Империя. Чем современный мир обязан Британии

Введение

Некогда существовала империя, которая управляла примерно четвертью населения планеты, занимала примерно четверть ее суши и господствовала почти над всеми ее океанами. Британская империя была крупнейшей в истории. Как дождливый архипелаг, лежащий на северо-западе Европы, получил такую власть над миром — один из фундаментальных вопросов не только истории Англии, но и всемирной истории. Это один из вопросов, на который стремится дать ответ эта книга. Второй — возможно, более трудный — вопрос звучит просто: была ли империя благом — или злом.

Сейчас принято считать, что в конечном итоге она была злом. Вероятно, главной причиной того, что империя приобрела дурную славу, была ее причастность к атлантической работорговле и непосредственно к рабству. Это больше не предмет только исторического спора. Теперь это политический и потенциально юридический вопрос. В августе 1999 года Африканская комиссия правды по вопросам мировых репараций и репатриации, собравшаяся в Аккре (Гана), потребовала компенсации от “всех западноевропейских и американских народов и институтов, которые участвовали в работорговле и колониальных захватах и извлекли из этого выгоду”. Была определена и сумма, основанная на оценке “числа человеческих жизней, потерянных Африкой в период ведения работорговли, а также стоимости золота, алмазов и других полезных ископаемых, отнятых у континента за время колониального правления”: 777 триллионов долларов. Если учесть, что более трех миллионов рабов-африканцев из примерно десяти миллионов, пересекших до 1850 года Атлантику, ехали на английских судах, британская доля может составить около 150 триллионов фунтов стерлингов.

Эти требования могут показаться фантастическими, однако идея получила некоторую поддержку Всемирной конференции ООН против расизма, расовой дискриминация, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости, прошедшей летом 2001 года в Дурбане (Южная Африка). В итоговом документе конференции “признается”, что рабство и работорговля являются “преступлением против человечности”, жертвами которого стали “жители Африки и лица африканского происхождения, а также жители Азии и лица азиатского происхождения и коренные народы”. В призыве к государствам-членам ООН “почтить память жертв прошлых трагедий” колониализм свален в кучу с “рабством, работорговлей, трансатлантической торговлей рабами… апартеидом и геноцидом”. Участники конференции, отметив, что “некоторые государства взяли на себя инициативу, принесли извинения и, в соответствующих случаях, выплатили возмещение за совершенные грубые и массовые нарушения”, порекомендовали “всем, кто еще не внес вклад в восстановление достоинства жертв, изыскать соответствующие пути для этого”.

Эти требования не прошли незамеченными в и самой Англии. В мае 2002 года директор лондонского аналитического центра “Демос”, который можно назвать авангардом “новых лейбористов”, предложил, чтобы королева предприняла “кругосветное путешествие, чтобы принести извинения за прошлые грехи империи как первый шаг, чтобы сделать [Британское] Содружество более эффективным и дееспособным”. Новостное агентство, сообщившее об этом замечательном предложении, добавило полезное примечание: “Критики Британской империи, которая в 1918 году господствовала над четвертью мирового населения и суши, утверждают, что ее огромные богатства были получены путем притеснения и эксплуатации”.

Во время написания этой книги один из сайтов Би-би-си, видимо, предназначенный для школьников, предложил столь же категоричную трактовку:

Вопросы, недавно озвученные выдающимся историком на телеканале Би-би-си, по сути, выразили общепринятую точку зрения. Он спросил: “Почему народ, который считал себя свободным, в итоге поработил большую часть мира? Почему империя свободных людей стала империей рабов”? Почему, несмотря на свои “благие намерения”, британцы пожертвовали общечеловеческим ради “фетиша рынка”?

