Императорский покер

РАУНД ТРЕТИЙ Раунд маршалов и генералов (Решающая раздача под Фридландом) В КРИКЕ ПЫЛАЮЩЕГО АИСТА

Время маршалов и генералов в императорском покере пришло очень быстро — уже в 1807 году — и продолжалось оно ровно полгода. Речь идет о франко-российской войне Anno Domini 1807 на территориях прусского и российского раздела Польши, то есть о так называемой "первой польской войне Наполеона". В этом раунде командиры армий и корпусов по обеим сторонам столика из фосок превратились в фигуры и наоборот — теперь солдаты стали фосками.

До 1805 года, а конкретно — до Аустерлица, французский солдат представлял собой базовый фундамент Бонапарта, его режима и его игры. Связанный с ним более чувствами, чем дисциплинарно, и осознанный ("солдат-гражданин", знающий на память речи Марата, Дантона и Сен-Жюста под названием "Свобода, равенство, братство"), настоящий интеллигент среди солдатской континентальной братии, он посещал всю Европу за счет посещаемых стран и хвалился этим. А поскольку посещал он их пешком, то под конец устал. Но отдыха все никак не было видно, зато все чаще ему грозил отдых в земле, рядом с ранее захороненными боевыми друзьями. И как раз это его начало поначалу беспокоить, а потом и злить.

Этот солдат не понимал, что постоянные войны развязываются не его идолом (и Наполеон постоянно старался вбить это в его голову своими воззваниями), а теми, idée fixe для которых стало свержение "корсиканского узурпатора" с трона — англичанами, которые платили за это золотом, и законным императором, Александром. Причины ему были до лампочки, важнее для него были эффекты. А вот эффекты не всегда бывали радостными. Солнце, осветившее поле битвы под Аустерлицем, и которое император назвал "солнцем победы", не могло опровергнуть факта, что точнехонько в то же самое время тратящая массу средств на празднование побед Франция очутилась на краю экономического банкротства. А кто его чувствовал более всего болезненно? Семьи крестьян, рабочих и ремесленников, то есть семьи храбрых, но постоянно отсутствующих дома французских парней.

Не на последнем месте были и другие обстоятельства из разряда, скорее, интимных, поскольку соломенные многие годы жены и невесты призывников испытывали страшный голод не одного только хлеба, и от этой нужды им в головы приходили всяческие глупые мысли. И солдату постепенно все это перестало нравиться. "Бога войны" он все так же обожал, но войну любить перестал.

Первым это заметил один из честнейших офицеров Великой Армии, генерал Мутон, в канун… Аустерлица. Когда собравшиеся вокруг Наполеона штабные начали кадить перед ним ладаном, расписывая энтузиазм армии, радостные восклицания и т. д. (один из наиболее усердных даже заверял, что "армия с радостью пойдет маршем даже в Китай"). Мутон на все это сухо заявил так:

— Вы обманываетесь, господа, и, что самое плохое, обманываете и императора. Все те "ура", на которые вы ссылаетесь, доказывают нечто совершенно противоположное. Армия устала и желает мира, а здравицы в честь Его Императорского Величества провозглашает только лишь потому, что только он один способен этот мир обеспечить…

И далее, не обращая внимания на "незаметные" знаки заткнуться:

— Я прекрасно понимаю, сколь болезненны для вас эти мои слова, но правда именно такова. Армия находится на пределе сил. Если она получит приказ продолжать сражаться, она подчинится, но уже вопреки собственному сердцу — по принуждению. Армия проявляет столько энтузиазма в канун битвы, поскольку надеется, что завтра все закончится, и они все смогут вернуться домой.

Эти слова, лучше всего свидетельствующие о гражданском мужестве их автора (французский историк Мансерон назвал его "Кассандрой, которую Наполеон посадил в своем штабе") стоили Мутону маршальского жезла — он не получил его от Бонапарта, хотя заслуживал многократно больше, чем большинство из тех, что его получили.

Мутон несколько пересолил в своей отважном выступлении, но оказался хорошим (с точки же зрения Бонапарта, скорее, "плохим") пророком. Именно в ходе очередной войны с Россией, в 1807 году, после нескольких битв — вместо "Да здравствует император!" — выкрики: "Да здравствует мир!". В этом плане император обладал абсолютным слухом, и он понял, о чем это свидетельствует. Отчасти, виноваты были атмосферные условия, та "пятая стихия", как называли польскую грязь (кампания проходила во время весьма гадких зимы и весны), но только лишь частично.

Так что в этот раз Наполеон в меньшей степени ставил на солдатские массы, в большей степени — на маршалов. Он должен был поступить так и по иной причины: из невозможности разделиться на трех "богов войны". Операции в этой войне шли на громадном фронте, и потому отдельные корпуса большую часть времени воевали самостоятельно, или взаимодействуя друг с другом, они были лишены непосредственного надзора со стороны Наполеона. Такое происходило и перед Аустерлицем, но недолго и в очень малом масштабе. На сей раз маршалам предстояло сдать более серьезный экзамен, и, что самое интересное, они сдали его на "отлично". На это недолгое время они позабыли про вражду, поддерживали один другого и действовали заодно, словно братья. Сами они еще не устали, семьи их не бедствовали, а любовницы в любом количестве находились на месте любого постоя. И им все время было мало титулов и лавров. Потому-то в этом раунде они сделались фигурами.

В царской армии ситуация выглядела идентично, но вот причины ее выглядели по-другому. Российские солдаты не изменили своего военное мировоззрение, так как у них его вообще не было. Они всегда были автоматами, которые заводились страхом; все время они удерживались в рамках прусской дисциплины по образцу Фридриха II, о рисках которой тот же самый Фридрих II как-то сказал одному из своих генералов:

— Для меня величайшей загадкой остается то, почему я и вы остаемся в безопасности в нашем лагере.

Но они тоже были ужасно измучены, потому зимой 1806/1807 года французы на своем пути находили покрытые чудовищными рубцами трупы российских дезертиров, которых царские генералы сотнями прогоняли сквозь строй со шпицрутенами.

Тем не менее, Александр не потому положился на своих генералов и сделал их собственными фигурами в новом раунде игры. Сделал он это потому, что в прудах под Аустерлицем раз и навсегда утонула его уверенность в собственном полководческом таланте, равно как и какая-то часть веры в высшую небесную защиту. Банк Провидения его подвел. Так что, хотя формально он сохранил за собой титул — или, скорее, положение — главнокомандующего, в планы битв и кампаний Александр больше не вмешивался, сосредоточившись на управлении политическими аспектами военной игры и удержании фигур в руке.

Теперь, когда мы это уже выяснили, давайте приступим к описанию самой игры и презентации высших карт. Прелюдией к первым раздачам была коротенькая война между Францией и Пруссией.

Прусский король, Фридрих Вильгельм III, этой войны не желал, тем более, что в принципе у Пруссии для войны не имелось ни одного серьезного повода. Зато войны хотела обожаемая всем народом королева-амазонка, Луиза, а так же прусская армия, скучавшая столько времени в качестве пассивного зрителя таких замечательных военных драк. Эта армия до сих пор помнила поросшие мхом победы Фридрихов I и II, и она была свято уверена, что до сих пор является самой могущественной в Европе. Наполеон победил русских? И что в этом такого необычного? Русских разбить нетрудно. К этим "варварам из азиатских степей" пруссаки всегда относились с умело скрываемым презрением, и с гордостью повторяли ответ, который их король дал когда-то д’Аламберу, восхищенному осанкой королевского лакея:

— Это красивейший мужчина моего королевства. Когда-то он был кучером, и я собирался направить его послом в Россию.

