Императорский покер

Вальдемар Лысяк Дипломатическая нота

После того, как "Императорский покер" был размещен в сетевой библиотеке "Флибуста", там появился такой вопрос: Crazy Stoker в 11:00 / 24-09-2019

" в первый и единственный раз за всю историю ПНР — была предъявлена знаменитая дипломатическая нота" Кому предъявлена? Где про это можно прочитать?". Я написал ответ, ссылаясь на книгу Вальдемара Лысяка "Лучший" (Lepszy). К сожалению, не все владеют польским языком, поэтому помещаю здесь отрывок из этой книги — своеобразной автобиографии Вальдемара Лысяка, посвященной его борьбе с цензурой ПНР, своеобразным воплощением которой и стал Цензор (Лучший) — где история публикации и последующих приключений "Императорского покера" раскрывается более полно.

ВАЛЬДЕМАР ЛЫСЯК

ЛУЧШИЙ

Waldemar Łysiak — Lepszy

Wydawnictwo "OFFICINA" 1990

Переводчик: Марченко Владимир Борисович, 2019

Редактор: Игорь Райский

„… Вернемся к Бонапарту. Одна дурацкая фраза, которую я хотел поместить на страницах какой-нибудь публикации (что у Сталина имелись две наполеоновские черты: рост и гетеросексуальные отношения с знаменитой полькой на букву В. [Ванда Василевская: — Прим. перевод.]) никогда бы не прошла через цензуру, зато была пропущена целая книжка, по поводу которой изошло пеной несколько советских институций: Кремль, советская армия и союз ее ветеранов, а так же польское правительство, оттраханное правительством советским.

Книга называется "Императорский покер". Мне не хотелось ее писать, так как я не верил, что ее удастся напечатать. "Покер" я написал по наущению начальницы издательского отдела, которая вела издательский процесс весьма храбро и расторопно, только расторопно не для себя лично, а для книги: в качестве козла отпущения ее сняли с должности, когда этот томик вызвал дипломатический скандал, и когда сам сведения о скандале попали в газеты и на антенны на Западе. Наши же средства массовой информации молчали как могила. Но давайте-ка по порядку:

Машинопись я вручил редакторам в 1976 году. В соответствии с внутренним издательским регламентом, редактор отдал текст на так называемую внутреннюю рецензию. Поскольку содержанием книги была история (конфликт царя Александра с императором Наполеоном за власть над Европой), рецензию должен был написать кто-нибудь из знающих данную эпоху историков. Упомянутая пани редактор, которая на данном этапе, кроме автора, одна знала содержание книги, обладала той же, что и у автора, уверенностью, что восемь из девяти польских историков заплюют машинопись за содержащиеся в ней антироссийские фрагменты, поскольку десять из десяти — согласно авторской оценке — польских историков-наполеонистов разделяют марксистско-ленинскую интерпретацию и подделки, творимые народно-демократической наукой. Но оставался одиннадцатый. Им был Ежи Лоек, превосходный историк, который уже сделался знаменитым как противник подлизывания, но еще не стал известен как диссидент (оппозиция, сразу же после Радома[126], только-только выползала из пеленок), так что сотрудничать с ним можно было спокойно. По предложению пани редактора именно ему была заказана рецензия "Императорского покера".

Честно говоря, у меня немного тряслись поджилки. Человека я знал исключительно по его текстам, и хотя моя книга была основана на солидном библиографическом и документальном материале, я был щенком, он же — бароном в историографии, черт его знает, что стукнет такому в голову, тем более, что я не слишком цацкался, когда писал то, что он должен был оценивать.

Оценил же он на пятерку с плюсом и написал, среди всего прочего, следующее:

"Пан Лысяк совершенно прав, вступая в решительную полемику с наивными противниками Наполеона из нашей страны и показывая, что в то время для польского дела не было никакого иного шанса, а Наполеон, в конце концов, сделал для Польши намного больше, чем какой-либо иной европейский или мировой государственный деятель за прошедшие столетия и до нынешнего дня. По этой теме существовало и сейчас существует множество недоразумений, и не только в исторической публицистике, но и в научной историографии (…) Если бы не Наполеон и Герцогство Варшавское, в течение всего XIX века действовал бы российско-австрийско-прусский договор от 15/26 января 1797 года о том, чтобы навечно стереть имя Польши из каких-либо публичных и юридически-государственных актов".

