Империя света

13:00 Отель «Хилтон», Пхеньян

От Чонро-4 Киен повернул на запад. На улице было довольно много людей. Он шел, читая по пути вывески, словно видел их в первый раз. Давно знакомое гармонично сочеталось с незнакомым. Для Киена все на Чонро было знакомым и чуждым одновременно. Это было то место, которое не казалось ему новым уже тогда, когда он впервые попал сюда и к которому он за двадцать лет так и не смог привыкнуть. Хотя это самый центр города, он всегда чем-то напоминал окраину, но при этом именно здесь ощущался настоящий Сеул.

Много лет назад в Пхеньяне Киен с товарищами по группе связи № 130 погрузились в автобус. Все окна, кроме водительской кабины, были заколочены фанерой. В тусклом свете ламп лица выглядели немного изможденными. Автобус кружил по всему Пхеньяну. Они не могли понять, куда их везут. Затем автобус резко наклонило вперед, и они долго ехали вниз по склону, пока внезапно не остановились. Все как один подняли головы, чтобы выглянуть в лобовое стекло, и увидели треугольные заграждения, какие обычно стоят на контрольно-пропускных пунктах. Прямо за ними располагалась бетонная постройка, похожая на бомбоубежище, с узкими металлическими воротами, в которые едва мог протиснуться один автобус. Куполообразный вход был покрыт маскировочной сетью. Ворота открылись, и их автобус медленно въехал в темноту. Сооружение, тщательно укрытое от американской спутниковой разведки, казалось, вполне могло служить убежищем от разрыва атомной бомбы. Автобус долго ехал вглубь. Когда он наконец остановился, все по команде вышли наружу. Их построили и колонной отвели внутрь небольшого серого здания. «Это часом не исправительный лагерь?» — прошептал кто-то на ухо Киену. Подобные опасения не были такими уж беспочвенными. В раздевалке им выдали новую одежду и обувь. Свои вещи они сложили в корзины, которые оставили на полках. Еще школьником Киен видел фильм про Освенцим. Тогда его удивило, что порядок действий при заключении в концлагерь был такой же, как в первый день в армии. Заключенные должны были сдать свою одежду и надеть выданную форму. Их остригали наголо и насильно загоняли в душевые кабины. Но их в тот день не стригли и не заставляли мыться. Значит, это вряд ли был лагерь. Киен успокоился.

Их вывели из раздевалки через другую дверь. Оказавшись снаружи, они в один голос ахнули. Перед ними был ночной Сеул. Всюду горели неоновые вывески, а по вымощенным брусчаткой тротуарам с бесстрастными лицами слонялись люди, одетые по-южнокорейски. На прилавке продуктового магазина напротив грудами лежали фрукты, а в баре возле него на разлив продавали пиво «ОБ». Немного бросалось в глаза то, что бок о бок с продуктовой лавкой располагался полицейский участок, а прямо за ним ночной клуб. Хотя никто из них раньше не был на улицах Сеула, подобное сочетание почему-то показалось им странным. Но все остальное выглядело вполне правдоподобным. Тут даже был нищий. Он лежал ничком посреди улицы с протянутыми руками, а ноги его были обернуты черной резиной.

Продавцами, полицейскими, служащими банка и работниками отеля были похищенные или добровольно перешедшие на Север южнокорейцы. Они говорили на чистом сеульском диалекте и работали здесь, изо дня в день изображая жизнь в точно воссозданном уголке Сеула. Вот хозяин лавки мухобойкой сгоняет мух с яблок, пока его, по всей видимости, жена пишет что-то в бухгалтерской книге, но женаты ли они на самом деле, неизвестно.

Они с трудом верили своим глазам, когда Ли Санхек, которого в обычное время они практически не видели, чеканным шагом вышел им навстречу через вращающиеся двери отеля «Хилтон». Улыбнувшись, словно кинозвезда, он спустился по ступенькам и встал перед будущими разведчиками.

— Добрый вечер, господа!

Его речь, обычно всегда начинавшаяся с «Товарищи!», звучала так, как говорят в Сеуле. Киен и остальные ответили тоже по-сеульски:

— Здравствуйте!

— Ну, как вам здесь? Впечатляет, не правда ли? — спросил Ли Санхек, показывая на улицу за их спинами.

— Да.

— Вы не датокны отвечать хором. В Сеуле никто не отвечает на вопросы хором. Понимаете?

На этот раз никто не ответил.

— Над созданием этих улиц неустанно трудились работники отечественной кинематографии под личным руководством Любимого Руководителя Ким Ченира. Здесь вы должны вести себя так, как если бы вы по-настоящему оказались в Сеуле.

Позже Киен узнал, что их адаптационная спецподготовка на той площадке проходила как раз незадолго до бегства Син Санока, тогда бывшего одним из лучших кинорежиссеров на Юге, и его жены, известной актрисы Чхве Ынхи, которые до этого были похищены по приказу Ким Ченира. А сразу после того, как Киен был внедрен на Юг, Син Санок и Чхве Ынхи во время своей поездки в Вену оторвались от северокорейских сопровождающих и сбежали через посольство США в австрийской столице. Благодаря тем событиям весь мир впервые узнал о страстном увлечении северокорейского лидера. Но увлечение это не ограничивалось одним лишь просмотром фильмов. Он похитил понравившихся ему режиссера и актрису, лично присутствовал на съемках, на свое усмотрение вносил поправки в сюжет и даже руководил игрой актеров. Поэтому не было ничего удивительного в том, что самодержцу пришла в голову мысль задействовать методы кинопроизводства при подготовке разведчиков для внедрения на Юг. Поклонник кино и оперы, Ким Ченир в конце концов превратил все северокорейское общество в огромную сцену. Восемьдесят тысяч человек собираются на одном стадионе для участия в массовых играх, отряды молодежи с развевающимися красными флагами маршируют по улицам, распевая военные песни. Он сотворил грандиозную эпопею с несколькими главными действующими лицами и многомиллионной массовкой. Индивида в полном смысле этого слова здесь не существовало. Идеология чучхе ставила общественное существо выше биологического, и каждый непременно был членом какой-то группы. За личностью отдельного человека стояли Трудовая партия, Союз социалистической трудовой молодежи, Союз демократических женщин Кореи. Все эти группы должны были собираться каждый день или хотя бы раз в несколько дней для совместного разбора полетов, и это было все равно что заключение под стражу бдительных глаз. В обществе, где ты обязан постоянно отчитываться перед товарищами и выставлять на их суд любую свою оплошность, неизбежно осознание того, что на тебя все время кто-то смотрит. Подобно актерам на съемочной площадке, здесь все действуют с оглядкой на «режиссера» и «коллег по сцене». Актер должен думать не только о своих ошибках, но и постоянно обращать внимание на ошибки других членов команды. Ошибка одного человека может привести к остановке съемок и строгому выговору от режиссера.