Благодаря Британской империи мои родственники расселились по всему миру — они живут в Альберте, Онтарио (Канада), Филадельфии (США) и Перте (Австралия). Благодаря империи Джон, мой дед по отцовской линии, в двадцатилетнем возрасте продавал скобяные изделия и выпивку индейцам в Эквадоре[2]. Я рос, восхищаясь двумя большими пейзажами Анд, которые он повесил на стене гостиной моей бабушки, и двумя мрачными куклами индейцев, согнувшимися под тяжестью вязанки, которые совершенно не сочетались с фарфоровыми статуэтками в застекленном шкафу. Из-за империи мой второй дед, Том Гамильтон, офицер ВВС, более трех лет сражался с японцами в Индии и Бирме. В своих письмах, любовно сохраненных бабушкой, он удивительно подробно и выразительно рассказывает о Британской Индии в военное время и рассматривает английское владычество через призму своего скептического либерализма. Я все еще помню, как радовался, перебирая его индийские фотографии. Помню мурашки от его историй о пикирующих “бортах” и изматывающей жаре. Благодаря империи мой дядя Иан Фергюсон, имевший образование архитектора, получил работу в калькуттской фирме “Макинтошберн” — филиале управляющего агентства “Гилландерс”. Затем он пошел на флот и оставшуюся часть жизни провел за границей: сначала в Африке, а после в странах Персидского залива. Мне он казался самой сущностью авантюриста-бродяги: загоревший, сильно пьющий и отчаянно циничный. Это был единственный человек, который всегда, с самого раннего моего детства, обращался ко мне как к взрослому — со сквернословием, черным юмором и всем прочим.

Его брат — мой отец — тоже испытал в свое время приступ Wanderlust[3]. В 1966 году, после окончания медицинского факультета в Глазго, он пренебрег советами друзей и родственников и уехал с женой и двумя маленькими детьми в Кению, в Найроби, где и работал в течение двух лет, преподавая и занимаясь врачебной практикой. Таким образом, благодаря Британской империи мои воспоминания раннего детства связаны с колониальной Африкой: хотя Кения к тому времени три года была независимой, а по радио постоянно звучало харамбе (“потянем”) Джомо Кениаты, едва ли там что-либо изменилось со времен Второй мировой. У нас были свое бунгало, служанка, поверхностное знание суахили и ощущение совершенной безопасности. Это волшебное время навсегда запечатлело в моей памяти вид охотящегося гепарда, пение женщин из племени кикуйю, запах первых дождей и вкус спелого манго. Думаю, моя мать никогда не была более счастлива. И хотя мы в итоге возвратились в Глазго, наш дом всегда оставался полон кенийских сувениров. На диване лежала кожа антилопы, на стене висел портрет воина масаи. В комнате стояла грубая, но изящно украшенная скамья для ног, на которую моей сестре и мне нравилось залезать. У каждого из нас был барабан из кожи зебры, пестрая корзина из Момбасы, мухобойка из волос антилопы гну, кукла кикуйю. Не осознавая того, мы росли в небольшом постколониальном музее. У меня до сих пор хранятся деревянные гиппопотам, бородавочник, слон и лев, которые некогда были главными моими сокровищами.

Мы вернулись домой, в Шотландию — навсегда. А вот моя двоюродная бабушка Агнес Фергюсон (для тех, кто ее знал — Агги) не вернулась. Она родилась в 1888 году в семье моего прадеда Джеймса Фергюсона, садовника, и его первой жены Мэри. Агги стала примером преобразующего влияния имперской мечты. В 1911 году, соблазненные очаровательными картинами канадских прерий, она и ее новоиспеченный супруг Эрнест Браун решили последовать примеру его брата: оставить дом, семью и друзей в Файфе и отправиться покорять Запад. В обмен на бесплатные сто шестьдесят акров целины в Саскачеване они должны были построить там жилье и обрабатывать землю. Согласно семейной легенде, Агги и Эрнест хотели плыть на “Титанике”, но на борту случайно оказался только их багаж. Это была удача, однако им пришлось начать новую жизнь с нуля. Агги и Эрнест, думавшие сбежать от противной шотландской зимы, быстро разочаровались. Гленрок оказался глушью, где постоянно дул ветер и где было гораздо холоднее, чем в промозглом Файфе. Там было жуть как холодно, о чем Эрнест и написал своей невестке Нелли. Первое их жилище было настолько примитивным, что они прозвали его “курятником”. Ближайший город, Муз-Джо, находился на расстоянии девяноста пяти миль. Сначала их непосредственными соседями были индейцы — к счастью, дружелюбные.