Еще Лоек сделал такое, что рецензенты делают крайне редко — написал письмо автору. Это было первое письмо, которое я от него получил, так началось наше знакомство. В этом письме были такое строки:

"Как мне кажется, Вы совершенно правы, а противоположные мнения части польских историков — к сожалению, весьма агрессивной части — следуют из поддерживающих доктрину мелких теорий, будто бы Наполеон обвел нас вокруг пальца. Все эти недостойные теории служат одной цели — внушению, что только лежа ниц перед Россией и целуя московские сапоги, мы можем сохранить минимум собственного существования (…) Против Вас сейчас все соглашатели и верноподданные в исторической среде, банда довольно многочисленная, по-хамски нахальная и способная пойти даже на полицейское доносительство, примеры чему уже были. Тем более, поздравляю Вас за отвагу".

Моя душа рванулась ввысь — я чувствовал себя живьем взятым на небо. Взятым живьем на небо в квадрате я стал вскоре после того, когда Лучший провел в "Императорском покере" умеренную косметику и приложил печать, разрешающую запускать типографский процесс. Точно так же удивлялся бы и Словацкий — "toutes proportions gardées" (говоря условно — фр.) — если бы царский цензор снабдил бы "Кордиана"[127] сакраментальной формулой "Дозволено Цензурой".

Книга вышла в 1978 году, и уже через два месяца посол СССР в Польской Народной Республике передал в руки польского правительства решительный протест против издания "Императорского покера". Тут уж я почувствовал себя взятым в небо уже в кубе — это был единственный случай во всей истории ПНР, когда Кремль официально, через МИД, выразил протест в отношении книги польского писателя. Во властных верхах, в издательстве и в цензуре начался истинный пандемониум. Лучший тут же перекрыл информацию об этом, но только лишь в средствах массовой информации польской губернии, так как за ее пределы его власть не распространялась. Запад повизжал, но недолго, поскольку там семь раз в неделю в кроватях кинозвезд и принцесс случаются гораздо более интересные вещи, чтобы иметь рекламу в течение нескольких дней нужно грохнуть президента США.

По вполне очевидным причинам шире и дольше всего скандалом занялась полонийная пресса. Лондонский "Дзенник Польски" свой материал начал с попытки объяснения чуда: каким это образом цензура пропустила такой кунштюк? Причину при этом выработали следующую:

"Власти ПНР терпят эпопею Наполеона и участие поляков в ней. Эпопея завершилась поражением Великой Армии. В снегах России развеялась надежда на возрождение Жчплиты, территория которой после Венского Конгресса в большей части очутилась под господством царей (…) Для цензоров, которые со стороны Москвы надзирают за изданием в Польше исторических книг, борьба за восстановление свободного польского государства с опорой на наполеоновскую Францию является темой разрешенной и даже выгодной, поскольку она показывает, как сильно были обмануты поляки, рассчитывая на помощь Запада".

Но далее "Дзенник Польски" выразил свое изумление. Удивляло же его то, что автор, воспитанный красными педагогами, использует наполеоновскую тематику, чтобы дать пинка кацапам, вместо того, чтобы взяться за агиографию пращуров марксизма-ленинизма:

"Автор — превосходное перо! — принадлежит к послевоенному поколению (род. в 1944 году), так что ему пришлось пройти через марксистскую пропаганду, пускай и смягченную Октябрем. Будучи ребенком Народной Польши, при всей своей любви к истории он мог бы критически разработать личность современника Наполеона, предшественника социализма Леонарда Сисмонди или же родившегося в год победы под Ваграмом Прудона, теоретика социализма и автора лозунга "Собственность — это кража". Благодатной темой для молодого марксиста были бы теории одного из творцов классической экономии, Давида Рикардо, и либерала Сея, который, ссорясь с Наполеоном, посвятил в 1814 году царю Александру свою работу "Трактат о политической экономии". Но эти темы, пускай и связанные с наполеоновской эпохой, внимания Вальдемара Лысяка не привлекли".

То же, что привлекло внимание "молодого марксиста" (оказывается, что сама сдача экзаменов на аттестат зрелости в ПНР делает человека марксистом), по пунктам раскрыл нью-йоркский "Новы Дзенник" ("Новый Журнал") в статье на целую колонку, название которой ("История — это не прошлое время") уже включало в себе ответ. Цитирую фрагменты развития титула:

