Император Наполеон

1. Путь в преисподнюю

Итак, утром 15 июля фрегат «Беллерофон» с императором Наполеоном и его свитой на борту отбыл из Рошфора, держа курс к английским берегам. 24-го фрегат бросил якорь в порту Торбей на юго-западном побережье Англии (чуть восточнее Плимута), и здесь Наполеон узнал, что британское адмиралтейство запретило генералу Гурго высадку на берег Англии и вообще любую связь с берегом. Капитан корвета «Слэни» заявил генералу, что он, капитан, сам передаст письмо Наполеона принцу-регенту, и «как генерал ни протестовал, он ничего не добился»[1842].

Капитан «Беллерофона» Мэтленд немедленно отправил курьера к главнокомандующему английским флотом в Ла-Манше адмиралу Д. Э. Кейту, который на тот момент пребывал (как выяснится, не случайно) совсем рядом, в Плимуте, а Кейт вызвал «Беллерофон» к себе. По пути из Торбея в Плимут Наполеон, судя по всему, не предполагал, что его ждет убийственный вердикт английских верхов. Глядя на ряд домиков, разбросанных вдоль береговой линии, он мечтательно признался Маршану, что «был бы рад жить в одном из них уединенно под именем Мюирона или Дюрока»[1843] (наиболее близких его друзей, погибших у него на глазах в 1796 и 1813 гг.). Но по прибытии «Беллерофона» в Плимут, 31 июля, адмирал Кейт и государственный секретарь по военным делам Англии генерал Г. Банбери предъявили Наполеону официальный акт британского правительства, который гласил: «Нашему долгу перед нашей страной и союзными державами мало соответствовало бы то обстоятельство, что генерал Буонапарте (! - Н. Т.) сохранит средства или возможность вновь нарушить мир в Европе. Поэтому абсолютно необходимо, чтобы он был ограничен в своей личной свободе. В качестве его будущей резиденции выбран остров Святой Елены»[1844].

Показательно для той спешки, с какой английские верхи стремились изолировать Наполеона от цивилизованного мира, то, что они объявили ему место его «будущей резиденции» за два дня до того, как державы седьмой коалиции договорились в Париже (2 августа) считать Наполеона «пленником Европы» и вверить его содержание под стражей именно Англии[1845].

Выслушав оглашенный Кейтом текст «приговора», Наполеон тут же заявил Кейту и Банбери устный, а затем и вручил письменный протест: «Я не пленник, а гость Англии <...>. Если английское правительство, отдавая приказ капитану “Беллерофона” принять меня, готовило мне западню, оно обесчестило себя и свое знамя <...>. Я взываю к суду истории: он докажет, что враг, который двадцать лет воевал с английским народом, пришел к нему по своей воле, подвергаясь ударам судьбы, чтобы найти приют под защитой его законов. Возможно ли еще большее доказательство моего уважения и доверия к законам Англии? И чем же Англия в лице ее властей мне ответила? Лицемерно подала мне руку гостеприимства, а когда я доверился ей, решила меня уничтожить»[1846].

Можно понять негодование Наполеона: он ведь учитывал, прибегая, подобно Фемистоклу, к покровительству главного из своих врагов, что Англия - это единственная, кроме самой Франции, страна в Европе, пережившая - на полтора столетия раньше французской! - свою антифеодальную революцию и узаконившая у себя самый цивилизованный для того времени modus vivendi (образ жизни). Поэтому он резонно надеялся получить в такой стране приличествующее ее законам и его положению убежище. При этом, естественно, император мог только радоваться, что эта страна соседствует с Францией: мало ли как могло еще повернуть в будущем строптивое колесо истории? Варварское же решение английских властей депортировать его без суда и следствия за тридевять земель от цивилизации, в никуда, разъярило его и морально надломило. Он понимал, что его протест (который Кейт и Банбери фарисейски обещали «довести до сведения правительства») останется, как, впрочем, и все последующие, гласом вопиющего в пустыне. Делать нечего: сразу после «обмена любезностями» с Кейтом и Банбери Наполеон стал готовиться к отъезду туда, откуда он уже не рассчитывал вернуться.

Начал он с подбора свиты. Присланный из Лондона вердикт обязывал его соблюсти такие нормы: он мог взять с собой (только из тех, кто был с ним на «Беллерофоне») трех генералов, кроме уже выданных на расправу Бурбонам М. - Р. Савари и Ф. - А. Лаллемана (оставались как раз три генерала: А. - Г. Бертран, Г. Гурго и Ш. - Т. Монтолон), а также врача и 12 слуг. С разрешения Кейта Наполеон включил в свою свиту на правах четвертого «генерала», а на деле личного секретаря, графа Э. - О. - Д. Лас-Каза, который, по логике англичан, мог стать для них переводчиком и возможным осведомителем. Кроме того, британское адмиралтейство разрешило Бертрану взять с собой жену и троих детей, Монтолону - жену и ребенка, Лас-Казу - 15-летнего сына.

Что касается врача, то бывший при Наполеоне на Эльбе ученик знаменитого Ж. - Н. Корвизара Фуро де Борегар задержался в Париже, а император тем временем познакомился с главным врачом «Беллерофона» ирландцем (который владел свободно итальянским и неплохо французским языками) Барри О’Мира (1786 — 1836 гг.) и проникся к нему симпатией - оказалось, взаимной. Когда Наполеон поинтересовался, не захочет ли О’Мира сопровождать низложенного императора в изгнание на остров Святой Елены, тот с готовностью согласился и получил разрешение от адмирала Кейта с такой гарантией для него: «...буду считаться британским офицером и волен покинуть столь специфическое место службы в том случае, если найду его несовместимым с моими желаниями»[1847]. В дальнейшем мы ознакомимся с О’Мира ближе.

В список 12 слуг, по желанию Наполеона, вошли камердинер Л. - Ж. Маршан, дворецкий Ф. Киприани, конюшие Ашиль и Жозеф Аршамбо и др. - почти все они (11 из 12!) были с императором на Эльбе. «Новеньким» был лишь повар Лепаж, ранее служивший Жозефу Бонапарту.

Поскольку «Беллерофон» был признан недостаточно мощным и технически исправным для рейса на остров Святой Елены за 4400 миль (8150 км)[1848] от Англии, французские изгнанники ждали в Плимуте, когда придет за ними более надежный, 74 - пушечный военный корабль «Нортумберленд» под флагом контр - адмирала Джорджа Кокбэрна. Корабль пришел 6 августа. В тот же день оба адмирала - Кокбэрн и Кейт - поднялись на «Беллерофон» и вручили Наполеону инструкцию британского Кабинета министров, в которой предписывалось «обыскать все вещи, находящиеся у генерала Буонапарте», с изъятием «всех видов оружия». «Все письма, которые будут адресоваться генералу, а также членам его свиты, - гласила далее инструкция, - сначала будут вручаться адмиралу или губернатору, которые прочитают их перед тем, как сдать адресату; это же правило распространяется и на письма, написанные генералом и членами его свиты». Заключительный «перл» инструкции звучал ханжески: «Генерал должен знать, что губернатор и адмирал получили определенные указания адресовать правительству Его Величества любую просьбу или жалобу от генерала. Ничто в этом случае не станет препятствием для подобной акции генерала, но лист бумаги, на котором будут изложены его просьбы и жалобы, должен оставаться не запечатанным в конверте с тем, чтобы можно было добавить любые замечания адмирала и губернатора, которые они сочтут необходимыми»[1849].

После обыска английские ищейки предложили Маршану взять расписку для «генерала Буонапарте» с описью его вещей, но Маршан, шокированный тем, как они называют его императора, заявил, что не может принять такую расписку, не согласовав ее с гофмаршалом. Бертран, однако, успокоил его: «Пусть они называют его, как хотят; они же не могут помешать ему быть тем, кем он является. Возьми то, что они вручают тебе»[1850].

Когда же адмирал Кейт вместе с адмиралом Кокбэрном пришел в каюту к Наполеону и вежливо потребовал: «Англия просит вашу шпагу!», «выражение лица императора, - по воспоминаниям очевидца, - стало просто страшным; положив ладонь на рукоятку своей шпаги, он, казалось, всем своим видом бросал вызов любому, кто попытается отнять ее у него. Оба английских адмирала, честно исполнявшие приказ, противоречивший по своему духу их характеру, почтительно отсалютовали императору, покидая его каюту. Шпага Аустерлица осталась при нем». Сохранили свои шпаги и все четыре генерала императорской свиты: «англичане взяли только огнестрельное оружие»[1851].

8 августа 1815 г. «Нортумберленд» в сопровождении целой эскадры из четырех военных (с войсками) и трех транспортных судов отправился в долгий путь с южного побережья Англии к югу Африки. Перед отплытием Наполеон тепло простился с генералами Савари и Лаллеманом - все трое были в слезах, понимая, что расстаются навсегда. Следующим утром вся армада английских судов, занятая депортацией одного человека, вышла в океан, обогнув выгнутый на северо - запад берег Франции. Маршан на всю жизнь запомнил, как долго и отрешенно, в стороне ото всех, стоял на палубе император - изгнанник: сняв шляпу, он с каким-то ностальгическим трепетом вглядывался в очертания французского побережья и негромко, как бы про себя (но так, что Маршан, державшийся поблизости, услышал), произнес: «Прощай, страна храбрецов! Прощай, Франция! Прощай!..»[1852] Теперь он знал - навсегда.

Командиром «Нортумберленда» был шурин адмирала Кокбэрна капитан Чарльз Росс, но Кокбэрн возглавлял не только эскадру английских кораблей в пути до острова Святой Елены. Он, согласно инструкции кабинета министров Англии, должен был возглавить администрацию (и военную, и гражданскую) на самом острове до прибытия туда генерал-лейтенанта Хадсона Лоу, который был назначен губернатором острова 1 августа, но пока задерживался в Лондоне, оформляя свое назначение. С Наполеоном капитан Росс, все английские офицеры и сам адмирал Кокбэрн держались, по свидетельству Маршана, «весьма любезно: если адмирал выходил на палубу, где уже находился император, то обычно спешил к нему и предлагал свою руку, которую император всегда принимал»[1853]. На обеды Кокбэрн приглашал Наполеона в офицерскую кают - компанию, где императору отводилось за столом почетное место.

Кстати, на первом же из таких обедов случился показательный инцидент с оттенком мелодрамы: из-за того, что Наполеон привык не задерживаться за обеденным столом, а Кокбэрн не знал об этой его привычке. Цитирую Андре Кастело: «Наполеон, которому надоело ждать, пока его обслужат, выпил чашку кофе и покинул столовую, оставив в полном недоумении своих английских сотрапезников, привыкших расслабиться и поболтать за столом, передавая друг другу традиционную флягу с крепким портвейном. Поэтому адмирал взбрыкнул.

Кажется, генерал не читал лорда Честерфильда! - громко сказал он.

Филипп Честерфильд был автором книги по этикету, которая высоко ценилась в Англии.

1. Не забывайте, месье адмирал, - резко ответил ему Бертран, - что вы имеете дело с человеком, который был господином мира, и короли почитали за честь быть приглашенными к его столу!

2. Да, вы правы, - вынужден был согласиться Кокбэрн»[1854].

Главным занятием императора на корабле в течение всего более чем двухмесячного «пути в преисподнюю» было чтение. Он собирался было взять с собой из Парижа 10 тыс. томов, но смог увезти только 588, и лишь позднее, уже на острове, за счет «личных присылок» довел каталог своей «тюремной» библиотеки до 1814 единиц[1855]. Иногда он отвлекался от книг на игру в шахматы, занимался и карточной игрой, в которой, как запомнилось Маршану, «всегда проигрывал». Тогда же, в пути, он начал диктовать Лас-Казу свои воспоминания и старательно брал у него уроки английского языка. На палубу выходил ежедневно, с 15 или 16 часов - после обеда, и любил оставаться там один, без свиты, хотя избежать недреманого ока Маршана, всегда и везде дежурившего немного поодаль, не мог, а может быть, и не хотел.

Увидеть на палубах корабля Наполеону и людям из его свиты довелось многое, включая и то, что даже не укладывалось в их сознании как бесчеловечный рецидив средневековья. То были телесные наказания моряков. Их пороли плетьми за нарушение дисциплины - пороли на открытой палубе в присутствии команды корабля и пассажиров, так пороли, что один из недавно исхлестанных и вновь провинившихся матросов не вынес боли и страха перед ожидавшей его поркой и выбросился в море; спасти его не удалось. «Я присутствовал на одном таком наказании, - вспоминал Маршан.-я не представлял себе, что эта порка может быть такой варварской, и не мог понять, почему люди готовы терпеть подобное наказание. Мне думалось, что в результате полученной порки человек настолько деградирует, что его душа уже неспособна хотя бы как-то ощущать чувство собственного достоинства. Я склонен полагать, что подобное истязание превращает людей в животных, ибо видел одного портного, только что получившего 20 ударов плетью, но тем не менее тут же пустившегося плясать джигу. Я пришел к выводу, что есть такой сорт людей, которые могут терпеть любую порку, но которые не в состоянии, как французская нация, произвести на свет великих граждан»[1856].

21 августа «Нортумберленд» во главе своей эскадры достиг острова Мадейра, принадлежавшего союзнице Англии - Португалии. Здесь, в местном порту Фуншал, эскадра пополнила свои запасы провизии. Весь этот день с моря неистово дул ураганный ветер - сирокко, погубивший почти все виноградники острова. По воспоминаниям Маршана и О'Мира, даже мощный «Нортумберленд» «швыряло из стороны в сторону», а местные жители суеверно приписывали разрушительное вторжение к ним сирокко... Наполеону[1857].

От Мадейры до Святой Елены английская эскадра с французскими изгнанниками шла еще почти (без одной недели) два месяца, но уже ничего нового, кроме, пожалуй, приступов морской болезни да еще пойманной 90 - килограммовой акулы, внутри которой сохранились остатки одежды человека, Наполеон и его свита больше не увидели и не ощутили. Правда, однажды эскадра Кокбэрна встретилась с тремя французскими военными кораблями, и по «Нортумберленду» прошел слух, что это «флотилия, посланная для спасения Наполеона», но такой слух был сразу же опровергнут как совершенно неправдоподобный[1858] (в самом деле, кто и где мог бы узнать о маршруте «Нортумберленда» и успеть встретиться с ним в Атлантическом океане, чтобы спасти Наполеона?).

Наконец 15 октября с верхней палубы «Нортумберленда» его вольные и невольные обитатели увидели перед собой зловещую панораму острова Святой Елены, о котором английский хирург Уолтер Генри именно тогда отозвался как о «самой ужасной, самой мрачной из скал, какую только можно вообразить»[1859], а Марина Цветаева через 120 лет напишет стихи:

Действительно, по описаниям очевидцев, остров представлял собой возвышавшееся посреди моря нагромождение чернобазальтовых скал, изрезанных уродливыми расщелинами и утыканных английскими пушками. «Когда судно приближается к острову, - читаем у Эмиля Людвига, - ущелье над гаванью кажется вратами ада, а черные стены - созданными руками демонов»[1861]. Не зря «один британский писатель» подобрал для острова такое определение: «Это логово сатаны на Юге»[1862].

Пока Наполеон, его соратники и слуги высаживаются под английским конвоем на остров Святой Елены, ознакомимся с тем, что происходило в это время во Франции. Сразу скажу: если бы узники Святой Елены, вступая в «логово сатаны», знали о жертвах «белого» террора, который свирепствовал тогда на их родине, состояние их душ, и без того уже подавленное, было бы еще мучительнее.

Вот как преобразилась Франция, после того как Наполеон отрекся от престола и оставил Париж (а затем - и Мальмезон, и Рошфор). Поначалу депутаты и пэры двух палат французского парламента (в большинстве своем) тешили себя иллюзией договориться с монархами седьмой коалиции о том, чтобы Франция сама, без иностранной оккупации, могла бы конституироваться в новый порядок - без Наполеона, но и без Бурбонов. Прежде всего, уже 25 июня (в тот день, когда Наполеон отбыл из Парижа в Мальмезон), шестеро делегатов от обеих палат, которых возглавлял республикански настроенный М. Ж. П. Лафайет, спешно выехали навстречу подступавшим к Парижу войскам с предложением заключить перемирие.

Эта мирная миссия обернулась трагикомедией. Александр I, на которого Лафайет возлагал особые надежды, отказался вступать с делегатами в переговоры без согласия на то других монархов, а к Францу I, Фридриху - Вильгельму III и лорду Р. С. Каслри их даже не допустили (впрочем, едва ли на кого-то из этих троих делегаты могли рассчитывать). Тем временем союзные армии шли и шли к Парижу. В итоге «удрученные делегаты вернулись в столицу в обозе союзников»...[1863] вслед за Людовиком XVIII.

Да, 8 июля «христианнейший король» Людовик Желанный (по мнению роялистов) и просто «старый подагрик в английских гетрах» для большинства нации[1864] вновь - под охраной почти полумиллионного воинства интервентов - вернулся в Париж на трон, освободившийся после отречения Наполеона. Ф. Р. Шатобриан саркастически подметил различие между повторными воцарениями Наполеона с его «полетом орла» и Людовика с доставкой его к трону в оккупационном обозе: «Бонапарт возвратился во главе 400 французов; Людовик XVIII возвращается позади 400 тыс. чужестранцев»[1865].

Накануне Временное правительство по инициативе Фуше подписало в Сен - Клу с Веллингтоном и Блюхером акт о капитуляции Парижа, согласно которому французские войска отводились за Луару, а союзные - вступали в столицу Франции. В тот же день Временное правительство под угрожающие выкрики прусских солдат, окруживших Тюильрийский дворец, торжественно признало Людовика XVIII своим государем и на этом прекратило свое существование. Людовик уже заранее начал формировать новый состав кабинета министров. Ключевые посты в нем заняли буквально ошалевшие от счастья (как выяснилось, недолгого) пока все еще непотопляемые Талейран и Фуше: первый из них стал главой правительства и министром иностранных дел, второй (уже в пятый раз за свою карьеру) - министром полиции. Очевидец их совместного визита к Людовику за этими назначениями Ф. - Р. Шатобриан картинно описал то, что он увидел. «В приемную безмолвно вошли порок об руку с преступлением-господин Талейран с господином Фуше; адское видение медленно проплыло мимо меня и скрылось в кабинете короля. Фуше спешил поклясться своему повелителю, что будет служить ему верой и правдой; верноподданный цареубийца, преклонив колена, жал рукой, приблизившей смерть Людовика XVI, руку брата короля - мученика; клятву скреплял епископ - расстрига»[1866].

А что же парламентские палаты? Что с ними стало? Палата пэров уже 7 июля, увидев, что сад и двор Люксембургского дворца, где она заседает, оцеплены батальоном прусской пехоты, приняла решение о самороспуске. Нижняя Палата продолжала, что называется, толочь воду в ступе (пытаясь найти консенсус со всеми, кроме Бурбонов) весь день 7-го и назначила очередное заседание на 8 июля. Однако утром 8-го депутаты, явившиеся продолжить свою говорильню, обнаружили, что двери Бурбонского дворца для них закрыты и охраняются английскими солдатами. Оказалось, что Людовик XVIII распустил Палату. «Многочисленные зрители, собравшиеся у входа в Палату, - удовлетворенно писал об этом великий англичанин Вальтер Скотт, - с насмешками и издевательствами наблюдали за возмущенными и расстроенными депутатами»[1867].

Наверное только теперь депутаты, наконец, поняли то, чего до сих пор странным образом не понимали: «убрав Наполеона, они возвращают Людовика XVIII и сами приговаривают себя»[1868], - иными словами, из двух зол выбрали явно большее.

