Империя света

12:00 Дом-гармоника

Киен любил ходить в Сеульский художественный кинотеатр, который построили на месте бывшего кинотеатра «Голливуд». Там в основном показывали работы мастеров прошлого за счет дотаций из госбюджета. Сидя в пустом темном зале, он чувствовал себя в спокойствии и безопасности. Часто он расслаблялся настолько, что незаметно начинал дремать. В этом месте он переставал ощущать себя чужаком. Люди приходили сюда смотреть старые фильмы, и им не было дела друг до друга. То была странная напускная невозмутимость капиталистических обывателей. Чтобы никто не узнал в них обывателей, они вынуждены пускать пыль в глаза, прикрываясь холодным бесстрастием. Без этого холодка и сарказма вся их обывательская сущность была бы видна насквозь, как при ярком солнце. Так, в большом городе обывательщина под маской искушенности обеспечивает анонимность. Иначе говоря, здесь любой может жить, скрывая свой истинный облик. Гомосексуалисты, преступники, проститутки и нелегальные иммигранты наподобие его самого. Однако временами он задумывался о том, такие уж ли они все в действительности обыватели. Может, ему просто самому хотелось так о них думать? Так или иначе, ему, вероятно, не дано было когда-либо понять этих молодых обитателей Сеула. Может, они действительно такие, а может, и нет. Вполне вероятно, что это всего лишь люди, которые, насмотревшись с детства фильмов со всего мира и изрядно устав от голливудской банальности, в поисках чего-то другого решили вернуться к истокам всех экранных клише и в конце концов искренне полюбили Лукино Висконти и Одзу Ясудзиро. У Киена не было того культурного опыта, который все они впитали с ранних лет. Он рос, не зная, кто такие Кинг-Конг, Мазингер Зет, Брюс Ли и Джеки Чан, Дональд Дак и Дятел Вуди, Супермен и Человек-паук. «Великий побег» и «Мотылька» со Стивом Маккуином, которые на Юге по праздникам каждый раз крутили по телевизору, он годами позже «проходил» по видеозаписям, а с «Унесенными ветром» и «Бен-Гуром» познакомился вдогонку по кабельному телевидению. Он не застал то время, когда Чха Бомгын блистал в Бундеслиге, и не мог ничего знать о том, как гремели в свое время Ким Чхучжа и На Хуна. В группе связи № 130 он штудировал все это снова и снова, каждую неделю сдавая экзамены по карточкам, но это были не более чем заученные факты. Он знал ответы на вопросы, но не мог прочувствовать, что они значат, словно киборг, состоящий из микрочипов и прочих электронных схем. Хотя он лучше кого-либо знал творчество Чо Енпхиля, «Полевых ромашек» и Со Тхэчжи и мог пересказать всю историю профессионального бейсбола или студенческого движения 1980-х, пустоту внутри ничем этим было не заполнить. И пусть он живо помнил шок от второго сборника песен Ли Мунсе и чемпионаты страны по бейсболу 86-го и 87-го, когда «Хэтхэ» Сон Донеля обошли действующих чемпионов «Самсунг», его духовное гражданство из этого не складывалось.

Выражение скуки на лице этих киноманов в каком-то смысле заставляло Киена робеть. То, о чем они равнодушно бросали: «Это уже слишком избито!» — для него было чем-то совершенно неведомым или как минимум новым. У него уходило много времени и сил на то, чтобы понять, что именно из «этого» казалось им банальным. Такова была его жизнь — жизнь переселенца, изо дня в день отдающего все силы на то, чтобы постичь банальности.

От кольцевой развязки Ангук он повернул в сторону торговой галереи «Райский край». Перед зданием Фонда помощи пожилым людям в ряд сидели старики, разложив перед собой контрабандные сигареты и лупы. Другие, в панамках с козырьком для защиты от солнца, прохаживались между ними, рассматривая товары, чтобы хоть как-то развеять скуку. Киен прошел сквозь клубы сигаретного дыма мимо витрин кондитерских магазинов с выставленными свадебными наборами рисовых хлебцев и поднялся по лестнице в «Райский край». Название галереи, прежде привычное и заурядное, вдруг показалось ему каким-то незнакомым. В далекой юности слова «социалистический рай» не сходили с его уст. Тогда он ни на мгновение не сомневался в том, что его родина и Пхеньян — это и есть тот самый рай на земле. Сейчас же он понимал, до чего это был дерзкий лозунг. Рай? Кажется, у Гитлера где-то были слова о том, что широкие массы падают жертвами большой лжи.

Впервые он усомнился в значении этого лозунга, когда оказался в парке аттракционов «Лотте Уорлд». Тогда по телевизору то и дело показывали рекламу со словами «Вот это Лотте Уорлд!». Небо над озером озаряли фейерверки, и артисты в костюмах персонажей «Белоснежки» и енотов, пританцовывая, весело шагали в красочном параде. Киен не понимал, почему южнокорейские дети были без ума от енотов. Он купил единый пропуск на целый день. С одним и тем же билетом он мог попасть на все аттракционы в парке — такой принцип, пожалуй, как ничто другое походил на логику мира, в котором он вырос.

Когда он вошел внутрь, больше всего его впечатлили вовсе не яркие представления и захватывающие аттракционы. Он был поражен тем, что такое огромное количество людей стоят в очередях, и никто при этом не устраивает споров и перепалок. Посетители парка с радостными лицами спокойно ждали своей очереди. Никто не вклинивался и не лез вперед, а если такое и случалось, то никто не поднимал из-за этого скандала. Очереди были обычным делом и в Пхеньяне. Будь то переправа через Тэдонган или концерт во Дворце пионеров, надо было стоять в очереди. Однако в тех очередях обязательно были нарушители. Молодые солдаты пролезали вперед за десять лет жизни, что они проводят на службе в армии, члены партии — из-за чувства собственной привилегированности, а кто-то просто по знакомству. Поэтому чем длиннее становилась очередь, тем больше росло напряжение в толпе. Люди становились раздражительными и были готовы взорваться по малейшему поводу. Это была не единственная проблема с очередями. Иногда очередь могли вдруг распустить безо всякого предупреждения. Людям говорили, что товар закончился или что возникли непредвиденные обстоятельства, и многочасовая очередь тут же прерывалась и рассеивалась.

Теперь он уже не был тем наивным простаком, на которого «Лотте Уорлд» произвел впечатление рая на земле. Но все же иногда, проезжая эту станцию метро, он вспоминал тот первый восторг и на секунду будто терял равновесие от легкого головокружения. Он помнил, как в тот день в его голове промелькнула страшная мысль, которую он тут же погнал прочь. А что, если социалистический рай — это ложь, а здесь — действительно райский край? В ужасе от самого себя, он кинулся к водной горке, на которую почти не было очереди, и бездумно сплавился вниз, болтаясь из стороны в сторону по темному туннелю в дурацкой резиновой лодке.

Киен прошел вдоль музыкальных магазинов на втором этаже. В одном из них продавец с длинными волосами, убранными в хвост, играл на электрогитаре что-то из Гэри Мура, а рядом с ним стоял прыщавый подросток и с вожделением смотрел на инструмент. Киен остановился перед магазином с губными гармониками и стал внимательно разглядывать две звуковые пластины внутри тремоло-гармоники. Длинные-предлинные коридоры, куда не проникал дневной свет. Хотя нет, проникал, но еле-еле, лишь через входы на противоположных концах. Ряды дверей по обе стороны коридоров. За каждой дверью — тесная квартирка на одну семью. Киен родился и вырос в одном из таких многоквартирных домов. Люди называли их «гармониками». Если посмотреть на них сверху в разрезе, то они действительно будут напоминать медные пластины губной гармоники. О личном пространстве не могло быть и речи. Стены были тонкими, а если открыть входную дверь, ты практически оказывался на пороге квартиры напротив. В коридоре висело всего несколько тусклых лампочек, поэтому там всегда была полутьма, и в тех уголках, куда никогда не попадали лучи солнца, стоял запах плесени. Квартира семьи Киена была ближе к центру гармоники. Окна выходили на запад, и по вечерам предзакатное солнце подолгу светило в комнаты. Иногда ветер врывался в коридор с одного конца и со свистом вылетал из другого, так что дом действительно завывал, словно гармоника. Когда ветер, проносясь сквозь узкий проход, нарывался на открытые двери или другие предметы, поток воздуха опрокидывался через преграду и звук становился выше. А иногда ветер с силой захлопывал открытые двери и с низким гулом несся в другой конец коридора, откуда лился слабый свет. Пение гармоники прекращалось только тогда, когда кто-нибудь из жильцов дальних квартир выходил в коридор и закрывал окно.

Отец Киена любил рыбалку и часто брал сына с собой на Тэдонган. Они вдвоем молча сидели на берегу с удочками, после чего, забросив улов в ведро, шли пешком до дома. Отец был инженером и занимался строительством плотин. Он проектировал дамбы на реках Амноккан и Имчжинган и считался лучшим в своем деле. В стране, где остро стояла проблема энергии, гидроэлектростанции играли незаменимую роль. Из-за угрозы воздушных атак со стороны США расположение дамб и гидроэлектростанций держалось в строжайшем секрете. Поэтому отец Киена был под постоянным наблюдением. Даже когда он ненадолго ездил учиться в Москву в начале семидесятых, у него почти не было свободы действий, и ему приходилось докладывать о каждом своем шаге в ежедневных отчетах департаменту безопасности. Однако позже, когда Киен прибыл на Юг, он понял, что все эти предосторожности были бессмысленными. Американцы были прекрасно осведомлены обо всем, что происходило в КНДР. Да и высшее руководство Севера не могло не знать, что Штаты владеют всей информацией. Постоянный контроль и слежка были не столько мерами защиты от врага, сколько данью традициям бюрократии. Там все что угодно могло попасть под гриф секретности. Даже данные о качестве воды в реке считались секретными. Без каких-либо очистных приспособлений промышленные и бытовые сточные воды со всеми содержащимися в них тяжелыми металлами попадали прямо в реки. Однако любые слова, которые бы разрушали миф о социалистическом рае, были под запретом. Даже то, что само по себе запретным не было, в зависимости от того, кто и как это сказал, могло быть расценено иначе, и человека тут же могли назвать «шпионом американского империализма».