И все же черно-белые фотографии, аккуратно отправляемые родственникам на Рождество и изображавшие самих переселенцев и их “дом в прериях”, безыскусно рассказывают историю успеха и самореализации, историю о трудном достижении счастья. Став матерью трех здоровых детей, Агги перестала выглядеть жалкой эмигранткой. Эрнест, обрабатывая землю прерий, стал загорелым и широкоплечим, он похорошел и сбрил усы. “Курятник” сменился домом, обшитым досками. Ощущение изоляции по мере того, как все больше шотландцев селилось в этом районе, уходило. Это давало возможность вдали от родины отмечать вместе с соотечественниками Хогманай[4], поскольку “здесь немногие, кроме шотландцев, празднуют Новый год”. Сейчас десять их внуков живут в Канаде — стране, в которой доход на душу населения не просто на ю% выше британского. Он таков, что уступает только показателю Соединенных Штатов. И это все благодаря Британской империи.

Поэтому я не могу сказать, что вырос в “тени империи”: это значило бы нарисовать слишком мрачную картину. Для шотландцев империя была ярким солнечным светом. К 70-м годам XX века от нее, возможно, осталось не так уж и много, однако моя семья была всецело воспитана в имперском духе, и его важность не подвергалась сомнению. Действительно, наследие империи было вездесущим, и мы считали ее частью жизни. Каникулы, проведенные в Канаде, нисколько не изменили это впечатление — как и систематические нападки на католическую Ирландию, которые в те дни были обычным делом для обитателей южного берега реки Клайд. Я рос, все еще самодовольно думая о Глазго как о “втором городе” империи. Я читал — некритически — романы Генри Р. Хаг-гарда и Джона Бакена. Я восторгался всеми (по сути имперскими) спортивными схватками, в первую очередь — турами “Британских львов” по Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке (пока они не были, к сожалению, прекращены)[5]. Дома мы ели “имперское печенье”, а в школе посещали “имперскую стрельбу”.

Ко времени, когда я стал подростком, образ мира, управляемого невозмутимыми парнями в красных мундирах и пробковых шлемах, стал чем-то вроде избитой шутки, сырьем для “Летающего цирка Монти Пайтона” или “Так держать: вперед через Хайбер”. Архетипический сюжет этого жанра показан, на мой взгляд, в фильме “Смысл жизни по Монти Пайтону”. Забрызганный кровью “Томми”, смертельно раненный в сражении с зулусами, исступленно восклицает: “Полагаю, я убил пятнадцать этих гомиков, сэр. Там, дома, меня бы повесили! Здесь мне дадут гребаную медаль, сэр!”

В 1982 году, когда я поступил в Оксфорд, империя уже не казалась даже смешной. “Оксфордский союз”[6] тогда обсуждал торжественные заявления, выдержанные в духе “Наш колледж сожалеет о колонизации”. Будучи молодым и глупым, я опрометчиво выступил против подобных жестов и тем самым преждевременно завершил свою карьеру в студенческой политике. Мне стало понятно, что далеко не все разделяют мое радужное видение имперского прошлого Британии. Мало того: некоторых однокашников возмутила моя готовность его защищать. Начав изучать предмет более серьезно, я с прискорбием заключил, что я сам, как и моя семья, были дезинформированы: издержки Британской империи существенно перевесили выгоду от нее. В конечном счете империя оказалась одним из Величайших Зол.

Нет нужды приводить аргументы против империализма. Я думаю, их можно объединить в две группы. Первый подход подчеркивает отрицательные последствия империализма для порабощенных, второй — для колонизаторов. К первой традиции принадлежат как националисты, так и марксисты (Голам Хосейн Хан, индийский историк, живший еще в эпоху Великих Моголов, автор “Обзора новых времен” (1789), палестинский ученый Эдвард Сайд, автор книги “Ориентализм” (1978), Ленин и другие). Ко второму лагерю относятся либералы — от Адама Смита до тех, кто утверждал, что Британская империя даже для англичан является “пустой тратой денег”.

