Империя. Чем современный мир обязан Британии

В последнее десятилетие викторианской эпохи некий школьник предсказал, что ждет Британскую империю в следующем столетии:

Уинстону Черчиллю было семнадцать, когда он произнес эти слова в разговоре с Мерлендом Эвансом, своим соучеником по Харроу. Черчилль действительно спас Лондон и Британию. Но даже он не смог спасти Британскую империю.

В течение всего одной человеческой жизни империя (в 1892 году, когда Черчилль разговаривал с Эвансом, она даже не достигла пика своего могущества) распалась. Ко времени смерти Черчилля (1965) она утратила все свои важнейшие владения. Почему? Традиционный подход к “деколонизации” видит причину ее успеха в деятельности националистических движений в колониях, от Шинн фейн в Ирландии до ИНК в Индии. Конец империи изображается как победа “борцов за независимость”, от Дублина до Дели восставших, чтобы избавить свои народы от ярма колониального правления. Но это не так. В XX веке главную угрозу — и самые вероятные альтернативы — британскому владычеству представляли не национальные освободительные движения, а империи-соперницы.

Эти империи обращались с подвластными народами гораздо суровее англичан. Еще до Первой мировой войны бельгийское управление формально независимым Конго прочно ассоциировалось с нарушением прав человека. На каучуковых плантациях и железных дорогах, принадлежавших Африканской международной ассоциации, использовался рабский труд. Прибыль шла непосредственно в карман короля Леопольда II. Жадность его была такой, что, если учесть убийства, голод, болезни и снижение рождаемости, владычество бельгийцев обошлось Конго в десять миллионов человеческих жизней — половину населения страны. Джозеф Конрад в “Сердце тьмы” нисколько не преувеличил. На самом деле происходящее в Конго предали огласке как раз англичане: британский консул Роджер Кейсмент и скромный ливерпульский клерк Эдмунд Дин Морел, который заметил, что Бельгия вывозит из Конго огромное количество каучука, не ввозя почти ничего, кроме оружия. Кампания Морела против бельгийского режима, по его словам, “обращалась к четырем принципам: состраданию к людям всего мира, британской чести, британским имперским обязанностям в Африке, праву международной торговли, с которым согласуются неотъемлемые экономические права и личные свободы туземцев”. Правда, в XVIII веке на Ямайке англичане обращались с рабами-африканцами не намного лучше бельгийцев. Но сравнивать эту ситуацию следует все-таки с XX веком. Эти различия проявились еще до Первой мировой войны — и не только по сравнению с бельгийским владычеством.

В 1904 году немецкий сатирический журнал “Симплициссимус” напечатал карикатуры на колониальные державы.

В германской колонии даже жирафов и крокодилов заставляют передвигаться “гусиным шагом”, во французской межрасовые отношения балансируют на грани непристойности, а в Конго Леопольд II просто жарит туземцев на огне и ест. Ситуация в английских колониях заметно сложнее: туземцы, спаиваемые виски бизнесменом и обираемые до нитки солдатом, вынуждены еще и слушать проповедь миссионера. В действительности различия были глубже и со временем становились все значительнее. Французы в своей части Конго вели себя не намного лучше бельгийцев, и сокращение населения там оказалось сопоставимым. В Алжире, Новой Каледонии и Индокитае проводилась политика систематической конфискации земель у местного населения, что делало рассуждения французов об универсальном гражданстве смехотворными. Германская колониальная администрация не была либеральнее. Когда в 1904 году восстали гереро, возмущенные захватом их земель немецкими поселенцами, генерал-лейтенант Лотар фон Трота объявил, что “любой гереро, вооруженный или безоружный, со скотом или без, будет застрелен”. Хотя “приказ об истреблении” (Vernichtungsbefehl) позднее был отменен, численность гереро сократилась примерно с восьмидесяти тысяч в 1903 до двадцати тысяч в 1906 году. За это Трота был награжден высшим немецким орденом “За заслуги”. Восстание Маджи-Маджи в Германской Восточной Африке в 1907 году было подавлено с такой же жестокостью.

К тому же мы должны сравнивать не только западноевропейские державы. Японское правление в Корее (протекторат с 1905 года, с 1910 года — колония, прямо управляемая из Токио) было вопиюще нелиберальным. Когда сотни тысяч людей вышли на демонстрацию в поддержку Декларации независимости Ли Гвансу (так называемое Первомартовское движение 1919 года), японские власти ответили репрессиями. Более шести тысяч корейцев были убиты, четырнадцать тысяч ранены, пятьдесят тысяч приговорены к тюремному заключению. Мы должны помнить и о российском управлении Польшей, этой центральноевропейской Ирландией, Кавказом (простирающимся от Батуми на Черном море до Астары на Каспийском), Туркестаном и Туркменией, Дальним Востоком (где Транссибирская железная дорога тянулась до самой Маньчжурии). Безусловно, между колонизацией российских степей и происходящей примерно в то же время колонизацией американских прерий было сходство. Однако были и различия. Русские проводили в своих европейских колониях агрессивную политику русификации. Когда англичане уже обсуждали возможность ирландского самоуправления (гомруля), угнетение поляков только усиливалось. В Средней Азии сопротивление российской колонизации жестоко пресекалось. Восстание мусульман в Самарканде и Семиречье в 1916 году было бесжалостно подавлено. Число убитых мятежников достигло, возможно, сотен тысяч.

И все же все это выглядело бледно в сравнении с преступлениями советской, Японской, Германской и Итальянской империй в 30-40-х годах XX века. К 1940 году, когда Черчилль стал премьер-министром, наиболее вероятными альтернативами британскому правлению были “Великая восточноазиатская сфера взаимного процветания” Хирохито, “Тысячелетний рейх” Гитлера и “Новая Римская империя” Муссолини. Нельзя недооценивать и угрозу, которую представлял сталинский СССР, хотя до начала Второй мировой войны он тратил энергию в основном на террор против собственных подданных. И страшной ценой победы в борьбе с этими имперскими конкурентами стало, в конечном счете, разрушение Британской империи. Другими словами, империя была демонтирована не потому, что столетиями угнетала подвластные народы, а потому, что несколько лет противостояла с оружием в руках намного более жестоким империям. Она поступила правильно, независимо от цены, которую пришлось заплатить. И именно это стало причиной того, что наследницей, пусть невольной, британской мировой державы стала не одна из восточных “империй зла”, а наиболее преуспевающая из прежних английских колоний.

Weltkrieg[172]

В 1914 году Уинстон Черчилль был первым лордом Адмиралтейства, несущим ответственность за крупнейший в мире флот. Храбрый и нахальный военный корреспондент, заработавший себе репутацию освещением триумфа Омдурмана и позора войны с бурами, в 1901 году стал членом парламента. После краткого пребывания на задней скамье у консерваторов Черчилль пересек зал Палаты представителей и быстро поднялся в первые ряды Либеральной партии.

Никто лучше Черчилля не знал о германской угрозе положению Англии как мировой державы. Никто не стремился упрочить британское превосходство на море упорнее, чем Черчилль, независимо от того, сколько линкоров построят немцы. И все же к 1914 году, как мы видели, он был уверен в том, что “соперничество на море… теперь не может быть причиной трений” с Германией, так как, “бесспорно, теперь нас нельзя превзойти”. Казалось, что и в колониальном вопросе есть место для англо-немецкого компромисса, даже сотрудничества. Еще в 1911 году у британских стратегов господствовало мнение, что в случае войны в Европе английский экспедиционный корпус отправится в Среднюю Азию. Иными словами, считалось, что противником в такой войне будет Россия. Однако позднее, летом 1914 года, кризис в другой империи, Австро-Венгерской, неожиданно вверг Британскую и Германскую империи в губительный конфликт.

Как многие другие государственные деятели того времени, Черчилль поддался соблазну сравнить эту войну со своего рода стихийным бедствием:

В действительности Первая мировая война произошла потому, что генералы и политики с обеих сторон просчитались. Немцы не без оснований полагали, что русские сравнялись с ними в военном отношении, и, таким образом, они рисковали попасть под упреждающий удар до того, как разрыв в стратегических возможностях увеличится.[173] Австрийцы не предусмотрели того, что давление на Сербию (возможно, полезное в борьбе против балканского терроризма) ввергнет их во всеевропейскую войну. Русские сильно переоценили свою военную мощь, почти так же, как немцы. Они проигнорировали сигналы, указывающие на то, что политическая система не перенесет еще одного конфликта, подобного проигранной в 1905 году войне с Японией. Только у французов и бельгийцев не было выбора. Немцы вторглись на их территорию. Им пришлось драться.

Британцам также случилось ошибиться. В то время английское правительство считало, что вмешательство было вопросом соблюдения обязательств: немцы нарушили условия договора 1839 года, провозглашающего нейтралитет Бельгии, который подтвердили все великие державы. На самом деле Бельгия стала удобным предлогом. Либералы поддержали войну по двум причинам. Во-первых, они боялись поражения Франции. Они воображали кайзера новым Наполеоном. Может, эти страхи были обоснованными, а может, и нет. Но если это так, то либералы не сделали достаточно для того, чтобы удержать немцев, и консерваторы были вправе потребовать введения всеобщей воинской повинности. Второй причиной отправиться на войну была внутренняя политика, а не далеко идущие стратегические соображения. С момента своего триумфа в 1906 году либералы теряли поддержку избирателей. К 1914 году правительство Герберта Асквита оказалось на грани падения. Принимая во внимание провал внешней политики, направленной на предотвращение европейской войны, Асквиту и его кабинету следовало уйти в отставку, однако либералов страшило возвращение в оппозицию. Более того, они боялись возвращения к власти консерваторов. Так что либералы пошли на войну отчасти чтобы удержать тори подальше от парламента.

Первую мировую войну чаще всего представляют как “стальную бурю” на Сомме и грязный ад Пашендейля. Поскольку война началась в Сараево, а закончилась в Версале, мы все еще думаем о ней прежде всего как о европейском конфликте. Конечно, основные цели немцев были “евроцентричными”. Главная заключалась в том, чтобы нанести поражение России, и великолепный прорыв германской армии через Бельгию в северную Францию, предпринятый для того, чтобы прикрыть тылы, был просто средством достижения этой цели: разбить главного союзника царя, или хотя бы сильно его потрепать. При ближайшем рассмотрении война, однако, предстает поистине глобальным столкновением империй, сопоставимым по географическому размаху с англо-французскими войнами XVIII века.

Именно немцы первыми заговорили об этом конфликте как о Weltkriegy “мировой войне”. Англичане предпочли называть ее “европейской войной”, позднее — “Великой”. Осознавая собственную уязвимость в войне на два фронта в Европе, немцы стремились придать конфликту глобальный характер и отвлечь ресурсы противника от Европы, создавая угрозу британскому порядку в Индии. Истинным средством достижения целей этой имперской войны была не Фландрия, а Ближний Восток — ворота в Индию.

Сюжет “Зеленой мантии” Джона Бакена на первый взгляд представляется неправдоподобным: речь идет о германском заговоре против Британской империи — провоцировании мусульман на священную войну. На первый взгляд эта история — одна из самых странных у Бакена.

Сэнди Арбетнот, товарищ Хэнни, обнаруживает, что “Германия могла бы проглотить и французов, и русских, когда ей заблагорассудилось бы, но она стремится сначала заполучить себе Ближний Восток, чтобы стать завоевателем, владеющим половиной мира”. Все это звучит совершенно абсурдно, и появление двух карикатурных немецких злодеев, садиста фон Штумма и фам-фаталь фон Айнем, усиливает комический эффект. Тем не менее Бакен построил сюжет на подлинных донесениях разведки, к которым он имел привилегированный доступ[174]. Последующие исследования подтверждают, что немцы действительно оказывали поддержку исламскому джихаду против британского империализма.

Турции отводилось главное место в глобальных планах немцев — не в последнюю очередь потому, что ее столица Стамбул (тогда город назывался Константинополем) стоит на Босфоре, узком проливе, отделяющем Средиземноморье от Черного моря, Европу от Азии. В эпоху господства военно-морских сил Босфор являлся одним из самых стратегически важных мест на планете: через черноморские проливы осуществлялась большая часть торговли с Россией, и в случае войны враждебная Турция могла бы представлять угрозу не только поставкам в Россию, но также британским линиям коммуникации с Индией. Поэтому немцы до 1914 года упорно стремились сделать Турцию своей союзницей. Кайзер Вильгельм II дважды посетил Константинополь — в 1889 и 1898 годах. С 1888 года “Дойче банк” играл ведущую роль в финансировании Багдадской железной дороги[175]. Кроме того, немцы предложили туркам услуги своих военных советников. В 1883-1896 годах германский генерал Кольмар фон дер Гольц по приглашению султана занимался реорганизацией турецкой армии. В 1914 году другой немец, Отто Лиман фон Сандерс, стал генеральным инспектором османской армии.

Тридцатого июля 1914 года — прежде, чем турки, наконец, согласились выступить на стороне немцев, — кайзер планировал следующий ход в своей характерной несдержанной манере:

В ноябре 1914 года турецкий султан, духовный лидер мусульман-суннитов, должным образом ответил на немецкие призывы, объявив священную войну Англии и ее союзникам. Учитывая, что под британским, французским и российским владычеством находилось чуть менее половины из 270 миллионов мусульман планеты, это, возможно, был гениальный ход германских политиков. Как немцы и рассчитывали, англичане ответили на турецкую угрозу переброской войск и ресурсов с Западного фронта в Месопотамию (современный Ирак) и на Дарданеллы.

