне!» - жестко заявил Наполеон. «Нет, государь, она повинуется своим генералам». - «Чего же вы хотите, господа генералы?» Маршалы чуть не хором ответили: «Отречения».

Взгляд, которым Наполеон обвел взбунтовавшихся соратников, сулил им один из тех взрывов ярости, что приводили в содрогание самых мужественных людей. Но на этот раз император пересилил себя. «Ступайте, господа! - отпустил он маршалов.-я подумаю и скажу вам свое решение».

Думал он недолго. Мог ли он теперь рассчитывать на сражение, если все бывшие при нем маршалы отказывались сражаться? Грустно было ему видеть их «усталыми, деморализованными, обуржуазившимися и оппортунистически настроенными»[1353]. Вероятно, он вспоминал в те минуты не только об их отваге и верности ему, императору, но и о тех наградах, которыми он их осыпал. Ведь каждый из них получал солидные оклады (40 тыс. франков в год против 10 - 15 тыс. у генералов), а кроме того, многочисленные доплаты (квартирные, на лошадей, на фураж и пр.) и, главное, роскошные замки, поместья, ежегодные и пожизненные ренты в сотнях тысяч франков золотом[1354]. Риск лишиться всего, накопленного за долгие годы кровопролитнейших войн, стал для них у необоримым. Может быть, в те минуты Наполеон задумался и над предостережением Макдональда если не об «участи Москвы» (сгоревшей в 1812 г. более чем на три четверти), то о возможных разрушениях любой части Парижа.

Как бы то ни было, Наполеон быстро набросал текст добровольного отречения от престола в пользу своего трехлетнего сына - Римского короля - при регентстве императрицы Марии-Луизы. Затем он вновь пригласил к себе маршалов и сам зачитал им написанное. Вот что они услышали: «Поскольку союзные державы провозгласили, что Наполеон-единственное препятствие к установлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он готов оставить трон, покинуть Францию и даже отдать жизнь на благо отечества - благо, неотделимое от прав его сына, регентства императрицы и законов Империи»[1355]. Маршалы восприняли этот текст с воодушевлением. Они не хотели ни затянувшихся войн Наполеона с феодальными коалициями, ни возвращения Бурбонов, от которых могли пострадать за свою службу революции и Наполеону. Согласимся с мнением Рональда Делдерфилда: «Регентство, которое обещало быть долгим, давало им надежду спокойно и не теряя своих заслуг дожить до старости в мире и достатке»[1356]. Выслушав льстивую риторику воспрянувших духом маршалов, император назначил депутацию с поручением доставить подписанный им документ в Париж к Александру I. Ее составили маршалы Ней и Макдональд и министр иностранных дел (бывший когда-то послом Франции в Петербурге) А. Коленкур.

Тем временем в Париже Талейран развил бурную, изощренно - коварную деятельность по подготовке реставрации Бурбонов. Начал он с того, что недосягаемо возвысил свой престиж в глазах роялистов. Вот как он это сделал. Старый лис больше, чем кто-либо, понимал, что в лагере шестой коалиции решающим будет голос самого авторитетного из «братьев» - монархов - Александра I. Узнав, что российский император намерен поселиться в Елисейском дворце, Талейран отпугнул его от такого намерения анонимными сведениями о том, что дворец будто бы заминирован, и тут же предложил к услугам царя и его свиты свой дом - великолепный, в три этажа, особняк на ул. Сен-Флорантен, возле сада Тюильри[1357]. Александр I занял 16 комнат на втором этаже особняка и провел там две недели[1358].

Между тем Талейран, козыряя близостью к своему могущественному «квартиранту», ретиво занялся оформлением переходного (от Наполеона к Бурбонам) режима, в котором он отводил себе главную роль. Уже 1 апреля он собрал у себя дома 64 из 140 сенаторов (в том числе двух старейших маршалов Империи - 72-летнего Ж. М. Ф. Серрюрье и 79-летнего Ф. Э. К. Келлермана). Объявив эту посиделку пленарным заседанием Сената, Талейран вотировал - без кворума и без прений! - декреты о низложении Наполеона и создании Временного правительства[1359]. Главой правительства Талейран, естественно, «избрал» себя, а военным министром предложил избрать генерала П. Дюпона, еще пока не освобожденного из тюрьмы, где он сидел уже шесть лет за капитуляцию перед испанскими партизанами при Байлене в 1808 г.