Основной смысл и националистического, и марксистского подходов заключается в том, что империализм основывается на экономической эксплуатации и колониализм во всех его проявлениях (включая даже искренние попытки европейцев понять культуру коренных народов), в сущности, нацелен на максимизацию “прибавочной стоимости”, получаемой в процессе такой эксплуатации. Точка зрения либералов еще парадоксальнее. Именно потому, что империализм исказил рыночные силы, используя все средства (от войны до преференциальных пошлин), чтобы соблюсти интересы метрополии, он не пошел на пользу экономике метрополии в долгосрочной перспективе. Согласно этой точке зрения, нужна была свободная экономическая интеграция с остальными частями мира, а не имперская, принудительная интеграция. Таким образом, Британии следовало инвестировать в национальную промышленность, а не в далекие колонии. При этом затраты на оборону империи несли английские налогоплательщики, которые, возможно, в ином случае потратили бы деньги на современные потребительские товары. Некий ученый муж в новой “Оксфордской истории Британской империи” предположил даже, что если бы Британия в середине 40-х годов XIX века избавилась от своей империи, то она, возможно, получила бы от деколонизации “дивиденды” в форме снижения налогов на 2,5%. Деньги, которые сэкономили бы в этом случае налогоплательщики, они, вероятно, потратили бы на электричество, автомобили и потребительские товары длительного пользования и тем самым помогли бы модернизации отечественной промышленности.

Почти сто лет назад люди вроде Дж. А. Гобсона и Леонарда Хобхауса приводили очень похожие аргументы. Сами они в какой-то мере были наследниками Ричарда Кобдена и Джона Брайта, работавших в 40-х — 50-х годах XIX века. Конечно, еще Адам Смит в своем “Исследовании о природе и причинах богатства народов” (1776) выразил сомнения в разумности “формирования нации потребителей, которые были бы принуждены покупать у различных наших производителей все, что те смогут предложить”. Однако именно Кобден первый настаивал на том, чтобы расширение британской торговли шло рука об руку с внешней политикой полного невмешательства. Он утверждал, что торговля есть “главная панацея”, которая,

Кобден считал, что ни торговля, ни распространение британской “цивилизации” не нуждаются в насаждении посредством имперских структур. Действительно, силой нельзя достичь ничего, если она входит в противоречие с законами глобального свободного рынка:

Таким образом, в империи нет никакой нужды, торговля может сама о себе позаботиться, и этот подход верен и в отношении всего остального, включая мир во всем мире. В мае 1856 года Кобден заявил даже, что “придет радостный день, когда у Англии не останется ни акра земли в континентальной Азии”.

Однако общим местом в такой аргументации было и остается предположение, что выгоды от международного обмена следовало получить, не строя для этого империю. Но возможна ли глобализация без канонерок?

Стало почти общепринятым мнением, что нынешняя глобализация имеет много общего с интеграцией мировой экономики в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне. Но что значит это слово — глобализация? Значит ли оно, как подразумевал Кобден, по сути экономическое явление, когда свободный обмен предметами потребления и товарами “объединяет человечество узами мира”? Или свободной торговле нужна политическая опора?

Левые противники глобализации, естественно, расценивают ее не иначе, как последнее проявление чертовски живучего международного капитализма. А либеральные экономисты сейчас соглашаются в том, что увеличение экономической открытости поднимает жизненный уровень, несмотря на то, что всегда будут проигравшие (когда в международное соревнование вовлекаются прежде привилегированные или защищенные социальные группы). Экономисты и историки экономики заостряют свое внимание на движении товаров, капитала и трудовых ресурсов. О движении знаний, культуры и институтов они говорят реже. Они уделяют больше внимания тому, как может правительство, отказываясь от вмешательства в различные сферы, облегчить глобализацию, чем тому, как оно может подтолкнуть ее. Растет и оценка важности для международного движения капитала таких правовых, финансовых и административных институтов, как верховенство закона, надежные кредитно-денежные режимы, прозрачные финансовые системы и некоррумпированная бюрократия. Но что вызвало повсеместное распространение западноевропейских типов таких институтов?