Как ни странно, искусственный Сеул не казался им таким уж чужим. Хотя это и была имитация Юга, по сути своей это место было точь-в-точь похоже на Север. Киен шел по Чонро-5 и оглядывался по сторонам. Как ни смотри, красивым этот проспект не назовешь. Если под красотой подразумевать упорядоченность, опрятный и ухоженный вид, то можно было бы сказать, что Пхеньян намного красивее Сеула. На Чонро грязное, грубое и безобразное существовало вперемежку с блеском и утонченностью. Но по крайней мере в этом не было ощущения искусственности. В отличие от своего двойника, созданного художниками кино, настоящий Чонро был в чем-то ближе к природе, подобно старой заросшей черепичной крыше, на которой распускаются желтые цветы тыквы, а рядом с ними прорастают занесенные ветром семена одуванчика. Но эта улица в тоннеле глубоко под Пхеньяном, залитая искусственным светом мощных прожекторов, заменяющих солнце, была слишком далека от оригинала. Хотя, если взглянуть на нее глазами автора замысла, критерии прекрасного, вероятно, будут иными. Для Ким Ченира это место было чем-то вроде его личного тематического парка. Здесь можно было за пять минут добраться от Чонро до площади Пикадилли. Поговаривали, что за пределами подземного Сеула, где будущие разведчики готовились к внедрению на Юг, существовал еще целый мир в миниатюре, населенный голландцами, англичанами и французами, — мир, в котором дезертировавший в годы Корейской войны пожилой американский солдат, женившись на похищенной в Макао тайке, попивал цейлонский чай с француженкой, которую обманом затащили в Пхеньян под предлогом трудоустройства. В каком-то плане они мало отличались от носителей английского языка, работающих в частных школах в Токио и Сеуле. Днем они преподавали свой язык северокорейским агентам, которым предстояло под чужими именами пересечь границу с Югом, а после работы сидели дома перед телевизором. Единственная разница заключалась в том, что они до конца жизни не могли покинуть эту страну, а телевидение вещало не более шести часов в сутки.

В своем монументальном трактате об искусстве кино Ким Ченир писал: «Литература и кино, являясь подлинным человековедением, основанным на идеях чучхе, появились в ответ на запросы эпохи самостоятельности, и их призвание заключается в том, чтобы, освещая истинную природу человека, для которого самостоятельность есть жизнь, и происходящие из этого проблемы человечества, утвердить человека в качестве хозяина мира и творца собственной судьбы и побудить его к ответственному исполнению этой роли».

Киен все еще помнил эти слова наизусть. Но, вопреки им, никто из людей, встреченных им посреди тех причудливых декораций, не был похож на «творца собственной судьбы». Если то, что в христианстве называется чистилищем, действительно существует, то этот искусственный город вполне мог быть его воплощением на земле: и не тот свет и не этот, а какая-то промежуточная зона, где они день за днем вели жизнь, лишенную каких-либо насущных дел. Здесь время стояло на месте, и не было ни массовой безработицы, ни эпидемий, ни мирового экономического кризиса.

Ли Санхек показал на трехэтажный «Хилтон»:

— Вы войдете в гостиницу и расположитесь в номерах. В комнатах для каждого приготовлены карточки с заданиями. Вы должны действовать в соответствии с тем, что написано в вашей карточке. Прохожие на улице и переодетые инструкторы в магазинах будут следить за вами. Если вы скажете что-либо с нашим акцентом или совершите ошибку из-за незнания чего-то о положении дел на Юге, то вас арестуют. Южнокорейцы очень бдительны в этом отношении и сразу заявляют куда положено. Как вам известно, если вы попадетесь в руки полиции и служб госбезопасности, вас подвергнут зверским пыткам. Эти пытки вам тоже необходимо будет выстоять.

Закончив, Ли Санхек снова улыбнулся. Скорее всего, эти тренировочные пытки были куда более жестокими, чем настоящие, которые они якобы имитировали. Киен получил пачку банкнот, выпущенных Банком Кореи, в которой было около трех миллионов вон, и вошел в гостиницу. На стойке администратор с безразличным выражением лица выдал ему листок бумаги. Киен написал свое имя, адрес и номер телефона. Администратор взял листок и задал ему несколько вопросов вроде того, курит он или нет и какую комнату предпочитает. Хотя Киен много раз отрабатывал все это, тогда ему все еще было непривычно отвечать на подобные вопросы капиталистического толка. Но он постарался говорить как можно спокойнее и успешно заполучил ключи. Войдя в комнату, Киен поставил свой небольшой чемодан возле шкафа и первым делом взял в руки карточку с заданием. Он должен был купить в магазине кое-что из предметов первой необходимости, открыть счет в банке и положить на него деньги, а затем пойти в универмаг и купить нижнее белье для жены.

Чонхун, оказавшийся его соседом по комнате, получил задание выпить пива в ночном клубе и купить роман в книжном магазине.

— Думаешь, они действительно будут нас пытать? — поинтересовался Киен.

— Будут. Тогда в горах ведь тоже пытали.

Чонхун напомнил ему о том, что произошло во время учений по переброске через границу. Тогда агенты, переодетые в южнокорейских спецназовцев, поймали их и, подвесив на дереве вниз головой, стали заливать им в ноздри воду с красным перцем. Киен не хотел снова испытать что-либо подобное. Он снова и снова зубрил вслух реплики, словно готовился к уроку по иностранному языку: «Я не знаю точно, какой у жены размер, вы мне не поможете? Я не знаю точно, какой у жены размер, вы мне не поможете? Я не знаю точно, какой у жены размер, вы мне не поможете?»

«А у тебя хорошее произношение! Недаром иняз окончил», — восторгался Чонхун, когда слышал его естественную южнокорейскую речь. В чем он чувствовал себя действительно уверенно, так это в произношении. Даже инструктор, преподававший им сеульский диалект, всегда хвалил его. Они с Киеном сблизились и часто по-приятельски болтали. Как-то раз у него вырвалось: «Если ты вдруг попадешь на юг, не привози оттуда какого-нибудь маленького несмышленыша, беспечно играющего на берегу моря». Он был родом из приморского уезда Пуан в южнокорейской провинции Северная Чолла. Когда он говорил это, Киен на мгновение увидел в его лице мальчика, который появился, как голограмма, и тут же исчез.

