Император Наполеон

1. Полет орла

Называю этот параграф, следуя устоявшейся исторической традиции. Именно так - «полет орла!» - восприняли современники и запечатлели не только в тексте, но даже в названии глав своих трудов историки разных стран (среди них - и французы, и россияне[1528]) двадцатидневный марш Наполеона от бухты Жуан к Парижу. В самом деле, этот фантастический марш с 1 по 20 марта 1815 г. показался современникам и кажется доныне, по выражению одного из героев Оноре Бальзака, «самым большим из божьих чудес»; ведь такого не было в мировой истории никогда - ни раньше, ни позже: безоружный человек во главе горстки людей, не сделав ни одного выстрела, «только шляпой помахав», за 20 дней положил к своим ногам великую державу[1529].

Бальзаку, соотечественнику Наполеона, вторил другой гений – из страны, которая была главным врагом и губителем императора, - Джордж Гордон Байрон:

Посмотрим, как все это было. Наполеон избрал для своего марша кратчайший путь через Канн[1531] и Гренобль к Лиону - второму после Парижа городу Франции, который французы привыкли считать «второй столицей» империи. В Лионе с традиционно бонапартистским настроением его горожан император рассчитывал обрести надежную поддержку для решающего продвижения к Парижу. При этом с самого начала он ориентировался на бескровное изгнание Бурбонов с французского (стало быть, его императорского) трона. Отправляя командира своих «ворчунов» П. Ж. Камбронна в Канн с заданием «перехватить всех курьеров и скупить лошадей и мулов, которых Камбронн мог бы найти», Наполеон доверительно сказал ему: «Я даю тебе авангард моей прекрасной кампании. Тебе не придется сделать ни единого выстрела. Запомни, что я хочу вернуть свою корону, не пролив при этом ни капли крови»[1532].

В ночь с 1 на 2 марта Наполеон со своим «войском» благополучно миновал Канн. «На его пути почти никто не встретился, - вспоминал о той ночи Маршан, - хотя в некоторых домах окна были раскрыты и освещены; мы услышали несколько возгласов: “Да здравствует император!”»[1533]. 2 марта в г. Грасс Наполеона встречали уже почти все местные жители с теми же возгласами. Королевских солдат в этом городе не было. Здесь впервые были отпечатаны прокламации с текстом наполеоновских воззваний, которые и «ворчуны» императора, и жители местных городов и деревень распространяли везде и всяко.

Из Грасса, чтобы как можно скорее выйти на прямую дорогу к Греноблю, нужно было преодолеть по снегу и льду горный перевал Вальферрьер высотой в 1150 м над уровнем моря и скалистое ущелье Тулан. Жители Грасса вызвались помочь Наполеону в качестве гидов. После изнурительного 46 - километрового перехода по обледенелым горным тропам 4 марта «орлы» Наполеона во главе с ним самим спустились на дорогу, которая вела в Гренобль. Только теперь они узнали, что лишь это «скалолазанье» и позволило им миновать подстерегавшую их опасность. Выяснилось, что маршал А. Массена, присягнувший Бурбонам (теперь он командовал войсками Людовика XVIII на юге Франции), узнав о высадке Наполеона в бухте Жуан, приказал генералу А. Ф. Миоллису - тоже из бывших соратников императора - остановить и обезоружить отряд «узурпатора». «Крупное войсковое соединение генерала Миоллиса пошло наперерез отряду Наполеона, - читаем у А. 3. Манфреда. - Но случилось так, что отряд Наполеона оказался впереди войск Миоллиса; поставленная задача не была выполнена. Современники терялись в догадках: то ли наполеоновский отряд шел очень быстро, то ли полки генерала Миоллиса шли слишком медленно, и если это так, то в чем причина? Но, так или иначе, они не встретились на пути, и Наполеон со своими солдатами беспрепятственно дошел до Гренобля»[1534].

Думается, весь секрет несостоявшегося «свидания» Миоллиса с Наполеоном кроется в том, что Миоллис шел наперерез Наполеону внизу, а Наполеон прошел над ним поверху. Путь на Гренобль перед императором был открыт, но именно на этом пути, у с. Лаффре, 7 марта он пережил самый опасный, критический момент за все время своего триумфального «полета» от Эльбы до Парижа. Здесь его встретили готовые к бою королевские войска - батальон 5-го линейного полка с артиллерией и саперами под командованием майора Делессара, заместителем которого был капитан Рандон - адъютант генерала Маршана и, по данным А. Кастело, будущий маршал Франции[1535]. Их направил сюда из Гренобля в качестве своего авангарда начальник гренобльского гарнизона генерал граф Жан Габриэль Маршан (однофамилец, но не родственник Луи - Жозефа Маршана) - в прошлом герой Фридланда и Бородина. Получив приказ короля защитить Гренобль от «бандитов Бонапарта», Маршан сосредоточил в городе три полка пехоты плюс артиллерийский, саперный и гусарский полки, общей численностью более 5 тыс. человек. Боевой дух его солдат показался ему «сомнительным». Поэтому он на всякий случай занялся укреплением оборонительных фортов города.

Между тем отряд Наполеона пошел на сближение с авангардом Маршана. Небольшой оркестр «ворчунов» играл «Марсельезу». Император шагал впереди всех, за ним - Друо, Камбронн и Бертран. Вот они уже в опасной близости от королевских солдат, которые держат ружья наперевес, нервно ожидая команду «огонь». Наполеон приказывает своим солдатам опустить их ружья дулами вниз. Еще через несколько шагов император жестом руки останавливает свой отряд и дальше идет под пули роялистов один, безоружный.

― Вот он! Пли! - вне себя от страха и ярости скомандовал капитан Рандон. Его солдаты оторопели: у них подкашивались ноги, а ружья в судорожно сжатых ладонях дрожали. Ни один из них не осмелился выстрелить.

Наполеон подошел к ним вплотную. Голос его прозвучал в мертвой тишине так же звонко, твердо и спокойно, как звучал всегда на парадах: «Солдаты! Вы узнаете меня?» Ответом было разноголосое: «Да... да...» Наполеон расстегнул сюртук: «Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!» Того, что за этим последовало, очевидцы не могли забыть до конца своих дней. Королевские солдаты, расстроив фронт, бросились к Наполеону с громовым, полным ликования, кличем: «Да здравствует император!» Они окружили Наполеона тесной толпой, «целовали его руки, его колени, плакали от восторга и вели себя как бы в припадке массового помешательства»[1536]. «В эту минуту, - заключает Д. С. Мережковский, - он для них, в самом деле, “воскресший Мессия”»[1537]. Капитан Рандон в ужасе от такого «помешательства» вскочил на коня и был таков, а «майор Делессар, униженный, в полном отчаянии, отдал саблю императору, который его обнял, чтобы успокоить»[1538].

Великий Стендаль - современник, боевой соратник и биограф Наполеона - резонно воспринял жест императора 7 марта 1815 г. при Лаффре как «один из тех поступков, которые во все времена и во всех странах указывают народу, за кем надо следовать и за кого надо сражаться»[1539]. Теперь на Гренобль Наполеон повел не только своих «ворчунов» и польских уланов, но и солдат Делессара. А в Гренобле генерал Маршан, храня верность Бурбонам, лихорадочно готовился к обороне. Защищать передовую линию укреплений он приказал двум линейным полкам - 7 - му и 11 - му. Командовал 7-м полком один из самых блестящих офицеров императорской армии, бывший адъютант маршала Ж. Ланна, 28-летний полковник Шарль - Франсуа Лабедуайер. Получив приказ Маршана, он прямо перед фронтом своих солдат вырвал из ножен саблю и воззвал к ним в присутствии генерала: «Солдаты 7-го полка! Виват император! За мной, мои храбрые товарищи! Я поведу вас вперед! Те, кто меня любит, - за мной!»[1540] «Под крики “Виват император!”, которые подхватила большая часть гарнизона, - читаем далее у Андре Кастело, - 7-й линейный пошел вперед. Проходя через городское предместье, Лабедуайер вытащил из кармана императорского орла, венчавшего когда-то его знамя, и насадил его на толстую ветку ивы - она теперь станет древком нового полкового знамени»[1541]. Маршан, видя, как деморализованы его солдаты, оставшиеся в городе, не рискнул как-то (угрозами или стрельбой?) наказать отступников.

Здесь важно подчеркнуть (как это сделал Е. В. Тарле), что Лабедуайер увел за собой полк к императору, «даже еще не зная» о случившемся при Лаффре[1542]. Он присоединился к Наполеону, когда до Гренобля императору оставалось пройти еще 8 км. По воспоминаниям Л. - Ж. Маршана, Наполеон принял у Лабедуайера его полковое «знамя» и, «поблагодарив молодого полковника за патриотическое мужество, обнял его[1543]. 7-й линейный полк выстроился вдоль дороги, император сделал ему смотр, после чего вся колонна двинулась дальше в путь. Этот полк в составе 1800 человек удвоил императорское войско, а присоединение местных жителей - учетверило его»[1544].

К концу того же необыкновенного дня 7 марта, около 19 часов, «учетверенный» отряд Наполеона достиг Гренобля. Император сразу понял, что генерал Маршан приготовился к обороне: городские ворота были заперты, а на крепостном валу города сосредоточились воины разных полков, включая 4-й артиллерийский - тот самый, в котором Наполеон 22 года назад стал капитаном. «Пушки были заряжены, фитили дымились; позади гарнизона в качестве резерва разместились солдаты Национальной гвардии»[1545]. Все это, казалось бы, делало город неприступным. Но «возгласы “Да здравствует император!”, выкрикиваемые солдатами и горожанами с крепостного вала, не оставляли сомнений относительно их чувств». Мало того, «с самой вершины крепостного вала солдаты кричали, что порох гарнизонной артиллерии отсырел»[1546].

Наполеон потребовал от генерала Маршана открыть городские ворота. Генерал запросил сутки на раздумье. Тем временем, не считаясь с раздумьем генерала, более чем двухтысячная толпа крестьян и ремесленников из предместий Гренобля, вооруженная топорами, вилами, старинными мушкетами, пришла в движение. Рабочие - тележники приволокли громадное дубовое бревно, готовясь высадить им городские ворота. Наполеон вместе с Лабедуайером подошел вплотную к крепостному валу. Оттуда выглядывал офицер с группой солдат. «Приказываю вам открыть ворота!» - обратился император к офицеру. Тот ответил: «Я исполняю приказы только своего генерала». Тогда эмоциональный Лабедуайер прокричал, обращаясь к солдатам: «Сорвите с него эполеты!»[1547] В ту же минуту тележники двумя - тремя ударами своего бревна снесли ворота.

Когда Наполеон во главе своей гвардии, сопровождаемый толпами крестьян и ремесленников, въезжал в город, его радостно приветствовали собравшиеся отовсюду на встречу с ним массы горожан. Размахивая факелами (в городе уже стемнело), они истошно скандировали три лозунга: «Виват император! Виват свобода! Долой Бурбонов!»[1548] Весь гарнизон города бросил свои посты и присоединился к ликующему народу. Только генерал Маршан с горсткой закоренелых роялистов поспешно бежал из Гренобля - черным ходом, через задние ворота.

Как только Наполеон добрался до гостиницы «Три дофина», перед гостиничным балконом появилась группа рабочих с многопудовыми обломками городских ворот. Услышав их призывный шум, император предстал перед ними на балконе. Рабочие, обращаясь к нему, как к своему Богу, на «ты», огласили следующее заявление: «За неимением ключей от Твоего дорогого города Гренобля мы вручаем тебе его ворота»[1549].

На следующий день Наполеон принял глав всех гражданских ведомств Гренобля (кроме немногих, бежавших из города)[1550] и командующих всеми родами войск. На этом официальном приеме он сделал, уже как государь, ответственные заявления, два из которых произвели наибольший эффект. Во - первых, император заострил свою коронную мысль: он «пришел спасти крестьян от грозящего им со стороны Бурбонов восстановления феодального строя, пришел обеспечить крестьянские земли от покушений со стороны дворян - эмигрантов». Во - вторых, он «обещал полное прощение всем, кто встанет на его сторону, и утверждал, что сам же, отрекшись от престола, советовал своим приближенным служить Бурбонам и освободил их от присяги ему, императору. “Но Бурбоны показали, что они несовместимы с новой Францией”»[1551].

В тот же день, 8 марта, Наполеон имел в Гренобле и два заинтересовавших его неофициальных приема. К нему в гостиницу пришел его бывший (школьный) учитель математики. Очевидец их встречи Л. - Ж. Маршан вспоминал: «Император, находившийся в своей комнате, подошел к двери, чтобы приветствовать учителя, обнял его и в течение нескольких минут беседовал с ним: тот был в восторге от полученного приема»[1552]. А вот рассказ того же Маршана о другом неофициальном визите к Наполеону в Гренобле: «Графиня Маршан, супруга генерала, не покинула Гренобль вместе с мужем; она пришла к императору, чтобы сообщить ему, что ее муж не мог встать на его сторону, поскольку не хотел оказаться предателем данной им клятвы верности королю, но станет последователем дела императора, как только король оставит королевство. Император проявил по отношению к этой даме верх любезности, на которую был способен[1553], заверив гостью, что он с большим удовольствием встретится с ее супругом (получившим от Наполеона и чин генерала, и титул графа. - Н. Т.). Сам генерал Маршан не счел удобным лично нанести визит императору»[1554].

В 14 часов того же дня Наполеон устроил в Гренобле смотр войскам перед выступлением в поход на Лион. Он был приятно удивлен тем, что «накануне 6000 солдат надели на себя старые трехцветные кокарды, которые они хранили в своих ранцах на память об их прошлой славе»[1555]. Главное же, теперь император вновь ощутил себя настоящим повелителем Франции. Из Гренобля к Лиону он повел 7,5 тыс. преданных ему солдат с 30 орудиями. При необходимости он уже мог бы сразиться в открытом бою с королевскими войсками, но по-прежнему верил в бескровную победу над Бурбонами, ибо считал, что «вообще никаких королевских войск во Франции нет и никогда не было, а есть войска его, наполеоновские, императорские, которым пришлось по несчастному случаю пробыть 11 месяцев под чужим белым знаменем»[1556].

Вдохновляла императора и безоговорочная поддержка народных масс. На всем пути от Гренобля до Лиона «толпы крестьян, и толпы огромные, исчисляемые свидетелями в 3 - 4 тыс. человек, шли за Наполеоном и его войсками, стекаясь к нему, провожая его от села к селу и сменяясь в каждом новом пункте новыми толпами; одна толпа крестьян как бы передавала его другой толпе, принося припасы, предлагая всякую помощь. Толпы, меняясь в составе, не уменьшались в числе»[1557]. При этом крестьяне (как, впрочем, и мастеровые из городских поселений) искали случая для любого, пусть даже мимолетного, общения с Наполеоном: «...все жаждали поговорить с ним, прикоснуться к нему или хотя бы на него взглянуть. Они карабкались на его карету, влезали на запряженных в нее лошадей, со всех сторон кидали ему фиалки и примулы. Короче говоря, Наполеон все время находился в объятиях своего народа»[1558].

Между тем роялисты делали все возможное для того, чтобы не пустить Наполеона в Лион и здесь положить конец его триумфальному маршу. Возглавили оборону города прибывшие 8 марта из Парижа два будущих короля Франции - граф д’Артуа и герцог Орлеанский. Но брат Людовика XVIII, «еще больший роялист, чем сам король», как о нем говорили, настроенный и защитить Лион, и потом (по напутствию от короля) «гнаться за Бонапартом», сразу пережил в Лионе горькое разочарование. «Он с ужасом обнаруживает, сколь малочисленны имеющиеся в его распоряжении силы: вместо 30 - 40 тыс. солдат, обещанных Сультом[1559], всего лишь гарнизон в 6 тыс. человек и одна тысяча национальных гвардейцев. Он оказывается в численном меньшинстве, тогда как всего два дня назад предполагал, что будет сражаться тридцатью против одного!»[1560] Немного успокоил королевского брата маршал Ж. Э. Макдональд, который прибыл в Лион от короля 9 марта. Прикинув, что для защиты хорошо укрепленного города достаточно будет 6-тысячной дивизии генерала М. С. Брайе при поддержке Национальной гвардии, маршал распорядился срочно забаррикадировать все мосты через реки Рона и Сона (Лион стоит у слияния этих рек) и предложил графу д’Артуа собрать все войска на смотр, дабы вдохновить их самим присутствием королевских особ.

Смотр прошел на заре 10 марта под проливным дождем и не просто разочаровал, а морально травмировал, унизил и перепугал обоих будущих королей. О том, как все это было, в тот же день расскажет Наполеону присутствовавший на смотре генерал Брайе. Едва солдаты выстроились, Макдональд представил им графа д’Артуа и герцога Орлеанского, а затем обратился к солдатам с зажигательной речью, призывая их как «истинных патриотов» к борьбе против Наполеона во имя присяги на верность Людовику XVIII. Заканчивая речь, Макдональд прокричал: «Да здравствует король!» В ответ со стороны солдат - гробовое молчание. Цитирую далее рассказ Брайе в передаче Маршана: «Граф д’Артуа остановился перед пожилым солдатом из 13-го драгунского полка, имевшим несколько шевронов[1561] на рукаве мундира, и сказал ему: «Подойди сюда, мой добрый солдат, и крикни: “Да здравствует король!”. - “Нет, милорд, я не могу сделать это. Мы не будем сражаться против нашего отца”. Этот ответ разъяснил все. Повернувшись к генералу Брайе, стоявшему поблизости, граф д’Артуа сказал: “Теперь нет ничего, на что можно было бы надеяться”»[1562]. В отчаянии д’Артуа ретировался со смотра и без промедления умчался из Лиона в Париж. Герцог Орлеанский последовал за ним.

Макдональд - по привычке, обретенной у революции и Наполеона, - остался было с солдатами, вновь и вновь пытаясь (теперь уже приватно, без маршальского гонора) уговорить их остаться верными Бурбонам. Но солдаты, как свидетельствовал очевидец, «на все, что ни говорил им маршал, отвечали: “Все это прекрасно, господин маршал, но вы, такой храбрец, должны попросту бросить Бурбонов и присоединиться к нам. Мы отведем вас к императору, он будет рад снова вас увидеть”»[1563]. Когда войска Наполеона подступили к городу, Макдональд попытался все-таки повести своих солдат в бой, но (цитирую Е. В. Тарле) «едва его полки (впереди шли драгуны) увидели наполеоновских кирасир, как с криком “Да здравствует император!” бросились прямо к ним. Разом, в одну минуту, все части, бывшие в распоряжении маршала, смешались с войсками Наполеона в одну массу. Чтобы не попасть в плен к собственным солдатам, Макдональд ускакал прочь и бежал из города»[1564]. Мчался он на коне так быстро, что, по его признанию, «был поврежден» слишком резвым галопом своего скакуна[1565].

Вот как Макдональд объяснил случившееся в донесении военному министру: «Я покинул Лион или, вернее сказать, ускользнул оттуда, после того как стал свидетелем отложения всего гарнизона, который перешел под знамена Наполеона с кликами “Да здравствует император!”, кликами, которые подхватывались от предместья Гильотьер до лионской набережной массою народа, толпившегося на обоих берегах Роны»[1566].

Да, именно так - не только весь гарнизон Лиона, но и все жители города с энтузиазмом перешли от Бурбонов к Наполеону. Император вступил в Лион 10 марта - как и ранее в Гренобль, около 19 часов. Его встречали местные офицеры и генералы всех рангов, включая Брайе, который занимал должность командующего Лионским военным округом. Но с наибольшим воодушевлением приветствовали императора жители города. Л. - Ж. Маршан вспоминал: «Невозможно представить себе всю эту толпу людей, включая детей и стариков, бегущих на мосты и набережные с риском быть при этом задавленными. Каждый хотел видеть его, слышать его, быть уверенным в том, что это действительно он, а не какая-то иллюзия»[1567]. «Все мосты, набережные, все улицы были полны людей, мужчин, женщин, стариков и детей, - вторит Маршану другой очевидец, П. А. Э. Флери де Шабулон, следовавший в свите за Наполеоном. - Царило чистейшее безумие. Непрерывные оглушительные крики “Да здравствует император!” часами гремели вокруг»[1568]. Когда Наполеон занял апартаменты местного архиепископа, все трое суток, пока он оставался в Лионе, под окнами его резиденции стояла, не расходясь, 20-тысячная (!) толпа горожан, оглашая (а может быть, и оглушая?) целые кварталы раскатами своего приветственного грома»[1569]. «Как ни была велика самоуверенность Наполеона, - комментирует эти сцены Е. В. Тарле, - но подобных неслыханных триумфов он, судя по вырвавшимся у него словам, все-таки не ожидал»[1570].

По отношению к роялистам народ в Лионе проявил больше ненависти и агрессии, чем где-либо раньше, включая Гренобль. Вот что писал Анри Гуссе в одной из глав знаменитой «Истории XIX века» под редакцией Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо: «Рабочие останавливались перед домами роялистов и камнями выбивали окна. На площади Белькур разгромлено было кафе Бурбон, известное, как место сборищ эмигрантов <...>. Крики “Да здравствует император!” перемешивались с такими возгласами: “Смерть роялистам! На эшафот Бурбонов!” “Можно было подумать, что мы опять накануне 1793 года”, - говорил один офицер»[1571].