В редких случаях (самый очевидный случай — Япония) это было сознательным, волевым подражанием. Но в большинстве случаев европейские институты насаждались силой. Теоретически в международной системе многостороннего сотрудничества возможна спонтанная глобализация, как предполагал Кобден. Но она может явиться и результатом принуждения, если держава, занимающая господствующее положение в мире, исповедует экономический либерализм. Сразу приходит на ум империя — конечно, и Британская империя тоже.

Сегодня главные препятствия для оптимального распределения труда, капитала и товаров в мире — это, во-первых гражданские войны и коррумпированные, плюющие на закон правительства, которые обрекли на десятилетия нищеты народы множества африканских стран, лежащих южнее Сахары, а также в Азии, во-вторых, нежелание Соединенных Штатов и их союзников “проповедовать” или практиковать свободную торговлю либо делать что-то выходящее за рамки незначительной доли собственных гигантских ресурсов на программы экономической помощи. Британская империя, напротив, на протяжении большей части (хотя, как мы увидим, не всей) своей истории, действовала примерно на четверти мировой суши как относительно некоррумпированное учреждение, насаждающее свободный рынок, верховенство закона, защищающее инвесторов. Также англичане посредством “фритредерского империализма” много сделали для поощрения принятия этих принципов странами, которые не принадлежали к империи, однако находились в орбите ее экономического влияния. Другими словами, на первый взгляд кажется, что империя, увеличивающая благосостояние всего мира, была благом.

Конечно, против Британской империи можно выдвинуть много обвинений, и я не стану их игнорировать. Я не утверждаю, как это делал Джон Стюарт Милль, что британское правление в Индии было “не только самым чистым в намерениях, но и одним из самых благотворных из когда-либо известных человечеству”. Я не утверждаю, как это делал лорд Керзон, что “Британская империя избрана самим Провидением в качестве самого значительного орудия насаждения добродетели, которое видел мир”. Я не говорю также, как это сделал генерал Смэтс, что это была “самая обширная система организованной человеческой свободы, которая когда-либо существовала в истории”. Империя никогда не была настолько бескорыстной. В XVIII веке британцы столь же рьяно приобретали рабов и эксплуатировали их, как впоследствии стремились искоренить рабство, и намного дольше они практиковали расовую дискриминацию и сегрегацию в формах, которые сегодня мы считаем отвратительными. Когда империи бросили вызов (в Индии в 1857 году, на Ямайке в 1831 и 1865 годах, в Южной Африке в 1899 году), ее ответ был жестоким. Когда разразился голод (в Ирландии в 40-х годах, в Индии в 70-х годах XIX века), ее ответ был равнодушным, в какой-то мере влекущим позитивную вину. Даже когда они обратились к изучению восточных культур, возможно, они тонко очернили их.

И все же факт остается фактом: ни одно сообщество в истории не сделало больше для свободного перемещения товаров, капитала и труда, чем Британская империя в XIX — начале XX века. Ни одно сообщество не сделало больше для распространения в мире западного права и государственного управления. Если охарактеризовать все это как “джентльменский капитализм”, мы рискуем преуменьшить масштаб — и новизну — достижений в сфере экономики, а если подчеркнем “декоративный” характер британского заморского правления, то упустим из виду абсолютно поразительную неподкупность администрации. Не одна только моя семья извлекла выгоду из всего этого.

Трудность оценки достижений Британской империи состоит в том, что эти достижения рассматриваются как нечто само собой разумеющееся — в отличие от ее грехов. Однако давайте представим себе мир без империи. Да, вообразить, на что походил бы мир, не случись Французской революции или Первой мировой войны, вполне возможно, но вот представить себе современную историю без Британской империи я не в силах.