Итак, 4 апреля три депутата от Наполеона прибыли из Фонтенбло в Париж. Александр I принял их в доме Талейрана джентельменски любезно, дал им понять, что согласится с их предложением, но отложил окончательное решение на завтра, поскольку должен был посоветоваться с «братьями» - монархами. Назавтра же все обернулось иначе.

Утром 5 апреля Александр принял депутацию в присутствии Фридриха - Вильгельма III и министров коалиции (Франц I и здесь отсутствовал)[1360]. Ней, Макдональд, Коленкур в три голоса высказались за вариант отречения, предложенный Наполеоном, подчеркнув, что у него еще много преданных войск и поэтому нельзя доводить его до крайности. Когда им уже показалось, что «братья» - монархи соглашаются с ними, вошел адъютант Александра и что-то вполголоса сказал царю. Коленкур, понимавший по-русски, расслышал два слова: «шестой корпус». Царь, подставив ухо адъютанту, переспросил: «Весь корпус?» Тот ответил: «Весь!» Александр встал, извинился перед депутацией и увел короля и министров на совещание. «Все кончено!» - сказал Коленкур маршалам. Действительно, Александр вышел к ним уже в другом настроении. Он объявил, что наполеоновская армия, о которой маршалы так хорошо говорили, уже раскололась: весь 6-й корпус маршала Мармона перешел к союзникам. Поэтому союзные государи требуют, чтобы Наполеон отрекся от престола без всяких условий. При этом, как подчеркивает Е. В. Тарле, «союзники настоятельно просили не откладывать акта отречения», ибо «побаивались гражданской войны и солдатской массы, в которой по-прежнему обнаруживалось полное повиновение Наполеону»; безоговорочное же и скорое отречение Наполеона «могло предотвратить опасность смуты»[1361].

В тот же вечер Коленкур с маршалами вернулись в Фонтенбло и уведомили Наполеона об измене Мармона и требовании союзных монархов. Наполеон отпустил маршалов («До завтра!»), но оставил у себя Коленкура и долго говорил с ним не только о Мармоне. Предательство Мармона, которого он опекал, выдвигал и одаривал начиная с Тулона, когда тот был 19-летним лейтенантом, болезненно ранило императора: «Несчастный не знает, что его ждет. Имя его опозорено»[1362]. Эти слова Наполеона оказались пророческими. Во французском языке появился даже новый глагол «raguser» (от титула Мармона - герцог Рагузский), что означало «предавать», а само имя бывшего герцога и маршала Империи заслуженно встало в один ряд с именем Иуды[1363]. Но в тот вечер Наполеон говорил с Коленкуром и о других маршалах: «О, люди, люди!.. Мне горько от мысли, что люди, которых я вознес так высоко, пали так низко!.. Мои маршалы стыдились бы повести себя так, как Мармон, они говорят о нем с негодованием, но им досадно, что он их так опередил по пути к почестям. Они хотели бы, не покрывая себя, правда, позором, получить те же права на благорасположение Бурбонов»[1364]. Говоря это, Наполеон еще не знал, что маршал Ожеро после капитуляции Парижа обратился к своим войскам с прокламацией, в которой отрекался сам и призывал их отречься от Наполеона - «от того, кто, принеся в жертву своему нещадному (cruelle) властолюбию миллионы жизней, не сумел умереть, как следовало воину»[1365].

Отпустив Коленкура, Наполеон почти всю ночь (самую горестную до тех пор за всю его жизнь) просидел в раздумье. Утро 6 апреля 1814 г. застало его готовым к единственно возможному решению. Он вновь пригласил маршалов и в их присутствии написал на листке бумаги пять строк, отныне и навсегда вошедших в мировую историю. Вот эти строки: «Союзные державы провозгласили, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе. Император, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих наследников от трона Франции и от трона Италии с готовностью пожертвовать всем и даже собственной жизнью для блага Франции. 6 апреля 1814 г., во дворце Фонтенбло. Наполеон»[1366]. Маршалы были радостно взволнованы. «Они, - читаем у Е. В. Тарле, - целовали его руки, осыпая уже отрекшегося императора привычной лестью, которой награждали его во время царствования. Сейчас же Коленкур с двумя маршалами повез этот документ в Париж»[1367].