Первые шаги новой власти были подчеркнуто карательными, причем роль главного карателя подневольно, но все-таки взял на себя Фуше. Именно ему как министру полиции король поручил составить проскрипционные списки всех противников своего режима. 24 июля Фуше публикует сразу два списка антироялистов: в первый из них вошли 19 военных служак, которые должны были предстать перед военным трибуналом; во второй - 38 гражданских лиц, с которых надлежало взять подписку о невыезде до окончательного решения их судьбы. В этих списках - «все товарищи Фуше, бывшие с ним во Временном правительстве, последние его товарищи по Конвенту, товарищи по революции <...>. Только одно-единственное имя отсутствует в нем - имя Жозефа Фуше». Это свое наблюдение Стефан Цвейг тут же уточняет: «Вернее, оно не отсутствует. Имя Фуше стоит в документе. Но не в тексте, не среди обвиняемых министров Наполеона, а в качестве подписи королевского министра, отправляющего на смерть или в изгнание всех своих прежних товарищей, как имя палача»[1869].

При этом «палач», верный себе, своей натуре, «заметает» на всякий случай отдельные следы: кто-то «забыт» и вообще не попал в список, как Жан - Жак Режи Камбасерес, а кто-то вычеркнут, как Бенжамен Констан. Лазар Карно, оставшийся в одном из списков, гневно осведомился у Фуше: «Куда же мне теперь идти, предатель?» Фуше лишь усмехнулся: «Куда хочешь, дурак»[1870].

Двумя первыми списками палаческая «арифметика» Фуше не ограничилась. Были и другие. В. А. Бутенко насчитывал в целом - в двух списках - до 300 имен, а хорошо осведомленный А. - М. Лавалетт даже 2 тыс.[1871] Впрочем, роялисты на всех уровнях власти чинили расправу с инакомыслящими (в первую очередь с бонапартистами) и в обход списков, но в угоду и к выгоде «христианнейшего короля».

«Белый» террор второй Реставрации (как и первый) начался сразу по прибытии Людовика XVIII в Париж[1872]. Кстати, само понятие «белый террор» впервые в истории появилось именно в то время во Франции - по цвету знамени и герба (белых лилий) Бурбонов. Уже к августу 1815 г. число арестованных достигло 70 тыс. Только военные суды и чрезвычайные трибуналы вынесли 10 тыс. обвинительных (преимущественно смертных) приговоров. Около 100 тыс. человек были уволены с гражданской службы, а число уволенных из армии не поддавалось подсчету: «Возмущенные отказом от трехцветного знамени, войска массированно дезертируют, - читаем о том времени у Д. Вильпена, - тех же, кто остается, с легкостью увольняют»[1873]. Арестовывали и бросали в тюрьмы людей по малейшему подозрению в республиканизме и бонапартизме, а также по ходячему обвинению в том, что они благодаря революции приобрели земли духовенства и верного Бурбонам дворянства.

Жертвами «белого» террора стали выдающиеся соратники Наполеона, его генералы и маршалы, прославившие Францию в борьбе с ее внешними врагами. Первым из них уже 9 июля, на следующий день после въезда Людовика XVIII в Париж, был арестован граф Антуан - Мари Лавалетт. Его заточили в тюрьму Консьержери, которая «пользовалась славой наихудшей из всех парижских тюрем»[1874] (здесь сидели перед казнью королева Мария Антуанетта, убийца Ж. - П. Марата Шарлотта Корде, вождь шуанов Ж. Кадудаль и др.). После того как Лавалетт был осужден на смертную казнь, к нему в камеру смертника допустили проститься его жену Эмилию (урожденную Богарне, племянницу Жозефины). Оставленные наедине супруги обменялись одеждой. Эмилия заняла место мужа в камере, а он в платье жены, прикрыв лицо платком, вышел из камеры и миновал караульные посты. Этот, нашумевший на всю Европу, побег Лавалетта спас и продлил ему жизнь на 15 лет, однако жене его стоил слишком дорого: некоторое время тюремщики «христианнейшего короля» продержали ее в той же камере, а когда освободили, она вследствие пережитых ею в судьбе мужа потрясений лишилась рассудка. Наполеон, узнав (на острове Святой Елены) о жертвенном подвиге Эмилии, назвал ее «настоящей героиней Европы»[1875].

2 августа был арестован и 19-го расстрелян другой генерал и граф - Шарль - Франсуа Лабедуайер. «После краткой беседы со священником он сам командует взводом солдат, который приготовился его расстрелять: “Друзья мои, стреляйте и не промахнитесь!.. Целься... Огонь!”»[1876]. Так же героически вели себя при аресте, на суде и под пулями взвода карателей еще два наполеоновских генерала - братья Константен и Сезар Фоше. Когда их расстреливали (27 сентября 1815 г.), «братья держались за руки»[1877]. А пока судили и казнили Лабедуайера и братьев Фоше, в Консьержери ждал своей очереди один из наиболее прославленных маршалов Наполеона Мишель Ней - герцог Эльхингенский и князь Московский, «храбрейший из храбрых».

Ней был арестован еще 3 августа. Людовик XVIII повелел судить его за мартовскую измену судом специально учрежденного военного трибунала, в состав которого вошли четверо наполеоновских маршалов, недавних сослуживцев Нея (Ж. Б. Журдан, А. Массена, П. Ф. Ожеро и Э. А. Мортье), а также еще три высокопоставленных, малоизвестных офицера[1878]. Маршал Л. Н. Даву, отказавшийся служить Бурбонам, но и не подвергшийся серьезным репрессиям, в те дни был уверен, что трибунал оправдает «храбрейшего из храбрых»: «Никто не сможет осудить такого человека. Никто, даже Рагуза!» (т. е. Мармон, герцог Рагузский). Однако сам Ней почему-то выразил недоверие трибуналу и потребовал, чтобы его, пэра Франции, судил не военный трибунал (больше половины которого составляли его боевые соратники), а суд Палаты пэров, где верховодили противники бонапартизма.

Суд Палаты пэров был скорым, а приговор его, как и следовало ожидать, жестоким. Прозаседав три дня, с 4 по 6 декабря, пэры проголосовали за меру наказания своему, самому выдающемуся из них, коллеге: 109 голосов - за смертную казнь, 17 - за ссылку, пятеро воздержались. За смертный приговор Нею голосовали в Палате пэров и пять бывших маршалов Франции: предатель О. - Ф. Мармон, уклонист К. - П. Виктор и три отставных старейшины маршальского созвездия: Ф. Э. Келлерман, Д. Периньон, Ж. М. Ф. Серрюрье, жить которым оставалось уже недолго: Келлерману - 5 лет, Серрюрье - 4, Периньону - 3 года.

Последний в истории Франции и России «князь Московский» был расстрелян 7 декабря 1815 г. возле решетки Люксембургского сада на площади Обсерватории. Присутствовавший при этой экзекуции адъютант Александра I граф Луи - Виктор - Леон де Рошешуар, который был тогда военным комендантом Парижа, вспоминал: «Конечно, он отказался стать на колени и не позволил завязать себе глаза <...>. Повернулся лицом к взводу, державшему ружья на прицеле. И тут, с осанкой, которую я никогда не забуду, столько в ней было благородства, спокойствия и достоинства, без всякой рисовки, он снял шляпу и <...> произнес следующие слова, отчетливо мною слышанные: “Французы, я протестую против своего приговора. Моя честь...” При последних словах, когда он поднес руку к сердцу, раздался залп; он упал сраженный <...>. Такая прекрасная смерть произвела на меня глубокое впечатление. Обратившись к Августу де ла Рошжаклену, гренадерскому полковнику, стоявшему рядом со мной, я сказал: “Вот, друг мой, великий урок, как надо умирать!”»[1879].

Теперь в Париже, на площади Обсерватории, где французы казнили своего «храбрейшего из храбрых», стоит памятник ему (на высоком пьедестале - скульптура Нея в его полный, очень высокий рост, с обнаженной саблей в руке). А в мировой литературе доныне бытует романтическая, но более чем сомнительная версия, что Мишель Ней в 1815 г. был спасен и уехал в США, где прожил до 1846 г. под именем Питера Стюарта Нея - школьного учителя[1880].

Пока Ней ждал суда в Консьержери, был арестован и расстрелян еще один из самых знаменитых маршалов Наполеона, столь же достойный титула «храбрейшего из храбрых», - Иоахим Мюрат, «генералиссимус всей кавалерии», как называли его солдаты, король Неаполитанский, зять Наполеона. Отвергнутый во время «Ста дней» Наполеоном, который не смог простить ему измены 1814 г., Мюрат после второго отречения императора попытался осуществить собственный «полет орла» в Неаполь, чтобы вернуть себе королевский трон[1881]. 8 октября 1815 г. он высадился с отрядом из 28 человек на юге Италии у городка Пиццо, но был схвачен жандармами Фердинанда IV - вернувшегося к власти в Неаполе короля из неаполитанской ветви Бурбонов. Фердинанд повелел судить «генерала Мюрата» с заведомо предрешенным смертным приговором. Цитирую его повеление: «...осужденному будет предоставлено лишь полчаса, чтобы иметь возможность побеседовать со священнослужителем и исповедаться»[1882].

Мюрат был расстрелян 13 октября там же, в Пиццо. По воспоминаниям каноника Антонио Масдеа, который исповедовал осужденного, он, «прибыв на место казни и обратившись к присутствующим, сказал: “Не думайте, что я принимаю смерть из чьих-либо иных рук, кроме Божьих. Мне отвратителен только способ, каким это делается. Куда мне встать? Укажите, господин офицер”. Встав на указанное ему возвышение, он расстегнул одежды и, рванув их, обнажил грудь. “Стреляйте! - скомандовал он. - И не бойтесь. Пусть свершится воля Господня!”». Р. Делдерфилд, по выражению которого, Мюрат «умер картинно храбро», приводит такую версию его последних слов: «Пощадите лицо, цельтесь в сердце!», а по словам Вальтера Скотта, Мюрат перед тем, как начал командовать собственным расстрелом и получил шесть пуль в сердце, «повесил себе на грудь портрет своей жены»[1883].

После этой казни родилась легенда о том, что Фердинанд IV, дабы стопроцентно удостовериться в смерти своего главного врага, приказал доставить ему в Неаполь его голову и держал у себя до конца жизни в особом резервуаре для спирта, а после смерти Фердинанда «в тайном отделении одного из шкафов в его спальне обнаружили эту голову, залитую спиртом»[1884]. По авторитетному мнению Жана Тюлара, эта мрачная легенда, которой, кстати, отдал дань Александр Дюма - отец (автор «Трех мушкетеров») в книге «Знаменитые преступления», «родилась потому, что доныне невозможно получить точный ответ на вопрос, где покоится прах казненного. По всей вероятности, останки Мюрата были расчленены и «смешаны с останками тысячи человек в подземельях церкви Святого Георгия Мученика в Пиццо, чтобы невозможно было их опознать»[1885].

Самой трагичной стала гибель маршала Гийома Мари Брюна[1886]. 2 августа 1815 г. в Авиньоне толпа черни (явно науськанная роялистами сверху) ворвалась к нему в номер местной гостиницы и буквально растерзала его. Изувеченное тело маршала убийцы торжествующе волокли за ноги по улицам города и затем выбросили в Рону. Когда толпа разошлась, прислуга гостиницы извлекла тело Брюна из реки и тайно похоронила его. Очевидцы вспоминали, что перед смертью Брюн прошептал: «Господи! Пережить сотню битв и так умереть...»

«Белый террор» против наполеоновской военной элиты не просто удовлетворял королевскую семью Бурбонов, но и радовал ее. «Мы начали охоту на маршалов! - хвастался сын “дикого барина” Карла д’Артуа и племянник “христианнейшего” Людовика XVIII герцог Беррийский. - Надо убить по меньшей мере человек восемь»[1887].

Правда, маршалов, после того как был расстрелян Ней, больше не убивали, но с генералами и офицерами роялисты чинили расправу до конца 1815 г. и продолжили в 1816 г. Генерал Рамель был без суда убит в Тулузе, генерал Лагард - в Ниме. Луи Арагон в историческом романе «Страстная неделя» запечатлел такие факты, как гильотинирование на Гревской площади одного офицера, Толлерона, который «кладет руку на плаху и говорит палачу: “Руби эту руку - она защищала Отчизну!”», и расстрел на площади Гренельской другого офицера, Дебана, получившего в свое время крест Почетного легиона из рук самого императора; теперь, под наведенными на него ружьями, он «сгибает и проглатывает этот крест, лишь бы не расстаться с ним»[1888]. Д. Вильпен полагает, что «период военной чистки» официально закончился 27 июля 1816 г. казнью генерала императорской гвардии Р. - Б. Мутона - Дюверне - героя многих сражений, начиная с Итальянской кампании 1796 - 1797 гг.[1889]

«Чистка» гражданских кадров, начатая еще в период первой Реставрации и теперь продолженная, по масштабам почти не уступала репрессиям против военных, но приговоры в отношении штатских были гораздо мягче, и до казней не дошло. Людовик XVIII готов был даже помиловать исключенного из Института Франции и вынужденного покинуть родину великого живописца Ж. Л. Давида (для Бурбонов - «цареубийцу», поскольку художник голосовал как член Конвента за казнь Людовика XVI). С 1816 г. Давид жил в Бельгии. Уполномоченные лица сообщили ему: «Людовик XVIII готов простить вас, если вы напишете его портрет». - «Отличная идея! - воскликнул Давид. - Пришлите мне в Брюссель его голову!»[1890]

Тем временем, пока Бурбоны упивались долгожданной властью и мщением, развязав репрессии, войска седьмой коалиции, второй раз за последние 14 месяцев водворившие их на французский престол, бесчинствовали и в центре, и на окраинах Франции. «Более миллиона солдат коалиции, - читаем у Д. Вильпена, - оккупируют две трети территории, в буквальном смысле взяв Францию в заложники»[1891]. «Грабежам и насилию оккупантов над мирным населением не было предела, - пишут авторы коллективной “Истории Франции”. - Они забирали содержимое казначейств <...>. Из занятых крепостей вывозились не только пушки и снаряды, но и все изделия из железа, стратегические карты и планы. Более 5 тыс. картин, статуй и других произведений искусства были изъяты из Лувра и отправлены за границу. Убытки от вражеского нашествия превысили 1,6 млрд, франков»[1892].

Главы коалиционных держав не осуждали ни «белый террор» Бурбонов, ни бесчинства собственных войск, а иные поощряли и то и другое. Так, лидер тори[1893] и будущий глава правительства Англии Джордж Каннинг провозгласил: «Франция - наше завоевание, и мы хотим истощить ее до такой степени, чтобы она сидела смирно не менее десяти лет»[1894].

А как вел себя в той ситуации Александр I? Он прибыл в Париж 10 июля и поселился в Елисейском дворце (кстати, названном так по имени герцогини Элизе Бурбон, которая получила дворец в подарок от Людовика XVI). Здесь «спустя полчаса» его навестил Людовик XVIII, чтобы получить от царя подтверждение незыблемости своих королевских прав[1895]. И получил.

В Париже Александр пробыл до конца сентября, будучи все время на виду, но не вмешиваясь в политику Бурбонов. Даже когда лютовал «белый» террор, царь отклонял все просьбы о вмешательстве, а русских офицеров, осудивших карательную прыть Бурбонов (в том числе будущего декабриста М. С. Лунина) выслал из Парижа[1896], еще одному будущему декабристу - кн. С. Г. Волконскому - выразил за то же свое «негодование»[1897]. Барон А. А. Жомини, генерал-адъютант Александра I и уже в то время европейски знаменитый военный историк, «осмелился прислать государю в запечатанном конверте оправдание маршала Нея, но Александр прогневался и велел передать генералу Жомини, что “доколе он находится в службе Его Величества, то не должен заниматься никакими посторонними делами, не принадлежащими к сей службе”. Вместе с тем возвращено ему было и оправдание Нея»[1898].

К самому Наполеону Александр тоже больше не проявлял великодушия, из-за которого в 1814 г. «подарил» ему остров Эльбу. Очевидно, царь был задет тем, что Наполеон не удовольствовался столь щедрым «даром» и не остался жить на острове «смирно». Но его интерес к Наполеону не ослабел. Александр вновь, как и в 1814 г., посещал места, связанные с жизнью Наполеона, даже кормил из своих рук в пруду Фонтенбло пару лебедей, которых, как рассказывали царю, любил Наполеон[1899]. В один из таких дней Александру доложили, что Наполеон отдал себя в руки англичан, а те отправили его в изгнание на остров Святой Елены.

С каждым днем в августе - сентябре 1815 г. ультрароялисты крепили свои позиции при королевском дворе и, не довольствуясь репрессиями против бонапартистов и разных прочих инакомыслящих, очередной мишенью избрали... правительство в лице двух его главарей - Талейрана и Фуше. Начали они, естественно, с министра полиции как «цареубийцы». «Все члены королевской фамилии требовали от Людовика XVIII, чтобы теперь, когда его власть упрочилась, он с позором изгнал из Тюильри убийцу своего брата»[1900]. 15 сентября Людовик уволил Фуше с министерского поста и отправил в Дрезден, посланником при захудалом Саксонском дворе.

Талейран продержался в качестве главы кабинета и министра иностранных дел лишь на 10 дней дольше Фуше. Король сместил его с обоих постов 25 сентября не только под давлением своих радикальных сторонников, но и с учетом позиции Александра I. Тот не мог простить Талейрану ни его антироссийских интриг на Венском конгрессе, ни (и это главное) январского 1814 г. договора Англии, Австрии и Франции против России и Пруссии. Царь прямо заявил Людовику XVIII, что ему «нечего ждать от петербургского кабинета, пока Талейран остается во главе кабинета Тюильрийского»[1901]. Но тут же, щадя «святость королевских прав» Людовика, Александр предложил такую кандидатуру на пост премьер-министра Франции, которую можно было считать в полном смысле этих слов российско - французской, - герцога Армана Эмманюэля Ришелье (правнучатого племянника знаменитого кардинала А. Ж. Ришелье). Французский роялист - эмигрант и видный российский чиновник, генерал-губернатор Новороссии, Ришелье равно устраивал на месте главы правительства Франции и Людовика XVIII, и Александра I. Только обделенный властью Талейран язвил: «Хороший выбор, конечно: француз, знающий Крым лучше Франции»[1902].

Именно Ришелье довелось подписать 20 ноября 1815 г. в Париже тягчайший для Франции мирный договор с державами седьмой коалиции[1903]. Теперь Франция была сведена к границам не 1792 г., как предусматривал Парижский договор от 30 мая 1814 г., а 1790, т. е. с утратой таких стратегически важных районов, как Савойя, Филиппвиль, Мариенбург, Саарлуи. Территория Франции оккупировалась на срок до 5 лет 150-тысячной армией интервентов, которую надлежало содержать за счет французской казны. Кроме того, с Франции взыскивалась контрибуция в 700 млн франков.

Этот мирный договор серьезно ослаблял Францию, а вот позиции Бурбонов во Франции гарантированно (как могло тогда показаться) упрочились в связи с подписанием в Париже еще 26 сентября акта феодальных монархов (Александра I, Франца I, Фридриха - Вильгельма III) о создании Священного союза. То был союз монархов против народов. На словах монархи обязались «побуждать своих подданных к исполнению обязанностей, в которые наставил человеков Бог - Спаситель», и «во всяком случае, и во всяком месте подавать друг другу помощь»[1904]. На деле, как показали все конгрессы Священного союза, столь гуманная фразеология прикрывала сугубо карательную цель: сообща давить «во всяком месте» Европы «всякий случай» сопротивления новым (точнее, восстановленным старым, феодальным) режимам. Как подметил Е. В. Тарле, Священный союз был нацелен «против новой возможности антифеодальной революции»[1905].