Они не допускали мысли, что какой-то "корсиканский пигмей" мог бы нанести хоть какой-то ущерб их государственности. Они объявили Наполеону войну, а тот весьма быстро показал, как сильно они ошибались. В течение всего лишь одного дня, 14 октября 1806 года, одновременно — под Иеной и Ауэрштедтом. На этих двух полях головные прусские армии перестали существовать, а через месяц как таковая перестала существовать и сама Пруссия.

И только тогда за карточный стол уселся Александр, и начался третий раунд императорского покера. Возникает вопрос: почему царь начал новую игру так быстро после аустерлицкого поражения, вместо того, чтобы переждать и набрать побольше сил? Он был вынужден. И вовсе не потому, что действовал договор о взаимной помощи, заключенный с Пруссией в июле 1806 года — к подобным договорам царь относился, как большая часть здоровых мужчин к свидетельству о заключению брака. Должен он был по трем иным причинам.

Царь был обязан сделать это, в первую очередь, потому что сразу же после Аустерлица в его разъяренном офицерском корпусе стали ходить слухи, что если царь быстро не реабилитирует себя, его может ждать судьба покойного папаши. А поскольку Александр сам когда-то дал возможность отцу встретиться с такой судьбиной, с тех пор у него ушки были на макушке, и подобные шепотки он выхватывал все до одного. Опасаясь новой неудачи (в конце концов, покер — игра рискованная) он решил — как нам известно — дать побольше свободы офицерскому корпусу, так, чтобы теперь ответственность была общей.

Во-вторых, ибо сразу в двух местах для интересов России возникла угроза: в Польше и в Турции. В Константинополе, в султанском гареме в пользу Франции действовала таинственная одалиска, с которой, пока что безрезультатно, сражалась британская контрразведка, а французские офицеры обучали турецкую армию для войны с Россией. В то же самое время, Великая Армия, надавав пинков Пруссии, перешла Одер и катилась дальше, на восток, а поляки посылали к Наполеону депутацию за депутацией с мольбой восстановить их независимости. Какие-либо и чьи-либо действия над Вислой и Босфором Петербург считал вмешательством в свои внутренние дела.

И, наконец, в-третьих он был должен так поступать потому, что после Аустерлица и Иены тот самый его партнер ("узурпатор") мог уже и вправду считать себя воплощением Карла Великого — императора всей Западной Европы. Император Всея Руси давно подозревал корсиканца в желании воскресить Священную Империю Запада. Он был в этом уверен. Ибо, с какой же это целью Бонапарт, сразу же после своей незаконной коронации, отправился в Аахен и потребовал от курии выдать ему самую ценную реликвию собора — щепку из Святого Креста, которую Карл получил от калифа Гаруна-аль-Рашида? Откуда появился слух, что когда он выходил из собора, над его головой сиял нимб Каролингов? И разве не сам ли он нагло обратился к кардиналу Капраре: "Передай папе римскому, что я Карл Великий!". Александр этого стерпеть не мог и решил со всем этим покончить — изгнать жадного хищника назад на какой-нибудь вшивый островок, лучше всего — необитаемый.

Но имелась еще одна причина, относительно которой во французских казармах раздавались не слишком-то изысканные шуточки. Речь шла о чувствах царя к прусской королеве, красавице Луизе, которая — как мы помним — пользуясь слепотой собственного супруга, столь гостеприимно приняла Александра год назад в Берлине. Это она, "героическая богиня всего народа, священное воплощение отчизны", затеяла, не известно зачем, войну Пруссии с "богом войны" и этим отчизну уничтожила. А когда блицкриг закончился, она сбежала в Кёнигсберг и начала вымаливать у своего бога помощи. Вы думаете, что она направляла моления Иисусу Христу? Отнюдь. Луиза писала Александру: "Повторюсь, что верю в Тебя как в Бога". И еще, чтобы потом историки не сомневались в стопроцентной мужской силе царя: "Чтобы верить в совершенство, нужно знать Тебя…". А вообще-то, она постоянно называла Александра своим "ангелом-хранителем".

Так вот, как же мог он не озаботиться опекой над несчастной сироткой, изгнанной из своего домика корсиканским оборотнем? Как утверждал (слегка преувеличивая) Николай Михайлович[43], единственный историк, перед которым двери тайных архивов Романовых были постоянно открыты: "Политика Александра в этот период может быть объяснима только лишь его любовным обожанием королевы Луизы".

А политика Наполеона? Он, что самое забавное во всей этой истории, садился играть без какой-либо ненависти к партнеру. Точно так же, как и раньше. Играл он резко, поскольку это был политический покер, столкновение двух держав, а он обязан был заботиться о собственной. Наполеон создал он ее, когда его спровоцировали вести войны, которые он выигрывал, а выигрывая, он вошел в аппетит на Империю Запада. Только чего бы она стоила без признания Императора Востока? По мнению Бонапарта — немного.

Русских он называл "дикими азиатами", чтобы повысить градус порыва своих солдат, но к царю испытывал некое странное уважение, говорящее, что был у него комплекс парвеню, которого не могли выкорчевать самые великие победы на поле боя. Стремясь к дружбе с Александром, в душе он желал войти в круг легитимных монархов, в ту эксклюзивную компанию коронованных ослов и шарлатанов, которых внешне он так презирал. Печально. Его апологеты эту печаль тщательно скрывают.

Аустерлиц в этом плане ничего не изменил. Он выиграл, разбил, изгнал — вместо того, чтобы вырвать признание. Перед самой битвой он написал о царе Талейрану: "Это благородный и храбрый человек, к сожалению, подстрекаемый собственным окружением". Это тоже было своеобразным любовным ослеплением, и еще не пришло время, чтобы Наполеон увидел в Александре "хитрого византийца" и "Тальму севера". В третьем раунде основной его целью была — конечно же — победа над противником, но эта победа ему нужна была только лишь затем, чтобы этот противник признал, наконец, Бонапарт равным себе и пожал руку, протянутую ради согласия.

Это было непросто. Российские степи, словно самые плодородные поля, выплевывали все новые и новые армии, которые необходимо было победить на громадном театре военных действий от Балтики до Варшавы. И тогда-то на сцену этого театра вступили французские маршалы. В кампании 1807 года ведущие роли сыграли восьмеро из них: Бернадотт, Даву, Ланн, Ожеро, Мюрат, Бертье, Сульт и Ней. Поскольку величайшую свою роль Ней сыграл в восьмом раунде — там я его и представлю. Теперь очередь за семеркой оставшихся.

Гасконец Жан Батист Бернадотт (1763–1844) военную карьеру начал в возрасте семнадцати лет в качестве простого солдата, а через девять лет службы ему удалось забраться на головокружительную высоту старшего сержанта, скорее всего, потому, что всем, чем он тогда выделялся, были замечательные нижние конечности — товарищи по оружию называли его "сержантом — красивой ножкой". Сразу же, как только он познакомился с Наполеоном, Бернадотт плел против него интриги, маршал даже был замешан в заговор 1804 года. Когда были перехвачены компрометирующие Бернадотта документы, Бонапарт кричал, что собственноручно пристрелит изменника, но вместо того назначал его, поочередно: губернатором Луизианы, послом в Вашингтоне и маршалом Империи, в самом конце украсил лентой Почетного Легиона и вознес до титула герцога Понте-Корво. А все из чувства к своей бывшей невесте, Дезидерии Клары, которая вышла замуж за прекрасноногого сына Гаскони, утратив шансы стать законной супругой прекраснорукого сына Корсики.

Только все этм благодеяния не сделало гасконца более дружески настроенным к корсиканцу, и где только мог, он вставлял палки Наполеону в колеса. В 1806 году, под Ауэрштедтом, он не пришел на помощь сражавшемуся из последних сил корпусу Даву, хотя находился в десятке километров от поля боя. После того он утверждал, что не слышал грохота пушек. А не услышал он их потому, что перед тем слух его не подвел, и он уловил, когда Даву сказал о нем:

— Этот негодяй Понте-Корво!