Теперь и враги, и соратники Наполеона могли заключить: все кончено. Парадоксальный факт: в кампании 1814 г., как и в 1812 г. (!), Наполеон не проиграл ни одного сражения (11 из 14 выиграл и три свел вничью), но именно тогда он, в представлении современников, был окончательно побежден. Стендаль не без оснований считал, что «из всех военных подвигов» Наполеона «наибольший восторг потомства будут возбуждать» его победы 1814 г.[1368] Крупнейшие авторитеты, включая А. Жомини, Ф. Энгельса, Е. В. Тарле, ставят эти победы с точки зрения военного искусства вровень с лучшими достижениями наполеоновского гения. «Если итальянская кампания 1796 - 1797 гг. является самой красивой кампанией генерала Бонапарта, - обобщает их выводы Анри Лашук,-то кампания 1814 г., чудо гения, отваги и воли, - самая совершенная из всех кампаний императора Наполеона»[1369]. Барон М. де Марбо верно заметил: «Самые большие противники императора вынуждены согласиться, что он превзошел сам себя в зимней кампании первых трех месяцев 1814 года»[1370]. Но победить шестую коалицию в 1814 г. только силами армии без общественной поддержки Наполеон не мог, даже если бы не предал его Талейран, не изменил Мармон. Коалиция все равно задавила бы его громадным и постоянно нараставшим количественным превосходством сил.

Париж в те дни стал штаб - квартирой шестой коалиции. Союзные монархи, их министры, дипломаты и генералы предались двум заботам. Одна их них - празднование одержанной победы, что выражалось в ежедневных молебнах, парадах, балах, визитах и просто в хозяйском лицезрении красот Парижа (который, слава Богу, французы не подвергли сожжению). Александр I преуспевал в этом больше других. Он бывал всюду, осматривал все - от Академии наук до лечебниц для умалишенных (парижане острили, что после его посещений число женщин, сошедших с ума, возросло).

Ощущая себя Агамемноном (царем царей), российский самодержец делал все, что называется, в свое удовольствие, никому не подыгрывая и вынуждая всех приспосабливаться к нему. Так, он обрадовал роялистов, устроив богослужение на месте казни Людовика XVI, но и шокировал их: 16 апреля навестил в Мальмезоне экс - императрицу Жозефину (гуляя по парку, долго беседовал с ней наедине, очарованный ее «кротостью» и «покорностью судьбе»[1371]). Испортил новоявленному Агамемнону парижские впечатления его визит в Дом инвалидов - к ветеранам Наполеона (и туда его занесло). Он заговорил с изувеченным в сражениях рядовым солдатом, «порадовав» его вестью о мире и о возвращении Бурбонов. «Недоброе дело вы учинили, - ответил царю солдат. - Без нашего императора Наполеона нет и Франции!»[1372]

Здесь уместно сказать, что к восстановлению власти Бурбонов (это и было второй заботой союзных монархов) Александр I относился сдержанно. по-видимому, лагарповский заряд отвращал его симпатии от средневекового, архаичного, хотя и легитимного режима. Кстати, Фредерик Цезарь Лагарп был опять рядом с Александром. Он приехал к царю в январе 1814 г. и уже три месяца не разлучался с ним как его личный советник. 10 апреля Александр демонстративно пожаловал ему высший орган Российской империи - Св. Андрея Первозванного (кавалерами которого не могли быть лица чином ниже генерала), хотя Лагарп имел в России только чин полковника.

Лагарп настойчиво «тянул Александра в сторону Бернадота»[1373]. Сам Александр не возражал в принципе против «шведского француза», готов был посадить на трон Франции даже Евгения Богарне[1374] (лишь бы сгинул Наполеон!). В штаб - квартире союзников Франц I стоял за регентство Марии-Луизы, Фридрих - Вильгельм III - за любой вариант без Наполеона и только Р. Каслри - категорически за Бурбонов. К поддержке Бурбонов подталкивали царя близкие к нему эмигранты, в первую очередь - земляк и личный враг Наполеона К. О. Поццо ди Борго. Но решающим образом повлиял на Александра все-таки Талейран: этот, по выражению Эмиля Людвига, «хромоногий Мефистофель», склонил «Агамемнона» к признанию Бурбонов непререкаемым аргументом: «Регентство или Бернадот - интрига. Только Бурбоны - принцип»[1375].

