Император умрет завтра

Глава одиннадцатая БОГ ПРЕВРАЩЕНИЙ

Историей движут не факты, а образы.

Факты остаются позади, даже если мы их не знаем.

К чему стремился Жозеф Фуше, который вновь получил портфель министра полиции из рук вернувшегося с Эльбы Наполеона?

20 марта 1815 года император-изгнанник триумфально вступает в Париж. Людовик ночью бежит, потеряв свой парик. Армия торжествует. Народ скандирует: «Да здравствует император!»

Жизни Наполеона могут угрожать только безграничные всплески неосторожного восторга, и солдаты на руках вносят во дворец своего бога войны.

Это не легенда. Это сказка.

К чему стремился Фуше, едва и избежавший 16 марта ареста, когда сумел обмануть королевскую полицию и уйти через окно в соседний сад, к чему он стремился, заявив сторонникам Людовика 20 марта, в день триумфа Наполеона: «Спасайте короля, я берусь спасти монархию. Через три месяца я буду сильнее Наполеона, И если до тех пор он не прикажет расстрелять меня, я поставлю его на колени»?..

Истины зависят не от факта, а от судьбы.

Чего добивался Фуше шесть лет назад, когда через посредничество ловкого спекулянта Уврара вел за спиной Наполеона переговоры с Англией, злейшим врагом Бонапарта?

Сам Наполеон тогда ставит вопрос иначе: какого наказания заслуживает министр, который подвел под удар политику страны? Министры прячут глаза. Требуемый ответ наводит тоску. В душе они почти солидарны с Фуше. Сколько можно воевать с Англией, если это война акулы со львом? Министры молчат. Наполеон знает, почему они молчат. Кроме всего прочего, Фуше внушает им не меньший страх, чем Наполеон.

Император с холодным презрением в глазах требует от них назвать кандидатуру преемника Фуше. Этот вопрос как бы уже второго порядка оказывается еще более коварным, чем первый. Называя конкретное имя, каждый из них таким образом откроет свои предпочтения министру полиции и все-таки признает необходимость его отставки. Наполеон загнал их в угол и перекрыл все выходы. Из этой западни не выскочит и Талейран. К счастью, он и не пытается. С Фуше они враждуют уже давно, и Талейран ничего не потеряет, если нанесет тому лишний удар, избавляя от этого остальных.

— Господин Фуше, несомненно, сделал ошибку… — медленно и тихо произносит Талейран под общий вздох облегчения. — Да, он совершил ошибку. Но если бы мне пришлось назначать ему преемника, я назначил бы того же Фуше…

Если красота невозможна без некоторого нарушения пропорций, то истина непостижима без нарушения логики.

Фуше ненавидит Наполеона, но это достойный враг.

Фуше презирает Людовика, но это враг, который никогда не простит ему семейной крови Бурбонов.

Выбирать не из чего. Фуше и не выбирает.

Выбирают его.

Фуше лишь создает такую обстановку, при которой выбор должен быть всегда в его пользу. Он игрок, и игрок рискованный — это бесспорно. Но как только перевешивает одна чаша весов, страсть к игре уступает место холодному расчету. Фуше всегда на стороне силы и большинства: победителей не судят.

Казнить его могли при Робеспьере. Обязаны были — при Конвенте, при Директории, при Консулате, при империи. В марте 1815 года этот сильно припозднившийся вопрос стоял только таким образом: кто сумеет раньше Людовик XVIII или Наполеон? От полиции Людовика Фуше бежал через окно.

К императору явился через парадный вход Тюильри: «Не я предал Наполеона…».

Кто он для Бонапарта? Самый верный из его врагов. Их связывают десять лет смертельной вражды. Вероятно, правы те, кто считает такие узы прочнее легких нитей ни к чему не обязывающей дружбы. Но только ли этим можно объяснить, что в знаменитые «сто дней» неумолимо истекающей, почти безумной авантюры Наполеона — рядом с ним, как и десять лет назад, стоит сухопарый человек с бескровным лицом, одетый в темный сюртук — этот «действительно совершенный предатель», снова назначенный министром полиции?