Германский Генштаб начал войну, не слишком беспокоясь о Британии. В сравнении с огромной германской армией Британский экспедиционный корпус, направленный во Францию, был, как выразился кайзер, “ничтожно” мал. Генри Вильсон из английского Генштаба признавал, что шесть дивизий — “на пятьдесят меньше, чем следовало бы”. Однако Германия воевала не только с английской армией, но и с Британией, управляющей четвертью мира. Британии на германскую мировую войну пришлось ответить беспрецедентной мобилизацией имперских сил.

Символично, что первые выстрелы на суше прозвучали 12 августа 1914 года при нападении англичан на немецкую радиостанцию в Камине (Тоголенд). Вскоре борьба распространилась на все германские колонии в Африке (Тоголенд, Камерун, Юго-Западную Африку и Восточную Африку). Хотя об этом часто забывают, Первая мировая война превратилась в Африке в “тотальную”, насколько позволяли условия. В отсутствие развитой железнодорожной сети и надежных вьючных животных было единственное решение проблемы логистики: люди. В Первой мировой войне участвовали более двух миллионов африканцев — почти все в качестве носильщиков и санитаров. И хотя эти люди были далеки от полей Фландрии, вспомогательные части, о которых часто забывают, действовали в таком же аду, как и солдаты на передовой в Европе. Мало того что они недоедали, были перегружены работой, воевали далеко от дома, но они были столь же подвержены болезням, как их белые господа. Примерно пятая часть африканцев, служивших носильщиками, погибла. Многие стали жертвами дизентерии, потрепавшей все колониальные армии, действовавшие в тропиках. В Восточной Африке 3156 белых британских служащих погибло, исполняя свой долг (менее трети — от действий противника). Если прибавить к ним чернокожих солдат и носильщиков, потери превысят сто тысяч человек.

Известное оправдание белого владычества в Африке заключалось в том, что оно несло “черному континенту” блага цивилизации. Война сделала эти притязания смехотворными. Людвиг Деппе, врач, служивший в германской восточноафриканской армии, писал:

Прежде считалось, что ВМФ — это основа мировой мощи Британии. Однако его участие в войне было скромным. Он оказался неспособен уничтожить германский флот в Северном море. Полномасштабное столкновение надводных сил около Ютландии стало одной из самых потрясающих в военной истории партий, окончившихся вничью.

Этот результат был отчасти обусловлен технической отсталостью британского флота. Хотя Черчилль успел до начала войны перевести флот с угля на нефть, англичане уступали немцам в точности стрельбы — не в последнюю очередь потому, что военно-морское министерство отказалось от приобретения у компании “Арго” систем управления артогнем, которые учитывали качку. Кроме того, немцы обладали превосходством в радиосвязи, хотя зачастую вели переговоры в открытом эфире или используя легко расшифровываемые коды. Королевский ВМФ пользовался сигнальной системой эпохи Нельсона. Такие сообщения на расстоянии не мог прочитать ни враг, ни их адресат.

При этом флот наносил огромный ущерб германской морской торговле за пределами Балтики. Мало того что немецкий торговый флот в течение нескольких месяцев с начала войны был безжалостно вытеснен с океана. Согласно приказу, отданному в марте 1915 года, даже нейтральные корабли, заподозренные в перевозке грузов в Германию, задерживались и досматривались, а если обнаруживалась контрабанда, то и конфисковывались. Хотя эта практика вызвала негодование за границей, германский ответ в виде неограниченной подводной войны вызвал намного больший резонанс, особенно когда без предупреждения был потоплен британский лайнер “Лузитания” с более чем сотней американских пассажиров. По общему мнению, весной 1917 года казалось, что атаки подлодок подорвут импорт продовольствия в Англию: в апреле погибало каждое четвертое судно, покидавшее британский порт. Восстановление системы конвоев, знакомой Адмиралтейству еще по временам Нельсона, вернуло Англии преимущество на море.

Намного внушительнее были сухопутные силы Британской империи. Треть войск, которые Британия собрала во время Первой мировой войны, дали заморские колонии. Новая Зеландия отправила сражаться за моря сто тысяч мужчин и женщин (в качестве медсестер) — десятую часть населения. В самом начале войны лидер австралийской Лейбористской партии Эндрю Фишер, шотландец по происхождению, пообещал отдать “все до последнего человека, последнего шиллинга, для защиты нашей метрополии”. Первый порыв был впечатляющим, хотя, следует заметить, большинство австралийских добровольцев родилось в Англии (то же верно в отношении канадских добровольцев), а введение всеобщей воинской повинности позднее было отвергнуто на двух референдумах. Дж.Д. Бернс из Мельбурна отметил преданность, которой отличались иммигранты первого поколения:

Хотя сначала британские командиры не желали положиться на солдат из колоний, они очень скоро сумели оценить их характер. Австралийцы занимали особое положение, как и шотландцы. “Диггеров”[176] противник боялся так же сильно, как и “дьяволов в юбках”.

Возможно, главным достижением имперской мобилизации стал Имперский верблюжий корпус, сформированный в 1916 году. Примерно на три четверти он был укомплектован австралийцами и новозеландцами. В его состав также входили солдаты из Гонконга и Сингапура, добровольцы из Родезийской конной полиции, южноафриканские старатели, которые сражались против британцев в бурской войне, садоводы из канадских Скалистых гор и ловцы жемчуга из Квинсленда.

Все же было бы ошибкой думать, что основной вклад в мобилизацию внесли “белые” доминионы. В начале войны человек, который позднее стал самым известным политическим и духовным лидером Индии, заявил соотечественникам: “Мы — прежде всего… граждане великой Британской империи. Когда ведут борьбу, как сейчас британцы, за правое дело, во имя пользы и славы человеческого достоинства и цивилизации… наш долг очевиден: приложить все усилия, чтобы поддержать англичан, отдав этой борьбе нашу жизнь и собственность”.

Тысячи индусов разделяли чувства Ганди. Осенью 1914 года около трети британских войск во Франции составляли индийцы. К концу войны за границей служило более миллиона индийцев — почти столько же в целом дали четыре “белых” доминиона. “Война очень необычна, — писал брату с Западного фронта связист Картар Сингх. — [Она идет] на земле, под землей, в небе и на море — везде. Правильно ее называют 'войной королей' — это дело людей большого ума”. Индийцев не забривали в солдаты насильно: по сути, все они были добровольцами, притом полными энтузиазма. Картар Сингх писал:

Это были не только выпускники публичных школ, воспитанные на Горации и Муре, которые верили в то, что dulce et decorum est pro patria mori[177]. Правда, было три мятежа, поднятых в Ираке солдатами-мусульманами, которые отказались воевать со своими единоверцами (вот еще один довод в пользу того, что у сюжета “Зеленой мантии” было основание). Но это исключение, правилом же были преданность и выдающаяся доблесть[178].

Колониальные войска подвергали сомнению справедливость требований, предъявляемых к ним империей, только тогда, когда с ними плохо обращались. Например, солдат полка Британской Вест-Индии приводило в негодование то, что их использовали прежде всего для выполнения опасной, но бесславной задачи доставки боеприпасов. В самом деле, английские офицеры проявляли к ним мало уважения. В 1918 году сержант-тринидадец жаловался:

Похожие сетования слышались почти во всех частях Британского экспедиционного корпуса[179] — международного предприятия, которое, в отличие от своего австрийского и российского аналогов, так или иначе доказало свою самостоятельность, несмотря на глубокие этнические различия и нередко неудовлетворительное командование.

Часто говорят, что в Первую мировую войну Австралия и Новая Зеландия дали империи лучших бойцов. Впервые они подверглись проверке на Галлиполийском полуострове.

Было две Галлиполийских кампании: военно-морская операция, имевшая целью прорыв турецкой обороны в Дарданеллах, и наземная операция, направленная на захват Галлиполийского полуострова. Если бы они были совмещены должным образом, они, возможно, привели бы к успеху, но этого не произошло. Человеком, ответственным за военно-морскую часть, был не кто иной, как Черчилль. Он был уверен, что турецкие форты на берегах пролива можно подавить в результате “двух-трех дней упорных боев”. Не в последний раз в своей долгой карьере он искал легкий способ выиграть европейскую войну, и не в последний раз “мягкое подбрюшье” врага оказалось тверже, чем он ожидал. Фактически атака на Дарданеллы с моря почти увенчалась успехом. Дважды — 3 ноября 1914 года и 19 февраля 1915 года — турецкие форты были сильно повреждены корабельной артиллерией. Во втором случае был успешно высажен десант из моряков и морской пехоты. Но затем произошла бессмысленная задержка, за которой последовала катастрофа 18 марта. В тот день из-за небрежного разминирования пролива три корабля утонули.

После этого Китченер решил, что работу должна выполнить армия, а не флот. Через пять недель в ходе десантной операции, напоминавшей генеральную репетицию “дня Дм следующей мировой войны, 129 тысяч солдат высадились на берега Галлиполи. Солдаты Австралийского и Новозеландского армейского корпуса (АНЗАК) были только частью огромного корпуса союзников. Она включала британские регулярные части и необстрелянных солдат территориальных формирований, гуркхов, даже французские колониальные войска из Сенегала. Замысел был прост: овладеть прибрежным плацдармом, закрепиться, а после идти на Константинополь, лежащий в ста милях к северо-востоку. Черчилль (любитель казино) в частных беседах признавал, что это была “самая большая ставка”, которую он когда-либо делал. Это была игра, стоившая союзникам четверти миллиона солдат.

На рассвете 25 апреля австралийцы и новозеландцы высадились на западной стороне полуострова, на пляже в форме полумесяца, впоследствии известного как “бухта АНЗАКа”. Вероятно, из-за сильного течения солдаты высадились приблизительно на милю севернее запланированного места. Однако турки (среди них был будущий президент страны Мустафа Кемаль) быстро прибыли на место, и вскоре на десантирующиеся войска обрушился град пуль и осколков. Только в первый день погибли пятьсот солдат АНЗАКа, еще две с половиной тысячи были ранены. Хотя есть свидетельства, что некоторые солдаты, впервые оказавшись под огнем, запаниковали, настоящей проблемой стала местность: “бухта АНЗАКа” окружена естественной стеной из мягкого коричневого камня, а в качестве укрытия был только кустарник. Люди на пляже стали легкими мишенями для снайперов. Если вы подниметесь на холм, то сможете увидеть линии траншей: АНЗАКа — спешно выкопанные в иссушенной солнцем земле, и турецкие — тщательно подготовленные по немецким стандартам.

Среди австралийских пехотинцев были Алекс и Сэм Вейнготты, двое братьев из Аннандейла, пригорода Сиднея. Они были сыновьями преуспевающего портного-еврея, который бежал из российской Польши от преследований, чтобы начать новую жизнь в Британской империи. Старший брат, Алекс, погиб через неделю. Сэм пережил первую атаку. Дневник, который он вел, ни в коем случае не является великим произведением военной литературы, однако ярко отражает ожесточенность боев в “бухте АНЗАКа”: близость врага, смертоносное действие осколков и ужасающую краткость жизни на фронте.

Это была одна из последних записей в дневнике Сэма Вейнготта. Три дня спустя он был ранен в живот. Сэм умер на госпитальном судне через несколько часов после эвакуации.

Несмотря на внезапную высадку в августе, солдаты АНЗАКа не смогли преодолеть турецкую оборону высот. И так происходило везде, где наступали союзные войска. Лобовые атаки пехоты были самоубийственны, если корабельные орудия не могли подавить турецкие пулеметы и артиллерию. Вскоре стало очевидно, что положение безвыходное, как и на Западном фронте. По словам неудачливого британского главнокомандующего сэра Иана Гамильтона, началась “ужасная траншейная война”. При этом снабжение и санитарные условия становились все хуже. В разгар взаимных обвинений и споров Черчилль умолял дать ему еще немного времени. Двадцать первого мая он написал Асквиту: “Позвольте мне выстоять или пасть при Дарданеллах — но не вырывайте их из моих рук”. Асквит ответил прямо: “Вы должны принять как решенное, что вы не останетесь в Адмиралтействе”. После того как от Черчилля отделались герцогством Ланкастерским[180], его политическая карьера казалась оконченной. Его жена Клементина думала, что он не “преодолеет Дарданеллы”. Какое-то время даже казалось, что он может “умереть от горя”[181].

Народная память о Галлиполи превозносит храбрость “диггеров” и возлагает вину за их гибель на слабых и некомпетентных офицеров-помми[182]. Это карикатура, однако в ней есть доля правды. Настоящая проблема заключалась в том, что Британская империя считала, будто имеет дело со слабой восточной деспотией, и проиграла. Турки, хорошо обученные их союзниками-немцами, быстро освоили методы ведения позиционной войны. И их моральный дух — комбинация младотурецкого национализма и мусульманского рвения — был высок. Хасан Этем служил в 57-м полку 19-й дивизии Кемаля. Семнадцатого апреля 1915 года Этем писал матери:

Мятежи индийских войск в Ираке и рвение турецких солдат на Галлиполийском полуострове наводят на мысль, что германская стратегия священной войны вполне могла принести плоды.