Ради соблюдения этого принципа - легитимизма - Александр I стерпел даже болезненное унижение, которому подверг его Людовик XVIII при первой встрече, еще на пути к Парижу, в Компьене: король уселся в кресло, а «царю царей» предложил стул, чем не просто его обидел, а навсегда испортил личные отношения с ним[1376]. Но именно Бурбоны как воплощение феодальной легитимности смогли, что называется, прийтись к масти всех «братьев» - монархов, и Александр вынужден был это признать.

Зато судьбу Наполеона Александр решал, можно сказать, единолично. Притупилось ли в отмщенной душе царя личное чувство ненависти к повергнутому властелину Европы, или он (скорее всего) изобразил себя великодушным, а может быть, как победитель действительно проявил великодушие к побежденному, как бы то ни было, Александр отверг возражения Талейрана, Каслри и даже Меттерниха и принял такое решение: сохранить за Наполеоном императорский титул и предоставить ему в пожизненное владение остров Эльбу, в 50 км от его родины - Корсики. «Талейран с первого же момента боялся этой комбинации, на которую подтолкнул царя Коленкур, настоявший и на сохранении за Наполеоном титула императора и на отдаче ему острова, так близко лежащего и от берегов Франции, и от берегов Италии, т. е. двух стран, над которыми Наполеон долго царствовал»[1377].

Александр Павлович предлагал даже Наполеону (в приватном разговоре с Коленкуром 5 апреля) Корсику, но Коленкур заявил, что Наполеон не сможет принять такое предложение, поскольку Корсика является департаментом Франции и поэтому отделять ее от Франции не следует. Тогда Александр сказал: «Ну, - так остров Эльбу» (владение итальянского герцогства Тоскана). Наполеон, выслушав отчет Коленкура о переговорах его с царем, одобрил все им сказанное[1378].

Ранее, 2 апреля, в разговоре с тем же Коленкуром о судьбе Наполеона Александр сказал даже так: «Пусть он примет руку, которую я предлагаю ему, пусть удалится в мои владения, и он найдет там не только щедрое, но и сердечное гостеприимство. Мы дали бы великий пример миру: я - предложив, а Наполеон - приняв это убежище»[1379]. Таким жестом независимо от того, в какой мере он был искренним, царь демонстрировал безмерное великодушие, как бы не ведая в чистоте побуждений, что тем самым он безмерно унижает Наполеона. Коленкур был слишком умен, чтобы принять всерьез такое предложение.

Наполеон первые пять дней после отречения не походил на себя. Одиноко, как неприкаянный, бродил он по залам огромного дворца Фонтенбло, не замечая всегда готовых помочь ему слуг. 11 апреля он согласился - как частное лицо - подписать договор с четырьмя великими державами (Россией, Австрией, Пруссией, Англией) о том, что он вступает в пожизненное владение островом Эльба, сохраняя при этом императорский титул. Лорд Р. Каслри протестовал против незаконного, на его взгляд, именования в договоре генерала Бонапарта императором Наполеоном. «Протест этот не был тогда принят во внимание, - писал об этом в 1895 г. американский историк Виллиан Слоон, - но до сих пор еще очень многие из выдающихся англичан называют более великого из двух царствовавших во Франции Наполеонов просто - напросто Бонапартом»[1380].

На следующий день после подписания Фонтенблоского договора, а точнее в ночь с 12 на 13 апреля, Наполеон решил покончить с собой и принял яд[1381]. Оказалось, что он воспользовался тем самым ядом (смесью опиума, беладонны и чемерицы), который изготовил для него лейб - медик А. - У. Юван после битвы при Малоярославце, когда Наполеон чуть не попал в плен к казакам. С того дня император уже полтора года носил пакет с ядом в своем несессере и теперь вскрыл пакет и выпил его содержимое. Эта минута слабости стоила ему нескольких часов страданий. Первым прибежал к нему на помощь камердинер Констан Вери, комната которого сообщалась с императорской спальней. Наполеон, превозмогая приступы то сотрясавшей его боли и рвоты, то какого-то (очень напугавшего Констана) оцепенения, произнес несколько фраз, одну из которых Констан запомнил: «Мармон нанес мне смертельный удар... Негодяй! А ведь я любил его!» Потом он сказал Констану: «Позови Коленкура и Ювана...» Коленкур и Юван появились тотчас же и вместе с Констаном уговорили императора выпить чашку чая. «Ты считаешь, что твоя доза была достаточно сильной?» - обратился Наполеон к Ювану. Лейб - медик только теперь понял, в чем дело, и пришел в ужас при мысли, что император может умереть по вине, хоть и невольной, его - Ювана. Судя по комментариям П. Джонса к мемуарам другого камердинера императорского двора Л. - Ж. Маршана, «Юван, у которого, казалось, помутился разум, отправился в конюшню, вскочил там на коня и помчался галопом в Париж»[1382]. А император, уже чувствуя облегчение, сказал Коленкуру и Констану, тоже почти умиравшим от страха за него: «Я осужден жить» (скорее всего, яд в пакете и несессере за полтора года выдохся и потерял убийственную силу).