Может, все дело в секретных досье, которые вывез он из здания полиции на набережной Вольтера накануне изгнания Наполеона? Трижды Наполеон требовал от Фуше вернуть архивы. Тот стоял на своем: «Я их сжег, сир. Разве можно бы допустить, хоть малейшую возможность того, что эти бумаги окажутся в руках ваших врагов?.. Я их сжег».

Очень скоро Наполеон в приступе бессильной ярости во время заседания совета министров схватит нож из слоновой кости и крикнет своему мучителю: «Возьмите этот нож и вонзите в мою грудь, это будет честнее того, что вы проделываете. Я мог бы расстрелять вас, и весь мир одобрил бы этот акт. А если вы спросите, почему я этого не делаю, я отвечу, что слишком презираю вас, что в моих глазах вы — ничтожество!»

Сцена, достойная пера Шекспира. И немыслимая для диктатора.

Самым разумным для Фуше было бы взять шляпу и закрыть за собой дверь.

Самым разумным для Наполеона было бы всадить нож в своего министра полиции. И не из слоновой кости. И не в момент отчаяния. Потому что с того момента все уже потеряло смысл. Сто дней, отпущенных цезаристскому безумию, сокращались шагреневой кожей. Мировой истории стало тесно в Париже, который до Наполеона не имел даже канализации.

Бог превращений одолел бога войны.

А момент был. Гусиное перо Меттерниха.

В апреле к министру полиции под видом служащего банкирской конторы прибыл из Вены связник с посланием от Меттерниха, написанным симпатическими чернилами. Его сумели арестовать так, что Фуше ни о чем не подозревал. Привели к Наполеону в один из укромных павильонов Елисейского дворца. Под угрозой немедленного расстрела австрийский агент рассказал все, что знал. В доставленном им письме шла речь о необходимости встречи в Базеле доверенных лиц Фуше и Меттерниха. Известно место встречи — гостиница «Три короля», известен пароль. Не известно, какие вопросы будет обсуждать эмиссар Фуше с представителями враждебной страны.

Но что, если все это делается только с целью получения особо важной информации? Может, завтра Фуше сам доложит о развитии тайной интриги?.. Смолчит — значит, прямая измена.

Назавтра в беседе с министром полиции Наполеон пускается на хитрость. Он в нетерпении. Расспрашивая Фуше о положении дел, настойчиво дает понять, что настала пора искать возможность для вступления в сепаратные переговоры с Австрией. Но где искать? Через кого? Фуше настораживает откровенная наивность: а Мария-Луиза Австрийская?.. Фуше разводит руками: и рад бы, но никаких контактов с Меттернихом. Между тем письмо Меттерниха уже у него. Наполеон решает пока не арестовывать Фуше, а продолжить игру. В базельскую гостиницу «Три короля» под видом посланца Фуше отправляется доверенный человек императора. Выяснив масштабы и глубину заговора против Франции, возвращается в Париж. Наполеону становится известно, что противостоящие ему державы поддержат любой государственный строй во Франции, но только не империю Бонапарта. Корсиканский клан должен уйти. Наполеона обяжут подписать полное и безоговорочное отречение. Это решение коалиции принципиально и не подлежит изменению. В противном случае будущее покажет, что лучше для спокойствия человечества.

— Только от предателей я и узнаю истину, — грустно заметит Наполеон на это.

Однако нет худа без добра. И в любой ситуации он всегда умел извлекать двойную, а то и тройную выгоду. Во-первых, он наконец схватит за руку Футе. Во-вторых, сам заговор, если тонко взять игру, поможет завести Меттерниха в его же капкан. В-третьих, Наполеон все еще глава великой империи…

Великая империя оставалась великой, но никто теперь не знал, где проходят ее границы.

Меттерних, может быть, и попался бы, что несомненно отсрочило бы падение империи Наполеона. Но таких, как Фуше, — один Фуше. Кто думает по-другому, тот попадается. По-другому думал когда-то Робеспьер, пожелавший расправиться с Фуше: «Но пала его голова…».