"В наполеоновской эпохе Лысяк разыскивает ключ к современной политической ситуации в Европе и к нынешней ситуации в Польше. Совсем не так, как это делают в польских школах, с немарксистской точки зрения, он представляет выдающуюся роль Наполеона в формировании современного политического и цивилизационного порядка Европы, равно как и реальные шансы Польши, восстановленной после разделов и существующей наряду с Францией. В том, что ни Наполеону, ни полякам этой цели не удалось достичь — решающую роль сыграла Россия как враг Наполеона, Польши и "чуждой" западной цивилизации (…) Содержанием книги, популярность которой обусловлена типичным для Лысяка стилем рассказа, является пятнадцатилетний поединок за звание арбитра Европы между императором Наполеоном и царем Александром I (метафора продолжающейся до настоящего времени конфронтации между Западом и Востоком). В этом столкновении можно смело искать корни нынешнего конфликта "Запад — Восток" и обнаруживать шокирующе актуальные параллели, например, проблемы Польши, Турции и Финляндии. Лысяк настолько решительно противопоставил себя фальшивой версии этих событий, представляемой марксистской пропагандой и историографией, что официальное издание "Императорского покера" в ПНР граничит с чудом (…) Это первая опубликованная государственным издательством книга, в отношении которой СССР подал официальный протест польскому Министерству иностранных дел, упрекая в антироссийскости и антисоветскости, заключенных в явных аллюзиях к современности (…) Не без причины Лысяк сделал акцент на фразе, произнесенной Наполеоном перед смертью на острове Святой Елены: "Россия — это сила, которая самым широким шагом марширует в направлении господства над миром" (…) В результате советского протеста, а так же статьи в "Новых Дорогах", критикующей книгу и автора — издание последующих книг Лысяка было заблокировано".

Все сообщения относительно скандала с «Императорским покером» подчеркивали, что это издательское «Чудо на Висле», совершенно явный и непонятный провал Лучшего. И со стороны Лучшего это было больше, чем провал — это было злодейством против четких директив ЦК ПОРП. Недавно "Литературная Газета" опубликовала высказывание польского участника Симпозиума польских и советских историков, К. Журавского:

"Возьмем историю царской России, ее империалистической политики. Один из высших рангом партийных деятелей команды Герека сформулировал данную проблему ясно и четко: он заявил, что критику царизма партия будет рассматривать как замаскированную критику Советского Союза".

Тем временем, Лучший, дав разрешение на печать "Императорского покера", допустил не только критику царизма на каждой третьей из нескольких сотен страниц, но и пропустил еще и, как писал "Новы Дзенник", те самые, располагающиеся на каждой пятой странице, «шокирующе актуальные параллели» и «аллюзии к современности». Чтобы было еще остроумнее — Лучшему ничего не нужно было расшифровывать, так как в послесловии я четко написал, что историческую сценографию я использую для расчетов с современностью. Правда, послесловие это было замаскировано названием «Библиографическое примечание», так ведь цензор и посажен для того, чтобы вычитывать каждое предложение. И можно ли было выразить проблему более ясно, чем я сделал это в последнем абзаце книги. Вот он:

"История интересует меня в качестве трамплина для литературных игр, нацеленных метафорой в современность, и именно литературной метафоре, вырастающей из истории, я и возжигаю свой маленький кусочек ладана. Эта книжка представляет собой не монографию о партии в императорский покер, а роман о ней, который стряхивает пыль со старой мудрости Байрона их "Странствий Чайльд-Гарольда":

Русским подобное раскрытие карт на последней странице было излишним — и без того книга являлась для них четко прочитываемым пасьянсом уже с первой страницы. Они и взбесились, поскольку само содержание не нравилось им ни в общем, ни в частностях, то есть — во многих частностях. Как правило, речь шла про общее звучание, которое весьма лапидарно отразил проф. Лоек в интервью для французского радио, когда ему задали вопрос о негодовании советских деятелей в отношении моей книги:

" — Дело в том, что польский вопрос, связанный с Наполеоном — это, в переложении на язык современных политических реалий, это намек о необходимости тесного союза Польши с Западом".