Британцы терпели неудачу всюду, где пытались ударить по туркам в лоб. Несмотря на первые успехи — взятие Басры, продвижение по Тигру к Багдаду, — захват индийской армией Месопотамии закончился провалом. Девятитысячный экспедиционный корпус генерала Чарльза Тауншенда (две трети составляли индийцы) пять месяцев сидел в осаде в Кут-эль-Амаре. После неудачных попыток деблокировать город Тауншенд был вынужден капитулировать[183]. Несмотря на эти débâcles[184], англичане незамедлительно разработали новую ближневосточную стратегию, почти столь же фантастическую, как и германский план исламского джихада против Британской империи. Идея была в том, чтобы подстрекать к антитурецкому восстанию живущие в пустыне арабские племена под началом шерифа Мекки Хусейна ибн Али. Олицетворял эту новую стратегию Томас Эдварде Лоуренс — эксцентричный историк из Оксфорда, ставший тайным агентом, археолог, лингвист, умелый картограф и талантливый партизан, склонный к мазохизму гомосексуалист, который стремился к известности и бежал от нее всякий раз, когда она приходила. Лоуренс был незаконнорожденным сыном ирландского баронета и няньки, пламенным востоковедом, испытывавшим удовольствие от ношения арабской одежды, и человеком, который не делал тайны из того, что был изнасилован (или только мечтал об этом?) турецкими охранниками во время своего краткосрочного пленения в Дераа. Его общность с арабами можно оказалось бесценным.

Цель Лоуренса состояла в том, чтобы взорвать Османскую империю изнутри, превратив арабский национализм в новую силу, которая, как он верил, могла бы взять верх над субсидируемой немцами священной войной. Вековому турецкому правлению над Аравией время от времени бросали вызов местные кочевые племена. Приняв их язык и платье, Лоуренс намеревался обратить их недовольство на пользу Британии. Лоуренс, будучи прикомандированным с июля 1916 года к сыну Хусейна Фейсалу, решительно возражал против развертывания британских войск в Хиджазе. Арабы должны были почувствовать, считал он, что борются за свободу, а не за привилегию быть управляемыми британцами, а не турками:

Это сработало. С помощью Лоуренса арабы начали очень эффективную партизанскую войну и перерезали турецкие коммуникации вдоль Хиджазской железной дороги от Медины до Акабы. К осени 1917 года они испытали на прочность турецкую оборону в Сирии, когда армия генерала Эдмунда Алленби прошла от Синая к Иерусалиму. Девятого декабря Алленби пригласил Лоуренса присоединиться к нему, когда тот, с надлежащим смирением, вошел в Святой город через древние Яффские ворота — пешком (“Да и как можно было поступить иначе, если Он так вошел сюда?”). Это был волнующий момент. После трех долгих лет военных неудач — наконец-то настоящая победа со всеми полагающимися атрибутами: с кавалерийскими атаками, бегущим неприятелем и молодым героем впереди. Романтически настроенным людям то обстоятельство, что Иерусалим теперь был в христианских руках, напомнило о крестовых походах — несмотря на то, что из-за неразберихи сдачу города первым принял повар-кокни, спозаранку пытавшийся найти яйца для завтрака[185].

К концу лета 1918 года стало ясно, что кайзеровская стратегия глобальной войны провалилась. В конечном счете, дело было не в том, что сюжет “Зеленой мантии” был выдумкой, а в том, что немецкая стратегия оказалась далека от реальности. Мировая война, Weltkrieg, была неосуществима, как и план поставить кубанских казаков под начало австрийского офицера, который был братом митрополита Галицкого, или столь же безумное предложение немецкого этнографа Лео Фробениуса склонить на свою сторону Лиджа Иясу, императора Абиссинии. Немцам были необходимы люди-хамелеоны вроде Лоуренса, способные понимать неевропейские культуры. Но для появления таких людей требовались столетия связей с Востоком. Типично дилетантским было немецкое посольство к эмиру Афганистана, пятнадцать участников которого пробирались через Константинополь, снабженные викторианскими атласами и замаскированные под бродячий цирк. Неудивительно, что антибританский джихад не привел ни к чему, кроме временного укрепления турецкого духа, и что арабский национализм оказался сильнее.

Война 1914-1918 годов была мировой, но исход ее решился в Западной Европе. Австрийцы, как и хотели, выиграли войну против Сербии. Немцы, как и хотели, выиграли войну против России и, кроме того, победили Румынию. С другой стороны, британцы и французы взяли верх над Османской империей, не говоря уже о Болгарии. Даже итальянцы в конечном счете победили Австрию. Но не это определило исход войны. Она должна была закончиться во Фландрии и Франции: именно там немцы весной 1918 года предприняли последнее решительное наступление, но когда оно провалилось, поражение стало делом времени, и дух германской армии, прежде высокий, начал слабеть. В то же время дела Британского экспедиционного корпуса после четырех лет кровавой бойни пошли на лад. С возвращением мобильности на Западном фронте, была наконец достигнута надлежащая координация действий пехоты, артиллерии и авиации. В мае-июне 1918 года британцы взяли в плен менее трех тысяч немцев. В июле, августе и сентябре количество пленных превысило девяносто тысяч. Двадцать девятого сентября 1918 года германское Верховное командование, опасающееся бунта, предложило перемирие, предоставив грязную работу по ведению переговоров о капитуляции прежде бездействовавшим немецким парламентариям.

Отчасти поэтому многие немцы не поняли, почему проиграли войну. “Некомпетентные милитаристы” и “ноябрьские преступники”[186] винили друг друга. На самом же деле поражение было обусловлено внешними, а не внутренними причинами: это был неизбежный результат попытки вмешаться в глобальный конфликт, не будучи при этом мировой державой. Учитывая огромную разницу в ресурсах, единственная загадка заключается в том, почему Британской империи потребовалось столько времени, чтобы одолеть Германскую.

Во время Версальской мирной конференции много говорили о новом мировом порядке, основанном на самоопределении и коллективной безопасности. Однако итоговый документ не содержал ничего нового: победителю — трофеи. Как выразился историк Г. А. Л. Фишер, мирные договоры прячут “грубость завоевания” под “покрывалом этики”.

Несмотря на обещания Лоуренса арабам, после войны было принято решение придать Ираку, Трансиордании и Палестине статус британских “мандатных территорий” (эвфемизм для колоний), в то время как Франция получила Сирию и Ливан[187]. Германские колонии Тоголенд, Камерун и Восточная Африка были присоединены к британским. Юго-Западная Африка отошла Южной Африке, Западное Самоа — Новой Зеландии, а Новая Гвинея вместе с архипелагом Бисмарка и северной частью Соломоновых островов — Австралии. Богатый фосфоритами остров Науру был разделен между двумя австралазийскими доминионами и Британией. Теперь даже у колоний были собственные колонии. Империя получила приблизительно 1,8 миллиона квадратных миль территории и приблизительно тринадцать миллионов подданных. Министр иностранных дел Артур Бальфур с удовлетворением отметил, что на карте мира стало “больше красного”. Министр по делам Индии Эдвин Монтегю сухо прокомментировал, что хотел бы услышать какие-либо возражения против британской аннексии всего мира. Год спустя министр по делам колоний Лео Эмери предъявил права на Антарктиду.

Заключив союз с турками, немцы сделали Ближний и Средний Восток театром военных действий. В итоге регион достался Британии. Еще перед войной Аден, Египет, Судан, Кипр, Северное Сомали, Договорный Оман, а также Маскат, Оман, Кувейт и Катар прямо или косвенно находились под британским владычеством. Теперь ко всему этому прибавились мандатные территории (как выразился один чиновник, без “официальной пантомимы, известной как протекторат”). Кроме того, англичане укрепили свои позиции в Иране при Пехлеви благодаря контрольному пакету акций Англо-персидской нефтяной компании (позднее “Бритиш петролеум”). В меморандуме Адмиралтейства (1922) говорилось: “Самое важное со стратегической точки зрения — Британия должна контролировать территории, где есть нефть”. Хотя в то время Ближний и Средний Восток производил всего 5% мировой нефти, британцы строили империю с расчетом.

Одних территориальных приобретений казалось мало. В 1914 году Германия была основным конкурентом Британии на море. Война, перемирие и мирный договор уничтожили Германию как морскую державу. Британцы захватили все немецкие корабли, что смогли: и военные, и торговые. Несмотря на то, что немцы затопили свой ВМФ в бухте Скапа-Флоу вместо того, чтобы отдать его, у Британии (считая только корабли класса “Дредноут” и последующие) было сорок два крупных боевых корабля против сорока четырех кораблей у всех остальных государств мира. Соединенные Штаты со своими шестнадцатью кораблями оказались на втором месте.

Известно, что в Версале было принято решение сделать Германию ответственной не только за компенсацию ущерба, нанесенного военными действиями, но также за военные пенсии и пособия семьям военнослужащих. Немцам был предъявлен огромный счет. Менее известно (британцы позднее попытались переложить вину на французов), что это было сделано в значительной степени по настоянию австралийского премьер-министра Уильяма М. Хьюза, который считал, что его страна ничего не получит, если размер репараций будет сокращен. Хьюз, амбициозный уроженец Уэльса, эмигрировавший в Австралию в возрасте около двадцати лет, подошел к участию в мирном урегулировании с деликатностью рабочих сиднейского порта, где он впервые добился политического успеха как организатор профсоюза. Пусть кайзер, заявил Хьюз, вел Германию,

Возможно, самое яркое выражение послевоенного триумфального настроения — это грандиозная аллегорическая фреска Сигизмунда Гетце Britannia Pacifatrix, заказанная Министерством иностранных дел и законченная в 1921 году. Британия стоит, исполненная великолепия, в римском шлеме и красном плаще. Слева от нее — четыре фигуры, подобные Адонису, олицетворяющие “белые” доминионы, справа — несколько ее более экзотических союзников, Франция, Соединенные Штаты и (источник необычной республиканской формы правления) Греция. У ног Британии — дети побежденного врага. Едва различим под ногами великих белых богов чернокожий мальчик с корзиной фруктов. По-видимому, он олицетворяет вклад Африки в победу.

Однако для Британии мир оказался иллюзорен. Правда, империя никогда не была больше, но ей никогда и не приходилось платить за победу такую цену, в сравнении с которой экономическое значение новых территорий было незначительным, если не отрицательным. Ни одна держава не потратила на войну так много, как Британия: немногим менее десяти миллиардов фунтов стерлингов. Это была высокая цена даже за миллион квадратных миль, тем более что управление ими требовало больше расходов, чем они приносили дохода. Приведем пример: стоимость управления Ираком составила в 1921 году 23 миллиона фунтов стерлингов — больше, чем расходы Британии на здравоохранение.

До 1914 года большинству казалось, что прибыль от империи превышает расходы. После 1918 года расходы перевесили.

Сомнения

Почти весь XX век бетонные башни-близнецы стадиона Уэмбли были символом английского футбола, местом ежегодного финала Кубка Футбольной лиги. Однако сначала они стали символом британского империализма.

Король Георг V открыл Выставку Британской империи 23 апреля 1924 года. Она предназначалась для широкого празднования мировых достижений, для утверждения тезиса, что у империи не только великолепное прошлое, но также и грандиозное будущее, в особенности экономическое. Авторы официального проспекта весьма ясно высказывались о цели выставки. Она должна была помочь

По этому случаю унылые окраинные улицы были переименованы Редьярдом Киплингом в честь героев империи вроде Дрейка. Но тон задал сам Уэмбли. То, что стадион был построен из бетона и ужасно выглядел, было знаком современности. Открытие выставки также стало поводом для первого выступления короля по радио.

В одном отношении выставка имела большой успех. Более 27 миллионов человек посетили эти двести акров земли. Выставка была настолько популярной, что работала и в 1925 году. В День империи более девяноста тысяч человек пришли на стадион для участия в благодарственной службе. Не так много, конечно, как когда “Болтон вандерерс” играли с “Вестхэм юнайтед” (127 тысяч зрителей), но все же много. Посетители могли посмотреть на конную статую принца Уэльского, целиком сделанную из канадского масла, а также стать свидетелями зрелищного боя с зулусами, инсценированного на стадионе. Они могли передвигаться от павильона к павильону на поезде, оптимистично названном “никогда не останавливающимся”. Везде, куда бы они ни взглянули, были осязаемые признаки жизнеспособности империи — прежде всего экономической.

Ирония заключалась в том, что, несмотря на правительственную субсидию (2,2 миллиона), выставка принесла убытков на полтора миллиона фунтов стерлингов: явный контраст с доходностью выставок, проводившихся до 1914 года. Находились те, кто усматривал параллели между удручающим состоянием имперской выставки и самой империей. Возможно, еще тревожнее было то, что над выставкой стали потешаться.

Пелэм Г. Вудхаус в своем очерке для “Сэтердей ивнинг пост” командировал на Уэмбли своего самого известного персонажа, Берти Вустера, вместе с его другом Биффи. Будучи озабочены размолвкой последнего с девушкой, оба вскоре утомились от достойных, но унылых экспонатов:

Уэмбли посетили также Билли Бантер из журнала “Мэгнет” и Ноэль Ковард (“Я привел вас сюда, чтобы вы увидели чудеса империи, но все, чего вы хотите, — кататься на электрических машинках?”). Генри М. Бэйтмен, автор карикатуры в “Панче”, задает вопрос: “А вы уже уэмблились?”

До 20-х годов британцы были замечательно стойкими в нежелании “уэмблиться” и в серьезном отношении к своей империи. Это было источником силы. Много героических дел было сделано просто потому, что этого ждали от белых. Джордж Оруэлл во время своей службы в полиции в Бирме в 20-х годах был вынужден стрелять в бешеного слона “с одной целью — не стать посмешищем”:

Эрик Блэр (под этим именем он был тогда известен) едва ли мог быть лучше подготовлен к своей работе. Он родился в Бенгалии, был сыном чиновника таможенного управления в Индии и учился в Итоне. Даже он нашел, что теперь уже трудно играть роль мирового полицейского с невозмутимым лицом.