В тот же вечер, когда агент императора покинул гостиницу «Три короля», министру полиции уже стало известно об аресте связника из Вены.

— Боже мой, сир! Чуть не забыл!.. — спохватывается он во время утреннего доклада Наполеону. — Появилась, кажется, возможность конфиденциально снестись с Австрией. Несколько дней назад я получил странное письмо, но человек, доставивший его, не передал порошка для проявки текста, так что только сегодня я узнал, что письмо это — от Меттерниха. Он предлагает мне послать представителя в Базель, однако, я, увы, опоздал с этим, Надеюсь, еще можно поправить дело. Если, конечно, ваше величество одобрит подобный шаг…

Что с того, что суверен рычит и топает ногами, не и силах выговорить ни слова? Это у него, должно быть, не от избытка сил, а от недостатка сопротивления. И, боже праведный, как он страшен!.. Но страх для Фуше — это еще не резон, чтобы уклоняться от дела.

— Я не разделяю вашего мнения, сир.

Поклон. Еще поклон…

Теперь можно взять шляпу и закрыть за собой дверь Через три-четыре недели с этим бешеным будет покончено: «Не я предал Наполеона, а Ватерлоо».

Он мог бы продолжить фразу: «Я лишь поставил его на колени».

Историей движут не факты, а образы, иначе это не история. Научная шустрость трактует не проблемы эпохи, а вопрос накопления справок. Факты вещь упрямая, их не надо трактовать. Факты стационарны и говорят сами за себя.

Сталин медленно листал досье, извлеченного из личного сейфа. Большая часть страниц была заполнена его почерком. Помимо биографических данных досье содержало малоизвестные или, точнее, теперь уже никому не известные факты, а также детали некоторых обстоятельств, известных очень узкому кругу лиц.

«Берия Л.П. Родился в Мерхеули, Грузия, 1899. Отец — местный государственный служащий… Получил хорошее буржуазное образование… К большевикам примкнул в 1917. Активного участия и гражданской войне не принимал…1920–1931 — в ЧК и ОГПУ Закавказья. С 1919 по 1922 под легендой английского агента внедрен в азербайджанское муссаватистское подполье… Работал в тесном контакте с ирландско-германским двойным личном Дитером Райяном…».

Сталин зачеркнул фамилию Райана и надписал сверху: Рейен.

«До 1929 года — резидент в Женеве и Париже. Затем руководит зарубежной агентурой на территории западных стран. Многих агентом агентов завербовал лично, действуя в ведущих университетах европейских столиц… Самые перспективные Борджес, Маклин, Филби… Выдал нацистскому режиму руководителей социал-демократического подполья в Германии».

Последнее обстоятельство не подтверждено. Но оно и не должно подтвердиться.

«По своему характеру склонен к интригам. Честолюбив. Вспыльчив, но умеет владеть собой… Тяготится партийной работой».

Жизнь разведчика — это сплошные интриги… Хорошо, если честолюбив, но не тщеславен. Кажется, нет. Лаврентий не мелькает с речами, не ведет пустых разговоров «с народом». А что «тяготится» — так он и не скрывает этого.

Так… Личные привычки: хорошо одевается, не курит, умеренно пьет. Что значит — умеренно? Если человек употребляет водку, перцовку, коньяк и грузинские вина, и все это зафиксировано, то речь идет не об умеренности, а о склонности.

Читает только книги по истории и жизнеописания, а также поэтов-романтиков девятнадцатого века. Любит классическую музыку, особенно Рахманинова.

Сексуальные наклонности: интересуется только женщинами; с девицами не церемонится, но со зрелыми дамами предпочитает быть галантным кавалером. Весьма щедр в отношении подарков женщинам, которые нравятся… О своей жене, Нине Теймуразовне Гегечкория, говорит, что она «самая красивая женщина в Грузии».

Понятно. За пределами, значит, могут быть и другие.