Едва вернувшись к жизни, весь измученный ночной предсмертной агонией, Наполеон уже на следующее утро мог встретиться... с ангелом (каковым он считал Марию Валевскую)[1383]. Констан доложил императору, что Мария приехала в Фонтенбло и хотела бы увидеть его. «Попроси ее подождать», - сказал Наполеон и надолго впал в забытье: его сознание то вроде бы прояснялось, то совершенно отключалось от реальности. Констан не смел беспокоить его какими-либо вопросами и напоминаниями. Прошел весь день, наступила ночь - Мария все ждала в комнате перед спальней императора, когда он ее позовет. На рассвете она, не желая, чтобы ее увидели дворцовые слуги, покинула дворец. Наполеон пришел в себя вскоре после ее отъезда и был в отчаянии: «Бедная женщина! Она подумает, что я ее забыл!»

Вернувшись к себе в особняк на ул. Виктуар, 48 (кстати, сохранившийся поныне), Мария через два дня, 15 апреля, написала и передала Наполеону через Констана нежное письмо, на которое он ответил 16-го. Текст его, извлеченный из парижского архива графов Колонна - Валевских, опубликован в книге Мариана Брандыса: «Мари, я получил твое письмо от 15-го числа. Те чувства ко мне, которые ты выражаешь, меня глубоко трогают. Они достойны твоей прекрасной души и твоего доброго сердца <...>. Будь благополучна, не грусти, не забывай меня и никогда не сомневайся во мне. 16 апреля. Н.»[1384] В 1814 г. они все же увидятся, а на следующий, 1815-й, год судьба отвела им еще одну, последнюю встречу.

В тот же день, 16 апреля, Наполеон пишет и Жозефине письмо, оказавшееся последним, прощальным в отношениях между ними. Он обращается к бывшей жене на «вы», вероятно, по мнению А. Кастело, «из боязни, что курьер будет перехвачен врагами»: «Я принял решение и не сомневаюсь, что это письмо дойдет до Вас <...>. Падение мое оглушительно, но по крайней мере небесполезно, как считают многие. Я ухожу в уединение, чтобы сменить шпагу на перо. История моего царствования будет интересна: меня видели только в профиль, теперь я предстану весь целиком. О скольком мне нужно рассказать! О скольких людях развеять ложное мнение!.. Я осыпал благодеяниями тысячи негодяев, а что они сделали для меня?

Да, меня предали, все предали; я не беру в счет лишь доброго Евгения, столь достойного Вас и меня. Да будет он счастлив под властью короля, умеющего ценить естественные чувства и честь!

Прощайте, милая Жозефина, смиритесь, как смирился я, и вечно храните память о том, кто никогда не забывал вас и не забудет. Наполеон»[1385].

А тем временем, все в тот же день 16 апреля, в Рамбуйе (невдалеке, юго-западнее Парижа) Мария-Луиза встречалась с отцом, Францем I, который приехал к ней с многолюдным эскортом, чтобы забрать дочь и внука к себе, в Вену, подальше и, конечно, навсегда от побежденного наконец-то «антихриста». Римский король категорически отказывался от общения с дедом: «Он папин враг, и я не хочу его видеть!» Не сумел Франц обрадовать своей заботливостью и Марию-Луизу. Вот что написала она об этом Наполеону: «Он был добр и сердечен, но все кончилось после того, как он нанес мне самый жестокий удар, какой только мог нанести. Он запрещает мне присоединиться к тебе или видеть тебя, он даже не разрешил мне сопровождать тебя в путешествие (т. е. в ссылку на остров Эльба. - Н. Т.). Напрасно я указывала, что следовать за тобой меня обязывает чувство долга. Он заявил, что не хочет этого»[1386].