Случай Оруэлла совсем не уникален. Поколение испытывало надлом. Леонард Вулф, муж Виржинии Вулф, в 1904 году поступил на Цейлоне на колониальную службу и был послан управлять территорией в тысячу квадратных миль внутри страны. Он ушел в отставку еще перед войной, убежденный в “нелепости того, что люди, принадлежащие к одной цивилизации и ведущие один образ жизни, пытаются навязывать свое правление тем, кто принадлежит к совершенно иной цивилизации и ведет иной образ жизни”. Большее, на что имперский администратор мог надеяться, это

В молодости Фрэнсис Э. Янгхазбенд пересек пустыню Гоби, стал свидетелем рейда Джеймсона, а в 1904 году возглавил первую британскую экспедицию в Лхасу, где находился двор Далай-ламы. Однако к 1923 году он стал адептом идеи свободной любви и взял себе имя Свабхава, “последователь Света”. Четыре года спустя он написал книгу под названием “Жизнь среди звезд: изложение точки зрения, что на некоторых планетах, вращающихся вокруг некоторых звезд, обитают существа, более высокоразвитые, чем мы сами, а на одной из них — Правитель Мира, высшее воплощение вечного духа, который оживляет целое”. Роберта Э. Чайлдерса сейчас знают как автора триллера “Загадка песков”. Однако этот ветеран бурской войны доставлял ирландским волонтерам оружие из Германии в 1914 году, был секретарем ирландской делегации на переговорах 1921 года и, наконец, предстал перед расстрельной командой за то, что примкнул к крайним республиканцам в гражданской войне.

Особенно странный случай являет собой Гарри Сент-Джон Бриджер Филби. Сын кофейного плантатора с острова Цейлон, Филби имел все задатки имперского героя со страниц скаутской газеты: королевский стипендиат в Вестминстере, лучший студент кембриджского Тринити-колледжа, чиновник Индийской гражданской службы. Подвиги Филби на Ближнем Востоке в Первую мировую войну и после нее меркли только перед подвигами Лоуренса. Однако, поддерживая притязания ибн Сауда на господство над постосманской Аравией, Филби пошел против линии Уайтхолла, поставившего на Хусейна — кандидата Лоуренса. В 1921 году Филби ушел в отставку прямо перед тем, как его собирались уволить. К 1930 году он принял ислам и усердно защищал интересы ибн Сауда, который к тому времени изгнал Хусейна. Кульминацией отступничества Филби были его успешные переговоры относительно важной сделки в 1933 году между саудовцами и представителями “Стандарт ойл”, что в итоге дало Америке преимущество над Британией. Сын Филби, советский шпион Ким Филби, позднее вспоминал, что под влиянием отца стал “безбожным маленьким антиимпериалистом”, когда ему не исполнилось и десяти лет. Утрата веры в империю часто шла рука об руку с утратой веры в бога.

Даже Лоуренс, герой войны в пустыне, испытал надлом. Он стал знаменитостью благодаря американскому импресарио Лоуэллу Томасу, премьера фильма которого “С Алленби в Палестине” состоялась в Ковент-Гардене в августе 1919 года. Однако Лоуренс ушел в тень: сначала в оксфордский колледж Олл-Соулз, затем, тайно, в королевские ВВС, базирующиеся в Аксбридже, где принял псевдоним Росс. Уволившись из авиации, он завербовался в танковый корпус под именем Шоу, в честь своего нового неожиданного наставника — вольнодумца-драматурга Джорджа Б. Шоу. Чтобы избежать шума, вызванного публикацией сокращенных “Семи столпов мудрости”, Лоуренс вновь поступил в ВВС и был послан в Карачи, а после удалился в Дорсет. Он погиб в 1935 году в бессмысленной аварии — разбился на мотоцикле.

Если даже герои испытывали сомнения, то неудивительно, что сомневались и люди с небольшим имперским опытом. Э.М. Форстер ненадолго задержался в Индии, когда согласился стать личным секретарем махараджи Деваса в 1921 году. Этот опыт вдохновил Форстера на сочинение “Поездки в Индию” (1924) — вероятно, самого влиятельного литературного обвинения британцев в Индии, где самодовольные молодые люди говорят нечто вроде “Мы здесь не затем, чтобы вести себя хорошо”, а чопорные молодые особы жалуются на то, что “всегда чувствуешь себя, как при свете рампы”. Сомерсет Моэм (хотя свои познания он приобрел в ходе туристических поездок) всегда радовался трещинам в фасаде господства, как в “Открытой возможности”, в которой трусость, единожды проявленная в отдаленном районе, стоила человеку и карьеры, и жены. Ключевой вопрос здесь был: “Вы хоть понимаете, что… покрыли правительство позором… [и] сделались посмешищем для всей колонии?” Ивлин Во, другой литературный турист, своей “Черной бедой” (1932) сделал нечто еще более разрушительное для британцев в Африке: он высмеял их всех — от бессовестного авантюриста Бэзила Сила до получившего образование в Оксфорде императора Сета. В “Дейли экспресс” (чье вмешательство в колониальные дела вдохновило Во на сочинение “Сенсации”) колонка Дж. Б. Мортона (под псевдонимом Бичкомбер) явила ряд еще более смехотворных имперских персонажей: “Большой белый Карстайрс”, резидент в Джабуле, и Мбабва из Мгонкавиви. Но, вероятно, ничто не выразило лучше новое дискредитированное изображение империи, чем фигура полковника Блимпа. Персонаж карикатур Дэвида Лоу, состарившийся на колониальной службе полковник Блимп — толстый, лысый, раздражительный и никому не нужный — олицетворял все то, что презирало в империи межвоенное поколение. Позднее Лоу так описывал своего персонажа:

Незаметно даже сверхимпериалист превращался в “малого англичанина”.

В этом коллективном приступе сомнения любопытно вот что: наиболее восприимчивой к нему оказалась традиционная имперская элита. Расхожие представления об империи оставались позитивными — не в последнюю очередь благодаря новому, вскоре повсеместно распространившемуся медиа — кино. Империя (множество кинозалов назывались “Империя”) была естественным источником кассовых сборов. Она предполагала динамику, экзотику, а если приложить немного воображения, то и гетеросексуальную романтическую историю. Неудивительно, что британские кинематографисты создавали фильмы на имперские темы, такие как “Барабан” (1938) и “Четыре пера” (1939). Последний фильм был настолько впечатляющим, что даже “Нью-Йорк таймс” назвала его “империалистической симфонией”. Удивительнее было воодушевление Голливуда в 30-х годах, где в течение всего четырех лет сняли не только классическую “Жизнь бенгальского улана” (1935), но и фильмы “Клайв Индийский” (1935), “Солнце никогда не заходит”, “Ганга Дин” и “Стэнли и Ливингстон” (вышли в 1939 году). Так или иначе, это была империя для узколобых. Всего год спустя Джон Бакен с унынием написал: “Сегодня слово [империя], к сожалению, поблекло… Империю отождествили с уродствами вроде крыш из рифленого железа и сырых городков, либо, что еще хуже, с расовым высокомерием… Фразы, достойные идеалов и поэзии, были затерты авторами плохих виршей и застольными ораторами”.

Близящийся кризис доверия к империи коренился в слишком высокой цене, которую Британия заплатила за победу над Германией в мировой войне. Список убитых на одних только Британских островах включал приблизительно три четверти миллиона человек (каждый шестнадцатый мужчина 15-50 лет). Экономическую цену победу определить труднее. В 1919 году Джон Мейнард Кейнс с нежностью вспоминал “удивительный момент экономического развития человека… который закончился в августе 1914 года”:

Теперь, после спада, оказалось очень трудно вернуться к устоям довоенной эпохи. Еще перед войной были предприняты первые попытки ограничить свободное движение трудовых ресурсов, но впоследствии ограничения стали куда жестче, к 30-м годам почти перекрыв поток эмигрантов в США. В довоенное время были увеличены тарифы во всем мире, но они главным образом были нацелены на увеличение дохода. В 20-х — 30-х годах барьеры против свободной торговли были вдохновлены идеалом автаркии.

Самое значительное экономическое изменение из всех, вызванных войной, случилось на международном финансовом рынке. Внешне это выглядело как возвращение (в 20-х годах) к обычному порядку вещей. Золотой стандарт был в целом восстановлен, и меры военного времени, направленные на регулирование движения капитала, были отменены. Британия вернула себе роль всемирного банкира, хотя теперь Соединенные Штаты почти столь же активно инвестировали за рубежом[190]. Но великолепная, некогда отлаженная машина начала сильно вибрировать и глохнуть. Одной из причин были огромные военные долги: не только немецкие репарации, но и целый комплекс долгов союзников-победителей друг другу. Другой причиной был отказ американского и французского центральных банков следовать “правилам игры” золотого стандарта, поскольку они накопили недостаточно золота. Главная проблема, однако, состояла в том, что экономическая политика (в прошлом основавшаяся на классических либеральных принципах, гласящих, что бюджет должен быть сбалансирован, а банкноты — обеспечены золотом) теперь подвергалась давлению демократической политики. Инвесторы более не могли быть уверены как в том, что у обремененных долгами правительств появится желание сокращать расходы и поднимать налоги, так и в том, что в случае сокращения объема золотого запаса процентные ставки будут подняты, чтобы поддержать конвертируемость валюты, независимо от кредитной рестрикции, которую этот шаг повлек бы.

Британия, крупнейший исключительный бенефициар первой эпохи глобализации, на ее закате вряд ли могла выиграть. В 20-х годах казалось, что прежняя, проверенная политика уже не действовала. Военные расходы привели к десятикратному увеличению государственного долга. Одна только выплата процентов по нему в середине 20-х годов составляла около половины расходов правительства. Однако предположение, что бюджет должен быть сбалансирован, а в идеале иметь профицит, означало, что в сфере государственных финансов доминировала передача дохода налогоплательщиков держателям облигаций. Решение вернуться к золотому стандарту вместо переоцененного обменного курса 1914 года обрекло Британию более чем на десятилетие дефляционной политики. Влияние профсоюзов, возросшее за годы войны и в послевоенное время, не только обострило борьбу в промышленности, наиболее явно проявившуюся во Всеобщей стачке 1926 года. Она подразумевала также, что зарплата снижалась медленнее, чем цены. Рост реальной заработной платы привел к безработице: в низшей точке Депрессии в январе 1932 года почти три миллиона человек (около четверти всех застрахованных рабочих) были безработными.

Однако замечательно в британской рецессии не то, что она была не настолько глубокой, как кризис в Соединенных Штатах и Германии. Это обстоятельство не имело никакого отношения к кейнсианской революции в экономической теории. Хотя “Общая теория занятости, процента и денег” (1936) обосновывала государственное регулирование совокупного спроса (то есть использование бюджетного дефицита для стимулирования ослабленной экономики), к нему прибегли значительно позднее. Восстановление принесло пересмотр экономических принципов империи. Британия возвратилась к прежнему золотому стандарту отчасти из-за опасения, что доминионы перейдут на доллар, если фунт обесценится. В 1931 году оказалось, что фунт может быть девальвирован и что доминионы останутся ему верны. Стерлинговая зона неожиданно стала крупнейшей в мире системой фиксированных валютных курсов, причем освобожденной от привязки к золотому стандарту. В торговой политике также произошла радикальная перемена. Прежде британские избиратели дважды отвергли голосованием протекционистский курс. Но то, что считалось невероятным в старые добрые времена, во время всеобщего кризиса стало неизбежным. Как и надеялся Джозеф Чемберлен, “имперские преференции” (установленные в 1932 году льготные пошлины на колониальные товары) оживили торговлю между частями империи. В 30-х годах экспорт из метрополии в колонии и доминионы увеличился с 44 до 48%, а доля импорта оттуда в Великобританию — с 30 до 39%. Таким образом, хотя политические связи Британии с ее доминионами и были ослаблены Вестминстерским статутом 1931 года, экономические связи между ними стали прочнее[191].

Выставка в Уэмбли не вводила в заблуждение: в империи еще водились деньги. Об этом жителям метрополии неустанно напоминали такие, например, организации, как Имперский торговый совет (ИТС). Он был учрежден Лео Эмери для того, чтобы подспудно внушать людям “имперские преференции”. В одном только 1930 году в 65 британских городах прошло более двухсот “недель имперских покупок”. По предложению ИТС королевский повар придумал рецепт “имперского рождественского пудинга”:

1 фунт кишмиша (Австралия),

1 фунт коринки (Австралия),

1 фунт изюма без косточек (Южная Африка),

6 унций нарезанных яблок (Канада),

1 фунт хлебных крошек (Соединенное Королевство),

1 фунт говяжьего нутряного сала (Новая Зеландия),

6 унций цукатов (Южная Африка),

8 унций муки (Соединенное Королевство),

1 фунт тростникового сахара (Вест-Индия),

4 яйца (Ирландское Свободное государство),

1/2 унции молотой корицы (Цейлон),

1/2 унции молотой гвоздики (Занзибар),

1/2 унции молотого мускатного ореха (Стрейтс-Сеттлментс),

1 щепотка пряностей для пудинга (Индия),

1 столовая ложка бренди (Кипр),

2 столовых ложки рома (Ямайка), 1 пинта пива (Англия).

Месседж был ясен: пудинг — это империя. Без нее пудинга не было бы, а были бы просто крошки, мука и пиво. Или, как сказал Оруэлл, Британия без своей империи была бы просто “холодным незначительным островком, где мы только и делали бы, что вкалывали, пробавляясь сельдью и картофелем”.