Под крылом Священного союза Бурбоны (как, впрочем, и все феодальные монархи) чувствовали себя все увереннее и вольготнее. 22 августа в условиях «белого» террора и под давлением оккупационных войск прошли выборы новой Палаты депутатов. Состав ее так приглянулся Людовику XVIII, что он назвал ее «бесподобной» (Chambre introuvable): из 388 избранных членов 235 были крупными помещиками из старой дворянской, почти исключительно эмигрантской знати. Настроенные ультрароялистски, они чванились тем, что представляют собой «более последовательных монархистов, чем сам король», и не скрывали своего намерения восстановить все былые привилегии старого, феодального дворянства и духовенства[1906].

Продолжался и террор. 7 января 1816 г. «бесподобная» палата приняла закон под издевательским названием «Об амнистии», по которому все «цареубийцы», почему-либо не включенные в проскрипционные списки Фуше, подлежали незамедлительному изгнанию из Франции. В новый список попали и Камбасерес, и Сьейес (второй и третий консулы 1799 г.), и сам Фуше[1907]. Бывший министр, а теперь посол, находившийся в Дрездене, был лишен всех должностей, чинов и права вернуться в каком бы то ни было качестве на родину. Он и умер в изгнании, в Триесте, униженно испросив себе австрийское подданство, умер на четыре месяца раньше Наполеона. Так оплошно закруглил свой жизненный путь этот политический оборотень, о котором говорили (выходит, зря?), что он «раньше всех подмечал всякое начало конца»[1908]. Оправдался прогноз Наполеона, высказанный после того, как он вторично отрекся от престола: «Фуше обманывает всех, но будет обманут последним, попав в собственные сети»[1909].

Подытожим все сказанное в этом параграфе. В то время как Наполеон был депортирован, фигурально говоря, в преисподнюю, на остров Святой Елены, вся Франция погружалась в своего рода политическую преисподнюю, а именно в феодальное, закоснелое и отжившее, но, по разумению Бурбонов и К⁰, обновленное свежей кровью жертв «белого» террора средневековье. Американский историк Виллиан Слоон резонно подчеркнул, что «даже в летописях революционных неистовств не отыщется ничего, способного сравняться со злодейской свирепостью роялистского “белого террора”»[1910]. На долгом пути в изгнание Наполеон, конечно же, предполагал, во что выльется вторая Реставрация, но лишь со временем, уже на острове, в «логове сатаны», он узнает, даже если не со всеми подробностями, насколько реальная действительность оказалась страшнее самых мрачных его предположений.

2. «Логово сатаны»

Жизнь Наполеона в изгнании на острове Святой Елены изучена его биографами меньше всего и до последнего времени освещалась, как правило, кратко, без подробностей. В одной из лучших биографий императора, автор которой - выдающийся российский историк А. 3. Манфред, Святой Елене отведены лишь несколько строк на первой странице «Эпилога»[1911]. Но в 2005 г. в Париже на французском языке, а затем в 2008 г. в Москве на русском увидела свет книга Жильбера Мартино «Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне», которая теперь служит важным подспорьем для исследователей в освещении последних лет жизни Наполеона. Дело в том, что Ж. Мартино провел на острове Святой Елены без малого 40 лет в качестве хранителя Французских владений, целиком посвятив себя изучению всего (вплоть до мельчайших подробностей), что связано с жизнью и смертью Наполеона в изгнании, и все, что он узнал, изложил в своей книге.

Остров Святой Елены, «наиболее удаленный от обитаемого мира»[1912], был открыт португальским мореплавателем Жуаном да Нова 21 мая 1502 г., в тот день, который христианско - католическая церковь посвятила памяти св. Ел. Равноапостольной; поэтому остров был назван ее именем. В 1633 г. Святую Елену оккупировали английские моряки, а в 1673 г. «хартия Карла II[1913] закрепила за ней статус “колонии”»[1914].

Специалисты полагают, что остров «был создан вулканом, извергшимся тысячи лет назад»; «потухший вулкан в Мировом океане», - так назвал его Эмиль Людвиг[1915]. И этот «потухший вулкан», по определению Д. С. Мережковского (кстати, примерно равный по своим размерам в окружности Парижу), «более похож на исполинский, плавающий в океане гроб, чем на землю живых»[1916]. В самом деле, «нельзя представить себе, - свидетельствовал английский врач Наполеона Б. О’Мира, - более унылого, пустынного и безысходного зрелища, чем этот остров»; «весь он состоит из лавы, остывшей в различных состояниях расплавленной массы»[1917]. Врачу Наполеона вторил комиссар Людовика XVIII на острове Святой Елены маркиз К. М. А. Моншеню в своем отзыве об острове: «Вид его ужасен»[1918].

Тот же Б. О’Мира, ссылаясь (помимо собственных впечатлений) на единодушное мнение «медицинских офицеров», служивших на острове в английском гарнизоне, утверждал: «...климат острова Святой Елены является чрезвычайно пагубным для здоровья человека»[1919]. Э. Людвиг, обобщивший данные различных источников, заключил: «На этом острове никто не доживал до 60-ти и лишь немногие - до 50-ти; климат тут убийственный»[1920]. Убивала людей главным образом феноменальная сырость. Некий «бурский[1921] офицер» так определил эту особенность островного климата: «На Святой Елене есть два времени года: короткий сезон долгих дождей и долгий сезон коротких дождей»[1922].

28 октября 1818 г. Барри Б. О’Мира направил официальное письмо лордам британского Адмиралтейства о «необычайно высокой смертности на острове Святой Елены» с примерами из английской (и сухопутной, и морской) стражи: так, «корабль Его Величества “Завоеватель” потерял шестую часть своего экипажа, из которых почти половина умерла за последние восемь месяцев»[1923]. В книге Ж. Мартино, по данным врачей Королевского флота, приводится такая статистика: «Флагманский корабль “Конкверор” за полтора года потерял 110 человек из 600 членов экипажа, а еще 107 человек были списаны на берег и отправлены в Великобританию <...>. “Москитоу” и “Рекун” из 100 членов экипажа потеряли один 16, а другой 24 человека. “Леверет” похоронил 12 моряков из 75, а “Гиффон” - 15 из 85»[1924].

Разумеется, страдали от островных болезней и все изгнанники, включая Наполеона. О болезнях самого императора речь пойдет особо. Но вот данные, которые собрал Ж. Мартино о людях его свиты. «В феврале 1816 г. заболел Гурго. Сильнейший приступ дизентерии <...>. В мае у Бертрана начинаются после еды колики, а в октябре заболевает Альбина Монтолон (жена Ш. - Т. Монтолона. - Н. Т.), которую лечат каломелью. В это же время маленькому Тристану Монтолону (сыну Альбины. - Н. Т.) становится так плохо, что пришлось сделать ему кровопускание, чтобы спасти его. В 1819 г. заболел и Маршан: он жалуется на боли, которые похожи на те, что терзали перед смертью Франчески Киприани, сгоревшего за несколько дней в чудовищных муках, и миссис Диаз (служанка. - Н. Т.), которая скончалась в одночасье 12 марта 1818 г.»[1925]

Можно не удивляться тому, как мог Вальтер Скотт (патриот Англии и ненавистник Наполеона) повторять официальную ложь английских тюремщиков, будто на острове Святой Елены царит «здоровый климат»[1926]. Но удивительно, что поверил этой лжи (не проверив ее непредвзятыми данными?) Е. В. Тарле, повторив, вслед за Скоттом, что «климат острова Святой Елены очень здоровый»[1927].

На этом «кромешном острове», по выражению Д. С. Мережковского, «самым кромешным местом» был Лонгвуд - плоская скала высотой в 500 м над уровнем океана, которая большую часть года окутана туманом и залита дождем. Местные жители - островитяне, узнав о том, что для жилища Наполеона избран Лонгвуд, удивились, ибо знали, что как раз Лонгвуд и «является наихудшей и самой неприятной частью острова», а потому никто из них «никогда в Лонгвуде постоянно не проживал»[1928]. «Почва Лонгвуда, - вспоминал О'Мира, - состоит из липкого глинозема, который в мокрую погоду прочно прилипает к обуви пешехода, образуя столь тяжелую массу глиняной грязи, что заставляет его прилагать колоссальные усилия, чтобы сделать очередной шаг»[1929].

В течение 50 лет до депортации сюда Наполеона Лонгвуд использовался как скотный двор и только теперь его спешно стали переоборудовать в жилые дома для людей. «Негры и матросы, - читаем у Э. Людвига, - прямо поверх навоза настелили половые доски, даже не убрав оставленные скотом экскременты. Поэтому вскоре после вселения в дом императора сгнившие доски провалились, вонючая жижа разлилась по полу, и он вынужден был перебраться в другую комнату. Из коровника, прачечной и конюшни сколотили для Наполеона и его спутников некое подобие дома, в котором ему отвели шесть каморок <...>. Эти каморки и весь дом населены огромными крысами, которые здесь привыкли быть хозяевами: они загрызают кур во дворе и кусают за ноги лошадей, генерала Бертрана однажды укусили в руку». А Лас-Каз вспоминал, как «однажды, когда император пожелал удалиться из столовой и ему передали его шляпу, из нее выпрыгнула огромная крыса»[1930].

Наполеон больше всего был удручен и рассержен «могильной сыростью» лонгвудских «апартаментов»: он «приказал бросать в камин тонны дров. Увы, дрова-то сырые! Изгнать сырость не удается, - даже в его спальне обнаруживаются гнилые доски»[1931]. Такое обиталище (Наполеон сразу назвал его «сырым погребом») В. Слоон счел «пригодным разве лишь для пленного зулусского вождя»[1932].

Столь пагубный выбор места для «резиденции» императора объяснялся не только мстительной жестокостью английских властей, но (может быть, в первую очередь) еще и тем, что «все плато, на котором находился Лонгвуд, было полностью окружено склонами гор и поэтому за ним можно было легко наблюдать»[1933]. Не зря Вальтер Скотт с удовлетворением подчеркнул: «...пожалуй, нет другого места на Земном шаре, которое гарантировало бы Европе почти полную безопасность» от «такого страшного человека, как Бонапарт»[1934]. Чтобы гарантировать полную безопасность Европы от Наполеона, на роль главного инквизитора в Лонгвуд требовался особо одаренный для такой роли и надежный индивид. Таковой у правительства Англии нашелся: то был генерал-лейтенант сэр Хадсон Лоу - кавалер орденов Бани (Англия), Святого Георгия (Россия) и Воинской доблести (Пруссия).

Лоу был ровесником Наполеона (родился в Ирландии 28 июля 1769 г., на 18 дней раньше императора - под тем же знаком зодиака: Лев!). В 1793 - 1795 гг. он служил на Корсике в гарнизоне английских оккупантов. «Там он услышал о Бонапарте и даже видел мадам Летицию и ее дочерей; их дом был реквизирован в пользу британских офицеров»[1935]. В 1806 г. Лоу командовал английским гарнизоном на острове Капри. В составе гарнизона кроме англичан был и «королевский полк корсиканцев». Осажденный французами Лоу капитулировал - во главе гарнизона, «со всеми фортами, артиллерией, амуницией, складами»[1936]. Среди французов, которые принимали капитуляцию Лоу, был тогда Франчески Киприани - будущий дворецкий Наполеона в Лонгвуде, умерший скоропостижно и необъяснимо.

Затем, в 1813 - 1814 гг., Лоу в чине полковника служил при штабе прусского фельдмаршала Г. Л. Блюхера, а в 1815 г., уже как генерал-майор, при штабе герцога А. У. Веллингтона. В битве при Ватерлоо он не участвовал, поскольку за считаные дни до нее был откомандирован к британским войскам в Геную, но вскоре после Ватерлоо, в дни торжеств по случаю победы над Наполеоном, получил звание генерал-лейтенанта, орден Бани (с 1399 г. и доныне один из высших английских орденов), титул сэра и назначение губернатором на Святую Елену[1937]. 16 апреля 1816 г. Хадсон Лоу высадился на острове и приступил к исполнению своих обязанностей - стеречь в «сыром погребе» на «кромешном острове» «врага человечества» с гарантией исключить любые шансы на его побег.

Губернаторство Лоу в «логове сатаны» было главным делом его жизни - делом, которое зловеще «прославило» губернатора на весь мир так, что эта «слава» живет до сих пор. Сэр Лоу признан «самым знаменитым тюремщиком в истории»[1938], «всемогущим пигмеем», который терзал «безоружного гиганта»[1939], но чисто по-человечески - ничтожеством (даже Веллингтон считал его «кретином»[1940]), заурядным «солдафоном, который помешался от свалившейся на него ответственности»[1941]. «Лоу в самом деле, - с уверенностью диагностировал его Д. С. Мережковский, - душевно заболевает от вечного страха, что Наполеон убежит; знает, что может убежать, а отчего не бежит - не знает»[1942].

Прежде всего, Лоу тщательно проверил, отлажен ли до совершенства механизм систем охраны острова, надзора за ссыльными и слежки за всем, кто только и что могло бы повредить охране, надзору и слежке. Весь этот караульно - сыскной режим с момента доставки Наполеона и его спутников на остров, т. е. с 15 октября 1815 г., и до прибытия Лоу возглавлял адмирал, будущий первый лорд Адмиралтейства сэр Джордж Кокбэрн - тот самый, кто депортировал Наполеона на Святую Елену. Лоу с «тиранической пунктуальностью» (по выражению Ж. Мартино) углядел и ликвидировал нежелательные послабления в режиме и придал ему инквизиторскую законченность, превратив «весь остров в застенок»[1943].

Почти три тысячи солдат были расставлены вдоль шестикилометровой каменной стены, которая окружала Лонгвуд и примыкающую к нему часть плато, так, чтобы они видели друг друга. По ту сторону стены Наполеон мог гулять только в сопровождении английского офицера, причем вторая, внешняя, цепь дозорных с каждого из холмов вокруг Лонгвуда оповещала внутренние посты сигнальными флажками обо всех перемещениях «пленника Европы». Меньшие цепи часовых и пикеты бдили по всему острову, на всех спусках к океану, вплоть до тропинок, настолько крутых, что «император, при тучности своей, не мог бы спуститься по ним, не сломав себе шею»[1944]. С началом сумерек лонгвудские часовые сближались и окружали дом так, чтобы никто не мог ни войти в него, ни выйти. Дежурный офицер по два раза каждые сутки лично удостоверялся, что пленник на месте. Не удивительно, что Наполеон, когда его соузники жаловались на обилие и агрессию лонгвудских крыс, отмахивался от их жалоб: «Меня больше раздражают часовые»[1945].

Каждая площадка, каждый удобный выступ на плато и все подходы к острову были уставлены пушками, способными отразить любую атаку со стороны океана. Тем не менее два военных корабля беспрестанно ходили вокруг острова на всякий случай. Б. О’Мира имел все основания утверждать, что «чрезвычайные меры предосторожности, дабы воспрепятствовать побегу Наполеона, были приняты; оставалось разве лишь запрятать императора в тюрьму и посадить его там на цепь»[1946]. Но Хадсону Лоу казалось, что «предосторожностей» еще мало, и все время, пока был жив Наполеон, он изыскивал новые. Российский комиссар на острове граф А. А. де Бальмен аккуратно оповещал Петербург о действиях Лоу. Вот два примера. 18 февраля 1818 г.: «Он без устали трудится над укреплениями Святой Елены, ставит в разные места новые телеграфы и батареи, удвоил караулы в Лонгвуде». 30 января 1819 г.: «Он роет рвы, возводит укрепления, словно постоянно готовится к бою»[1947].

Все это и раздражало, и в некотором роде забавляло императора, вызывало с его стороны саркастическую реакцию. «Когда Лоу окружает мой дом своими офицерами, - говорил он, - они напоминают мне дикарей, исполняющих танец вокруг пленников, перед тем как их съесть»[1948]. Гораздо болезненнее Наполеон реагировал на каждодневное вмешательство самого губернатора или его дежурных офицеров в быт Лонгвуда, сопровождаемое всевозможными притеснениями. Лоу неустанно подогревал усердие своих служак, внушая им, что «надзирающий офицер занимает на острове второе место после губернатора». «И эти бедняги, - читаем о них у Жильбера Мартино, - не знали ни минуты покоя, бегали, высматривали и вынюхивали, теребили садовников, китайцев и рабов, капралов и сержантов, чтобы сплести сеть для сбора и фактов, и сплетен <...>. Но Лоу не был удовлетворен их усердием и требовал от них большего воображения: им бы следовало по вечерам бродить под окнами, подслушивать, прижимаясь ухом к ставням, а еще лучше заглядывать в комнату “генерала” сквозь щели между досками. Если же его советы шокировали офицеров, он обвинял их в “чистоплюйстве” и кричал: “Я прикажу просверлить дырку в его комнате, чтобы вы могли наблюдать за ним днем и ночью!”»[1949].

Лоу въедливо, с параноидальной подозрительностью, перлюстрировал и задерживал всю переписку Наполеона, отказывался выдавать ему книги, присланные из Европы, поскольку они были адресованы «императору Наполеону». «Я такого не знаю, - ёрничал губернатор. - У меня в плену генерал Буонапарте»[1950]. С той же целью - как можно жестче изолировать «пленника» - он запретил французам общаться с жителями острова, а островитянам - с французами. «Своенравно и со злой иронией, - вспоминал Э. Лас-Каз, - губернатор сокращает зону передвижений императора, отмечает следы его шагов и заходит так далеко, что пытается регулировать содержание его бесед и характер его выражений»[1951]. «Приняты были все меры предосторожности, какие только могло изобрести человеческое остроумие, дабы устранить для Наполеона возможность всяких сношений с внешним миром», - так оценил все это В. Слоон[1952].

Сэр Хадсон не гнушался даже прикарманивать деньги, которые английское правительство отпускало на содержание «пленника Европы». Он, например, не выдавал Наполеону сукно, ссылаясь на то, что нет зеленого цвета, любимого императором. Наполеон вынужден был перелицовывать свои старые мундиры.

Но сильнее всего губернатор изводил Наполеона и его окружение назойливым соглядатайством, своими мелкими - по всякому поводу и без повода - запретами и досмотрами, он выжил с острова самых нужных императору людей, не говоря уже о загадочной трагической смерти Ф. Киприани (свидетеля позорной капитуляции Лоу перед французами на острове Капри в 1806 г.). В декабре 1816 г. вынужденно покинул остров Э. Лас-Каз - секретарь императора, автор лучших свидетельств о пребывании Наполеона на острове Святой Елены, а в августе 1818 г. был удален врач Б. О’Мира - за то, что он, по мнению губернатора, оказался «более предан Бонапарту, чем Англии»[1953]. В результате до приезда на остров в сентябре 1819 г. корсиканца Ф. Антомарки, присланного по просьбе А. - Г. Бертрана от кардинала Ж. Феша, Наполеон больше года оставался вообще без доктора (хотя уже страдал от тяжких болезней), ибо английских врачей сэр Лоу к нему не допускал.

Разумеется, Наполеон энергично протестовал против каждой из репрессивных акций губернатора. При первом же визите Лоу в Лонгвуд император заявил ему прямо в лицо: «Я знаю, что вы способны на все. Самый недостойный поступок английских министров заключается не в том, что они выслали меня сюда, а в том, что они передали меня в ваши руки. Для нас вы представляете собой наибольшее зло из всех, которыми богата эта ужасная скала. Вы являетесь позором вашей нации, и ваше имя навсегда останется пятном на ее репутации!»[1954] Сразу после этого визита Наполеон поделился с Лас-Казом своим впечатлением о губернаторе: «Рожа настоящего висельника! Он глядел на меня глазами гиены, попавшей в капкан. Вероятно, он и есть мой палач»[1955]. А своему врачу О’Мира император сказал: «На столе между нами стояла чашка кофе, и мне показалось, что Лоу отравил его своим взглядом. Я велел Маршану выплеснуть кофе в окно»[1956].