11 марта Наполеон принял на той самой площади Белькур (главной в Лионе) парад войск местного гарнизона. «Его Величество, - вспоминал Л. - Ж. Маршан, - с удовольствием вновь посетил эту площадь, которую он 15 лет назад восстановил из руин, заложив первый камень»[1572]. В тот же день император принимал в своей резиденции глав муниципальной власти, промышленных корпораций и Национальной гвардии, а 13-го подписал несколько исторических декретов. Главный из них - о низложении с французского трона Бурбонов - ставил режим феодальной Реставрации вне закона. Ряд других декретов отменял Хартию Людовика XVIII, белое знамя (восстанавливалось трехцветное), дворянские титулы и все награждения орденом Почетного легиона от имени короля, смещал всех офицеров, генералов и судей, назначенных Бурбонами, и объявлял подлежащими изгнанию всех эмигрантов, возвратившихся после апреля 1814 г.[1573] Таким образом, в Лионе Наполеон формально уже восстанавливал свою власть над страной. Местным властям он заявил: «Я пришел, чтобы защитить и отстоять ценности, рожденные революцией <...>. В отличие от Людовика XVIII я не хочу даровать хартию, которую можно отнять. Хочу дать Франции нерушимую конституцию, которая была бы деянием народа и моим»[1574].

13 марта Наполеон выступил из Лиона в поход на Париж. Текст его прощального обращения к жителям города заканчивался фразой, которая растрогала их: «Народ Лиона, я люблю тебя!»[1575] Дальше все пошло, как в сказке. К Парижу император повел уже, по данным Д. Вильпена, «почти 20 тыс.» солдат[1576]. В следующие два дня к ним присоединились 40 тыс. крестьян, собравшихся из соседних деревень[1577]. 16 марта первый секретарь русской миссии в Париже П. С. Бутягин с тревогой сообщал в Петербург: «Наполеон движется на Париж с революционными факелами, на его стороне низы народа и армия»[1578]. Именно в тот день на цоколе Вандомской колонны появился большой, написанный от руки плакат: «Наполеон - Людовику XVIII. Король, брат мой, не посылай мне больше солдат, их у меня достаточно!»[1579]

Обратимся теперь к тому, как чувствовали и вели себя тогда в Париже роялисты, королевский двор и лично сам Людовик XVIII. Поначалу король, как только узнал о высадке Наполеона в бухте Жуан, петушился в полной уверенности, что авантюра Бонапарта обречена на мгновенный провал. 6 марта он обнародовал «Королевский ордонанс», который вскоре же станет темой для антироялистских анекдотов. В четырех статьях ордонанса Наполеон был объявлен «изменником и бунтовщиком»: «Всем губернаторам, военным командирам, национальной гвардии, гражданским властям и даже простым гражданам предписывается содействовать погоне за ним, арестовать его и незамедлительно предать военному суду»; «таким же образом должны быть наказаны <...> все военные и все служащие всех рангов, которые сопровождали Бонапарта или следовали за ним во время его вторжения на французскую территорию», а «также те, кто речами, плакатами или прокламациями выразил свое участие или подстрекал граждан принять участие в бунте»[1580].

Однако, по мере того как Наполеон совершал свой орлиный полет от бухты Жуан[1581] к Греноблю и от Гренобля к Лиону, а войска, которые, высылались против него, полк за полком, дивизия за дивизией, переходили к нему, Бурбоны стали паниковать. В Париже «дрожали от страха и толстый король, и его тощий двор», а рядовые роялисты «прятались по щелям, торопливо срывая с себя белые кокарды»[1582]. Король попытался было наладить отпор «изменнику и бунтовщику» военной силой: заменил военного министра Сульта (который лишь недавно сменил на этом посту Дюпона) герцогом и пэром А. Ж. Г. Кларком и призвал под знамена Бурбонов 100 тыс. военнослужащих, находившихся в отставке и в отпусках. Но и Кларк за девять дней своего министерства (с 11 до 20 марта) ничего изменить не мог, а из 100 тыс. призывников «явились только шесть (!! - Н. Т.) человек»[1583].

После того как Лион без сопротивления пал к ногам Наполеона, idée fixe для королевского двора стало - бежать: «Бежать без оглядки от смертельной опасности, бежать от Венсенского рва, где гниет труп герцога Энгиенского. Столпотворение в умах было невообразимое»[1584]. Но поскольку для Людовика Желанного такое бегство стало бы не только утратой престола, но и несмываемым позором, Бурбоны и К⁰ лихорадочно засуетились, сочиняя самые экстравагантные планы спасения. Так, О. - Ф. Мармон предложил королю превратить дворец Тюильри в неприступный редут. «Нужно переоборудовать дворец, чтобы его могла разрушить лишь батарея орудий крупного калибра, - читаем об этом предложении у А. Кастело. - Людовика XVIII вместе с его креслом поместят в самом центре этой крепости, с ним будут три тысячи слуг и солдат <...>. Всех обеспечат провизией на два месяца осады <...>. Что касается других членов королевской семьи, то они будут отправлены куда подальше. Ну, а если в голову королю попадет ядро из пушки крупного калибра, что тогда?» Мармон предусмотрел такой вариант: «Сир, но ведь ваш брат, ваши племянники, ваши кузены будут находиться за пределами дворца. Если вас убьют, ваши права и титулы перейдут к кому-то другому»[1585].

Людовик XVIII не польстился на такое «утешение», склоняясь больше, пожалуй, к самому экстравагантному, если не сумасбродному плану, который сочинил фаворит короля и его министр двора Пьер - Луи - Жан - Казимир Блака. Вот как - точно по сути, хотя и язвительно иронически по форме, - изложил этот план Е. В. Тарле: «Король сядет в карету и со всеми сановниками, со всей своей семьей, с высшим духовенством выедет за город; у заставы все эти экипажи остановятся и будут ждать идущего на столицу узурпатора. Узурпатор, увидев седовласого легитимного монарха, гордого своим правом и бестрепетно своей собственной особой заграждающего вход в столицу, несомненно, устыдится своего поведения - и повернет обратно»[1586].

Время неслось слишком быстро для роялистов. Наполеон с каждым днем был все ближе к столице, а Бурбоны никак не могли выбрать из своих химерических планов самый подходящий. Последний из них строился на идее убийства Наполеона. Цитирую Е. В. Тарле: «В Париже узнали, что Наполеон не принимает никаких мер предосторожности, что, например, при своем торжественном вступлении в Лион он ехал впереди свиты и армии, и лошадь его шагом ступала среди огромной массы со всех сторон окружавшего его народа. Ничего не стоило одним ударом кинжала спасти династию Бурбонов. И в Париже, говорят нам свидетели, тайные агенты вмешивались в толпу, чтобы вложить кинжал в руки нового Жака Клемана (убившего в 1589 г. короля Генриха III). Будущему убийце обещали открыто большую награду, ссылаясь при этом на то, что такое деяние будет законнейшим и не подлежащим суду актом, так как Венский конгресс объявил Наполеона врагом человечества и поставил его вне закона. Но Жака Клемана в короткие оставшиеся дни найти не успели»[1587].

Впрочем, пока роялисты тасовали и перетасовывали свои планы избавления от смертельной угрозы со стороны Наполеона, у них появилась надежда на такое избавление в лице самого выдающегося из наполеоновских маршалов, присягнувших Бурбонам. То был Мишель Ней - герцог Эльхингенский и князь Московский (напомню читателю, что маршал Л. Н. Даву сотрудничать с Бурбонами отказался).

«От Лиона к Парижу - все выше и выше “полет орла”», - в такой, по словам Д. С. Мережковского, момент Бурбоны восприняли Нея как панацею от всех зол и бед, воплощением которых был для них Наполеон. Да, еще 7 марта срочно вызванный на прием к Людовику XVIII «храбрейший из храбрых», целуя руку коронованного подагрика, обещал: «Я покончу с Бонапартом и доставлю вам его в железной клетке!»[1588] Эта фраза так понравилась самому Нею, что он повторял ее всем, кто его окружал. «Лучше бы привезти Бонапарта в гробу, чем в клетке», - заметил кто-то из них. Ней возразил: «Нет, вы не знаете Парижа; надо, чтобы парижане видели его в клетке»[1589]. К вверенным ему войскам Ней прибыл уверенный, что сдержит свое обещание Бурбонам. Когда один из друзей маршала усомнился, будут ли солдаты сражаться против Наполеона, Ней заверил его: «Они будут сражаться. Я лично начну дело и всажу свою шпагу по рукоять в грудь всякого, кто не решится следовать моему примеру»[1590].

К вечеру 13 марта Наполеон прибыл из Лиона в городок Макон и здесь узнал, что войска Нея преградили ему путь у местечка Лон-де-Сонье. Теперь, после Лиона, император, абсолютно уверенный в себе и успехе своего дела, не придал этой информации большого значения. Он даже устроил веселый прием чиновников местной власти и офицеров Национальной гвардии. На этом приеме его позабавила следующая сцена. «Ваше величество, вы всегда творите чудеса, потому что, когда мы узнали, что вы вернулись, мы подумали, что вы сошли с ума...» - так начал один из офицеров свою приветственную речь и не кончил, заглушенный неистовым: «Виват император!» «С ума сошел» не только император, но и вся Франция[1591].

Пока Наполеон отдыхал и развлекался в Маконе, Ней с четырьмя полками, к которым уже шли подкрепления, готовился к бою под Лон-де - Сонье. Днем 13-го маршал попытался вдохновить своих солдат призывами к борьбе против бывшего, преступившего все законы императора во имя верности законному королю, однако солдаты в ответ на все его призывы угрюмо молчали. Ней вернулся к себе в штаб раздраженным, уже теряя уверенность в своей правоте. А в ночь с 13 на 14-е его разбудили следующим известием: «Артиллерийская часть, которая должна была прийти к нему в подкрепление из Шомона, взбунтовалась и перешла вместе со своим эскортом (кавалерийским эскадроном) на сторону Наполеона»[1592].

Наутро 14 марта, в момент жестокой борьбы маршала с самим собой, когда солдаты смотрели на него с мрачным разочарованием, а боготворившие его ранее (при Наполеоне) офицеры избегали его взгляда, - в такой момент конный ординарец примчался к нему с запиской от Наполеона. В ней значилось: «Ней! Идите мне навстречу в Шалон. Я вас приму так же, как на другой день после битвы под Москвой»[1593].

Прочитав записку, Ней принял решение. Он собрал и выстроил все свои войска на плацу. Встав перед их фронтом, маршал выхватил из ножен шпагу и в напряженной тишине зычным голосом буквально протрубил: «Солдаты! Дело Бурбонов навсегда проиграно. Законная династия, которую выбрала себе Франция, возвращается на престол. Повелевать нашей родиной вправе только один император Наполеон!» Громоподобные вопли «Виват император! Виват маршал Ней!» заглушили его слова. А сам маршал, по воспоминаниям очевидцев, «словно обезумев, пошел вдоль рядов солдат, обнимая их всех подряд, “в том числе флейтистов и барабанщиков”»[1594]. О том, как закончился этот смотр, читаем у Е. В. Тарле: «Несколько роялистских офицеров сейчас же скрылись. Ней им не препятствовал. Один из них тут же сломал свою шпагу и горько упрекнул Нея.

“А что же, по-вашему, было делать? Разве я могу остановить движение моря своими двумя руками?” - ответил Ней»[1595].

Наполеон принял Нея именно так, как обещал. Очевидец их встречи Л. - Ж. Маршан вспомнил: «Император распростер объятия, маршал бросился к нему навстречу, и они обнялись. Оставшись наедине, они долго беседовали»[1596].

Известие о том, что Ней, вместо того чтобы доставить Наполеона к Бурбонам в железной клетке, сам, со всем своим войском, без боя преклонился перед «узурпатором», повергло королевский двор в ужас. «Теперь я вижу, что все кончено», - паниковал Людовик XVIII. В ночь с 19 на 20 марта он со всей семьей и с многолюдным эскортом, в котором оказались четыре бывших наполеоновских маршала (Макдональд, Мармон, Мортье и Бертье), бежал на север в Лилль и далее, уже за пределы Франции, в бельгийский город Гент - поближе к морю и к берегам Англии. В спешке король забыл взять с собой домашние тапки и с грустью признавался по пути из Парижа маршалу Макдональду: «Больше всего мне жаль моих комнатных тапочек. Они были так хорошо разношены по ноге»[1597].

А вот и язвительная гримаса истории: Людовик XVIII бежал от Наполеона по той же, роковой для его брата, дороге через Варенн, где 21 июня 1791 г. Людовик XVI, бежавший от революции, был задержан почтмейстером (бывшим драгуном и будущим - при Наполеоне - супрефектом) Ж. Б. Друэ, а затем гильотинирован. Вспомнил ли 18-й Людовик, проезжая через Варенн, о судьбе 16-го? Думается, не мог не вспомнить. Единственным утешением для королевской семьи теперь была только надежда на «братскую» помощь феодальных монархов. И они эту последнюю надежду Бурбонов оправдали.

В лагере шестой коалиции, который в то время был занят гласными договорами и закулисными интригами Венского конгресса, первым получил известие о побеге Наполеона с Эльбы фактический глава правительства Австрийской империи князь К. В. Л. Меттерних. 7 марта он только лег спать под утро (в 3 часа), а в 6 часов камердинер принес ему в спальню срочную депешу. Князь, решив доспать еще какое-то время, отложил ее нераспечатанной, но уснуть так и не смог и около 7 час. 30 мин. вскрыл конверт. Так он узнал, что Наполеон с Эльбы бежал. Меттерних бросился оповещать об этом монархов, а те распорядились экстренно собрать министров иностранных дел[1598]. Поднялся переполох: каково было Меттерниху, Каслри, Талейрану смотреть в глаза Александру I и Фридриху Вильгельму III, памятуя, что по секретнейшему январскому договору 1815 г. через считаные недели Англия, Австрия и Франция должны были бы начать войну против России и Пруссии? Второе пришествие Наполеона заставило их забыть распри и вновь сплотиться между собой.

Разумеется, не обошлось и без некоторых трений, дипломатических колкостей. Когда Александр I упрекнул герцога Веллингтона: «Как могли вы позволить ему бежать?», герцог показал, что он за словом в карман не лезет: «А вы как могли там его оставить?»[1599] Но в главном коалиционеры были едины. 13 марта в Вене все пять великих держав, включая Францию (в лице Талейрана), а также Испания, Португалия и Швеция обнародовали декларацию, проект которой сочинил Талейран[1600]. Творцы декларации поставили Наполеона «вне закона по всей Европе» («можно спросить, по какому закону?!» - возмущался Бен Вейдер[1601]), объявили его «врагом человечества» и выразили уверенность, что «вся Франция сплотится вокруг своего законного суверена», т. е. Людовика XVIII, который тем временем уже собрался бежать. Декларация воодушевила поборников феодальной «законности» повсюду, особенно в Вене, где они под заботливой опекой Венского конгресса смело предрекали гибель Наполеона с первых же дней его «полета». И Талейран, и К. А. Поццо ди Борго уверяли, что «если Наполеон пойдет во Францию, то его повесят на первом дереве»[1602].

Пока «братья» - монархи готовились помочь Бурбонам, а Бурбоны - бежать из Парижа, Наполеон «подлетал» к Парижу. В ночь с 19 на 20 марта он прибыл с авангардом своих войск в Фонтенбло, занял там дворец и прежде чем лег спать долго смотрел с дворцового крыльца на «Двор прощания», где ровно 11 месяцев (день в день) тому назад происходило душераздирающее прощание с его гвардией. А наутро 20-го императору доложили, что этой ночью, когда он спал в Фонтенбло, король, его семья, их двор и все их присные бежали из Парижа. Теперь ничто не мешало Наполеону с триумфом вступить в столицу именно в тот день, как ему хотелось, - в день рождения его сына, «орленка», Римского короля. Возможно, по мнению Д. Вильпена, Наполеон не забывал и о том, что «21 марта-еще одна, зловещей памяти, годовщина - казни герцога Энгиенского (21 марта 1804 г.). Поэтому Наполеон считал необходимым попасть в столицу вечером 20-го»[1603]. Впрочем, Л. - Ж. Маршан несколько запоздавшее, только к 20 часам, прибытие Наполеона в Париж объяснял просто: «...его задержали толпы людей, собравшихся на его пути, а также генералы, которые спешили поздравить императора с возвращением из ссылки на трон»[1604].

Несмотря на вечерние сумерки, все были уверены, что Париж встретит Наполеона грандиозным торжеством, но действительность превзошла все ожидания. По данным очевидцев, приветствовать императора вышли на улицы до 20 тыс. парижан[1605]. Ярко описал момент прибытия Наполеона в Тюильри Евгений Викторович Тарле: «Несметная толпа ждала его во дворце Тюильри и вокруг дворца. Когда еще с очень далекого расстояния стали доноситься на дворцовую площадь с каждой минутой усиливавшиеся и, наконец, превратившиеся в сплошной, оглушительный, радостный вопль крики толпы, бежавшей за каретой Наполеона и за скакавшей вокруг кареты свитой, другая огромная толпа, ожидавшая у дворца, ринулась навстречу. Карета и свита, окруженные со всех сторон несметной массой, не могли дальше двинуться. Конные гвардейцы тщетно пытались освободить путь. “Люди кричали, плакали, бросались прямо к лошадям, к карете, ничего не желая слушать”, - говорили потом кавалеристы, окружавшие императорскую карету. Толпа, как обезумевшая (по показаниям свидетелей), бросилась к императору, оттеснив свиту, раскрыла карету и при несмолкаемых приветственных криках на руках понесла Наполеона во дворец и по главной лестнице дворца наверх, к апартаментам второго этажа»[1606].

К тому времени и в дворцовых апартаментах уже толпились люди разных сословий, чинов и званий. Среди них был и генерал барон П. - Ш. Тьебо. Он вспоминал: «На несколько часов народ составлял двор того, кого Франция вновь вознесла на трон. Души всех, казалось, были переполнены радостью <...>. Вдруг появился Наполеон. Его встретил такой взрыв ликования, что подумалось, не рухнут ли потолки. Мне почудилось, что я присутствую при воскрешении Христа. В самом деле, после сыгранной им необыкновенной роли, после несчастий, в скорбное течение которых словно бы вмешалось небо, чудесное его возвращение окончательно делало из этого человека почти что Бога»[1607]. Другой очевидец этой сцены генеральный директор почт граф Антуан - Мари Лавалетт - один из самых преданных «фанатов» Наполеона и в некотором смысле его родственник (был женат на племяннице Жозефины Эмилии Богарне) - вспоминал: «Глаза мои были полны слез, и я как в бреду повторял: “Как?! - это вы! Это вы! Наконец-то это вы !“»[1608]. Такова была, по впечатлению классика французской литературы П. Ж. Беранже, «околдовывающая сила этого последнего чуда великого человека»[1609].

Уединившись от ликующих масс народа в свои покои, Наполеон встретился там «с лучшим связующим звеном из прошлого - Гортензией. Она была в черном, поскольку носила траур по Жозефине»[1610]. Наполеон принял любимую и любящую его падчерицу в объятья, и они долго оставались одни, расспрашивая друг друга и отвечая друг другу на вопросы. Кстати, Гортензия рассказывала Наполеону, что Александр I «сделал много для Парижа: без него англичане ограбили бы нашу столицу, а пруссаки сожгли бы ее». Император грустно улыбнулся: «Если бы я не был Наполеоном, то желал бы быть Александром»[1611].

Так закончился этот «полет орла». За 20 дней, которые потребовались Наполеону для того, чтобы без единого выстрела и без капли крови отвоевать себе всю Францию, он прошел по маршруту, нормально рассчитанному на 40 - дневный поход. Эмиль Людвиг подбором цитат наглядно показал, как стремительно в те дни менялась реакция официальной прессы на орлиный полет Наполеона от побережья к столице Франции. «Изверг рода человеческого улизнул из ссылки... Корсиканский оборотень высадился под Канном... Чудовище добралось до Гренобля... Тиран был в Лионе... Узурпатор решился идти к столице... Бонапарт никогда не дойдет до Парижа... Завтра Наполеон будет у городских стен... Его Величество император прибыл в Фонтенбло»[1612].

Историки разных стран правомерно считают осуществленный Наполеоном «полет орла» его «самым замечательным» достижением, «самой прекрасной победой»[1613]. «Надо было обладать смелостью, решимостью Наполеона, - подчеркивал А. 3. Манфред,-его умением дерзать, его политическим глазомером, чтобы рискнуть на беспримерное предприятие и достичь успеха»[1614]. Скажу проще: надо было быть Наполеоном. Не забудем, что сотворил в 1815 г. свое «второе пришествие» тот самый Наполеон, который в 1806 г. уничтожил фактически все вооруженные силы Пруссии за один день, в двух сражениях 14 октября - при Иене и Ауэрштедте. Не зря сам Наполеон в изгнании на острове Святой Елены, подытоживая свой жизненный путь, признает: «Лучшее время всей моей жизни - это поход из Канна в Париж»[1615].

Чем же объяснить столь бурный взрыв весной 1815 г. общенародной любви к властолюбцу, деспоту и агрессору, каковым в той или иной мере был Наполеон? Объяснение только одно: Наполеон стал желанным для Франции не сам по себе, а как альтернатива Бурбонам, как гарант от возвращения страны в дореволюционную, феодальную быль. Хорошо сказал об этом Стендаль: для народных масс «Наполеон воплощал не свое собственное правление, а правление, противоположное тому, которое установили Бурбоны»[1616]. В результате Франция пережила тогда, по определению А. 3. Манфреда, «своеобразную буржуазную революцию»[1617], специфическую особенность которой французские историки справедливо усматривают в следующем: «Революция 1815 года - это народное движение, поддержанное армией»[1618].