Ирония заключалась в том, что одновременно с ростом экономической мощи империи в списке ее политических приоритетов оборона уходила вниз. Под давлением избирателей, требующих соблюдать обязательства военного времени и строить “дома, достойные героев”, не говоря уже о больницах и школах, британские политические деятели сначала пренебрегали защитой империи, а после просто забыли о ней. В течение десятилетия, предшествующего 1932 году, бюджетные ассигнования на оборону сократились более чем на треть, в то время как расходы итальянцев и французов на вооружение увеличились на 60 и 55% соответственно. В августе 1919 года на заседании военного кабинета было принято удобное правило:

До 1932 года “десятилетнее правило” ежегодно подтверждалось, и ежегодно новые расходы отклонялись. Обоснование было простым: министр финансов Невилл Чемберлен[192], сын Джозефа Чемберлена, объявил в 1934 году, что “для нас невозможно помыслить одновременную войну против Японии и Германии. Мы просто не можем позволить себе такие расходы”. “Единственной мыслью” сэра Арчибальда Монтгомери-Массингберда, главы имперского Генштаба в 1928-1940 годах, было “отложить войну, не смотреть в будущее”.

В 1918 году Британия выиграла войну на Западном фронте благодаря огромному подвигу военной модернизации. В 20-х годах почти все, чему тогда научились, забыли во имя экономики. Жестокая действительность состояла в том, что, несмотря на победу и приобретенную территорию, Первая мировая война сделала империю уязвимее, чем когда-либо. Война сыграла роль теплицы для многих военных технологий: танка, субмарины, самолета. После войны империя должна была продолжать “подкармливать” их деньгами. Этого не было сделано. Британцы очень гордились “красной линией” гражданского воздушного сообщения, связывающей Гибралтар с Бахрейном и далее с Карачи, но не сделали почти ничего для обеспечения противовоздушной обороны своей империи. В 20-х годах на авиашоу в Хэндоне главным аттракционом была имитация бомбежки “туземных” деревень: вот, пожалуй, и все, на что были способны королевские ВВС. В 1927 году генерал сэр Р. Дж. Эгертон гневно возражал против замены кавалерии бронетехникой на том курьезном основании, что “лошадь оказывает на людей гуманизирующее воздействие”. Несмотря на поддержку Черчиллем внедрения танков и бронеавтомобилей (или, возможно, как раз из-за нее), решение о моторизации кавалерийских полков откладывалось до 1937 года. Тем, кто был ответственным за вооружение кавалерии, казалось важнее проектирование короткой пики наподобие той, которая использовалась в Индии для охоты на кабанов. В 1939 году, когда Британия снова отправилась на войну, основную часть парка ее полевых орудий составляли еще модели, выпущенные до Первой мировой и имевшие вдвое меньшую дальность стрельбы, чем немецкие.

Политикам некоторое время это сходило с рук, поскольку основная угроза стабильности империи тогда исходила изнутри ее, а не извне.

В полдень пасхального понедельника 1916 года около тысячи крайних ирландских националистов во главе с поэтом Патриком Пирсом и социалистом Джеймсом Конноли вошли в Дублин и заняли некоторые общественные здания, в частности огромный Главный почтамт. Пирс провозгласил Ирландскую республику. После трех дней ожесточенной, но бесполезной борьбы, в ходе которой британская артиллерия нанесла существенный ущерб центру города, мятежники сдались. Восстание было явным предательством: мятежники просили у немцев оружие и почти получили его. Первая британская реакция была жесткой: главных заговорщиков казнили. (Чтобы расстрелять умирающего от ран Конноли, его пришлось привязать к стулу.) После войны правительство стремилось использовать бывших военных, печально известных “черно-пегих”, чтобы попытаться искоренить воинственный республиканизм, теперь ставший чем-то большим, чем массовое движение под знаменами партии Шин фейн и ее боевого крыла — Ирландской республиканской армии. Но, как часто случалось в этот период, британцы испытывали недостаток смелости для осуществления репрессий. Когда “черно-пегие” открыли огонь по толпе на матче гэльского футбола в Кроук-парке, это вызвало почти такое же сильное отвращение в Англии, как и в Ирландии. К 1921 году, когда потери англичан достигли 1400 человек, желание сражаться прошло. Было торопливо заключено мирное соглашение. В 1920 году Ирландия уже была разделена на две части: северную (шесть округов), где преобладали протестанты, и южную (двадцать шесть округов), где преобладали католики. Единственным достижением Ллойд Джорджа теперь было удержание обеих частей в рамках империи. Но, несмотря на присягу Ирландии короне и предоставление статуса доминиона, Свободное государство на юге было прямым путем к независимости и республике (которой Ирландия стала в 1948 году).

В межвоенный период история повторялась снова и снова: незначительное возмущение, жесткий ответ, потеря британцами уверенности в себе, заламывание рук, запоздалые размышления, поспешные уступки и вновь уступки. Но случай Ирландии стал прецедентным. Допустив раскол в самой первой своей колонии, британцы послали сигнал всей империи.

Хотя мы редко слышим об этом, Индия внесла более весомый вклад в имперскую войну, чем Австралия — ив финансовом отношении, и в отношении людских резервов. Имена более шестидесяти тысяч индийских солдат, павших на полях сражений от Палестины до Пашендейля, написаны на огромной арке Ворот Индии в Нью-Дели. В знак признания этих заслуг и, возможно, чтобы гарантировать, что индийцы проигнорируют немецкие уговоры, Монтегю пообещал в 1917 году “постепенное введение ответственного правительства”. Это было одно из тех обещаний, ждать выполнения которых иногда приходится очень долго. Для радикально настроенных членов ИНК, как и для бенгальских террористических групп, темп реформ был невыносимо медленным. Правда, индийцы теперь могли хотя бы выбирать своих представителей. Центральная законодательная ассамблея в Дели была даже похожа на миниатюрную Палату общин (вплоть до зеленых кожаных сидений в зале). Но это было представительство без власти. Решение правительства еще на три года продлить срок ограничения политических свобод, введенного в военное время (эти правила давали властям право проводить обыск без ордера, задерживать без предъявления обвинения и судить без присяжных) казалось подтверждением того, что обещание ответственного правительства было пустым. Индийцы взглянули на Ирландию и сделали очевидный вывод: ждать, пока будет предоставлено самоуправление, бесполезно.

Британцы часто сталкивались с насильственным сопротивлением в Индии. Фигура Мохандаса Карамчанда Ганди (для своих последователей — Махатма, “мятежный факир” — для Черчилля) стала чем-то новым. Это был адвокат-барристер, получивший образование в Англии; отмеченный наградами ветеран Англо-бурской войны[193]; человек, любимым стихотворением которого было “Если” Киплинга, — и тем не менее (если судить по его худобе и набедренной повязке) — праведник-традиционалист. В знак протеста против ограничений военного времени Ганди призвал индийцев к сатьяграхе (на хинди — упорство в истине). Это был религиозный призыв, чтобы сделать сопротивление пассивным, ненасильственным. Британцы восприняли происходящее с подозрением. Хартал (буквально — закрытие лавок), предложенная Ганди идея национального дня “самоочищения”, был, на их взгляд, просто мудреным словом, обозначающим всеобщую забастовку. Они решили ответить на сатьяграху “силой кулака”, как выразился вице-губернатор Пенджаба, сэр Майкл О'Двайер.

Весной 1919 года, несмотря на призывы Ганди (хотя часто только от его имени), индийское сопротивление перестало быть пассивным. Насилие вспыхнуло, когда толпа попыталась провести в жизнь хартал на железнодорожной станции Дели 30 марта. Солдаты открыли огонь, три человека погибли. Однако самое печально известное столкновение произошло в Амритсаре, в Пенджабе, где один человек попытался предотвратить, по его мнению, повторение Сипайского восстания, В Амритсаре, как и в других местах, люди ответили на призыв Ганди. Тридцатого марта 1919 года тридцатитысячная толпа собралась на демонстрацию “пассивного сопротивления”. Шестого апреля прошел еще один хартал. Ситуация оставалась спокойной, но все же были задержаны и высланы два местных националистических лидера. Когда распространились известия об их аресте, вспыхнуло насилие. Зазвучали выстрелы. Банки подверглись нападениям. Телефонные линии были обрезаны. Одиннадцатого апреля Мануэллу Шервуд, миссионера англиканской церкви, толпа сорвала с велосипеда и избила до потери сознания. Гражданские власти передали полномочия военным. Прибывший той же ночью бригадный генерал Реджинальд Дайер принял командование.

Подход Дайера — человека несдержанного, привыкшего все решать кулаком, заядлого курильщика — не отличался тонкостью. В военном колледже Дайеру дали следующую характеристику: он “наиболее счастлив тогда, когда перелезает через бирманский частокол с револьвером в зубах”. Однако теперь ему было 44 года, и он постоянно страдал от боевых ран и травм, полученных на скачках. Настроен Дайер был решительно. После прибытия в Амритсар он получил однозначные инструкции: “Массовые собрания и шествия запрещены. По любому скоплению людей будет открыт огонь”. На следующий день он формально запретил “все митинги и собрания”. Когда 13 апреля 20-тысячная толпа заполнила амритсарскую площадь Джаллианваллабаг, он не колеблясь вывел два бронеавтомобиля, полсотни гуркхов и белуждей и, как только они построились, приказал открыть огонь. Предупреждения не прозвучало. У толпы не было возможности рассеяться, так как участок в восемь акров, на котором шел митинг, был окружен со всех сторон стенами и имел только один узкий вход. Через десять минут непрерывной стрельбы 379 демонстрантов были убиты, более полутора тысяч ранены. После расстрела Дайер приказал публично пороть подозреваемых, принадлежащих к высшей касте. Любой индиец, входящий на улицу, где Мануэлла Шервуд подверглась нападению, должен был ползти на животе[194].

Так же, как в Ирландии, жесткий курс первоначально получил поддержку. О'Двайер одобрил шаг Дайера. Его командиры быстро подыскали ему новую работу в Афганистане. Некоторые сикхи даже провозгласили его почетным сикхом на церемонии в Золотом храме, уподобляя его “Никалсейн-саибу” (Джону Николсону, легендарному герою подавления восстания 1857 года). На родине газета “Морнинг пост” открыла фонд помощи Дайеру, собрав для него более 26 тысяч фунтов (среди жертвователей был Редьярд Киплинг). Однако вновь самодовольство англичан быстро сменилось раскаянием. Уничтожение Дайера началось, когда два адвоката, поддерживающих Индийский национальный конгресс, сумели призвать его к ответу. Невозмутимое признание генерала в том, что он намеревался “навести ужас на весь Пенджаб”, выбило почву из-под его ног. В парламенте [министр по делам Индии] Монтегю сердито вопрошал тех, кто защищал Дайера: “Вы собираетесь поддерживать вашу власть над Индией террором, оскорблениями на расовой почве, подчинением и запугиванием?” Менее предсказуемой стала оценка Черчиллем этой бойни как “чудовищной”:

Черчилль, настаивающий, что стрельба по невооруженным гражданским лицам — “не британский способ вести дела”, обвинил Дайера в том, что тот подрывает британское владычество в Индии вместо того, чтобы спасать его. Это было “самое ужасное из того, что видел мир — сила цивилизации без ее милосердия”. Дайер был поспешно отправлен в отставку. Хотя он никогда не преследовался по суду, его карьера была кончена.

Индия стала Ирландией в ином масштабе, а Амритсарская бойня стала индийским Пасхальным восстанием. Она породила мучеников националистического движения с одной стороны и кризис доверия — с другой. В обеих странах националисты начали с мирных просьб о гомруле — самоуправлении в рамках империи. В обоих случаях потребовалось насилие, чтобы заставить британцев согласиться. И в обоих случаях британский ответ на насилие был шизофреническим: резким внизу, мягким наверху. Если, как сказал Ганди, Амритсар “потряс фундамент” империи, то первое потрясение вызвали события в Дублине тремя годами ранее. Фактически индусы некоторое время учились у ирландцев. Когда молодой Джавахарлал Неру посетил Дублин, он счел партию Шин фейн “самым интересным движением… Их доктрина — не просить о милостях, но вырывать их”. Когда индийский визионер Бал Гангадхар Тилак хотел выразить протест против разделения Бенгалии, он воспринял ирландскую тактику бойкота. Даже президентом ИНК в декабре 1918 была избрана ирландка — Анни Безант, полубезумная теософка, которая полагала, что ее приемный сын [Джидду Кришнамурти] был “новым воплощением Мирового Учителя”, и которая видела в гомруле ответ на индийский вопрос.

Но важны были не националистические потрясения сами по себе, а тот факт, что они потрясли империю. Прежде британцы не испытывали сомнений в допустимости стрельбы в защиту своей империи. После восстания в Морант-Бэе настроения начали меняться. К моменту Амритсарской бойни решимость, некогда проявленная людьми, подобными Клайву, Николсону и Китченеру, казалось, совершенно испарилась.

В этот тревожный межвоенный период был человек, продолжавший верить в Британскую империю. Британцы для него были “восхитительно подготовленными людьми”, которые “триста лет работали, чтобы добиться доминирования в мире в течение двух столетий”. Они “изучили искусство быть господами, искусство, как держать узду так, чтобы туземцы даже не замечали ее”. Даже его любимый фильм — “Жизнь бенгальского улана” — был на имперскую тему.

Адольф Гитлер в “Моей борьбе” и застольных беседах неоднократно выражал свое восхищение британским империализмом. Что следует делать Германии, рассуждал он, так это учиться у англичан. “Богатство Британии, — говорил он, — является результатом… капиталистической эксплуатации 350 миллионов рабов-индийцев”. Именно это наиболее восхищало Гитлера: эффективное притеснение “низшей” расы. И было очевидно, где то место, в котором Германия могла попытаться повторить этот опыт. “Территория России станет для нас тем же, — провозгласил он, — чем была Индия для Англии”. Если Гитлер и критиковал британцев, то только за то, что те слишком самокритичны и снисходительны к подвластным народам:

В 1937 году Гитлер дал министру иностранных дел лорду Галифаксу совет, как быть с индийскими националистами. Англичанам, по его мнению, следовало “расстрелять Ганди. Если этого окажется недостаточно, чтобы принудить [индийцев] к подчинению, — расстрелять дюжину ведущих членов [Индийского национального] конгресса. Если и этого мало, расстрелять двести и так далее, пока порядок не будет восстановлен”.