Киен вышел из отеля. Казалось, все прохожие на улице незаметно поглядывали на него, и отчасти так оно и было. Некоторые из них, переодетые инструкторы, следили за каждым его движением, чтобы позже на разборе учений выставить ему оценку. Киен вошел в магазин. Он выбрал несколько яблок и положил в полиэтиленовый пакет. Продавец, со скучающим лицом подпиравший стену у прилавка, взвесил пакет и наклеил ценник. Киен добавил в корзину банку консервированного тунца «Донвон» и четыре упаковки лапши «Самъян-Рамен» и пошел расплачиваться. Девушка за кассой смотрела прямо на него. Он достал из кармана деньги и протянул ей. Та взглядом указала на его корзину. А! Только тогда он вспомнил и спешно поставил корзину перед ней. На Севере принято сначала расплачиваться, после чего продавец достает с витрины товар, поэтому брать все самому и нести на кассу дня него все еще было непривычно. Чуть было не угодив в комнату пыток, он был благодарен кассирше за подсказку, но не мог ничего ей сказать, потому что сзади уже кто-то стоял в очереди. Девушка сложила его покупки в огромный полиэтиленовый пакет. Киен взял его и вышел из магазина. Вслед ему кто-то сказал: «Спасибо!» Киен на миг остановился в дверях. В Пхеньяне он никогда не слышал, чтобы продавцы в магазинах благодарили покупателей. За что спасибо? Это же я получил товар.

Пройдя метров двадцать, Киен зашел в банк. Внутри работало только одно окно.

— Чем я моху вам помочь?

— Я бы хотел открыть счет.

— Заполните, пожалуйста, вот это.

Операционисгка протянула ему бланк. Это оказался бланк южнокорейского банка «Чохын». Он вписал выученные наизусть адрес, номер телефона и данные удостоверения личности.

— Вашу печать, пожалуйста.

Киен достал свою печать, и она проставила ее в нескольких местах заявления.

— Какую сумму вы хотите внести на счет?

Он вытащил из кошелька миллион вон и передал операционистке. Она положила деньги в ящик и сделала отмету в сберегательной книжке. Киен протянул руку за документами и встретился с ней взглядом. Как и кассирша в магазине, она молча подавала ему какой-то знак. Он раскрыл книжку. На одной из страниц было что-то написало бледным карандашом. Это был семизначный южнокорейский номер телефона и чье-то имя. Под именем была еще одна строчка: «Прошу вас, передайте, что со мной все в порядке». Он посмотрел на девушку, но она отвела взгляд и принялась наводить порядок на столе.

— Всего доброго! — попрощалась она.

Киен был озадачен. Возможно, она действительно хотела передать весточку семье на Юге. Однако высока была вероятность того, что это была специальная уловка с целью проверить его. Киен остановился в нерешительности, и это секундное колебание лишило его твердости. Он повернулся к двери и вышел из банка. На улице он остановился и посмотрел по сторонам.

«Никогда не стойте бесцельно посреди улицы. Это в первую очередь бросается в глаза. Иди вперед, неважно куда», — постоянно напоминал им Ли Санхек. Киен умеренным шагом направился к универмагу. Войдя внутрь, он первым делом нашел туалет. Он расстегнул ширинку и, пока справлял нужду, левой рукой достал из кармана банковскую книжку. «Прошу вас, передайте, что со мной все в порядке». Он с усилием потер большим пальцем карандашную запись. Буквы и цифры, наполненные чьим-то отчаянием, смазались до неузнаваемости. Но зловещее черное пятно на их месте никак не сходило. Киен выдрал целиком страницу, порвал ее на клочки и засунул в рот. Плотная бумага была жесткой, как пересушенная рыба. Он пытался прожевать ее, изо всех сил работая челюстями и языком. После долгих мучений бумага, наконец, поддалась и размякла. Киен тщательно смочил слюной комок бумажной массы и на счет три проглотил его.

Теперь, двадцать лет спустя, он стоял посреди настоящего Сеула. Что стало со всеми теми людьми? Может, они и есть то будущее, которое ждет меня по возвращении? Мне тоже придется остаток жизни провести в том месте? Но сможет ли эта страна просуществовать так долго?

Киен прошел вереницу ювелирных магазинов и остановился перед «Лоттерией». У него пересохло в горле. Он вошел внутрь и заказал колу.

— Одну колу. Маленькую. И поменьше льда, пожалуйста.

— Маленькая кола. Одна тысяча вон. Спасибо.

Теперь все это получалось у него гладко и естественно. Но когда он только попал в Сеул, именно «Лоттерия» больше всего наводила на него страх. В том тоннеле под Пхеньяном никаких ресторанов быстрого питания вроде «Макдоналдса» не было. Тогда, в 1986 году, на Юге они тоже всего несколько лет как появились и еще были в новинку. Табличка на стене этой «Лоттерии» гордо гласила: «САМООБЛУЖИВАНИЕ», — и Киен долго крутился у входа, пытаясь понять, как это самообслуживание устроено. Пока одни люди подходили к кассе, другие несли куда-то подносы, выбрасывали содержимое и выходили из ресторана, даже не заплатив. Все, даже маленькие школьники, естественно и без единой запинки выполняли одно действие за другим, словно они специально где-то этому учились. При этом просто попросить у кого-нибудь помощи Киен не мог. Однажды он все же вошел внутрь и сел за один из столов. Он просидел там довольно долго, но никто к нему так и не подошел. Понаблюдав за тем, как люди подходят к кассе и что-то заказывают, он наконец понял, что здесь называлось самообслуживанием. Какое же это обслуживание, если посетитель сам делает заказ, берет поднос, а потом сам же убирает за собой? Но вскоре он привык. Ему пришлось приспособиться и ко многому другому, чему он не мог научиться в искусственном Сеуле под Пхеньяном.

Здесь, посреди многолюдного Чонро, он понемногу вспоминал облик страны, которую когда-то покинул. Воспоминания роились в его голове, словно мухи в жаркий летний день. Он взял соломинку и принялся пить только что купленную колу. Жажда отступила и сменилась минутной эйфорией. Киен с шумом втянул последнюю каплю сладкого напитка.