Впечатляющим выступлением Бернадотта было его поведение в 1809 году под Ваграмом. Тогда он оспорил императорский план баталии, рекламируя собственный. Потому, когда во время боя он и его корпус начали в спешке отступать, Наполеон остановил его, спросив, не это ли тот самый гениальный маневр, с помощью которого маршал желает разбить австрийцев. То, как отреагировал на эти слова Бернадотт — уже после битвы — было истинным шедевром наглости. А именно, он выпустил незаконную собственную прокламацию, в которой все заслуги за победу под Ваграмом приписал… себе и своим солдатам. Тут уже чаша терпения Наполеона переполнилась — опозоренный корпус Бернадотта был в качестве наказания расформирован, сам же маршал был изгнан из Великой Армии под предлогом "необходимости лечения на водах".

В 1810 году, шведы, желавшие иметь в стране хоть какого-нибудь солдата, выбрали его наследником шведского трона, благодаря чему плаксивая Дезидерия сделалась впоследствии шведской королевой.

Генерал Каффарелли высказал о Бернадотте следующее мнение, с которым соглашались практически все, которые того знали: "Льстящий черни, способный на измену и опасный неприятель".

Пришла очередь Людовика Николя Даву (1770–1823). Этот был родом из старинной бургундской дворянской семьи, в которой армейские традиции были настолько сильны, что говорили: "Всякий раз, когда рождается Даву, одна сабля извлекается из ножен".

Он тоже поначалу не любил Наполеона, вплоть до битвы под Абукиром в Египте. После сражения он стал было на что-то жаловаться, и тогда Наполеон взял его под руку и повел в палатку. Во время их беседы никто не присутствовал, так что не известно, каким образом корсиканский чародей околдовал бургундца. Фактом же остается то, что, выйдя из палатки, Даву стал вернейшим слугой "бога войны". Один из немногих маршалов, он не предал его в 1814 году, и он единственный так никогда и не признал Бурбонов.

Макдоннелл так написал о нем: "У Даву был странный характер. Это был человек холодный, жесткий, страшный ригорист, упрямый и абсолютно неподкупный. Он соединял в себе неустанную заботу о солдат, которые любили его, но боялись как огня, с безжалостной суровостью к собственным офицерам, в особенности, к полковникам, когда же он стал маршалом — то к генералам, которые ненавидели его всей душой". Здесь следует пояснить, почему солдаты "любили его, но боялись как огня". Боялись, потому что, за малейшее проявление недисциплинированности, не говоря уже о грабежах и насилии, в корпусе Даву можно было получить на прощание несколько граммов свинца в голову (говаривали, что "там, где стоит Даву, цыплята без малейших опасений могут прогуливаться среди казарм"). А любили потому, что это был единственный корпус, в котором всегда имелись все, до последнего, санитары или полевые кухни.

Историки утверждают, будто бы Даву был "единственным учеником Наполеона", и что "он единственный понимал глубину наполеоновских стратегических концепций", с чем сложно спорить. В наилучшей форме Даву находился под Ауэрштедтом и Экмюлем, благодаря чему получил от императора титулы герцога Ауэрштедтского и князя Экмюльского. В какой-то малой степени это компенсировало ему тот факт, что в течение пятнадцати лет наполеоновской эпохи ревнивый Бонапарт постоянно отодвигал его в тень менее талантливых коллег-маршалов, не доверяя постов, соответствовавших способностям Даву.

Даву, хотя во всех отношениях был противоположностью "негодяя Понте-Корво", имел — точно так же, как и Бернадотт — всего одного приятеля. Приятелем Бернадотта был Ней, самый храбрый, но и самый наивный из сателлитов Наполеона. Приятелем Даву был маршал Удино, единственный человек, с которым Даву был на "ты", даже в официальных письмах. Когда в 1815 году, перед самым Ватерлоо, Удино выступил против Наполеона, маршал Даву, в то время военный министр, в сухом, бесстрастном приказе рекомендовал ему отправиться в собственные имения и навсегда разорвал дружеские отношения, соединявшие его с Удино два десятка лет. Даву, хотя и дискриминируемый императором, никогда не излечился от одного редкого, органического дефекта: его сердце обладало исключительно малой емкостью — в нем не было места на еще одну верность.

Второй гасконец из этой компании, Жан Ланн (1769–1809), был сыном крестьянина, начинал он подмастерьем в красильне. Только в 1792 году он добровольцем вступил в республиканскую армию, и с той поры, куда бы он не попал, все вокруг окрашивалось в красный цвет. Эту его одушевленность рубкой и стрельбой оценили, и в течение всего лишь четырех лет продвинули до генерала. Всей своей последующей карьерой он должен был благодарить Бонапарта, и он был единственным маршалом, который позволял себе ссориться с императором, ругаться в его присутствии и даже ему угрожать. И вообще, он любил много и громко высказываться, ссориться и сочно ругаться. Наполеон все это ему прощал.

Хорошо узнав его манеры, Бонапарт додумался до гениальной идеи использовать маршала в дипломатических миссиях. Методика дипломатии Ланна заключалась в том, чтобы стучать каблуками и кончиком громадной сабли по дворцовому паркету, что делало всех европейских князей, к которым его посылали, быстро податливыми к требованиям Парижа. Сам он, впрочем, тоже стал герцогом Монтебелло, и эта номинация женами остальных маршалов была признана прекраснейшей среди всех номинаций на князей и герцогов эпохи, что привело на жену Ланна выгоды всеобщей зависти.

Эта жена была его второй. Первую Ланн оставил во Франции, отправляясь с Наполеоном в Египет. Там его ранили в ногу во время битвы при Абукиром и поместили в госпиталь, в котором его ругань заглушала вопли оперируемых. Ругался он по двум причинам. Во-первых, рядом с ним положили контуженного Мюрата; сам Ланн же предпочел бы лежать рядом с коброй, чем рядом с этим "цирковым шутом". Но на всю катушку стал он ругаться только тогда, когда из Франции пришло сообщение, что его супруга, с которой он расстался четырнадцать месяцев назад, только что родила ему здорового мальчика. Возвратившись на родину, он всласть отругал ее и взял развод.

Но развода с гасконской дерзостью он так никогда и не взял. В 1797 году его, с дюжиной солдат, по дороге из Мантуи в Рим окружила рота папской кавалеристов.

— Сабли из ножен! — приказал своим людям папский офицер.

— Да как вы смеете вытаскивать сабли! — рявкнул Ланн. — Суньте их обратно в ножны!

— Есть! — ответил сконфуженный офицер.

— Спешиться! — продолжал командовать ободренный первым успехом Ланн. — И шагом марш в мою штаб-квартиру!

"Если бы я пытался удирать, — объяснялся он впоследствии, — кто-нибудь из этих болванов мог бы подстрелить меня в спину, так что мне показалось, что, наглея, я меньше рискую".

Будучи земляком д’Артаньяна, Ланн был мастером безумной атаки, что было доказано им под Арколем, Лоди, Риволи, Монтебелло и во многих других сражениях. Под защищавшимся Регенсбургом — когда его атакующих гренадеров отстреливали со стен, и армия просто отказалась участвовать в этом самоубийстве — он взял лестницу под мышку и сам направился пешком к стенам твердыни. На полпути пристыженные солдаты догнали своего маршала и Регенсбург взяли. Подобного рода безрассудства стоили ему множества контузий, хотя Ланну далеко было до рекордсмена Удино, который в ходе наполеоновских кампаний получил тридцать четыре тяжелые раны, не считая ран помельче, и выжил.