С тех пор Лоу стал еще более мстительным. «Нас уверяют, - записывал Лас-Каз в дневнике 15 ноября 1816 г., - что сэр Хадсон часто недосыпает и, вскочив с постели ночью, начинает придумывать новые планы предотвращения побега Наполеона с острова»[1957]. Полномочные же комиссары великих держав на острове не вмешивались в конфликт между губернатором и его пленником.

Кстати о комиссарах. Их было трое: от России, Австрии и королевской Франции (Пруссия посчитала лишним присылать своего представителя в «логово сатаны»). Прибыли они на остров 18 июня 1816 г. Россию представлял граф Александр Антонович Рамсей де Бальмен - выходец (как и М. Б. Барклай де Толли) из шотландского рода, советник российского посольства в Лондоне. Австрийский император Франц I прислал на Святую Елену в качестве надсмотрщика за своим зятем барона Игнаца Лоренца фон Штюрмера - дипломата из «школы Меттерниха», как о нем говорили, исполнявшего важные поручения австрийского двора и в Париже, и в Петербурге. Наконец, от Бурбонов с полномочиями комиссара в «логово» сэра Лоу прибыл маркиз Клод - Марэн - Анри де Моншеню - бывший роялист - эмигрант, амнистированный при Наполеоне, «обозный генерал, даже не нюхавший пороха» (по определению императора)[1958].

Все комиссары, выполняя Парижский договор государств седьмой коалиции от 2 августа 1815 г., а также инструкции английского правительства, одобрили условия, в которых содержался Наполеон, как и усердие Лоу. При этом они подчеркивали свой статус высочайше уполномоченных наблюдателей и вызвались пожаловать к Наполеону в Лонгвуд с официальными визитами. Наполеон отказался принять их как официальных лиц, но заявил о своей готовности общаться с ними как с лицами частными[1959]. «Что за нелепость присылать сюда комиссаров, не имеющих никаких обязанностей и ни за что не отвечающих? - удивлялся император. - У них не будет иного занятия, как слоняться по улочкам острова и карабкаться на скалы. Прусское правительство выказало более благоразумия и сэкономило деньги»[1960].

Поскольку комиссары предпочитали общаться с Наполеоном только как лица официальные и не иначе, они за все годы своего пребывания на острове так ни разу и не увидели императора, если не считать тех минут, когда кто-то из них мог издали лицезреть «пленника Европы» в подзорную трубу.

Такой авторитет, как Жильбер Мартино, признал «самым интересным из трех комиссаров и наиболее достойным доверия» графа Бальмена[1961]. Он один из всех «наблюдателей», позволял себе даже в депешах царю представлять «резиденцию» Наполеона в истинном свете: «Святая Елена - самое печальное, самое уединенное, самое неприступное место на свете, которое исключительно легко защищать и почти невозможно атаковать, место самое неприветливое, самое бедное»[1962]. Более того, Бальмен в одной из тех же депеш откровенно признался Александру I: «Что с первого мгновения на острове более всего поразило меня, так это то огромное влияние, которое этот человек, окруженный стражниками, скалами и безднами, все еще оказывает на умы. Все на Святой Елене ощущают его превосходство <...>. Англичане приближаются к нему с робостью, и даже те, кому поручено надзирать за ним, счастливы всякому его взгляду, слову, разговору. Никто не смеет обращаться с ним как с равным. Обреченный судьбой на унижение, не видя вокруг ничего достойного своего гения, он забавляется этим отношением к себе окружающих, намеренно возбуждая зависть одних и выказывая расположение другим»[1963].

Наполеон со своей стороны попытался использовать Бальмена для того, чтобы через его посредство информировать об излишествах чрезвычайных мер надзора и сыска на острове Святой Елены русского императора как наиболее авторитетного из монархов седьмой коалиции. В апреле 1818 г. гофмаршал Бертран предложил Бальмену доставить к Александру письмо Наполеона с какими-то сведениями, которые могли бы не только «помочь Наполеону», но и «принести пользу России». «Я обещаю вам, - ответил Бальмен, - точнейшим образом передать моему двору то, что вы мне сообщите устно, но я не могу принять от вас никакого письма. Я не имею на это права». Устно Бертран (явно следуя указаниям Наполеона) ничего передавать Бальмену не стал[1964].

Показавшийся губернатору излишне лояльным к Наполеону Бальмен был (надо сказать, искусно) нейтрализован... женитьбой на дочери губернатора, после чего вел себя, как и другие комиссары, проанглийски. Впрочем, может быть, одно совпало с другим: старшая дочь Хадсона Лоу от первого брака 18-летняя Шарлотта Джонсон приглянулась 40-летнему и все еще холостому графу. 5 ноября 1819 г. Бальмен запросил у императора Александра согласие на брак и, получив оное, стал зятем сэра Лоу[1965].

Полномочные комиссары трех держав не просто одобрили, но и как бы дополнительно узаконили перед Священным союзом феодальных монархов режим заточения Наполеона в «сыром погребе» на острове Святой Елены, который национальный герой Индии Джавахарлал Неру назвал «поразительно подлым»[1966], а Виктор Гюго заклеймил следующими строками:

Враги Наполеона могли только приветствовать такой режим на «ужасной скале». Прусский фельдмаршал А. В. Гнейзенау в 1817 г. выразил их общее мнение в благодарственном письме к Хадсону Лоу: «Тысячи раз думал я об этой удивительной скале, где вы являетесь сторожем мира в Европе. От вашей бдительности и от вашей твердости зависит наша безопасность: ослабьте вы хоть немного ваше пристальное наблюдение за самым хитрым негодяем в мире, и наш покой оказался бы под угрозой»[1968].

Да, со стороны политических врагов Наполеона (а им не было счета) такое восхваление «бдительности» и «твердости» Лоу как «сторожа мира» было естественным. Но среди исследователей жизни и деятельности императора (ученых и литераторов) в унисон с Лоу и Гнейзенау одиноко, хотя и громко, звучит, пожалуй, только голос Вальтера Скотта. Он осудил «постыдную борьбу» Наполеона за свои «эфемерные права» с таким «воспитанным и благородным человеком», как Хадсон Лоу, вместо того чтобы, по мнению Скотта, «с благородным терпением» принять заслуженное им наказание[1969]. Такой взгляд великого англичанина на всю жизнь Наполеона и, в частности, на его заточение в «логове» сэра Лоу великий немец Генрих Гейне убийственно заклеймил как «поношение бога, которого он не познал», а за попытку уверить современников и потомков, будто в том логове с Наполеоном «обращались совершенно обворожительно», назвал Скотта «адвокатом дьявола»[1970].

На вопрос, почему феодальные монархи в 1815 г. с такой неимоверной целеустремленностью норовили заточить Наполеона как можно дальше и губительнее, кратко, но с исчерпывающей ясностью ответил Е. В. Тарле: «После “Ста дней” Наполеон казался им еще страшнее, чем до этого последнего акта своей эпопеи»[1971], ибо каждый из них содрогался при мысли, что он может повторить свой «полет орла».

Теперь уместно обозреть с надлежащими подробностями все, чем был занят Наполеон в течение шести лет его заточения, с кем и как общался, о чем думал, мечтал, жалел и как оценивал содеянное или упущенное им, а также его предшественниками, соратниками и противниками. В следующем параграфе речь пойдет (говоря словами Г. Гейне из его сочинения «Барабанщик Легран») «о мирском Христе, страдавшем под властью Хадсона Лоу, как о том поведано в евангелиях от Лас-Каза, О’Мира и Антомарки»[1972].

3. Жизнь продолжается

Вечером 17 октября 1815 г. Наполеон во главе своей свиты из добровольных изгнанников и под конвоем английской стражи сошел с фрегата «Нортумберленд» на землю острова Святой Елены. Поглазеть на «пленника Европы» (о котором молва не смолкала с 15 октября, когда фрегат бросил якорь в гавани острова) сбежались к набережной почти все островитяне. Бетси Бэлкомб, с которой я еще ознакомлю читателя, вспоминала: «Толпа собралась столь многолюдная, что сквозь нее едва можно было пройти, и, чтобы сдерживать ее напор, пришлось вдоль всего пути следования кортежа, вплоть до города, расставить часовых с примкнутыми к ружьям штыками <...>. Уже было темно, когда мы увидели лодку с “Нортумберленда”, которая причалила к берегу. Кто-то из нее вышел. Нам сказали, что это Наполеон. Но в темноте нельзя было хорошо различить его черты. Он шел вместе с адмиралом Кокбэрном и генералом Бертраном между выстроившихся шпалерами солдат <...>. Людей было так много, что пришлось среди них прокладывать дорогу для императора <...>. Наполеон был очень недоволен таким проявлением любопытства. Позднее я слышала от него, что ему было противно видеть, как все за ним следят, как смотрят на него, словно на дикого зверя»[1973].

Поскольку Лонгвуд к тому времени еще не был переоборудован из скотного двора в «резиденцию» для императора, Наполеон с частью свиты провел первые два месяца своего плена в уютном имении Бриары чиновника Ост-Индской торговой компании Уильяма Бэлкомба. Здесь, даже под бдительным надзором часовых адмирала Д. Кокбэрна, исполнявшего обязанности главного тюремщика до прибытия на остров Хадсона Лоу, Наполеон мало страдал от ссыльного режима, главным образом потому, что семья Бэлкомб относилась к нему уважительно и даже заботливо. Было видно, что именно вся семья прониклась к своему «пленному квартиранту» симпатией, но больше всех - младшая из двух дочерей четы Бэлкомб, очаровательная Бетси, которой тогда не исполнилось еще 14 лет, но на вид можно было дать все 18.

Элизабет (Бетси) Бэлкомб произвела на Наполеона, пожалуй, единственно приятное впечатление из всего пережитого им на острове Святой Елены. Очень умная, начитанная, веселая, чрезвычайно общительная (кстати, бегло говорившая по-французски) Бетси с первого дня пребывания Наполеона и до последнего дня своего пребывания на Святой Елене проявляла к нему живейший интерес, а те два месяца, которые он прожил в Бриарах, общалась с ним ежедневно. Она была и среди тех, кто глазел на «пленника Европы», когда его высаживали с корабля на остров. Тогда Бетси ожидала увидеть его таким, каким изображали Наполеона английские карикатуристы: «исчадием ада», «огромным людоедом, исполином с большим сверкающим красным глазом на лбу и с торчащими изо рта острыми клыками»[1974]. Но уже на следующий день Бетси присмотрелась к Наполеону и навсегда запомнила его совсем иным: «Он был смертельно бледен, однако черты его, несмотря на их холодность, бесстрастность и суровость, показались мне удивительно красивыми. Едва он заговорил, его чарующая улыбка и мягкость манер тотчас рассеяли наполнявший меня до того страх. Он опустился на один из стоявших тут стульев, обвел своим орлиным взором наше скромное жилище и сказал маме, что оно на редкость удачно расположено»[1975].

Обитатели Бриар, со-узники Наполеона и английские надсмотрщики с удивлением следили за развитием необычной дружбы девочки - подростка с недавним повелителем мира, а впоследствии и сама Бетси удивлялась тому, как легко (на равных) складывались ее отношения с императором, которого она запросто называла «Бони»[1976].

Они не только вели доверительные разговоры, но и подшучивали друг над другом, проказничали, бегали, играли в жмурки, словно были ровесниками и притом - четырнадцатилетними! Вот несколько примеров из воспоминаний Бетси[1977].

«Однажды вечером Наполеон, генерал Гурго и мы с сестрой (Джейн Бэлкомб. - Н. Т.) гуляли по лугу, где паслись коровы. Вдруг одна из них пришла отчего-то в ярость и, выставив вперед рога, устремилась на нас. Схватив нас с сестрой за руки, Наполеон бросился бежать со всех ног, намереваясь перепрыгнуть через изгородь». Но генерал Гурго, вооруженный шпагой, победоносно отразил атаку бодливой коровы.

В другой раз конюх Аршамбо объезжал молодого арабского скакуна, только что купленного для императора. «Жеребец то делал рывки, то вставал на дыбы и отказывался преодолеть белую ленту, специально положенную на газон, чтобы усмирить его. Я заметила, что такого норовистого жеребца Наполеону не оседлать. Он улыбнулся и подал Аршамбо знак спешиться. К моему ужасу, он вскочил на коня и заставил его не только перемахнуть белую полосу, но и встать на нее копытом. Аршамбо не знал, радоваться ли ему или сердиться. Он был горд за ту ловкость, которую выказал его император, но в то же время смущен, что ему, специалисту, не удалось этого сделать».

Бетси позволяла себе даже так подшучивать над императором, что пугала Лас-Каза и собственного отца, но все ей сходило с рук, ибо все в ней нравилось Наполеону. Так, однажды император показал ей очень красивую шпагу с массивной золотой рукояткой. Цитирую далее рассказ Бетси: «Я спокойно вынула ее из ножен и, чтобы отомстить ему за шутку, которую он подстроил мне утром, направила острие прямо ему в лицо и стала делать фехтовальные приемы, как бы угрожая его жизни. Приняв мою игру, он стал отступать, а я загнала его в угол комнаты и удерживала там, предлагая ему помолиться, так как намерена его убить. На шум прибежала моя сестра. Она принялась меня ругать, обещая обо всем рассказать отцу, но я не слушалась и продолжала угрожать императору, пока слишком тяжелая шпага не выпала у меня из рук. Надо было видеть физиономию графа Лас-Каза. Будь это в его силах, он испепелил бы меня взглядом, и тогда сегодня я не могла бы делиться с вами воспоминаниями. Наполеон же только потрепал меня ласково за ухо. Ни на минуту он не утратил своего доброго настроения».

Одну из своих проделок Бетси не могла ни забыть, ни простить себе, даже став взрослой, хотя наказана была не тем, кто стал объектом ее обидной шалости, а своим отцом. «Я помню, - читаем в ее воспоминаниях, - как показала Наполеону карикатуру, где он был изображен поднимающимся по веревочной лестнице, каждая перекладина которой носила название побежденной им страны. На последнем рисунке он сидел верхом на земном шаре. Карикатура воспроизводила распространенную тогда в Англии игрушку. При помощи замысловатого механизма фигура Наполеона падала по другую сторону лестницы вниз головой и оказывалась на острове Святой Елены. Я не должна была показывать императору эти оскорбительные шаржи, тем более в его несчастье <...>. Отец был не на шутку рассержен моей выходкой <...>. Из учебного класса меня отправили в погреб, где я раскаивалась за содеянное. Долго я помнила это наказание еще из-за крыс, которые жили в погребе. Император выразил сожаление по поводу суровости наказания за мою проделку, ибо не придал ей большого значения, но весело слушал мой рассказ о сражении с крысами».

Э. Лас-Каз заслуженно называл шаловливую Бетси Бэлкомб «сорванцом в юбке». Пусть так, но зато «какая девушка еще может похвастаться, что товарищем ее игр был повелитель мира?»[1978] «Я не встречала никого, - вспоминала Бетси об этом повелителе, - кто бы так беззаботно отдавался детским проказам <...>. Я же, играя, видела в нем брата или сверстника. Все наказы, которые мне давались, и моя собственная решимость проявлять к императору должное почтение в один миг улетучивались под магическим воздействием его улыбки и лукавого смеха».

8 декабря 1815 г. Наполеон вынужден был оставить Бриары и навсегда переселиться в Лонгвуд. Прощаясь с хозяевами Бриар, он вручил Уильяму Бэлкомбу на память о себе золотую шкатулку со своим императорским вензелем и пригласил его наведываться к нему в Лонгвуд со всем семейством. «Я горько плакала, - вспоминала о том дне Бетси. - Наполеон подошел ко мне: “Не надо плакать, мадемуазель Бетси. На следующей неделе вы приедете ко мне, и мы будем видеться часто”. С этими словами «император осушил слезы Бетси своим платком с вышитой монограммой, а затем вручил его девушке вместе с прядью своих волос»[1979]. Далее вновь цитирую Бетси: «...он подарил мне очаровательную бонбоньерку, которой я часто восхищалась <...>. Я снова заплакала и выбежала из комнаты. Из окна я наблюдала за его отъездом. Сердце мое не выдержало, я бросилась на кровать, чтобы вволю выплакаться».

В Лонгвуде супруги Бэлкомб и обе их дочери гостили у Наполеона неоднократно, но всякий раз получали за это выговор от Лоу как нарушители его запретов. Поэтому их визиты к императору становились все реже и короче, а в марте 1818 г. Лоу выпроводил всю их семью с острова «в отпуск, в Англию» и не разрешил вернуться на Святую Елену[1980].

По данным Жильбера Мартино, в Европе слух об отеческой симпатии Наполеона к Бетси Бэлкомб «дал повод утверждать, что 14-летняя девочка была любовницей великого императора. На Святой Елене эти слухи распространялись благодаря французскому и австрийскому комиссарам. На самом деле Бетси заменяла Наполеону его сына, малолетнего Римского короля, сосланного в Вену»[1981]. Кстати сказать, известный, переведенный на разные языки (включая русский) исторический роман английского писателя Томаса Костейна «Последняя любовь» о взаимоотношениях Наполеона с Бетси Бэлкомб основан на гораздо более проверенных фактах, нежели на предвзятой молве и авторских домыслах.

Судьба Бетси после отъезда с острова Святой Елены сложилась удачно[1982]. Она жила в Лондоне, давала уроки музыки, там в 1830 г. вышла замуж, а в 1844 г. опубликовала свои воспоминания, которые неоднократно переиздавались и в Англии, и во Франции[1983], и, вероятно, в других странах, что сделало ее, по признанию Бена Вейдера, «всемирно знаменитой»[1984].

В Лондоне Бетси с 1830 г., когда ее впервые посетил вернувшийся из Америки Жозеф Бонапарт и подарил ей дивное кольцо с камеей, поддерживала связи с родственниками Наполеона. Когда же один из них, племянник любимого ею «Бони», стал императором Франции под именем Наполеона III, он преподнес ей еще более дорогой подарок - имение в Алжире. Бетси даже стала героиней одноименной пьесы английского драматурга Мориса Юма. Умерла она в Лондоне в 1871 г., прожив 69 лет[1985].

Итак, с декабря 1815 г. после двух «розовых» месяцев, прожитых в Бриарах, потянулись для Наполеона воистину «черные» пять с половиной лет заточения в Лонгвуде. Автор предисловия к французскому изданию книги Жильбера Мартино Жак Журкен определил эти годы как «жизнь Гулливера под властью лилипутов»[1986]. Довольно многолюдная для изгнанника свита то облегчала, а то и осложняла ему эту жизнь. Познакомимся с теми, кто окружал Наполеона в Лонгвуде, поближе.

Главным из них был неизменный с 1813 г. (после смерти М. Ж. К. Дюрока) гофмаршал императора, генерал граф Анри - Грасьен Бертран (1773 - 1844) - способный военачальник (командовал корпусом в Великой армии) и блестящий военный инженер, но в первую очередь администратор, правда (по мнению Ж. Мартино), «не столько умный, сколько исполненный всяческих сведений»[1987]. Если главным в свите Наполеона был Бертран, то самым близким к императору и самым полезным, «лучшим из собеседников» был граф Мари - Жозеф - Эмманюэль - Огюст - Дьедонне де Лас-Каз[1988] (1766 — 1842). Бывший морской офицер и камергер императорского двора, он добровольно последовал за Наполеоном в изгнание прежде всего как литератор. Именно он составит исторический «Мемориал Святой Елены» (записки под диктовку Наполеона его воспоминаний, исследований, афоризмов плюс собственный дневник) и будет признан «самым серьезным свидетелем последних лет императора»[1989]. Хорошо сказал о «Мемориале» Лас-Каза Жильбер Мартино: «Его будут читать в городах и деревнях, во дворцах иностранных государей и в халупах, и повсюду, благодаря удивительному дару Лас-Каза как бы растворяться в тени своего гениального собеседника, будет слышен громовой голос бывшего владыки Европы, как если бы, чудом преодолев огромное расстояние, читатель оказался в замкнутом пространстве Лонгвуда»[1990].