Гитлер не сомневался в том, что империи-конкуренты, а не туземцы-националисты представляют реальную угрозу британскому владычеству:

Он был столь же обезоруживающе откровенен, признаваясь, что его собственная версия империализма будет ужаснее британской:

Тем не менее Гитлер отрицал, что испытывает желание “приобрести” Индию: “Я, германец, все же предпочту видеть Индию под властью Англии, чем кого-либо другого”. По его словам, у него не было никакого желания способствовать разрушению Британской империи, поскольку это, как он выразился в октябре 1941 года, “не принесло бы никакой выгоды Германии — только Японии, Соединенным Штатам и другим”. Гитлер сказал Муссолини в июне 1940 года, что Британская империя является “важным фактором равновесия в мире”.

Именно это англофильство представляло, возможно, самую серьезную из всех угроз Британской империи: угрозу дьявольского искушения. Двадцать восьмого апреля 1939 года Гитлер произнес в Рейхстаге речь, которая достойна обширного цитирования:

Это была тщательно продуманная преамбула к предложению предотвратить войну с Британией, заключив сделку, основанную на сосуществовании. Британцам разрешили бы сохранить их империю, если они дадут Гитлеру свободу для выкраивания немецкой империи в Центральной и Восточной Европе. Двадцать пятого июня 1940 года Гитлер позвонил Геббельсу, чтобы подробно объяснить суть сделки:

К этой идее Гитлер еще неоднократно возвращался. Даже в январе 1942 года он был еще убежден, что “у англичан есть две возможности: или оставить Европу и держаться за Восток, или наоборот”.

Мы знаем, что некоторые члены британского военного кабинета соблазнились таким “миром”, основанным на капитуляции континента перед нацизмом. Тот же Галифакс 25 мая обратился к итальянскому послу, чтобы предложить подкуп (Гибралтар или, возможно, Мальта) в обмен на неучастие Муссолини в войне и посредничество в организации мирной конференции. Чемберлен негласно признавал, что если бы он верил в то, “что мы могли купить… длительный мир, передав Танганьику немцам”, он “не колебался бы ни мгновения”. Но Черчилль, честь ему и хвала, видел Гитлера насквозь. Три дня спустя, обращаясь не только к военному кабинету, следовавшему политике умиротворения, но и ко всему правительству, Черчилль заявил:

Это было вполне верно. Предложения Гитлера о мирном сосуществовании с Британской империей были совершенно неискренними. Иначе почему он называл Англию “заклятым врагом” (например, 5 ноября 1937 года во время своей беседы с военачальниками и министром иностранных дел)? В этом случае Гитлер говорил о Британской империи совсем другим тоном. Вот что Гитлер действительно думал об империи: что она была “нежизнеспособна… с точки зрения военной политики”. Немецкие планы насчет атлантического флота и африканской колониальной империи говорят о том же.

Однако Черчилль бросал вызов не только Гитлеру. Он в какой-то мере также бросал вызов разрыву в военных возможностях. Конечно, британский флот все еще был гораздо сильнее немецкого (если бы немцы не овладели и французским флотом). Конечно, у королевских ВВС было такое преимущество перед люфтваффе, с которым можно было рассчитывать на победу в битве за Британию[195]. Но 225 тысяч английских солдат, которые были эвакуированы из Дюнкерка вместе с 120 тысячами французов, оставили во Франции не только одиннадцать тысяч погибших и сорок тысяч пленных товарищей но и почти все свое вооружение. У немцев было десять бронетанковых дивизий, у британцев почти не было танков. Кроме того, теперь Франция была повержена, а Россия приняла сторону Гитлера. Британия осталась в одиночестве.

Или нет? Финал речи Черчилля в Палате общин 4 июня 1940 года хорошо помнят из-за звучного призыва драться “на побережье… на полях и на улицах”, и так далее. Но на самом деле имело значение заключение:

Европа была потеряна. Но империя осталась. И это было достигнуто без дальнейших переговоров с “этим человеком”.

Из господ — в рабы

В декабре 1937 года китайский город Нанкин пал к ногам солдат японского императора. Армия, получившая недвусмысленный приказ “убивать всех пленных”, впала в неистовство. От 260 до 300 тысяч мирных граждан были убиты, до восьмидесяти тысяч китаянок — изнасилованы. Пленных вешали за язык на мясницких крюках, скармливали голодным собакам. Военные соревновались в убийстве военнопленных. Один офицер бросил вызов другому: кто первым пошлет на тот свет сто китайских солдат. Кого-то из пленных зарубили, кого-то закололи штыком, кого-то застрелили или облили бензином и сожгли заживо. Половина города лежала в руинах. «Женщины пострадали больше всех, — вспоминал один ветеран 114-й дивизии, — независимо от того, молодой была женщина или старой, все они не могли избежать этой участи — быть изнасилованными. Мы посылали грузовики… на городские улицы и в деревни, чтобы захватить много женщин. Затем каждую отдавали 15-20 солдатам для изнасилования и надругательств». «Это было еще хорошо, если мы только насиловали их, — признавался один из его товарищей, — “Хорошо” — это, конечно, неподходящее слово. Но обычно мы рубили и убивали их. Трупы ведь не говорят». С полным основанием произошедшее назвали Нанкинской резней.

Это был империализм в худшем его виде. Однако это был японский империализм, а не британский. Нанкинская резня отчетливо показывает, какой была главная альтернатива британскому владычеству в Азии. Легко представить себе войну между Британской и Японской империями как конфликт старой, усомнившейся в себе державы, и новой, совершенно безжалостной, как столкновение заходящего и восходящего солнца. Но это было также столкновение империи, у которой было некоторое представление о правах человека, с империей, которая считала, что другие расы не лучше свиней. Вот слова подполковника Танака Рюкити, главы японской разведки в Шанхае: “Мы можем делать с этими существами все, что хотим”. К 30-м годам XX века у многих британцев вошло в привычку ругать империю. Но возвышение Японской империи в то десятилетие показало, что альтернативы британскому правлению не обязательно лучше. У империализма есть градация, и Япония в своей жестокости по отношению к покоренным зашла гораздо дальше, чем британцы. В этот раз они и сами оказались среди покоренных.

Морская база в Сингапуре была построена в 20-х годах XX века как ключевое звено британской обороны на Дальнем Востоке. По словам главы Генштаба, “безопасность Соединенного Королевства и Сингапура являлись краеугольными камнями сохранения Британского Содружества наций[196]”. Принятая в межвоенный период стратегия защиты Сингапура состояла в том, чтобы в случае нападения послать туда флот. Но к 1940 года командование осознало, что это невозможно, и к концу 1941 года даже Черчилль отводил защите Сингапура более низкий приоритет по сравнению с тремя другими задачами: защите Британии, помощи Советскому Союзу и удержании Ближнего Востока. Для защиты базы от японской угрозы было сделано недостаточно. Накануне вторжения японцев в Малайе было всего 158 боевых самолетов вместо необходимой тысячи и три с половиной пехотных дивизии вместо необходимых восьми дивизий и двух бронетанковых полков. И, разумеется, достойно сожаления то, что не была организована надлежащая оборона (минные поля, доты и противотанковые заграждения) подступов к Сингапуру. Когда японцы пришли, они обнаружили, что неприступная с виду цитадель — на самом деле легкая добыча. Когда снаряды градом посыпались на Сингапур, его защитникам пришлось выбирать между кошмаром в нанкинском духе и позорным пленом. Пятнадцатого февраля 1942 года в четыре часа пополудни, несмотря на отчаянный призыв Черчилля драться до последнего, был поднят белый флаг.

Около ста тридцати тысяч солдат империи — британцы, австралийцы и индийцы — сдались противнику, которого более чем вдвое превосходили в численности. Никогда в истории Британской империи так много солдат не сдавалось в плен столь немногим. Слишком поздно выяснилось, насколько сами японцы были вымотаны маршем по джунглям. Оказавшийся в плену английский артиллерист Джек Чалкер вспоминал позднее: “Было трудно вообразить, что мы попали в руки японцев. Мы гадали, что нас ждет, и не могли не думать о Нанкинской резне… Перспективы не были обнадеживающими”. Чалкера и его товарищей терзало унижение, которое им причинили азиаты. Выяснилось, что японская антизападная риторика не предполагала лучшего обращения с цветным населением Сингапура. Японцы просто поставили себя на то место, которое прежде занимали британцы. Более того, их обращение с другими азиатами оказалось даже хуже: китайское население подверглось истреблению. Однако ничто яснее не выражало суть “нового порядка” в Азии, чем обращение японцев с британскими пленными.

Японское верховное командование считало сдачу в плен бесчестьем и с презрением относилось к врагу, сложившему оружие. Джек Чалкер однажды спросил одного из своих тюремщиков, почему тот настолько жесток к военнопленным. “Я — военный, — ответил тот. — Быть военнопленным — немыслимо”. Однако дурное обращение с британскими пленными было обусловлено чем-то большим, чем, как иногда утверждают, неправильным переводом Женевской конвенции. К 1944 году британские власти начали подозревать японцев в проведении “политики унижения белых военнопленных, чтобы уронить их престиж в глазах туземцев”. Это было верно. В 1942 году Итагаки Сэйсиро, командующий японскими силами в Корее, заявил премьер-министру Тодзе Хидеки:

Тот же принцип был применен японцами повсюду в занятой ими Азии.

Британцы строили железные дороги руками азиатских рабочих-кули. Японцы произвели один из крупнейших символических переворотов в истории: привлекли шестьдесят тысяч британских и австралийских военнопленных, а также голландских заключенных и подневольных индийских рабочих, к постройке 250 миль железной дороги через горы и джунгли на таиландско-бирманской границе. С середины XVIII века Британская империя обещала, что “бритты никогда не будут рабами”. Однако как раз рабами и стали военнопленные на строительстве той железной дороги. Один из английских пленных горько заметил: “Должно быть, японцам довольно забавно видеть, как 'белые господа' тащатся по дороге с корзинами и сваями, в то время как они сами катят мимо в своих грузовиках!”

Джек Чалкер, до войны учившийся в художественной школе, тайно, рискуя жизнью, делал яркие наброски, изображающие то, как обходились с ним и его товарищами. Изможденные и полуголодные люди были вынуждены работать, страдая от малярии, дизентерии и, хуже всего, от тропических язв, разъедавших плоть до костей:

Фильм Пьера Буля и Дэвида Лина прославил мост через реку Квай. На самом деле условия там были гораздо хуже, чем показано в фильме. Еще страшнее дело обстояло дальше, на “железной дороге смерти” недалеко от бирманской границы.

Безжалостное, зачастую садистское обращение с заключенными в лагере Хинток подробно описано в дневнике, который вел все время после сдачи в плен австралийский хирург, подполковник Эдвард Данлоп (Утомленный). Это прозвище командующий военнопленными Данлоп получил отчасти из-за того, что он, будучи высоким человеком, вынужден был сутулиться, разговаривая со своими низкорослыми охранниками, чтобы не уронить их достоинства и не вызвать опасный гнев.

С точки зрения Данлопа, железная дорога, которую строили японцы (точнее, их пленники), была “удивительной затеей”: она, казалось, “шла без какого-либо учета местности, будто кто-то провел линию на карте”. В Конъю полотно шло напрямик сквозь скальный массив длиной 73 метра и высотой 25 метров. Работая круглосуточно, по сменам, люди Данлопа должны были взрывать, сверлить и пробиваться сквозь камень. Несмотря на начало сезона дождей и чудовищную эпидемию холеры, они закончили работу всего через двенадцать недель. Из-за света, во время ночной смены испускаемого мерцающими карбидными лампами, этот проход получил у измученных военнопленных прозвище “геенны огненной”. Из дневника Данлопа ясно, кто был там дьяволами:

Данлопа дважды жестоко избили. Его привязывали к дереву, чтобы заколоть штыками: японцы заподозрили его в хранении радиопередатчика. За мгновение до смерти экзекуция была отменена. Однако не это, а обращение с одним из его людей, сержантом СР. Холлэмом (Микки), показалось Данлопу верхом бессмысленной жестокости японцев:

Холлэм умер четыре дня спустя. Данлоп отметил: “Он был убит этими японскими садистами вернее, чем если бы они его застрелили”.

Данлоп подсчитал пленных, умерших в лагере Хинток с апреля 1943 года по январь 1944 года. Общее количество дошло до 676 человек: каждый десятый был австралийцем, двое из троих — англичанами. В целом около 9 тысяч британцев не пережили пребывание у японцев — примерно четверть всех пленных. Никогда еще британские войска не переносили такое ужасное обращение.

Это были страсти империи, ее крестные муки. Могла ли она воскреснуть после такого?

Теперь, когда империя ослабела, а ее солдаты превратились в рабов у азиатских хозяев, для индийских националистов настал подходящий момент, чтобы восстать и сбросить британское ярмо. Субхас Чандра Бос провозгласил падение Сингапура “концом Британской империи… и зарей новой эры индийской истории”.

