Император умрет завтра

Глава первая «ГРЕНАДЕРЫ, ВПЕРЕД!..»

За мостом через Адду палили пушки.

Майский воздух пучило дымами. Визжала картечь. По парапету моста плясали, шаловливо вспархивая, фонтанчики серой пыли.

Дымы и пыль сделали невидимой австрийскую артиллерию.

— Сколько там орудий, Жюно?

— Двадцать, мой генерал! — ответил русоволосый адъютант, одетый в форму командира эскадрона.

— Я не спрашиваю, сколько орудий осталось у д'Аржанто, — насмешливо скривил губы генерал Бонапарт. — Я хочу знать, сколько из них стреляет по мосту?

— Двадцать, мой генерал.

— Напрасно, — усмехнулся командующий. — Достаточно было бы и четырех.

Он снова вскинул подзорную трубу и цепко обвел взглядом пространство перед мостом — по эту сторону. По ту смотреть было бесполезно.

— Почему лежит этот сержант? Он ранен? Это ведь Бертон, не так ли?

Капитан Жюно пожал плечами. Он уже перестал поражаться тому, что главнокомандующий помнит в которыми хоть раз побывал в сражении. Бертон там или не Бертон — какая разница? Над злосчастным мостом через Адду, обороняемым десятитысячным австрийским отрядом не рискнет сейчас пролететь и птица. Разве что мышь проскользнет. Если у этой мыши крайне неотложные дела в Милане…

Мост у ломбардийского местечка Лоди являлся сути дела воротами в Милан. А ключ от этих ворот скрывали пушечные дымы австрийских бомбардиров генерала д'Аржанто. Взятием Милана Наполеон Бонапарт мог рапортовать в Париж, что Ломбардия отныне принадлежит Французской Республике. Пьемонтская армии уже подавлена. Король Виктор-Амедей сдал генералу Бонапарту лучшие свои крепости, уступил Франции графство Ниццу и всю Савойю.

Но оставались австрийцы, Не чета этим дряблым, суеверным, трусливым и увертливым итальянцам. Чиновники Исполнительной Директории с помощью газет и коммюнике распространяли по Европе официальную легенду о том, как «великий итальянский народ сбрасывает долгое иго суеверий и притеснений и несметной массой берется за оружие, чтобы помогать освободителям-французам».

Революционная риторика двигала свой миф на тупой инерции.

Бонапарт понимал, что такое политика, что такое война и что такое стратегия, и очень хорошо умел составить из этого единое целое, ведущее его по Италии от победы к победе. Но пропагандистская глупость «адвокатов» его взбесила: «В моей армии нет итальянцев, кроме полутора тысяч шалопаев, подобранных на улицах, кои грабят и ни на что не годятся…».

Капитан Андош Жюно был согласен с ним. Но, быть может, Директории все же виднее, какой соус подавать Европе к итальянским победам. Поэтому, не лучше ли будет…

Жюно писал донесение на пушечном лафете. Близкий разрыв австрийского ядра раскидал и обсыпал с головой командующего и его адъютанта.

— Нам повезло! — весело воскликнул Жюно, отряхиваясь. — Теперь не надо посыпать чернила песком… Я лишь хотел уточнить, не лучше ли будет сообщить Директории…

— Запишите слово в слово, что я сказал, и добавьте про итальянских солдат все то, что вы сами о них думаете.

Так говорил Бонапарт после первого сражения и первой победы у Монтенотти. Директория проглотила дерзость генерала. Ей нужны эти громкие победы, ибо они приносят золото. Бонапарт плевал на нейтралитет, поспешно объявленный многими итальянскими дворами. Он хладнокровно накладывал гигантские контрибуции в равной мере на тех, кого подчинял силой, и тех, кто пытался убедить его в своих «братских чувствах». Остальное грабила армия. «Война сама себя кормит», — говорил генерал Бонапарт, и солдаты отлично понимали своего командующего.

Ах, как он издевался над герцогом Пармским, решившим, что глубоким поклоном маленькому генералу и подобострастным приветствием оккупантам он спасет свою честь от унижений, а герцогство от поборов!.. Вымученное красноречие стоило тому двух миллионов франков золотом и 1800 лошадей.

Остальное добирали солдаты.

В Париже пять «столпов» французской демократии, пять Директоров, пять высших казнокрадов Французской Республики — Гойе, Мулен, Дюко, Сийес и Баррас — молча передавали друг другу донесение главнокомандующего Итальянской армией генерала Наполеона Бонапарта: «Вы воображаете себе, что свобода подвигнет на великие дела дряблый, суеверный, трусливый. увертливый народ? Только с умением и при помощи суровых примеров можно держать Италию и руках…».