Третий из генералов императорской свиты - Гаспар Гурго (1783 — 1852), между прочим, сын скрипача из придворной капеллы Людовика XVI - был прежде всего храбрым солдатом. Герой Аустерлица и Сарагосы, он был ранен под Смоленском и первым вошел в Московский Кремль, но в изгнании, каждодневно общаясь с Наполеоном, поклонялся ему так назойливо и демонстративно, что стал докучать своим обожанием. «Я же ему не жена, - воскликнул как-то император, выйдя из себя, - и не могу с ним спать!»[1991]

О четвертом генерале, Ш. - Т. Монтолоне, речь пойдет в следующем параграфе, но здесь уместно сказать о скандальной версии относительно взаимоотношений Наполеона с Альбиной Монтолон - женой генерала. Англичане (агенты Лоу) и австрийский комиссар фон Штюрмер распускали на острове слух, которому поверил Д. С. Мережковский: «Г - жа Монтолон находилась в любовной связи с императором; от него родился у нее ребенок в Лонгвуде (дочь, названная Наполеоной. - Н. Т.); и это, кажется, знают все, кроме мужа; а может быть, знает и он, но терпит»[1992]. Андре Кастело, признавая наличие таких слухов, резонно подчеркивает: «Никаких доказательств на этот счет не имеется, а историку всегда следует оставаться в своих суждениях благоразумным»[1993].

Что касается врачей (тоже входивших в ближайшее окружение Наполеона), то с Барри О’Мира, которому император доверял и симпатизировал, мы уже знакомы, а присланный вместо него 21 сентября 1819 г. (за один год и семь с половиной месяцев до смерти Наполеона) корсиканец Франчески Антомарки (1789 - 1838) фигурирует в специальной литературе как человек и врач «грубый, невежественный и самомнительный»[1994]. По некоторым данным, Наполеон испытывал к нему «такое презрение, что обещал уделить ему по завещанию 20 франков для... приобретения веревки, на которой Антомарки должен повеситься»[1995]. Возможно, какое-то время все было именно так, но в «8-м дополнительном распоряжении» к завещанию император «уделил» Антомарки пожизненную пенсию в размере 6 тыс. франков[1996].

Главным из личных слуг императора на острове Святой Елены, как и на Эльбе, был его первый камердинер Луи - Жозеф Маршан (1791 - 1876), мать которого, кстати, нянчила Римского короля. Он заменил Констана Вери, который в дни первого отречения Наполеона сбежал от императора вместе с мамлюком (телохранителем - оруженосцем) Рустамом. С тех пор и до последних дней Наполеона Маршан всегда был при нем и служил ему с фанатичной преданностью, которую император прославит такой фразой в своем завещании: «Услуги, оказанные мне Маршаном, - это услуги друга»[1997].

К сожалению и неудовольствию Наполеона, среди его приближенных возникло, как вспоминал об этом Маршан, «некоторое мелочное соперничество <...>. Оно омрачало столь необходимые в среде изгнанников добрые отношения, (...) часто своей благожелательной атмосферой помогавшие преодолевать самые тяжелые минуты»[1998]. Смысл этого соперничества очень емко определил Е. В. Тарле: «Лас - Каз, Гурго, Монтолон, Бертран обожали Наполеона, заявляли, что он для них Бог, и ревновали друг к другу» - ревновали так, что «генерал Гурго даже вызвал на дуэль Монтолона, и только гневный окрик императора положил конец их ссоре»[1999].

Отчасти из-за такого соперничества (13 января 1818 г. отбыл в Европу Г. Гурго), но чаще по злой воле Хадсона Лоу свита Наполеона с1816 по 1819 г. постоянно сокращалась. Император особенно переживал удаление с острова его незаменимого секретаря Э. Лас-Каза (30 декабря 1816 г.) и врача Б. О’Мира (2 августа 1818 г.) и, конечно же, смерть его дворецкого Ф. Киприани (27 февраля 1818 г.).

В первое время лонгвудского заточения (преимущественно до прибытия на остров губернатора Лоу) Наполеон еще мог общаться кроме собственной свиты и с семейством Бэлкомб, и с некоторыми из местных жителей и офицеров английского гарнизона. Так, еще будучи в Бриарах, император подружился с рабом - малайцем Тоби, которого 40 лет назад захватила в море команда английского корабля, привезла на остров Святой Елены и здесь продала в рабство. К 1815 г. именно Святая Елена оставалась единственным британским владением, где сохранялось рабство. Уильям Бэлкомб купил Тоби у какого-то англичанина, чтобы использовать его как дармовую рабочую силу в своем имении. Наполеон с интересом расспрашивал малайца о подробностях его прошлой и настоящей жизни. «Бедняга! - говорил о нем император Лас-Казу. - У него отняли всю его семью, его родину, а его самого украли и продали. Может ли быть преступление гнуснее этого?»[2000] «С Тоби, - заметил по этому поводу Д. С. Мережковский, - английские моряки сделали то же, что английские министры - с Бони: обманули, увезли и продали в рабство»[2001].

Старый раб был польщен и тронут вниманием к нему со стороны императора, называл его не иначе как «Добрый господин» и «никогда не упускал случая - в обмен на несколько монет, разумеется, - угостить его лучшими плодами из сада, за которым он ухаживал»[2002].

Когда Бэтси Бэлкомб сказала Наполеону о своем желании добиться освобождения Тоби (ее родители не желали и слышать об этом), император на следующий же день направил к Лоу в качестве посредника доктора О’Мира с предложением выкупить Тоби, а «сумму выкупа записать на личный счет графа Бертрана». Лоу, однако, категорически отверг это предложение. «Вы не знаете, - заявил он доктору, - сколь важно то, о чем вы меня просите. Бонапарт не просто хочет доставить удовольствие мисс Бэлкомб, добившись освобождения Тоби. Он хочет заслужить признательность всех негров на острове[2003]. Я ни за что на свете не сделаю того, о чем вы меня просите»[2004].

Показательно то почтение, с которым (словно в пику своему губернатору) относились к Наполеону офицеры и солдаты английского гарнизона на острове Святой Елены - и сухопутного, и морского. Так, 28 мая 1816 г. Наполеон и Лас-Каз возвращались в Лонгвуд с конной прогулки. «Впервые со времени нашего переселения в Лонгвуд, - вспоминал Лас-Каз, - мы оказались возле лагеря английского пехотного полка. Солдаты немедленно прекратили свои занятия и поспешили выстроиться в одну шеренгу, когда мы проезжали мимо них, отдавая дань уважения императору»[2005].

Когда на острове происходила (один раз в два года) смена гарнизона, Наполеон принимал у себя в Лонгвуде офицеров того полка, который по окончании срока службы готовился к отплытию с острова. Однажды командующий сухопутным гарнизоном генерал Джордж Бингэм привел к императору с прощальным визитом офицеров 53-го пехотного полка. Наполеон расспросил их, кто где и как служит, в каких боях участвовал, сколько раз был ранен и т. д., а потом обратился к Бингэму: «Мне понравился этот полк. Я всегда с интересом буду узнавать о том, что ему удалось где-либо отличиться. Вы опечалены, генерал Бингэм, что эти бравые воины покидают вас? Чтобы утешиться, сделайте вашей супруге маленького Бингэма».

Далее следуют сцены, колоритно представленные Эмилем Людвигом: «Солдатский хохот. Генерал заливается краской. Когда на следующий день фрегат отчаливает, солдаты кричат своему пленнику троекратное “ура!”. Три месяца спустя об этом случае знает вся Европа»[2006].

Командующий военно - морской базой на острове контр - адмирал Пултин Малькольм не скрывал своей симпатии к Наполеону, иногда навещал его в Лонгвуде и подолгу с ним беседовал, чем приводил в ярость Хадсона Лоу. Наполеон отвечал на симпатию к нему со стороны адмирала полной взаимностью: «Я никогда не встречал человека, - говорил он об адмирале, - который бы так сразу мне понравился, как этот красивый, воинственного вида старик»[2007]. А ведь этот «старик» был всего лишь одним годом старше 46-летнего Наполеона!

Наконец, вот и заключительный эпизод на тему об отношении разных чинов английского гарнизона к «пленнику Европы», запечатленный Д. С. Мережковским с отсылкой к исследованию академика Ф. Массона: «Когда офицеры английского гарнизона прощались в Лонгвуде с телом императора, один из них сказал своему маленькому сыну: “Смотри на него хорошенько. Это самый великий человек в мире”»[2008].

Разумеется, редкие за пять с половиной лет эпизоды такого, хотя и уважительного общения с внешним миром, посторонним по отношению к нему и к его свите, не могли удовлетворить Наполеона, привыкшего каждый день из 19 лет его звездного бытия иметь дело с десятками государств и повелевать миллионами людей. В начале ссылки он был еще физически здоров, полон сил, буквально кипел энергией и в октябре 1817 г., незадолго до своего смертельного заболевания сказал генералу Гурго, что рассчитывает «по крайней мере на 30 лет жизни»[2009]. Но куда и на что мог он теперь употребить свою сверхчеловеческую энергию? «“Богу войны, богу победы”, - читаем о нем у Д. С. Мережковского, - надо побеждать до конца. Но кого? Лонгвудских крыс, блох, клопов, комаров, москитов?»[2010] «Ему Европа была мала для размаха, а он был брошен на крошечную скалу, заблудившуюся в океане, да и на ней еще ему начертили пределы движения!» - восклицал А. К. Дживелегов[2011].

Наполеон не зря приравнивал свою депортацию на остров Святой Елены к «смертному приговору». Для личности такого масштаба и с такими возможностями жизнь под властью «кретина» Лоу была медленным умиранием. Больше всего угнетала императора вынужденная, да еще поднадзорная праздность. Ему недоставало на острове всего - широкого и делового общения, свободной и всеобъемлющей информации, а главное, кипучей глобальной деятельности. Он привычно вставал в 6 часов утра, но, промаявшись день (не без пользы, конечно, для будущих историков: диктовал или просто рассказывал своим приближенным многое, что они благоговейно старались записать и тем самым увековечить), он зачастую маялся и ночью: «страдал бессонницей, ибо тело его, привыкшее к постоянному напряжению всех сил, в бездействии не могло обрести покоя <...>. Он встает, зовет Маршана, разговаривает, пишет, читает, ходит взад и вперед по своим двум комнатам и засыпает лишь под утро»[2012].

Памятуя о том, как он спасался от безделья на Эльбе, Наполеон и здесь попытался было заняться благоустройством острова. Вот что писал об этом, обобщив воспоминания очевидцев, Д. С. Мережковский: «Целыми днями, командуя артелью китайских рабочих, император сажал деревья в саду, планировал цветники, газоны, аллеи, рощи; устраивал водопроводы, фонтаны, каскады, гроты. Так увлекался работой, как будто снова надеялся исполнить мечту всей своей жизни - сделать из земного ада рай <...>. Но все кончилось ничем: лютое солнце сжигало цветы, дождь размывал земляные работы, ветер ломал и вырывал с корнем деревья. Рая не вышло, ад остался адом, и эта Сизифова работа ему, наконец, так опротивела, что он опять заперся в комнатах»[2013].

Все - от тотального надзора до мелочных придирок - тяготы режима ссылки лишь усугубляли депрессивное состояние императора. Особенно раздражало его принятое у тюремщиков обращение к нему как к «генералу Буонапарте». Еще до прибытия на остров Хадсона Лоу адмирал Кокбэрн решил однажды устроить бал в самом комфортабельном на острове Колониальном доме (Плантейшн Хаус), где размещалась губернаторская администрация, и разослал пригласительные билеты не только знатным островитянам, но и французским изгнанникам, включая «генерала Буонапарте». «Наполеон, - читаем у Ж. Мартино, - взглянул на приглашение и, пожав плечами, сухо проронил: “Передайте билет адресату. Я последний раз слышал о нем у Пирамид”»[2014].

Вальтер Скотт, оправдывая, в принципе, все и вся в отношении английских властей к Наполеону, так объяснял их «правоту»: Наполеон сам после Ватерлоо «вторично отрекся и во второй раз торжественно сложил с себя титул императора», а главное (с английской точки зрения), если бы Англия признала его императором, «с ним бы следовало обходиться в соответствии с этим титулом, а в результате оказалось бы невозможным строгое соблюдение всех правил, установленных для его охраны <...>. Где это видано, чтобы Императора ограничивали в его прогулках или чтобы при выездах его сопровождал офицер и следили за ним часовые?»[2015] Наполеон, разумеется, понимал, что именно здесь для английских тюремщиков главное. На прямой вопрос доктора О’Мира, почему он сохраняет титул императора после того, как отрекся от престола, Наполеон так же прямо ответил: «Потому, что я отрекся от трона Франции, но не от титула императора, который вручила мне нация. Я же не называю себя Наполеоном - императором Франции, но императором Наполеоном. Они хотят, чтобы люди поверили, будто французская нация не имеет права объявлять меня своим монархом. Ведь если она не имеет права провозгласить меня императором, то она не вправе и присвоить мне звание генерала». В этом же разговоре с О’Мира Наполеон подчеркнул: «Есть легкий путь для урегулирования спора относительно титула императора. Я уже предлагал и вновь предлагаю взять себе имя Дюрока или Мюирона, убитых рядом со мной»[2016]. Но такое предложение английские власти категорически отвергали, давая тем самым понять, как важно для них, чтобы их пленником был не какой-нибудь мало известный в мире Дюрок или Мюирон, а «враг человечества» с именем, прогремевшим на весь мир: Бонапарт!

В результате губернатор так и не нашел консенсуса с пленником в своем обращении к нему. Когда, например, Лоу приезжал в Лонгвуд, чтобы «поговорить с генералом», ему сообщали: «Император принимает ванну»[2017]. Такого рода неувязки повторялись на Святой Елене все время, и каждый раз император уязвлял губернатора, а тот злобствовал почти (если не буквально) до сумасшествия.

Надеялся ли Наполеон вернуться из чужедальнего «логова сатаны» в Европу? Да, по крайней мере в первые два года ссылки он прямо говорил людям из своего окружения, что рассчитывает на смену правительства в Англии, а именно на смерть болезненного принца-регента Георга Уэльского, после чего трон займет его дочь Шарлотта: «Она призовет меня!»[2018] Принцесса Шарлотта Уэльская действительно являлась законной наследницей английского трона, была «чрезвычайно популярна» в Англии[2019] и не скрывала своей приязни к Наполеону. Ее мужа, принца Леопольда Саксен - Кобургского, Наполеон лично знал, ранее принимал его в Тюильри, а на острове Святой Елены вспоминал о нем так: «...считаю его одним из самых красивых юношей, которых мне когда-либо приходилось встречать»[2020].

Увы! К концу 1817 г. все надежды Наполеона на счастливые для него перемены в Англии развеялись как дым: 20-летняя принцесса Шарлотта умерла при родах, а принц-регент превозмог все недуги, с 1820 г. (после смерти его умалишенного отца, короля Георга III) стал королем Англии под именем Георга IV и пережил Наполеона на девять лет. Мало того, весной 1819 г. Лоу получил и немедленно сообщил «пленнику Европы» радостную для тюремщика и убийственную для пленника весть: 21 ноября 1818 г. монархи Священного союза на своем конгрессе в Ахене не только одобрили условия, к которых Англия содержит Наполеона, но и приняли решение оставить на острове Святой Елены эту «революционную власть, сосредоточенную в лице одного человека, пожизненно». Теперь у этого «одного человека» не осталось вообще никаких надежд на освобождение.

Между тем европейские монархи нервничали, получая информацию о планах освобождения Наполеона его сторонниками. Так, осенью 1816 г. в США жившие там маршал Э. Груши и генерал Ш. Лефевр - Денуэтт будто бы купили корабли с намерением атаковать британскую сторожевую эскадру у острова Святой Елены, но отказались от своего плана, узнав, что Лоу имеет приказ убить Наполеона при малейшей «попытке к бегству» (о таком приказе знали тогда, среди прочих лиц, английский посол в Вене А. Осмонд и генерал-адъютант Александра I А. И. Чернышев)[2021]. В следующем году Людовик XVIII дважды получал тревожные сообщения о целых эскадрах (то ли военных, то ли пиратских!), которые скрытно отправлялись из США к африканскому побережью с возможным заданием освободить Наполеона[2022]. А в 1820 - 1821 гг. Жозеф Бонапарт, благополучно устроившийся в американском штате Нью-Джерси, договорился с компанией знаменитого Роберта Фултона (с 1815 г., когда умер Фултон, ее возглавлял Р. Ливингстон) о создании подводной лодки «Наутилус», экипаж которой должен был подплыть к месту прогулок Наполеона, обезвредить стражу и выкрасть императора. Однако, прежде чем этот план был задействован, Наполеон умер[2023].

В безысходном изгнании, на «проклятой скале», как называл он «свой» остров, Наполеон тосковал не только о мировой славе и прекрасной Франции, но и о семье - о матери, жене, сыне, братьях и сестрах. Все они, кроме сестры Элизы, переживут его и узнают от тех, кто был с ним на острове, как часто вспоминал он «маму Летицию» и «Римского короля», добряка Жозефа и красавицу Полину, как верил в добродетель Марии-Луизы и даже завещал, после того как он умрет, сердце его положить в спирт и отослать Марии-Луизе.

Чаще, чем к кому-либо, и с наибольшей нежностью Наполеон мысленно возвращался к своей «маме Летиции». «Что касается моей матери, - говорил он Лас-Казу,-то она заслуживает всяческого преклонения», а по свидетельству Ф. Антомарки, в самые тяжелые минуты шептал, закрыв лицо руками: «Ах, мама Летиция, мама Летиция!..»[2024] Когда Лас-Каз вернулся с острова Святой Елены в Европу, он имел встречу с Летицией и так вспоминал о ней: «Мадам Мер[2025] сообщила мне, что все ее состояние находится в распоряжении сына и что сама она готова, если это будет необходимо, устроиться на любую работу. Одновременно она поручила мне, хотя лично не знала меня, немедленно от ее имени взять в банке сумму, которую я мог бы посчитать необходимой для императора[2026]. Лас-Каз взял с ее счета 30 тыс. франков. Летиция тут же добавила к ним еще 30 тыс. и призвала братьев Наполеона последовать ее примеру. Жозеф и Жером, а также Евгений Богарне сразу откликнулись на ее призыв, хотя и разными (по возможностям каждого из них) суммами[2027].

Мобилизуя свою семью на оказание финансовой, моральной и прочей поддержки императору, Летиция не желала общаться с Каролиной и «отвергала все попытки дочери задобрить ее», так как не простила Каролине измены ее мужа, Иоахима Мюрата: «Только через твой труп мог твой супруг замахнуться на твоего брата, вашего благодетеля и повелителя»[2028]. О Марии-Луизе Летиция отзывалась пренебрежительно: «Почему моя невестка слоняется по Италии, вместо того чтобы отправиться к своему мужу на Святую Елену?»[2029]

В первом же письме к Наполеону (которое, кстати сказать, английские власти пропустили к своему пленнику лишь год спустя!) Летиция выразила желание приехать к нему на «проклятую скалу»: «Если умру, то по крайней мере умру у тебя». Но монархи Священного союза отказали ей в разрешении на отъезд к сыну. Когда Священный союз собрался на конгресс в Ахене, Летиция обратилась к его участникам, а заодно и к Богу, с мольбой об освобождении ее сына. Вот текст ее обращения, опубликованный Эмилем Людвигом: «Мать, подавленная горем сильнее, чем это можно выразить словами, долгое время надеялась, что Ваши Королевские Величества и Высочества, собравшись вместе, вернут ей жизнь. Не может быть, чтобы Вы не стали обсуждать пленение императора Наполеона и чтобы Ваше великодушие, могущество и воспоминания о прошлом не подвигли Ваши Королевские Величества и Высочества к освобождению одного человека, которому Вы некогда выказывали дружеские чувства. Молю об этом Бога и Вас, поскольку Вы-его наместники на земле. Государственные интересы имеют свои пределы. А грядущие поколения, дарующие бессмертие, будут восхищаться благородством победителей»[2030]. Однако «победители» («Королевские Величества и Высочества») даже не удостоили это обращение к ним матери не только императора, но также еще трех королей, королевы и трех принцесс ответом.