А вот Ланн не выжил. В Испании ему спасли болтавшуюся на волоске жизнь, зашив все его тело в свежеснятую баранью шкуру. Под Асперн-Эслингом, в 1809 году, когда пушечное ядро оторвало ему ногу в дело вмешалась гангрена, и уже ничто не могло его спасти. Наполеон плакал у его смертного ложа.

Пребывание в Испании мало что дало Ланну, и не научило его испанской пословице: "Подумай хорошенько, прежде чем скажешь правду". Только от него и от Мутона Бонапарт выслушивал горькие истины. А самую красивую в своей жизни правду Ланн сказал одному из своих полковников, когда тот обвинял молодого офицера в трусости:

— Только лишь свинья или законченный трус способны хвалиться, будто никогда не испытывали страха!

Умирая, он тоже не испытывал страха, и перед кончиной в единственный раз, в первый и последний, обратился к Бонапарту словами, очень даже чуждыми своему «несдержанному языку»:

— Через несколько часов, сир, вы потеряете человека, который ужасно вас любил.

Таким же любителем ругани, хотя и значительно меньше говорившим правду, был сын каменщика, Пьер Франциск Шарль Ожеро (1757–1816). Начал он лакеем у маркиза Бассомпьера, но его выгнали за соблазнение горничной. В связи с этим, он стал официантом в одном из шулерских казино парижского Пале-Рояль, откуда его выгнали за соблазнение официантки. После этого Ожеро пришел к заключению, что гражданская жизнь уж слишком сложна, и записался в бургундскую кавалерию. Оттуда его изгнали за отсутствие субординации.

Недостаток субординации этого вечного уличного хулигана наверняка сломал бы ему жизнь, если бы не то, что Ожеро был феноменальным фехтовальщиком. Когда какой-то офицерик ударил его тросточкой во время парада, Ожеро вырвал ее у него и сломал. Тут офицерик взбесился, обнажил саблю и атаковал наглеца. Но он не знал, что имеет дело с самым лучшим рубакой во всей армии, в результате чего офицера на следующий день похоронили со всеми воинскими почестями, Ожеро же на украденной лошади сбежал в Швейцарию.

Еще неоднократно в течение своей жизни он убегал из французской, российской (будущий маршал служил под командованием Суворова) и прусской армий, в последний раз с большим шиком — за собой он потащил шесть десятков коллег. Удивительный случай привел к тому, что много лет спустя, во время кампании 1806 года, в руки маршала Ожеро попал тот самый прусский батальон, из которого он дезертировал в молодости. Полковник, подполковник и старший сержант оставались теми же самыми — всех их Ожеро одарил золотом.

Но, прежде чем это случилось, он прошел всю Европу и часть Азии. В Афинах он женился, в Лиссабоне попал в тюрьму, в Константинополе продавал часы, а в Дрездене обучал танцам, и повсюду «убивал» женские сердца и лишал жизни мужские тела, так как и женщины, и мужчины страстно испытывали его мастерство. Мужчины — в фехтовании. В Люневилле какой-то жандарм, опьяненный несколькими победными схватками, и вызывая на дуэль "лучшую шпагу Франции" (мнение преподавателя фехтования Сен-Жоржа), спросил перед поединком, где Ожеро желает быть похороненным, в деревне или в городе.

— В деревне, — ответил на это Ожеро.

— Превосходно, — с издевкой заявил жандарм. — Похороны пройдут в деревне.

И жандарм не ошибся. Похоронили его в деревне.

Ужасно много людей похоронили по воле Ожеро, причем, абсолютно невинных. В качестве усмирителя Испании, маршалу Ожеро пришла в голову остроумная идея, как привязывать жителей этой страны к Франции, заключалась она в том, что каждого встреченного испанца попросту вешали. В течение какого-то времени все придорожные деревья в Каталонии гнулись под тяжестью трупов, а метода никак не желала принести желаемого результата, так что Ожеро вернулся во Францию ни с чем.

В отличие от Ланна, Ожеро обладал статью прусского гренадера, и по причине богатого жизненного опыта располагал более изысканным запасом ругательств, но очень многое их и объединяло, как, хотя бы, настоящий инстинкт к показухе, следовательно — и к битвам. Потому-то, во время исполнения Te Deum в ходе возвышенной церемонии коронации Наполеона в соборе Парижской Богоматери, оба наших маршала вели непринужденную беседу на самые различные темы, в особенности же о том, что — как это изложил Ожеро — "здесь не хватает лишь того миллиона человек, которые отдали свою жизнь, чтобы освободиться от подобных глупостей".

Вы наверняка уже догадались, что влюбчивый Ожеро в Наполеона как-то не влюбился. У него не было случая. Уже при первой встрече в 1796 году Бонапарт a priori сделал невозможным подобную любовь, такими словами успокоив выступавшего на него Ожеро:

— Генерал, вы выше меня на голову, но если вы немедленноно не перестанете наглеть, я прикажу это различие ликвидировать!

Свою злость Ожеро разрядил в ближайшей битве под Кастильоне, за что впоследствии стал герцогом ди Кастильоне. Но даже будучи герцогом, этот милый шут, грубиян и вор оставался таким же негодяем[44]. До самого конца жизни.

И вот теперь третий гасконец в представляемой группе, сын трактирщика, Иоахим Мюрат[45] (1767–1815), у него было множество схожих черт характера с Ланном и Ожеро, к примеру: любовь к ругательствам и коллекционированию дам. Эта повторяющееся, словно икота, у наполеоновских маршалов сходство обоих совершенств буквально провоцирует к философским размышлениям на тему: а вот успехи во втором из них они достигали, благодаря превосходству в первом, или же замечательное знание дам была причиной первого из совершенств? Ну да ладно, хватит, вернемся к Мюрату.

Он не уступал Ланну и Ожоре в отваге, зато намного лучше разбирался в лошадях и в костюмах. В качестве превосходного кавалериста (в его молодости было много возможностей для тренировок, когда Мюрат верхом удирал от выдвигавших различные претензии "невест") в Великой Армии он занял пост главнокомандующего кавалерии и с честью удержал его почти до конца эпохи Ампира. Почти что, поскольку перед самым концом изменил Наполеону и смылся, понятное дело — верхом.

Что же касается одежды и костюмов, то в течение всей жизни они были величайшим хобби Мюрата, это увлечение превосходило даже увлечение женщинами. Обозленный отсутствием фантазии у портных, он сам себе проектировал одежки, в среднем — раз в неделю. В них он смело соединял элементы французские, кавказские, турецкие, шотландские, польские, итальянские, испанские, скандинавские, индийские и южно-американские, африканские и взятые из шатров комедийных трупп, народные и дендистские — абсолютно всякие. Уверенный в собственной гениальности в данной сфере, он разработал подобные одежные коктейли и для своих штабных офицеров, те же подняли открытый бунт под лозунгом: "Долой ослиную ливрею!". Для Мюрата это был тяжелый удар.

Еще более тяжелый удар достиг его со стороны императора, на балу, где Мюрат появился в своем новом шедевре. В серьезных исторических монографиях пишут, что Наполеон выгнал Мюрата из зала, заявив, будто тот выглядит словно "циркач Франкони". Вполне возможно, что император так и сказал, но из того, что известно мне, Бонапарт сказал следующее.

— Вернись домой и переоденься в мундир, а то ты похож на цирковую обезьяну!

Обожающая всяческие костюмы и яркие цвета супруга Бонапарта, креолка Жозефина, считала, все же, иначе. Как-то раз Мюрат устроил завтрак для своих дружков-кавалеристов и после нескольких бутылках шампанского презентовал им со всей осторожностью бутылку креольского рома (акцент делался на слове креольский), полученную от "красивейшей в Париже женщины, которая научила его, как готовить данный напиток, и множеству иных вещей!". Поздравления, полученные им от развеселившихся участников пирушки, были настолько громкими, что дошли до ушей Наполеона, но вскоре Мюрат стал его зятем, так что все осталось в семье.