Мари медленным шагом шла по улице. Она не из тех, кто мучительно рассуждает о жизненных проблемах, однако в этот раз все было по-другому. В такие моменты хочется остановиться и выкрикнуть, как в баскетболе: «Тайм-аут!» Исход игры еще не был предрешен. Она все еще была впереди с отрывом в очках. Но противник решительно наступал, и атмосфера на поле сражения благоволила уже не ей. Она понимала, что если так будет продолжаться, перелом в игре неизбежен, и вернуть инициативу станет непросто.

С чего все пошло не так? Каждый раз, когда Мари бросала прежнюю работу и снова садилась за стол писать резюме, она пыталась определить тот поворотный момент, когда жизнь ее начала отклоняться от курса. Иногда она думала о том, что, возможно, ее профессиональная карьера тут ни при чем, а все дело в семейных проблемах. В такие минуты ее мысли неизменно обращались к матери.

Мать Мари еще в довольно молодом возрасте начала страдать депрессией. До конца восьмидесятых она даже не знала, что это болезнь, а когда узнала, начала принимать лекарства, но они ей мало помогали. Депрессия матери словно толстое ватное одеяло накрыла всю семью. Отец Мари, Чан Икдок, чьей единственной гордостью в жизни было появление на свет в один день с Рикидодзаном, не мог без боли в сердце смотреть на жену, которая часами неподвижно лежала в темной комнате. Как всегда бывает при депрессии, по ночам мать Мари мучилась от бессонницы. Из-за того, что она не могла заснуть, ею постепенно овладевали мрачные мысли, которые еще больше отпугивали сон, и этот порочный круг длился всю ночь. Отец пошел за советом к католическому священнику и в разговоре с ним впервые осознал, что его жена больна. Однако и после этого мало что изменилось. Икдок окончил университет в Сеуле, но сразу вернулся в родной Кванчжу, где продолжил семейное дело по оптовой торговле спиртным и всю жизнь крутился среди людей, у которых несуразные болезни вроде депрессии не вызывали понимания. Он думал, что это, наверное, нечто вроде уныния, какое чувствуешь наутро вместе с похмельем после тяжелой попойки — только такая аналогия приходила ему на ум. Алкогольный бизнес кишел лоботрясами и сорвиголовами, и хотя сам Икдок таковым не был, вращаясь в этой среде, он волей-неволей всегда поддерживал с ними хорошие отношения.

«Знаешь, в деревнях по старинке, когда выпивают, немного выливают на землю, чтоб задобрить духов. Вот примерно столько и остается в итоге после всех этих налогов. Взяли свой налог при продаже — и хватит. Зачем потом еще какой-то НДС?» — время от времени разорялся отец Мари. Не будет преувеличением сказать, что вся его жизнь была битвой против налогов. В двух словах жизненную позицию Чан Икдока можно было выразить так: «Никаких бумажек». Квитанции и бухгалтерские книги он категорически отрицал. Вместо последних у него была записная книжка с цифрами и какими-то шифрованными записями, а чеки и квитанции заменяли личные связи и знакомства. Он не жил в том мире, где, потеряв квитанцию, повторно платят уже уплаченные налоги или присваивают деньги, не занесенные в книту учета. И это был не тот мир, где можно сослаться на отсутствие доказательств и притвориться, что все оплачено. В его мире нож и личные знакомства заменяли собой современные контрактные отношения, но в чем-то это была по-своему разумная и весьма эффективная система.

— Государство как бандиты, лучше с ними лишний раз не сталкиваться, — говорил он Мари, тихонько подсовывая несколько десятитысячных купюр полицейскому, когда тот остановил его за превышение скорости, — потому что при встрече они тебя каждый раз вот так обирают.

— В итоге все равно выйдет тридцать-сорок тысяч вон. Не проще ли просто заплатить штраф, когда придет квитанция?

Икдок с недоумением посмотрел на дочь и ответил:

— Но ведь тогда я окажусь у них на учете!

Ни Мари, ни кто-либо другой не могли заставить его пересмотреть свою жизненную философию. Любая попытка сделать это заканчивалась тем, что приходилось весь остаток дня выслушивать его бандитскую теорию. Его разглагольствования звучали примерно так: «Допустим, бандиты управляют какой-то деревней всего неделю. Скорее всего, они в первый же день все растащат. Но если в их распоряжении один год, то они наверняка подождут до сбора урожая, и обитателей деревни в живых оставят. Если же они останутся у власти десять лет, то и план составят, и еду с одеждой будут местным подкидывать, чтоб не передохли с голоду. А окажись в их распоряжении лет тридцать, они уже будут вмешиваться в дела жителей, вплоть до указов о том, рожать им детей или не рожать. Такие бандиты, которые правят по тридцать лет, — вот они и есть государство».

Тогда Мари спрашивала его: «Ну если уж так и так суждено жить под властью бандитов, не лучше ли те, что правят долго?» А он с ухмылкой отвечал: «Да нет же, это просто так, к слову. И не вздумай ходить и всем говорить, что это я так сказал». Логика для него была не важна. Мари считала, что он лишь прикрывался благовидной риторикой, чтобы не платить налоги. Тогда было время, когда вовсю свирепствовал закон «О государственной безопасности», и за такие речи могло сильно не поздоровиться.

В каком-то смысле Чан Икдок был таким же «призраком», как и его будущий зять Киен. Он стремился ни при каких обстоятельствах не сталкиваться с государством. Бывали времена, когда он зарабатывал сотни миллионов вон в год, но его бизнес при этом всегда оставался на упрощенке.

Он просто регистрировал несколько предприятий и распределял между ними прибыль. Не забывал он и про тяжкий труд служащих налогового управления и наведывался к ним по праздникам с подарками. Таким образом Икдок всеми правдами и неправдами успешно уклонялся от налогов, но даже он оказался не в силах совладать с депрессией жены. Его охватывало глубокое чувство беспомощности всякий раз, когда он, придя домой, видел жену, неподвижно лежащую в темной спальне с наглухо задернутыми шторами. Он пробовал насильно выводить ее на прогулки, поил лекарствами традиционной восточной медицины, но все было без толку.

Временами Икдока мучило чувство вины, и ему казалось, будто все это из-за того, что он перетащил когда-то здоровую и жизнерадостную студентку столичного вуза в глухую провинцию. А иногда, в минуты гнева, ему хотелось бросить все и развестись. Мать Мари родилась и выросла в Сеуле, и до встречи с ним она и подумать не могла, что в один прекрасный день переедет в Кванчжу и остаток жизни будет женой торговца спиртным. Но что случилось, то случилось. Икдок знал, что причина ее депрессии была не в этом, и помощник приходского священника, который якобы изучал клиническую психологию, тоже так говорил, но легче у него на душе от этого не становилось.