— Тебе не холодно? Дать грелку для рук?

— Спасибо, не надо.

Отец вынул крючок из пасти карася и бросил рыбу в ведро. Ее брюхо было вздуто от икры.

— Посмотри, как она трепыхается без воды.

— Да ведь любая рыба будет трепыхаться, если ее из воды вытащить.

Отец снова забросил удочку в реку. Карась отчаянно бился на дне ведра.

— Конечно. Рыбы без воды начинают раздувать жабры и биться всем телом, пока не сдохнут. Знаешь, когда строят дамбы, бывает вот как. Сначала ставят балки и сливают всю воду через тоннель, чтобы потом можно было залить цемент.

Рыбы, которые не успевают выбраться, остаются подыхать на дне. Товарищи, которые работают на стройке, радуются, подбирают тушки и варят суп. Но рыбы так много, что всю не съешь. Она, конечно, гниет. Гниет и воняет. Вонь стоит тошнотворная. Так вот что я хотел сказать, сынок. Не будь рыбой, будь лягушкой. Лягушки в воде плавают, а попадут на сушу — скачут. Ты меня понял?

Киен попал в число новобранцев оперативной группы Военно-политического института Ким Ченира, которую называли группой связи № 130, и это была его последняя рыбалка с отцом накануне отъезда. Отец, вероятно, предчувствовал, какая судьба ждала его сына. Его наставление о рыбах и лягушках оказалось отчасти пророческим. Киен лучше кого-либо другого приспособился к суетливому южнокорейскому обществу. Он сумел самостоятельно выжить даже после того, как Ли Санхек был устранен в ходе партийной чистки.

Держа в руках ведро с рыбой, Киен молча шел рядом с отцом по коридору дома-гармоники. Солнце только что зашло, и внутри было особенно темно. Из квартир доносились запахи еды и в коридоре перемешивались между собой. Где-то готовили суп из соевой пасты, а где-то варили овощи. Мачеха Киена давно поджидала их и с порога приняла ведро. На плите уже кипела вода.

— Вы что, были в гостях у Морского владыки?

Отец рассмеялся и снял куртку:

— Ну мы же должны были поймать хоть одну рыбешку, чтобы не стыдно было возвращаться домой.

Мачеха вынула карася и, ловко орудуя кухонным ножом, быстро разделала тушку. Она разрубила рыбу на кусочки так, чтобы получилось несколько порций, и забросила ее в кипящую воду, приправленную пастой из красного перца. Младшие братья Киена уже собрались вокруг стола с ложками наготове. Мачеха одернула их и бегло оглянулась на Киена с отцом. В то время особого недостатка в еде еще не было. К тому же в Пхеньяне всегда дела обстояли лучше, чем в других регионах.

Мачеха Киена была учительницей в средней школе. Иногда родители учеников приносили ценные подарки, прося за своих детей, поэтому, по сравнению с другими семьями, они жили в достатке. Они с отцом уходили на работу и возвращались примерно в одно и то же время, но на мачехе еще были заботы по дому, поэтому дел у нее всегда было больше. Карманы младших братьев Киена вечно были полны гвоздей. Они собирали их на стройках и потом играли с друзьями на спортплощадке. Надо было своим гвоздем сбить гвоздь противника, и если он вылетал за линию на песке, то доставался победителю. Из-за острых гвоздей в карманах мальчишек постоянно появлялись дыры, и мачеха без лишних слов зашивала их. Однажды, в очередной раз латая при тусклом свете лампы одежду детей другой женщины, она осторожно пожурила их: «Ну как можно носить острые предметы в карманах из мягкой ткани?» — на что младший шкодливо ответил: «Но, мама, есть ведь даже такое выражение — шила в мешке не утаишь». Тут отец, который все это время молча читал газету, не выдержал и вмешался: «Балбесы, вы хоть знаете, что это значит?»

Пропустив мимо ушей вопрос отца, мальчишки продолжали хихикать, весело кувыркаясь на полу посреди гостиной. Они, наверное, уже отслужили свои десять лет в армии и сейчас работали где-нибудь по распределению. Мачеха тоже, скорее всего, была еще жива.

В отличие от мачехи, кровная мать Киена была из очень уважаемой семьи. Они были родом из уезда Чэрен провинции Хванхэ. Дедушка Киена погиб от рук правых, и они считались семьей жертвы политического убийства. В то время выходцы из таких семей пользовались всеми возможными привилегиями. Многие из них в итоге занимали ключевые должности в Партии и Народной армии.

Отец Киена, напротив, был не из тех, кто мог похвастаться хорошим происхождением. Бывший заключенный лагеря для военнопленных на острове Кочже, он был одним из «пленных коммунистов», которые после войны предпочли возвращение на Север. Таким, как он, посмевшим вернуться из плена живыми, нигде не были рады. Повезло лишь единицам: чтобы продемонстрировать великодушие Великого Вождя, горстку бывших солдат-репатриантов посадили на поезд и отправили по Транссибирской магистрали в Москву учиться. Отец Киена был одним из этих счастливчиков. В Москве он изучал инженерную гидравлику и по возвращении в Пхеньян в 1959 году сразу поступил на работу в отдел гидроэнергетики Пхеньянского проектно-конструкторского бюро энерготехнологий.

Со стороны любой бы подумал, что отец и мать Киена были друг другу не пара: он репатриированный военнопленный, она член Трудовой партии Кореи и дочь павшего за идею партийца. Киен ни разу не слышал от родителей о том, каким образом они вообще познакомились. Никто в семье никогда об этом не заговаривал. Так или иначе, они встретились и поженились, и вряд ли это был брак по чьему-то принуждению — такое можно было бы предположить, будь отец Киена более высокого положения, но их случай был явно не из таких.

Нескладная пара молодоженов, вскоре ставших родителями Киена, получила в Пхеньяне жилье для новобрачных, узкую и вытянутую в форме прямоугольника квартирку стандартной планировки с гостиной и одной спальней. Свадьбу скромно справили на работе у жениха. Ничто тогда не предвещало зловещего конца. Между ними были теплые отношения, и они выглядели обыкновенной супружеской парой без особых проблем. На свадебной фотографии мать Киена, молодая застенчивая девушка, стояла под руку с отцом и жизнерадостно улыбалась.

Через год после свадьбы у них родился Киен, а затем еще двое мальчишек. Самое первое детское воспоминание Киена было о том, как отец, стоя в столбе света, льющегося через окно, с проказливой улыбкой на лице поцеловал маму в нос. Мать насупилась, завозмущалась и сказала, что ей щекотно. Однако выражение ее лица отчего-то привело маленького Киена в ужас. После этого стоило матери лишь слегка нахмурить брови, как он сразу начинал плакать, а когда подрос, вообще отворачивался и убегал прочь. Взрослые же находили это забавным. Они то и дело просили маму нахмуриться и каждый раз покатывались со смеху, когда видели реакцию Киена. Однако впоследствии, когда жизнь матери трагически оборвалась, все в один голос стали говорить о том, что мальчик, по всей видимости, почувствовал что-то недоброе, что могла уловить только чуткая душа ребенка.

Мать медленно, очень медленно сходила с ума. Вначале она работала в Управлении внешней торговли Трудовой партии. В основном это были сделки и операции с Китаем, Гонконгом или Макао, и она постоянно имела дело с цифрами я деньгами. Иногда случались продолжительные командировки в Пекин. На эту должность, связанную с иностранной валютой и зарубежными поездками, зарились многие выходцы из семей жертв политических убийств. Но для матери Киена с ее слабыми нервами такая работа, вероятно, изначально была не по силам.

Люди говорили разное: одни считали, что она стала жертвой внутренней политики Управления внешней торговли; другие полагали, что все это были происки тех, кто метил на ее место; третьи утверждали, что на самом деле она оказалась как-то замешана во взятке и получила суровый выговор от руководства. Киен так никогда и не узнал, что из этого было правдой, и, откровенно говоря, знать не хотел. Так или иначе, его мать ушла с той должности и через некоторое время устроилась заведующей в валютный магазин. Учитывая ее социальное происхождение, это было равносильно страшному позору, но она не подавала виду и безропотно ходила на работу.

В валютном магазине всегда было много посетителей. Люди добывали где-то валюту и приходили за иностранными товарами. Зарплата была немаленькая, и то и дело кто-нибудь из покупателей приносил подарки, желая вовремя заполучить какой-то товар. Но мать Киена была неподкупна и ни для кого не делала исключений. Она не прощала себе ошибок в расчетах. Если какие-то цифры не сходились, она могла до поздней ночи сидеть за прилавком, перебирая костяшки на счетах, и не шла домой до тех пор, пока все суммы не совпадали. За ней никогда не было никаких нарушений, и все только и видели, как она постоянно сидит за работой, поэтому никто даже подумать не мог, что она была серьезно больна. Люди лишь щелкали языками и приговаривали: «Товарищ Ю Менсук такая добросовестная…»

Валютный магазин находился по пути в школу, куда ходил Киен, и он иногда заскакивал к матери на работу. Мать шепотом жаловалась ему, что кто-то в конце очереди говорит о ней гадости. «Ты только послушай этих теток! Вечно перемывают мне косточки».

Киен прислушивался — ничего подобного. Женщины всего-навсего болтали о чем-то своем. На их лицах сияли довольные улыбки. Они пришли покупать дорогие товары за иностранную валюту и были в приподнятом настроении, но матери Киена во всем этом виделся некий злостный заговор. «Мама, они говорят не о тебе», — говорил ей Киен, на что она хмурилась и неодобрительно качала головой: «Я умею читать по губам, меня научили в Народной армии. Но мне все равно, пусть болтают, что хотят. Великий Вождь и Партия на моей стороне».

Но даже тогда Киену не приходило в голову, что мать была нездорова. Он не видел ничего странного в ее поведении, потому что знал, что на работе в магазине ей каждый день приходилось иметь дело с людьми, выслушивать их требования и всякого рода жалобы. Дома она также вела себя абсолютно нормально: вставала раньше семичасовой сирены, проворно готовила завтрак для семьи, ела вместе со всеми, после чего они с отцом уходили на работу.