Сам Наполеон в те же мартовские дни 1815 г. точно определил смысл и секрет своего триумфа: «Революция 20 марта совершилась без заговора и предательств <...>. Народ и армия привели меня в Париж <...>. Народу и армии я обязан всем»[1619]. Такое признание побуждало его вознаградить народ и армию самыми желанными для них благами - миром и спокойствием.

Так начались знаменитые «Сто дней» Наполеона.

2. Обновленная империя против 7-й коалиции

Весной 1815 г. Наполеон был популярен во Франции, в народе, в армии как никогда. Все дни после 20 марта народные массы повсюду (особенно в Париже) бурно выражали свое доверие императору. Ж. Фуше опасливо констатировал возрастающее влияние «черни». О том же сообщали, как подметил А. 3. Манфред, даже российские газеты: «Всякая сволочь толпится теперь в Тюильрийском саду и вызывает к себе нередко Бонапарта, к коему прежде и подступиться не осмеливались»[1620]. В такой ситуации - можно сказать, при всенародной поддержке - Наполеон проводил (насколько последовательно, мы еще увидим) новый курс своей внутренней и внешней политики.

Первым делом вернувший себе трон император предложил европейским державам - Англии, России, Австрии, Пруссии - заключить мир на условиях status quo. Он торжественно заявил, что отказывается от всех претензий к кому бы то ни было: «Франции ничего не нужно-ей необходим только мир»[1621]. «Был ли он искренен? - задавался таким вопросом Антонен Дебидур и сам себе отвечал: - Может быть»[1622]. Бесспорно одно: Наполеон очень надеялся, что его предложение будет принято, ибо вновь объединиться против него коалиционеры не смогут. Дело в том, что Людовик XVIII, в спешке бежав из Тюильри, забыл у себя в кабинете (вместе с домашними тапками) изготовленный для него экземпляр секретного договора от 3 января 1815 г. между Англией, Австрией и Францией против России и Пруссии. Наполеон сразу же отправил заверенную копию этого документа с секретарем российской миссии в Париже П. С. Бутягиным в Петербург и Вену. Александр I принял Бутягина 8 апреля. Прочитав документ, царь был потрясен не меньше, чем того ожидал Наполеон, однако результат потрясения оказался прямо противоположным надеждам Наполеона.

Вот как последовавшая далее трагикомическая сцена запечатлена в научной литературе - со слов очевидца, прусского барона Г. Ф. К. Штейна, который был довереннейшим лицом Александра I. Самодержец всея Руси пригласил к себе князя Меттерниха, показал ему бумагу и осведомился: «Известен ли вам этот документ?» Австрийский лидер, слывший первым лгуном в Европе, от неожиданности даже не нашелся (пожалуй, впервые в жизни), что солгать. «Пока мы оба живы, - после долгой паузы сказал ему Александр, - об этом предмете не должно быть между нами ни слова. Теперь нам предстоят другие заботы. Наполеон возвратился. Наш союз ныне должен быть крепче, нежели когда-либо!» С этими словами царь бросил документ в камин[1623].

Три обстоятельства, которые Наполеон не мог учесть, отправляя Александру I текст договора от 3 января 1815 г., предопределили (вопреки расчетам Наполеона и несмотря на шок, пережитый Александром, когда тот читал договор) прочность коалиции. Во - первых, коалиционеров испугала и сплотила общим испугом весть о возвращении Наполеона с Эльбы во Францию. Они вмиг отбросили все, что их разъединяло, и, по выражению В. О. Ключевского, «судорожно схватились за Россию, за Александра, готовые вновь стать в его распоряжение»[1624]. Далее, когда Наполеон еще продолжал свой «полет орла», а именно 13 марта, все восемь держав шестой коалиции в один голос объявили Наполеона «врагом человечества». Наконец, 25 марта (когда Наполеон уже «приземлился» в Париже, но Александр еще не получил отправленный ему текст январского договора), четыре великие державы - Англия, Россия, Австрия и Пруссия - подписали договор, юридически оформивший создание новой, седьмой (!) антинаполеоновской коалиции[1625]. По этому договору коалиционеры обязались «не полагать оружия» в борьбе с Наполеоном как «врагом человечества» не на жизнь, а на смерть, «до конца» (разумеется, победного); выставить к началу новой кампании от каждой державы армию в 150 тыс. человек; задействовать на нужды коалиции субсидии от Англии в 5 млн ф. ст. и пригласить к участию в коалиции государей «всех держав европейских», включая Людовика XVIII. В результате «все или почти все государства Европы двинулись военным походом против наполеоновской Франции»[1626]. Связав себя таким договором, Александр I, как и любой из коалиционных монархов, просто обязан был идти вперед против общего врага, игнорируя любые распри между участниками коалиции, назад ходу не было!

Эти факторы в совокупности и обусловили ответ на мирное предложение Наполеона - ответ категорически отрицательный, который был сформулирован, как ни парадоксально, раньше, чем последовало само предложение. Иначе говоря, Наполеон предлагал европейским монархам мир, стучась в глухую стену уже принятого седьмой коалицией решения идти против него войной...

Уже в первые из своих «Ста дней» Наполеон поставил перед собой главную задачу: реформировать управление империей, придав ей либеральный вид. Но, будучи вынужденным готовиться к военным действиям, он отвлекался и на заботы о вооруженных силах. 9 и 10 апреля были изданы его декреты о призыве солдат запаса для регулярных войск и для Национальной гвардии. Кадровая армия, которую Наполеон оставил было «в наследство» Людовику XVIII и теперь «отнаследовал» обратно, насчитывала 150 тыс. человек. Император в кратчайший срок довел ее численность до 250 тыс.[1627] Национальные гвардейцы, в отличие от кадровых солдат, не получали боевой подготовки, поскольку использовались не в боях и походах, а для контроля над главными городами Франции, «защиты крепостей и пограничных постов»[1628]. Общая численность Национальной гвардии к началу лета 1815 г. достигала 160 тыс. человек[1629].

Пока комплектовались полки регулярных войск и Национальной гвардии, Наполеон занялся главным делом - конституционной реформой. Для этого он (к всеобщему удивлению) приказал отыскать и доставить к нему в Тюильри его личного врага Констана.

Бенжамен Анри Констан (1767 - 1830 гг.) - писатель[1630], публицист, социолог, всемирно известный теоретик конституционализма - пребывал в эмиграции с 1803 г. до возвращения Бурбонов в 1814 г. 19 марта 1815 г. (за день до «прилета» Наполеона в Париж!) он опубликовал в газете «Журналь де деба» буквально остервенелую передовицу против «людоеда Бонапарта»: «На стороне короля - конституционная свобода, безопасность, мир; на стороне Бонапарта - рабство, анархия и война <...>. Он - Аттила, он - Чингисхан, только более страшный и отвратительный». Примечательна концовка этой передовицы: «Я увидел, что король слился с нацией воедино. Я не стану, подобно жалкому перебежчику, пресмыкаться то перед одной, то перед другой властью, прикрывая низость софизмами и лепеча пошлости, дабы искупить постыдную жизнь»[1631]. Не успев бежать вместе с королем за границу, Констан затаился в Нанте, и там его разыскали и оттуда доставили в Тюильри курьеры от Наполеона - прямо «в пасть Аттиле».

«Бенжамен Констан, - иронизирует Е. В. Тарле, - предстал перед “Аттилой” не без трепета и к восторгу своему узнал, что его не только не расстреляют, но предлагают ему немедленно изготовить конституцию для Французской империи»[1632].

Да, именно так: в день первой же встречи с Констаном, 6 апреля, Наполеон предложил ему составить не то чтобы новую конституцию империи, но «Дополнительный акт» (под таким названием) к действующей Конституции 1804 г. При этом император откровенно изложил свое видение задуманного им «Дополнительного акта». Вообще, «чтобы обезоружить гостя и снять его предубеждение, - читаем у Д. Вильпена, - Наполеон выставляет себя в лучшем свете: он предупредителен, приятен, блестящ»[1633]. Здесь уместно процитировать воспоминания очевидца первой, почти двухчасовой встречи Наполеона с Констаном П. А. Э. Флери де Шабулона: «Император, желая привязать к себе господина Констана, пустил в ход все свое очарование. Когда он хотел приковать кого-нибудь к своей колеснице, он изучал и с необыкновенной проницательностью постигал ум человека, его характер, принципы, его главенствующие страсти, и тогда с непринужденным изяществом, с силой и живостью выражения, придававшими столько ценности и прелести его беседе, он незаметно проникал вам в душу. Он завладевал вашими страстями, мягко возбуждал их, ласкал их сердечно. Затем, раскрывая вдруг все волшебное богатство своего гения, он опьянял вас, погружал в восторг и покорял так быстро и так полно, что вам казалось, будто вы околдованы»[1634].

Расположив Констана к себе (разумеется, о передовице в «Журналь де деба» не было сказано ни слова), Наполеон доверительно делился с ним своими идеями о «Дополнительном акте». «Нация, - говорил он Констану о своей коронации 1804 г., - бросилась к моим ногам, когда я пришел к власти. Вы должны об этом помнить, вы же попробовали быть в оппозиции. Где была ваша опора, ваша сила? Нигде! <...>. Но времена изменились. Вновь возникла потребность в конституции, дебатах, речах <...>. Дайте мне ваши идеи. Публичные прения, свободные выборы, ответственные министры - на все это я согласен <...>. Нужна прежде всего свобода прессы, душить ее - бессмысленно. В этом я убежден <...>. Я человек из народа. И если народ действительно хочет свободы, я ее ему дам»[1635]. Далее они «оба работают сообща во время ежедневных встреч до 20 апреля»[1636]. Собственно, Констан выступал в роли автора (не зря парижане окрестят «Дополнительный акт» «Бенжаменкой»), а Наполеон - в роли редактора. Констан, как на то и рассчитывал император, с первой же их встречи был воодушевлен, полон восторга и работал вдохновенно.

23 апреля Дополнительный акт к конституциям Империи был опубликован. Уточненный и окончательный вариант названия этого акта увязывал его с конституцией не только 1804, но и 1802 г., а главное, подчеркивал, по мысли Наполеона, «преемственность между первым (до 1814 г. - Н. Т.) и вторым его царствованием»[1637]. Вот наиболее существенные дополнения к конституциям 1802 и 1804 гг. и, кстати, некоторые уточнения их статей в «Дополнительном акте» 1815 г.[1638] Значительно понижен имущественный ценз как для избирателей, так и для избираемых в органы власти. Лучше обеспечивалась свобода слова: отменялась предварительная цензура, а противозаконные выпады печати отныне могли караться лишь по суду. Были расширены и структура, и полномочия представительных органов: наряду с избираемой Палатой депутатов учреждалась новая - верхняя Палата пэров, члены которой назначались императором. Министры теперь были подотчетны обеим палатам, и законы должны были проходить через обе палаты прежде чем поступить на утверждение императору. Таким образом, император, сохранив за собой всю полноту исполнительной власти, поделился властью законодательной с двумя палатами. В случае конфликта с Палатой депутатов император был вправе распустить ее (конфликт императора с Палатой пэров, т. е. его назначенцев, даже не предполагался).

Итак, «Дополнительный акт» представлял собой весомый довесок к двум конституциям Наполеона, заметно ослабивший пресс наполеоновской диктатуры. Как бы в благодарность нации за доверие и поддержку Наполеон, верный своим мартовским обещаниям, принимал обличье конституционного монарха. Но соблюсти должную последовательность в этом конституционализме он не смог, когда увидел, что итоги выборов в Палату депутатов и, главное, поведение обеих палат не оправдывают его надежд на их покорность ему как признанному главе нации.

С одной стороны, Наполеон понимал и позднее (в изгнании на острове Святой Елены) признал, что только обращение к народу под лозунгами великой революции 1789 г. «Свобода, равенство, братство» могло бы привести его к победе над седьмой (и любой другой, сколько бы их ни было) коалицией. Утопить в крови французский народ коалиционеры не смогли бы и силами миллионной армии. Они просто не рискнули бы пойти на это, хотя бы из страха перед заражением их собственных армий и народов проказой революции. «Нужно было снова начать революцию, - прямо говорил Наполеон, вспоминая о 1815 г., - <...>. Без этого я не мог спасти Францию»[1639]. Но, с другой стороны, он же признался Констану в дни работы над «Дополнительным актом»: «Я не хочу быть королем Жакерии»[1640]. Не желая крайностей революции с ее «большим террором» и с риском гражданской войны, Наполеон избрал компромиссный путь, но сплотить нацию вокруг себя, как он надеялся, «Дополнительным актом» ему не удалось. Либеральный довесок к его конституциям не удовлетворил ни либералов справа, ни якобинцев слева (правые сочли его слишком малым, левые - излишне большим). Бонапартисты же, безоглядные приверженцы Наполеона, составили в нижней палате нежданно - негаданно жалкое меньшинство (из 620 депутатов - лишь 80, против 40 якобинцев и 500 (!) либералов)[1641].

Больше всего поразила Наполеона такая неожиданность, как равнодушие народных масс к его конституционным новациям. Это выяснилось по результатам всенародного голосования. Из 5 млн избирателей (т. н. «активных граждан») за «Дополнительный акт» проголосовали 1 532 527 человек против 4810, но... при 3,5 млн воздержавшихся[1642]. Народ явно хотел не либеральных довесков к законам империи, а революционного, в духе 1789 - 1793 гг., искоренения всех остатков феодализма, которые олицетворяли собой в народном сознании Бурбоны.

Разумеется, и плебисцит о «Дополнительном акте», и выборы в нижнюю палату разочаровали Наполеона. Но - дело сделано, и теперь император постарался извлечь из него максимум пользы для себя и своей империи. 1 июня на Марсовом поле в центре Парижа он провел торжественную церемонию, на которой были оглашены результаты плебисцита, розданы императорские знамена с орлами солдатам Великой армии и Национальной гвардии и объявлено о первом заседании вновь избранной Палаты депутатов[1643]. Церемония была художественно оформлена под руководством первого живописца Франции и всей Европы Ж. Л. Давида и одного из лучших архитекторов империи П. Фонтена. Площадь украсили два сказочно живописных трона, на которых император восседал - сначала по ходу гражданского, а потом военного церемониала; вокруг тронов - затейливые арки, трибуны, скамьи. Громадную эспланаду (площадь между трибунами) заполнили 50 тыс. кадровых и национальных гвардейцев, а общее число собравшихся на площади и окрест нее превышало 200 тыс. Адольф Тьер выразился даже так, что здесь в тот день «находился почти весь народ Парижа».

Очевидец этой церемонии англичанин Хобхаус (адвокат и близкий друг Д. Г. Байрона), оставшийся после бегства Людовика XVIII в Париже, вспоминал: «Мы увидели зрелище, великолепие которого не поддается описанию. Монарх, увенчанный белым плюмажем, восседал на троне, казавшемся сверкающей пирамидой из орлов, оружия и военных мундиров. Огромное пространство было заполнено солдатами, окруженными столь многочисленной толпой, что склоны с двух сторон являли собой ковер из человеческих голов. Сам император, обстановка праздника - все способствовало тому, чтобы вызвать у нас невыразимое восхищение открывшимся нашему глазу зрелищем»[1644].

Нет, одна деталь, вызывающе несозвучная торжеству империи, удивила, если не сказать уязвила, народ и армию: Наполеон был в коротком белом плаще и белых атласных штанах, в черной шляпе с белыми перьями, с прической a la Ренессанс и в туфлях, как у принца из семьи Бурбонов. Император старался всем своим видом подчеркнуть мирный, праздничный характер торжества, но не учел, что народ и армия воспринимают его таким, каким он запомнился в годы его мировой славы: государь - воин в скромном мундире и легендарной в своей скромности треуголке, а тот наряд, в который он теперь облачился, делал его в глазах собравшихся оскорбительно похожим на ненавистного Людовика XVIII.

Впрочем, несмотря на этот «не свой» наряд, Наполеон вновь стал самим собой в тот момент, когда приступил к раздаче знамен и орлов. Сорвав с себя «бурбонский» плащ, он по-мальчишески, в два прыжка, соскочил с трона и устремился к эспланаде. Там, перед стройными рядами своих солдат, он словно преобразился из монарха в «маленького капрала», т. е. - для тех, кто так его называл, - величайшего полководца всех времен и народов. Вызывая к себе по очереди каждую воинскую часть, император приветствовал ее солдат одной - двумя фразами, иногда даже шуткой, и вручал им трехцветное знамя с медными орлами. Последними, чеканя в марше шаг, к нему подошли его любимые «ворчуны» Старой гвардии. Их грозный вид заметно порадовал Наполеона. «Солдаты императорской гвардии! - обратился он к ним. - Клянетесь ли вы превзойти самих себя в предстоящей кампании и скорее умереть, чем допустить, чтобы чужеземцы диктовали вашей родине свои законы?!» «Клянемся!» - ответил ему многотысячный, исполненный вдохновения клич. «Когда они проходили маршем перед императором, глаза их сверкали мрачным огнем, - вспоминал о тех минутах очевидец, один из вождей либералов герцог Ахилл де Брой. - Казалось, что с губ их вот - вот сорвется “Morituri te salutant...”»[1645]. А вот что пишет об этом английский историк Эдит Саундерс: «Маршируя тысячами с удивительной точностью под гром барабанов и рев орудий, они казались ужасной и несокрушимой силой. Именно на этот эффект и был рассчитан парад; он был спланирован так, чтобы внушить уверенность, и даже сам Наполеон усмотрел в нем предвосхищение победы»[1646].

Вполне возможно, что на Марсовом поле 1 июня Наполеон ощутил именно такое предвосхищение победы над внешним врагом. Но внутри страны его не устраивали и раздражали притязания либеральной оппозиции. Из двух законодательных палат одна, верхняя, - Палата пэров - казалось бы, должна представить собой эталон единомыслия с императором. Ведь все ее 117 членов были назначены им: среди них - и все его четыре брата, и пасынок Евгений, и дядя кардинал Феш, и его верные министры и чиновники (Камбасерес, Лебрен, Коленкур, Маре, Годен, Роже Дюко, Ласепед, Декре, Савари, Лавалетт, Тибодо и др.), и военные (11 маршалов: Даву, Сюше, Ней, Массена, Лефевр, Сульт, Брюн, Монсей, Журдан, Келлерман, Мортье; генералы Друо, Камбронн, Жерар, Лабедуайер, Рапп и др.)[1647]. Но даже эта палата амбициозно добивается «улучшения» Конституции в пользу пэров. Что же касается депутатов нижней палаты, то они, «обуянные страхом перед диктатурой» (по выражению Вильпена), настойчиво требуют от императора повышения их статуса и расширения полномочий. Особенно активен в Палате депутатов ее вице - председатель М. Ж. П. Лафайет. «Должна ли эта палата называться представительством французского народа, - язвительно запрашивал он коллег, - или наполеоновским клубом?»[1648]

7 июня Наполеон в своей тронной речи раздраженно одернул парламентариев обеих палат: «Конституция объединяет нас всех. Перед лицом угроз нашему отечеству извне она должна быть нашей путеводной звездой <...>. Не будем уподобляться Византии, которая, теснимая со всех сторон варварами, стала посмешищем для потомства, занявшись отвлеченными дискуссиями в тот момент, когда таран разбивал ворота ее столицы»[1649]. Парламентарии выслушали императора (не без обиды на то, что он сравнил их с византийскими горе - политиками), но, как мы еще увидим, не смирились со своим подневольным, на их взгляд, статусом.

Гораздо меньше хлопот, по сравнению с выборами парламентариев, доставил Наполеону подбор министров. Здесь он как верховный глава исполнительной власти все решал исключительно по собственному усмотрению. Ключевые позиции в правительстве император старался укрепить новыми, но испытанными в разных сферах людьми. После 15-летнего перерыва он вернул в правительство Лазара Карно, назначив его министром внутренних дел. Это назначение было драгоценным подарком для якобинцев и всех вообще республиканцев, ибо Карно, прославленный «организатор победы» 1793 — 1794 гг. над феодальными интервентами, смело выступавший против коронации Наполеона, теперь, в 1815 г., как никто олицетворял собой Республику. Доминик де Вильпен, процитировав верное замечание Франсуа Гизо («Наполеону было нужно, чтобы знамя Революции, украшенное именами ее героев, реяло над Империей»), столь же верно добавляет от себя: «Карно играл роль гаранта морали и демократии. Его назначение говорит об умении императора сплотить вокруг себя республиканцев. Наконец, оно успокаивает французов, ибо рядом оказываются два человека, которые вошли в историю последней четверти века как спасители нации»[1650]. Правда, Карно принял должность министра внутренних дел с неохотой, прямо заявив Наполеону: «Я был бы полезнее в военном ведомстве». Император переубедил его неотразимым аргументом: «Разумеется, я думал об этом. Но ваше появление в военном министерстве было бы истолковано Европой как мое намерение начать большую войну[1651]. А вы знаете, что я стремлюсь к миру»[1652].