Тем не менее у них появились дети. Младшенькая Мари была отличницей. Она не раз становилась лучшей ученицей в классе, и Икдок с нескрываемой гордостью рассказывал всем об успехах дочери. В конце концов она поступила в университет в Сеуле и покинула родительский дом.

Старший сын Чонсок в пять лет получил травму головы. Увидев мчавшуюся на задание пожарную машину, он выскочил за ней на дорогу, и его сбила вторая машина, которая шла следом. Ему сделали несколько операций на головном мозге, но в итоге он выписался с диагнозом «умственная отсталость тяжелой степени». Второй сын Инсок был угрюмым и молчаливым ребенком, который любил в одиночестве читать книжки. Он находил укромный уголок на складе отца среди ящиков со спиртным и забивался туда на целый день. Склад он знал как свои пять пальцев, и никто, кроме их собаки, не мог его там найти. Инсок хорошо учился, но уезжать в Сеул не захотел. Вместо этого он остался с родителями и поступил в один из провинциальных государственных вузов. Мари же была другой. Она была абсолютно не похожа на мать, а, наоборот, унаследовала от отца его прирожденный оптимизм. Всегда жизнерадостная и энергичная, Мари во всем брала инициативу в свои руки и никогда просто так не сдавалась. Она любила похвастаться и покрасоваться перед другими и терпеть не могла проигрывать.

Но депрессия матери сильно угнетала Мари. Ее сердце сжималось в комок каждый раз, когда она приходила домой из школы и заглядывала в комнату поздороваться. Мать никак не реагировала на голос дочери, а лишь лежала молча, натянув одеяло до самых бровей. В такие моменты Мари иногда со страхом думала, не умерла ли она, но при этом какая-то ее часть втайне хотела, чтобы лежавшая под одеялом мать оказалась мертвой. Все равно ведь мама уже безнадежна. Поздоровавшись так с матерью, она разворачивалась и упиралась в Чонсока, который уже стоял возле нее и глупо улыбался. Ничего дурного в нем не было, но иногда он мастурбировал в своей комнате, даже не замечая, что дверь открыта настежь, и Мари воспринимала его скорее как огромного орангутанга, нежели человека. С возрастом он неуклонно набирал вес, и на момент ее отъезда в Сеул весил уже порядка ста пятидесяти килограммов. С тех пор его больше не взвешивали, потому что он терпеть этого не мог, и никто не был в силах взгромоздить этого гиганта на весы. В доме был отдельный туалет специально для Чонсока. Обычный керамический унитаз под ним трескался, и им пришлось установить для него сделанный на заказ унитаз из металлопластика. Мари была убеждена, что, если бы не депрессия матери, брат не растолстел бы до такой степени. Хотя она никогда не признавалась в этом, ее мечтой в те годы было поскорее покинуть родительский дом и уехать как можно дальше, и она понимала, что для этого должна была хорошо учиться.

Как только Мари поступила в университет и избавилась от гнетущего присутствия матери, ее природный оптимизм тут же вернулся к ней. С какими бы трудностями Мари ни сталкивалась, она всегда говорила себе: «Ничего страшного, выкрутимся». Время от времени она небрежно записывала в своем дневнике: «Все решают слова. Слова меняют поступки, а поступки меняют судьбу».

Отшумел День первокурсника, когда вокруг было не ступить из-за многочисленных торговцев сладкой ватой и фотографов с большими камерами, и на следующий же день окутанный утренним туманом университет обнажил свой истинный облик. Мари ждали несколько добротных кирпичных построек времен японской оккупации и кое-где потрескавшиеся здания из дешевого железобетона, наспех построенные на деньги Запада. Азалии и магнолии, которые прикрыли бы топорную архитектуру, еще не расцвели. Ветер с низких холмов на севере несся через пустынный университетский городок в сторону главных ворот. На площади перед главной библиотекой сиротливо стоял невзрачный памятник основателю, а сама площадь была покрыта черным асфальтом вместо брусчатки, чтобы студенты во время демонстраций не выламывали камни и не бросали их в полицию. Это было начало 1986 года, когда только что созданная Новодемократическая партия возглавила движение за пересмотр конституции и введение прямых выборов, позже вылившееся в события 3 мая в Инчхоне, но первокурсница Мари ни о чем этом пока знать не могла. Лишь обтрепавшиеся плакаты на стенах библиотеки смутно намекали на надвигающиеся политические волнения. Повсюду крутили документальный фильм японского телеканала о кровавых событиях в Кванчжу, но для нее, уроженки Кванчжу, в этих кадрах не было ничего нового или шокирующего.

Куда больше внимание восемнадцатилетней Мари в первый учебный день привлек мастер-класс «Очарование походки», который устраивала обувная компания «Эсквайр». Реклама с последней страницы газеты задавала ей вопрос:

Прочитав это, Мари ипытала стыд за свою походку. Ни одной из этих «семи составляющих очарования» она у себя не обнаружила. Она впервые открыла для себя, что назначение ходьбы состоит не только в перемещении из одного места в другое. Как гласила реклама, походка являлась выражением характера, ума и воспитания. Первым делом ей надо было заменить кроссовки парой хорошеньких туфелек на каблуках. Она поехала на Мендон и купила себе туфли «Эсквайр» и вместе с ними получила билет на мастер-класс «Очарование походки», который лично вела известная супермодель. Занятия проходили в модном районе Апкучжон в 14:00 и в 19:30, и Мари выбрала вечернее время. Надев только что купленные черные туфли со сверкающими острыми носиками, она дошла до остановки в Синчхоне и села в автобус. Автобус пересек реку по мосту Ханнам, проехал район Синса и помчался в Апкучжон. Здесь, в Каннаме, застройка еще шла полным ходом, и из-за беспорядочно торчавших тут и там зданий весь округ напоминал разинутый рот ребенка с выпавшими молочными зубами. На окнах новеньких многоэтажек висели огромные вывески с надписями «СДАЕТСЯ». Некоторые критиковали Каннам, который был заставлен новостройками без единого клочка зелени, называя его кирпичным складом под открытым небом. Но в глазах Мари, напротив, Апкучжон и Синса с их полным отсутствием зелени казались еще притягательней. Зеленый цвет отдавал деревенщиной — серый был в авангарде. Каннам разом пленил ее: это был мир сверкающих вывесок, где одетые по последней моде девушки разъезжали на легковых автомобилях по широкому проспекту. Кто знает, не случись с ней в тот день досадная неприятность, ее жизнь, наверное, сложилась бы совсем по-другому.