Ни убавить, ни прибавить; этому намеку я посвятил не один абзац в своих наполеоновских книгах, помня о словах самого Наполеона: "Есть только два народа — Востока и Запада". Но, чтобы все было совершенно ясно: выбор Запада здесь является выбором «из двух зол», но никак не мегаломанским "а вот мы, блин, средиземноморская культура". На самом же деле мы являемся периферийной частью латинской культуры, только, когда мы уже тысячу лет прижимаемся к ней словно не познавшее достаточно любви дитя, она ту же самую тысячу лет не обращала на нас внимания словно мачеха, и в своей гордыне не ударила пальцем о палец, когда нас рвали на куски волки (в том числе и западные). Словно черный символ звучат слова римского пары Григория XVI, назвавшего ноябрьских повстанцев: "подлыми бунтовщиками, неблагодарными людьми, которые под предлогом добра восстали против власти собственного монарха" (царя). И подобного рода мнений, свидетельствующих о неизменном отношении Запада к нам, я приводил в своих книгах достаточно много. Среди французов лишь один, корсиканец, был исключением — все остальные плевать хотели на поляков и на свои обязательства в отношении Польши (в этом я укорял представителей Запада в своей книге "Французская тропа", в главе "Каменноглазая сказка из долины Танн". Англичан как вечных нарушителей своих же обещаний я показал в "Ампирном пасьянсе" (в нескольких разделах) и в "Безлюдных островах" (глава "Римская палатка"); можете припомнить лекцию Мамулевича из "Конквисты" — это лекция о британском лицемерии и об обязательствах, которые англичане взяли на себя в отношении поляков, чтобы ни одного из них не исполнить, поскольку «трактат о взаимной помощи был для них куском туалетной бумаги». О фрицах нечего и говорить, кладбища со всех сторон. О габсбургских кнутах, цепях и различных Шелях[128] уже позабыли (в "Колыбели" я упоминаю тот самый це-ка[129] деспотизм), но теперь даже модно стало тосковать по Габсбургам…

Никто из знающих мои книги не может обвинить меня в том, будто бы я, словно идиот, низкопоклонствую перед Западом. Весь мой "Асфальтовый салун" был американской плетенкой: немножечко нитей восхищения дающей силы предприимчивостью “self-made” (тогда не нужны трактаты о взаимопомощи и дурацкие сожаления о том, что кто-то их не выполнил) и множество нитей издевки над всей этой комиксовой культурой, в которой Джоконда никогда не могла бы сомкнуть своих губ в полуулыбке, но в обязательном порядке должна была бы открыть искусственные зубы (keep smiling), которыми, в обязательном порядке, должна была бы жевать chewing gum. Но из "двух зол" я выбираю Запад, даже осознавая, что Гиммлер — (в каком-то роде) внук Канта, Муссолини — святого Франциска Ассизского, Лаваль — Наполеона, а британские футбольные болельщики — потомки Томаса Мора. Там, по крайней мере, хоть среди прадедов встречались настоящие люди, и это уже пробуждает надежду — все дело в генетическом коде.

Когда я слышу, как сегодня говорят, будто мы принадлежим Центральной Европе, я говорю таким:

— Перестаньте звиздеть! Польша — это дом на колесах и на рельсах, правда, рельсы эти коротенькие! Мы — самый восточный рубеж восточной части Запада.

А дальше располагается Азия, желающая быть Европой, о чем я писал в "Безлюдных островах" (глава “Notre Dame de Petersburg”), где некий француз говорит:

" — Русские пока что еще не цивилизованы, это только лишь прошедшие муштру татары! Но, поскольку они ничего так не боятся, как того, чтобы их не принимали за варварскую страну, они неразумно подражают нам в одежде, в архитектуре, в блюдах и в чем там еще. У них талант к обезьянничанью ("le talent de la singerie"), но они не понимают, что цивилизация — это не ярмарочная штучка, не мода, а духовное развитие. Принимая Россию в наш круг, мы приняли бы чуму!".

Это место Лучший пропустил, но после торгов, к описанию которых мы приближаемся; теперь следует завершить описание игры с "Императорским покером". Общее советское неодобрение мы уже имеем за собой, переходим к подробностям.

Протест, поданный советским послом, был сформулирован по пунктам, что придавало ему характер реестра преступлений. Речь шла о следующих их видах: оговор, клевета, подстрекательство и расхождение с истиной, ибо, как знают все осведомленные обитатели земного шара — Советский Союз никогда не был наследником царской империи в сфере стремления господствовать над миром ("самым широким шагом марширует в направлении господства над миром"), равно как в таких областях как дипломатические мошенничества, нарушение международных договоров, нарушение прав человека, организованное рабство, тотальный шпионаж и тому подобные инсинуации, которыми книга просто кишит.

Те люди, которые книгу читали, знают, что ни в одном из инкриминируемых в ней фрагментов нет ни словечка о Советском Союзе. И все же, советы все приняли на себя, словно бы в соответствии с ключом, данным мною на последней странице (что "метафорой я целюсь в современность"). Как будто бы — ибо я не предполагаю, что этот ключ был им необходим, без него они ведь тоже подали бы протест; так как гнев их проистекает из Закона Ножниц ("Ударь по столу, и ножницы отзовутся") — когда, например, вспоминал, что русский "новый конституционный строй (…) был организован так, чтобы быть эффективной ширмой для самодержавного тоталитаризма" — они это приняли в отношении самих себя, хотя об этом их никто и не просил. Оскорбительной инсинуацией на советский правопорядок они посчитали следующий анекдот:

"Царь Петр Великий, развлекавшийся в Спитхед пожелал увидеть, как выглядит знаменитое наказание путем протягивания под килем, которому подвергали моряков Королевского Флота. Услыхав, что как раз на этот момент нет никого осужденного, он предложил:

— Пускай возьмут кого-нибудь из моих людей.