Ностальгически вспоминал Наполеон в изгнании и каждого из своих четырех братьев и трех сестер, но в особенности - любимую сестру Полину (Паолетту, как звали ее в семье по-итальянски). «Полина, вероятно, самая красивая женщина своего времени, - говорил он о сестре Лас-Казу. - Она была и останется до конца своей жизни самым приятным существом во всем мире»[2031]. Полина со своей стороны буквально души не чаяла в Наполеоне. Вот и теперь она порывалась, как и Летиция, ехать к нему на Святую Елену, но тоже не получила разрешения от английских верхов. 11 июля 1821 г., узнав о тяжелой болезни Наполеона, но еще не зная о том, что он 5 мая умер, Полина обратилась к премьер-министру Англии лорду Р. Б. Ливерпулю с письмом, полный текст которого опубликован в приложении № 19 к воспоминаниям Барри О’Мира. «Болезнь, которой поражен император, - читаем в этом письме, - для острова Святой Елены является смертельной. От имени всех членов семьи я требую от английского правительства смены для него климата. Если в столь справедливой просьбе будет отказано, то это будет означать, что император приговорен к смерти. В этом случае я требую разрешения выехать на остров Святой Елены для того, чтобы присоединиться к императору и присутствовать при его последнем вздохе»[2032]. Ни сам лорд, ни кто-либо из его подручных сестре Наполеона на это письмо не ответили.

Император тепло вспоминал на Святой Елене и о других своих сестрах - об Элизе («наделена мужской силой разума, ей надо было стать философом») и даже о «предательнице» Каролине («обладает многочисленными талантами и огромными способностями»)[2033]. Из братьев он выделял Жозефа («очень хороший человек», «у него кроткий и добрый характер», «он сделал бы все на свете, чтобы помочь мне»), но и высоко оценил способности и Люсьена, и Людовика, а Жером, по его мнению, хотя и был смолоду «абсолютным мотом», в 1815 г. уже производил на императора «впечатление человека, изменившего к лучшему свое отношение к жизни и подававшего большие надежды»[2034].

Что касается законной супруги Наполеона, императрицы, матери его сына - наследника, то император так и умрет, не узнав, что она еще до Ватерлоо обязалась перед своим отцом, в обмен на титул великой герцогини Пармской, не только не воссоединяться с Наполеоном, куда бы его ни изгнали, но и никогда не писать ему ни строчки, а сама утешилась с придворным шаркуном А. Нейпергом. Ему жена Наполеона при жизни мужа родила двоих детей - дочь Альбертину (1 мая 1817 г.) и сына Вильгельма (8 августа 1819 г.). Жила она большей частью вместе с любовником и двумя детьми от него в Парме, а ребенка от мужа (от Наполеона!), уже всемирно известного «Римского короля» («Орленка», Наполеона II, как называли его бонапартисты), оставила в Вене, чтобы его воспитали как австрийского принца[2035]. «Англия схватила орла, Австрия - орленка», - говорили тогда во Франции.

«Мария-Луиза, - пишет о ней ее немецкий биограф Франц Герре, - хотела вычеркнуть имя Наполеона не только из своей жизни, но и из жизни сына». «Я хочу воспитать из него верного и храброго немца», - признавалась она своей фрейлине[2036]. По ее указанию «Орленку» запретили упоминать в утренних и вечерних молитвах имя его отца, отняли у него все французские игрушки, книги и альбомы с монограммой «N» и даже орден Почетного легиона, вместо которого ему навязали австрийскую звезду Св. Стефана[2037]. А ведь он страдал от этого и с годами все больше: разыскивал книги, которые прятали от него, искал встреч с теми, кто участвовал в войнах Наполеона, и с жадностью слушал их рассказы, стараясь узнать об отце всегда, везде, все и как можно подробнее[2038]. Летом 1815 г., в дни Венского конгресса, когда «Орленку» шел только пятый год, А. И. Михайловский - Данилевский видел его в Шёнбрунне и мог засвидетельствовать, что малыш «часто твердил о Фонтенбло и всякий день спрашивал о своем папеньке»[2039].

Разумеется, охотно и подробно вспоминал Наполеон в разговорах с ближними (до отъезда с острова Лас-Каза чаще всего с ним) о себе самом, о пережитом и передуманном с детских лет и до последних дней. Как уместны здесь строки А. С. Пушкина!

«Самым необычным и, я думаю, не имеющим аналогов в истории, - говорил император доктору О’Мира, - было то, что я, будучи рядовым членом общества, поднялся до удивительных высот власти, которой обладал, не совершив при этом ни единого преступления, чтобы получить ее. Если бы я оказался на смертном одре, я мог бы сделать то же самое заявление»[2041]. Что же касается постоянных (начиная с его современников и кончая нашими, сегодняшними) обвинений Наполеона в деспотизме и агрессивности, то он реагировал на них спокойно: «Я закрыл пропасть анархии и упорядочил хаос... Я поощрял всяческое соревнование, вознаграждал все заслуги, раздвинул пределы славы. Что можно поставить мне в вину, от чего историк не смог бы защитить меня? Мой деспотизм? Историк покажет, что диктатура в тех условиях была абсолютно необходимой. Меня обвинят в том, что я слишком любил войну? Историк докажет, что нападали всегда на меня»[2042]. Здесь от историка требуются две оговорки: из десяти войн[2043], которые вел Наполеон как глава государства, две он начал первым, но в Испании он хотел заменить феодальный хаос буржуазной стабильностью, а на Россию пошел войной, узнав о том, что Александр I уже подготовился к нападению на него и лишь случайно не успел вновь (как в 1805 и 1806 гг.) напасть первым.

Лас-Каз верно подметил, что «ни один человек никогда не подвергался столь яростной критике и столь многочисленным оскорблениям, как Наполеон. Ни один человек не был объектом такого числа абсурдных и гнусных историй». Такая клевета распространялась по всей Европе, но, находясь на вершине власти, Наполеон никогда и никому не разрешал отвечать на выпады по его адресу. «Усилия, потраченные на такие ответы, - объяснял он, - только придали бы дополнительный вес тем обвинениям, которые эти ответы должны были опровергнуть. Стали бы говорить, что все, что написано в мою защиту, сделано по приказу и оплачено. Неумелое восхваление моей особы теми, кто окружал меня, в некоторых случаях наносило мне больший ущерб, чем все оскорбления, которым я подвергался. Самым убедительным ответом являются факты. Прекрасный памятник, еще один хороший закон или новая победа достаточны для того, чтобы свести на нет эффект многих тысяч лживых заявлений. Слова уходят, а деяния остаются»[2044].

Впрочем, тот же Лас-Каз был свидетелем бурной реакции Наполеона на одно из клеветнических обвинений против него. Однажды, прочитав в английской газете, что он якобы держит где-то спрятанными в тайнике неисчислимые сокровища, император вскочил с места и в порыве негодования продиктовал Лас-Казу следующую отповедь клеветникам: «Вы хотите узнать о сокровищах Наполеона? Это правда, что они безмерны, но все открыты для обозрения. Вот они: гавани Антверпена и Флиссингена, способные принять самые крупные флотилии и защитить их зимой от морского льда; гидравлические сооружения в Дюнкерке, Гавре и Ницце; огромные доки в Шербуре, гавань в Венеции; шоссейные трассы из Антверпена в Амстердам, из Майнца в Мец, из Бордо в Байонну; перевалы через Симплон, Мон-Сени, Мон-Женевр и Ла Корниш, которые открывают доступ к Альпам в четырех направлениях и превосходят все строительные шедевры древних римлян. Далее: шоссе из Пиренеев в Альпы, из Пармы в Специю, из Савоны в Пьемонт; новые мосты в Париже, Лионе, Бордо, Руане, Турине; каналы, соединившие Рейн с Роной, Сомму с Шельдой и, следовательно, Париж с Амстердамом; восстановление церквей, разрушенных во время революции; новый Лувр и новые набережные в Париже; строительство многих сотен ткацких фабрик и 400 сахарных заводов по всей Франции; Регент (единственный бриллиант, сохранившийся из тех, что украшали королевскую корону), возвращенный в Берлине евреями, которым он был отдан в залог за 3 млн франков <...>. Вот они - сокровища Наполеона, стоимостью в миллиарды! Это - памятники мне, которые опровергнут любую клевету и будут сохранены на века!»[2045]

Интересно высказывался Наполеон в изгнании на религиозные темы. «Кто-то из нас решился сказать императору, что он мог бы, в конце концов, стать религиозным, - вспоминал Лас-Каз. - Император ответил, что он опасается, что все же им не станет, и что он сожалеет об этом, поскольку религия является большим источником утешения, но его неверие - следствие силы его разума, а не порочности души». «Могут ли наши сердца наполниться верой, - продолжал он свои размышления, - когда мы слушаем абсурдную речь и видим неправедные поступки тех, кто читает нам проповеди? Я окружен священниками, которые непрестанно повторяют, что их власть находится вне пределов этого мира, и тем не менее прибирают к своим рукам все, к чему ни прикоснутся». «Как бы то ни было, - подчеркнул Наполеон в заключение этого разговора, - неверие, которое я чувствовал как император, было выгодно тем нациям, которыми я правил. Разве мог бы я одинаково относиться к различным религиям, противостоящим друг другу, если бы находился под влиянием одной из них? Разве я смог бы сохранить независимость моего мышления и моих действий под контролем духовника, который руководил бы мной, пугая меня адом?»[2046]

Только на Святой Елене Наполеон рассказывал своему окружению о том, как и сколько раз в различных сражениях он был ранен и, случалось, лишь чудом избегал смерти. Так, он показал Лас-Казу глубокий шрам на левом бедре от удара английским штыком, в результате которого он едва не потерял ногу в 1793 г. под Тулоном. В том разговоре с Лас-Казом он заметил, что «люди вообще на удивление много говорят об исключительно счастливой судьбе, которая сохраняла его неуязвимым во множестве сражений»: «Они заблуждаются. Просто я всегда держал в тайне те случаи, когда подвергался серьезной опасности». И он рассказал, что только за время осады Тулона под ним были убиты три лошади, а еще несколько в боях Итальянской кампании и четыре - при осаде Сен - Жан д’Акра. Ранен он был после Тулона еще дважды - осколками пушечных ядер в битвах при Регенсбурге и Ваграме (оба раза - в правую ногу), а в 1814 г., уже после сражения под Бриенном, с трудом отбился от неожиданно напавших на него казаков. «Самое замечательное в этом случае, - вспоминал Наполеон, - было то, что все это произошло возле дерева, под которым я в возрасте 12-ти лет обычно сидел и читал “Освобожденный Иерусалим” в свободное от занятий в Бриеннской военной школе время»[2047].

Вообще в разговорах с Лас-Казом и другими на острове Святой Елены Наполеон был, как никогда, откровенен и не стеснялся признавать допущенные им в разное время просчеты и ошибки: например, после завоевания Египта ему следовало бы остаться на Востоке и «быть восточным императором, а не западным»; от нашествия на Россию он должен был отказаться, как только узнал, что Бернадот не будет ему помогать, а турецкий султан уже мирится с Россией; Пруссию после Йены и Ауэрштедта надо было стереть как самостоятельное государство с политической карты Европы. А вот что касается «испанской язвы», то Наполеон оправдывал свою идею цивилизовать Испанию и связать ее всесторонне (экономически, социально, политически и даже династически) с Францией, но признал, что реализация этой идеи оказалась «аморальной» и не удалась ему главным образом из-за грубых и опрометчивых действий исполнителей его воли - Жозефа Бонапарта и Мюрата. «Безобразие испанского дела, - говорил он Лас-Казу, - видится во всей его отвратительной наготе, и никто теперь не вспомнит о величественности идеи и всех тех политических выгодах, которые я намерен был обеспечить для испанского народа. Однако последующие поколения превозносили бы его до небес, добейся я успеха»[2048].

В мемориале Святой Елены Наполеон оставил много колоритных характеристик своих современников - друзей и близких, соратников и врагов. Верных ему соратников (а таковыми они были почти все) император оценивал очень высоко - и в профессиональном, и в чисто человеческом (особенно нравственном) отношении. Мне уже приходилось в разной связи ссылаться на его отзывы о лучших военачальниках (Ланне, Даву, Сюше) и самых близких друзьях (Дюроке, Мюироне, Дезе). Вот еще несколько примеров:

Главного хирурга Великой армии, всемирно знаменитого медика Д. Ж. Ларрея Наполеон считал «самым добродетельным человеком» из всех, кого он знал, и рассказал о нем такую историю. После битв при Лютцене и Бауцене в 1813 г. императору - в ответ на его запрос о раненых - доложили, что «подавляющее большинство из них получили ранение в руку, поскольку они сами наносили себе раны, чтобы избежать участия в военных действиях». Наполеон, по его признанию, «был потрясен этой информацией; он потребовал провести новую проверку, но она дала тот же результат». Император в отчаянии уже «решил наказать со всей строгостью тех, кто оказался настолько труслив, что готов был калечить себя». Однако Ларрей, «не желавший верить в это добровольное членовредительство, которое, по его мнению, было пятном на чести армии и нации», буквально восстал против такого решения императора, сам провел тщательное расследование и доказал: «этих храбрых молодых людей подло оклеветали». При этом Ларрей представил доклад о результатах своего расследования. Ознакомившись с докладом, Наполеон сердечно пожал ему руку и сказал: «Счастлив тот монарх, кто имеет дело с такими людьми, как вы... Вам сообщат мои распоряжения». «В тот же вечер, - читаем об этом у Лас-Каза, - Ларрей получил от Наполеона его портрет, осыпанный бриллиантами, 6000 франков золотом и назначение ему государственной пенсии в размере 3000 франков помимо (так было сказано) всех других наград, на которые он будет иметь право по своему рангу и по службе»[2049].

Другое светило мировой науки, математик Г. Монж, по словам Наполеона, «мог бы считаться ужасным человеком», поскольку он во время революции «объявил с якобинской трибуны, что отдаст двух своих дочерей замуж за первых двух солдат, которых ранит неприятель», и что «другие должны последовать его примеру, а всех аристократов следует казнить и т. д. И при этом Монж был одним из самых кротких и безобидных людей на свете; он не смог бы зарезать курицу или даже вынести зрелища убийства птицы в его присутствии»[2050].

Среди тех, кого Наполеон в изгнании помянул особенно добрым словом, был и польский князь Ю. Понятовский, которого он сделал маршалом Франции. По словам Наполеона, «Понятовский был истинным королем Польши; он обладал всеми качествами, необходимыми для этого высокого поста»[2051].

О соратниках, предавших его, император вспоминал по-разному. Если хамелеона Фуше он просто (и брезгливо) заклеймил как «мерзавца всех цветов и оттенков»[2052], то о предательстве Мармона говорил с грустью, ибо этого человека он заботливо опекал и выдвигал чуть ли не с детства его: «Меня предал человек, которого я мог бы назвать своим сыном, своим отпрыском, делом моих рук»[2053].

Что касается Бернадота, которого, кстати, за его склонность к хвастовству звали Шарлем Жаном Шарлатаном (и Наполеон это знал), то о нем 7 августа 1816 г. император сказал Лас-Казу вполне определенно: «Бернадот стал той змеей, которую я пригрел на своей груди»[2054], но в январе 1818 г. в разговоре с О’Мира высказался уже иначе, скорректировав свою точку зрения: «Бернадот отплатил мне неблагодарностью, так как именно я возвеличил его. Но я не могу сказать, что он предал меня: он в некотором роде переродился в шведа, и он никогда не обещал мне не совершать того, что он сделал. Я могу обвинить его в неблагодарности по отношению ко мне, но только не в предательстве»[2055]. Любопытно, что сам Бернадот во время «Ста дней» Наполеона заявил своим приближенным: «Наполеон - величайший полководец всех времен, самый великий человек из всех когда-либо живших на земле людей». Когда в 1840 г. Бернадот (с 1818 г. Карл XIV Юхан, король Швеции) узнал о «переселении» праха Наполеона с острова Святой Елены в Париж, он воскликнул: «Скажите там, что я, кто был когда-то маршалом Франции, теперь всего лишь король Швеции!»[2056]

Исторически очень ценны записанные на Святой Елене воспоминания Наполеона о трех главных из монархов Европы, которые были его современниками, - сначала врагами, потом союзниками и вновь врагами. Среди них самым выдающимся, в его представлении, был Александр I: «...по своим качествам он бесконечно превосходит других европейских монархов; он обладает острым умом, тактом, большими знаниями, сумеет обворожить вас, но ему не следует доверять - он лицемерен, как типичный византиец»[2057]. Поскольку прусского короля Фридриха - Вильгельма III Наполеон считал «величайшим болваном на свете, невеждой, у которого нет ни таланта, ни знаний», император так и не понял, в чем секрет нежной дружбы между королем и царем, и удивлялся общности их интересов к пустякам. «Они воображали себя равными с лучшими генералами Европы, потому что знали, сколько рядов пуговиц должно быть на кители драгуна, - вспоминал Наполеон.-я едва удерживался от смеха, когда слышал (в Тильзите летом 1807 г. - Н. Т.), как они обсуждали всю эту чепуху с такой важностью, словно планировали предстоящее сражение между двумястами тысячами солдат»[2058]. Тестя же своего, Франца I, Наполеон характеризовал скорее с сочувствием, чем с неприязнью: «Император Австрии - добрый и религиозный человек, но тупица. Он не лишен здравого смысла, но при этом никогда сам не принимает решений; его всегда водил за нос Меттерних или кто-нибудь еще из его окружения»[2059].

Теперь, в пожизненном заключении, император мог отрешенно, спокойно вспоминать даже о злейших своих врагах - английских министрах и военачальниках, наделяя их точными и хлесткими характеристиками: премьер-министр У. Питт - «гений зла», сплотивший на английские деньги «агрессивные коалиции», плодами которых стали «25 лет мирового пожара»; глава британской дипломатии Р. Каслри - «визирь феодальных монархов»; герцог А. Веллингтон - военачальник, который «в своем таланте превзошел самого себя», ибо «судьба сделала для него больше, чем он сделал для нее»[2060].

Английские верхи были по крайней мере последовательны в своей вражде к Наполеону, а вот что касается главного в Европе трио монархов (российского, прусского, австрийского), то они, будучи битыми и вступая в союз с ним, льстили и подлащивались к нему, унижая свое монаршее достоинство. Перед отъездом доктора О’Мира в Европу Наполеон попросил его связаться с Жозефом Бонапартом и взять у него личные письма Александра I, Франца I и Фридриха - Вильгельма III. Пакет с этими письмами Наполеон передал Жозефу на хранение, когда они были в Рошфоре. Теперь он так наставлял О’Мира: «Вы опубликуете эти письма, чтобы покрыть позором всех этих монархов, и продемонстрируете всему миру их жалкое преклонение передо мной, когда они выпрашивали у меня милости и умоляли не лишать их тронов. Когда я был в силе и на вершине власти, они домогались моей защиты и чести стать моими союзниками, слизывая пыль с подошв моих сапог. Теперь же <...> они подло угнетают меня, отобрав мою жену и моего ребенка»[2061].