Военное министерство Наполеон передал в железные руки маршала Л. Н. Даву. Удивительно, как и почему дезориентирован автор отличной книги «Сто дней» Д. Вильпен, полагающий, будто Наполеон «всегда относился к Даву с недоверием» и даже «завидовал (? - Н. Т.) маршалу, чья слава затмевала (?? - Н. Т.) его собственную»[1653]. В действительности же после их первого совместного похода в Египет 1798 - 1799 гг., когда Наполеон присматривался к Даву, этот маршал стал, по справедливому определению Е. В. Тарле, «любимцем Наполеона»[1654], о чем свидетельствует и уже цитированное мной в этом томе высказывание императора на острове Святой Елены: Даву - «один из самых славных и чистых (в смысле бескорыстных. - Н. Т.) героев Франции»[1655].

На ответственный пост министра иностранных дел Наполеон вернул Армана де Коленкура - одного из самых близких лично к нему сановников. Это назначение и во Франции, и в Европе было воспринято позитивно. Ведь Коленкур как дипломат всегда слыл поборником мира: будучи послом в России, с 1807 по 1811 г., он все делал для сохранения русско-французского союза; перед войной 1812 г. настойчиво отговаривал Наполеона от нашествия на Россию, а в 1814 г., впервые возглавив внешнеполитическое ведомство, приложил колоссальные усилия для того, чтобы склонить императора к заключению, «пока не поздно», мирного договора с державами шестой коалиции. Тогда эти его усилия успеха не имели, но почему бы не теперь?

Точно рассчитанными и вполне ожидаемыми выглядели почти все (кроме одного) другие назначения на министерские посты: Ж. Ж. Р. Камбасерес - министр юстиции, М. М. Ш. Годен - министр финансов, Д. Декре - морской министр, А. М. Лавалетт - генеральный директор почтового ведомства. Зато возвращение Жозефа Фуше на место министра полиции стало неожиданностью, озадачившей и современников, и позднее - историков. Отметив, что Фуше «перекинулся к Наполеону (от Бурбонов. - Н. Т.) в последний момент», А. 3. Манфред подчеркивал: «...это назначение было, несомненно ошибочным шагом; по выражению одного из современников, назначить Фуше министром полиции значило поселить измену в собственном доме»[1656].

Что толкнуло Наполеона к такому шагу? Думается, лучше всех объяснил это Е. В. Тарле[1657]. Во - первых, Фуше «ухитрился перед самым въездом Наполеона в Париж (20 марта. - Н. Т.) вызвать против себя гнев Бурбонов и опалу», что, конечно же, император принял к сведению. Главное же, Наполеон знал и ценил исключительные способности Фуше к раскрытию любых заговоров и к изысканию негласной информации на любые темы. Император все еще находил, что такой министр полиции более полезен ему, нежели опасен, и лишь помог вести засекреченное наблюдение за ним. Когда же главный наблюдатель Флери де Шабулон раскрыл похожий на измену контакт Фуше с Меттернихом, Наполеон вызвал министра «на ковер», но тот артистически увильнул от изобличения. Наполеон отпустил его со словами: «Вы изменник, Фуше! Мне бы следовало приказать, чтобы вас повесили». Фуше, изогнувшись в верноподданническом поклоне, робко возразил: «Я не разделяю это мнение вашего величества». Этот разговор состоялся перед самым отъездом Наполеона на фронт - разобраться с Фуше у него тогда не хватило времени. Позднее, уже на острове Святой Елены, он признается в разговоре с генералом Г. Гурго: «Если бы я победил при Ватерлоо, то сразу бы приказал расстрелять его»[1658].

Наполеон не пожалеет о том, что назначил военным министром Даву. «Железный маршал» оказался первоклассным чиновником. Именно он обеспечил ускоренную мобилизацию кадровых войск и Национальной гвардии, а также боевую подготовку резервов[1659]. Но на полях сражений Наполеону будет его очень недоставать - как, собственно, и многих других маршалов. Бертье, Мармон, Макдональд, Виктор, Удино остались верны Бурбонам; Массена, Лефевр и Мортье по болезни, Сен-Сир по убеждениям и еще трое по возрасту (Монсею было за 60 лет, Серрюрье - за 70, Келлерману - под 80) оказались не у дел, а Периньон и Ожеро были изгнаны за потуги к измене в 1814 г. В строю оставались, кроме Даву, Ней, Сюше, Сульт, Журдан, Брюн и новый (с 15 апреля 1815 г.), хронологически последний, 26-й в созвездии наполеоновских маршалов Груши. Из них Сюше командовал Альпийской армией, обороняя Лион, а Брюн - другими войсками у южных границ Франции, Журдан возглавлял парижский военный округ. Таким образом, Наполеон смог взять с собой в последний поход - на север, в Бельгию, - только трех маршалов: Нея, Сульта и Груши. Даву как военный министр был оставлен в столице. Наполеон так и сказал ему: «Я не могу доверить Париж никому, кроме вас»[1660].

Наверное, мой читатель уже недоумевает: а где же Мюрат? Вот кто был бы позарез нужен Наполеону при Ватерлоо! Увы! - Мюрат, этот «южный Бернадот», как прозвал его Наполеон, запутался в головоломной афере, которую сам и затеял крайне неосмотрительно[1661]. Узнав о возвращении Наполеона с Эльбы во Францию, он 14 марта отправил ему письмо, полное восторга перед императором и раскаяния в собственном предательстве, а 18 марта объявил войну Австрии. При этом он не посчитался с переданной через связного просьбой Наполеона не спешить, поскольку Наполеон тогда рассчитывал договориться с Австрией о ее нейтралитете. «Мой связной, - вспоминал Наполеон на острове Святой Елены, - пал перед ним на колени, чтобы помешать ему сделать это, но все его уговоры оказались тщетными»: Мюрат не стал его слушать. Он в те дни загорелся идеей объединить всю Италию, а потом поделить ее с Наполеоном. Импульсивная скороспелость его решений и авантюризм действий привели Наполеона в ярость, особенно после того как он узнал, что 2 - 3 мая при Толентино Мюрат был разбит австрийцами и бежал из Неаполя, а его жена Каролина (сестра Наполеона) отдала себя во власть победителей. Когда Мюрат высадился на французском побережье, в Канне, и дал знать о себе, Наполеон не пожелал его принять, но, наказав Мюрата, еще хуже сделал себе самому. Но осознает он это с досадой на себя лишь в день битвы при Ватерлоо.

В условиях, когда его маршалы оказались разобщенными и даже разделенными на враждебные лагеря, Наполеон был особенно рад, собрав у себя вместе родных братьев и «маму Летицию». Первым (уже 23 марта) приехал к нему в Париж Жозеф, а вслед за ним Люсьен (9 мая), Жером (27 мая) и Летиция (1 июня). Все они вместе с Гортензией старались, как могли, по-родственному поддержать Наполеона в его государственных, военных и прочих заботах и в личных переживаниях. Ближе всех к нему из братьев был в то время, пожалуй, Люсьен, который вновь - после десяти лет разлада - протянул брату - императору руку помощи, как это было 18 брюмера 1799 г. Обрадованный император наградил его орденом Почетного легиона и дал ему место в Палате пэров.

Редко и ненадолго, но император находил возможности отключиться от тяжкого бремени нескончаемых дел. Так, 6 апреля он посетил мастерскую своего великого друга Жака Луи Давида, чтобы увидеть его последний шедевр - «Леонид у Фермопил»[1662]. Картина была задумана «как аллегория гения революции в его столкновении с Европой, новой варварской Персией, жаждущей уничтожить французскую Спарту»[1663]. Наполеон долго разглядывал картину, а потом тепло поздравил Давида: «Дорогой Давид! Продолжайте прославлять Францию своим творчеством. Я надеюсь, что в самом скором времени копии с этой картины украсят военные школы: они будут напоминать ученикам о доблестях их ремесла».

В те же дни Наполеон повидал и другого из своих великих друзей - художников. Первый во Франции (да и в Европе) художник сцены Франсуа Жозеф Тальма играл главную роль в трагедии Ф. Ш. Ж. Люс де Лансиваля «Гектор». Наполеон присутствовал на премьере этого спектакля в 1809 г. и вот теперь вновь появился в Комеди Франсез, чтобы посмотреть новую постановку трагедии. Публика, естественно, встретила его появление в театральной ложе «с исступленным восторгом»[1664]. Но для Наполеона гораздо важнее публичных восторгов была встреча после спектакля tête - à - tête с Тальма. «Выяснилось, - пишет об этом биограф актера А. И. Дейч, - что и на Эльбе император читал газеты и знал все, что писалось об актере. “Уверяют, - сказал, улыбаясь, Наполеон, - что я брал у вас уроки. Ну что ж, если Тальма был моим учителем, то это гарантия, что я хорошо сыграл свою роль”»[1665].

12 апреля Наполеон вместе с Гортензией посетил Мальмезон[1666]. Там он любовался садами, которые считал «творением Жозефины»: ведь она увлеченно выращивала к компании со своими садовниками каждое дерево в этих садах. «Как все это напоминает мне ее, - сказал он Гортензии. - Никак не могу поверить, что ее здесь больше нет...» Перед возвращением в Париж император прошел в комнату, где умерла Жозефина, и там долго пробыл один.

Минул апрель. За ним - май. Тем временем множились отовсюду поступавшие к Наполеону данные о самом главном: с разных концов Европы выступают в поход на Францию войска седьмой коалиции - русские, английские, прусские, австрийские, шведские, пьемонтские, неаполитанские... Наполеон внимательно отслеживал возможные маршруты их передвижений и соединений. Верный себе, он и на этот раз обдумывал такой план очередной кампании, чтобы удалось сочетать скоростные маневры с неожиданными ударами и бить союзные армии порознь. 11 июня он объявил, что завтра выезжает на фронт к своей Северной армии, которая сосредоточилась в районе г. Бомон, у границы с Бельгией.

В этот день, последний перед отъездом на войну, император получил исчерпывающую (устную и письменную) информацию - от своего секретаря К. - Ф. Меневаля, только что вернувшегося из Вены, и от директора почт А. М. Лавалетта - о том, что императрица Мария-Луиза давно уже состоит в любовной связи с ее одноглазым камергером Нейпергом. Наполеон был потрясен до глубины души. Ведь он больше двух месяцев, день за днем, ждал ответа от императрицы на свое письмо к ней от 28 марта. Вот что значилось в его письме: «Добрая моя Луиза, я - хозяин всей Франции. Народ и армия переполнены энтузиазмом. Так называемый король бежал в Англию. Целыми днями я устраиваю смотры 25-тысячным войскам. Жду тебя в апреле!»[1667] И вот что он узнал теперь: его «добрая Луиза» - блудливая «мадам Нейперг»! Вечером 11 июля морской министр Декре застал императора в его кабинете сидящим у камина с низко опущенной головой-то ли дремлющим, то ли погруженным в глубочайшее раздумье. «Министр стоит молча и неподвижно, как вдруг Наполеон поднимается и восклицает: “Ну что ж, будь что будет!”»[1668].

3. Ватерлоо

Прощальный обед Наполеона с «мамой Летицией», братьями и Гортензией затянулся до позднего вечера 11 июня, а ранним утром 12-го император, оставив старшего брата Жозефа председательствовать на время своего отсутствия в Совете министров и взяв с собой младшего из братьев Жерома, помчался с гвардейским эскортом к войскам Северной армии. К вечеру 13 июня он прибыл в Бомон, где застал свою армию в боевой готовности.

О чем думал Наполеон по пути из Парижа к Бомону? Должно быть, прежде всего о том, что никогда еще феодальные коалиции не навязывали ему войну с такой непримиримостью, агрессией и мощью, хотя оснований для этого у седьмой коалиции было меньше, чем у любой из предыдущих шести. «До 1814 г., - справедливо отмечают Мишель Франчески и Бен Вейдер,-европейские монархи пытались оправдать свою враждебность к Франции якобы ее территориальной экспансией. В 1815 г. этот предлог рассыпается в прах. Франция вернулась в свои пределы и торжественно заявляет голосом своего императора о желании жить в мире со всеми соседями. Выбор своего политического строя касается только ее. Готовящийся крестовый поход, цель которого - новая реставрация Бурбонов, является чудовищным вмешательством во внутренние дела Франции; так считает даже парламентская оппозиция в Англии»[1669].

Действительно, левые парламентарии и независимая пресса, вроде газеты «Morning Chronicle», выступали в те дни с такими заявлениями: «Бонапарт принят во Франции как освободитель. Бурбоны потеряли трон по своей собственной вине. Было бы чудовищно воевать с нацией, чтобы навязать ей правление, которого она не хочет». И еще: «Английские патриоты считают, что государи континента объединяются не так против Бонапарта, как против духа свободы»[1670].

В чем же дело? Чем объяснялась сугубая, неистовая агрессивность седьмой коалиции? На этот вопрос исчерпывающе ответил Е. В. Тарле: «Кроме ненависти к завоевателю, кроме ужаса перед страшным полководцем и вечным победителем, теперь на Александра, Франца, Фридриха Вильгельма, лорда Каслри <...> - на всю эту реакционную правящую верхушку Европы действовала еще и тревога по поводу новых “либеральных” замашек вернувшегося Наполеона. Красный платок, которым обматывал себе голову Марат, был для европейских правителей более страшен, чем императорский золотой венец Наполеона. В 1815 г. им показалось, что Наполеон собирается именно “воскресить Марата” для общей борьбы <...>. И это еще более усилило и без того непримиримую их вражду к завоевателю»[1671].

Наполеон все это знал, хотя и не собирался «воскрешать Марата». Но в его реакции на агрессию в седьмой раз ополчившихся против него глав европейских монархий важным был и личный мотив: он возненавидел их всех и каждого из них за то, что они отняли у него жену и сына.

Тотчас по прибытии к Северной армии Наполеон сориентировался в военно - политической обстановке, точнее, в деталях ее, поскольку обстановка в целом была уже изучена им досконально. По совокупности агентурных данных император выяснил, что войска седьмой коалиции идут походом на Францию тремя главными линиями плюс три вспомогательные[1672]. Первую линию на территории Бельгии к тому времени составили две армии - Нидерландская фельдмаршала герцога А. У. Веллингтона в районе Брюсселя численностью (по разным данным) от 93 до 110,5 тыс. англичан, ганноверцев, брауншвейгцев, голландцев, бельгийцев при 220 орудиях, не считая еще 17 тыс. в отдельных гарнизонах, и Нижне - Рейнская армия фельдмаршала князя Г. Л. Блюхера - юго-восточнее, у Намюра: 117 тыс. пруссаков и 296 орудий. Блюхеру, кроме того, был подчинен отдельный 25-тысячный корпус генерала графа Ф. Г. Клейста в Западной Германии. Во второй линии, от Среднего Рейна, наступала русская армия фельдмаршала князя М. Б. Барклая де Толли (150 тыс. человек) и в третьей линии, на Верхнем Рейне, - армия австрийского фельдмаршала князя К. Ф. Шварценберга (210 тыс. австрийцев, баварцев, вюртембержцев и гессенцев). Еще по трем линиям изготовились к вторжению во Францию пьемонтская армия генерала князя И. М. Ф. Фримона (50 тыс. человек), «армия Неаполя» во главе с победителем Мюрата при Толентино фельдмаршала герцога В. Ф. Бьянки (40 тыс. человек), а также развернутая у французской границы в Пиренеях 80-тысячная испано - португальская армия.

Таким образом, шесть союзных армий общей численностью без малого 800 тыс. человек (а к ним на соединение шла еще седьмая, шведская, армия) шли на Францию отовсюду. План союзников был бесхитростен: окружить и задавить воинство Наполеона своим громадным численным превосходством. Ведь разведка союзного командования определяла численность Северной армии не более чем в 150 тыс. человек. В действительности, по данным различных источников, Северная армия насчитывала и того меньше - от 113 до 128 тыс. бойцов и от 344 до 366 орудий[1673]. Вся армия была разделена на пять армейских корпусов, которыми командовали генералы Ж. Б. Друэ д’Эрлон, О. Ш. Рейль, Д. Ж. Вандам, Э. М. Жерар и Ж. Мутон (все пятеро - графы!), кавалерийский резерв под командованием маршала и графа Э. Р. Груши и корпус Императорской гвардии численностью в 19 909 человек во главе с генералом графом А. Друо[1674].

На боевые качества солдат и офицеров Северной армии (особенно ее гвардейских частей) Наполеон вполне мог положиться, а вот высшие командные кадры на этот раз еще более, чем в кампании 1814 г., удовлетворить его не могли. Дело не только в том, что он смог взять с собою в поход всего лишь трех маршалов, включая «новичка» Груши. Главное, император вынужден был заменить на посту начальника Генерального штаба незаменимого до тех пор Бертье. Но первый и с 1805 г. бессменный штабист империи в апреле 1814 г. переметнулся к Бурбонам, а 1 июня 1815 г., будучи в Бамберге у своего тестя, баварского герцога Вильгельма, погиб. Карл Маркс считал, что Бертье «был убит шестью лицами в масках, которые выбросили его из окна» герцогского дворца, когда он смотрел в это окно, с высоты 15 м, на вступление в город русских войск[1675]. Другие исследователи делают оговорку: Бертье погиб «при невыясненных обстоятельствах»: то ли выпал из окна, то ли был выброшен кем-то[1676]. Р. Делдерфилд без ссылки на источники утверждает: «Когда об этом сообщили Наполеону, он заплакал»[1677].

Маршал Сульт, которому Наполеон поручил возглавить Генеральный штаб, не пользовался доверием солдатской массы. Ведь никто не забывал о том, что он служил Людовику XVIII как военный министр. К тому же Сульт никогда не имел никакого отношения к работе Генерального штаба, бывшего в монопольном ведении Бертье. «В отличие от Бертье, - характеризует Сульта Д. Вильпен,-его приказам часто не хватало точности <...>. В тех случаях, когда Бертье, подстраховываясь, отправлял по семь - десять копий с разными гонцами, новый начальник штаба чаще всего довольствовался одним курьером. Но случайности войны приводят к тому, что одного всадника могут взять в плен, убить, ранить, он может заблудиться в пути»[1678]. Эта, можно сказать, «фамильная» слабость Сульта, как мы увидим, станет роковой в битве при Ватерлоо. Дэвид Чандлер, возможно, прав, полагая, что «маршал Сюше был бы гораздо лучшим начальником штаба, чем Сульт»[1679], но, с другой стороны, Наполеон, конечно же, знал, что именно Сюше лучше, чем кто-либо, сможет защитить Лион от испанских, португальских, пьемонтских, неаполитанских войск.

Кстати, о маршалах. Да, их осталось в строю у Наполеона только семеро. Но зато и в Северной (главным образом), и в Альпийской армии у Сюше командовали отдельными корпусами очень талантливые генералы, из которых шестеро тоже станут в будущем, уже после смерти Наполеона, маршалами: Жерар, Мутон, Друэ д’Эрлон, Рейль, а также Г. Молитор и Б. Клозель[1680].

Боевой дух Северной армии, равно как и эффективность ее действий определялись различными факторами, но решающим был харизматический авторитет, в буквальном смысле культ личности Наполеона. Вот как пишет об этом Доминик Вильпен: «Магия его личности подчиняет себе всю армию. Солдаты, ничего не понимающие в стратегии, с изумлением смотрят на сверхчеловека, часами склоняющегося над картами, тучами рассылающего эстафеты и при этом диктующего письма, всевидящего, всезнающего и догадывающегося обо всем. Они боготворят его. Он - голова, они - ноги»[1681]. Е. В. Тарле отмечал, что в те дни «английские лазутчики не могли прийти в себя от удивления и доносили Веллингтону: “Обожание Наполеона в армии дошло до размеров умопомешательства”. С этими свидетельствами согласуются и показания других иностранных соглядатаев, присматривавшихся к настроениям во Франции»[1682].

Здесь же Евгений Викторович обратил внимание на такую подробность: «Ни Веллингтон, ни его шпионы не разглядели в настроениях французских солдат еще и другой черты, которой не было до сих пор в наполеоновских армиях, - это подозрительности и недоверия солдат к генералам и маршалам. Солдаты помнили, что маршалы в 1814 г. изменяли императору. Слепо веря Наполеону, они хотели, чтобы он поступил с “изменниками” так же, как в свое время Конвент поступал с подозрительными генералами. Гильотина для изменников в генеральских галунах!»[1683] Наполеон на это не шел, но само его присутствие уже внушало солдатам уверенность в том, что генералы и маршалы под личным присмотром «всевидящего, всезнающего и догадывающегося обо всем» императора не посмеют унизить себя до измены.

Виктор Гюго, скрупулезно, как исследователь проанализировав кампанию 1815 г. (и, кстати, глубоко вникнув в подробности битвы при Ватерлоо), верно подметил, что наполеоновский план кампании «был, по общему мнению, образцовым»[1684]. Наполеон исходил из того, что ближайшие две из семи коалиционных армий - Веллингтона и Блюхера - удалены друг от друга на 56 км и растянуты по фронту в 170 км. Он решил вклиниться между Веллингтоном и Блюхером, разбить их порознь, сбросив англичан в море, а пруссаков в Рейн, и затем, подтянув резервы, сразиться с армиями Барклая де Толли и Шварценберга. Успешному выполнению этого плана не помешала даже измена генерала (еще одного будущего маршала Франции) Бурмона, болезненно воспринятая в армии как удар ножом в спину[1685].