Выйдя из автобуса перед универмагом «Ханъян», Мари направилась к назначенному месту, разглядывая по пути фирменные вывески «Макдоналдс», «Пицца Хат» и прочих американских ресторанных сетей. Новые туфли еще не сели по ноге и начали натирать ей пятки. Только она засомневалась, сможет ли в таком состоянии пройти мастер-класс по красивой походке, как правый каблук угодил в щель между торцами мостовой и она подвернула лодыжку. Что тогда, что сейчас суставы у Мари были очень слабыми, и малейшая неосторожность оборачивалась растяжением. Если бы она села там же и помассировала как следует лодыжку, чтобы расслабить мышцу и связки, все наверняка бы обошлось, но Мари постеснялась сделать это и, терпя боль, пошла дальше. Ей казалось, что все люди на остановке и перед «Макдоналдсом» смотрели на нее. Не пройдя и нескольких метров, она все же остановилась и рухнула на край клумбы. Сидя на холоде в минус три градуса в тонкой юбке, не доходившей до колен, Мари сокрушалась не столько из-за больной лодыжки, сколько из-за того, что она не попадет на «Очарование походки», и от обиды у нее на глазах выступили слезы. Лодыжка теперь болела так, что невозможно было ступить на правую ногу, и на ощупь казалось, что она уже сильно опухла. Мари долго сидела на краю клумбы, стараясь сохранить невозмутимый вид, как будто она просто ждет кого-то. Но как только солнце скрылось, на улице еще больше похолодало, и ей вдруг стало жутко в этом городе, где ей некого даже позвать на помощь. Каннам, пленивший ее с первого взгляда всего несколькими часами ранее, теперь казался холодным и бездушным чудовищем из серого бетона. Никто из прохожих так и не подошел к ней, чтобы помочь. Мари поняла, что если останется сидеть здесь, то в конце концов окоченеет. Она решительно скинула туфли и, запихнув их в сумочку, заковыляла босиком по ночному морозу. На ней были лишь капроновые чулки, и леденящий холод от промерзшей мостовой пробегал по жилам до самого сердца. Рафинированные обитатели Апкучжона не обращали никакого внимания на босоногую девушку. Мари поражали невозмутимость и напускное безразличие большого города. Если бы девушка с босыми ногами шла, прихрамывая, по Чхунчжанро в Кванчжу, то кто-нибудь давно бы уже взял ее себе на спину или посадил в такси до дому. Но здесь никто на нее даже не смотрел. Подволакивая правую ногу, Мари кое-как перешла дорогу и встала на автобусной остановке, ухватившись рукой за недавно высаженное дерево гинкго. Автобуса долго не было, и когда он все же пришел, она с трудом взобралась в него и после долгих мучений добралась, наконец, до студенческого пансиона в Синчхоне.

А не подверни она в тот день ногу и стань обладательницей изящной походки, многое в ее жизни пошло бы по-другому. Ей бы не пришлось несколько дней лежать в постели у себя в комнате, земляк Мари курсом старше не повел бы ее в больницу, и она вслед за ним не вступила бы в кружок активистов. Мари чувствовала себя отвергнутой Каннамом и вообще Сеулом и была счастлива, что встретила этих людей, которые говорили на родном для нее провинциальном диалекте и помогли ей в трудную минуту.

Иногда Мари размышляла о том, как бы сложилась ее жизнь, если бы она не забеременела и не родила Хенми. Если бы ее мать не впала в депрессию. Если бы она не встретила Киена. Нет, если бы она не приехала учиться в Сеул. Откуда же, с какого момента все пошло наперекосяк? Глупый вопрос? Хорошо, поставим его по-другому. Что бы я сделала, будь мне сейчас снова двадцать? Мари глубоко задумалась, стоя перед светофором. Наверное… Она удивилась тому, как быстро в ее голове всплыл ответ. Она бы не ввязывалась ни в какое студенческое движение. Учила бы английский, по выходным играла бы в теннис, а летом ездила бы на пикники с ребятами из яхт-клуба. Встречалась бы с парнем из богатой семьи, который вот-вот должен уехать учиться за океан, а потом вышла бы замуж за другого, еще богаче, который ревновал ее к первому. Уехала бы с ним далеко-далеко, защитила бы там диссертацию по социологии или психологии и, вернувшись в Корею, сейчас преподавала бы в каком-нибудь университете. И она уж точно не бросалась бы до сорока лет из стороны в сторону, меняя профессии одну за другой. Чем бы Мари ни занималась, она никогда ни в чем не блистала, ни когда работала страховым агентом, ни сейчас, в роли консультанта в автосалоне. Ни даже в студенческие годы, когда участвовала в движении активистов в поддержку Ким Ирсена. Почему она, отличница и любимица всех учителей школы, за всю жизнь так ни в чем себя и не проявила? Может, это чьи-то коварные происки? Она не хотела признавать, что дело было в ее собственных ошибках. Наверняка чей-то злой умысел, неотступно преследовавший ее, чья-то невидимая рука вмешались в ее жизнь и преградили ей путь к успеху. Иначе почему…

Би-би-бип, би-би-бип. Услышав сигнал переключения светофора, Мари машинально тронулась с места и начала переходить дорогу. Она сделала шага три-четыре, и тут прямо перед ее носом — без преувеличения, в буквальном смысле, всего в нескольких сантиметрах от ее носа — на полной скорости пронеслась «Санта Фе». Мари отшатнулась назад, перед глазами на мгновение потемнело. До смерти перепуганная, она повернула голову вправо и гневно посмотрела вслед чуть не сбившему ее внедорожнику. Тут же оказался инспектор. Он вышел вразвалку на третью полосу и жестом остановил машину. «Санта Фе» сбавила скорость и подъехала к обочине. Когда полицейский на дороге останавливает проскочивший на красный свет автомобиль, он чем-то напоминает медведя на охоте. С виду медлительный, он всегда бьет безошибочно и цепко хватает добычу. Инспектор подошел к машине, и водительское стекло медленно опустилось. Мари сделала глубокий вдох и направилась в их сторону. «Хм, а ведь утром я стрельнула у полицейского пару сигарет», — подумала она и слегка ухмыльнулась. Она рассчитывала, что если водитель начнет отнекиваться, то она скажет полицейскому, что своими глазами все видела. Эта машина совершенно точно проехала на красный свет! На тот момент она еще чувствовала себя уверенно, словно преимущество было на ее стороне. Полицейский заметил приближавшуюся к нему Мари и искоса посмотрел на нее. Из окна машины показалась голова водителя и тоже повернулась в ее сторону, как будто желая посмотреть, в чем дело. Она ожидала увидеть молодого крепко сложенного мужчину, но, к ее удивлению, водителем оказалась девушка на вид чуть старше двадцати лет. На ней был эффектный черный костюм от «Прада» с глубоким вырезом, аккуратно уложенные лесенкой волосы обрамляли маленькое смазливое личико, отливая шелковистым блеском. Бросив на Мари пренебрежительный взгляд, она принялась кокетничать с полицейским:

— Ой, понимаете, я просто очень опаздываю кое-куда, поэтому немножко поспешила на светофоре. У меня права совсем недавно, вот посмотрите.