Когда Киену было пятнадцать, мать начала подозревать отца в измене. А может, уже и раньше подозревала. Поводом послужила записка, которую она нашла в кармане его куртки. Это были стихи, написанные красивым женским почерком: «Знаешь ли ты, что где-то у тропинки в полях незаметно распустился придорожный цветок? Когда ты пройдешь по ухабистой тропе, пусть аромат безымянного цветка расскажет тебе о моей любви!». Отец объяснил, что это были слова из песни «С песней радости в сердце». Мать тоже хорошо знала эту песню, но она была уверена, что это скрытое любовное послание от «какой-то девки», положившей глаз на ее мужа. Отец рассказал, что услышал эту песню по радио, и она ему понравилась, поэтому он попросил одну из сотрудниц записать для него слова, но мать это не переубедило. Однажды на рыбалке отец, закурив сигарету, сказал Киену: «Я беспокоюсь за вашу маму».

Они жили в двухкомнатной квартире, где не могло быть секретов от детей. Планировка дома вынудила Киена рано повзрослеть. Но в этот момент он вдруг понял, что отец вовсе не утверждал свою невиновность. Вместо того чтобы сетовать на несправедливость обвинений матери, он говорил, что беспокоится за нее. Киен смутно догадывался о том, что это могло значить, но не показал виду.

Мать в свою очередь тоже изливала ему свои жалобы:

— Ты же старший сын, что бы ни случилось, ты должен поддержать свою мать. Твой отец всегда нравился женщинам. Но он ведь у нас такой книжный червь по натуре, весь в науке, и если какая-нибудь девка начнет вешаться на него, он не знает, как отказать…

Мать, не договорив, вдруг замолчала и огляделась по сторонам.

— Тс! Ну надо же, подслушивают за стеной. Вот крысы!

— Мама, прекратите это, наконец! — Киен неожиданно для самого себя повысил голос. Мать в растерянности замолчала, после чего вдруг вся осела и с глубоким отчаянием в голосе произнесла:

— Так ты тоже мне не веришь.

Киен отвернулся. Он предпочел бы что угодно: пусть отец действительно изменил матери, пусть его исключат из партии или случится что-то еще серьезнее — лишь бы это была не его мать. Он хотел, чтобы его матерью была какая-нибудь другая, более теплая, душевная, мудрая женщина, которая не подозревает всех подряд. Мать осуждающе посмотрела на него и бросила:

— Я так и знала! Ты тоже на его стороне, потому что вы оба мужчины.

Она угрожала отцу, что пожалуется Партии и его руководству. Тот молча ее игнорировал. В один из выходных отец, оставив мать дома одну, повез троих сыновей на каток. Ничего не подозревавшие младшие братья Киена беспечно рассекали на коньках замерзшую гладь пруда. Столбик огромного термометра над катком показывал четырнадцать градусов мороза. Дети резвились и на ходу грызли кукурузу, припасенную в карманах. Самые маленькие катались на салазках, а ребята постарше — на коньках. Киен надел отцовские коньки, которые были ему немного велики. В тот день отец спросил его:

— Что такое чучхе?

Киен, немного поколебавшись, выдал в ответ заученное в школе определение:

— Это революционная идеология, согласно которой человек является общественным существом, обладающим способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью, и сам решает свою судьбу.

Отец выглядел изнуренным. Низко повисшее над горизонтом зимнее солнце светило ему прямо в лицо. Слегка жмурясь от света, он снова спросил:

— Ты правда веришь, что человек настолько велик?

Киен замер, не поверив своим ушам. Таким дерзким разговорам его в школе не учили.

— А?

Отец закурил сигарету. Сухая папиросная бумага подхватила пламя, красная каемка вспыхнула и тут же погасла.

— Древние греки верили, что мир состоит из четырех элементов.

— Мы проходили в школе.

— И что это за четыре элемента?

— Вода, огонь, воздух и земля. Эта древнегреческая философия вскоре перешла в диалектический материализм и…

Отец остановил его:

— Достаточно. Ты же знаешь, я строю дамбы, которые преграждают путь воде. Я всю свою жизнь изучал свойства воды и земли. В других же вещах я не очень разбираюсь. Например, меня никогда особенно не интересовало, что такое человек и тому подобное. А идеи чучхе… ну, наверное, правильные. Раз в Партии так говорят. Но вот что я тебе скажу. Человек, говоришь, обладает способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью и сам строит свою судьбу? Конечно, звучит хорошо. А ты вспомни, какое сильное наводнение было в прошлом году в Хванхэ. Когда вода прорывает плотину, люди не сильнее собак и свиней. Их просто смывает потоком.

— Но ведь поэтому люди занимаются наукой, строят дамбы и укрощают природу?

— Этим мы лишь на время сдерживаем поток. Прошлая война была войной огня. Взрывы американских бомб отбросили Пхеньян назад в каменный век. Затем наступило время земли. Люди брали в руки лопаты и отстраивали города. Мы развернули движение Чхоллима и построили республику, которая ничем не уступает другим. А сейчас мы живем в веке воды. С виду она спокойна, но внутри нее таится огромная энергия. Поэтому мы должны контролировать воду. До сих пор нам это удавалось, но кто знает, что может случиться завтра. Наверное, следующей будет эпоха воздуха. Вполне возможно, она принесет еще больше боли, чем все предыдущие. Воздух невидим, но без него человек не может дышать.

Тогда Киен не мог уловить смысл этих слов. Но спустя годы он осознал, что его отец горько усмехался над эгоцентричным мировоззрением чучхе и уже тогда с точностью предсказал будущее страны. Через несколько лет после того разговора, в начале девяностых, на Северную Корею год за годом обрушивались наводнения и засухи, и начался так называемый «трудный поход». Это было время страшного голода, когда людям приходилось питаться травой и корой деревьев. Есть было нечего, в пустых желудках в буквальном смысле был один воздух — как и предрекал отец. Киен вновь вспомнил его слова уже в Сеуле, когда с Севера доносились тревожные вести и все говорило о том, что местное военное руководство в глубине души жаждет возвращения эпохи огня. Люди будто решили про себя: раз уж на то пошло, пойдем войной на врага; будь то Юг или Америка, будем палить до конца!

Отец осторожно сменил тему: «Твоя мать — человек земли. В ее роду все были земледельцами. А моя стихия — вода, ты сам знаешь».

Дед Киена был лодочником на Тэдонгане. Он продолжал работать на переправе даже тогда, когда японцы уже перебросили через Тэдонган железнодорожный мост и по нему через реку проезжали Нацумэ Сосэки, Ли Квансу и На Хесок[2]. Когда отец Киена вернулся с острова Кочже, дед по-прежнему ждал сына в землянке на поросшем ивами берегу Тэдонгана. Подобно тому, как у тех плакучих ив над рекой ветви всегда были наполовину опущены в воду, образуя тенистую заводь, где-то в душе у отца был темный уголок, где царила влажная прохлада. Даже его привычка говорить не прямо, а подбирать уклончивые выражения, казалось, больше напоминала природу воды, нежели земли. По натуре сметливый и чуткий к намекам, Киен быстро догадался, что имел в виду отец: он, человек воды, из-за матери чувствовал себя взаперти, словно прегражденная река, но в один прекрасный день вода прорвет земляную плотину и потечет своей дорогой. Киену стало не по себе. Он не понимал, зачем родители вмешивают его в свои проблемы.

Киен хорошо катался. Даже в коньках не своего размера он быстрее всех огибал углы и уверенно тормозил в нужном месте, разбрасывая мелкие осколки льда. Низко пригнувшись, он плавно вытягивал назад то одну, то другую ногу, стремительно набирая скорость. Он легко скользил по большой окружности катка против часовой стрелки, а на внутреннем круге по часовой стрелке осторожно перебирали коньками новички. По щекам били струи морозного зимнего воздуха, но боли это не причиняло. От костра неподалеку доносился приятный, слегка терпкий запах горящей соломы. Киен в последний раз изо всех сил оттолкнулся ногой и пересек финишную линию. Выпрямив спину, он свел вместе ноги и эффектно остановился в столбе ледяной пыли.

Еще в тот день он впервые заговорил с Чонхи. Розовощекая девочка с маленьким вздернутым носиком жила на том же этаже дома-гармоники, что и Киен, в южном конце коридора, откуда днем заходил свет. Они невзначай встречались взглядами каждое утро, когда все ученики школы собирались в назначенном месте ровно в семь часов двадцать минут и, построившись по классам, стройными рядами шли на урок. И в этот раз на катке их взгляды вновь пересеклись. Чонхи, укутанная в красный шерстяной шарф, заметила Киена и мягко улыбнулась, но он, не успев ответить ей, пролетел мимо. Шанс был упущен, а смелости вернуться назад и заговорить с девочкой у пятнадцатилетнего Киена не было. Он остановился и ухватился рукой за столб. Изо рта его шел белый пар. В этот момент Чонхи сама приблизилась к нему. Движения ее стройных рук и ног казались плавными и грациозными.

— А ты здо́рово катаешься!

Киен напрягся, подумав, что их сейчас наверняка откуда-то издалека видит отец или кто-нибудь из пришедших на каток школьных товарищей. Он отчасти гордился собой в этот момент, но понятия не имел, как это выразить, поэтому толку от такой гордости было мало.

— Это твои коньки? — устав ждать ответа, спросила Чонхи.

— Нет, папины.

— Так мы умеем говорить! — Чонхи снова улыбнулась и направилась к центру катка, плавно скользя по льду на фигурных коньках.

Разговор получился до того неуклюжий, что можно было сгореть от стыда, но то был Пхеньян середины семидесятых. Открытое проявление романтических чувств считалось признаком идеологической распущенности и было предметом сурового осуждения. Любой другой мальчишка, окажись он на месте Киена, точно так же растерялся бы, не зная, что делать и о чем говорить с девочкой на катке. Это было явно чем-то запретным. Знай он тогда, что совсем скоро его вырвет прямо на нее, а двадцать лет спустя судьба вновь столкнет их в неожиданном месте, их встреча в тот день, вероятно, могла быть не настолько неловкой.