Луи Огюст Бурмон, бывший шуан и один из вождей роялистского мятежа в Вандее, причастный к попытке убить Наполеона с помощью «адской машины» 24 декабря 1800 г., был помилован Наполеоном и в 1813 г. получил от него генеральский чин. В марте 1815 г. Бурмон был помощником М. Нея, когда тот вызвался доставить Наполеона «в железной клетке» Людовику XVIII, а во время «Ста дней» по ходатайству того же Нея занял должность командующего пехотной дивизией в корпусе Э. М. Жерара. На рассвете 15 июня Бурмон оставил свою дивизию и с пятью офицерами штаба, посвященными в его затею, бежал к пруссакам. Там он выдал неприятелю все, что знал (оказалось, немногое) о возможных планах Наполеона и точные данные о численности Северной армии. Фельдмаршал Блюхер, естественно, обрадовался предательству Бурмона, но принять самого предателя отказался и даже «велел передать ему, что считает его “собачьими отбросами”»[1686].

Ни Блюхер, ни Веллингтон не смогли (или не успели) извлечь из предательской информации Бурмона какую-то пользу для себя. Наполеон в течение дня 15 июня рядом ложных маневров сбил с толку союзное командование, вышел со всеми своими силами в разрез между Блюхером и Веллингтоном и 16 июня ударил их обоих: Ней с двумя корпусами (Друэ д’Эрлона и Рейля) численностью в 20 тыс. человек должен был взять занятую 7-тысячным авангардом британцев д. Катр - Бра на линии связи войск Блюхера и Веллингтона, а Наполеон во главе 68 тыс. при Линьи атаковал 84-тысячную армию Блюхера. Когда сражение при Линьи было в разгаре, император отправил Нею приказ, согласованный с ним заранее: спешить к Линьи, чтобы «обойти Блюхера справа и со всего размаха ударить ему в тыл»[1687]. Однако Ней потерял полдня у Катр - Бра впустую и не успел вовремя прибыть к Линьи, сорвав тем самым расчет Наполеона на уничтожение армии Блюхера.

Битву при Линьи Наполеон выиграл[1688]. Прусская армия была разгромлена и обратилась в бегство. Сам Блюхер, которому шел уже 73-й год, был сбит с лошади, как и годом ранее под Бриенном, и едва не затоптан французскими кирасирами. «Графу фон Ностицу и прусским кавалеристам, которых он остановил, - читаем об этом у Анри Лашука, - удалось усадить старика - фельдмаршала, находившегося тогда в полуобморочном состоянии, на другую лошадь и вывести его с поля битвы, смешавшись с потоком беглецов»[1689]. Пруссаки потеряли здесь до 20,5 тыс. убитыми, ранеными и пленными, хотя немало и французы - 11,5 тыс.[1690]

Разумеется, победа Наполеона при Линьи (кстати сказать, последняя из всех его более чем 50 побед) была абсолютной. Но император вместе с радостью победы пережил и разочарование: ведь он планировал уничтожить армию Блюхера и вполне мог добиться этого, если бы не досадная (как выяснится потом, роковая) медлительность Нея, казалось бы, совершенно не свойственная «храбрейшему из храбрых». Если бы Ней во главе своих 20 тыс. бойцов по ходу битвы при Линьи и во исполнение приказа Наполеона ударил на Блюхера с тыла, прусская армия перестала бы существовать. Теперь же, разбитая и обращенная в бегство, она тем не менее сохранилась как военная сила и могла восстановить свою боеспособность. Вальтер Скотт при этом справедливо отметил, сколь важно было для пруссаков, что остался в строю их главнокомандующий: «Смерть или взятие в плен Блюхера могли бы иметь для союзников трагические последствия. После такого неудачного боя с очень значительными потерями пруссаки вряд ли решились бы вновь вступить в сражение 18 июня (при Ватерлоо. - Н. Т.) без своего фельдмаршала»[1691].

Как бы то ни было, победа Наполеона над Блюхером в очередной раз повергла глав феодальной коалиции в скорбные чувства. «Уныние и страх распространились в Главной квартире союзников, - писал об этом со слов очевидцев В. К. Надлер. - Утверждают, что даже лица, приближенные к Александру I, упали духом и с трепетом ожидали известий о новых победах Наполеона. Один только Александр не поддался общей тревоге. Исполненный веры в божественное покровительство[1692], он молился, горячо испрашивая себе совета и силы у Духа Святаго»[1693].

Преследовать разбитую армию Блюхера Наполеон поручил новоиспеченному маршалу Груши, отделив для него от армии 36 тыс. человек. Выходец из дворянской аристократии, зять маркиза Ж. А. Н. Кондорсе - выдающегося философа - просветителя, академика, члена Конвента, - Эммануэль Робер де Груши (1768 — 1848 гг.) считался одним из лучших кавалерийских генералов империи. Очень точно характеризовал его Стефан Цвейг: «Груши - человек заурядный, но храбрый, усердный, честный, надежный, испытанный в боях начальник кавалерии, но не больше, чем начальник кавалерии»[1694]. Доминик Вильпен уточняет: «Привыкнув командовать одной кавалерией, он никогда еще не руководил соединенными войсками»[1695]. Для этого ему не хватало ни предприимчивости, ни опыта. Почему же Наполеон доверил ему столь ответственное поручение - преследовать опытнейшего Блюхера? Вокруг этого вопроса среди историков до сих пор, по выражению Вильпена, «кипят страсти». Между тем, как доказывает Вильпен, ответ прост: именно потому, что Груши был тогда у Наполеона одним из трёх маршалов, ибо маршал Сульт возглавил Генеральный штаб, маршал Ней действовал на левом фланге Северной армии против Веллингтона; оставался для действий на правом фланге против Блюхера Груши[1696].

А пока Груши преследовал отступавшего перед ним в крайнем расстройстве Блюхера, Наполеон, присоединив к себе войска Нея, пошел на Веллингтона. Фельдмаршал Артур Уэлсли, с 1809 г. герцог Веллингтон, слывший в Европе «железным герцогом», победитель Н. Ж. Сульта и М. Нея в испанской кампании 1808 - 1813 гг., теперь впервые противостоял самому Наполеону. Отступив от Катр - Бра, он занял сильную, удобную для обороны позицию в 22 км южнее Брюсселя на плато Мон-Сен-Жан, у деревни Ватерлоо. Правда, хоть и очень сильная, эта позиция имела один недостаток, который потенциально грозил английской армии гибелью: лес Суаньи за линией ее обороны отрезал ей путь отхода к Брюсселю. Но Веллингтон учитывал этот недостаток и надеялся избежать его губительных последствий, следуя своему плану сражения.

План «железного герцога» заключался в том, чтобы продержаться на занятой им позиции против Наполеона, чего бы это ни стоило, до тех пор пока не придет к нему на помощь недобитый Блюхер. Дело в том, что еще в полдень 17 июня начальник Главного штаба прусской армии генерал А. В. А. Гнейзенау дал ему знать: как только Блюхер оправится от поражения, он поспешит к Веллингтону; а на рассвете 18-го, за считаные часы до битвы с Наполеоном, Веллингтон получил подтверждение обещанного Гнейзенау от самого Блюхера[1697].

Численность армии Веллингтона к началу битвы при Ватерлоо, по данным автора специального исследования А. Г. Кавтарадзе, составляла 70 тыс. человек[1698]. Блюхер мог привести с собой (и действительно привел) еще 45 тыс.[1699] Таким образом, вместе Веллингтон и Блюхер, располагая 115 тыс. человек, превосходили численно армию Наполеона (А. Г. Кавтарадзе насчитал в ней 74 тыс.; Е. В. Тарле, А. Лашук, В. Слоон, Д. Чандлер, В. Кронин - 72 тыс.)[1700] более чем в полтора раза. Боевые качества войск обоих фельдмаршалов были примерно равными (пруссаки 1815 г. несоизмеримо превосходили пруссаков 1806 г.), а сами фельдмаршалы, при всем различии их натур и военно - стратегического мышления, удачно дополняли друг друга: Веллингтон - стратег и прагматик, мастер выбора позиции и затяжной (с расчетом на изматывание противника) обороны; Блюхер - виртуоз маневра, атаки и контратаки, но не стратег. В искусстве разработки военных операций с учетом всех «за» и «против» ему очень помогал Гнейзенау - «его серый кардинал, которого Блюхер, кстати, прозвал своей “головой”»[1701]. Об этом свидетельствует бытующий и в научной, и в художественной литературе исторический анекдот (то ли факт, то ли легенда). Однажды на военном совете Блюхер обратился к своим генералам: «Господа, кто из вас может поцеловать свою собственную голову?» Генералы, озадаченно переглянувшись, молчали. «А я могу!» - торжествующе заявил Блюхер и, подойдя к Гнейзенау, поцеловал его.

К исходу дня 17 июня Наполеон, преследуя отступавшего от Катр - Бра Веллингтона, подошел к ферме с «фатальным названием» Бель-Альянс («Прекрасный союз») и оттуда увидел в тумане плохо различимые войска неприятеля на плато Мон-Сен-Жан. «Желая точно удостовериться, что он действительно загнал Веллингтона на Мон-Сен-Жан, - читаем у Д. Чандлера, - император приказал кирасирам генерала Мило выехать вперед по дороге, имея для поддержки несколько батарей конной артиллерии, чтобы заставить Веллингтона выдать свое присутствие. Приманка сработала: грохот ядер и снарядов, выпущенных из 60 орудий союзников, успокоил императора на этот счет»[1702]. В тот момент Наполеон мог подумать, что Веллингтон - у него в руках, обреченный на гибель. Позднее, уже на острове Святой Елены, он говорил своему врачу, англичанину Б. О'Мира: «Со стороны Веллингтона было безумием дать мне сражение в таком месте, где в случае поражения погибло бы все его войско, ибо отступление было для него невозможно - у него в тылу был лес, куда вела одна дорога»[1703]. Да, Веллингтон ждал в тот день Блюхера, но ведь Наполеон знал, что Блюхера преследует Груши, а главное, император был уверен, что разгромит Веллингтона без Груши и до возможного прихода Блюхера. Поэтому он решил начать сражение наутро 18 июня как можно раньше, с рассветом. И вот тут спасительно для Веллингтона вмешалась в ход истории природа (Александр I непременно усмотрел бы в этом вмешательстве «промысел Божий» I).

К ночи с 17 на 18 июня разразилась жесточайшая гроза и всю ночь, не переставая, лил проливной дождь. Он, по словам Д. Чандлера, «промочил до костей всех, кроме немногих счастливчиков, которые ухитрились приютиться на ферме и в домах»[1704]. Это касалось и французов, и англичан. Но англичане уже заняли оборонительные позиции, готовые к битве, а французам предстояло их атаковать в условиях, когда почва превратилась в болото и развернуть артиллерию (да и кавалерию тоже) для быстрого маневра было практически невозможно. Послушаем Виктора Гюго: «Наполеон имел обыкновение сосредоточивать в своих руках всю артиллерию, целясь, словно из пистолета, то в одно, то в другое место поля битвы; и теперь он поджидал, когда батареи, поставленные на колеса, смогут быстро и свободно передвигаться»[1705]. Пришлось ждать, пока просохнет хоть мало - мальски земля. Ждать пришлось для той ситуации, когда решалась судьба трех армий и, возможно, всей кампании, слишком долго: вместо 6 часов утра, запланированных накануне для начала битвы, Наполеон вынужден был перенести его на 9, а затем и на 11 часов.

Теперь (цитирую Гюго) «представьте себе, что земля была бы суха, артиллерия подошла бы вовремя и битва могла бы начаться в шесть утра. Она была бы закончена к двум часам дня, то есть за три часа до прибытия пруссаков»[1706]. При таком раскладе времени (без дождя) Наполеон «должен был обязательно победить» Веллингтона, прежде чем появился бы Блюхер, а затем и Блюхера, которого, не забудем, преследовал Груши; в таком заключении сошлись и самый выдающийся из английских специалистов по истории наполеоновских войн Дэвид Чандлер, и самый авторитетный в мире наполеоновед, президент Института Наполеона француз Жан Тюлар[1707]. Гюго сделал даже слишком далеко идущий вывод: «...если бы в ночь с 17 на 18 июня 1815 г. не шел дождь, будущее Европы было бы иным»[1708]. Прогнозировать столь категорически будущее Европы у нас нет достаточных оснований: даже если бы седьмая коалиция проиграла битву у Ватерлоо, лишилась бы армий Веллингтона и Блюхера и распалась, феодальные монархи могли бы создать еще и восьмую, и (если бы потребовалось) девятую коалицию и, скорее всего, сохранили бы за Европой ее роялистское будущее.

Итак, начало битвы при Ватерлоо Наполеон перенес на 11 часов. В 10 часов он провел у Бель-Альянса смотр войскам, готовым к бою. То был последний армейский смотр в жизни Наполеона, и он оставил как у рядовых солдат, так и у самого императора неизгладимое впечатление. Когда Наполеон в своем неизменно зеленом мундире, который давно уже стал легендарным, предстал перед стройными рядами солдат, офицеров и генералов верхом на красивой белой лошади по кличке «Дезире» (наверное, обидной для Дезире Клари и Бернадота), войска встретили его с восторгом просто сумасшедшим, иначе не скажешь. Стефан Цвейг так писал об этом со слов очевидцев: «Исступленно гремят барабаны, неистово - радостно встречают императора трубы, но весь этот фейерверк звуков покрывает раскатистый, дружный, ликующий крик семидесятитысячной армии: “Vive l’Empereur!” Ни один парад за все пятнадцать лет правления Наполеона не был величественнее и торжественнее этого - последнего - смотра»[1709].

С таким настроением прямо со смотра войска Наполеона пошли в бой. Когда грянул мощный залп французских орудий как сигнал к началу битвы при Ватерлоо, часы показывали 11.35.

Ватерлоо! Утром еще безвестное селеньице неподалеку от столицы Бельгии к вечеру уже стало одним из самых знаменитых мест всемирной истории, ибо здесь закончился беспримерный полководческий путь Наполеона.

Свой план битвы Наполеон строил на том, чтобы прорвать центр обороны Веллингтона, ворваться в образовавшуюся брешь и оттуда громить оба неприятельских фланга. С целью заранее ослабить центр противника, отвлечь его внимание и силы от направления главного удара император запланировал в качестве отвлекающего маневра атаку на правый фланг английской позиции против замка Угумон.

Сражение началось именно с этой атаки. На штурм Угумона пошла одна из четырех пехотных дивизий корпуса О. Ш. Рейля, а возглавил ее Жером Бонапарт, загоревшийся желанием доказать брату - императору свою воинскую состоятельность и тем самым искупить грехи 1812 г. «Поэтому, - иронизирует над ним Д. Вильпен, - с не свойственным ему смирением он согласился участвовать в войне как простой дивизионный генерал»[1710]. Взять Угумон Жером не сумел, но это, в принципе, и не требовалось. Важно было оттянуть туда из центра часть сил Веллингтона, что и удалось, - правда, менее, чем хотелось бы.

Тем временем, пока Наполеон готовил удар по центру позиции Веллингтона, один из полков корпуса Друэ д’Эрлона после ряда атак приступом взял опорный пункт левого фланга англичан ферму Ге - Сент. Главные ворота фермы взломал топором под огнем противника французский геркулес лейтенант Вьё (воспитанник Политехнической школы), - впоследствии он дослужился до полковника и погиб в 1836 г. в Алжире[1711].

Теперь, пошатнув оба фланга Веллингтона, перед тем как атаковать его центр, Наполеон, обеспокоенный отсутствием вестей от Груши, осведомился у Сульта, сколько гонцов тот послал к новоявленному маршалу. Сульт ответил: «Одного». «Милостивый государь! - воскликнул Наполеон с негодованием. - Бертье послал бы сто гонцов!»[1712] В 13 часов 30 мин. Сульт отправил второго гонца с приказом Груши спешить к полю битвы при Ватерлоо, но этот приказ Груши получит лишь в 17.30[1713].

А в 13.30 маршал Ней повел корпус Друэ д’Эрлона в лобовую атаку на плато Мон-Сен-Жан в самом центре британской позиции[1714]. Четыре эскадрона кирасиров ворвались по крутому откосу на плато и обратили в бегство нидерландскую бригаду графа ван Биландта, которая первой приняла на себя их удар. Вслед за кирасирами на гребень плато уже поднимались и пехотные полки д’Эрлона. В этот критический момент на помощь защитникам плато подоспели полки тяжелой кавалерии генерал-майора сэра Уильяма Понсонби.

Бригаду драгунов генерала Понсонби в армии Веллингтона называли Союзной бригадой, поскольку три ее полка как бы символизировали единство Англии, Шотландии и Ирландии. Атакуя французов под уклон, они смяли их пехоту, отбросили кирасиров и устремились было за ними в погоню. Но тут Наполеон, внимательно следивший за ходом боя, бросил им навстречу сильный отряд уланов и егерей, которые опрокинули английских драгун, истребили их большую часть и заставили уцелевших спасаться бегством. Сам генерал Понсонби пал в этой сече, пронзенный уланскими пиками. «В результате, - заключил Д. Чандлер, - англо - шотландская бригада прекратила свое существование в качестве действующего соединения»[1715].

После разгрома Союзной бригады центр Веллингтона дрогнул и подался назад. В битве наступил переломный момент. Очень выразительно запечатлел его Виктор Гюго: «Наполеон вдруг заметил, что плато Мон-Сен-Жан как бы облысело и что фронт английской армии исчезает. Стягиваясь, она скрывалась. Император привстал на стременах. Победа молнией сверкнула перед его глазами. Загнать Веллингтона в Суаньский лес и там разгромить - вот что было бы окончательной победой <...>. Веллингтон уже отступил. Это отступление оставалось лишь довершить полным разгромом. Внезапно обернувшись, Наполеон тут же отправил в Париж нарочного с эстафетой, извещавшей, что битва выиграна»[1716], а затем отдал приказ кирасирам генерала Мило взять Мон-Сен-Жан.

Командующий 4-м корпусом тяжелой кавалерии граф Эдуард Жан Батист Мило, бывший «цареубийца» (член Законодательного собрания 1792 г., голосовавший за казнь Людовика XVI) и герой Аустерлица развернул к атаке свои 26 эскадронов - три тысячи пятьсот воинов, не единожды прошедших сквозь огонь и воду и медные трубы. «Это были люди - гиганты на конях - исполинах», - писал о них Гюго. Рядом с генералом Мило повел их в атаку маршал Ней. «Казалось, что вся эта масса людей, - читаем далее у Гюго, - превратилась в сказочного дива и обрела единую душу <...>. Среди пушечных залпов и звуков фанфар - хаос касок, криков, сабель, лошадиных крупов, страшная и вместе с тем послушная воинской дисциплине сумятица <...>. Нечто подобное этому видению являлось, вероятно, в древних легендах о полулюдях - полуконях, титанах с человеческими головами и лошадиным туловищем, которые вскачь взбирались на Олимп, страшные, неуязвимые, великолепные; боги и звери одновременно <...>. Они неслись во весь опор, отпустив поводья, с саблями в зубах, с пистолетами в руках, - такова была эта атака». Когда они обрушились на плато, «это походило на начинающееся землетрясение»[1717].

Английский офицер, прапорщик 1-го пехотного гвардейского полка Гронау вспоминал: «Ни один человек, присутствовавший при этом и выживший, не мог до конца жизни забыть ужасающего великолепия этой атаки. Вы видели вдали что-то казавшееся огромной двигающейся линией, которая, приближаясь, сверкала, как мощная морская волна, отражающая солнце. Все ближе и ближе неслась эта конница, пока сама земля не начинала сотрясаться от ее громового топота. Казалось, ничто не сможет устоять под напором этой ужасной накатывающейся массы. Это и были знаменитые кирасиры - в основном старые солдаты, отличившиеся почти во всех сражениях в Европе. Невероятно быстро они оказались уже рядом с нами, оглушая нас криками “Vive l'Empereure!”»[1718].

Нужно отдать должное многонациональным защитникам плато Мон-Сен-Жан из армии Веллингтона - англичанам, шотландцам, голландцам, бельгийцам, ганноверцам... Они сомкнулись в 13 пехотных каре (ощетинившиеся штыками четырехугольники). Кирасиры атаковали весь их фронт сразу, налетев на них ураганом. Но они стояли насмерть. Цитирую Виктора Гюго: «Первый ряд, опустившись на колено, встречал кирасиров в штыки, второй расстреливал их; за вторым рядом канониры заряжали пушки; фронт каре разверзался, пропуская шквал картечного огня, и смыкался вновь. Кирасиры отвечали на это новыми атаками. Огромные кони вздымались на дыбы, перескакивали через ряды каре и через штыки <...>. Ядра пробивали бреши в рядах кирасиров, а кирасиры пробивали бреши в каре. Целые шеренги солдат исчезали, раздавленные лошадьми»[1719]. И вот еще одно свидетельство английского прапорщика Гронау: «Наши каре имели ужасный вид. Мы почти задыхались внутри от дыма и гари. Было невозможно шагнуть ни на один ярд[1720], чтобы не наступить на раненого товарища или на тело убитого, а громкие стоны наших раненых и умирающих вселяли в душу ужас»[1721].