Тем не менее события показали слабость националистического движения и гибкость английской политики в Индии. Вице-король объявил о вступлении Индии в войну, не советуясь с лидерами ИНК. Кампания “Вон из Индии”, начатая в 1942 году, прекратилась в течение шести недель после ареста Ганди и других лидеров кампании, газетной цензуры и усиления полицейских сил войсками. ИНК раскололся, причем сотрудничество с японцами выбрало незначительное меньшинство, подстрекаемое Босом — потенциальным индийским Муссолини[197]. Но даже боеспособность Индийской национальной армии Боса оказалась низкой. Единственную серьезную угрозу для британцев в Индии представляли японские дивизии в Бирме, но британская Индийская армия наголову разбила их в Импхале (март — июнь 1944 года). Оглядываясь назад, можно сказать, что предложение в 1942 году сэром Ричардом Стаффордом Криппсом статуса полного доминиона для Индии после войны или возможность выйти из империи было избыточным. Догматичный марксист в той степени, в какой им может быть только миллионер[198], Криппс объявил: “Глядя на страницы истории Британской империи, можно только закрыть лицо от стыда, что ты британец”. Но индийцам стоило лишь посмотреть на то, как японцы вели себя в Китае, Сингапуре и Таиланде, чтобы понять, насколько хуже была эта альтернатива. Ганди мог отклонить предложение Криппса как “просроченный чек терпящего крах банка”. Но как кто-либо мог всерьез утверждать, будто уход англичан улучшит жизнь, если вместо них пришли японцы? (Филдинг усмехался в “Поездке в Индию”: “Кого вы хотите вместо англичан? Японцев?”)

Не следует недооценивать роль империи — не только рослых парней из доминионов, но и обычных, лояльных индусов, жителей Вест-Индии, а также африканцев — в победе над державами Оси. В армии служили почти миллион австралийцев и более двух с половиной миллионов индийцев (около десятой части — за границей Индии). Без канадских летчиков битва за Англию, возможно, была бы проиграна. Без канадских летчиков битва за Атлантику была бы проиграна наверняка. Несмотря на все усилия Боса, большинство индийских солдат стойко сражалось, периодически сетуя на низкое жалование (75 рупий в месяц платили британскому солдату, 18 рупий — индийскому). Действительно, боевой дух укреплялся по мере того как распространялись известия о японских злодеяниях. “Я вдохновлен чувством долга, — писал солдат-индиец семье, — и возмущен зверствами нецивилизованных японцев”. Королевские западноафриканские пограничные войска испытали свой миг славы, когда группа японских солдат совершила невероятное и сдалась в плен — из-за страха перед тем, что “африканские солдаты едят убитых в сражении, но не пленных… а съеденных африканцами не примут предки в потустороннем мире”. Даже Ирландское Свободное государство (единственный доминион, принявший позорную политику нейтралитета) дало 43 тысячи добровольцев. В целом империя мобилизовала более пяти миллионов солдат — почти столько же, сколько само Соединенное Королевство. Учитывая отчаянное положение Англии в 1940 году, это была еще более славная демонстрация имперского единства, чем в Первую мировую войну. Лозунг Дня империи в 1941 году был почти пародией на нацистский: “Один король, один флаг, один флот, одна империя”, но в нем была некоторая истина.

И все же империя в одиночку не выиграла бы. Победа — и будущее самой империи — зависели, по иронии, от бывшей английской колонии, от народа, некогда пренебрежительно названного премьер-министром Новой Зеландии[199] “расой полукровок”. И это означало, что, по словам одного старого сотрудника Министерства по делам колоний, “результатом победы будет не сохранение, а торжественное погребение старой системы”.

В Первую мировую войну экономическая, а позднее и военная помощь США была важной, но не критически важной. Во Вторую мировую она оказалась жизненно необходимой. С первых дней войны Черчилль связывал свои надежды с Соединенными Штатами. “Голос и сила Соединенных Штатов могут не иметь никакого значения, если их слишком долго сдерживают”, — сказал он Рузвельту уже 15 мая 1940 года. В своих речах и радиопередачах он неоднократно намекал, что спасение придет с другого берега Атлантики. Двадцать седьмого апреля 1941 года, более чем за семь месяцев до того, как США вступили в войну, он процитировал строки Артура Хью Клафа в радиопередаче Би-би-си на Америку:

Имея англо-американское происхождение[200], Черчилль был уверен, что ключ к победе, которая, конечно, вернет Британской империи ее status quo ante[201] — это альянс англоязычных народов. Когда он услышал вечером у декабря, что японцы напали на Перл-Харбор, он едва смог скрыть волнение. До этого, после обеда с двумя американскими гостями, он пребывал в самом мрачном настроении, “некоторое время сидел, схватившись за голову”. Но услышав по радио новости, Черчилль, по словам американского посла Джона Г. Уайнанта,

Первым, что Рузвельт сказал Черчиллю, было: “Мы теперь в одной лодке”.

Все же с первых дней “особые отношения” между Британией и Соединенными Штатами отличались некоторой двусмысленностью, обусловленной иным видением американцами империи. Для американцев, выросших на мифе о своей борьбе за свободу от британского угнетения, прямое управление подчиненными народами было неприемлемым. Эти отношения также подразумевали зарубежные дрязги, от участия в которых их предостерегали “отцы-основатели”. Рано или поздно все должны научиться быть такими, как американцы — самостоятельными и демократичными (если необходимо, находясь на мушке). В 1913 году в Мексике, к величайшему неудовольствию Вудро Вильсона, произошел военный переворот, и Вильсон решил “научить южноамериканские республики выбирать хороших людей”. Уолтер Пейдж, тогда официальный представитель Вашингтона в Лондоне, сообщил о своей беседе с британским министром иностранных дел сэром Эдвардом Греем. Англичанин спросил:

Иначе говоря, британским решением был бы отказ от ответственности за Мексику.

Что такое отношение значило для будущего Британской империи, было ясно изложено в открытом письме редакторов американского журнала “Лайф”, опубликованном в октябре 1942 года и обращенном к “английскому народу”: “В одном мы уверены. Мы сражаемся не за то, чтобы сохранить Британскую империю. Нам не нравится ставить вопрос прямо, но мы не хотим, чтобы у вас были какие-либо иллюзии. Если ваши стратеги задумывают войну, чтобы укрепить Британскую империю, они рано или поздно обнаружат, что разрабатывают свои стратегии в полном одиночестве”.

Американский президент Франклин Д. Рузвельт был согласен с этим взглядом. “Колониальная система означает войну, — сказал он своему сыну во время войны. — Если вы эксплуатируете ресурсы Индии, Бирмы, Явы, забираете богатства этих стран, но ничего не возвращаете… то все, что вы делаете, это создаете проблемы, которые ведут к войне”. Краткая остановка в Гамбии по пути на конференцию в Касабланке подтвердила эти подозрения. Это была, как он сообщал, “чертова дыра… Самое ужасное место из всех, что я видел в жизни”:

Наивно доверяющий Сталину, явно заискивающий перед лидером китайских националистов Чан Кайши, Рузвельт с глубоким подозрением относился к старомодному империализму Черчилля: “Британцы готовы захватить любой клочок земли, даже если это только скала или отмель”. “В вашей крови четыреста лет ненасытного инстинкта, — заявил он Черчиллю в 1943 году, — и вы совершенно не понимаете, как страна может не желать приобрести землю где-либо, если она может получить ее”. Рузвельт желал видеть вместо колониальной систему временной “опеки” для колоний всех европейских держав, ведущую к независимости. Они подчинялись бы некоему международному контролирующему органу. Такие антиимпериалистические взгляды были свойственны не только президенту. В 1942 году Бенджамин Самнер Уэллс, заместитель американского госсекретаря, объявил: “Эпоха империализма закончилась”. Риторика Уэнделла Л. Уилки, кандидата в президенты от Республиканской партии, была похожей.

Итак, американцы были во многих отношениях враждебнее настроены к Британской империи, чем даже Гитлер. Атлантическая хартия (1941), в которой были изложены цели союзников, вроде бы отказалась от имперской формы правления в пользу “права всех народов избирать форму правления, при которой они будут жить”. В 1943 году американский проект Декларации национальной независимости пошел еще дальше: один британский чиновник жаловался, что “ее главный мотив — нетерпеливое ожидание идеала, заключающегося в распаде Британской империи”. Однако американцы не ограничивались общими рассуждениями. Однажды Рузвельт надавил на Черчилля, чтобы вернуть Гонконг Китаю в качестве жеста “доброй воли”. Он поднял вопрос об Индии. Черчилль взорвался и заявил, что на американский Юг следует отправить международную группу наблюдателей. “Мы приняли декларацию по этому вопросу”, — уверил Черчилль членов Палаты общин. Британское правительство уже занимается “постепенным развитием институтов самоуправления в британских колониях”. “Туки прочь от Британской империи!' — был его лозунг в декабре 1944 года. — Она не должна быть ослаблена или опозорена, как бы это ни понравилось сентиментальным торговцам на родине или каким бы то ни было иностранцам”. Он призывал американцев вступить в войну. Теперь он горько негодовал, ощущая, что империя “была обманута и находилась на краю пропасти”. Он совершенно не был согласен,

С точки зрения англичан, система “опеки” была бы только фасадом, за которым была бы установлена неформальная американская экономическая империя. Как выразилось Министерство по делам колоний, “американцы были готовы сделать свои зависимые территории 'политически независимыми', в то же время экономически связывая их по рукам и ногам”. Любопытно, что “опека” не распространялась на Гавайские острова, Гуам, Пуэрто-Рико и Виргинские острова, де-факто являющимися американскими колониями. Также освобождался от этого длинный список островов Атлантики и Тихого океана, подходящих для баз ВМС США, составленный для Рузвельта Объединенным комитетом начальников штабов. Алан Уотт, член австралийской дипмиссии в Вашингтоне, проницательно заметил в январе 1944 года: “В этой стране наблюдаются признаки появления… империалистических замашек”. В этом заключался большой парадокс войны, отметил бежавший из Германии еврей, экономист Мориц Бонн: “Соединенные Штаты были колыбелью современного антиимпериализма и в то же самое время — фундаментом могущественной империи”.[202]

Военный союз с США был удушающим, однако он был заключен в минуту нужды. Без американских денег британская мобилизация провалилась бы. Система ленд-лиза, посредством которой США снабжали союзников оружием в кредит, Британии обошлась в 26 миллиардов долларов (приблизительно одна десятая всей военной продукции). Это было вдвое больше того, что Британия могла заимствовать у доминионов и колоний. Как выразился один американский чиновник, Америка была “приходящей властью”, Британия — “уходящей”. Поэтому британские чиновники, посланные на переговоры с американскими кредиторами в Вашингтоне, оказались в положении скромного просителя. Это было положение, которое, конечно, не было подобающим для главной фигуры британской делегации — Джона Мейнарда Кейнса.

Кейнс был самым великим экономистом XX века, и он это понимал. В Лондоне все, включая Черчилля, трепетали перед его умом, его блеском, не потускневшим от болезни сердца, которая вскоре убьет его. Но когда он в Вашингтоне встретился с чиновниками из американского казначейства, это была другая история. Для американцев Кейнс был “одним из тех парней, у которых на все есть ответ”. Кейнс также терпеть их не мог[203]. Ему не нравилось, когда американские адвокаты пытались ослепить его жаргоном — разговаривая, как выразился Кейнс, “на языке чероки”. Он ненавидел, когда политики отвечали на телефонные звонки во время встречи с ним. И, прежде всего, Кейнс не выносил того, что американцы стремились использовать в своих интересах британскую финансовую слабость. По его собственному выражению, Америка пыталась “выклевать Британской империи глаза”. Кейнс не был единственным, кто это чувствовал. Один из его коллег с горечью заметил: “Пришельцу с Марса было бы простительно, если бы он подумал, что мы были представителями побежденного народа, обсуждающими экономические санкции за поражение”.

Это была типичная реакция на быстро изменяющееся соотношение сил. За немногими исключениями британская политическая элита, в отличие от элиты интеллектуальной (главным образом симпатизирующей социалистам), находила невероятно трудным признать, что Британии за победу придется заплатить своей империей. В ноябре 1942 года Черчилль заявил, что стал премьер-министром Его Величества не для того, чтобы “возглавить ликвидацию Британской империи”. Даже министр внутренних дел лейборист Герберт Моррисон сравнил идею предоставления независимости некоторым британских колониям с “позволением ребенку десяти лет иметь отмычку, счет в банке и дробовик”. Но собственный английский счет в банке был пуст. Некогда Британия была всемирным банкиром. Теперь она задолжала иностранным кредиторам более сорока миллиардов долларов. Основания империи были экономическими, и теперь они были разъедены войной. Тем временем лейбористское правительство 1945 года решило строить государство всеобщего благоденствия, а этот план мог осуществиться, если только британские заграничные обязательства были бы решительно уменьшены.

Когда фирма начинает переворачиваться вверх брюхом, очевидный выход для кредиторов, конечно, заключается в том, чтобы взять под контроль ее активы. Британия задолжала США миллиарды. Так почему не продать империю? В конце концов, Рузвельт полушутя предложил “унаследовать Британскую империю” после “разорившихся” владельцев. Но могли ли британцы выставить себя на продажу? И — что, возможно, еще важнее — могли ли американцы позволить себе их купить?

Передача власти

Было что-то очень английское в военной базе на Суэцком канале, территория которой примерно равнялась Уэльсу и которая в 1954 году году была домом приблизительно для восьмидесяти тысяч военных. На железнодорожной станции Эль-Кантара было десять уборных: три для офицеров (европейцев, азиатов и “цветных”'), три для зауряд-офицеров[204] и сержантов, три для других чинов, один — для небольшого количества женщин-военнослужащих. По крайней мере, здесь сохранялась имперская иерархия.