По воспоминаниям Маршана, Наполеон, прощаясь с О’Мира, сказал: «Ваши министры - бесстыдные люди. Когда папа римский был моим пленником, я бы скорее отдал руку на отсечение, чем подписал приказ о том, чтобы оставить папу без его врача»[2062]. О’Мира тогда не смог выполнить просьбу Наполеона: оказалось, что письма были потеряны, и только в 1939 г. (!), по данным П. Джонса (автора примечаний к воспоминаниям Маршана), они были опубликованы, хотя и не полностью, во Франции принцем Наполеоном и Жаном Аното[2063].

Все, что написал, а главным образом продиктовал Наполеон Лас-Казу и другим на острове Святой Елены, по мнению Е. В. Тарле, «дает понятие не об объективной исторической истинности фактов, о которых идет там речь, но о том, какое представление об этих фактах желал Наполеон внушить потомству»[2064]. Думается, точнее было бы сказать, что все сочиненное тогда Наполеоном служило цели, не лишенной объективности: его самооправданию перед историей. Ведь он был вправе считать себя более законным государем, чем любой из его «легитимных врагов», поскольку ни один из них не получал права на трон в результате народного волеизъявления, как Наполеон в 1804 и 1815 гг. Поэтому решение союзных монархов объявить его вне закона как «врага человечества» он считал противоправным. Собственные же, по меньшей мере спорные, решения, например расстрелять пленных турок 8 марта 1799 г. в Яффе и герцога Энгиенского 21 марта 1804 г. в Венсенне, арестовать папу римского и аннексировать герцогство Ольденбургское, он оправдывал либо роковой непредсказуемостью ситуаций, как в первом случае, либо необходимостью возмездия за покушения на его жизнь и, главное, исторической целесообразностью борьбы со средневековьем. На ту же целесообразность он ссылался в оправдание всех своих войн, исключая (не без оговорок, как мы видели) вторжение в Испанию и нашествие на Россию.

Став монархом, императором, Наполеон навсегда остался поборником социальных и политических завоеваний Французской революции и ее республиканских устоев (не зря в течение пяти лет он титуловал себя «императором республики»). «Французская революция, - говорил он доктору О’Мира, - была всеобщим движением масс против привилегированных классов <...>. Главная цель революции заключалась в том, чтобы ликвидировать феодальные привилегии и злоупотребления, запретить остатки древнего рабства народа и предоставить возможность всем гражданам в равной степени служить государству. Это способствовало установлению равенства в правах. Любой гражданин теперь мог добиться успеха в своей деятельности по своим способностям»[2065]. Да, так и было во Франции при, казалось бы, неограниченной диктатуре Наполеона. Характерно, что он и в своих аналитических обзорах военных кампаний разных времен - обзорах, которые записаны на острове Святой Елены его секретарями, - всегда отмечал признаки исторического прогресса.

Едва ли в мире был хоть один истинно великий полководец, которого Наполеон обошел бы вниманием, обозревая в изгнании на Святой Елене всю историю войн от Александра Македонского до Фридриха Великого. В древней истории его кумирами были Александр, Цезарь и Ганнибал. Наполеон считал их равновеликими военными гениями, причем Александра и Цезаря как государственных деятелей ставил выше Ганнибала, но «наиболее удивительной из них личностью», по его мнению, был именно Ганнибал, который «в возрасте 26-ти лет постиг то, что, казалось, осуществить было нельзя»: «он захватил Италию и правил ею в течение 16-ти лет; несколько раз он был на волосок от того, чтобы овладеть Римом, и оставил в покое свою жертву только тогда, когда его враги, воспользовавшись уроками, полученными у него, отправились на территорию Карфагена, чтобы уже там дать ему бой»[2066]. Очень лестно, с позиций высочайшего профессионализма оценивал Наполеон общий уровень, характерные особенности и конкретные достижения военного искусства французов: маршала А. Тюренна и принца Л. Конде, английского герцога Д. Мальборо, короля Швеции Густава II Адольфа, прусского короля Фридриха Великого, австрийского фельдмаршала (родом из Франции) Евгения Савойского[2067]. А на прямой вопрос Альбины Монтолон, какие войска он считает лучшими, Наполеон ответил: «Те, которые одерживают победы, сударыня», и так иллюстрировал свою мысль: «Лучшими воинами были карфагеняне во главе с Ганнибалом, римляне под командованием Цезаря, македонцы, когда их вел Александр, и пруссаки при Фридрихе Великом». Но выше всех император поставил все-таки своих собственных воинов: «Вероятно, можно было бы собрать войска столь же отличные, как те, которые составляли мою армию в Италии и в битве при Аустерлице, но превзойти их не смогут, конечно, никакие другие войска»[2068].

Бесспорно, Наполеон как авторитет в области военного искусства котировался выше всех и уже тогда был общепризнан - именно так судили о нем и соратники его и противники. Но даже близкие к нему люди удивлялись эрудиции и профессионализму суждений императора в области литературы. Подолгу беседуя с ними на острове Святой Елены, он похвально, но строго, обязательно с элементами критики, анализировал творчество не только любимых им с детства Вольтера и Руссо, но и многих других - от великих до малоизвестных - литераторов разных времен. Кстати, первую трагедию Вольтера «Эдип» Наполеон отнес к «самым прекрасным образцам французской драматургии», а «что касается недостатков трагедии, - считал он, - например, нелепой страсти Филоктета,-то их следует приписывать не драматургу, но нравам того времени и ожиданиям тогдашних великих актрис»[2069].

В изгнании Наполеон увлекся сам и привил своим собеседникам увлечение «Илиадой» и «Одиссеей» Гомера. «Только теперь я вполне понимаю Гомера, - признался император. - Он, как и Моисей, сын своего времени: поэт, оратор, историк, законодатель, географ, теолог». Но тут же, в связи с тем, что Гомер «представлял своих героев гигантами», Наполеон не без иронии заметил: «В наши дни нет таких героев. Что стало бы с нами, если бы мы жили в те добрые времена, когда физическая сила составляла истинную власть? Пожалуй, Новерраз (младший камердинер Наполеона, невероятно сильный физически. - Н. Т.) овладел бы скипетром и правил всеми нами.

Надо признать, что цивилизация более благосклонна к разуму, чем к телу»[2070].

Помимо Гомера, Наполеон так восхищался трагедиями Софокла, Эсхила и Еврипида, что заражал своим восхищением Лас-Каза и многих других[2071]. Из литературы средневековья он выделял своих соотечественников, драматургов - академиков П. Корнеля и Ж. Расина, а также английского поэта Д. Мильтона с его эпической поэмой «Потерянный рай»[2072]. Император увлекался и баснями Ж. Лафонтена, смысл которых (нередко иронический и даже саркастический) он разъяснял семилетнему сыну Монтолона Тристану[2073].

Собеседников императора больше всего поражала именно широта его литературных интересов, когда он рассуждал о достоинствах и недостатках не только «Истории крестовых походов» Ж. Ф. Мишо или мемуаров французского хрониста XIII в. Ж. Жуанвиля, но и «женских» романов мадам С. Ф. Д. Жанлис и мадам М. С. Коттен, не говоря уже о европейски знаменитой мадам Ж. де Сталь[2074].

Итак, главным занятием Наполеона в течение всех шести лет его предсмертной неволи был литературный труд. Лас-Каз и Бертран, О’Мира и Монтолон, Маршан и Антомарки оставили записи его воспоминаний, военно - исторических сочинений и литературных заметок, а также повседневных разговоров с ним на разные темы плюс свои собственные о нем воспоминания, что образует в сумме богатейший и ценнейший, как в историческом, так и в литературном отношении, мемориал Святой Елены. То, что в этом мемориале записано со слов императора, наиболее значимо по содержанию, глубине и блеску мысли, хотя и более всего субъективно.

Как-то поведав Лас-Казу подробности злосчастной судьбы чернокожего раба Тоби, Наполеон вдруг с экспрессией, взволновавшей Лас-Каза, произнес: «Бижу, мой друг, по вашим глазам: вы думаете, что Тоби на Святой Елене не один такой <...>. Нет, здесь не может быть никакого сравнения с нами. Тел наших не мучают, а если бы и мучили, есть у нас души, чтобы победить наших тиранов. Может быть, наш жребий в чем-то даже завиден. Мир смотрит на нас. Мы в его глазах мученики за бессмертное дело <...>. Мы здесь боремся против угнетения богов, и народы благословляют нас!»[2075]

Комментируя этот разговор Наполеона с Лас-Казом, Д. С. Мережковский сделал спорное, но в главном верное заключение: «Это и значит: “Прометей на скале” - жертва за человечество. Тут кончается Наполеонова “история” - начинается “мистерия”. Чья, в самом деле, судьба, чье лицо в веках и народах напоминает древнего титана?»[2076]

4. Кончена жизнь... Умер или убит?

В первые полтора года своего плена на острове Святой Елены Наполеон был физически здоров, но с конца 1816 г., когда Б. О’Мира впервые засвидетельствовал у него приступ страшной головной боли с непроизвольным подергиванием членов, головокружением и обмороком, подобные и другие приступы стали повторяться все чаще и сильнее[2077]. Так, в апреле - мае 1818 г. его периодически мучили «обильные желчные и слизистые выделения, головные боли, тошнота, рвота густой едкой желчью, бессонница, беспокойство и слабость»[2078].

Кстати, после того как доктор О’Мира в августе 1818 г. был удален губернатором Лоу с острова, Наполеона в разное время осматривали три врача: несколько раз, по вызову, - судовой хирург Джон Стокоу, тоже, как и О’Мира, высланный Лоу с острова, а затем уволенный из Британского морского флота за доброжелательное отношение к императору[2079]; с сентября 1819 г. до смерти Наполеона - корсиканец Франчески Антомарки, а в последние месяцы, в качестве ассистента Антомарки, еще один англичанин, военврач Арчибальд Арнотт.

Симптомы болезни императора участились с 1819 г., а в 1820 г. они становились с каждым месяцем все мучительнее и принимали фатальный, угрожающий характер. Император уже почти не выходил из «сырого погреба» своей «резиденции», все реже смотрел из окна на мрачный ландшафт острова в бинокль, служивший ему еще при Аустерлице, и все больше времени проводил в постели. Врачи диагностировали у него хронический гепатит, но сам он раньше врачей усмотрел у себя рак желудка - болезнь, от которой умер его отец. Уже смертельно больной Наполеон находил в себе силы подшучивать над своей болезнью: рак - это Ватерлоо, вошедшее внутрь»[2080].

Версия о том, что он умер именно от рака желудка, укоренилась в специальной литературе, включая биографии императора, написанные авторитетнейшими исследователями: французами А. Кастело и Ж. Мартино, англичанами В. Кронином и X. Беллоком, россиянами Д. С. Мережковским и Е. В. Тарле[2081]. Но можно ли считать эту версию состоятельной сегодня, в свете новых фактов и сенсационных изысканий С. Форсхувуда и Б. Вейдера, - об этом речь впереди.

Информация о тяжелой болезни Наполеона доходила с острова Святой Елены до правителей и граждан Европы главным образом от очевидцев: Лас-Каза, Гурго, О’Мира, Д. Стокоу. Она вызывала беспокойство и сострадание не только у родственников и соратников императора. Папа римский Пий VII (тот самый, кто в 1804 г. короновал Наполеона и кого Наполеон с 1809 до 1814 г. держал под арестом за отказ от континентальной блокады Англии) ходатайствовал перед европейскими монархами: «Наполеон несчастлив, очень несчастлив. Мы забыли его заблуждения. Святая церковь не должна лишать своих духовных детей заботы о них. Мы глубоко, от всего сердца желаем, чтобы его участь была облегчена. Испросите этой милости от нашего имени у принца-регента Англии»[2082].

Во избежание подобных ходатайств английские власти через подконтрольную им прессу распространяли лживые сведения о том, что у Наполеона в изгнании все обстоит как нельзя лучше. Об этом свидетельствовал Барри О’Мира после того, как вернулся с острова Святой Елены в Европу: «В некоторых английских газетах, отражавших точку зрения Кабинета министров, были опубликованы письма, претендовавшие якобы на то, что они присланы с острова Святой Елены. Эти письма представляли Наполеона (к тому времени безнадежно больного. - Н. Т.) находящимся в отличном состоянии здоровья и с новой привычкой охотиться за дикими кошками. Были ли эти письма состряпаны на острове Святой Елены или подделаны в Лондоне, я не знаю»[2083].

Думается, «состряпать» такие письма и отправить их в Лондон вполне мог Хадсон Лоу. Он ведь даже 17 апреля 1821 г., за 18 дней до смерти Наполеона, весело говорил о нем своему окружению: «Я вас уверяю, что его болезнь есть результат его грубого поведения по отношению ко мне. Если бы у него был выбор, сейчас он действовал бы иначе. Пусть кто-нибудь из вас неожиданно с криком войдет в его комнату, и вы увидите, что он тотчас вскочит на ноги!»[2084]

2 апреля 1821 г. доктор Антомарки у постели Наполеона сказал (желая, наверное, заинтересовать и тем самым приободрить больного): «На горизонте появилась комета». Император, словно бы про себя, очень тихо произнес: «Значит, смерть: комета возвестила и смерть Цезаря...»[2085] Именно в тот день Антомарки признал состояние больного безнадежным.

13 апреля Наполеон продиктовал Монтолону, а 15-го собственноручно подписал свое завещание. В последующие дни, 24 и 27 апреля, он диктовал дополнения к завещанию. Полный текст его в переводе на русский язык публиковался неоднократно - в разных изданиях[2086]. О том впечатлении, которое производит «Завещание» Наполеона, хорошо сказал Д. С. Мережковский: «В нем - множество пунктов, подробных и мелочных, с перечислением сотен предметов, сумм и лиц. Наполеон вспоминает всех, кто сделал ему в жизни добро, и благодарит, награждает не только живых, но и мертвых, в детях и внуках; прибавляет все новых, не может кончить, боится, как бы не забыть кого-нибудь»[2087].

В завещании указаны и общая сумма (200 млн франков), и конкретные источники завещанного капитала: более 100 млн, накопленных за 14 лет по цивильному листу[2088], 6 млн на личном счету императора у Жака Лаффита (управляющего Французским банком), 2 млн из семейного фонда плюс драгоценные камни императорской короны, иные из которых имели стоимость в 500 и 600 тыс. франков; прочие драгоценности, векселя и т. д. Своими душеприказчиками Наполеон объявил «графов Монтолона, Бертрана и Маршана», пожаловав тем самым главному камердинеру, каковым был Маршан, титул графа[2089].

Большую часть своего состояния, а именно 100 млн франков по цивильному листу, Наполеон завещал (пополам) ветеранам французской армии, «которые сражались с 1792 по 1815 год за славу и независимость нации», и местностям (городам и селам) Франции, пострадавшим от нашествий 1814 - 1815 гг.

Всем, кто служил ему на острове Святой Елены, он выделил крупные суммы: Монтолону - 2 млн франков, Бертрану - 700 тыс., Маршану - 500 тыс., Лас-Казу - 200 тыс., не забыв при этом повара Пьеррона (100 тыс. франков), конюха Аршамбо (50 тыс.), кладовщика Курсо (25 тыс. франков) и других слуг.

По 100 тыс. франков каждому император завещал своим боевым соратникам: Ларрею, Друо, Камбронну, Лавадетту, Клозелю, Лефевру - Денуэтту, Лаллеману, а также детям погибших маршала Бессьера, генералов Дюрока, Мюирона, Лебедуайера, Жерара, Летора, Шартрана, Мутона - Дюверне и др.

Всем своим родственникам - «исключительно доброй и преданной» матери, жене и сыну, братьям и сестрам, а также Евгению и Гортензии Богарне, кардиналу Фешу он оставлял свои личные вещи - столовое золото и серебро, севрский фарфор, золотые часы, шпаги и кинжалы, медальоны, ожерелья и браслеты, турецкие ковры и такие раритеты, как сабля польского короля - полководца Яна Собеского и будильник Фридриха Великого, «взятый в Потсдаме».

О себе Наполеон сказал в завещании слова, которые потом будут выгравированы и доныне красуются на мраморе его гробницы в парижском Дворце инвалидов: «Я желаю, чтобы мой прах покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так любил»[2090].

Диктуя завещание, император иногда отвлекался на побочные, смежные, а то и вовсе посторонние темы. Так, однажды он попросил Бертрана перевести на английский язык, «слово в слово», доктору Арнотту следующую фразу, адресованную правителям Англии: «Вы меня убили, и, умирая на этой ужасной скале, я завещаю позор и ужас смерти царствующему дому Англии». В тексте завещания появился пункт: «Я умираю преждевременно, убитый британской олигархией и ее палачом; настанет время, когда народ Британии отомстит за меня»[2091]. В другой раз император вдруг воскликнул: «А китайцы-то мои бедные![2092] Двадцать золотых раздайте им на память: надо же и с ними проститься как следует»[2093].

26 апреля Наполеон распорядился о собственных похоронах: «...сообщил графу Бертрану, что он хочет, чтобы его похоронили на берегу Сены, или на острове у слияния рек Роны и Соны около Лиона, или на Корсике в кафедральном соборе, где похоронены его предки, ибо там он все же будет во Франции». «А если меня не выпустят отсюда и мертвого, - продолжал император в раздумье, - схороните там, где течет эта вода...» И он показал на воду, которую приносили ему из соседней долины Герания: там под тремя плакучими ивами был родник[2094].

29 апреля, после бессонной ночи с приступом рвоты, Наполеон попытался было продиктовать к своему завещанию очередное дополнение. Присутствовавший при этом Маршан вспоминал: «После нескольких строчек силы покинули его. “Бедный Наполеон”, - произнес император, и поскольку он уже не мог сидеть в постели, уронил голову на подушку»[2095].

В ночь на 5 мая началась агония. В полубреду, содрогаясь от конвульсий, Наполеон рванулся с постели, схватил с неожиданно чудовищной силой Монтолона, дежурившего возле его ложа, и упал вместе с ним на пол. Подоспевший на шум Аршамбо с трудом высвободил Монтолона из императорской хватки, после чего оба они уложили больного в постель. «Никому не ведомо, - заметил по этому поводу Эмиль Людвиг, - кого из своих врагов император хотел задушить в последней схватке»[2096]. С той минуты и до последнего вздоха Наполеон лежал неподвижно, с открытыми глазами, но уже без сознания. «Это была последняя вспышка той силы, которая перевернула мир», - так подытожил случившееся Д. С. Мережковский[2097].

Всю ночь с 4 на 5 мая и почти весь следующий день на острове свирепствовала буря, вырывая с корнями деревья в Лонгвуде, под которыми любил отдыхать Наполеон. С утра 5 мая все его приближенные и слуги теснились вокруг умирающего, не сводя с него глаз. Все они ждали его конца под яростно - заунывный, душераздирающий вой бури, испытывая ужас, в котором было что-то мистическое. Последние слова императора, которые удалось расслышать, записаны Маршаном и Монтолоном не совсем одинаково: «Франция... армия... авангард... Жозефина» (Монтолон) и «Франция... мой сын... армия» (Маршан)[2098].

К вечеру буря стихла. В 17 часов 49 минут 5 мая 1821 г. с бастионов Джеймстаунской крепости на острове Святой Елены грянул орудийный залп. То был сигнал: «солнце зашло - Наполеон умер»[2099].

Но, уже испустив дух, он все-таки еще раз, последний, изумил окружающих. Вот как воссоздал эту сцену, по рассказам очевидцев, Марк Алданов: «Граф Бертран тяжело поднялся с кресла и сказал глухим голосом:

― Император скончался...

И вдруг, заглянув в лицо умершему, он отшатнулся, пораженный воспоминанием.

― Первый консул! - воскликнул гофмаршал.

На подушке, сверкая мертвой красотой, лежала помолодевшая от смерти на двадцать лет голова генерала Бонапарта»[2100].