Предчувствуя близость решающей победы, Наполеон подкрепил эскадроны Мило тяжелой кавалерией из резервного корпуса, которым командовал граф Франсуа Этьен Келлерман - герой Маренго и Аустерлица, сын маршала Ф. Келлермана. Новые волны атак на союзный центр возглавил вместе с Мило и Келлерманом все тот же Ней. Под ним были убиты уже четыре лошади, но самого маршала пули не брали. Конечно, очень недоставало Наполеону в те часы Мюрата с его несопоставимой с кем бы то ни было харизмой, умением воспламенить и обратить атакующие эскадроны в смертоносный таран. Но и «храбрейший из храбрых» Ней смог добиться почти того же. К 18-ти часам, по заключению Д. Чандлера, «для Веллингтона настала тяжелейшая минута дня»[1722]. «Кирасиры уничтожили семь каре из тринадцати, захватили или заклепали 60 орудий и отняли у англичан шесть знамен, которые были доставлены императору к ферме Бель-Альянс»[1723]. Центр Веллингтона еле держался - из последних сил. Части союзных войск, одна за другой (в их числе весь элитный Камберлендский гусарский полк), бежали в Суаньский лес и далее к Брюсселю. От Мон-Сен-Жан «на протяжении почти двух миль[1724] в направлении Брюсселя, - читаем у Виктора Гюго, - вся местность, по свидетельству очевидцев, которые живы еще и теперь, была запружена беглецами. Паника была так сильна, что докатилась до Людовика XVIII в Генте»[1725].

К этому времени у Веллингтона практически уже не было больше кавалерии, почти не осталось и артиллерии: «целые батареи валялись на земле, сбитые с лафетов». Испанский и австрийский комиссары при штабе «железного герцога» считали его погибшим.

Вглядываясь то влево, то вправо, откуда могли подоспеть спасители - пруссаки, Веллингтон «повторял, как заклинание: “Блюхер или ночь!”»[1726].

Именно в этот миг, примерно в 18.30, на высотах у Планшенуа и Фришермона, справа от боевых порядков Северной армии, появились прусские авангарды Ф. В. фон Бюлова, Г. Э. К. фон Цитена и Г. Д. фон Пирха, а вслед за ними главные силы Блюхера общей численностью в 45 тыс. человек, которые ударили во фланг и в тыл французам. Так, по словам Виктора Гюго, «наступил перелом в этой исполинской драме»[1727].

Все перевернулось в считаные минуты: «Наполеон ждал Груши, а явился Блюхер - смерть вместо жизни»[1728]. Какое-то время император еще верил, что Груши придет - пусть не раньше Блюхера, но вслед за ним; а пока надо приостановить атаки пруссаков и добить обескровленного Веллингтона. Выставив навстречу пруссакам армейский корпус Ж. Мутона и два полка Молодой гвардии, Наполеон бросил в бой против Веллингтона своих испытаннейших «ворчунов» - Старую гвардию. Вот как запечатлел эту историческую атаку французский и мировой гений Виктор Гюго:

После того как «Большая батарея» гвардейской артиллерии из 80 орудий обрушила шквал огня на оставшихся защитников плато Мон-Сен-Жан, которые по-бульдожьи буквально вгрызались в землю с одной-единственной надеждой - продержаться до прихода Блюхера, - девять батальонов Старой гвардии ринулись по склонам плато вперед и вверх. Во главе каждого батальона гарцевал на коне генерал: Друо, Камбронн, Фриан, Роге, Мишель, Пети, Анрион, Поре де Морван, Арле - все были здесь. А впереди всех - маршал Ней!

«Ворчуны» Старой гвардии первой же атакой опрокинули и обратили в бегство несколько британских и два брауншвейгских батальона, захватив при этом две батареи противника. Генерал Фриан, раненый и отправленный в тыл, крикнул с носилок, когда его проносили мимо императора: «Все идет хорошо!»[1730] Увы! - к тому времени на всех прочих участках битвы (Угумон, Ге - Сент, Планшенуа) вновь прибывшие войска Блюхера уже атаковали французов, отвлекая на себя последние резервы Наполеона. Старая гвардия все еще наступала, и при виде ее раненые французы «приподнимались, чтобы из последних сил выкрикнуть: “Да здравствует император!”»[1731]. Но вокруг непобедимых «ворчунов» другие части Северной армии, отбиваясь от пруссаков, начали отходить, а иные - бежать, с криками «Спасайся, кто может!» - все это под зловеще - багровым отблеском заходящего солнца; «под Аустерлицем, - напоминал Виктор Гюго, - оно всходило»[1732]. «Обескровленный английский генералиссимус[1733], - пишет о Веллингтоне Доминик Вильпен, - использует этот чудом выпавший ему час, чтобы восстановить свою линию фронта»[1734].

Дальнейший ход битвы Наполеон уже не мог должным образом контролировать, а Веллингтон, «на три четверти побежденный» (по выражению Гюго), сам воспрянул духом при виде спасителей - пруссаков и вдохновлял - радостными словами и жестами - свои, казалось, безнадежно деморализованные войска на общую с пруссаками атаку. В эти минуты героически, но уже тщетно пытался исправить непоправимое маршал Ней. «Под ним убили пятую лошадь. Весь в поту, с пылающим взором, с пеной на губах, в расстегнутом мундире, с одной эполетой, полуотсеченной сабельным ударом английского конногвардейца, со сломанным крестом Большого орла, окровавленный, забрызганный грязью, великолепный, со сломанной шпагой в руке», он пытался остановить бегущих солдат и повести их за собой в контратаку. Но солдаты, восхищаясь его героизмом, не находили больше сил в разверзшемся хаосе для новых атак. «Да здравствует Ней!» - кричали они и продолжали мимо него бежать[1735]. В пароксизме отчаяния Ней, обращаясь к ним, восклицал: «Смотрите, как умирает маршал Франции!» «Несчастный! - напишет об этом Виктор Гюго. - Ты уцелел, чтобы пасть от французских пуль!»[1736]

Только батальоны Старой гвардии, построенные в каре, «среди дикой паники и обезумевших толп беглецов, - читаем у О. В. Соколова, - казались гранитными утесами, возвышающимися над бурлящим морем»[1737]. Но и они теперь отступали, «как затравленный мощный зверь, отбивающийся от своры лающих и кусающих его гончих»[1738]. Сам Наполеон, уже сменив раненую лошадь, ехал шагом в центре мощного каре 1-го гренадерского полка, которым командовал генерал барон Ж. - М. Пети - тот самый, кто возглавлял Старую гвардию на прощании с императором во дворе Фонтенбло 20 апреля 1814 г. По воспоминаниям Пети, каре отступало «в идеальном порядке»: «Враг шел за нами следом, но не осмеливался атаковать»[1739]. В порядке отступали и другие полки Старой и Молодой гвардии. Зато все вокруг - с криками, равно паническими: «Спасайся, кто может!» и «Гвардия отступает!», - беспорядочно бежали. Наполеону приходилось отступать со своими войсками перед врагом и в Египте, и в России, и в Германии, но под Ватерлоо он впервые увидел свою армию бегущей у него на глазах с поля битвы.

Когда с наступлением сумерек преследователи ослабили натиск, император оставил каре генерала Пети и помчался с конногвардейским эскортом в Жемапп, а потом еще далее на юг к Катр - Бра (куда он прибыл уже в час ночи на 19 июня) - с надеждой собрать остатки разбитой армии. Увы, увы... Вместо более или менее организованных воинов он всюду обнаруживал лишь толпы беглецов. К счастью для побежденных, опьяненные несказанной удачей победители прекращали их преследование, торопясь праздновать победу, так что к рассвету 19-го французы «полностью оторвались от своих преследователей»[1740]. Это позволило Наполеону собрать у Филиппвиля, на самой границей с Францией, все то, что осталось от Северной армии. Сознавая, сколь необходимо теперь его наискорейшее прибытие к себе в столицу, он сдал командование Сульту и с тем же эскортом, на этот раз в походной карете, поспешил в Париж.

Тем временем, пока Наполеон был уже на пути к Жемаппу и Катр - Бра, у подножия плато Мон-Сен-Жан все еще держалось последнее каре Старой гвардии, отражая яростные атаки многократно превосходивших его численностью англичан и пруссаков. Командовал им генерал граф Пьер Жак Этьен Камбронн. Подвиг этого каре, навсегда запечатленный в мировой истории, рассмотрен в многочисленных исследованиях (А. Гуссэ и А. Лашука, Д. Вильпена и Д. Чандлера, А. 3. Манфреда и О. В. Соколова) и буквально воспет в бессмертном романе В. Гюго «Отверженные». Современники и потомки всегда удивлялись и продолжают удивляться жертвенному героизму воинов Камбронна, которые, будучи окруженными со всех сторон, под убийственным огнем противника, «спокойно, как всесокрушающий таран, прокладывали себе дорогу сквозь неприятельские ряды»[1741]. Когда же английский генерал Чарльз Колвил (или, по другим данным, Фредерик Мэтленд), восхищенный их доблестью, воззвал к ним: «Храбрые французы, сдавайтесь!», Камбронн, как свидетельствует большинство источников, ответил: «Гвардия умирает, но не сдается!» Эта его «знаменитая фразы», по мнению Д. Чандлера, «служит достойной эпитафией безграничному мужеству наполеоновской гвардии», хотя, как полагает Чандлер, Камбронн... «не произносил ее, ограничившись куда более выразительным словцом в пять букв»[1742]. Да, еще до Чандлера такие авторитеты, как В. Гюго и Е. В. Тарле, считали, что Камбронн ответил на предложение англичан именно «словцом в пять букв»: «Merde!» (Дерьмо)[1743].

Две столь разные версии ответа Камбронна («Дерьмо» или «Гвардия умирает, но не сдается!»)[1744] до сих пор обсуждаются в научной литературе. Д. Вильпен, сопоставив данные разных источников, допускает, что Камбронн отграничился презрительным «словцом», тогда как фразу «Гвардия умирает, но не сдается!» произнес командовавший другим гвардейским каре генерал К. Э. Мишель (он погиб при Ватерлоо)[1745]. по-моему, лучше всех разобрался в том, что и как (и кем) тогда было сказано, О. В. Соколов. Он установил, что «уже в эпоху Второй Империи ряд ветеранов, дравшихся при Ватерлоо в рядах Старой гвардии, под присягой подтвердили, что они не только слышали, но и хором вместе с другими произносили: «Гвардия умирает, но не сдается!» Скорее всего, Камбронн, а может быть, и другие офицеры и солдаты отвечали выкриками и проклятьями на неоднократные предложения сдаться. Но все это тонуло в грохоте канонады, в треске ружейной пальбы, в воплях раненых и криках сражающихся. Кто именно и что кричал, никто не мог бы, наверное, толком вспомнить и час спустя»[1746].

Сам генерал Камбронн был тяжело ранен осколком ядра в голову «и упал с коня без сознания на груды трупов»[1747]; подобрали его, уже как военнопленного, англичане. Оставшееся без своего командира последнее каре Старой гвардии сражалось с прежним ожесточением, не на жизнь, а на смерть, и было фактически полностью уничтожено. «Так погибли французские легионы, еще более великие, чем римские», - заключил Виктор Гюго описание этой битвы в романе «Отверженные»[1748] (может быть, самое яркое из всех описаний битв в мировой литературе)...

Веллингтон вошел в историю победителем Наполеона, дав основание Виктору Гюго съязвить: «Ватерлоо - это первостепенная битва, выигранная второстепенным полководцем»[1749]. Как это получилось? Мы видели: по уникальному стечению невероятно счастливых, просто спасительных для Веллингтона обстоятельств. Ведь его позиция, да еще в той ситуации, в которой он оказался после разгрома Блюхера у Линьи, обрекала «железного герцога» на верную гибель, но тут, словно «Всевышней волею Зевеса» (как сказал бы А. С. Пушкин), были ниспосланы ему, один за другим, сразу четыре якоря спасения: сначала Ней необъяснимо промедлил и не помог Наполеону добить Блюхера при Линьи; потом нежданно - негаданно гроза помешала императору начать битву при Ватерлоо ранним утром, а не к полудню; далее единственный (!) гонец от Сульта опоздал вовремя призвать к Ватерлоо корпус Груши и, наконец, самое главное - Груши, преследуя Блюхера, потерял его из виду и не пришел помочь Наполеону (а недобитый Блюхер на помощь к Веллингтону пришел!) - «почти что отлупили Веллингтона, да подоспели прусские колонны», - так написал об этом Д. Г. Байрон[1750]). Согласимся с Мишелем Франчески и Беном Бейдером: «Ватерлоо могло бы стать новым Аустерлицем, если бы не случилось невероятного стечения фатальных обстоятельств»[1751].

Данные о потерях сторон в битве при Ватерлоо, естественно, разнятся, но если потери союзников историки определяют почти согласно (22 - 22,5 тыс. человек), то французские потери - в широком диапазоне от 25 до 41 тыс.[1752] Разумеется, главный итог битвы не в этих цифрах, а в самом факте разгрома лучшей на тот момент из французских армий, которую лично возглавлял Наполеон. Можно себе представить, как счастливы были Веллингтон и Блюхер, обнимаясь при встрече в конце сражения, около 22 - х часов, у фермы, название которой «Бель - Альянс» так соответствовало их настроению.

Весть о победе при Ватерлоо воодушевила, как нельзя более, весь лагерь седьмой коалиции. «Радость была неописуемая, - вспоминал о реакции на Ватерлоо в Главной квартире русской армии флигель - адъютант Александра I А. И. Михайловский - Данилевский, - тем более что после поражения пруссаков при Линьи не только не ожидали успехов, но боялись услышать о новых победах французов»[1753].

Радовались тогда победе над Наполеоном не только правители, но и народы тех стран Европы, которые зависели от французского диктата и теперь будто бы получили возможность развиваться свободно. Только со временем (очень скоро!) выяснится, что победители Наполеона заковали весь континент в цепи феодализма, инквизиции, мракобесия, куда более тяжкие, чем французский диктат, и что, стало быть, как сказал Генрих Гейне, «битву при Ватерлоо проиграло человечество»[1754]. Великому немцу Гейне вторил (обращаясь к Веллингтону) великий англичанин Байрон: «Реставрации в угоду ты спас легитимизма костыли»[1755]. А позднее и подробнее ту же мысль выскажет великий россиянин Герцен: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы при Ватерлоо; я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз в груди делается холодно и страшно <...>. Ирландец на английской службе, человек без отечества, и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь - в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат»[1756].

Д. С. Мережковский выразился еще более резко: «Победа над ним (Наполеоном. - Н. Т.) Веллингтона и Блюхера есть поражение человеческого смысла бессмыслицей. Ватерлоо решило судьбы мира, и если это решение окончательно - значит, мир достоин не Наполеона - Человека, а человеческого навоза»[1757].

4. Второе отречение

Утром 20 июня, сдав командование остатками Северной армии маршалу Сульту в городке Лан (примерно на полпути от Бомона до Парижа), Наполеон отбыл в Париж. «Как в 1799 году в Египте, как в 1812 году после Березины в России, он считает, что положение во Франции требует его скорейшего возвращения в столицу. В предыдущем году его отсутствие дало свободу действий предателям - Талейрану и сенаторам. Наученный горьким опытом, он хотел вернуться не мешкая, чтобы воспрепятствовать интригам, неизбежным после постигшего его поражения». Нельзя не согласиться с этим и следующим замечанием Доминика де Вильпена: «Теперь положение видится еще более опасным, чем в 1814 году. Палаты, которые вчера раболепствовали перед ним, сегодня фрондируют в открытую <...>. Если учесть размеры бедствия, слабым утешением является то, что Париж не взят, Жозеф не бежал, а Талейран все еще находится за границей. Чтобы спасти хоть что - то, Наполеон должен был срочно вернуться в Елисейский дворец, где его присутствие, возможно, разоружит парламентское большинство, которое уже точит ножи»[1758].

Оставляя армию, император уже знал, почему маршал Груши - этот, по меткому определению Стефана Цвейга, «невольный вершитель судьбы Наполеона»[1759] - не пришел к нему на помощь и, хуже того, не помешал Блюхеру спасти Веллингтона. Выяснилось, что еще до полудня 18 июня, заслышав гул канонады с поля битвы при Ватерлоо, генералы Жерар и Вандам стали требовать от Груши, чтобы он незамедлительно повел войска к Наполеону, но маршал досадливо «ощетинился», ссылаясь на приказ от императора преследовать Блюхера[1760]. Однако преследовал он Блюхера столь вяло и, главное, неумело, словно хотел доказать собственным генералам, что как маршал он еще новичок. Так, он не заметил, когда Блюхер с главными силами оторвался от него, оставив перед ним лишь небольшой отряд барона А. Ф. Тильмана. В результате Груши сбился с пути и долго шел за отрядом Тильмана, «ошибочно полагая, что он преследует Блюхера»[1761].

Французские авторы «Истории XIX века» резонно обвиняют маршала: «Великая вина Груши в этот день заключалась в том, что он не повторил дерзкого маневра Дезе при Маренго»[1762]. Вот и получилось, резюмирует А. 3. Манфред, что «битва при Ватерлоо стала как бы повторением сражения при Маренго, но в перевернутом виде и с несчастным исходом»[1763].

Правда, на следующий день после Ватерлоо Груши (отдадим ему должное) смог действовать и решительно, и умело. «Обдумав несколько вариантов, - пишет о нем Дэвид Чандлер, - он решил отходить во Францию через Намюр и начал выполнение блестящей операции по отходу, целых два дня стряхивая с себя преследующих пруссаков. Даже когда Пирх и Тильман нагнали Груши у Намюра 20 июня, маршал оказался способен нанести два неожиданных поражения своим преследователям. Таким образом Груши привел 25000 уцелевших французских солдат в Филиппвиль на следующий день, и, несмотря на то что 18-го он не пошел на гул канонады, его вина (вот здесь согласиться с Чандлером невозможно! - Н. Т.) искупается, безусловно, этим фактом»[1764].

21 июня в 5.30 утра Наполеон прибыл в Париж. У Елисейского дворца, едва он вышел из кареты, встретил и приветствовал его Арман Коленкур. «Мне нужны два часа покоя», - таковы были первые слова императора. Маршан приготовил ему горячую ванну, полагая, что после этого он ляжет в постель, но император прямо из ванны отправился на экстренное заседание Совета министров.

Здесь уместно оспорить следующее мнение Е. В. Тарле: «Наполеон приехал после Ватерлоо в Париж не бороться за престол, а сдавать все свои позиции. И не потому, что исчезла его исключительная энергия, а потому, что он, по-видимому, не только понял умом, но ощутил всем существом, что он свое дело - худо ли, хорошо ли - сделал и что его роль окончена»[1765]. Цитированные Д. Вильпеном письма, которые Наполеон отправил министрам и лично брату Жозефу перед своим отъездом из армии, говорят о другом. «Мужества! Твердости!» - требует император от Жозефа. А министров он убеждает: «Не все потеряно. Я предполагаю, что, если собрать все силы, у меня будет 150 тыс. человек. Федераты и Национальная гвардия дадут мне 100 тыс. Резервные батальоны-еще 50 тыс. <...>. Все еще можно поправить. Я думаю, депутаты осознают, что их долг в данных обстоятельствах - сплотиться вокруг меня, чтобы спасти Францию. Подготовьте их к тому, чтобы они достойно помогали мне»[1766].

Теперь, вернувшись в Париж, Наполеон, по авторитетным свидетельствам очевидцев (тех же Коленкура и Маршана, а также его братьев - Жозефа и Люсьена), развернул активную деятельность с целью мобилизовать и сплотить вокруг себя всю Францию для отпора нашествию интервентов[1767]. «Я вернулся, чтобы внушить народу великое и благородное самопожертвование», - заявил он на Совете министров. Когда же госсекретарь М. - Л. - Э. Реньо опасливо заметил, что Палата депутатов не поддержит императора, ибо настроена добиваться его отречения, Наполеон отреагировал на это очень жестко: «Народ избрал меня императором не для того, чтобы низвергнуть, а чтобы поддерживать. Я не боюсь депутатов. Стоит мне сказать одно слово, и с ними будет покончено. За себя я не боюсь, но боюсь за Францию. Если вместо того, чтобы объединиться, мы будем ссориться, все погибнет. А между тем патриотизм народа, ненависть его к чужеземцам, любовь ко мне могли бы дать нам огромную силу...»

Тут же император начал излагать план новой кампании «с таким блеском (цитирую Д. С. Мережковского), что министры заслушались, забыли Ватерлоо: снова воскресал перед ними Наполеон - “бог войны, бог победы”. “Это черт, а не человек, - говорил несколько часов спустя Фуше своим новым друзьям - роялистам. - Он меня сегодня напугал: когда я слушал его, мне казалось, что он все начнет заново”»[1768].

После того как Наполеон дал слово министрам, они разделились на три группы. Даву, Карно и оба брата императора предложили силовой вариант - распустить Палату депутатов, объявить отечество в опасности и, опираясь на поддержку народа, установить в стране «временную военную диктатуру». Коленкур, Камбасерес и Маре высказались примирительно - за поиск консенсуса с обеими палатами. Наконец, «пораженцы» во главе с морским министром Декре верноподданнически просили Наполеона отказаться от борьбы, поскольку, мол, найти консенсус с палатами невозможно.

Тем временем, пока Совет министров под председательством самого императора разговаривал, Палата депутатов начала действовать. Ее бунт против Наполеона возглавил вице - председатель палаты маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет - этот, по выражению Д. Вильпена, «пришелец из 1789 года», который решил «покончить с маскарадом либеральной империи»[1769]. «Настал момент, - заявил он, поднявшись на депутатскую трибуну, - всем нам объединиться вокруг старого трехцветного знамени 89-го года, знаменем свободы, равенства и общественного порядка»[1770]. Не сходя с трибуны, Лафайет огласил составленный им проект резолюции из пяти пунктов. Ее второй пункт Д. Вильпен правомерно уподобил «государственному перевороту»: «Палата объявляет себя постоянно действующей. Всякая попытка распустить ее является государственной изменой: всякий, виновный в подобной попытке, является предателем родины и будет осужден как таковой»[1771]. Авторитет Лафайета и его энтузиазм буквально воспламенили не только протестное большинство, но и нейтральных депутатов. В результате, палата приняла резолюцию почти единогласно. «С этой минуты дело Наполеона было безвозвратно проиграно», - заключают авторитетные специалисты от В. Я. Богучарского до П. П. Черкасова, ссылаясь, между прочим, на собственное (сделанное им незадолго до смерти) признание императора[1772].