Сталин написал на чистом листе два слова: «Консул», «Бородино». Поставил дату против слова «Консул» и убрал досье в сейф.

Берия, распутавший болезненный для Сталина узел, исходил из фактов, но руководствовался образами. Молодой Лаврентий преподнес Сталину урок образного мышления: «Мы сохраняем позицию. Угрюмо и раздраженно. Как люди, которые долго ждуг трамвая. Если не идет трамвай, надо заставить двигаться рельсы».

Оппозиционер, распространяющий листовки среди слушательниц Промакадемии, не враг, а просто дурак. Подлинный враг поет им о любви. Он сочувствует и сострадает, печалится и негодует. И снова поет о любви.

Лаврентий зашел совсем с другой стороны. Он не стал анализировать рютинские листовки, а попросил книги, оставшиеся после Нади. Выяснил, какие стихи ей читал Бухарин. Тот упивался «бездной Генриха Гейне», восторженно именуя его в своих статьях «поэтом освобождающейся плоти». Нашел цитату-ключ: «Того, кто поэтом на казнь, обречен, и бог не спасет из пучины…».

Надя не восприняла Гейне, она и сама об этом говорила его же словами: «На всем какой-то холод тленья, так больно и пестро глазам…»

Бухарин, видимо, настаивал на продолжении: «И только каплей утешенья любовь еще осталась нам».

Так они обменивались мыслями, хотя Надя не имела привычки делать пометки в книгах и терпеть не могла загнутых страниц. Бухарин подарил ей стихи Мандельштама в списках. На полях одного стихотворения Лаврентий обнаружил следы стертой надписи: «Какой скорбный накал! Ясхожу с ума…».

Лаврентий этим не ограничился. Он разыскал петроградское издание сборника «Тристия», где было напечатано это же стихотворение, и сопоставил тексты. В списках оно звучало по другому:

В черном бархате советской ночи, В тишине всемирной пустоты Мне поют неверных жен родные очи И цветут бессмертия цветы…

В сборнике ночь была «январской», а жены — «блаженными».

— Ну и что это доказывает? — спросил Сталин.

— Ничего, — согласился Берия. — Но мы и не в суде. Там достаточно будет и того, что рютинский заговор совпал по времени с самоубийством Надежды. Суду достаточно вот этих листовок с призывами «силой устранить клику» и того решения, что приняли лидеры оппозиции на конспиративном съезде в селе Головино — в августе тридцать второго. Суду, я уверен, покажутся даже излишними назойливые откровения Жемчужиной, Марии Сванидзе и прочих, которые «открыли глаза» Надежде Сергеевне на «розу новгородских полей». Ему хватит того обстоятельства, что ревнивый муж «розы» передал Надежде Сергеевне пистолет…

Лаврентий Берия не знал того, что знал Сталин: Радек получил информацию из клиники в Карлсбаде, куда год назад была направлена на обследование Надя, и сообщил Бухарину, что она обречена.

— Погоди, Лаврентий!.. Мне тоже этого достаточно. Но почему ты думаешь, что все это так сильно подействовало на нее? Про жену Павла она знала, что это чушь!..

— Я не знаю, что именно на нее подействовало… В мае 1814 года Жозефину де Богарне поставили перед выбором: либо она отправляется на Эльбу с ядом для Наполеона, либо будут обнародованы доказательства ее многолетнего сотрудничества с министром полиции Фуше. Жозефина предпочла сама выпить яд… Надежда Аллилуева должна была выстрелить и Сталина. Она свято верила в Бухарина… Но что-то переменилось в ту ночь. Я не знаю что. Она сумела выстрелить только в себя…

— Значит, убийца — Бухарин, — сдержанно произнес Сталин, пристукнув по столу рукой, в которой была зажата потухшая трубка. — А я не уберег…

— Не один Бухарин, — возразил Берия. — В нравственном смысле более других повинен тот, кто говорил с нею последним.

— Ну!.. — сказал Сталин, поднимая желтеющие от застарелой злобы глаза. — Все! — сказал император.