Так же молча было прочитано и секретное донесение агента Директории в штабе главнокомандующего, который дословно приводил реплику Бонапарта, вырвавшуюся у него и ответ на строгие директивы правительства: «Я уже не умею повиноваться!»

— Пятнадцать дней — шесть побед, — тихо обронил Баррас. — А потом он вернется в Париж…

— Вы полагаете это излишним? — цинично спросил Сийес.

— Я полагаю, что всякий комический актер хочет играть Гамлета…

Остальные трое Директоров переглянулись, но ничего не поняли. Впрочем, их мнение никого не интересовало. И в первую очередь не интересовало Барраса и Сийеса. В «схватке пауков», пышно именовавшейся Великой Французской революцией, им повезло больше других. Тому есть простые объяснения. Есть и сложные. В целом же граф Баррас был достаточно хитер и беспринципен, чтобы знать, как прийти к власти и удержаться при ней, а потом воспользоваться материальными благами, которые она дает.

А влюбленный в собственную персону Сийес считал себя главным вдохновителем всех прогрессивных движений во Франции, в силу чего одинаково страстно приветствовал как революционную якобинскую диктатуру, так и ее последующее свержение. Но если Баррас все же организовал нападение на Робеспьера, поставив на карту свою жизнь, то Сийес сидел в тихости и писал брошюры — скачала «за», а потом «против». Его политическим кредо было «оставаться живым».

Остальные трое директоров не значили ничего. Франция воевала Наполеоном. Все знаменитые французские генералы отказались от чести возглавить Итальянский поход, план которого разработал мало кому известный артиллерийский офицер Бонапарт. Кажется, он где-то отличился: не то при взятии Тулона, не то… орудийной пальбой у церкви Святого Роха по толпам мятежников, шедших брать ненавистный Конвент. Говорят, он объявлен спасителем Революции и поднят из нищеты и безвестности до командующего армией…

Что было, то было. И восставший против Директории Тулон обозначился в его биографии первыми победными реляциями, и картечь свистела над папертью церкви Святого Роха… Арест и последующая почти годичная опала за связь с братом Робеспьера тоже имели место. Так что непросто было разобраться, против чего он выступал и кого спасал.

Генералы старой школы знали, чего стоят итальянские войска, включая папских наемников. Они Не испытывали поражения только в том случае, если удавалось увернуться от столкновения с неприятелем. Но генералы знали и тяжелую поступь австрийских батальонов, которые тоже не испытывали поражений, однако по причинам прямо противоположным.

Командование Итальянским походом досталось Бонапарту.

Вместе с этой сомнительной честью он получил толпы раздетых, разутых, кипевших злобой солдат, утративших к тому времени всякое представление о воинской дисциплине. Казнокрады при термидорианском Ковенте, а затем и при Директории делали свое дело: сорок три тысячи солдат и офицеров бедствовали в полном смысле этого слова. Те крохи, что отпускались на содержание армии, стоявшей на юге страны, разворовывались еще в Париже, и никого не интересовало, держит ли эта армия в требуемом напряжении союзника Австрии короля Сардинского или это он заставляет ее дрожать.

Армия дрожала от холода,

Накануне прибытия Бонапарта ему доложили, что батальон, отряженный навстречу, отказался выполнить приказ о пешем переходе,

— Как?! — вскричал двадцатисемилетний генерал, у которого в голове не укладывалась такая степень непослушания. — Этого не может быть! Вы просто хотите меня унизить…

— Гражданин генерал! — услышал Бонапарт в ответ. — Вы были бы унижены сильнее, если бы увидели этот батальон. Они просто не смогли бы дойти сюда.

Помрачневший Бонапарт не нашел, что ответить на это, и приказал ехать дальше. Нужные слова, как ему показалось, пришли в дороге. Он продумывал речь, которую произнесет перед своими солдатами. Армии нужен романтический ореол, армия верит в мистическое крещение Свободой, Равенством, Братством. Когда-то он сам разделял эти идеи и теперь цинично понимал их значимость. Солдатам нужен идеал. Он даст им этот идеал, он будет зажигать их сердца, он превратит их мечты в неутолимую жажду воинской славы…

То, что увидел генерал Бонапарт на площади Республики в Ницце, заставило его забыть свою речь до последнего слова. Шеренги пехотинцев неподвижно стояли перед ним в старых, залатанных, обветшалых мундирах и самых разномастных брюках. Головы их Покрывали давно потерявшие форму засаленные треуголки. У половины не было форменной обуви. Некоторые были в сабо, другие обвязали посиневшие ноги какими-то лохмотьями, третьи стояли босиком. Только элитные отряды гренадеров в коротких киверах ИЗ медвежьих шкур, в плотно облегающих рейтузах и белых гетрах напоминали о военной гордости. Гусары в оборванных доломанах, нестриженые и нечесаные, хмуро покачивались на тощих лошадях. Артиллеристы, на которых больно было смотреть, больше походили На измотанных мастеровых, нежели на солдат регулярной армии.