Наполеон мог бы и не проиграть. Он не сразу уступил парламентской оппозиции. Не теряя надежды усмирить ее, император к вечеру 21 июня отправил в Бурбонский дворец, где заседала Палата депутатов, трех министров - Карно, Даву и Коленкура во главе с Люсьеном. Однако депутаты, с утра наэлектризованные Лафайетом, не поддались на их уговоры. Люсьен Бонапарт, словно тряхнув стариной судьбоносных дебатов 18 брюмера 1799 г., страстно воззвал к патриотизму депутатов: «Подумайте же, дорогие мои соотечественники, о достоинстве Франции, об уважении к ней! Что скажет о ней цивилизованный мир, что скажут потомки, если, после того как она с восторгом приняла Наполеона 20 марта, после того как она провозгласила его героем - освободителем, после того как она торжественно принесла ему новую клятву на Марсовом поле, всего через три дня после проигранного сражения, под угрозой чужеземного вторжения она объявит его единственной причиной наших бед и сместит с трона, на который только что призвала? Не навлечете ли вы на Францию серьезный упрек в непостоянстве и легкомыслии, если в эту минуту она бросит Наполеона?»[1773]

Люсьену с еще большей страстностью ответил Лафайет: «Это чудовищно! Как смеете вы обвинять нас в бесчестии и нарушении долга перед Наполеоном! Вы что, забыли все, что мы сделали для него? Неужто вы забыли, что прах наших детей и наших братьев свидетельствуют о нашей ему верности повсюду - и в песках Африки, и на берегах Гвадалквивира и Вислы, и в снежных пустынях Московии? За последние десять лет три миллиона французов лишились жизни ради одного человека, который и теперь еще намерен сражаться со всей Европой. Довольно! Мы достаточно сделали для него! Теперь наш долг повелевает нам спасать нашу Родину!»[1774]

Люсьен и трое министров вернулись к Наполеону ни с чем, если не считать яростной стычки Люсьена с Лафайетом перед самым уходом посланцев императора из Бурбонского дворца. «Скажите вашему брату, - потребовал Лафайет, - чтобы он прислал нам свое отречение, не то мы пошлем ему отрешение его от власти!» «А я, - парировал Люсьен, - пришлю к вам Лабедуайера с батальоном гвардейцев!»[1775]

Лазар Карно тем же вечером успел выступить с призывом к чрезвычайным мерам под лозунгом «Отечество в опасности!» в Тюильри перед Палатой пэров, но и там не нашел должной поддержки. Именно тогда, в те часы и дни, предательскую роль, которую годом ранее сыграл Талейран, взял на себя Фуше: «...всюду, куда ступала его нога, он сеял ядовитую поросль неверия, сомнений, готовности к измене <...>. Фуше шептал каждому на ухо: “Мы все погибнем вместе с ним”; он заразил всех депутатов стадным чувством страха»[1776]. Не зря позднее, уже на острове Святой Елены, Наполеон скажет: «Если бы я в свое время повесил Талейрана и Фуше, я бы еще оставался на троне»[1777].

Между тем народные массы в самом Париже и в его предместьях денно и нощно 21 и 22 июня выражали свою поддержку Наполеону, митингуя с призывами: «Да здравствует император! Долой изменников! Император и оборона! Долой палаты!»[1778] Перед Елисейским дворцом многотысячные толпы трудового люда устроили овацию Наполеону, которого они привыкли считать гарантом завоеваний революции. «Все эти люди, находившиеся в состоянии сильного возбуждения, - вспоминал очевидец Л. - Ж. Маршан, - провозглашали здравицу в честь императора, требовали оружия и единого слова призыва от него, чтобы сокрушить внутреннего врага и выступить в поход против врага внешнего, приближавшегося к Парижу»[1779]. Жан Тюлар характеризует этот настрой городских низов такими словами: «От императора ждут лишь мановения руки»[1780].

Того же не просто ждали, к тому настойчиво призывали императора Карно и Люсьен, прямо ссылаясь и даже показывая руками в окна на толпы митингующих за него парижан, часть которых «пыталась даже взобраться на стены Елисейского дворца, чтобы предложить Наполеону помощь и защиту»[1781]. Наполеон все это слышал и видел. Разумеется, он при этом учитывал и настроение, а главное, силы резервных армий, которые оставались верными ему: Альпийской армии маршала Сюше, Барской (в Провансе) - маршала Брюна, Юрской (на границе Франции и Швейцарии) - генерала К. Ж. Лекурба, Рейнской - генерала Ж. Раппа, Западной (в Вандее) - генерала М. Ж. Ламарка и, конечно же, войск парижского гарнизона и Национальной гвардии под командованием маршала Даву, который, кстати, 30 июня, уже после отречения Наполеона, отбросит от Парижа прусский корпус во главе с Блюхером[1782].

Тот план кампании, который Наполеон изложил на Совете министров утром 21 июня и которым он так напугал Фуше, «предусматривал отход к Лиону с непострадавшими войсками Брюна, Сюше и Лекурба. Восток Франции оставался бы под защитой крепостей, которые могли продержаться три месяца. Оборону Парижа должен был возглавить Даву. Тем временем император поднял бы 160 тыс. человек, объявив набор 1815 года, и использовал бы еще 200 тыс. человек, уже находившихся на призывных пунктах. Генерал Б. Клозель заменил бы Даву в военном министерстве, а правительство при необходимости покинуло бы столицу и переехало в Тур» (город на р. Луаре)[1783].

Так был настроен Наполеон утром 21-го, а к ночи, узнав о мятеже нижней и об оппозиции верхней (до Ватерлоо абсолютно послушной) палат, он решил отказаться от борьбы за власть - борьбы, которая была чревата гражданской войной. «Да, если я захочу, если позволю, - сказал он Люсьену, глядя на “экзальтированные толпы” народа, - через час мятежная палата перестанет существовать. Но я вернулся с Эльбы не для того, чтобы Париж был залит кровью»[1784]. Вот как прокомментировал это историческое высказывание Наполеона Луи - Жозеф Маршан: «Достаточно было только одного его слова; без сомнения, жертвы были уже выбраны, и они должны были пасть на плахе народного мщения. От императора требовалось сверхчеловеческое мужество, чтобы не позволить увлечь себя волной народного энтузиазма. Его величайшее самообладание осталось непоколебимым, и Франция навсегда должна быть ему благодарной за это, поскольку его психологический срыв вызвал бы начало гражданской войны в придачу к войне с интервентами»[1785]. 21 июня 1815 г. «последняя битва сверхчеловека с превратностями судьбы», как определил смысл «Стадией» русский историк А. С. Трачевский, закончилась.

Рано утром 22 июня Наполеон вновь собрал у себя в Елисейском дворце министров, а также братьев Жозефа и Люсьена, чтобы объявить им свое решение. Люсьен и Карно и здесь призывали императора учесть волю народа, разогнать палаты и установить военную диктатуру ради спасения отечества от реставрации феодализма. Наполеон прервал их агитацию. «Принц Люсьен, пишите!» - неожиданно приказал он младшему брату. Тут последовала сцена, которую описал, по воспоминаниям очевидцев, Анри Гуссе и позднее воспроизвел Д. С. Мережковский. «Наполеон вдруг обернулся к Фуше с такой усмешкой, что тот весь зашевелился под ней, как стрелой пронзенная змея.

― Герцог Отрантский, черкните и вы этим добрым людям, чтоб успокоились: они получат свое!

Люсьен сел за стол и взял перо, но при первых же словах, продиктованных братом, раздавил перо на бумаге, вскочил, оттолкнул стул и пошел к двери.

― Стойте! - произнес император так повелительно, что Люсьен вздрогнул, вернулся и опять сел за стол. Наступила мертвая тишина; слышны были только далекие, из-за дворцового сада, крики толпы “Виват император!”»[1786].

По версии Эмиля Людвига, Наполеон говорит: «Я сделал все, что мог», и только «после этого эпилога из пяти слов, в которых выражено все», диктует Люсьену, а тот нервно царапает на бумаге текст его второго отречения от престола[1787]. Вот он, этот текст: «Народ Франции! Вступая в войну, чтобы отстоять национальную независимость, я рассчитывал на объединение всех усилий, всех желаний и на содействие всех национальных властей. У меня были основания надеяться на успех, и потому я пренебрег заявлениями иностранных держав, направленных против меня. Теперь обстоятельства, судя по всему, изменились. Я приношу себя в жертву ненависти врагов Франции. Надеюсь, что они искренни в своих заявлениях и желают зла только мне лично. Объединитесь же ради общественного спасения, во имя национальной независимости»[1788].

«Люсьен и Карно восклицают в один голос: император забыл упомянуть сына! “Мой сын, мой сын! Какая химера! Да не в пользу сына я отрекаюсь, а в пользу Бурбонов! - возражает Наполеон, а затем с горечью добавляет. - Они хотя бы не пленники в Вене”. Впрочем, с какой-то обреченной покорностью он диктует новый параграф: “Моя политическая жизнь кончена, и я объявляю императором французов моего сына, под именем Наполеона II <...>. Приглашаю палаты издать соответствующий закон и установить регентство”»[1789].

Потрясенный Карно отправился уведомить об отречении императора Палату пэров, а ликующий Фуше, не чуя ног под собою, поспешил с той же миссией в Палату депутатов. Карно сопровождали министр финансов Годен и генеральный казначей Мольен, а Фуше - министр иностранных дел Коленкур и морской министр Декре. Пока Карно и Фуше с провожатыми были в пути к депутатам и пэрам, обе палаты «теряют терпение и направляют своего эмиссара (командира батальона Национальной гвардии) объявить Наполеону, что они собираются голосовать за его отрешение от власти. Император с иронией отвечает: “Как эти господа спешат! Скажите им, чтобы они успокоились. Четверть часа назад я послал им свое отречение”»[1790].

Зато прибытие Карно и Фуше с известием об отречении Наполеона вызвало бурю восторга почти у всех депутатов и у большинства пэров. Остаток дня, вечер и часть ночи с 22 на 23 июня они посвятили выборам Временного правительства из пяти человек: трое - от депутатов и двое - от пэров. Депутаты избрали Карно, Фуше и генерала П. Гренье - старого друга Ж. В. Моро, якобинца, который никогда не грешил (в представлении депутатов) излишней преданностью императору. От Палаты пэров членами Временного правительства были избраны Коленкур и бывший комиссар якобинского Конвента Н. - М. Кинет. Трое из пяти избранных (Карно, Фуше и Кинет) голосовали за казнь Людовика XVI. «Таким образом, - подытоживает Д. Вильпен, - цареубийцы триумфально возвращаются во власть, составляя три пятых новой Директории. Здесь нет ни одного явного роялиста. В конечном счете по отношению к Людовику XVIII Временное правительство 1815 г. настроено еще более оппозиционно, чем к Наполеону»[1791]. Действительно, Карно и Коленкур по-прежнему стояли за императора.

Тем временем народ Парижа, его предместий и периферийных, вплоть до отдаленных, департаментов выражал свою солидарность с императором все более энергично и угрожающе. «Весь Париж кипел, как котел на огне, - пишет об этом Д. С. Мережковский, ссылаясь на Анри Гуссе. - Толпы рабочих ходили по улицам с революционными песнями. Весть об отречении только подлила масла в огонь. Все грознее становились крики: “К оружию! К оружию!” Были в толпе и офицеры Великой Армии. “Батальонами пойдем на палаты, - грозили они, - потребуем нашего императора, а если не получим, подожжем Париж с четырех концов!”»[1792].

Едва ли не большую часть протестантов составляли тогда стекавшиеся в столицу на летний сезон с разных концов страны «многие десятки тысяч строительных рабочих - каменщики, плотники, слесари, кровельщики, землекопы и т. п. <...>. Они были гораздо более связаны с деревней, чем постоянные парижские рабочие. И потому они ненавидели Бурбонов двойной ненавистью - и как рабочие, и как крестьяне, а в Наполеоне видели верный залог избавления от Бурбонов. Эта масса не хотела успокоиться, не хотела примириться с отречением Наполеона. Она избила до полусмерти на улице несколько хорошо одетых людей, в которых заподозрила роялистов “аристократов”, потому что они отказались кричать с толпой: “Не нужно отречения!” Эти народные толпы беспрестанно сменяли друг друга. “Никогда народ не обнаруживал к императору больше привязанности, чем в эти дни”, - пишет свидетель того, что происходило в Париже не только до отречения, но и после него, 23, 24, 25 июня, когда тысячные толпы все еще не хотели примириться с совершившимся»[1793]. Поразительный факт из воспоминаний очевидцев засвидетельствовали Анри Гуссе и Доминик Вильпен: «На Вандамской площади двести - триста человек встали на колени перед колонной со статуей Наполеона, клянясь умереть за него»[1794].

Немудрено, что в таких условиях Наполеона (как он признался в этом своему адъютанту Ш. - Т. Монтолону), «одолевает искушение вновь захватить власть: достаточно ему только приказать, чтобы тысячи человек, к которым присоединилась бы и армия, набросились на предателей, засевших в Тюильри и Бурбонском дворце»[1795]. Но император превозмог соблазн власти и остался верен своему отречению. Зато был донельзя перепуган пронаполеоновскими манифестациями Жозеф Фуше, который именно в эти дни «на две недели становится властелином Франции»[1796].

Политический хамелеон, не уступавший в этом качестве Талейрану, Фуше 23 июня возглавил Временное правительство, выказав при этом такие изворотливость, мошенничество и энергию, что ему позавидовал бы и сам Талейран. Сначала он договорился с «временщиками», что они сами, без вмешательства палат, изберут себе председателя. «Когда это предварительное условие принимается (никто из коллег Фуше, естественно, не усмотрел здесь никакой интриги. - Н. Т.), он обещает отдать свой голос Карно, который счел, что обязан поступить так же (т. е. проголосовать за Фуше. - Н. Т.). Между тем Фуше голосует за себя и получает большинство»[1797].

Первым делом временный (скорее главарь, чем глава) Франции стремится удалить Наполеона из Парижа, ибо «чернь с Наполеоном может все»[1798]. Попытки Фуше руками своих агентов раздать манифестантам деньги, чтобы они разошлись, не дают результата: на смену тем, кто расходится, приходят в еще большем числе другие. Тогда, уже 24 июня, Палата депутатов по наущению Фуше постановляет: «Просить бывшего императора покинуть столицу»[1799].

Пока Наполеон, подчиняясь решению палаты, готовился к отъезду из Елисейского дворца, массы народа, постоянно толпившиеся перед дворцом и теперь взбудораженные слухами об его отъезде, моментально разнесшимися по всему городу, стали с удвоенной одержимостью скандировать: «Да здравствует император! Не покидайте нас!» «Чтобы не быть окруженным толпой, - читаем об этом у Д. Вильпена, - Наполеон вынужден прибегнуть к хитрости. Он приказывает направить свою карету к официальному выходу, а затем выходит через садовую дверь и садится в менее приметный экипаж гофмаршала Бертрана»[1800]. «Выехал потихоньку, прячась от толпы, осаждавшей дворец, как будто бежал», - так выглядело все это в представлении Д. С. Мережковского[1801].

К 14 часам 25 июня Наполеон со свитой прибыл в Мальмезон к любимой падчерице Гортензии. Там ему пришлось задержаться на четыре дня. Дело в том, что за считаные час - полтора до его отъезда (навсегда!) из Парижа к нему в Елисейский дворец пришел проститься Лазар Карно. Он настойчиво торопил императора уехать из Франции и вообще из Европы в Соединенные Штаты. «Оттуда вы еще заставите ваших врагов трепетать, - говорил великому монарху великий республиканец. - Если случится так, что Франция вновь подпадет под иго Бурбонов, ваше пребывание в свободной стране послужит поддержкой общественному мнению»[1802]. Наполеон знал, что на рейде в порту Рошфор (западное побережье Франции, близ Ла-Рошели) стоят два готовых к отплытию фрегата - «Заале» и «Медуза» (второй из них обессмертит, спустя три года, Теодор Жерико в одной из главных своих картин «Плот Медузы»). Император обратился к палатам с просьбой дать ему эти фрегаты «для путешествия». Просьбу, естественно, перехватил Фуше, а он, собираясь, по меткому выражению Д. С. Мережковского, «торговать с союзниками головой императора, не торопился выпускать его из Франции»[1803].

Это верно. Фуше в те дни действительно «извивался, как беспозвоночно - гибкая гадина, между союзниками, Бурбонами, Наполеоном и революционным Парижем. Он сообщил Веллингтону о намерении Наполеона ехать в Америку, испрашивая будто бы для него пропуска, а на самом деле давая возможность англичанам усилить крейсерную блокаду берегов», дабы не выпустить их главного врага на волю[1804]. Ведь союзники планировали тогда различные варианты расправы с «врагом человечества», каковым они сами себе и всему человечеству представляли Наполеона. Веллингтон считал достаточным выдворить императора на край света, первым назвав остров Святой Елены более чем в 2 тыс. км от ближайшего побережья (Южной Африки), а премьер-министр Англии лорд Р. Б. Ливерпуль предлагал «выдать Бонапарта французскому королю, чтоб он мог расправиться с ним, как с бунтовщиком». Блюхер носился с идеей расстрелять или повесить Наполеона перед фронтом прусской армии, «дабы тем оказать услугу человечеству», причем сделать эту операцию как «неотвратимое возмездие Божие» в Венсеннском замке, где был расстрелян герцог Энгиенский[1805].

Фуше все (или почти все) об этом знал и, конечно, учитывал в своих политических хитросплетениях. Уже 25 июня он прислал в Мальмезон не страдавшего излишним бонапартизмом генерала Н. - Л. Беккера, чтобы тот возглавил эскорт императорской гвардии, «с явным поручением охранять Наполеона, тайным - стеречь»[1806]. Так определил миссию Беккера Д. С. Мережковский - определил верно по замыслу Фуше, но почему-то не учел принципиально важных уточнений Маршана к тому, как понимал и выполнял свою миссию сам Беккер. Уже по возвращении Маршана с острова Святой Елены (в 1821 г.) генерал расскажет ему, что, принимая назначение в Мальмезон, он видел свою задачу «только в том, чтобы служить императору и обеспечивать его защиту», даже не подозревая о переговорах, которые Фуше вел тогда и с Веллингтоном, и с агентом Людовика XVIII бароном Э. - Ф. - О. Витролем[1807]. В общем, Беккер только охранял императора, но не стерег его от побега, и, стало быть, Фуше в полицейских расчетах на боевого генерала промахнулся.

Сопровождали Наполеона в Мальмезон и там вместе с Гортензией старались изо всех сил скрасить его одиночество (даже в те дни и часы, когда ему как раз хотелось побыть одному) его верный гофмаршал А. - Г. Бертран (он всегда - от Эльбы до Святой Елены - был неизменно рядом с императором), бывшие министры Ю. - Б. Маре и М. Р. Савари, генералы в роли адъютантов Г. Гурго, Ш. - Т. Монтолон и Ф. - А. Лаллеман, еще два генерала, преданнейшие соратники императора - графы Ш. - Ф. Лабедуайер и А. М. Лавалетт[1808]. В следующие дни приезжали в Мальмезон к Наполеону «мама Летиция», три его брата (все, кроме больного Людовика), жены Бертрана, Монтолона, Маре, Савари и... Мария Валевская, а вместе с ней ее (и Наполеона) сын Александр.

О последней из встреч Наполеона с его «польской Мадонной» сведений немного. Все, о чем мог вспомнить Александр Валевский (ему тогда было лишь немногим больше пяти лет) и что добавил к этому из других источников Андре Кастело, обобщил самый дотошный из биографов Валевской Мариан Брандыс. Поскольку Мария и Александр приехали в Мальмезон вечером 28 июня, а на следующий день они уже навсегда простились с Наполеоном, их встреча была недолгой и безрадостной. Вот фрагмент из воспоминаний А. Валевского: «Мы прибыли к вечеру в Мальмезон. Настроение было грустное, похоронное. Подробности этого визита очень смутно сохранились в памяти. Правда, у меня перед глазами фигура императора, я вижу черты его лица, вспоминаю, что он меня обнимал и, кажется даже, слеза скатилась у него по лицу... Но что из того? Я не помню ни слов, которые он мне сказал, ни одной другой подробности...»[1809] А вот как представлена эта сцена у А. Кастело (цитирую по М. Брандысу): «Мальмезон... Наполеон принимает графиню Валевскую и маленького Александра. Она долго плачет в его объятиях и предлагает ехать с ним в изгнание... Он обещает вызвать ее к себе, если позволит ход событий. Но ход событий - и она хорошо это знает - обяжет императора творить свою легенду, остаться в памяти своих потомков в роли мученика, создать тем самым трон для Орленка, а не доживать по-обывательски с одной из фавориток, будь ею даже сладостная Мари»[1810].