— Ваше Величество, — прозвучал ответ, — люди Вашего Императорского Величества в настоящее время находятся в Англии, тем самым они находятся под защитой закона".

Столь же абсурдным показалось мне обвинение, будто бы я проявляю отсутствие элементарной культуры. Доказательством должны были включенные в книгу утверждения, будто бы слово "русский" — это эпитет, и что русские являются "дикими азиатами". Но ведь это же не мои утверждения, а Бонапарта, это он был хамом, я его всего лишь цитировал.

Точно так же обстояло дело и с русским олимпом военных героев-полубогов. Здесь следует открыть, что советский протест был инициирован Военной академией им. Суворова и союзом красноармейцев-ветеранов, носящих на груди медаль им. Суворова и Кутузова[130]. Оба эти учреждения покраснели еще сильнее, когда им прочитали, что какой-то там лях сказал про их общего идола. Из Большой Советской Энциклопедии каждый советский солдат черпал непоколебимую уверенность, что Суворов — "это величайший военачальник всех времен" (Наполеон там характеризуется как "талантливый офицер"[131], а Маркони, Белл, Эдисон, Ньютон, Лавуазье и все остальные — в качестве эпигонов российских и советских изобретателей; пощадили только лишь Эйнштейна, Коперника и, частично, Дарвина, советское происхождение которых еще не было доказано[132]). Тогда как указанный лях характеристику Суворова начал следующим образом: "клоун и спартанец в одном теле, "То бог, то арлекин, то Марс, то Мом, Он гением блистал в бою любом" (Байрон "Дон Жуан, глава 9), людям Запада казался "жестоким чудовищем, помещавшем в теле собаки мясника душу обезьяны". Снова пена изо рта, и снова не по адресу — я не виноват, товарищи, я только лишь цитировал современников фельдмаршала Суворова-Рымникского! То же самое и с Кутузовым — все его отрицательные черты характера и поступки я представил с помощью цитат из писем людей, знавших Кутузова, а товарищи солдаты поперли на Лысяка буром за то, что я, вроде как, оскверняю военные академии, памятники, ордена, память и вообще советские, неприкасаемые в соответствии с уставом святости. Счастливая армия, не было у них в 1978 году никаких других противников и проблем!

Главной стратегической проблемой советских войск, сражавшихся с одной книжкой, стала проблема отношения России к Польше и Польши к России. Книга была предназначена для поляков и мутила в их головах единственно верную истину о «вечной дружбе русского и польского народов». Мутила, поскольку автор заверял, что на самом деле все было наоборот ("Россия всегда желала Польше самого худшего"), и что один только Наполеон желал полякам добра, изгнав из Польши российских оккупантов. Для кремлевской пропаганды это весьма чувствительный момент — свобода может прийти исключительно с востока, с запада — никогда. Потому-то столько услужливых польских историков доказывало нам, что Наполеон для Польши ничего не сделал, а то, что сделал — это сплошной ужас. Один из подобных историков даже утверждал, что восстановленная Бонапартом Польша — это был очередной ее раздел (когда недавно этого деятеля укладывали в могилу как незапятнанного антикоммуняку, у меня сложилось впечатление, будто диссидентский хор на кладбище — это мой сюрреалистический сон). Так что любое доказательство того, что Наполеон защищал Польшу от империалистической жадности российского дракона, был чем-то вроде красной полотнища (того самого, что используется в корриде), раздражающей другие красные полотнища (те самые, что на древках зовущих вперед флагов со знаменами). Взять хотя бы такой фрагмент "Императорского покера":

"15 августа 1811 года, во время торжественной аудиенции, данной дипломатическому корпусу в день рождения Наполеона, случился один из легендарных приступов ярости императора. В присутствии остолбеневших дипломатов со всей Европы и какой-то части Азии, стоя на широко расставленных ногах перед трясущимся от страха послом Куракиным, Бонапарте ревел:

— (…) целых пять дивизий вы вывели из Дунайской армии, чтобы направить их к границам Польши! (…) Я прекрасно знаю, что вы имеете в виду — Польшу!!… Вы пересылаете мне различные планы, касающиеся Польши. Так вот, знайте, что я не позволю тронуть ни единой деревни, ни единой мельницы, ни единой пяди польской земли!!!…".