В первой половине 2002 года я ездил по свету, посещая руины империи, и постоянно поражался ее вездесущей творческой силе. Мир без империи — это мир без изящных бульваров Вильямсбурга и старой Филадельфии; мир без осевших уже оборонительных стен Порт-Ройала на побережье Ямайки; вообразить мир без империи — это значит вернуть бушу великолепный горизонт Сиднея; сровнять с землей душную приморскую трущобу, коей является Фритаун (Сьерра-Леоне); снова наполнить алмазами “Большую дыру” в Кимберли[7]; уничтожить миссию в Курумане; спустить город Ливингстон вниз по водопаду Виктория (который, конечно, вернул бы себе имя Моси-оа-Тунья). Без Британской империи не было бы ни Калькутты, ни Бомбея, ни Мадраса: индийцы сколько угодно могут их переименовывать, однако они остаются городами, заложенными и построенными англичанами.[8]

Конечно, заманчиво думать, что вышеперечисленное все равно бы рано или поздно явилось на свет. Возможно, железные дороги были бы изобретены в другой стране Европы, а подводные телеграфные кабели проложены кем-то еще. Возможно, как утверждал Кобден, и торговля поддерживались бы в тех же объемах без вмешательства агрессивных империй. Возможно даже, что великие переселения, преобразовавшие культуру и облик целых континентов, каким-нибудь неведомым образом все-таки бы произошли.

И однако же есть причина сомневаться в том, что мир выглядел бы таким же, как сейчас (или хотя бы на него похожим), не будь Британской империи. Даже если допустить возможность, что торговля, движение капитала и миграция были “естественными” явлениями последних трехсот лет, у нас все равно остается перемещение культуры и институтов. И здесь имперские “отпечатки пальцев” куда заметнее, а стереть их куда труднее.

Когда британцы управляли некоей страной (или только оказывали влияние на ее правительство, поигрывая военными и финансовыми мускулами), они, как правило, стремились привить — или хотя бы передать — ей определенные черты собственного общества. Вот наиболее важные из них:

1 Английский язык

2 Английские формы землевладения

3 Шотландское и английское банковское дело

4 Общее право[9]

5 Протестантизм

6 Командные виды спорта

7 Минимальное участие государства (взгляд на государство как на “ночного сторожа”)

8 Собрания представителей

9 Идея свободы.

Последний пункт, возможно, главный. Идея свободы остается основной чертой Британской империи, отличающей ее от континентальных европейских конкурентов. Я не хочу сказать, что все без исключения английские империалисты являлись либералами: некоторые были очень и очень от этого далеки. Однако в истории Британской империи поразительно вот что: почти всякий раз, когда британцы вели себя как деспоты, изнутри британского общества звучала либеральная критика. Тенденция судить британские имперские действия в соответствии с критерием свободы была столь сильной и последовательной, что это давало Британской империи импульс к самоликвидации. Как только колонизированное общество в достаточной мере воспринимало институты, привнесенные британцами, последним становилось очень трудно запретить ту политическую свободу, которой сами они придавали такое большое значение.

Под силу ли было бы другим империям оказать такое же влияние? Сомневаюсь. Я имел возможность бросить взгляд на осколки потенциальных мировых империй: в ветхой Чинсуре (так могла выглядеть Азия, если бы Голландская империя не пришла в упадок), в выбеленном Пондишери[10] (на него походила бы вся Индия, победи французы в Семилетней войне), в пыльном Дели (так могла выглядеть реставрированная империя Великих Моголов, если бы Сипайское восстание не было подавлено) и во влажном Канчанабури, где Японская империя руками рабов-англичан построила мост через реку Квай. Стал бы Новый Амстердам похож на нынешний Нью-Йорк, если бы голландцы в 1664 году не отдали его британцам? Или он скорее напоминал бы Блумфонтейн — город, сохранивший дух голландской колонизации?

Опубликовано несколько хороших книг по истории Британской империи. Моя цель состояла не в том, чтобы повторять их, а в том, чтобы написать историю глобализации, которую осуществляла Британия и ее колонии — историю “англобализации”, если угодно. Структура данной работы является в широком смысле хронологической, но у каждой из шести глав есть отдельная тема:

1 глобализация товарного рынка,

2 глобализация рынка труда,

3 глобализация культуры,

4 глобализация государственного управления,

5 глобализация финансового рынка,

6 всемирный характер войны.