Чхонхи была школьной знаменитостью. С одиннадцати лет она представляла школу на массовых играх в честь Дня основания Партии и Дня Победы и вместе с другими детьми со всей страны участвовала в грандиозном гимнастическом представлении. Тысячи детей, построившись в десять колонн, группами выходили вперед и выполняли головокружительные акробатические комбинации. Чонхи была высокой и пластичной, поэтому ее всегда ставили в передний ряд. Представления шли по двадцать дней, и ученики всех школ Пхеньяна организованно целыми классами ходили их смотреть. Толпа зрителей шествовала мимо гигантских колонн и собиралась на главном стадионе страны. Все от мала до велика были при полном параде: школьники в нарядной форме, мужчины в костюмах, женщины в красных и голубых ханбоках. Основным содержанием этих массовых гимнастических представлений были сцены из революционной истории Кореи начиная с вооружейного антияпонского сопротивления. Киен и другие мальчишки из класса не сводили глаз с представительницы своей школы. Чонхи двигалась легко и изящно, словно лань. Она выгибала спину назад, поднимала с земли небольшой резиновый мяч, подбрасывала его высоко вверх и, сделав прыжок и кувырок вперед, ловила его обеими ногами. Больше сотни девочек одновременно подбрасывали мячи к небу и ловили их вытянутыми ногами, и ни одна из них не промахивалась. Из-за сильного макияжа на глазах и темно-красной губной помады Чонхи выглядела намного старше своих лет. Киен с одноклассниками сидели разинув рты и наблюдали за ее прыжками и вращениями, в душе завидуя ребятам, которые поднимали ее вверх и несли над головой в шествии по стадиону.

Киен не мог поверить в то, что та самая Чонхи подошла и сама заговорила с ним. Через некоторое время он окинул взглядом каток, но ее уже не было видно. Младшие братья вдоволь накатались и выглядели усталыми. Предзакатное солнце медленно опускалось за вершину холма Моранбон. Сложив коньки и салазки, отец с тремя сыновьями направились к дому.

Прошло несколько дней. Отец уехал на Амноккан осматривать дамбу и гидроэлектростанцию. В дамбе, построенной еще при японцах, обнаружили трещину, поэтому в Синичжу в срочном порядке направили целую бригаду рабочих. Случилось это аккурат в тот день, когда Киену должно было исполниться пятнадцать лет. Все было символично: дамба дала трещину, отца не было дома, во всем Пхеньяне пропал свет, младшие братья поехали от школы в лагерь на горе Мёхянсан. Киен испытывал странную неприязнь при мысли о том, что день рождения ему придется провести наедине с матерью.

— Мама приготовит тебе тушеную курицу. Я привезу тебе подарок из Синичжу. Что тебе купить?

— Я бы хотел шариковую ручку.

На самом деле Киен хотел, чтобы отец купил ему пару хороших ботинок, но в итоге попросил импортную ручку. Отец потрепал его по голове и ушел на работу. Он сел на шестичасовой поезд с Пхеньянского вокзала. Как только поезд покинул платформу, весь город вдруг, словно по щелчку выключателя, погрузился в темноту. Неизвестно, было ли это связано с аварией на ГЭС или проблема была в линях электропередачи, ведущих в Пхеньян. Ни у кого не было ответа на подобные вопросы. Ни о каких сообщениях в газетах или по телевидению не могло быть и речи, и только людская молва служила единственным разносчиком информации. В обесточенном Пхеньяне никто не поднимал паники. Отключение электричества было обычным делом. К тому же в городе часто проводили тренировочные затемнения. Разница была лишь в том, звучала сирена воздушной тревоги или нет. В шесть часов вечера, когда отец уже сидел в отправляющемся поезде, Киен вышел из метро и направился к дому. Декабрьское солнце уже давно закатилось, и вокруг стояла густая темнота. Дверь валютного магазина была закрыта. Киен несколько раз потряс железные ставни и пошел домой. Поднявшись по лестнице, он тут же почувствовал запах тушеной курицы. Запах стал еще сильнее, когда он открыл дверь квартиры.

— Мама, я пришел!

Внутри было темно; лишь кухню слегка освещало синеватое пламя газовой конфорки. Киен выключил газ и прошел в комнату. Матери и там не оказалось. Может, она пошла к кому-нибудь за свечкой? Киен снова вышел в коридор и прошелся по этажу, заглядывая в квартиры соседей, чьи двери были оставлены приоткрытыми, но матери нигде не было. На обратном пути он столкнулся с Чонхи, которая как раз шла домой с тренировки. Даже при тусклом свете свечи было видно, как она ему улыбнулась. В темноте был слышен бодрый стук ее туфелек по направлению к концу коридора. У нее была легкая и упругая походка гимнастки. Киен вернулся в квартиру и бросил портфель под письменный стол. Запах тушеной курицы стал немного слабее. Зайдя в ванную, он отлил в таз немного припасенной с утра воды и тщательно вымыл руки, лицо и шею. Внутри было настолько темно, что он не видел даже собственного отражения в зеркале. Киен попытался на ощупь найти полотенце, но поскользнулся и рухнул на пол. Он оперся на одну руку и попытался встать, но тут же снова упал. Пол был весь мокрый и скользкий. Киен потер ушибленный копчик и вдруг почувствовал, что где-то в углу ванной сидел кто-то еще. Он протянул руку и уткнулся пальцами в одежду. Под тонкой тканью явно прощупывался бюстгальтер. Поводив еще рукой, он коснулся лица, затем бедра — и тут из его груди вырвался истошный вопль. Прямо возле него находилось тело, безвольно осевшее на пол. Киен вскочил на ноги и с отчаянными криками выбежал из квартиры. Добежав до конца коридора, куда проникал тусклый свет с улицы, он уперся обеими руками в перила, продолжая кричать и ловить ртом воздух. Шум собственного дыхания отдавал звоном в ушах. Он почувствовал себя беспомощным животным, кабаном, загнанным на охоте. В этот момент дверь крайней квартиры отворилась, и оттуда со свечой в руках вышла Чонхи. Киен был весь в крови, но в полумраке было лишь видно, что его одежда была чем-то запачкана. Перепуганные криками соседи начали открывать двери и выходить в коридор. Тогда Чонхи решительно обняла его и вывела на узкий балкон в конце дома подальше от любопытных глаз. В лицо ударил западный ветер с Желтого моря. Киен часто и тяжело дышал, сидя на коленях в объятиях Чонхи. Внезапно его затошнило, и он изрыгнул прямо ей на живот теплую жидкость с кислым запахом.

— Что с тобой? Что случилось?

Он ничего не ответил. Чонхи обняла его покрепче, прижав его голову к своему животу. Киен уперся лицом в собственную рвотную массу. От его рук на школьной форме Чонхи оставались кровавые пятна.

— Я не виноват, я не виноват…

— Да, да, не виноват. Но что же случилось?

— Мама… мама, кажется, умерла.

Из-за всхлипов все слова смазались, и Чонхи не поняла, что он сказал, уловив лишь слово «мама». В окнах дома напротив призрачно мерцали огоньки свечей.

— Тише, тише, все хорошо… — успокаивала его Чонхи, покачивая, как младенца. Она медленно подняла его и отвела обратно в коридор, где все еще шумно толпились соседи. Вероятно, она боялась, что Киен спрыгнет с балкона. Электричества по-прежнему не было, и в темноте, словно призраки в подземелье, блуждали лица людей, подсвеченные тусклым пламенем свечей.

— В чем дело? Ты кто? — мужчина из квартиры напротив той, где жила Чонхи, поднес свечу к лицу Киена и тут же в ужасе отшатнулся назад, увидев темные пятна крови на его одежде. Другие огоньки тут же слетелись к нему, словно мотыльки. Влажные отблески на перепачканном кровью лице Киена напоминали картины Караваджо.

— Вы-а-ы. аа-вы!

Он хотел сказать «в ванной», но не смог ничего членораздельно произнести и лишь с трудом показал пальцем в сторону своей квартиры. Вскоре оттуда раздались женские крики, и мужчины тут же ринулись внутрь прямо в обуви. Мерцающие свечи одна за другой скрылись за дверью, и в коридоре снова стало темно. Чонхи все еще сжимала руку Киена, но никто уже не обращал на них никакого внимания.

Прибыли сотрудники министерства общественной безопасности, которые забрали труп и направили телеграммы в Синичжу и Мёхянсан. Киен переоделся в чистую одежду, которую ему дали соседи. Только тогда его вдруг охватила сильнейшая злоба. Зачем она решила перерезать себе вены именно в день его рождения? Неужели, неужели она настолько сильно его ненавидела? И почему именно в тот день, когда отца не было дома? Ему так хотелось добиться от матери ответов, но это, увы, было уже невозможно.

Со временем к гневу и негодованию примешалось неотступное чувство вины. Если бы он хотя бы немного прислушался к словам матери, если бы он после школы не играл с друзьями в баскетбол, а сразу пришел домой, нет, если бы он вообще не родился на свет… Эти мысли одна за другой без конца крутились в голове, не давая ему покоя.

Министерство общественной безопасности начало расследование. Едва прибывшего в Синичжу отца тут же вызвали обратно в Пхеньян, а в магазине, где работала мать, проверили все бухгалтерские книги, но ничего особенного так и не нашли. Все это не укладывалось в голове рядового коммуниста. Самоубийство означало бы, что человек безо всякой причины по собственной воле покинул социалистический рай. Но это было общество, где официально никто самоубийств не совершал, и узнать их количество было невозможно, потому что такой статистики даже не велось. В конце концов следователи министерства нашли доказательства того, что мать Киена была душевнобольной. В ящиках ее стола за прилавком обнаружились целые кипы бессмысленных статистических отчетов и бухгалтерских книг, которые она вела в течение последних нескольких месяцев до самоубийства. Наименования не совпадали ни с товарными позициями на складе, ни с записями в отчетных книгах других предприятий, откуда поступали товары. Записи о сделках, происходивших в воображении матери, густо заполняли несколько десятков книг. Вымышленные люди каждый день покупали несуществующие товары. За короткое время она исписывала огромное количество бухгалтерских книг, но это никак не отражалось на настоящем движении товаров, поэтому никто в магазине так и не заподозрил ничего странного в поведении добросовестной сотрудницы, которая всегда трудилась с большим прилежанием и никогда не допускала ошибок.