Поскольку Россия намеревалась тогда не просто тронуть, а проглотить нашу землю и "с ходу" овладеть Западной Европой (точно так же, как этого хотел Ленин в 1920 году) — должна была вспыхнуть война, которой русские историки и их верные польские ученики дали имя "наполеоновской агрессии". Сам Наполеон этого столкновения не планировал, он делал все возможное, чтобы его избежать, все его дипломатические усилия я описал в "Императорском покере". И чем сильнее он старался, тем больше русские воспринимали это как его слабость. И они приняли неотвратимое решение. Гигантскую мобилизацию русских армий заметила польская разведка, а подробный план российского наступления на запад (под кодовым наименованием "Великое деяние") был добыт французской разведкой в 1811 году. В такой ситуации у Наполеона не было никакого выбора — французские и польские войска предупредили удар, действуя по старинному принципу, что нападение — это наилучшая защита. Таковы факты, для российской, советской и постсоветской историографии весьма некрасивые и несъедобные.

Полемизировать со мной было не слишком удобно, так как нельзя было подвергнуть сомнениям документы. Среди всего прочего, я процитировал письмо царя, в котором он пишет, что завоевание Западной Европы должно получиться "по причине нынешнего отсутствия сил у императора французов". После чего спросил: "Как в свете данного письма выглядят ваши рассуждения, распространяющиеся относительно "захватнической агрессии Бонапарта в Россию"? (…) Абсолютная уверенность в том, что царь ударит на Запад позднее всего в 1812 году, вызвало предупредительный удар вместо ожидания того, что русские войска перейдут Эльбу. Еще раз это было вопросом жизни и смерти".

Для советской пропаганды это было вопросом оскорбленной чести. Мало того, что советским напомнили, что поляки с помощью французов били российскую армию, захватили половину России[133] и вошли в Кремль, и что лишь наиболее суровая с беспамятных времен зима[134] разрушила этот успех, но, вдобавок ко всему, советским людям припомнили о плане с кодовым именем "Великое Деяние", реализацию которого впоследствии предпринял Ленин. Следовательно, было напомнено и о поражении армии Тухачевского и Буденного, которое спасло Западную Европу в 1920 году. Кремль всего лишь раз отругал польскую печать посредством дипломатической ноты. Наш лагерь ничем не напоминал харцерский лагерь, в котором начальник лагеря орет на отрядных вожатых из-за того, что какой-то пацан произнес нехорошее слово. Похоже, им допекло, раз они решили отчитать экономов собственного имения на берегах Вислы посредством письменного выговора.

Не скрою, что это застало меня, как и правительство ПНР, врасплох. Но в себя я пришел быстро. Особенностью нашего братского лагеря было то, что он привык к science fiction, неожиданность была нашей лагерной специальностью. Уже сам факт, что KDL (krajе demokracji ludowej = страны народной демократии) держались годами, несмотря на экономические извращения, должен был изумлять даже Провидение. Неожиданностью это было для всех, но потом каждый как-то привык, и теперь неожиданностью стал крах коммунизма (то есть, месть трупа убийце — так называемая "загробная месть" — ибо это убитая коммунизмом экономика отомстила за себя).

У большевистских неожиданностей всегда имелось много случаев обратной связи. Помню, насколько я был изумлен, когда звезда самого паршивого из всех эсбекских каналов на нашем радио (прославленного «Первого») смылся в Америку, чтобы оттуда бороться с польской коммуной. И еще более я был изумлен, когда антикоммунисты приняли неофита в свои ряды без какого-либо сопротивления: восхваляя его, обожая и записывая в святые. А уж более всего я был изумлен, когда коммуна пыталась меня заставить (через деканат, ректорат и министерство), чтобы я поставил оценку родственнику этой звезды. Вот тогда я вообще перестал понимать что-либо. Ничего я этому "студенту" не зачел, поскольку тот не приходил ни на семинары, ни на лекции (ни разу не был), но ему и так выдали диплом, когда же я спросил, на каком основании — в деканате мне объяснили, что "по недосмотру" (sic!). Тогда-то до меня что-то стало доходить. Когда сегодня мифология каждой из сторон начинает терять своих Аполлонов (коммунистический герой чешской молодежи, Юлиуш Фучик, оказался агентом гестапо[135], а герой протестующей молодежи, Володя Высоцкий — певчей птичкой КГБ), даже молодежь начинает понимать, что жить весело, но от этого потом умирают.