Итак, в считаные дни Наполеон лишился трона, потерял Францию, а теперь еще - жену и сына («милую Жозефину», кстати, тоже). Едва ли он мог предвидеть тогда, что судьба подарит ему новые встречи с Марией Валевской и что он вернет себе (на 100 дней!) даже трон Франции, но ни Марию-Луизу, ни Жозефину, а главное, своего «орленка» уже никогда более не увидит...

20 апреля в парадном дворе у дворца Фонтенбло, который с тех пор так и называют «Двором прощания» (La Cour des Adieux), Наполеон простился со своей гвардией[1387]. Ровно в полдень на виду у чуть ли не всего населения городка, собравшегося за дворцовой решеткой, застыли в напряженном безмолвии два ряда гренадеров и егерей: в первом ряду - Старая гвардия с офицерами и генералами, во втором - Молодая. «Эти люди, - пишет о них Р. Делдерфилд, - следовали за Наполеоном в Италию, пересекали Синайскую пустыню, переходили Альпы, шли вниз по Дунаю к Вене, к Варшаве, в Испанию, в Дрезден, в Москву и в конце концов вернулись назад»[1388]. Теперь они ждали скорбную для них минуту прощания с великим императором, которого издавна привыкли называть «маленьким капралом». А у ворот дворца стояли наготове экипажи, в которых императору предстояло прямо из Фонтенбло отправиться к острову Эльба.

Наполеон вышел к своим «ворчунам» в сопровождении генералов А. Г. Бертрана, А. Друо, Г. Гурго и секретаря А. Фэна. Но здесь же при нем теснились и четверо комиссаров (можно сказать, его конвоиров): генерал-адъютант граф П. А. Шувалов от России, генерал барон Коллер от Австрии, граф Вальдбург - Трухзес от Пруссии и полковник сэр Н. Кемпбелл от Англии. При появлении Наполеона все гвардейцы взяли оружие «на караул», а знаменосцы преклонили к его ногам боевые знамена.

«Солдаты и офицеры моей гвардии! - обратился к ним император. - Двадцать лет я вел вас по дорогам чести и славы. С такими, как вы, я еще мог бы сражаться с ополчившейся против нас Европой. Но часть наших войск изменила нам, а я не хочу междоусобной войны, она была бы бедствием для Франции <...>. Обо мне не жалейте. У меня есть миссия рассказать потомству о великих делах, которые мы с вами совершили. Прощайте, дети мои! Я хотел бы обнять и расцеловать всех вас, но по крайней мере обниму вашего генерала и поцелую ваше знамя».

Обняв генерала Ж. - М. Пети, которого он знал еще со времени Египетской кампании, Наполеон приказал: «Доставьте мне знамя с орлом!» Почетный караул развернул перед ним знамя, на котором золотом были вышиты названия мест великих сражений: Маренго, Аустерлиц, Иена, Эйлау, Фридланд, Ваграм, Москва. Император трижды поцеловал эту воинскую реликвию: «С моим поцелуем помните обо мне... Прощайте, мои боевые друзья! Прощайте, дети мои!»

Осмотревшись вокруг, словно прощаясь не только с «боевыми друзьями», но и с дворцом, который был ему очень дорог, Наполеон вернул знамя солдатам почетного караула и быстро зашагал к своей карете. Гвардейцы провожали его глазами, полными слез. Многие рыдали, как дети. А в далеком Лондоне величайший поэт страны, для которой Наполеон был главным врагом, Джордж Байрон писал другу: «Увы, мой бедный маленький кумир, Наполеон, сошел с пьедестала <...>. Это способно исторгнуть слезы расплавленного металла из глаз Сатаны»[1389].