Позже, уже в Сеуле, Киену довелось посмотреть «Сияние» Стэнли Кубрика. Наблюдая за тем, как персонаж Джека Николсона постепенно сходит с ума в пустой гостинице в Скалистых горах, окруженной снежными завалами, он впервые за много лет подумал о матери. В одной из сцен главный герой сидит за печатной машинкой и на каждой странице бесчисленное количество раз выводит одну и ту же фразу: «Одна работа, никакого безделья, бедняга Джек не знает веселья». Киен представил, как его мать, должно быть, сидела за своим рабочим столом в пустом магазине и с полубезумной улыбкой на губах вела учет несуществующих товаров. Он не смог досмотреть фильм до конца. За не сданную вовремя видеокассету пришлось заплатить штраф. С тех пор Киен вообще держался подальше от фильмов Кубрика, равно как никогда не ел курицу. Но сейчас, почти тридцать лет спустя, он время от времени задавался вопросом о том, что было бы, не случись тогда отключения электричества. Наложила бы она на себя руки, даже если бы ничто не помешало ей в тот день сидеть как обычно в своем магазине и строчить бредовые отчеты? Кто знает, может, все эти обстоятельства, выходящие за рамки обыденности: командировка отца, внезапное отключение электричества и его день рождения, — наложившись одно на другое, выбили мать из повседневного ритма, и где-то в ее мозгу сломалась последняя предохранительная защелка.

Киен столкнулся с Чонхи в Сеуле в 2001 году. Он ехал по третьей линии метро, пересекая Ханган с юга на север. Чонхи сидела прямо напротив него. Руки, обнимавшие его за голову в день смерти матери, сжимали кожаную ручку сумки от Луи Виттона, скорее всего поддельной. Ее глаза смотрели на Киена. Он поймал на себе взгляд женщины напротив, но не сразу узнал в ней Чонхи. Все связи в его голове перепутались: он никогда не думал, что может встретить ее здесь, в Сеуле. Киен напряг память. Кто бы это мог быть? На женщине была строгая серая юбка, слегка прикрывавшая колени. На вид ей было чуть больше тридцати пяти. Кое-где на шее и вокруг глаз проглядывали мелкие морщинки, но она все еще была красавицей с четкими, выразительными чертами лица. Волосы были аккуратно убраны наверх в тугой пучок. У нее были тонкие запястья и узкие плечи. Ее макияж местами казался несколько старомодным: тонко прорисованные брови, темно-красная губная помада, ресницы без туши. Она почему-то изо всех сил сжимала ручку сумки. Казалось, она не то была до смерти напугана, не то грустила о чем-то. Киен никак не мог уловить это выражение лица. Он отвернулся. Чонхи тоже спешно отвела взгляд и уставилась в пол. Но через некоторое время они опять смотрели друг на друга.

Устройство вагонов сеульского метро заставляет людей чувствовать себя крайне неловко. Кресла в них расположены так, что пассажиры вынуждены сидеть лицом друг к другу. При этом расстояние между ними слишком велико, чтобы заговорить с человеком напротив, но слишком близко, чтобы не обращать друг на друга внимания. Поэтому, сидя в вагоне метро, никогда не знаешь, куда деть глаза. Киен прищурился и еще раз взглянул на нее. Чем больше он всматривался в ее лицо, тем более знакомым оно ему казалось, но он никак не мог вспомнить, где он мог ее раньше видеть. Она явно не была кем-то из кинобизнеса и ни на кого из его университетских знакомых тоже не была похожа. Будь она была рекламным агентом, то вряд ли вела бы себя таким странным образом. Киену так и хотелось подойти и спросить: «Кто вы такая?» — но если бы он вдруг встал с места и прошел на другую сторону вагона, чтобы заговорить с ней, люди вокруг наверняка бы уставились на них. Он был не в том положении, чтобы просто так подойти к незнакомой женщине и спросить: «Прошу прощения, кто вы такая, чтобы так сверлить меня взглядом?» Да и вообще такое поведение было ему в целом не свойственно.

Своим пристальным взглядом она будто испытывала терпение Киена. Поезд по-прежнему несся над Ханганом. Уголки ее поджатых губ были слегка приподняты, так что казалось, будто она улыбается. Улыбка эта выглядела неестественной, и за ней скрывалась какая-то щемящая мольба. В этот момент в его памяти вдруг вспыхнуло: Чонхи! Он тихо произнес ее имя. Так тихо, что оно тут же растворилось в шуме вагона, едва слетев с его губ. Но Чонхи прочитала по его губам. Ее лицо казалось еще более напряженным. Вскоре поезд остановился на станции «Яксу», и как только двери открылись, она резко встала и спешно вышла из вагона. Киен выбежал вслед за ней. Она быстрым шагом шла по направлению к переходу на шестую линию. Он следовал за ней, лавируя в потоке людей. Чонхи то и дело оглядывалась назад. Ее глаза были полны ужаса. Она постоянно спотыкалась и в конце концов побежала. Киен тоже ускорился. Как она здесь оказалась? И почему она так отчаянно убегает от меня?

Наконец он приблизился настолько, что мог ухватить ее рукой. Чонхи остановилась и прижалась к стене, тяжело дыша. Прохожие стали оглядываться на них. По ее лицу текли слезы:

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Чонхи, что с тобой? Это ведь ты? Чонхи?

Она не отвечала ему и лишь повторяла без конца одно и то же, низко согнувшись и сложив руки с умоляющим видом:

— Пожалуйста, пожалуйста… — Она медленно сползла по стене на пол.

— Ладно, ладно, прости. Я тебя не трону, вставай. Я уже ухожу.

Он хотел было помочь ей подняться, но она резко отстранилась, словно нечаянно задела змею. Киен поднял вверх обе руки и сделал шаг назад.

Чонхи с трудом встала на ноги.

— Спасибо, спасибо…

Киен развернулся в сторону перехода обратно на третью линию. Убедившись, что он уходит, Чонхи медленно пошла к платформам шестой линии, осторожно оглядываясь. Через некоторое время Киен обернулся и посмотрел назад, но ее уже не было.

Позже Киен узнал, что Чонхи с мужем сбежали на Юг через Макао и Бангкок. Статья в Интернете подробно описывала этот маршрут и причины, вынудившие их покинуть страну. В XXI веке бегство из Северной Кореи уже не было таким большим событием в новостях. Вполне возможно, что некоторые из людей, с кем Киен был знаком в Пхеньяне, живут сейчас где-то в Сеуле, и в один прекрасный день он может столкнуться с кем-нибудь из них на улице.

Чонхи была последней, с кем он виделся, перед тем как его отобрали в группу связи № 130. В то время она танцевала в главной труппе страны — ансамбле творческого объединения «Мансудэ». Он сказал ей, что они долгое время не смогут увидеться. Чонхи прекрасно знала, что такое группа связи № 130 и «35-я комната», и понимала, что его направят разведчиком на Юг. Поэтому ее испуг в тот день был вполне объясним. Она думала, что Киен получил приказ убить ее. Страх этот был не безоснователен. В 1997 году Ан Ханена, племянника жены Ким Ченира, застрелили прямо в подъезде его дома в Сеуле агенты Оперативной службы, которые потом спокойно вернулись на Север.

Еще он как-то услышал, что муж Чонхи, который раньше занимался тайными фондами КНДР в Макао, открыл в Сеуле закусочную с холодной лапшой. Подумать только, Чонхи, когда-то блиставшая на главной сцене страны, теперь разносила холодную лапшу в закусочной мужа. Киен не раз подумывал о том, чтобы сходить туда, но так и не сделал этого. Он боялся снова их напугать теперь, когда они после долгих мучений смогли наконец начать новую жизнь. К тому же они могли сообщить о его появлении полицейским, отвечавшим за адаптацию беженцев с Севера. Но он часто думал о Чонхи и вспоминал тепло ее живота, в который он однажды уткнулся лицом.

В кафе при кинотеатре Киен заказал разбавленный водой «эспрессо», он же «американо», и сел на черный металлический стул в форме муравья. Несколько человек из конторы «Кинофорума», проходя мимо, поздоровались с ним. Последовал короткий обмен вежливостями. Как у вас дела? Пришли на показ? Какой фильм завозите в следующем месяце? Словно по негласному сговору, все мужчины были в очках в черной роговой оправе.

Киен достал мобильный телефон и нажал одну из кнопок быстрого набора. Вместо длинных гудков в трубке зазвучало сообщение о том, что абонент временно недоступен. Он сбросил вызов и набрал номер вручную. Через некоторое время на другом конце провода раздался женский голос:

— Алло?

— Здравствуйте. Могу я поговорить с господином Ханом?

В ответ последовала тишина. Затем женщина спросила голосом на тон выше:

— А кто это?

— Я его друг.

— А он уехал в командировку за границу.

Каждый раз, когда он заходил в офис Чонхуна, она сидела за компьютером и без перерыва строчила что-то в чате. Казалось, она твердо решила каждое новое предложение начинать с вопросительного «а…». Киен не подал виду, что узнал ее.

— За границу? Куда? Так внезапно?

— А я тоже не знаю.

Киен сглотнул слюну. Где это видано, чтобы хозяин магазина автозапчастей ни с того ни с сего вдруг уезжал в срочную зарубежную командировку? Молчание затянулось, и женщина на том конце провода нервно спросила:

— Алло? Так кто это? Вы действительно его друг?

— Да, спасибо, — невпопад ответил Киен и уже было собирался повесить трубку, как она вдруг выпалила вдогонку:

— А вы случайно не Ким Киен?

— Да, верно. Вы узнали мой голос?

— Конечно.

Киен немного смутился, он ведь думал, что она постоянно только и делала, что болтала с кем-то в чате.

— На самом деле я тоже понятия не имею, где господин Хан. Позавчера он внезапно приехал в офис, быстро собрал кое-что из вещей и исчез. А сегодня с утра телефон прямо разрывается. Да, кстати, и жена его тоже заходила, сама не своя была. Говорит, он уже двое суток не появлялся дома. Вы не знаете, куда он мог деться?

— А раньше с ним такое уже случалось?

— Нет. Я здесь уже четыре года работаю, и он за все это время ни разу даже не опоздал на работу.

— Может, ему угрожали из-за долгов?

— Долгов? Вы говорите то же, что и полицейские. Какие у нас могут быть долги?

— Полиция уже была у вас?