Или, если говорить о людях, то речь пойдет о:

1 пиратах,

2 плантаторах,

3 миссионерах,

4 чиновниках,

5 банкирах,

6 банкротах.

В главе 1 я подчеркиваю, что вначале Британская империя представляла собой прежде всего экономическое явление и ее рост обуславливался торговлей и потреблением. Спрос на сахар привлекал торговцев к Карибскому бассейну, а спрос на пряности, чай и текстиль влек их в Азию. Но это с самого начала была глобализация с канонерками. Ведь англичане не были первыми строителями империи: они были пиратами, подбиравшими объедки со стола Португалии, Испании, Голландии и Франции. Империалистами-подражателями.

Глава 2 описывает роль миграции населения. Британская колонизация сопровождалась массовым перемещением людей, Völkerwanderung, не похожим ни на что. Одни покидали Британские острова, стремясь обрести свободу вероисповедания, вторые из-за ущемления их политической свободы, третьи — преследуя выгоду. У остальных — рабов или ссыльных преступников — просто не было выбора. Центральной темой этой главы является расхождение между британскими концепциями свободы и практикой имперского владычества, а также то, как это расхождение было преодолено.

В главе 3 подчеркиваются добровольный, негосударственный характер создания империи и важная роль, которую в расширении британского влияния сыграли евангелистские секты и миссионерские общества. Ключевой пункт здесь — продуманный проект модернизации, предложенный викторианскими неправительственными организациями. Парадокс вот в чем: именно уверенность в том, что аборигенные культуры можно англизировать, вызвала самое масштабное восстание XIX века против имперского владычества.

Британская империя поразительным образом напоминала мировое правительство. Тем не менее ее функционирование характеризовалось настоящим триумфом минимализма. Управлявшая сотнями миллионов человек Индийская гражданская служба едва насчитывала тысячу сотрудников. В главе 4 я попытаюсь ответить на вопрос, как горстка чиновников могла управлять огромной империей, и исследую симбиотическое, но, в конечном счете, нежизнеспособное сотрудничество британских администраторов с местными элитами — как традиционными, так и новыми.

Глава 5 повествует в основном о роли военной силы в период “драки за Африку” и о связи финансовой глобализации с гонкой вооружений, которую вели европейские державы. То была эпоха, когда явились три важнейших современных феномена: действительно глобальный рынок ценных бумаг, военно-промышленный комплекс и средства массовой информации. Их влияние было крайне важно для достижения империей высшего могущества. Пресса, однако, и ввела империю в искушение, именуемое греками гибрис: гордыня, которая предшествует падению.

Наконец, в главе 6 рассматривается роль Британской империи в XX веке, когда она столкнулась с противодействием не столько националистических движений (с ними она справиться смогла бы), сколько гораздо более безжалостных империй-соперниц. В 1940 году империя оказалась на весах истории. Она была перед выбором: компромисс с гитлеровской “империей зла” — или борьба ради победы, в лучшем случае пирровой. И, по моему мнению, империя сделала правильный выбор.

В одном томе, охватывающем четыреста лет всемирной истории, конечно, должны быть огрехи и упущения, и я с болью это осознаю. Однако я не старался приукрасить действительность. Нельзя обойти стороной рабство и работорговлю, Великий голод в Ирландии, конфискацию земель народа матабеле и Амритсарскую бойню. Но в балансовом отчете следует указать и достижения Британской империи. Мы стремимся продемонстрировать, что она оставила миру в наследство не только расизм, расовую дискриминацию, ксенофобию и “связанную с ними нетерпимость” (они существовали и прежде колониализма), но также:

и, разумеется —

Молодой Уинстон Черчилль, вернувшись со своей первой колониальной войны, задал вопрос:

Он, однако, признавал, что империалистическая практика редко бывала созидательной:

К худу или к добру, к беде или к радости, наш мир в значительной степени является продуктом влияния Британской империи. Вопрос не в том, был ли британский империализм безупречным. Это не так. Но можно ли было обойтись меньшей кровью? Теоретически да. Но практически? Я надеюсь, что моя книга позволит читателю решить самому.