С Бонапартом он сошелся по-гасконски. Мюрат подошел к Наполеону сразу же перед тем, как "бог войны" отправился на итальянскую кампанию, и сказал:

— Генерал, у вас нет адъютанта в чине полковника. Предлагаю себя на это место.

Предложение было принято, а кавалерийская бравада в этой и последующих кампаниях вознаграждалась поочередно чинами: генерала, маршала, Великого Адмирала Франции, князя Бергского и Кливийского, а под конец — короля Неаполя[46]. А еще чином, о котором мы упоминали: императорского зятя.

С супругой, сестрой Наполеона Каролиной Бонапарте, Мюрат играл в популярнейшую супружескую игру под названием: кто кому больше изменит. Биографы так и не установили, кто же из этой сладкой парочки одержал победу (знаете, историки слабы в математике), зато они отметили, что семейство Мюрат столь же терпеливо устраивало заговоры и плело интриги против собственного благодетеля, и по инициативе Каролины, спавшей с министрами враждебных Наполеону держав, изменили ему в 1813 году.

Любовь Мюрата к красивым костюмам разделял только один из его коллег-маршалов, Александр Бертье (1753–1815), но разделять и сравниться — это не одно и то же.

Бертье был прирожденным начальником штаба, законченным, абсолютным, полнейшим штабным офицером, словом — гениальным штабным деятелем, и тут все историки военного дела до последнего согласны с тем, что никогда до и после, под какой-либо географической широтой не рождался более лучший штабной офицер, чем сын королевского инженера, Александр Бертье. Карты, то есть всяческую обозначенную на них выпуклость и низину территории он "чувствовал" чуть ли не "органически, словно бы те были напечатаны на его собственной коже.

Бертье обладал открытым и прецизионным умом, способным к сопоставлению и разделению огромнейшего количества самых мелких подробностей. В любое время суток он помнил имя коменданта маленького аванпоста, оборудованного всего лишь неделю назад; он знал расположение каждого подразделения, его численность, оснащение и планируемое направление маневра. Живой атлас, скрещенный с журналом боевых действий и счетной машинкой. В ходе одной из кампаний он обходился без сна целых тринадцать дней и ночей подряд (!) — в этом плане один лишь Наполеон мог с ним сравняться, но в длительности проиграл, так как его рекорд жизнедеятельности составил неделю. Когда случалась срочная потребность нанести на планы новые данные из донесений в — скажем — два часа ночи, Бертье, как правило, заставали уже одетым и готовым к работе.

После того, как как он из дверей штаба выходил, титан трудолюбия и картографической интеллигентности моментально превращался в недотепу с умом и поведением капризного ребенка. Двумя постоянными атрибутами его нрава были жалобы и нелюбезность. В Египте он жаловался на солнце и пески пустыни, в Швейцарии — на горы, в Польше — на грязь, в России — на снег, в Пруссии — на дождь, и вообще, жаловался он везде и на все, поскольку таков уж был его характер. С точно такой же неприязнью выслушивал он просьбы своих подчиненных, и вечно отказывал им, поскольку всегда был ими недоволен, точно так же, как недоволен любой погодой. В Египте Бонапарт сказал генералу Клеберу:

— Приглядись к Бертье, как он капризничает и жалуется. И этого человека с характером старой бабы называют моим ментором! Если я когда-либо приду к власти, то поставлю его так высоко, что каждый увидит его заурядность.

К власти он пришел год спустя, и слово свое сдержал, назначив Бертье маршалом, начальником Генерального штаба, Великим Ловчим Империи и двойным князем: Невшательским и Ваграмским. Но и без того все видели банальность этого наследника Квазимодо с маленьким, бесформенным телом, на котором была насажена еще более бесформенная крупная голова с шапкой курчавых волос, обкусывающего ногти "до локтя", публично ковырявшегося в носу, плохо одетого (адъютант Наполеона, Грабовский: "Мундир и штаны на нем висели"), заикающегося и брызгающего слюной во время речи. Тут следует восхититься мастерством агиографов, который так вот представили внешность Бертье (цитирую по варшавскому изданию 1841 года): "Лицо Бертье было деликатным и мягким, но без чем-либо выделяющегося выражения, поэтому оно странно смотрелось на фоне красивых и мужественных фигур генералов, которыми он руководил".

Все свое свободное время за пределами штаба Бертье посвящал размышлениям на тему: какая же это божья милость, какое неслыханное счастье, что он живет на той же самой планете и в то же самое время, что и прекрасная Мадам Висконти. Но и тут он нашел причину для жалоб. Наполеон, который терпел лишь скоротечные внебрачные связи, запретил мадам Висконти посещать двор, поскольку она была постоянной любовницей маршала. Так что, тем более не могла она, даже если бы и пожелала, сопровождать Бертье в постоянных кампаниях между Пиренеями и Москвой, переодевшись адъютантом, как того массово желали делать "девочки" Массены. Потому упоительные мгновения он мог проводить с ней только лишь во время коротких антрактов в военных действиях.

Война как таковая не была стихией Бертье, ею было исключительно штабное затишье. В поле он несколько раз себя скомпрометировал, а свою величайшую битву провел во время охоты, которую организовал для Наполеона в 1808 году. Он устроил оснащение, облаву и дичь, совершив всего одну маленькую ошибочку: вместо диких, он купил тысячу домашних кроликов, не зная, что те приучены получать пищу дважды в день. Так что когда император с ружьем вошел в лес, кролики приняли его за кормильца и радостно облепили со всех сторон. Отчаявшийся Бертье прибежал с бичом и начал хлестать "дичь", желая разогнать х и дать возможность монарху выстрелить. В конце концов, данную баталию он выиграл, но к тому времени оскорбленный Бонапарт давно уже был на пути в столицу.

Бертье, подобно Ожеро, Мюрату и некоторым иным маршалам, тоже покинул императора перед самым концом Ампира. Вот только, в отличие от других, увидев российские войска, направляющиеся на Париж, маршал выбросился из окна и скончался на месте.

И, наконец, сын бедного нотариуса, Никола де Дьё Сульт (1769–1851), похожий на некоторых описанных выше, храбрый забияка и ужасный грабитель. В ходе военных походов он поступал в соответствии с максимой: "Fais ce que to dois, advienne que pourra", что в его собственном, слишком вольном переводе звучало: "Тащи, что только можно, и пускай творится, что угодно". Он не был выдающимся стратегом, хотя в Испании захватил крепость Бадахос, и сразу же после того сумел проиграть битву под Альбухерой, хотя, в соответствии со всеми принципами военного искусства и здравого смысла, он просто обязан был ее выиграть. Веллингтон верно заметил, что Сульт умел правильно вывести собственных солдат на поле боя, после чего просто не знал, а что с ними делать дальше.

У Сульта имелось хобби — строить памятники. В Булони его солдаты весьма долго восхищались памятником, который строил их маршал, пока не узнали, что издержки на него покрывает не правительство, но они сами — Сульт ежемесячно вычитал у них однодневный заработок. С того момента памятник уже совершенно перестал им нравиться, а один из полковников заметил:

— Если бы славу так же легко можно было добыть, как и деньги, наш маршал стал бы самым знаменитым в мире человеком.

Сульт старался не упускать и славу, так как был весьма амбициозен. И вообще, это был самый амбициозный из маршалов Наполеона. Первой амбицией Сульта было: стать пекарем. Ради этого он в молодости дезертировал из армии, только семья не позволила поменять ему порох на муку и приказала вернуться в воинские ряды.