Посол Советов, вручая польским товарищам протест по поводу "Императорского покера", не знал, что тем самым вручает мне награду. Поскольку сам я счел его литературной наградой от советского правительства. Вот от правительства ПНР я бы награды не принял. Впрочем, один раз и действительно не принял. А они и не настаивали. Перед вручением правительственных наград с кандидатами на лавровый венок проводились консультации. Один раз я отказался, и больше предложений не поступало. Приглашениями на ежегодные встречи творцов культуры с жандармами культуры тоже принудительно воспользоваться не требовалось — меня приглашали дважды, оба раза я не выбросил эти приглашения в корзину (их я храню для возможных внуков), но и самими приглашениями тоже не воспользовался, так что приманивать меня перестали. Зато я всегда участвовал, то есть — принимал участие в каждом из таких токовищ с помощью телевизора Thomson с кинескопом PIL (“Precision in Line”). Любил я ежегодно приглядываться к этому радостному кругу, порадоваться теплой атмосфере, увидать всех этих хозяев с громкими должностными званиями (сегодня все они в отставке, на свалке истории) и их гостей с громкими именами с Парнаса (сегодня они в сенате, в сейме и в эстрадном антикоммунизме — то есть, в топе истории).

"Императорский покер" попортил настроение многим титулованным функционерам тех лет. Беспрецедентная реакция Кремля вызвала грозу с молниями, terramoto (землетрясение — ит.) и град матерных слов. На красном ковре марки OPR (отдел пропаганды?) встали по очереди Лучший и директор издательства. А вызывал их на ковер вождь пропаганды и культурной политики ПНР, прославленный упырь из Центрального Комитета, переполненный холерическим характером и эстетическими вкусами а-ля Хрущев, равно как и призванием к цивилизаторской миссии а-ля Жданов[136]. Я ужасно сожалею, что не знаю его диалога с Лучшим, так как мое знание латыни наверняка серьезно бы улучшилось. Зато мне известен его диалог с генеральным директором издательства. Разговор этот начался с невыполнимого приказа: упырь приказал немедленно убрать книгу из продажи и уничтожить весь тираж. Директор объяснил, что это, как раз, может быть затруднительным, поскольку весь тираж (60 тысяч экземпляров) был продан в течение полутора десятков часов и теперь находится в жилых помещениях, а не в книжных магазинах.

Я отдал бы большие деньги за содержание ответа польских властей на советскую ноту. Можно было слышать самые различные его версии. Одна из них говорила, что все было "тики-ток", ответ был дан достойный и хитроумный, поскольку основан был на классиках приблизительно в таком вот стиле: "Польская сторона считает пункт 4 недоразумением, так как уже товарищ Владимир Ильич Ленин в томе (таком-то и таком-то) собрания сочинений, на странице (такой-то и такой-то) признал Кутузова и Суворова "представителями царского империализма". Ben trovato (нашлись хорошо — ит.), если только это правда. Ну а если только сплетня — тем более.

Потом несколько месяцев царило спокойствие, если не считать безумных цен на черном рынке за книгу, которую, в конце концов, было попросту не достать. Чем больше и громче шли слухи о скандале (а сплетни продолжались, потому что аппаратура, глушившая вражеские радиостанции, работала не на все сто процентов эффективно) — тем в большей степени мода заставляла иметь в доме "первую книжку, в отношении которой СССР подал официальный…" и т. д. Никогда больше в жизни у меня более не случались такого рода визиты, как тогда. Секретарь Воеводского комитета ПОРП с запада страны прислал специального курьера с предложением заключить сделку: курьер устно передал мне лестное послание от своего capo, а в руках он держал талон на приобретение автомобиля, который обменивался на один (прописью: один) экземпляр "Императорского покера". — Вон! Мне казалось, что все это мне снится, но из заблуждения меня вывел другой звонок в дверь. В них стоял очередной проситель. Это был человек (для особых поручений) директора дома моды. Этот сделал следующее предложение: за один экземпляр "Императорского покера" пан директор оденет с головы до ног любую указанную мною даму. Ни одной голой дамы поблизости не было, так что — вон! О телефонных звонках даже не упоминаю. Как же сладко быть грамотным… Понимаю, что сегодня все это звучит словно концерт чокнутого барда (того самого, что о "железном Волке"[137]), только весь этот дадаистский цирк для меня и для моих знакомых, шутить для которых было второй натурой, был тогда шокирующей потехой:

— Старик, Брежнев, случаем, не присылал к тебе адъютанта с талоном на Львов за один-единственный экземпляр твоей книжки?