Глядя с улыбкой на инспектора, она протянула свое удостоверение. При этом она не переставала следить краем глаза за Мари, которая уже стояла возле них и наблюдала за разговором. Наконец, не выдержав ее пронзительного молчания, полицейский повернулся к ней и спросил:

— Что-то случилось?

Она изо всех сил пыталась сохранить спокойствие и медленно произнесла:

— Эта машина только что чуть не сбила меня на пешеходном переходе.

Полицейский перевел взгляд на ее загипсованную руку, затем обратно на лицо:

— И что, вы ранены?

— Нет, не ранена, но я чуть было не погибла! — ответила Мари уже немного повышенным тоном.

В этот момент вмешалась «Прада»:

— Да это потому, что вы выскочили на дорогу, когда зеленый еще даже не загорелся. Надо же смотреть на светофор…

Мари вдруг охватил приступ неконтролируемого гнева. Это была крайняя степень злости и раздражения, какие обычный человек испытывает не более чем несколько раз за всю жизнь. Девушка еще не успела договорить, когда рука Мари вдруг резко метнулась в окно машины, словно кобра, которой наступили на хвост, и вцепилась в ее роскошную шевелюру. Девушка завопила. Не ослабляя хватки, Мари в ярости трясла ее за волосы и кричала, указывая в сторону пешеходного перехода через двенадцать полос дороги:

— Да ты вообще в своем уме? Иди постой там, посмотри, какой идиот будет тут на красный переходить! Не думаешь, что надо хотя бы извиниться, а?

Если бы полицейский не оттащил ее, она, наверное, выдрала бы из этой головы хороший клок шелковистых волос. Мари нехотя опустила руку. Девушка с растрепанными волосами в испуге притихла. Полицейский отстранил Мари от машины и сказал ей строгим тоном футбольного арбитра на поле:

— Что вы делаете? Если будете так себя вести, мне придется арестовать вас.

На глазах Мари выступили слезы. Ей вдруг стало невыносимо обидно. Это она только что чуть не лишилась жизни, а он был на стороне молоденькой девушки. Весь мир будто сговорился против нее, и даже этот инспектор обращался с ней как с какой-нибудь клеветницей. Девушка открыла дверцу и собиралась выйти из машины, но полицейский остановил ее:

— Послушайте, езжайте-ка отсюда, пока я не выписал вам талон.

«Прада» слегка поправила прическу и положила руку обратно на руль. Она резко дернула селектор в положение «D» и, злобно покосившись на Мари, сказала будто себе под нос: «Бывают же психопатки!» — после чего не забыла вежливо улыбнуться инспектору: «Спасибо! Хорошего дня».

Мари с упреком спросила:

— Почему вы ее отпустили?

Полицейский пристально посмотрел на нее и ответил:

— Послушайте, дама, дайте-ка мне ваше удостоверение личности.

«Санта Фе» с лязгом тронулась и уехала, выпустив мутное облако из выхлопной трубы.

— С какой стати я должна вам его давать? Что я такого сделала? — возмутилась Мари.

— Ваше удостоверение, пожалуйста.

— Да по какому праву? Что же это, раз полицейский, то все можно?

Она давно не испытывала такого накала, от которого даже кончики волос встают дыбом, но о приятной разрядке не могло быть и речи. Противник скрылся из виду, а она осталась биться не с тем человеком. В этот момент сзади кто-то подошел к ним.

— Простите, в чем дело?

Мари сразу узнала этот голос. Директор салона смотрел по очереди на нее и на инспектора.

— Я могу чем-то помочь? Это моя сотрудница.

Тон его голоса был мягкий, но строгий, какой бывает только у успешных мужчин. Выражение лица у полицейского тут же изменилось, и он заговорил с предельной почтительностью:

— Ах, так это ваша сотрудница? Пожалуйста, уведите ее отсюда.

Он начал подробно объяснять директору, что Мари мешала ему при исполнении служебных обязанностей, и тот молча слушал. У Мари пропало всякое желание возражать. Она молча пошла за начальником.

— Послушайте, Мари, — заговорил он, когда они перешли дорогу.

— Да?

— Вас что-то беспокоит в последнее время?

Едва выровнявшийся пульс снова сбился. Она считала заблуждением точку зрения, что если женщина злится, то за этим обязательно кроется что-то из ряда вон выходящее. Это та чертова девка на «Санта Фе» проехала на фасный, не я! А полицейский проигнорировал законный протест гражданина и отпустил нарушителя безнаказанным. Меня это привело в бешенство, вот и все. Мари повернула голову в сторону начальника и хотела было высказать ему все это, но остановилась. Оно того не стоило. Да и что отрицать. Разве не правда, что ее и в самом деле «что-то беспокоит».

— Нет, все в порядке. Я просто очень рассердилась.

— Мари, вы же знаете, наша с вами работа — сплошь одни эмоции. Мы ведь каждый день общаемся с людьми. Вы должны уметь держать себя в руках. А если вы элементарно не можете подавить в себе гнев, как вы с остальными эмоциями справитесь?

Все, что он говорил, было правдой, но буря гнева внутри Мари от этого еще больше выходила из-под контроля. Ей так и хотелось ответить ему с сарказмом: «Раз ты такой умный и умеешь держать себя в руках, зачем курил марихуану?» — но она с трудом удержалась. Они молча прошли через демонстрационный зал и вернулись в офис, каждый к своему рабочему столу. Мари смертельно хотелось курить, но она не хотела опять выслушивать реплики сидевшего за ее спиной начальника. Она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и с трудом переборола мучительный позыв. Закрыв глаза, она изо всех сил попыталась представить лицо Сонука, его тело, запах, ощущение его кожи, движения стройных ног и рук. Буря начала понемногу стихать, словно мозг Мари уловил ее намерение и начал вырабатывать допамин. В эту минуту предложение Сонука, которое она еще вчера считала чем-то неслыханным, невозможным, вдруг стало казаться ей своего рода горькой местью всему миру.