Атмосфера в американском посольстве в Каире была совершенно иной. Посол Джефферсон Кэффери и политический советник Уильям Лейкленд находились под впечатлением от молодых армейских офицеров, захвативших в 1952 году власть в Египте, особенно от их лидера, полковника Насера. Госсекретарь США Джон Фостер Даллес был согласен с ними. Когда Насер нажал на британцев, чтобы ускорить их уход из зоны Суэцкого канала, те не препятствовали. В октябре 1954 года британцы согласились начать поэтапную эвакуацию базы, и завершили ее к лету 1956 года. Однако когда Насер приступил к национализации канала (у британского правительства был существенный пакет его акций, приобретенный еще Дизраэли), терпению англичан пришел конец. “То, что происходит здесь [в Египте], — объявил в 1953 году Черчилль, — станет примером для всей Африки и Ближнего Востока”. Как показало будущее, он был прав. Премьер-министр Энтони Иден, убежденный, что имеет дело с Гитлером Ближнего Востока, решил нанести “пирату” Насеру ответный удар.

Американцы высказывались откровенно против английской интервенции. Они были готовы оказать давление на Насера, отказавшись финансировать строительство Асуанской плотины, однако военная оккупация в духе 1882 года была им не по нраву. Американцы боялись, что вторжение подтолкнет арабские страны к переходу в советский лагерь. Односторонние шаги в Египте или где-либо еще, предупредил Даллес, “разобьют коалицию свободного мира в пух и прах”. Эйзенхауэр позднее спросил: “Как можем мы поддерживать Британию… если при этом мы потеряем весь арабский мир?” Эти предупреждения остались без внимания. Пятого ноября 1956 года в зоне Суэцкого канала высадился англо-французский десант, целью которого якобы было предотвращение войны между Израилем и Египтом.

Ничто не показало слабость британцев яснее, чем то, что случилось потом. Во-первых, интервенты оказались бессильны воспрепятствовать блокированию египтянами канала и остановке транзита нефти. Затем курс фунта стерлингов пошел вниз. Инвесторы побежали. На самом деле империя была потеряна именно в Английском банке. Поскольку золотые и долларовые запасы истощились во время Суэцкого кризиса, Гарольду Макмиллану (тогда — канцлеру казначейства) пришлось выбирать между девальвацией фунта стерлингов (он предупредил, что этот шаг станет “катастрофой, которая повлияет не только на стоимость жизни в Англии, но и… на все наши внешнеэкономические связи”) и просьбой об американской помощи. Выбор англичанами второго варианта дал США возможность диктовать свои условия. Только после того, как Идеи безоговорочно согласился оставить Египет, Эйзенхауэр предложил кредиты на сумму миллиард долларов от МВФ и Экспортно-импортного банка США.

Отказ американцев одобрить свержение Насера, как оказалось, был ошибкой. Насер продолжил флиртовать с Советами. Очень скоро Эйзенхауэр обвинил его в попытке “взять под контроль поставки нефти, чтобы получить доход и возможность разрушить западный мир”. Суэцкий кризис стал сигналом националистам всей Британской империи: пришел час освобождения. И этот час был выбран американцами.

Распад Британской империи произошел с удивительной, в некоторых случаях чрезмерной быстротой. Решившие уйти англичане стремились попасть на первый же корабль, независимо от последствий для своих бывших колоний. Канцлер-лейборист Хью Дальтон заметил: “Если вы находитесь там, где вас не хотят видеть, и у вас нет возможности раздавить тех, кто не хочет вас видеть, единственное, что можно сделать — это уйти”.

У этой позиции были серьезные недостатки. Англичане, спешно избавившись от Индии, оставили после себя хаос, который почти уничтожил плоды двух столетий их управления. Первоначально правительство намеревалось покинуть Индию во второй половине 1948 года. Но последний вице-король, лорд Маунтбеттен[205], из-за своей природной склонности к спешке назначил датой передачи полномочий 15 августа 1947 года. Он открыто занял сторону ИНК, в котором доминировали индуисты, в споре с Мусульманской лигой[206] (предпочтение довольно удивительное — или неудивительное, если учесть, что леди Маунтбеттен, по слухам, имела роман с лидером ИНК Джавахарлалом Неру). Маунтбеттен оказал давление на сэра Сирила Д. Рэдклиффа (безжалостно высмеиваемого в это время У.Х. Оденом), предположительно непредвзятого главу комиссии по демаркации индо-пакистанской границы, чтобы тот сделал важные уступки Индии при разделе Пенджаба. В результате поднялась волна насилия между [религиозными] общинами, приведшая к гибели по меньшей мере двухсот тысяч человек (возможно, даже полумиллиона). Еще больше было изгнано из своих домов. В 1951 году приблизительно семь миллионов человек (каждый десятый пакистанец!) были беженцами.

Из Палестины англичане бежали в 1949 году, оставив нерешенным вопрос отношений Израиля с “не имеющими собственного государства” палестинцами и соседними арабскими государствами[207]. Однако только после Суэца костяшки домино действительно начали падать.

Сразу же после войны начали появляться проекты “новой” империи. Министр иностранных дел Эрнест Бевин был убежден, что дорога к восстановлению национальной экономики начинается в Африке. Сотрудник Министерства по делам колоний Артур Хилтон Пойнтон заявил в ООН В1947 году:

Появились Корпорация по развитию колоний и Корпорация по развитию пищевой промышленности заморских территорий, а также восхитительные планы выращивать арахис в Танганьике и кур-несушек — в Гамбии. Представители Инвестиционного агентства путешествовали по миру, продавая старые британские поезда и корабли любому колониальному правительству, которое могло заплатить, и иногда даже тем, которые заплатить не могли. Существовали честолюбивые планы насчет федераций Вест-Индских, Восточно-Африканских колоний, обеих Родезии и Ньясаленда, Малайи, Сингапура, Саравака и Борнео. Шел даже разговор о постройке нового здания Министерства по делам колоний. Старая империя тем временем продолжала привлекать эмигрантов: с 1946 по 1963 год четверо из пятерых уехавших из Британии оказались в странах Содружества.

Этот имперский ренессанс, возможно, продолжался бы, если Соединенные Штаты и Британия действовали бы сообща, поскольку американская поддержка была непременным условием восстановления империи. Первый послевоенный премьер-министр Клемент Р. Эттли, конечно, видел потребность в этом. Эттли — “скромный маленький человек, весьма озабоченный тем, чтобы быть скромным”, как несправедливо высказался о нем Черчилль, — из этих двоих, однако, реалистичнее относился к будущему Британии. Он признал, что появление бомбардировщиков дальнего действия и атомного оружия означало, что “Британское Содружество и империя уже не являются образованием, которое может само себя защитить… Времена, когда владения, рассеянные по пяти континентам, мог защитить флот, базирующийся в островных крепостях, прошли”. В марте 1946 года он заявил, что сейчас необходимо “рассматривать Британские острова скорее как восточное расширение стратегической дуги, центром которой является Американский континент, чем как державу, нацеленную на Средиземноморье и Восток”.

На деле было много мест, где американцы и британцы успешно сотрудничали в послевоенный период. На Кипре, в Адене, Малайе, Кении британское правление было по сути “гарантировано” США. Этот поворот политики отражал растущую озабоченность американцев тем, что Советский Союз представлял гораздо более серьезную угрозу американским интересам и идеалам, чем Британская империя. “Если бы внезапно началась неизбежная борьба между Россией и нами, — заметил один американский чиновник еще до холодной войны, — то встал бы вопрос, кто наши друзья… Те, кого мы ослабили в борьбе, или те, кого мы усилили?” В конце концов, было что сказать в защиту британского империализма. Так, Генеральный совет ВМФ США и Комиссия стратегического планирования Объединенного комитета начальников штабов США согласились, что британская сеть военных баз могла бы стать полезным дополнением к американской. Это позволяло Бевину играть на повышение:

Этого не произошло. Напротив, египетские события показали, что американцы сохранили изначальную враждебность по отношению к империи. И когда американцы наложили свое вето, фасад неоимперской власти разрушился. Высокопоставленный чиновник МИДа в 50-х годах констатировал: “Обдумывая наши трудности в Египте, мне кажется, что они проистекают из того очевидного факта, что мы испытываем нехватку сил… Следует признать, что эта нехватка сил должна ограничивать наши возможности и при необходимости вынуждать нас к политике уступок или вроде того”.

Как и предсказывал Гитлер, конкурирующие империи способствовали деколонизации в большей степени, нежели местные националисты. В 60-е годы, когда холодная война вошла в самую горячую фазу, Соединенные Штаты и Советский Союз боролись за внимание освободительных движений Африки, Азии и Карибского бассейна. “Ветры перемен”, о которых упомянул Гарольд Макмиллан в 1960 году во время поездки по Африке, подули не из Виндхука или Малави, а из Вашингтона и Москвы. Трагедия заключалась в том, что взамен колониального правления эти “ветры” нередко не приносили ничего, кроме гражданской войны.

Наиболее важным аспектом была, разумеется, экономика. Истощенная, не имеющая возможности начать с нуля, как разгромленные Япония и Германия, Британия была больше не в состоянии тратиться на империю. Националистические повстанческие движения и прогресс военной техники сделали защиту империи делом гораздо более затратным, чем прежде. В 1947-1987 годах расходы Великобритании на оборону составляли 5,8% ВВП, столетием раньше — всего 2,6%. В XIX веке Британия восполняла хронический дефицит торгового баланса доходами от иностранных инвестиций. Теперь на страну легло бремя огромного внешнего долга, и Министерство финансов вынуждено было покрывать намного выросшие затраты на национализированные здравоохранение, транспорт и промышленность.

Было необходимо, по мнению Кейнса, “прежде всего… оплатить политические и военные расходы”, чтобы Британия вернула США ссуду, когда война — и ленд-лиз — завершатся в 1945 году. Но сами условия кредита подорвали могущество Британии. Одалживая англичанам 3,75 миллиарда долларов[208], американцы настояли на том, чтобы фунт стал конвертируемым в доллар в течение года. Истощение резервов Английского банка, которое это вызвало, стало первым в череде кризисов фунта стерлингов, отмечавших британский отход от империи. Ко времени Суэцкого кризиса это стало обычным делом. В начале 50-х годов Гарольд Макмиллан объявил, что страна стоит перед выбором: “соскальзывание к дрянному, глупому социализму (в качестве второразрядной страны) или решительное движение к третьей Британской империи”. После Суэца, казалось, оставался только первый вариант.

Снижение курса фунта стерлингов по отношению к доллару стало одним из признаков резкого экономического спада в Великобритании. Ее показатели заметно снизились: с 25% мирового промышленного экспорта в 1950 году до 9% в 1973 году? с более чем 33% мировых морских торговых перевозок до менее чем 4%; с 15% мирового экспорта стали до 5%. Поскольку Британия была менее затронута войной, она вышла из нее крупнейшей европейской экономикой. К 1973 году ее догнали Германия и Франция, почти догнала Италия. Британский показатель роста ВВП на душу населения в 1950-1973 годах был самым низким в Европе — вдвое меньше немецкого.

И все же мы не должны торопиться с выводом, будто это сделало британскую переориентацию с Содружества на континентальную Европу экономически неизбежной (так нередко объясняли и вхождение Великобритании в Европейское экономическое сообщество). В самом деле, объем ее торговли со странами ЕЭС в 1952—1965 годах вырос с 12 до 18%. Однако доля стран Содружества осталась выше. Хотя она снизилась с 45 до 35%, масштаб торговли с Содружеством все же оставался вдвое больше, чем с ЕЭС. Только после вступления Британии в Общий рынок европейские протекционистские тарифы, особенно на сельскохозяйственную продукцию, вызвали переориентацию на континент. Как это часто бывает, политическое решение вызвало экономические перемены, а не наоборот.

Сложности с Содружеством заключались не столько в его уменьшающейся экономической важности для Британии, сколько в его политическом бессилии. Первоначально Содружество включало только Британию и “белые” доминионы. В 1949 году к нему присоединились Индия, Пакистан и Цейлон (ныне Шри-Ланка). К 1965 году в Содружество входило двадцать одно государство. Еще десять присоединились к нему в следующее десятилетие. В настоящее время в Содружестве состоят пятьдесят четыре страны. Оно почти стало чем-то вроде подразделения ООН или Международного олимпийского комитета. Его единственной заслугой является экономия на услугах переводчиков: английский язык — единственное, что осталось общего у государств-членов Содружества.

Итак, Британская империя, которая, по сути, была выставлена в 1945 году на торги, была расчленена вместо того, чтобы перейти по наследству, прекратила свое существование вместо того, чтобы получить нового хозяина. Около трех веков ушло на ее строительство. На пике своего могущества Британская империя занимала четверть земной суши и управляла примерно такой же долей населения планеты. На ее демонтаж ушло всего три десятилетия. В качестве сувениров британцам осталось несколько клочков земли — от острова Вознесения до Тристан-да-Кунья.

В 1892 году молодой Черчилль оказался совершенно прав, ожидая “большие перевороты” в ходе его длинной жизни. К моменту его смерти (1965) стало ясно, что его надежды на спасение империи были не более чем мечтами.

Когда Британская империя столкнулась с выбором, умиротворять ли худшие империи, которые знала история, либо бороться с ними, она сделала правильный выбор. Даже Черчиллю, убежденному империалисту, не пришлось долго думать, прежде чем отклонить подлое предложение Гитлера, позволявшее Великобритании уцелеть в захваченной нацистами Европе. В 1940 году, под вдохновенным, непреклонным, несравненным руководством Черчилля, империя восстала в одиночку против по-настоящему злого империализма Гитлера. И, хотя Британская империя не просуществовала тысячу лет, как надеялся Черчилль, то был ее звездный час.

Да, ее победа не могла не стать пирровой. Британия пожертвовала своей империей, чтобы немцы, японцы и итальянцы не смогли сохранить собственные. Так не окупает ли одна эта жертва остальные ее грехи?