Под громовой клич «Да здравствует император!», грянувший из тысяч глоток не только гвардейцев, но и зевак из простонародья, толпившихся за решеткой дворца, кортеж отрекшегося императора помчался из Фонтенбло на юг, к порту Сен - Рафаэль. В карете Наполеона ехали вместе с ним Бертран и Друо. Далее следовали четыре экипажа с комиссарами шестой коалиции и еще десять - со «всеми остальными», включая генерала П. Ж. Камбронна (будущего героя битвы при Ватерлоо), врача Фуро де Борегара (ученика Ж. - Н. Корвизара, оставшегося с Марией-Луизой) и прочих лиц из свиты как самого Наполеона, так и его конвоиров. Под такой кортеж были заняты 60 лошадей, которых меняли на промежуточных станциях. Первые четыре дня за каретами следовал эскорт из 1200 солдат конной гвардии, на пятый день отозванный в Париж. Весь путь от Фонтенбло до Сен - Рафаэля занял восемь дней.

На этом пути Наполеон пережил встречи с местным населением, разительно отличавшиеся по отношению к нему лично и к его отказу от престола. В первые дни повсюду - в городах и местечках Монтаргис, Бриар, Невер, Роанна, вплоть до Лиона - жители радостно приветствовали императора. Так, в Бриаре «местный трактирщик устроил грандиозный митинг и произнес на нем зажигательную речь, в которой назвал Наполеона не только “героем, великим человеком, но и ангелом, посланным с неба”»[1390]. Далее А. Кастело цитирует графа Вальдбурга - Трухзеса: «Прием, оказанный нам в Невере, ничем не отличался от таких же приемов в других городах. Нас (комиссаров шестой коалиции. - Н. Т.) оскорбляли, под нашими окнами громко выкрикивали тысячи яростных обвинений в наш адрес, а крики “Да здравствует император!” нигде не умолкали»[1391].

К югу от Лиона таких приветствий Наполеону (с «яростными обвинениями» его конвоиров) и трехцветных флагов, которые империя унаследовала от республики, становилось все меньше. Кстати, у г. Баланса 24 апреля император неожиданно встретил маршала П. Ф. Ш. Ожеро, который возвращался из Лиона в Париж. «Куда это ты направился, Ожеро? - спросил Наполеон. - Никак к королевскому двору?» Маршал, не снимая шляпы перед низложенным императором, ответил на его язвительный вопрос грубостью, после чего бывшие соратники разошлись[1392].

Вечером того же числа, проездом через г. Донцер, Наполеон впервые в своей жизни услышал вслед себе такие крики: «Долой тирана! Да здравствует Людовик XVIII!» Дальше - хуже: путь к Сен - Рафаэлю лежал через департамент Прованс, слывший очагом роялизма. 25 апреля на улицах Авиньона кортеж попыталась задержать агрессивная толпа, горланившая: «Наполеона на виселицу!», а следующим утром в Оргоне Наполеон увидел из своей кареты новую толпу, которая развлекалась тем, что под собственный рев жгла окровавленное чучело с табличкой «Бонапарт», болтавшееся на самодельной виселице[1393]. После этого сопровождавшие Наполеона «сторожевые псы», как он называл с мрачным юмором четырех эмиссаров, уговорили его переодеться в белый австрийский мундир и фуражку (прицепить себе белую кокарду Бурбонов он отказался!). В таком виде 26 апреля он встретил в замке Люк близ г. Экса свою любимую сестру Полину. «Эта “маленькая язычница”, - пишет о ней Андре Кастело, - испугалась, увидев брата в таком странном наряде. “Я не могу тебя поцеловать, - сразу же заявила она. - Ведь на тебе мундир австрийского офицера”. Улыбнувшись, он переоделся»[1394]. Полина обещала брату разделить его судьбу на Эльбе и, как мы увидим, сдержала свое обещание.

Наконец, 28 апреля многострадальный кортеж прибыл в Сен - Рафаэль, где стояли два корабля - французский бриг, «чье название “Непостоянный” как нельзя лучше подходило к тому, чтобы быть теперь названием для всей Франции»[1395], и английский фрегат «Неустрашимый». Едва увидев полоскавшийся над бригом флаг Бурбонов, Наполеон предпочел воспользоваться английским фрегатом. Когда он поднялся на борт «Неустрашимого», английские моряки отдали ему все почести, которые полагались монарху. 29 апреля, около 11 часов утра, «Неустрашимый» с Наполеоном, его «сторожевыми псами» и всей их свитой на борту поднял якорь и взял курс мимо родной для императора Корсики к чуждой и загадочной Эльбе.