— Наверное, жена заявила о его исчезновении. Они приходили недавно и все тут перевернули.

Киен поспешил закончить разговор.

— Не переживайте, все будет в порядке. Я тоже постараюсь что-нибудь разузнать.

— Если узнаете что-нибудь, обязательно позвоните его жене.

— Хорошо.

Киен захлопнул телефон. Что-то явно шло не так. Возможно, был какой-то важный сигнал за последние несколько дней, но он упустил его из виду.

Чонхун поступил в группу связи № 130 одновременно с Киеном, оба были воспитанниками Ли Санхека, и он-то и внедрил их на Юг. Когда же его ликвидировали, они остались здесь совершенно одни, полностью отрезанные от штаба. Хотя нет, не совсем одни. Был еще один агент, но тот, как только стало ясно, что все связи оборваны, бросил все и уехал учиться в Сиэтл. Там он защитил докторскую и стал профессором, а позже получил американское гражданство. Не считая его, Хан Чонхун был единственным товарищем, с кем Киен поддерживал связь. Однако было бы преувеличением говорить, что они тесно общались и как-то помогали друг другу. Скорее, они были как астронавты из какого-нибудь научно-фантастического фильма, которые отправились чинить космический корабль, но оторвались от базы и улетели в открытый космос: стоило силе, державшей их вместе, исчезнуть, каждый из них пошел своей дорогой. Киену и Чонхуну приходилось собственными силами выживать в этой чужой стране, где у них не было ни родни, ни друзей, и содержать свои семьи, которыми они только-только здесь обзавелись. Тем не менее они все же встречались время от времени поболтать за кружкой пива, но разговоры их были так же скучны и банальны, как и те, что можно услышать на встрече одноклассников какой-нибудь южнокорейской школы. Как жизнь? Думаешь, Но Мухен сможет выбиться в президенты? Интересно, экономика в следующем году как-то улучшится? С женой не ругаетесь? Подумать только, у меня уже живот растет… Они выпивали и говорили о всяких пустяках, иногда заходили в караоке и пели что-нибудь из хитов Ким Канмо и Син Сынхуна, после чего тихо расходились по домам. Ни о чем вроде того, что произошло с Киеном в это утро, они никогда не говорили. Страх постоянно витал в воздухе вокруг них, поэтому выпивка не приносила веселья. Боясь, что произнесенное вслух может обернуться реальностью, они старательно избегали этой темы и сознательно говорили о всякой ерунде. Но теперь их страшные опасения сбылись.

Накануне чемпионата мира по футболу в 2002 году Киен обзавелся сорокадюймовым телевизором. Он купил его вовсе не из-за чемпионата, но покупка удачно совпала с началом игр. В день, когда должен был транслироваться матч в группе между Кореей и Португалией, Киен пригласил Чонхуна к себе домой. Наверное, отчасти где-то в глубине души ему хотелось немного похвастаться новым телевизором и квартирой. Чонхун все еще жил в съемной студии, а Киен уже был счастливым обладателем собственной квартиры в сто квадратных метров.

— Отличная квартира! — сказал Чонхун, протягивая ему упаковку пива.

— Ах да, ты еще не был у нас?

— Просторно. В самый раз для троих.

— Мы взяли небольшой кредит.

Киену стало немного стыдно. Это было нечто гораздо большее, чем просто стыд. Он почувствовал себя так, будто только что выдал с головой сноба внутри себя перед давним другом, который прекрасно знает о его прошлом. Киен добился того, о чем многие обитатели Сеула, родившиеся и выросшие здесь, могут только мечтать, и теперь даже гордился этим.

— Ну да, как без этого. Сейчас ведь не купить дом на свои деньги. Кстати, а где жена с дочкой?

— Мари сказала, что задержится на работе, а Хенми пошла смотреть матч с друзьями.

— А, пошли кричать на площади «Корея, вперед!», — Чонхун изобразил клич болельщиков корейской команды и засмеялся. — Давненько мы с тобой не сидели вот так вдвоем, только ты да я.

Они уселись на диван и стали пить пиво, закусывая сушеными кальмарами и морской капустой.

— Я все еще не понимаю вкуса морской капусты, — заговорил Чонхун, — мы же ее вообще не ели.

— Да, на Севере ее не выращивают. Но если хорошенько распробовать, то вполне сносный вкус. Может, принести что-то еще?

— Нет какой-нибудь вяленой рыбы?

Киен принес немного сушеного минтая. Начался матч. Южнокорейская команда под руководством Гуса Хиддинка ни на миллиметр не уступала противнику.

— Помнишь чемпионат мира шестьдесят шестого? — спросил Чонхун.

— Который в Лондоне проходил?

На севере от демаркационной линии не было ми иднопи человека, кто бы не знал о том славном чемпионате. Это было самое яркое выступление Северной Кореи на мировой спортивной арене.

— Чосон победила Италию и вышла в четвертьфинал против Португалии.

Когда Чонхун неожиданно вслух назвал Северную Корею «Чосон», это когда-то родное слово прозвучало немного чуждо, и Киен не сразу нашелся что ответить.

— Да, я в детстве несколько раз пересматривал ту игру.

— В «Чхоллима» тогда был игрок по имени Пак Сынчжин, помнишь? Он еще забил гол чилийцам во втором тайме, на сорок второй минуте, а потом и португальцам…

— А, помню.

— Он мой дядя.

— Правда?

От удивления Киен оторвался от спинки дивана и сел прямо. Пак Сынчжин и Пак Туик были героями спорта на Севере.

— Почему ты никогда об этом не рассказывал? На лице Чонхуна скользнула горькая улыбка.

— Боялся, что все захотят посмотреть, как я играю. Я же со спортом вообще не дружу, а как скажу кому, что Пак Сынчжин мне дядя, так начинают приставать. Покажи, мол, на что способен.

— Еще бы.

— В детстве, помню, когда дядя приходил к нам в гости, ребята со всей округи сбегались к нашему дому. Тогда дядя выстраивал их всех в ряд и бросал им по очереди мяч, чтобы те отбивали его головой. Каждый из них делал удар и вставал обратно в ряд снова ждать своей очереди.

— Думаешь, там сейчас тоже смотрят эту игру?

— Да врял ли. Хотя кто знает, может, потом покажут в записи.

В кульминационные моменты игры Киен и Чонхун ерзали и дергались от напряжения. Они невольно взвывали каждый раз, когда кто-нибудь завладевал мячом. А когда Пак Чисон забил решающий гол в ворота португальцев, оба с ликованием подскочили с дивана. Но восторг тут же сошел с лица Чонхуна, когда Пак Чисон подбежал к тренерской скамье и бросился в объятия Гуса Хиддинка. Он сел обратно на диван и смочил рот глотком пива.

— Я все же не понимаю таких вещей. Им обязательно надо было нанять тренером иностранца? Игроки красятся в блондинов, тренеры — иностранцы, но при этом они говорят, что эта команда представляет корейский народ?

Киен не разделял такого мнения, но не стал с ним спорить. Национализм, особенно на Севере, был своего рода кровеносной системой политики. Может быть, от почти религиозного культа личности Ким Ирсена и Ким Ченира и возможно каким-то образом отойти, но национализм — это нечто куда более долговечное. Киен убеждался в этом каждый раз, когда встречался с Чонхуном. Вполне вероятно, что он уже отошел от преданной веры в руководство Севера. Инфантильная иллюзия о том, что все народы мира почитают Великого Вождя Ким Ирсена и созданную им идеологию чучхе, неизбежно разбилась вдребезги, как только он попал за пределы страны. Но менять ценности, заложенные в нем с детства, он категорически отказывался. Чонхун был одержим идеей единства и чистоты нации и ни на миг не переставал верить в превосходство корейского народа, в своей вере выходя далеко за рамки национализма.

Южнокорейская команда одолела сборную Португалии и заняла первое место в группе, а Мари все еще не было. Они перешли на напитки покрепче, и после нескольких рюмок Чонхун ни с того ни с сего задал странный вопрос. Он старался говорить непринужденно, но в его напускном равнодушии Киен уловил нарастание какой-то острой тревоги.

— Слушай, а тебе снятся сны? Что тебе обычно снится?

Киен уже забыл, что тогда ответил. Он лишь помнил, что насторожился, потому что вопрос тот отчего-то показался ему небезопасным.

Но куда же делся Чонхун? Киен бросил бумажный стаканчик от кофе в мусорный бак и спустился по лестнице.

Ко Сонук вынул из портфеля книгу Эдгара Сноу «Красная звезда над Китаем» и положил ее на белоснежную скатерть. Красная обложка с зернистым изображением полноватого лица Мао Цзэдуна отлично смотрелась на белом фоне скатерти в итальянском ресторане. Он раскрыл книгу на том месте, до которого дочитал в метро. Сноу рассказывал о том, как он посетил так называемый «красный театр» в городе Баоань, куда поехал по следам Мао Цзэдуна и Красной армии собирать материал о Великом походе. Он описал несколько театрализованных зарисовок на тему антияпонской борьбы, но больше всего Сонука заинтересовал «Танец красных машин». «При помощи звуков и жестов, переплетения и отлаженной работы рук, ног и голов юные танцоры искусно изображали движение поршней, повороты винтиков и колес, гул генераторов — образы машинного века Китая будущего», — писал Сноу в 1936 году. Танцующие юноши и девушки, имитирующие движение механизмов, — Сонук представил, насколько зрелищным, должно быть, было это представление, и подумал, что было бы здорово увидеть нечто подобное вживую.

Ему нравились образы, навеваемые коммунизмом и революцией, красным цветом и механизацией, нравилось их гармоничное сочетание. Революция в духе Мао Цзэдуна и Сталина захватывала его воображение больше, чем бакунинский анархизм. Он чувствовал легкое возбуждение при виде стройных парадов с развевающимися в воздухе красными флагами и нескончаемыми рядами людей в сером обмундировании, напоминающих армию клонов из «Звездных войн», которые нога в ногу маршируют по необъятной площади в окружении грандиозных построек — слаженно, без единой ошибки, словно хорошо смазанный механизм ткацкого станка. Это было чувство, похожее на то, что испытывает какой-нибудь фетишист, коллекционирующий униформы войск СС Третьего рейха. Конечно, Сонук и не думал сам выходить на площадь и маршировать, высоко вскидывая ноги, под палящими лучами солнца. Ему просто нравились подобные сцены из документальных передач, которые часто показывают по кабельному телевидению. Это все равно что открыть для себя какую-нибудь арт-роковую группу середины семидесятых, о которой никто не знает. Стоило ему в компании друзей заговорить о временах Мао, Сталина и Гитлера, все вокруг затихали. Не зная, что сказать по этому поводу, они попросту затыкались. Он же, под стать своему возрасту, принимал их молчание за изумленный восторг перед его оригинальностью. Ему было двадцать лет.