Встречу в Мальмезоне М. Брандыс очень точно определил как «заключительный аккорд исторического романа» Наполеона и Марии Валевской: «...с этого момента Наполеон исчезает из биографии Валевской»[1811], как, впрочем, и она тоже - из биографии Наполеона.

Разумеется, общение с родными, друзьями и соратниками, встреча с любимой женщиной и ребенком, который был плодом их романтической любви, - все это отвлекало низложенного императора от естественной в его положении депрессии и тоски. Привыкший повелевать миллионами людей на двух континентах мира, он теперь ждал решения своей судьбы от растленного до мозга костей, еще совсем недавно пресмыкавшегося перед ним холуя Фуше. Мог ли он примириться с таким переворотом в его бытии и сознании за считаные дни? Конечно, нет. Но о чем он думал тогда, подолгу уединяясь в апартаментах дворца или в дворцовом парке и пугая этим верных ему людей, которые не забывали его попытку самоубийства после первого отречения? Скорее всего, о прошлом, причем не просто думал о нем, а прощался с ним. Он простился даже с любимым кедром, который посадил собственными руками 15 лет назад, в память о битве при Маренго (А. 3. Манфред видел и описал этот «кедр Маренго» спустя полтора века, в 1973 г.[1812]).

Для императорской свиты ясно было (или, точнее, казалось ясным) одно: император уже не строит наполеоновских планов, ни на что не рассчитывает и, конечно же, не надеется, что феодальные монархи оставят на троне его сына. Таков он был, на взгляд окружающих, либо заставлял себя быть таким, и в то раннее утро 29 июня, когда адмирал Декре предстал перед ним с доброй вестью: «два фрегата ждут его в Рошфоре, им приказано поднять якоря, как только император поднимется на борт»[1813]. Наполеон обещал уехать в тот же день, но, едва успев проводить Декре, узнает, что Блюхер сосредоточил прусские войска на ближних подступах к Парижу. Император моментально загорелся идеей напоследок вновь послужить Франции в роли ее генерала[1814]. Он предложил Беккеру срочно «лететь в Париж» с его просьбой: «Скажите Временному правительству, что Париж не должен быть взят, как ничтожнейшая хибара. Я соберу армию, воодушевлю ее, отброшу пруссаков, добьюсь лучших условий мира, а потом все же уеду. Я отрекся и от сделанного не отступлюсь, даю слово чести - слово чести солдата!» Беккер был явно ошеломлен такой идеей, но выполнил просьбу императора: сразу помчался с нею в Париж.

Фуше и К⁰ восприняли предложение Наполеона с ужасом. «Он что, издевается над нами?!» - схватился за голову Фуше. Отчитав Беккера за то, что генерал занялся «не своим делом», он отправил его назад, в Мальмезон, торопить императора с отъездом в Рошфор. Когда Беккер доложил обо всем этом Наполеону, тот был не столько удивлен, сколько разочарован. «Эти люди уничтожают Францию», - так отреагировал он на отказ Временного правительства в его просьбе и тут же распорядился готовить отъезд. Все было готово к пяти часам пополудни.

Буквально в последние часы перед отъездом Наполеона из Мальмезона к нему приехали еще двое гостей. С академиком Гаспаром Монжем (великим математиком, у которого будущий император учился когда-то в Парижской военной школе) он успел поделиться своими планами на будущее. «Праздность была бы для меня худшей из пыток, - признался император своему бывшему учителю. - <...>. Я остался без армии и без Империи. Теперь только науки могут сильно захватить мою душу. Но узнать то, что сделали другие, мне недостаточно. Я хочу сделать новую карьеру, оставить труды и открытия, достойные меня»[1815].

Последний из мальмезонских гостей Наполеона буквально ворвался к нему в покои, когда он говорил «прощай» «маме Летиции» за несколько минут до отъезда в Рошфор. То был еще один Великий Гражданин - Франсуа Жозеф Тальма. «Движимый искренним сочувствием и жаждой видеть трагедию, - пишет о нем Эмиль Людвиг, - он приехал, чтобы стать свидетелем великого расставания и потом передать потомкам сцену сдержанного прощания матери с сыном в патетических тонах»[1816].

О последних минутах прощания в Мальмезоне с грустью вспоминал Л. - Ж. Маршан. Он до конца своих дней (а доживет до 1876 г.) не мог забыть, как тепло простился Наполеон 29 июня 1815 г. с «мамой Летицией», Гортензией и Марией Валевской - простился с ними навсегда. Все три женщины провожали его глазами, полными слез, когда он зашагал от них к четырехместной карете, запряженной четырьмя почтовыми лошадьми, сел в нее вместе с Бертраном, Савари и Беккером и, может быть, еще виделся их воображению, пока карета не скрылась за поворотом на дорогу к Рошфору. Вслед за каретой императора тронулись в путь и экипажи с его свитой. А тем временем туда же, в Рошфор, по договоренности Фуше с Веллингтоном, «торопились встретить будущего пленника по меньшей мере 30 английских кораблей»[1817].

Путь Наполеона к Рошфору с 29 июня до 3 июля 1815 г. живо, в подробностях, напоминал его «полет орла». Цитирую Анри Гуссе в переводе Д. С. Мережковского: «По всему пути из Мальмезона в Рошфор толпы бежали за ним, с тем же немолчным: “Виват император!”, как тогда, при возвращении с Эльбы. Но теперь, зная, что Он покидает Францию, молили, плакали: “Останьтесь, останьтесь с нами, не покидайте нас!” В городе Ниоре 2-й гусарский полк едва не взбунтовался, требуя, чтоб Он принял команду и вел его на Париж. Эльбское чудо могло бы повториться, если б он захотел; но Он уже ничего не хотел»[1818]. По воспоминаниям Маршана, эскадрон 2-го гусарского полка во главе со своим командиром самовольно взялся сопровождать императора из Ниора в Рошфор, галопом следуя рядом с дверцами его кареты: Наполеон «был не в состоянии избежать восторженного приема местных жителей, и за пределами города приветствовавших его возгласами: “Да здравствует император!”, - но, как только мы проехали несколько лье от города, он не захотел и далее следовать с эскортом гусаров; поблагодарив офицера и весь эскадрон, выдал каждому гусару по золотому наполеондору»[1819].

В Рошфор Наполеон и вся его свита прибыли в 8 часов утра 3 июля. Здесь, по донесению роялистского шпиона, император «был принят как бог»[1820]. Маршан вспоминал: «Самые восторженные демонстрации горожан стали свидетельством горячих чувств, испытываемых народом по отношению к императору. Горожане, собравшиеся под окнами императора, ждали момента, чтобы увидеть его и выразить свои чувства любви к нему и скорби. Император несколько раз выходил на балкон своих апартаментов, и каждый раз толпа народа приветствовала его с неослабным энтузиазмом. Император сохранял хладнокровие, и казалось, что ему безразлично все происходящее вокруг него»[1821]. «Дивное спокойствие освещало его лицо», - добавляет к этому рассказу Маршана Беккер[1822]. Когда же «к императору пришли делегации от городов и от армии с мольбой не покидать их», он обстоятельно им разъяснил, «что теперь это уже слишком поздно; его советы, мнения и служба были с презрением отвергнуты, враг уже находится в Париже, и его вмешательство означало бы, что к вражескому вторжению на территорию отечества добавились бы ужасы гражданской войны»[1823].

Тем временем выяснилось, что два фрегата, обещанные Наполеону, готовы к отплытию, но выйти в море не могут, потому что английский крейсер «Беллерофон» блокировал рейд. В первый же день по прибытии в Рошфор генералы императорской свиты вместе с доверенными лицами из городских властей собрались на совет, и все следующие дни до 13 июля предлагали Наполеону различные (вплоть до самых дерзких и жертвенных) планы отплытия из Рошфора, минуя английскую блокаду. Так, капитан Шарль Бодэн (сын того самого Бодэна Арденнского, депутата Совета старейшин, который в 1799 г. скончался от «взрыва радости», узнав о возвращении генерала Бонапарта из Египта) предложил в распоряжение Наполеона французский корвет, стоявший под его командой неподалеку от Рошфора в устье р. Жиронда[1824]. «Бодэна я знаю, - говорил в те дни адъютант императора вице - адмирал граф П. Мартен. - Это единственный человек, способный доставить Его Величество здравым и невредимым в Америку». Сам Бодэн 5 июля написал морскому префекту Рошфора барону Ф. К. де Бонфу такое письмо: «Император может довериться мне <...>. Мой отец умер от счастья, узнав о возвращении его из Египта. Я умер бы от горя, видя, как император покидает Францию, если бы думал, что, оставшись на родине, он сможет еще принести ей пользу. Но он должен оставить ее и жить с почетом в свободной стране, а не умереть пленником своих врагов».

«Наполеон согласился на этот план и, если бы тотчас исполнил его, был бы спасен, - резонно считал Д. С. Мережковский. - Но отложил... Прошло два - три дня, а он все откладывал». Тут подоспел и другой план: капитан В. Бессон, который командовал шхуной «Маддалена», нагруженной бочками с водкой, изъявил готовность вывезти императора из Рошфора и доставить в Соединенные Штаты, а на случай тревоги и обыска - спрятать его... в обитой изнутри пустой бочке. «Эту затею, - по словам Маршана, - император счел недостойной себя»[1825].

Пока Наполеон медлил с решением (а к «Беллерофону» шли на подкрепление английские крейсера), ему предлагали все новые и новые планы[1826]. Самый жертвенный из них представил капитан фрегата «Медуза» Пене. Сделал он это 8 июля. В тот день Наполеон посетил фрегат «Заале», откуда хорошо просматривалась вся гавань и, как на ладони, был виден «Беллерофон», пока без подкреплений. Пене тут же прибыл к императору со своим планом. Вот как излагает его А. Гуссе (русский перевод Д. С. Мережковского): «Ночью сегодня “Медуза” пойдет впереди “Заале” и в темноте настигнет “Беллерофон” врасплох. Я начну с ним бой, борт о борт, и не дам ему сдвинуться с места... Часа два продержусь, наверное; после боя мой фрегат будет в плохом состоянии, но, главное, “Заале” успеет выйти в море». Цитирую далее Д. С. Мережковского: «Пене хорошо знал, что обрекает на гибель не только фрегат, но, может быть, и весь экипаж, и себя самого. Император был тронут до глубины души. Чтобы исполнить план Пене, нужно было согласие старшего командира обоих фрегатов (капитана А. Филибера. - Н. Т.). Тот сначала дал его, но потом взял обратно - испугался Фуше».

Жертвовать экипажем «Медузы» ради своего спасения Наполеон отказался. А капитан Пене был в отчаянии. «Почему император не сел на мой корабль, вместо “Заале”! - восклицал он.-я бы уговорил его и прорвался бы с ним, несмотря на британские крейсера!»

Пожалуй, самым дерзким планом спасения Наполеона из рошфорской западни был тот, который придумали шесть юных офицеров 14-го флотского экипажа: капитан - лейтенант Конти и лейтенанты Доре, Сали, Пельтье, Жантиль, Шатонер. Вот их план (в изложении А. Гуссе и Д. С. Мережковского): 12 июля «два люгера, понтонные двухмачтовые шлюпки, стоящие в Рошфорской гавани, возьмут на борт императора с двумя - тремя лицами свиты, проберутся ночью, в темноте, вдоль берега к Ла-Рошели, выйдут оттуда в открытое море и закупят или захватят силой первое попавшееся торговое судно, чтобы доставить на нем беглецов в Америку». Наполеон отклонил этот план, не желая рисковать (как он выразился) «жизнью шести мальчиков».

В последний момент, перед тем как Наполеон отдаст себя в руки англичан, еще один план спасительного прорыва из Рошфора в Америку предложил генерал Франсуа - Антуан Лаллеман (1774 — 1839 гг.) - один из ближайших соратников Наполеона, верно служивший ему все время от первой Итальянской и Египетской кампаний до битвы при Ватерлоо[1827]. Поскольку об этом плане даже у Д. Вильпена нет ни слова, считаю уместным процитировать подробное изложение его сути в мемуарах осведомленнейшего свидетеля Луи - Жозефа Маршана: «В устье реки Шаранта (близ Рошфора. - Н. Т.) находятся несколько судов без парусов, капитаны которых готовы предложить свои услуги, заявляя при этом, что смогут пройти незамеченными между британскими кораблями: все наперебой соперничали за право добиться чести спасения императора и за то, чтобы отвезти его в Америку. Генерал Лаллеман беседовал с капитанами этих судов, людьми очень смелыми. Император легко мог добраться до них сухопутным путем: требовалось всего лишь обмануть шпионивших за ним людей. Для этого императору следовало притвориться больным. Чтобы это выглядело более правдоподобным, императору нужно было только оставить после своего отъезда Маршана, который бы отвечал в течение 24 часов на вопросы о заболевании императора. Генерал Лаллеман был уверен, что сможет переправить императора сухопутным путем в Сент (пристань на р. Шаранта. - Н. Т.) и посадить его на борт судна до того, как кто-либо узнает о его побеге»[1828].

Наполеон не согласился и с таким планом. «Опасность всегда присутствует, когда приходится отдаваться в руки врагов, - заявил он, - но лучше пойти на риск, доверившись их чести, чем попасть в их руки в качестве обычного пленника»[1829].

Можно понять отказ Наполеона от всех только что рассмотренных планов его спасения, поскольку все они были связаны с риском для жизни многих людей - тех самых, кому он был благодарен уже за то, что они проявили готовность к самопожертвованию ради него. Наименее рискованным из тех планов был план Бодэна. Однако его исполнение император затянул по причинам, о которых речь еще впереди. Но ведь был среди множества планов и один такой, который сулил с наименьшей долей риска наибольший успех! Его предложил Жозеф Бонапарт[1830]. 12 июля он прибыл в Рошфор с готовым решением и сразу доложил о нем Наполеону. Оказалось, что Жозеф, используя свои масонские связи (в частности, негоцианта из Рошфора Д. Герена), зафрахтовал американский бриг «Коммерс» на имя «месье Бушара». Внешне Жозеф был очень похож на Наполеона (однажды в Сенате его даже перепутали с императором). Теперь он решил использовать это внешнее сходство для того, чтобы отправить Наполеона под видом «месье Бушара» на бриге «Коммерс» в Америку, а самому выдать себя за Наполеона и остаться в Рошфоре с императорской свитой, притворившись больным, - чтобы выиграть больше времени до того, как будет разгадана его загадка. Казалось, такой план гарантирует удачу. И что же? По свидетельству Маршана, «император обнял Жозефа и отверг его предложение, попрощавшись с ним при этом и попросив позаботиться о собственной безопасности». Тогда Жозеф сам обернулся «месье Бушаром», отплыл из Рошфора на бриге «Коммерс» и благополучно (без погони и обыска) добрался до Нью-йорка.

Вопрос, почему Наполеон так медлил в Рошфоре (11 дней!), отказываясь от всех планов спасти его и увезти в Америку (даже вполне осуществимых - от Бодэна до Жозефа), всегда был предметом споров. Вот что писал об этом Е. В. Тарле: «Романтическое поколение 20 - х и 30 - х годов (XIX века. - Н. Т.) даже создало гипотезу, что “к славе императора недоставало только мученичества”, что наполеоновская легенда была бы не так полна и не так величава, если бы в памяти человечества не остался навсегда этот образ нового Прометея, прикованного к скале, и что Наполеон сознательно не захотел иного конца своей эпопеи. Никогда после сам он не давал удовлетворительного объяснения своему поведению в те дни»[1831]. Однако Доминик де Вильпен в новейшем специальном исследовании о «Ста днях» Наполеона, ссылаясь на авторитетные источники, выявил (по - моему, вполне обоснованно) тот главный мотив, который объясняет каждый шаг императора в каждом из 11 дней его пребывания в Рошфоре. Вот цитированный Д. Вильпеном фрагмент воспоминаний графа Э. Лас-Каза о Наполеоне: «Он надеялся, что с приближением опасности у властей Франции откроются глаза, что к нему обратятся вновь и он сможет спасти родину; именно поэтому он изо всех сил тянул время, оставаясь в Мальмезоне; именно это заставило его так сильно задержаться в Рошфоре»[1832].

Проще найти ответ на другой (хотя и более трудный) вопрос: почему Наполеон «принял самое невероятное из всех возможных решений: доверить свою судьбу самому беспощадному своему врагу - Англии»[1833]. Д. Вильпен верно заметил, что это его решение, «отчасти вынужденное, рождено также собственными долгими размышлениями»; он еще в 1814 г. так говорил А. Коленкуру о возможных вариантах своего добровольного изгнания: «В Австрию - никогда; австрийцы ранили меня в самое сердце, отняв у меня жену и сына. Уехать в Россию - значит предаться одному человеку. Уехав в Англию, я бы по крайней мере отдал себя в руки нации»[1834]. В разговоре с генералом Г. Гурго 13 июля Наполеон признался, что «ему приходила мысль подплыть к английской эскадре и крикнуть: “Подобно Фемистоклу, не желая способствовать страданиям моей родины, я прошу у вас убежища”, но что он не мог на это решиться»[1835]. Не мог до 13-го, а вот 13 июля все-таки решился.

Пример Фемистокла - знаменитого государственного деятеля и полководца античности, который подчинил интересам государства олигархию в Афинах, обеспечил победу над персами в исторической битве при Саламине (480 г. до н. э.), но затем был изгнан олигархами из Афин и запросил убежища у главного своего врага, персидского царя Артаксеркса I, а тот принял его с почетом, - этот пример Наполеон считал как нельзя более соответствующим для него, великого императора, приговоренного к изгнанию олигархическими верхами против воли собственного народа. Согласимся с Д. Вильпеном: «Сдаваясь на милость победителю, Наполеон проявляет величие. Он полагает, что есть определенное благородство в том, чтобы довериться извечному врагу Франции»[1836].

Итак, 13 июля 1815 г. Наполеон пишет следующее, навсегда запечатлевшееся в истории, письмо принцу-регенту Англии, будущему (с 1820 г.) королю Георгу IV, который фактически правил страной с 1811 г., ввиду умопомешательства его отца Георга III: «Ваше Королевское Высочество! Став жертвой борьбы партий, расколовших мою страну, и жертвой ненависти великих держав Европы, я завершил свою политическую карьеру и, как Фемистокл, ищу приют у английского народа. Отдаю себя под защиту его законов, которую прошу у Вашего Королевского Высочества как самого могущественного, самого непреклонного и самого великодушного из всех моих противников»[1837].

14 июля генерал Гурго и граф Лас-Каз (он, кстати, знал английский язык) поднялись на борт «Беллерофона» с письмом, которое Наполеон адресовал принцу-регенту. Они вручили копию письма капитану судна Фредерику Мэтленду и уведомили его о том, что император готов прибыть на его корабль завтра. По словам Лас-Каза, Мэтленд при этом заявил: «...нет никаких сомнений в том, что Наполеон найдет в Англии все те знаки уважения и то обхождение, на которые он мог рассчитывать»[1838]. Генерал Гурго сообщил Мэтленду, что он имеет поручение от императора доставить оригинал его письма в Лондон лично принцу-регенту. Мэтленд не возражал.

В тот же день Гурго отплыл из Рошфора в Лондон на английском корвете «Слэни», а на следующее утро, 15-го, французский бриг «Ястреб», под белым флагом перемирия, принял императора на борт и доставил его к «Беллерофону». Очевидец этого (трагического не только в биографии Наполеона, но и в истории Франции и всей Европы) момента Л. - Ж. Маршан вспоминал: «Лица всех французских моряков выражали глубокую скорбь, и, когда британская военная шлюпка приблизилась к бригу, чтобы забрать императора, можно было слышать самые душераздирающие возгласы: французские офицеры и матросы с отчаянием в душе наблюдали за тем, как его Величество вручает свою судьбу великодушию нации, чье вероломство им было известно <...>. Крики “Да здравствует император!” вперемежку с громкими рыданиями сопровождали императора до тех пор, пока он не прибыл на “Беллерофон”. Отчаяние французских моряков было столь велико, что некоторые из них рвали на себе волосы, а другие в ярости сбросили с себя шляпы и топтали их ногами»[1839].

Прежде чем перейти с французского брига в английскую шлюпку, Наполеон долго всматривался в лица французских моряков и вслушивался в их голоса, сняв свою легендарную треуголку. «Волнение перехватывает ему горло, и он вдруг нагибается к морю. Трижды он зачерпывает в руку немного воды и, не говоря ни слова, обрызгивает ею корпус французского корабля»[1840].

Когда император и его свита (все, кто приехал с ним из Мальмезона в Рошфор, кроме генерала Беккера) поднялись на верхнюю палубу «Беллерофона», капитан Мэтленд распорядился препроводить каждого в заранее приготовленные каюты. Теперь капитан «Беллерофона», а заодно с ним все капитаны и адмиралы, лорды и пэры, епископы и архиепископы Англии могли радостно потирать руки: «Самый могучий, упорный и грозный враг, какого Англия имела за все свое историческое существование, был в ее руках»[1841].

Когда «Беллерофон» снялся с якоря, Наполеон вышел на палубу и некоторое время, пока к нему не присоединились сопровождавшие его лица, оставался один, глядя на удалявшиеся контуры французского берега в глубоком раздумье. Вероятно, в тот час он думал о возможных превратностях своего убежища в Англии и, конечно же, прощался (навсегда ли?) с Францией. Не знал он тогда, что уже не увидит не только любимую Францию, но и враждебную Англию, и что вернется он на землю отечества лишь прахом через 19 лет после смерти.