Вторая величайшая амбиция Сульта касалась его титула. Как вы, мои читатели, уже заметили, Наполеон давал своим маршалам княжеские или герцогские титулы либо с названиями битв, в которых те отличились, либо с названиями провинций Империи. Получавшие последние из указанных были в ярости, ведь подобный титул мог вызывать подозрение, будто бы их обладатели ни в одном бою не отличились. Сульт мечтал о том, что станет герцогом Аустерлицким. Он считал, что имел на это право, поскольку, командуя центром, сыграл в данном сражении ведущую роль. Но, как мы помним, Наполеон при Аустерлице одержал победу лично, с помощью собственных "обольщенных детей", и ни с кем не собирался делиться славой. В результате, Сульт получил титул герцога Далматского и так никогда не смог от этого удара оправиться.

Много лет спустя, в 1826 году, австрийцы, которых раздражало, что француз носит титул с названием принадлежавших им территорий, взяли и аннулировали это самое Далматское герцогство. И тогда вся Франция, от чистильщиков обуви до Виктора Гюго, просто сошла с ума, и дипломатические переговоры повисли на волоске. Перепуганная Вена вспомнила о величайшей жизненной амбиции Сульта и, желая утихомирить страсти, в качестве компенсации предложила ему… титул, о котором он так мечтал, в замечательном звучании: Сульт-Аустерлиц!

Было когда-то такое время, когда за этот титул Сульт отдал бы руку, половину жизни, да все, что угодно, но единственный человек, от которого Сульт этот титул принял бы, был мертв вот уже как шесть лет. Старый маршал с презрением предложение отверг.

Этим жестом Сульт продемонстрировал собственное величие. Ибо все они, вся эта банда оборванцев, которых Наполеон вытащил из сточной канавы, чтобы поместить на подиуме Европы, по- своему были великими. И лучше всего они доказали это как раз в третьем раунде императорского покера.

Мистик Александр поставил на карты, отличавшиеся тем, что они могли гордиться высоким происхождением, в основном, это были графы и князья. Причем, в каббалистическом раскладе — царь сыграл пятью картами с надпечаткой "Б". Это были пять генералов: Багговут, Багратион, Барклай, Беннигсен и Буксгевден, при чем, каждый из них был, собственно говоря, иностранцем, а некоторые не имели ни единой капли русской крови в жилах. Да, трудно не признать, что Мама История иногда отпускает невообразимые шуточки.

Главнокомандующим царь назначил обрусевшего немца, графа Левина Августа Теофила Бен-нигсена или же Беннина (1745–1826). Да-да, того самого "предводителя убийц", который помог ненавидимому Александром отцу превратиться во вспоминаемого всеми с жалостью папочку. Но не думай, мой Читатель, будто бы это из благодарности за эту вот услугу царь наградил Беннигсена постом главнокомандующего, а потом еще и титулом имперского графа и орденом св. Владимира I класса, орденом св. Андрея Первозванного, и алмазными знаками к этому же ордену, еще орденом св. Георгия I класса, не говоря уже о средствах в двенадцать тысяч рублей ежегодной пенсии или "вспомощенствовании" в размере двухсот тысяч рублей. Нет, нет, вовсе не за то. И не за выигранные битвы, поскольку граф Беннигсен выиграл их в своей жизни не так уж много. Будет лучше, Читатель, если мы "cherchez la femme". Но, прежде чем мы ее поищем, приведем краткое жизнеописание главнокомандующего.

Родился он неподалеку от Ганновера, в старинном дворянском семействе, и уже в четырнадцать лет начал военную службу. И выстрелил он весьма высоко, особенно ростом. Кроме того, был он худым, страдал грудной жабой, у него случались кровотечения и были проблемы с глазами. Только все это не мешало ему видеть различия между молодыми женщинами и вечно молодыми, в результате чего женился четырехкратно.

Его появление в России тоже было вызвано дамско-мужскими отношениями, а конкретно: влюбчивостью Каролины Матильды, красивой супруги датского короля Кристиана VII. Тут дело такое, королева на троне садилась рядом с королем-супругом, а вот отдохнуть ложилась вместе с его знаменитым министром Струэнзе, что уже через пару лет настолько возмутило всю Данию (датчане народ на подъем тяжелый и шуток они не понимают), так что при всеобщем одобрении был совершен государственный переворот (1772) и развратную парочку посадили в тюрьму. Струэнзе был осужден на смерть, а Каролину поместили в Целле, где охраной как раз занимался офицер Беннигсен. Плененную королеву он охранял слишком усердно, в связи с чем начальство, опасаясь, чтобы он не заменил Струэнзе, охранника отозвали. Это настолько разозлило нашего героя, что он заявил: … (ладно, не будем об этом, и так понятно) и в 1773 году эмигрировал в Россию.

В российской армии он принял участие во многих кампаниях (против Турции, Пруссии, Польши и Франции), но командиром был паршивым. Было в нем что-то от Сульта — строил замечательные планы битв, которые потом не мог реализовать. Потому Наполеон оценил его одним словом: бездарь.

Но ему вовсе не нужно было быть талантливым военачальником, чтобы находиться в милости у царя. Достаточно было того, что у него имелась способная на все супруга, и что царь Александр просто обожал полек. Да, такой уж из нашего Александра был свой парень. Он не пропускал юбок различных национальностей и рас (даже евреек в придорожных трактирах, о чем сообщает Собарри в "Литовских картинах", а еще почтмейтерш в Венгрии), но более всего ценил полек. Он даже переодевался в мундир простого офицера и инкогнито "снимал" дам в польских имениях. Он и демографию улучшал — родившая от него сына Сулистровская громко этим хвалилась, только радость ее несколько затенял тот факт, что она не была единственной, у которой имелись причины гордиться подобного рода отличием.

Не отступающий ни на шаг товарищ Александра, князь Петр Михайлович Волконский, так писал из Варшавы в письме графу Виктору Кочубею: У Его Величества сказочный успех у прекрасных польских дам. Все старались обратить на себя его внимание. Только более всего его привлекали молоденькие и пригожие девоньки, которых ему усердно подсовывали" ("qu'on lui préparait").

Величайший разврат в собственной жизни царь пережил, а еще произвел дочку с Марией Четвертинской, супругой Обер-Егермейстера Нарышкина. Ах, эти польки — впрочем, у Наполеона любимым талисманом тоже ведь была Марыся (Валевская).

Только не надо злиться, мы уже возвращаемся к генералу Беннигсену. После убийства Павла I его необходимо было временно убрать с глаз царицы-матери, потому его назначили генерал-губернатором Литвы. Сразу же после прибытия в Вильно он влюбился в молоденькую шляхтянку, Марию Буттовт-Анджейковичувну, которая — как вспоминал виленский врач, Юзеф Франк — "хотя и любила другого, пожертвовала собой ради семьи и отдала руку генералу. Тщеславие тоже сыграло свою роль, не без того". И до нынешнего дня подобное тщеславие молоденьких дамочек просто ужасно. Но снова мы отходим от темы; ad rem! (по существу — лат.). Беннигсен был тогда крепким шестидесятилетним мужчинкой, так что Анджейковичувна стала его четвертой невестой.

Госпожа Беннигсен очень понравилась царю, и потому он начал с ней страстно танцевать на всех балах, устраиваемых Беннигсенами в имении Закрет под Вильно. Но сколько же раз в неделю можно устраивать балы? И тогда Александру в голову пришла идея, настолько гениальная, что если бы подобные идеи приходили к нему во время войны, он без труда сместил бы Наполеона на Олимпе военачальников. Он выкупил Закрет у Беннигсена, причем в контракте имелось условие, что Беннигсен, хотя и перестал быть хозяином, может проживать в имении до конца дней своих. И не нужно было прописывать в контракте очевидное заявление о том, что формальный его владелец имеет право пребывать в своем доме когда только того пожелает. Таким образом, у Закрета стало два владельца и, думаю, что это предложение весьма ловко описывает суть проблемы.