Сонук поднял голову и увидел перед собой Мари. Его взгляд упал на пышную грудь. Он посмотрел ей в глаза снизу вверх и радостно улыбнулся. Она сняла с плеча сумочку и села за стол.

— Давно ждешь?

— У тебя красивая грудь, — прошептал Сонук.

— Да ну тебя, — Мари бросила на него косой взгляд, но недовольства в нем не было.

— Ты еще в гипсе, смотрю?

— Да, на выходные снимут скорее всего.

— Наверное, надоело уже?

— И не говори, жуть как чешется!

Она не удержалась от ребячливого кокетства. Официантка в белом переднике принесла меню. Мари полистала меню и, отложив его в сторону, краем глаза посмотрела на книгу на столе.

— Читаешь «Красную звезду над Китаем»?

— Ты знаешь эту книгу? — удивленно спросил Сонук.

Мари на мгновение задумалась, не зная, что на это ответить. Может, для тебя я всего лишь женщина средних лет, но в свое время я с дрожью в сердце проносила эту книгу в сумке мимо живой стены из полицейских по дороге в школу. И тогда мне даже и не снилось, что когда-нибудь ее можно будет вот так выложить на белую скатерть в итальянском ресторане. Конечно, вслух она ничего из этого не произнесла. Напротив, даже пожалела, что вообще заговорила о книге. Но было уже поздно.

— Это же про Великий поход Мо Тхэктона[3]?

— Правильнее говорить Мао Цзэдун.

— Один черт.

— Ты, наверное, много читаешь?

Мари слегка улыбнулась.

— Было дело когда-то. Сейчас уже нет. Что будешь есть?

— Я буду ризотто с морепродуктами. А ты что выбрала?

— Не знаю, хм… наверное… А, вот это… салат из помидоров с сыром моцарелла.

— И это все?

— Да, я не очень голодна.

Официантка уловила ее взгляд и подошла к их столику. Она достала из кармана передника блокнот, и Сонук, опередив Мари, стал делать заказ. Мари заметила, что официантка, которая с ней была довольно холодна, на Сонука смотрела с нескрываемой улыбкой.

— Нам, пожалуйста, один ризотто с морепродуктами и салат из помидоров с сыром моцарелла…

Мари подняла руку и жестом прервала его.

— Нет, я, пожалуй, съем спагетти с вонголе.

— О, уже передумала? — спросил Сонук.

Официантка зачеркнула строчку и с каменным лицом сделала новую запись.

— Подождите, — снова окликнула ее Мари.

— Да?

— Верните лучше первый заказ.

— Первый заказ? — немного раздраженно переспросила официантка.

— Салат из помидоров с моцареллой.

Официантка молча записала заказ и механически спросила:

— Не хотите ли что-нибудь еще?

— Ты будешь колу? — спросила Мари. Сонук кивнул головой.

— Одну колу, пожалуйста, и стакан теплой воды.

Официантка приняла заказ и удалилась. Мари бросила взгляд ей вслед и сказала:

— А она улыбалась тебе.

Сонук добродушно засмеялся.

— Ревнуешь?

— Интересно, что она подумала о нашей связи?

— Мы же решили, что не будем говорить на эту тему. Мне не нравятся такие, как она, заурядные пустышки.

— Но все же не лучше ли встречаться с кем-то своего возраста?

— Эй, ну при чем тут возраст? Я не настолько банален.

Мари почувствовала себя в одном ряду с ламповыми усилителями и долгоиграющими пластинками «АББА». Но если бы не столь неординарные вкусы этого двадцатилетнего студента юрфака, их роман, наверное, был бы немыслим.

— Ну как, ты подумала?

— Над чем?

— Над моей просьбой.

Она растерянно усмехнулась. Сонук смотрел на нее с непосредственностью ребенка, который клянчит у мамы сладости. Глядя в эти глаза, невозможно было сердиться, но радоваться этому она тем более не могла.

— Нет, я не могу.

— Что в этом такого сложного? А? Смотри на это проще!

— Мне достаточно одного тебя, — произнесла Мари и уже сама верила в то, что говорит. Но молодую плоть не интересовали слова о женской верности.

— Признайся, ты уже влажная?

Сонук протянул ногу под столом и залез ей под юбку, одновременно водя кончиком языка по губам. Мари закрыла глаза. Затем она тихо, но решительно произнесла:

— Прекрати. Ты этим ничего не изменишь. Я сказала, что не могу.

Сонук вытащил ногу и состроил недовольную гримасу.

— Говоришь совсем как моя мама.

— Что?

Мари не знала, что сказать. У нее было такое чувство, будто ей забили глотку сухой ватой.

— Собираешься продолжать в таком духе?

— Мы же любим друг друга. Почему мы не можем этого сделать?

— В любви не может быть посторонних. Я люблю тебя, а ты любишь меня. Если я буду любить тебя и еще кого-то, то это уже не по правилам.

— Нет. Если любишь, то делаешь то, что хочет любимый человек. — Сонук упрямо поджал губы и пристально посмотрел на нее.

— А если не делаешь?

— Значит, не любишь, — твердо произнес он.

— Ты… действительно… так думаешь? — Мари с болью выдавила одно слово за другим. Звуки ее голоса, ударившись о неприступные стены, рассыпались по полу.

— Да.

— То есть, если я не выполню твое желание… ты от меня уйдешь?

Этот вопрос был обращен не столько к Сонуку, сколько к ней самой. Мари уже понемногу сдавала позиции. Он тоже об этом знал и продолжал наступление.

— Если я хочу чего-то, я обязательно должен это сделать.

Он снова твердо сжал губы. Ну еще бы. Ты же с детства только и слышал от взрослых, какой ты умница и одаренный мальчик, теперь учишься на юриста в лучше저 университете страны, занимаешься репетиторством ради забоем, чтобы купить себе планшет последней модели, а друзья твои все сплошь будущие судьи, прокуроры, дипломаты да политики. Вот и привык, что, стоит тебе сказать что-то в этом духе, так все тут же с чувством вины попадают ниц: ах, прости меня, делай так, как тебе хочется. Но со мной этот номер не пройдет. Знаю я таких, как ты. Вижу, ты ждешь от меня материнской любви, но не дождешься. Я женщина, а не твоя мама. Мари выпила воды. Официантка подошла к их столику, поставила колу и налила теплой воды в опустевший стакан. Как только она ушла, Сонук снова принялся за свое, как ребенок:

— Я больше никогда не попрошу ни о чем подобном, честное слово! Пожалуйста, только один разок! Я не могу уснуть по ночам из-за этого. И на учебе не могу сосредоточиться.

— Ну ты и настырный!

— Нет, это ты слишком оторвана от жизни. Почему все остальное можно, а именно это нельзя? Мы ведь даже не женаты.

— А ты не боишься меня потерять?

— Боюсь. Но я знаю, что ты в конце концов поймешь и согласишься.

И откуда в нем такая уверенность? Она начала понимать, что усмирить желание этого юного самца будет непросто.

— Мне надо в туалет.

Мари встала из-за стола, взяла сумочку и направилась в дамскую комнату. Остановившись перед большим зеркалом, она увидела в отражении женщину с мелкими морщинками вокруг глаз и потускневшими волосами. Через щель приоткрытой двери было видно самодовольное лицо сидящего за столом Сонука. Он молод и еще долго будет оставаться молодым. А я старею. Это была правда, от которой невозможно было скрыться. Мальчишка без денег и чувства стиля крутил взрослой женщиной с хорошей работой и при деньгах. Да что у него есть, кроме молодости, чего нет у меня? Она чувствовала себя как в те моменты, когда протягиваешь на кассе кредитку с почти израсходованным лимитом: «Вот эта карта, наверное, пройдет». Поражение было бесспорным, но ей не хотелось так легко это признавать.

Дверь открылась, и в туалет вошла женщина, на ходу достав из косметички зажигалку.

— Простите, можно стрельнуть у вас сигаретку?

Женщина с пышно взбитыми волосами, коротко стриженными под фараона, непринужденно протянула ей одну «Мальборо лайт». Обе закурили: одна у окна, другая перед зеркалом. Мари немного успокоилась. Ладно, раз уж тебе так этого хочется, будь по-твоему. Но не так просто, нет. Я сделаю это так, что ты сам пожалеешь, что предложил нечто подобное. Так, что тебе будет стыдно даже заикаться об этом перед другими. Нет, нет, о чем это я? Я не могу этого сделать. Конечно же, не могу. Ни в коем случае. Она в последний раз глубоко затянулась, погасила сигарету о дно пепельницы и вымыла руки.

Когда она вернулась, официантка уже раскладывала на столе еду и приборы. Она наверняка почувствовала, что Мари стояла у нее за спиной, но нарочно не двигалась с места. Мари смогла сесть за стол, только когда официантка закончила и ушла. Сонук, с вилкой в руках, нахмурился и спросил:

— Опять курила?

— Да, меня подташнивало. Сильно пахнет?

— Ты же обещала, что бросишь!

— Я бросила, но…

— Ты же прекрасно знаешь, как мне это не нравится.

— Прости. Я брошу, честное слово.

— Обещаешь? — настойчивым тоном переспросил Сонук.

— Обещаю. Ешь скорее.

Мари отрезала ножом маленький кусочек помидора с сыром и положила в рот. Медленно прожевав, она снова заговорила:

— Послушай…

— Да? — он поднял на нее глаза.

— Так почему ты не любишь, когда женщины курят? Мне вдруг стало интересно.

— Я не говорил, что против курящих женщин. Я просто не хочу, чтобы моя женщина курила.

— Почему?

— Что почему?