Бонапарт, резко вскинув голову, обернулся к командирам дивизий.

— Господа генералы!..

Это обращение было чудовищной ошибкой. Генералы Массена, Серюрье, Ожеро открыто ухмыльнулись. Остальные потупили взор. Следовало сказать: граждане генералы. Хотя и чепуха все это. Сейчас смешной, запальчивый человек с такими же эполетами, как и у них, неизвестно, какими путями добытыми, станет выговаривать им за ужасающе скверную экипировку войск. То есть за то, в чем они не были виноваты.

— Господа генералы! — наливаясь яростью, повторил Бонапарт. — Я заметил, что у многих солдат ржавые мушкеты. У других погнуты штыки. Солдаты, не заботящиеся о своем оружии, плохие солдаты. Плохие солдаты — это вина плохих генералов. Выражаю вам свое неудовольствие и прошу принять его к сведению. Ваши части бесполезны для боевых действий. Я проведу новый смотр через четыре дня… Парад! Разойдись!..

Авантюрист и любимец женщин, лучший наездник и фехтовальщик генерал Ожеро, вознамерившийся было позабавить приятелей свежей сплетней о том, что этот забавный корсиканский выскочка женился на любовнице Поля Барраса Жозефине де Богарне, вследствие чего ему и достался качестве приданого пост командующего, так и замер с раскрытым ртом.

Бонапарт повернулся и зашагал прочь. Верные Жюно и Мюрат шли сзади. Еще с полминуты онемевшая площадь Республики молчала. А потом грянула «Марсельеза».

Четыре дня спустя мало что изменилось, если не считать того, что командующему удалось раздобыть сапоги, патронташи и ранцы. Их еще не успели получить. Однако же подтянулись, побрились, почистились. И непонятно почему — волновались. Откуда людям было знать, что другим почувствовал Наполеон себя сам? Культ бога войны уже устанавливал для истории свои цели…

— Солдаты! — прокричал Бонапарт, и его неожиданно громкий голос эхом отозвался в аркадах и распахнутых окнах, откуда выглядывали любопытные женщины.

И снова ошибка. К солдатам Революции полагалось обращаться «граждане». Плевать ему было на это. Он знал, что говорил.

— Вы не накормлены, вы не одеты, у вас в душе те же чувства, что и у меня сейчас — обида и горечь. Не слушайте своей обиды. Не внимайте своей горечи. Слушайте меня, вашего командующего. Я хочу повести вас в самые плодородные страны в мире, самые богатые города. Там вы получите все необходимое и даже больше того. Я сделаю для вас все что смогу. Остальное зависит от вас. Но помните об одном. Я не потерплю в армии никакой противодействующей воли и сломлю всех сопротивлющихся независимо от их ранга и звания. Там, в Италии, вы не раз вспомните мои слова.

Генерал Бонапарт знал только один способ борьбы безудержным воровством — расстрел. И он не пренебрегал этим действенным способом. Директория раздраженно указывала молодому командующему, что расправа без суда и следствия над целым рядом верных сынов Революции повлечет за собой… Бонапарт не менее раздраженно отбрасывал в сторону такие циркуляры. Он расстрелял полтора десятка самых воровитых интендантов. Вполне возможно, завтра расстреляет еще столько же. Так будет и впредь. Пусть в тылу знают, что отныне там служить не менее опасно, чем на фронте.

Солдаты поняли его. Солдаты видели, что даже храбрый генерал Ожеро, бывший на целую голову выше Бонапарта, ходит теперь так, словно опасается утратить это существенное различие.

Батальоны двинулись покорять Италию.

Отнюдь не этот майский день 1796 года, клубившийся дымом картечной пальбы над мостом через Адду, окрасил для Европы и мира «век Наполеона» в нужные краски. Красок там было много, они были разные. Но фон всегда один и тот же: невозможное превращалось в вероятное, а вероятное становилось неизбежным.