Луи - Жозеф Маршан, весь в слезах, принес хранившийся у него исторический синий плащ, в котором Наполеон был 14 июня 1800 г. в битве при Маренго, и накрыл им тело умершего. После этого в бывший кабинет императора, где теперь он лежал на смертном одре, вошли губернатор Лоу и офицеры английского гарнизона. Они, надо полагать, с облегчением прощально раскланялись перед покойником. Далее у Е. В. Тарле сказано так: «Затем были впущены Бертраном и Монтолоном и комиссары держав, которые теперь в первый раз своего пребывания на острове вошли в дом императора, не допускавшего их к себе»[2101]. Евгений Викторович ошибся: из трех комиссаров задержался на острове до смерти Наполеона только француз Моншеню (он-то и увидел императора впервые уже в гробу), остальные - и австриец Штюрмер (летом 1818 г.), и россиянин Бальмен (весной 1820 г.) - уехали с острова при жизни Наполеона.

Хоронили императора 9 мая в той самой долине Герания, под тремя плакучими ивами, как ему хотелось в том случае, если англичане не отпустят его из «логова» Хадсона Лоу даже мертвым[2102]. Оловянный гроб с его телом был запаян в другой (из красного дерева), а тот - в третий (со свинцовой оболочкой), и третий гроб - в четвертый (тоже из дерева, с железными шурупами). Когда это «четырехгробие» было доставлено солдатами 20-го полка из английского гарнизона к месту захоронения, Лоу не преминул и здесь продемонстрировать свою злобную въедливость. Он запретил обозначить могилу императора надгробной надписью «Наполеон», требуя, чтобы надписано было не иначе, как «Бонапарт». Бертран отверг его требование, и в результате могила осталась безымянной. «Может быть, и лучше так, - рассудил небезосновательно Д. С. Мережковский. - Здесь лежал больше, чем Бонапарт, и больше, чем Наполеон, - человек»[2103].

Весть о смерти на краю света всемирно прославленного изгнанника с невероятной для того времени быстротой облетела земной шар и сразу же стала обрастать множеством легенд, иные из которых живут и даже обретают новые доказательства сегодня.

К тому времени Европа уже многое знала о тяготах ссылки Наполеона и о церберском усердии X. Лоу. Постоянные ходатайства перед монархами Священного союза от Лас-Каза, Гурго, О’Мира, Летиции Бонапарт и даже папы римского Пия VII об освобождении или хотя бы о перемещении Наполеона в другое место с менее гибельными условиями настраивали европейское общественное мнение против инквизиторского режима на Святой Елене. В самой Англии росло недовольство правительством, взявшим на себя по отношению к великому императору роль тюремщика. Лорд Р. Каслри, дважды (в 1815 и 1818 гг.) подписавший резолюцию о пожизненном изгнании Наполеона, стал из-за этого крайне непопулярным в собственной стране: «Проклинаемый всеми подлец и тиран», - так заклеймил его величайший из англичан того времени, поэт лорд Д. Г. Байрон[2104]. Самоубийство Каслри летом 1822 г. (в приступе меланхолии он вскрыл себе вены) Джавахарлал Неру объяснял главным образом переживаниями по этому поводу[2105].

Что касается Хадсона Лоу, то он себя не убил, но у соотечественников (не говоря уже о французах) имел репутацию если не меньшего тирана, чем Каслри, то еще большего подлеца. Когда после возвращения с острова Святой Елены (уже после смерти Наполеона) на одной из улиц Лондона он был избит сыном Э. Лас-Каза, никто его не пожалел. Напротив, он умрет в безвестности, «всеми ненавидимый»; этот вывод Жильбера Мартино основан на мнении не только французов или таких немцев, как Генрих Гейне, но и авторитетных англичан - будущего министра и главы правительства Англии лорда А. Розбери, знаменитого юриста лорда А. Кемпбелла и (напомню читателю) герцога А. Веллингтона[2106].

Между тем Наполеон становился героем легенд - о счастливом для него побеге из «логова сатаны» или о подмене если не его самого, то гроба с его прахом при обстоятельствах загадочных и, как правило, надуманных. Так, французский историк Ж. Ретиф де ля Бретон в книге «Англичане, отдайте нам Наполеона!» (Париж, 1977) утверждает, будто в 1840 г. французам был выдан на острове Святой Елены гроб с прахом дворецкого Ф. Киприани, умершего в 1818 г., а гроб с телом Наполеона «еще раньше был увезен в Англию и анонимно захоронен в часовне Вестминстерского аббатства»[2107]. Более запутанную, но не менее сомнительную легенду попытался документировать английский историк Ф. Эдвардс. Он полагает, что 5 мая 1821 г. умер на острове Святой Елены и в 1840 г. перезахоронен в Париже французский крестьянин Франсуа - Эжен Робо, солдат и слуга Наполеона, подменивший императора (на которого он походил как брат - близнец) осенью 1818 г., а настоящий Наполеон погиб либо в океане при бегстве с острова, либо в Австрии 4 сентября 1823 г., когда пытался проникнуть в Шёнбруннский дворец к заболевшему сыну[2108]. Серьезные историки отвергают версию Эдвардса прежде всего потому, что никакой крестьянин не мог бы составить завещание с тысячью деталей и сотней имен из окружения Наполеона, которое продиктовал император в апреле 1821 г.

Пока рождались и опровергались либо просто терялись из виду такого рода легенды в 1961 г. в Стокгольме была издана книга, которая произвела в мировой историографии впечатление разорвавшейся бомбы. Книга называлась: «Был ли Наполеон отравлен?»[2109] Ее автор - шведский ученый проф. Стен Форсхвуд, чьи исследования по гистологии, патологии и токсикологии заслужили международную известность, - выступил с сенсационными доказательствами отравления Наполеона на острове Святой Елены мышьяком.

Форсхувуд, уже заподозрив под впечатлением воспоминаний Л. - Ж. Маршана какую-то тайну в смерти Наполеона, познакомился в Лондоне с леди Мэбэл Брукс - супругой чемпиона мира по теннису Норманна Брукса и (вот что для Форсхувуда было важнее всего!) правнучкой Бетси Бэлкомб. Леди Мэбэл передала ему на исследование волосы Наполеона из той пряди, которую Маршан срезал с головы императора как памятный подарок для Бетси 16 марта 1818 г.; с тех пор эта прядь хранилась в семье Бэлкомбов. По просьбе Форсхувуда доктор Гамильтон Смит - глава отделения судебной медицины университета Глазго в Шотландии, токсиколог с мировым именем - исследовал волосы Наполеона путем бомбардировки их нейтронами в научной лаборатории Харвеллского атомного центра близ Лондона. Результаты исследования показали угрожающе повышенное содержание в волосах мышьяка. Это свидетельствовало об отравлении Наполеона.

Изыскания Форсхувуда, поначалу встреченные в научных кругах с недоверием, стали более доказательными после того как к ним присоединился, а после смерти Форсхувуда в 1985 г. продолжил канадский историк Бен Вейдер - почетный профессор университетов Монреаля и Флориды, основатель (в 1994 г.) и президент Международного Наполеоновского общества, членами которого стали уже более 500 человек из 40 стран, включая Россию. Вейдер в 1978 г. успел издать в Канаде написанный вместе с Форсхувудом бестселлер «Убийство на Святой Елене», который в 1981 г. был переиздан под названием «Убийство Наполеона», переведен на 24 языка и разошелся тиражом более 1 млн экземпляров. Главное же, Вейдер завершил «полицейское расследование» убийства Наполеона и опубликовал по его результатам еще ряд книг, известных сегодня в переводах на все основные языки мира, включая русский[2110].

С 1961 по 2003 г. Форсхувуд и Вейдер исследовали в самых авторитетных лабораториях мира (университетов в Глазго и Люксембурге, Института судебной медицины в Страсбурге, ФБР в Нью-йорке) волосы Наполеона еще из четырех его прядей (кроме той, что сохранилась от Бетси Бэлкомб), срезанных в разное время для Э. Лас-Каза (16 октября 1816 г.), адмирала П. Малькольма (3 июля 1817 г.), Л. - Ж. Маршана (6 мая 1821 г.) и в тот же день - для А. Новерраза. И Форсхувуд и Вейдер не столько разыскивали эти волосы, сколько получали их после выхода в свет первой книги Форсхувуда от самых разных, порой неожиданных обладателей. К примеру, Лас-Каз в 1825 г. подарил часть волос из хранившейся у него пряди в особом конверте своему другу американцу Уильяму Фрезеру, а затем этот конверт оказался у русского белоэмигранта, потомка одного из адъютантов Александра I Григория Трубецкого, который в 1960-е годы жил в Нью-Джерси (США). Он-то и передал Форсхувуду шесть волос Наполеона из локона, которым владел когда-то Лас-Каз.

Надо сказать, что идея отравления Наполеона жила и, вполне возможно, обсуждалась в феодальных и роялистских верхах, начиная с первого отречения императора. Уже в 1814 г. один из ближайших соратников (да и советников) Александра I генерал-губернатор Финляндии граф Г. М. Армфельд прямо говорил: «Для спокойствия Европы следовало бы не жалеть нескольких порошков мышьяку и дать этому мальчишке»[2111]. Поэтому воспринимать тот факт, что Наполеон был отравлен (именно мышьяком!), как нечто невозможное нет оснований. Главное же, доказательства, представленные Форсхувудом и Бейдером, проверены и подтверждены на высшем уровне современной науки и техники[2112].

Так, в январе 2003 г. Страсбургский Институт судебной медицины провел атомно-абсорбционную спектроскопию волос Наполеона из локонов разных лет и обнаружил в их сердцевине следы мышьяка с концентрацией от 7 до 38 раз выше допустимой дозы, а в ноябре того же года на симпозиуме Международной ассоциации судебных токсикологов действующий президент ассоциации Паскаль Кинтц и его предшественник в этой должности Роберт Веннинг доложили об аналогичных результатах исследования тех же локонов в лаборатории Университета Великого герцогства Люксембургского.

Подробности (вплоть до хронологии) отравления Наполеона изложены в книгах Бена Вейдера. Главным орудием отравления с самого начала (не позднее чем с лета 1816 г.) был мышьяк. Из воспоминаний Маршана и О’Мира явствует, что он использовался на Святой Елене для борьбы с крысами. Отравить Наполеона можно было легко - подсыпать яд в вино. Вот как рассказывал об этом Вейдеру (ссылаясь на воспоминания обитателей Лонгвуда) Стен Форсхувуд: «Наполеон всегда пил одно и то же вино из Констанции. У него были личные, предназначенные только для него бутылки; те, кто разделял с ним стол, пили обычно другие вина. Вино для Наполеона доставлялось в Лонгвуд в бочках и разливалось по бутылкам на месте. Нет ничего проще, чем подсыпать яд в бочку перед тем, как разлить вино в бутылки. И как безопасно! Эту операцию можно не повторять ежедневно, как пришлось бы делать, если бы было решено добавлять яд в пищу. Достаточно один раз подсыпать мышьяк в бочку, и есть гарантия, что Наполеон будет получать яд в течение недель и даже месяцев. Соответственно, уменьшался и риск быть застигнутым врасплох. Подтолкнуть же, ускорить ход болезни можно было, добавляя время от времени - когда обстоятельства тому благоприятствовали - дополнительную порцию яда в предназначенную для подачи Наполеону бутылку»[2113].

Впрочем, для отравителя важно было не торопить время. Слишком ранняя смерть императора, в 46 лет отличавшегося отменным здоровьем, неминуемо возбудила бы подозрения, что он отравлен, а при вскрытии тела были бы обнаружены следы мышьяка. Такая новость могла вызвать во Франции очередную революцию и окончательно погубить Бурбонов. «Здесь надо учесть, - говорил Форсхувуд Вейдеру, - и соображения безопасности самого убийцы. Не хотел бы я быть в Лонгвуде в момент, когда обнаруживается, что я отравил Наполеона! Без сомнения, верные соратники императора разорвали бы убийцу на части, а так он, выполнив свою миссию, спокойно, никем не подозреваемый, отплыл с острова»[2114].

Только после того, как организм Наполеона был подорван почти пятилетней интоксикацией мышьяком, отравитель с конца марта 1821 г. форсировал процесс умерщвления императора. 22 апреля ему был подан новый напиток - оршад, якобы для утоления одолевавшей его жажды, которая, кстати, является одним из симптомов отравления мышьяком. В составе оршада было масло горького миндаля, о котором в книге «Клиническая токсикология» сказано: «Поглощенное масло быстро превращается в яд, и у взрослого человека, проглотившего 7,5 куб. см этого вещества, вскорости наступает смерть»[2115]. Наконец, 3 мая Наполеону дали принять 10 зернышек каломели[2116], которая содержит ртутехлорид. Смешение в желудке у больного горького миндаля и ртутехлорида привело к образованию убийственного для него цианида ртути. То был последний удар со стороны отравителя. Через 48 часов после приема каломели Наполеон скончался.

Итак, версию Стена Форсхувуда - Бена Вейдера о том, что Наполеон в изгнании на острове Святой Елнеы был отравлен, можно считать доказанной. Это признают сегодня не только авторитетнейшие в мире ученые - токсикологи Паскаль Кинтц и Роберт Веннинг, но и, к примеру, самый выдающийся из английских наполеоноведов профессор Британской Военной академии Дэвид Чандлер[2117].

Традиционную версию, согласно которой Наполеон умер от рака желудка, теперь уже трудно принять всерьез: воспоминания людей, близких к императору, медицинские заключения врачей, исследования его биографов свидетельствуют: во - первых, никто из четырех братьев и трех (включая незаконнорожденных) сыновей Наполеона не болел раком, и все они, кроме «Римского короля», прожили дольше императора; во - вторых, у самого Наполеона не было каких-либо признаков онкологической болезни, и, в - третьих (вот это, пожалуй, главное), до конца своих дней на Святой Елене он становился все более тучным[2118], а ведь рак желудка ведет к «скелетичному исхуданию» больного!

Теперь перед нами встает ключевой вопрос: кто был отравителем Наполеона? Его вычислил методом исключения Форсхувуд, а Вейдер подтвердил и дополнил выводы Форсхувуда новыми данными[2119]. Цитирую ход рассуждений Вейдера: «Человек, отравивший Наполеона, жил в Лонгвуде с лета 1816 года, когда у императора появились первые признаки мышьякового отравления, до дня его смерти, 5 мая 1821 года. Таким образом, сразу исключаются все те, кто покинул Святую Елену до смерти Наполеона, равно как отпадают и те, кто прибыл туда после лета 1816 года. Следовательно, остаются только камердинер Маршан, гофмаршал Бертран и граф Монтолон. Отравитель обязательно должен быть в повседневном контакте с Наполеоном и поэтому входить в группу лиц, постоянно проживавших в Лонгвуде. К ним не относился Бертран, который жил в отдельном доме рядом с Лонгвудом, поскольку его жена - англичанка не захотела находиться в излишне тесном соседстве со всеми обитателями Лонгвуда. Остаются Маршан и Монтолон».

Маршан или Монтолон? Здесь сразу все становится ясно - достаточно сравнить личные досье на того и другого, сохранившиеся в разных источниках. Маршан, по его собственным воспоминаниям и отзывам всех компаньонов Наполеона на Святой Елене, а также по данным исторических исследований, до последних дней императора был его преданнейшим слугой и оставался верен ему всю свою оставшуюся, очень долгую (до 1876 г.) жизнь. В 1840 г. он вместе с Бертраном примет участие в экспедиции на Святую Елену, чтобы доставить оттуда прах Наполеона в Париж. Луи - Жозеф Маршан - вне подозрений.

А вот Монтолон... Он никогда не был близок к Наполеону: в 1809 г. он стал камергером Жозефины, затем - посланником в Вюрцбурге, но, вопреки запрету Наполеона, женился на дважды разведенной Альбине Роже и был уволен с дипломатической службы. В 1814 г., когда войска шестой коалиции вторглись во Францию, Монтолон, дослужившийся к тому времени лишь до полковника, командовал отрядами волонтеров на Луаре и сразу начал проситься к Бурбонам, козыряя своими родственными связями. Дело в том, что его отчим маркиз Ш. - Л. Семонвиль[2120], изловчившийся занимать высокие чиновничьи посты при всех режимах от Людовика XVI до Луи-Филиппа, был личным другом и агентом всемогущего графа Карла д'Артуа. По его ходатайству Монтолон был произведен Людовиком XVIII в генералы (когда Наполеон томился на Эльбе). Возможно, на радостях по такому случаю Монтолон незаконно присвоил себе 6 тыс. франков из армейской казны, но избежал наказания благодаря заступничеству графа д’Артуа.

Когда же Наполеон вернулся к власти после Эльбы, Монтолон вновь поступил к нему на службу в качестве камергера и... последовал за ним на остров Святой Елены. Почему? Стен Форсхувуд так ответил на этот вопрос: «Монтолону было приказано войти в доверие к Наполеону и сопровождать его на Святую Елену, чтобы отравить его там. Этот приказ мог исходить только от графа д’Артуа, уже столько раз выступавшего организатором покушений на жизнь императора. Почему Монтолон согласился выполнять такое ужасающее поручение? Думаю, граф д’Артуа передал Монтолону, без сомнения через его отчима, что, если тот откажется, его бросят в тюрьму за кражу солдатского жалованья»[2121].

Здесь я напомню читателю, что английские власти разрешили Наполеону взять с собой на остров Святой Елены из пяти генералов, бывших при нем в Рошфоре (Савари, Лаллеман, Бертран, Гурго и Монтолон), только троих, причем исключив персонально Савари и Лаллемана. «Простой здравый смысл, - рассуждает по этому поводу Бен Вейдер, - подсказывает, что если англичане настаивали только на трех генералах, исключив Савари и Лаллемана, то это для того, чтобы остался Монтолон. Действительно, если бы Наполеон мог выбирать сам, совершенно очевидно, что единственный, у кого не было ни единого шанса, - это Монтолон, которого император едва знал и на кого у него были причины гневаться, тогда как с четырьмя остальными его связывали давние и прочные отношения. Очевидно, что такое решение было принято по просьбе Людовика XVIII и графа д’Артуа»[2122].

Поручение отравить Наполеона Монтолон выполнил классически, имея при себе нечто вроде «наставления по идеальному отравлению». То была книга, которую однажды, 11 июля 1816 г., увидел в руках у жены Монтолона генерал Гурго, - «История маркизы де Бренвилье». Вот что пишет об этой книге и ее героине Бен Вейдер: «Мари - Мадлен д’Обре, маркиза де Бренвилье, была самой знаменитой преступницей века Людовика XIV. Она была осуждена за отравление мышьяком многих людей, в том числе своего отца и двух братьев, и казнена на Гревской площади в Париже 16 июля 1676 года-ей отрубили голову топором, а тело ее сожгли. Перед смертью маркиза подробно исповедалась в своих преступлениях. Вышеупомянутая книга, состоящая из признаний маркизы и ее двух сообщников, во всех деталях описывает способ постепенного умерщвления без опасности быть обнаруженным»[2123].

Монтолон добровольно взял на себя в Лонгвуде обязанности виночерпия и единолично контролировал подачу вина императору. Поэтому он мог легко, с учетом рекомендаций маркизы де Бренвилье, выполнить задание, не форсируя, но и не слишком его затягивая, поскольку он более чем кто-либо (после удаления Лас-Каза, т. е. с декабря 1816 г.) проводил времени возле Наполеона, особенно в те дни, когда умирающий император диктовал свое завещание, именно Монтолону выделена в завещании самая крупная денежная награда. Выходит, 2 млн франков вознаграждения за убийство Наполеона убийца получил от своей жертвы...

Исследования С. Форсхувуда и Б. Вейдера ставят крест на легендах о возможном побеге Наполеона из «логова сатаны» и подтверждают тот непреложный факт, что Наполеон действительно умер в этом «логове». Конец его жизни как бы повторил ее начало: рожденный на скалах полудикого острова в сердце Европы, он и ушел из жизни на скалах острова, но неизмеримо более дикого и дальнего, за тридевять земель от родины.