Поскольку у всего на свете имеется конец — эта радостная лафа и потеха тоже закончилась невесело. Причиной в 1979 году стали "Новые Пути" — Теоретический и политический орган Центрального Комитета Польской Объединенной Рабочей Партии. Я не смел и мечтать, что когда-нибудь прочту свою фамилию на страницах данного органа, который с врагами народа и Советского Союза принципиально и окончательно расправлялся с самого начала своего существования. И оказанная мне честь была двойной, поскольку судья, объявивший мне там приговор, не был из второплановых реализаторов партийной линии. Это был главный идеолог ПОРП, тогдашний секретарь ЦК и вицемаршалек сейма (какая-то часть западной прессы, когда описывала скандал с моей книгой, ошибочно "повысила" его до члена Политбюро). Зато он был еще и председателем редакционного совета "Новых Путей".

Статья в журнале называлась "История и политическая культура", и в ней излагался тезис о том, что культурно писать об истории заключается в том, чтобы целовать в задницу Советский Союз. Большая часть текста рекламировала положительный пример: исторические труды великого профессора (в то время члена Политбюро, председателя Государственного Совета, председателя Фронта Единства Народа и т. д.[138]). Никто не назвал этого человека лучше, чем один пролетарий, который когда-то проводил у меня в доме косметический ремонт. То был простой рабочий с еще довоенным классом, столь отличающимся от класса тех послевоенных бомжей, в которых коммуна желала превратить весь пролетариат, и которые для общения используют всего три слова (б…, п… и х…). Этот работник стоял на лестнице и красил потолок. Во втором углу комнаты работал телевизор. И тут на экране появилась седовласая, благородная физиономия упомянутого профессора — высокого чиновника, из уст которого полилась привычная белиберда о превосходстве красного над не красным. Мой маляр прервал свою работу, повернулся, поглядел из-под потолка на говорящую голову и сказал тихим, исполненным достоинства тоном:

— Этот вредитель …..!

Третье слово, замененное точками, вовсе не было матерным, а всего лишь фамилией человека с высших ступеней властной лестницы ПНР, использованным человеком, стоящим на самой обычной лестнице.

Раз уж я упомянул об этом маляре, то вспомню еще один случай. Когда он уже покрасил мне весь дом (а при случае вмуровал орла в наружную стену), помимо договоренной оплаты он попросил у меня книгу с автографом для своего ребенка, мы по обычаю поели-закусили, поговорили обо всем и ни о чем. Мне было видно, что его все время что-то грызет. Когда же мы прощались, он сообщил:

— Пан Вальдемар, будьте поосторожнее, когда разговариваете по телефону. Вас прослушивают.

Я в ответ стал шутить относительно прослушки, а он:

— Не надо над этим шутить, я знаю, о чем говорю. Моя сестра там работает…

Но вернемся к "Новым Путям". Capo ПОРП-овских идеологов, рекламируя историческое творчество своего дружка из ЦК в качестве примера исключительной политической культуры, по закону контраста представил и отрицательный пример: историческое (наполеоновское) творчество Вальдемара Лысяка. С высоты своего поста, авторитета и академической должности он заявил, не разделяя волоска вчетверо (то есть, без каких-либо деталей, аргументов и доказательств), что "наполеоновская эпопея эксплуатируется Лысяком невежественно". Верстовым столбом моего невежества, то есть, скандалом номер один, он счел "Императорский покер", но, по-видимому, его настолько взволновали антироссийскость и антисоветскость тщательно изученного томика, что по причине этого своего волнения он даже ошибочно указал название книги. Кульминацией статьи стали личные размышления, пролившиеся из неприятно взволнованного "Императорским покером" сердца предводителя партийных идеологов. Он заявил, что его лично "переполняет горечью" факт, что в нашей стране находится бумага на книги Вальдемара Л., в то время как великолепные книги председателя ФЕН печатаются гораздо более меньшими тиражами.

И этого хватило. Сразу же после выхода в свет "Новых Путей" с данным текстом, приговор был приведен в исполнение. Два издательства, как раз готовившие мои книги к печати, получили (письменные) директивы: стоп! Форма ее была достойна Версаля. Цитирую дословно, поскольку в "Искрах" (издательстве), которые как раз осуществляли набор моего "Асфальтового салуна", мне этот вердикт показали: "Просим сместить позиции Вальдемара Лысяка в издательские планы будущих лет". И их сместили.

Думаю, что теперь читателям "Императорского покера" история с дипломатической нотой стала известна.

Пользуясь случаем, приношу огромную благодарность редактору текста, Райскому Игорю.

Переводчик