С тех пор Александр прощал Беннигсену всяческие проступки, даже один обед в Закрете, тот самый обед, который ему не подали. В ходе этого обеда перерыв между ранее поданными закусками и основным блюдом как-то странно все длился и длился. Через полчаса атмосфера сделалась весьма неприятной, но царь дал пример хорошего воспитания и с улыбкой обратился к хозяйке дома:

— А мне такой перерыв даже нравится, можно немного отдохнуть.

Но и после этого ничего не изменилось, и "перерыв" немилосердно затянулся. В конце концов, синий от стыда Беннигсен сорвался из-за стола и побежал в кухню. Там он увидел, как его пьяный в дымину повар ведет бой с поварятами, кидая в них тарелками с царским обедом. Повар получил сотню палок, царь в тот день не пообедал, но генерала простил. Все с той же самой улыбкой.

И все было бы замечательно, если бы не находившаяся в гостях в Закрете некая пани Багневская. Ревнуя к царю, в письмах своей проживающей в Петербурге у госпожи Татищевой сестре, она описала то и сё, назвав бывшую панну Анджейковичувну "жирной коровой". И на тебе, госпожа Татищева, копаясь в бумагах панны Милейко (своей компаньонки и, одновременно, любовницы господина Татищева) нашла одно из этих писем. Она тут же занесла его в Зимний Дворец, после чего вспыхнул скандал.

Мы не сильно далеко отошли от темы, знакомясь с открытиями госпожи Татищевой, поскольку, благодаря этому, теперь нам известно, почему 1 января 1807 года Беннигсен был назначен главнокомандующим русской армии. Как известно — командовать армией из собственного дома не очень удобно, на какое-то время необходимо отправиться и в поле. Второй же владелец Закрета не собирался — как я уже упоминал — играться на сей раз в солдатики, и остался дома.

В то время, как накрученные им генералы вели войну, Александр страстно танцевал. И вообще, после Аустерлица он обожал танцевать в ходе войн, перед войнами и после войн. Это утверждение дает нам повод представить очередного господина Б., генерал-лейтенанта Багговута, с супругой которого царь как-то не имел особого желания танцевать на балах. Поэтому, во время бала, устроенного перед войной 1812 года в виленском казино (королевой этого бала была уже упомянутая госпожа Сулистровская), Багговут, видя, как его половина "строит из себя Петрушку", разозлился и рявкнул (но тихонечко, услышало его только лишь два человека) соседу:

— А как вы считаете, а вот Наполеон, если бы танцевал, не отдавал бы в канун войны предпочтения женам собственных генералов перед польками?!

Мы не знаем, что делал бы Наполеон, если бы танцевал[47], но зато нам известно, что Александр даже если и слышал подобные сожаления, внимания на них не обращал. Наилучшее доказательство "не обращения" он дал, пригласив на бал в Закрете сплошных виленских дам — и без мужей! (Некоторые из них осмелились даже запретить женам в этом балу участвовать).

Карл Багговут (1761–1812) был родом их эстонского семейства Баггохуфвудтов, и точно так же, как и у Беннигсена в его жилах текла немецкая кровь. Точно как и тот, он начал службу в германской армии (у маркграфа Анпахского, Карла Фридриха), чтобы потом перейти в русскую армию в чине подпоручика (Беннигсен в чине подполковника). Он сражался в Крыму и в Мультанах (Молдавии), в Польше и в Швеции, где пережил два величайших своих успеха: искусным маневром не допустил захвата неприятелем города Ништад и под Иверисимо разбил генерала Вегесака, спасая тем самым город Або, в котором размещалась главная штаб-квартира русских. Тем не менее, царь все так же не желал танцевать с его женой.

Зато, время от времени, он приглашал потанцевать супругу Барклая (в девичестве Бекгоф), о которой ее супруг, генерал Барклай де Толли, очень заботился — например, он посылал ее на чешские воды с двумя своими адъютантами, Затцем и Шмейдом. Вот вы заметили, что здесь звучат сплошь нерусские, в основном — немецкие фамилии. К тому же, чтобы было еще смешнее, в жилах Барклая было много шотландской крови. Его шотландские предки, семейство Барклай оф Толли, в XVII столетии эмигрировало в Меклембург, а потом и в Ригу.

Михаил Барклай де Толли (1761–1818) был среди пяти господ Б. абсолютным рекордсменом — дядя, который его воспитывал, записал его в кирасирский полк капралом еще до того, как парню исполнилось восемь лет. За участие в многочисленных кампаниях (Турция, Швеция, Финляндия, Польша, Пруссия и Франция) он получил от царя целую телегу орденов, чин фельдмаршала и титулы графа и князя. Российское высшее общество ненавидело этого "онемеченного шотландца", поскольку имелась у него не слишком деликатная привычка разговаривать в обществе со своими доверенными людьми по-немецки, что русских "глушило". Это был хладнокровный, хороший командир, но — как вспоминает мемуаристка — хотя он и одерживал победы, "хороших манер у него нисколько не прибавлялось".

Немцем был и четвертый Б., Фридрих Вильгельм, а по-русски: Федор Федорович Буксгевден (1750–1811), из рода первых крестоносцев, которые прибыли в Ливонию, где основали орден Меченосцев (орден Братьев Меча). Сражался он в Польше, Турции и Австрии, но более всего свершил — как и Багговут — в Скандинавии. В Швеции, под Роченсальмом (1789) и Свеаборгом (1808 — он вынудил этот город сдаться) и в Финляндии, которую захватил в 1809 году. Павел I сделал его генерал-майором, графом и губернатором Санкт-Петербурга, а потом, по своему обычаю, в момент раздражения выгнал вон, в Германию (1798). В третьем раунде, по воле Александра, Букгевден был в российской армии вторым после Беннигсена человеком, хотя в действительности был военной бездарью. Под Аустерлицем он скомпрометировал себя более других. Зато он был прилежным и вежливым (о нем говорили: выскочка и лизоблюд), что все объясняет.

Наиболее знатным из всех был пятый Б., князь Петр Багратион (1765–1812), ради отличия — грузин, происходивший из рода некогда правящих в Имеретии царей. Воевать он начал в семнадцать лет и делал это великолепно. Ничего удивительного: он был учеником самого Суворова. Доказательства собственной храбрости и интеллигентности Багратион дал на многих фронтах, от Италии, до Черкессии. В 1805 году, под Шёнграбен, с шестью тысячами человек он целый день сдерживал многократно превосходящие силы Мюрата и Ланна. Именно он, после бегства Александра и контузии Кутузова, вывел остатки армии со страшного поля под Аустерлицем. За это он получил чин генерал-лейтенанта и орден Святого Георгия. А кроме того, он был красивым мужчиной. В него была влюблена сестра Александра, великая княжна Екатерина Павловна.

Разум Багратиона была весьма специфическим, на одну пятую он состоял из хладнокровного расчета, а на четыре пятых — из необузданности, легкомыслия, безответственности и фатовства. Даже его приятель, граф Растопчин, укорял его за безумные "глупости". Самой же величайшей "глупостью" князя Багратиона была женитьба на красивейшей польке, графине Сковроньской, эротическая разнузданность и сексуальная филантропия которой сделались вскоре (после смерти супруга в 1812 году) притчей во языцех. Ах, эти польки…

Вот именно, давайте вспомним, что царь чрезвычайно любил полек. И потому терпеть не мог Багратиона, потому что, пока князь жил, даже монарх не имел легкого доступа к княгине Багратион[48]. Не любил он его еще и за то, что уступал ему (да еще и как!) в древности генеалогического дерева, в связи с чем не мог покупать генерала аристократическими титулами. Вот второе, наряду с госпожой Беннигсен объяснение странного на первый взгляд факта, что самый способный российский офицер не был поставлен во главе армии в третьем раунде императорского покера.