Почему? Это вопрос застал Сонука врасплох, и он не сразу нашелся что ответить. Почему мне не хочется, чтобы «моя женщина» курила? Интересный вопрос. Ведь курящие девушки на университетских скамейках, например, иногда даже казались ему весьма привлекательными. Еще ему нравились образы женщин из фильмов нуар, одетых в вечерние платья, с длинными тонкими сигаретами в руках. Тогда почему?

— Не знаю. Я как-то об этом не думал, но, может быть, мне не нравится выражение лица у женщины в тот момент, когда она курит.

— А что в нем такого?

— От него создается впечатление какой-то самодостаточности. Это выражение лица, когда она неторопливо выдыхает сигаретный дым, — когда я смотрю на него, мне кажется, что эта женщина отталкивает меня от себя, что ей не нужны такие, как я. Понимаешь, о чем я?

— Хм, не очень.

— Ну… Вот в старших классах школы девчонки постоянно собираются в кучки и между собой о чем-то хихикают и шушукаются. Мальчишкам в такие моменты всегда становится жутко не по себе. Им кажется, что девчонки смеются над ними. Они ведь наверняка знают, что мальчишки видят их, и нарочно хихикают, всем своим видом как бы говоря: «Эй, смотрите, нам и без вас хорошо. Вы такие придурки! Небось постоянно втихаря пялитесь на нас?» Что-то в этом роде. То же самое и с сигаретами. Женщины, когда курят, прикрывают глаза, чтобы насладиться. Когда они делают так, я сразу чувствую себя жалким и невзрачным.

— Так ты завидуешь.

— Да, скорее всего. Мне кажется, женщины действительно знают толк в удовольствии. — Сонук заговорил еще более тихим голосом. — Ты ведь тоже по несколько раз кончаешь. Мужчины же кончают один раз и все. И, в отличие от женщин, они не стонут, как обезумевшие, и не теряют сознание. Мне иногда даже хочется стать женщиной.

Мне иногда хочется стать женщиной. При этих словах внутри нее щелкнул какой-то выключатель. Внезапное желание забило мощным фонтаном. Ей хотелось прямо сейчас оказаться в постели абсолютно голой и кувыркаться по белой простыни в объятиях этого мужчины. Она была готова взмолиться перед ним. Обойдусь я без сигарет. Я сделаю все, как ты хочешь. Только пожалуйста, давай поскорее уйдем отсюда в ближайший отель! Мальчишка, сидящий напротив, вдруг стал подобен величественному султану. Мари наколола вилкой кусочек отварной спаржи и положила в рот.

— Тебе неинтересно? — спросил Сонук.

— Да нет, интересно. Очень интересно.

— Есть такая книга — «Война и жестокость». Там говорится, что, когда солдаты на войне насилуют и безжалостно убивают женщин, они как бы мстят им за то, что в обычной жизни чувствовали себя угнетенными ими. В мирное время женщины смотрят на солдат свысока, смеются им вслед, и если те пытаются с ними заговорить, холодно отбривают.

— Ты тоже так считаешь? Думаешь, что женщины смотрят на тебя свысока?

— Нет, но временами мне кажется, что женщины дразнят меня.

— Например?

— Ты же тоже дразнишь меня.

— Я?

— Ты прекрасно знаешь, как сильно я этого хочу, но нарочно дразнишь меня несколько месяцев подряд.

— Но я…

— И не оправдывайся.

— Мне же еще не сняли гипс. — Мари сама не заметила, как начала говорить виноватым тоном.

— А мне так даже больше нравится. Ты так еще сексуальней. Когда мне еще доведется заняться этим с женщиной в гипсе?

Ризотто с морепродуктами стыло на тарелке. Это блюдо нельзя есть холодным. Оно должно отправиться в рот ее молодого любовника. Мари нервно смотрела на остывающую еду. Кончики ее пальцев мелко дрожали. Одновременно судорога отвращения пробежала по ее плечам к подбородку.

— Ладно, — выдавила она.

— Что?

Мари разрезала пополам последний ломтик сыра.

— Я сделаю это.

— Что это?

— Не хочешь — проехали.

Она пристально смотрела на возлюбленного, наблюдая за тем, как его рот расплывается в улыбке.

— О, правда?!

Лицо Сонука засияло; он по-настоящему, всем своим существом ликовал. На мгновение забыв, чему он так радовался, Мари почувствовала себя счастливой оттого, что смогла доставить ему эту радость.

— Спасибо, спасибо тебе!

Мари положила в рот отрезанный кусочек холодного сыра. Язык не ощущал никакого вкуса.

— Но я не хочу, чтобы это был кто-то незнакомый. Пусть это будет человек, которого ты хорошо знаешь. Кто точно никому не разболтает.

— Конечно. У меня есть один хороший друг. Сокурсник по юрфаку. Мы с ним с детства неразлучные друзья. Он уже успешно сдал первый тур адвокатского экзамена. Словом, парень что надо.

— То, что он сдал первый тур экзамена, делает его таким замечательным?

— Ну, дело не в этом. Я имел в виду…

— Ладно, — перебила его Мари, — можно без подробностей. Раз уж вы такие близкие друзья.

— Как насчет сегодняшнего вечера?

— Не слишком ли быстро?

— Что тут быстрого? Я уже несколько месяцев жду.

Мари почувствовала странное облегчение. Он был на седьмом небе от счастья, и ей стало даже немного стыдно, что она так долго отказывала ему в этой радости.

— Ты до такой степени рад?

— Я так горжусь тобой! Сегодня в семь сможешь?

— Давай.

— Ужин за мной.

— Да ладно тебе. Ты же студент еще. Я угощаю.

— О, что-нибудь вкусненькое?

— А что ты хочешь?

— Этот друг любит свинину на гриле. Может, пойдем в тот ресторан, где мы в прошлый раз ели свиную грудинку в винном маринаде?

— Хорошо, увидимся там тогда.

Сонук уплетал остывшее ризотто, дрожа от легкого возбуждения. Не отрываясь, он взял левой рукой телефон и проверил новое сообщение. Немного погодя сигнал раздался снова, и в этот раз Сонук переложил вилку в левую руку и большим пальцем правой руки начал быстро набирать текст. Наверное, пишет своему другу с юрфака. Интересно, что он ему говорит? Этот друг уже знает обо мне? Мари выпила залпом остывшую воду. Официантка подошла с графином в руках и наполнила опустевший стакан. Они сидели посреди шумного ресторана, но Мари чувствовала себя так, словно ее бросили одну посреди огромной пустыни. Она достала из сумки телефон. На экране было два непрочитанных сообщения. Одно было от Киена: «Я сегодня задержусь». Может, случилось что-то срочное? Второе пришло от Хенми: «Мам, я иду к другу на день рождения. Поужинаю там, будь спок». Сбитая с толку, Мари рассеянно смотрела на сообщения: оба будто договорились не приходить домой к ужину. Казалось, муж и дочь тайно задумали подтолкнуть ее к Сонуку. Она быстро набрала на клавиатуре ответ обоим. Дочери написала, что тоже придет домой поздно, а Киену отправила только короткое «ладно». Подняв голову, она увидела, что Сонук смотрел на нее. Белки его глаз покрывали тонкие кровеносные сосуды. Мари вдруг представила кусок вареной молоки в ухе.

Хенми прочитала сообщение. Оставив подносы на стойке, они с Аен вышли из столовой и спустились в магазин за банановым молоком. Хенми жить не могла без этого молока, и его сладковатый вкус не надоедал ей даже после трех-четырех бутылочек в день. С молоком в руках, они вышли из магазина и сели на скамью возле цветочных клумб. Мимо них прошла шумная стайка девочек. Сразу за ними появился Чингук.

— Эй! — окликнула его Аен.

Чингук только тогда заметил их.

— Привет.

— Привет.

Он слегка покраснел. Проходившие мимо мальчишки мельком покосились на них.

— Кто сегодня будет у тебя? — спросила Аен.

Чингук оглянулся по сторонам и ответил:

— Вы и еще двое моих друзей.

— Мы их знаем? — вмешалась Хенми.

— Нет, вы не знакомы.

— Так они не из нашей школы?

— Нет, они не ходят в школу.

— Не ходят в школу? — удивилась Аен. — Почему? Не хотят?

Судя по выражению лица Чингука, он был готов к такой реакции.

— Типа того. Но они не такие, как вы думаете.

— Хм, а что мы такое думаем?

— Если не хотите, можете не приходить.

Девочки переглянулись. Чингук смутился, ему захотелось поскорее как-то выкрутиться. Он почесал затылок и добавил:

— Но будет здорово, если вы придете.

Но Хенми и Аен выглядели не очень довольными. Аен ответила за двоих:

— Мы еще подумаем.

Чингук еще больше покраснел.

— Ладно, киньте потом эсэмэску.

— На случай, если мы не пойдем, желаем хорошо повеселиться.

— Да ладно вам, приходите!

Чингук ушел и скрылся за дверью магазина. Хенми бросила пластиковую бутылочку из-под бананового молока в урну. Они встали и пошли вдоль клумб в сторону флагштока. Воспользовавшись большой переменой, мальчишки вышли на площадку поиграть в баскетбол и бегали взад и вперед, размахивая вытянутыми руками, как большие обезьяны.

— Чингук немного странный, да? — заговорила Аен.

Хенми кивнула:

— Да уж. А ты не думаешь, что и друзья его будут чудаковатые?

— Угу. Но я даже рада.

— Чему это?

— Не люблю парней из нашей школы.

Аен слегка помрачнела. Хенми крепко схватила ее за руку. Обе вдруг громко захихикали и побежали вперед. Но потом они резко остановились, тяжело дыша.

— Мама тоже сказала, что задержится сегодня.

— Да? — обрадовалась Аен. — Тогда можно не идти сразу домой.

— А как же твои курсы?

— Да ну, один день можно и пропустить. Везет тебе, ни на какие курсы не ходишь.

— Я бы тоже пошла на какие-нибудь курсы, да мать у меня не родная, денег не дает.

Аен рассмеялась и толкнула Хенми в плечо. Та, изобразив страшную боль, преувеличенно взвизгнула и рванула внутрь учебного корпуса. Аен погналась за ней. Большая перемена закончилась, и музыкальный сигнал, словно подгоняя их, нарастающим звоном прокатился по школе.