— Знамя и барабанщиков ко мне! — негромко приказал Бонапарт адъютанту Жюно. — А вы, Мюрат, приведите сюда этого сержанта. Впрочем, пойдемте лучше к нему сами.

Жюно и Мюрат беззвучно чертыхаясь, шагали за своим генералом через невысокие, но очень густые ивовые заросли. Следом уже поспешали барабанщики гренадерского батальона. Австрийские бомбардиры, завидев необычные передвижения в стане французов, стали переносить огонь правее и выше. Кто-то позади вскрикнул и осел на землю, обнимая иссеченный картечью барабан. Вскоре упал штабной офицер. И не шевелился более.

— О черт! — воскликнул Жюно. — Это Анри!..

Лейтенант Анри Клер был его другом еще с тех времен, когда оба они были сержантами. Жюно в отчаянии обернулся и смотрел на друга, лежавшего ничком.

— Ранен? — спросил Бонапарт, все так же нетерпеливо пробираясь сквозь кусты туда, где залегла передовая цепь.

— Кажется, убит!..

— Вы еще не знаете этого наверняка, а уже приняли позу трагического актера. Знаменитому Тальма следовало бы изучить ваши жесты. На театральных подмостках они смотрелись бы гораздо эффектнее. Война — это почти всегда трагедия, мой Друг, а театр — это всегда балаган. Между тем Бертон и ваш Анри лежат совершенно одинаково, и это уже смешно…

— Простите, мой генерал, — пробормотал адъютант. — Секундная слабость…

— Я думаю, что они оба живы, — не слушая, продолжил Бонапарт и на ходу поправил на груди широкую трехцветную ленту. — Ты жив, старый ворчун Бертон?.. Ну вот, видите, капитан, он жив и невредим, наш герой Бертон. Он просто перепутал берега этой дрянной речушки. Сержант Бертон!..

Усатый сержант вытянулся во весь свой гренадерский рост, машинально отряхивая мундир от речного песка.

— Слава дожидается тебя по ту сторону моста, Бертон, а валяешься в грязи — по эту. Как тебя понимать? Ладно, лежи, старина! Некогда мне сейчас разговариватъ с тобой. Капитан! Знаменосца сюда!..

— Ваше превосхо… — адъютант запнулся на полуслове не то от случайно вырвавшегося «превосходительства», не то от гневного взгляда генерала. Жюно и Мюрат, кажется, догадались, что сейчас предпримет командующий. Догадались, но не успели, да и не смогли ему помешать.

— Гренадеры, вперед! За мной!.. Выхватив шпагу из ножен, генерал под градом картечи и пуль устремился к мосту и первым ступил него. Но куда ему было тягаться с рослыми гренадерами, пылкий азарт которых теперь множился упоенным бесстрашием, пока не обратился для австрийцев в кошмар не понятого ими безрассудства.

Неудержимый гренадерский клин пересек гибельный мост в считанные секунды и ворвался в орудийные капониры. На самом острие клина — Бонапарт прекрасно видел это сквозь бессильно редеющий дым — бешено плясала сабля сержанта Бертона который только что с диким, почти звериным воплем промчался по мосту мимо генерала. Это не сержант, это испуганное пространство посторонилось, пропуская вперед время, потому что славный Бертон предпочел честь и смерть по ту сторону — позорному ожиданию жизни по эту.

Австрийский отряд беспорядочно отступил, оставив На позициях около двух тысяч убитыми и ранеными. Гренадеры Бонапарта захватили артиллерию. Путь на Милан был открыт.

— Сколько всего орудий, Жюно?

— Пятнадцать, мой генернл

— А вы говорили — двадцать, оказалось, не так страшно, как вы докладывали. И что лейтенант Клер? Ранен?..

— Убит.

— Сержант Бертон?

— Убит…

— Всех погибших в бою похоронить с подобающими их доблести воинскими почестями. Я сам приму участие в церемонии. Я должен проститься с каждым моим солдатом… Подготовьте ходатайство военному министру о назначении вдове ветерана Бертона офицерской пенсии.

— Да, мой генерал! Но вы, должно быть, оговорились. Бертон никогда не был офицером.

— В подобных случаях я не ошибаюсь, Жюно. За минуту до атаки я принял решение произвести Бертона в лейтенанты. Озаботьтесь оформлением соответствующих документов. И передайте новому начальнику штаба Бертье пусть потребует у генерала Серюрье подробных объяснений, почему австрийцы успели вывезти шесть орудий. Их было двадцать одно, капитан. Я пересчитал дважды.