Этот третий раунд состоял из десятка полтора мелких и двух крупных сражений. В то самое время, пока Наполеон разводил политику в Варшаве и других польских местностях, французские маршалы старались как можно лучше выполнить его указания. Ланн со своим корпусом под Пултуском ввязался в длящиеся целые сутки бой с обладавшей колоссальным численным преимуществом армией Беннигсена и, в конце концов, отпихнул ее, благодаря тому, что на помощь ему пришел Даву (я уже говорил: в этом раунде маршалы показали замечательные примеры сотрудничества). Под Голымином этот трюк был повторен: французы отпихнули Беннигсена и Буксгевдена. Российские генералы получили от Александра приказ любой ценой выкинуть французов на левый берег Вислы. Они старались, но в многочисленных мелких битвах и стычках карты Наполеона оказывались более сильными — маршалы все время выигрывали и продвигались вперед.

Беннигсен решил остановить французов под Илавой Прусской, и там то 8 февраля 1807 года произошло генеральное сражение. И была это — как с ужасом вспоминали в течение многих лет — "не битва, а резня". Наполеон присутствовал, поскольку столь крупными столкновениями должен был командовать лично. В какой-то момент он бросил в наступление свой центр, корпус Ожеро. Он хотел повторить Аустерлиц, но под Аустерлицем было солнце, а под Илавой Прусской — снег. Снег был сильной картой Александра в императорском покере. Здесь эта карта появилась в первый раз. И через пять лет вернется в качестве крупнейшего козыря.

Битву под Илавой Прусской я подробно описал в романе "Колыбель". Сейчас же напомню лишь наиболее важные факты. Когда корпус Ожеро двинулся в наступление, неожиданно началась метель и ударила ему в лицо. "Когорты центральной группировки французской армии, ослепленные адской поземкой, спутали направление и, не осознавая того, брели с трудом к холмам, прямиком в пасти российских орудий. Россияне, которым метель дула в спины, тут же подтянули громадную батарею из артиллерийской цепи, прервали огонь по всей линии и ожидали. Они ожидали ослепленную добычу, которая была все ближе и ближе, беззащитная, обремененная жестоким приговором рока. Те, что стояли при пушках, уже знали, что не будут сражаться, они только лишь расстрельный взвод, и все, что им осталось, это безнаказанно палить в приближающиеся толпы"[49]. И они расстреляли. В течение четверти часа маршал Ожеро потерял весь свой корпус чуть ли не до последнего человека (сам он был тяжело ранен). История, вплоть до битвы под Илавой, не видела еще подобной гекатомбы, рекордной с точки зрения скорости исполнения.

Спас Наполеона "циркач Франкони". Бонапарт, видя, что все рушится в тартарары, подъехал к нему и сказал ему с улыбкой, столь свободной, как того требовала отчаянная ситуация:

— Иоахим, ты же ведь не позволишь, чтобы эти азиаты съели нас живьем?

И тогда первый кавалерист Франции, сын корчмаря, Иоахим Мюрат, в вышитом золотом полушубке (понятное дело, собственного покроя), с плюмажем из страусовых перьев на шляпе, сидящий в седле, под которым вместо чепрака была постлана леопардовая шкура, дирижируя тросточкой с золотым навершием, повел по льду крупнейшую во всей мировой истории кавалерийскую атаку- девяносто эскадронов конницы! Удар был настолько чудовищным, словно кто-то грохнул обухом топора по голове. Российские линии лопнули и были растоптаны под копытами, зато галеон Империи мог плыть дальше.

Побоище в Илаве Прусской невозможно описать. Даже самые старые солдаты от перепуга чувствовали, как немеет кожа. Французы потеряли пятнадцать тысяч человек, Беннигсен — почти что половину армии. Наполеон, мрачный как никогда, лично помогал собирать раненых, в то время как армия, вместо того, чтобы вопить "Ура!", кричала: "Да здравствует мир!", "Да здравствует Франция и мир!", "Хлеба и мира!". Через несколько дней император написал печальные слова: "Отец, теряющий своих детей, это не победитель. Крик сердца гасит мираж славы".

А что же тем временем делал его партнер? Играл, и, что весьма любопытно, все время он был уверен, что ведет в счете (Беннигсен доложил ему о своей… победе под Илавой Прусской!). А начнем с "поедания живьем". Александр запустил в обиход пропагандистскую утку, которая отплатила Наполеону за все его шуточки со значительной добавкой. Российские пленные, которых привели пред очи генерала Кольбера, бухнулись на колени и начали умолять, чтобы он не позволил, чтобы его солдаты съели их живьем, поскольку им сообщили, будто бы французы питаются мясом неприятелей! И эти русские мужики в это поверили. Кольбер онемел…

Кроме того, Александр обратился к православной иерархии. Вскоре по всем церквам России, а так же, что самое главное, в армии стали читать письмо Синода, заверяющее, вне всяческих сомнений, что Бонапарт — это предвестник Антихриста, извечный враг христианской веры, создатель еврейского синедриона, и что войну с Россией он ведет, прежде всего, с целью уничтожения Церкви. Потому-то его необходимо уничтожить, о чем подданные Его Императорского Величества Александра Павловича, а особенно — солдаты, обязаны помнить и днем, и ночью.

Окончательно кнута в этом раунде подданные императора Всея Руси получили 14 июня 1807 года под Фридландом. Там уже не было снега. Зато имелись французские маршалы с замечательнейшей диспозицией. При крупнейшем участии Ланна, они заставили войска Беннигсена принять битву на самой неудобной для русских местности, причем, в ситуации, когда Беннигсену не удалось вовремя перебросить через реку Лину всю свою артиллерию. Прибыв на место, Наполеон заметил:

— Редко когда удается прихватить неприятеля на столь крупной ошибке.

Как будто бы в ответ за погром Ожеро под Илавой Прусской — под Фридландом все решила французская артиллерия: замечательная оперативность конных артиллерийских упряжек и массированный картечный огонь. На сей раз русские пытались отвернуть карту атакой кавалерии, которую, правда, пушки помножили на ноль. Подобие с Аустерлицем заключалось в том, что когда убегающая армия царя подожгла мосты, тысячи отрезанных на "французском" берегу Лины солдат утонули в реке. Русские потеряли тридцать тысяч солдат и все орудия!

И это уже было концом раунда. Французские маршалы готовились к тому, чтобы заказывать в Париже собственные парадные портреты, и к новым взаимным "reglements des comptes" (расчетам — фр.), поскольку продолжавшаяся вплоть до Фридланда взаимная куртуазность (Бертье написал сразу же после битвы: "Какую же безумную храбрость проявил Ней! Это его мы обязаны благодарить за победу") начала им слегка надоедать.

У Александра не было чем играть, так как его крупные фигуры полностью подвели. И потому пошел на согласие. Таким образом Бонапарт достиг своей цели и выиграл третий раунд императорского покера — Император Востока должен будет встретиться с ним, как с Императором Запада. А Европа должна будет смотреть, и все запомнит.

Странно, я чуть было не забыл о самом важном. О том, что сильнее всего застряло в моей памяти из последней раздачи третьего раунда. Во время битвы загорелась ферма, располагавшаяся неподалеку от Фридланда. Во дворе стояло дерево, увенчанное гнездом аиста, в котором были птенцы. Мать покинула гнездо, когда языки огня поднялись по древесному стволу, и кружила над ним, пытаясь спасти своих деток. Когда огонь уже охватил гнездо, птица издала страшный крик и бросилась в пламя, чтобы сгореть вместе с птенцами. Вокруг замертво падали тысячи человек, а французские солдаты, которые видели эту сцену, разрыдались. Один раз за весь этот день.