Пак Чхольсу затушил сигарету у входа в игровой зал. По привычке украдкой оглядевшись по сторонам, он пошел вверх по лестнице. Навстречу ему, оживленно болтая, спускались трое молодых людей, только что вышедших из бильярдной на втором этаже. У одного из них вокруг рта были следы темной соевой пасты, оставшиеся с обеда. Чхольсу прошел мимо входа в бильярдную и поднялся на третий этаж, куда вела металлическая дверь. На двери была табличка с надписью «Тэдон ТНК». Он приложил указательный палец к маленькой черной панели под табличной. Раздался короткий сигнал, и замок открылся. Чхольсу вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

— Это я!

— Ты пообедал? — спросил мужчина в сером жилете.

— Да.

— Что ел?

— Спагетти.

— Один?

— Ну, я часто ем один.

— Как можно одному ходить есть спагетти?

— Есть один ресторан, где я часто бываю.

— А ты и дома себе спагетти готовишь?

— Иногда.

Мужчина в сером жилете посмотрел на него с непониманием и покачал головой.

— Как она?

— По-моему, она ни о чем не догадывается, — ответил Чхольсу, присев на край стола.

— Точно?

— Неизвестно. Может, и притворяется.

— Думаешь, собственная жена, которая спит с ним в одной постели, может ничего не знать? — засомневался мужчина в жилете.

— Вполне возможно. Как сегодня Ким Киен?

— Этот гад, кажется, что-то смекнул. С утра вдруг пошел в школу, где учится его дочь, и просидел там почти час.

— Он разговаривал с дочерью?

— Я не знаю, чем он занимался внутри, — ответил мужчина в жилете, прочищая правое ухо ватной палочкой. Эта привычка появилась у него после операции по поводу рака желудка. С тех пор как ему вырезали опухоль, он постоянно жаловался на зуд в ушах. Он питался небольшими порциями семь раз в сутки и по сотне раз на дню чесал уши палочкой. Вся его жизнь, казалось, строилась вокруг этих двух действий.

— И где он сейчас?

— Оставил машину у офиса, собрал вещи и нырнул в метро.

— А потом?

— Потом пропал. Он сделал звонок с сотового где-то на Чонро, и после этого тишина, — он переложил ватную палочку в другую руку и принялся за левое ухо. — Но этот Ким Киен все же странный тип. Похоже, он все последние десять лет вообще ничего не делал. И как это понимать? Сидит себе тут и импортирует снотворные фильмы. Ну не придурок, а? Зачем Пхеньян его тут держит просто так?

— Может, у него есть какое-то задание, о котором известно только в узком кругу.

— Как когда-то у Ли Сонсиль? Да уж, поразительная была старуха. Приехать сюда в восьмидесятом и аж до девяносто первого тихонько ничего не делать…

— Она ведь была под номером двадцать два в их партийной номенклатуре?

— Вот и я о том же. Двадцать второй человек в ТПК — это почти что уровень премьера. Ты только подумай, шпионка уровня премьера проникает сюда, живет тут десять лет, якшается с местными бабами, выторговывает цены на рынке, участвует в самопальных кредитных кооперативах… а потом преспокойно садится на подлодку у Канхвадо и как ни в чем не бывало уплывает восвояси. Словом, прирожденная шпионка! Одно то, что она смогла за десять лет никак о себе не заявить…

— Думаете, Ким Киен тоже из больших шишек?

Встав с края стола, Чхольсу подошел к кофеварке.

— Это-то вряд ли. Все-таки он еще относительно молод. Как бы там ни было, он уже тронулся с места, так что подождем еще несколько дней. Наверняка вот-вот где-нибудь всплывет, мы ведь его хорошенько встряхнули. А может, и еще кто повсплывает следом. Эти гады же как стая кузнечиков: один подскочит — за ним все остальные.

Чхольсу заварил себе кофе и пошел с кружкой за свой стол. Мужчина в сером жилете принялся читать газету. Мысли Чхольсу были заняты не Ким Киеном, а Чан Мари. Мягкий изгиб ее шея спускался вниз от налитых щек и плавно переходил в полную, все еще упругую грудь. Коричневые тени, подобранные под кремовый цвет блузки, выдавали противоречие внутри этой еще не состарившейся, но уже не молодой женщины. Изощренный макияж, скрывающий морщины и темные круги под глазами, парадоксальным образом еще больше подчеркивал признаки старения, но в то же время говорил о том, что она пока не собирается ставить крест на своей красоте. Этот внутренний конфликт пронизывал все ее тело. Может быть, поэтому, сидя рядом с ней в закрытом салоне машины и вдыхая сильный женский аромат, в какой-то момент он почувствовал, что ему не хватает воздуха. То был не запах духов, а нечто совсем иное. На самом деле обаятельной женщиной назвать ее было трудно. Однако все детали окружавшей их обстановки сливались в некий ореол вокруг нее, заставляя ее казаться особенно притягательной. Женщина в элегантном костюме, все еще не сломленная горестями жизни ни физически, ни морально; роскошная машина стоимостью больше сорока миллионов вон; сверкающий демонстрационный зал автосалона — все это было далеко за пределами его повседневной жизни. Чхольсу вдруг безумно захотелось стать богатым. Он был сыт по горло своей жизнью госслужащего. Жизнью, в которой он каждый месяц в установленный день погашал счет по кредитной карте сложенной из множества мелких кусочков зарплатой и терпел все только потому, что был накрепко привязан к месту обещанной в конце службы пенсией. Живя этой жизнью, мог ли он понравиться такой женщине, как Мари? Что будет с Мари, если Киена поймают или если он сбежит на Север? Это будет для нее потрясением. Выбьет почву у нее из-под ног, разрушит уклад ее жизни. Может, тогда?..

Раздался звонок с урока. В классе тут же поднялся беспорядочный шум, словно внезапные помехи на радио. Дети повскакивали с мест и сновали между парт, оживленно болтая. «Так, наверное, и выглядят молекулы в закипающей воде», — подумала Хенми. Из ящика стола раздался звук вибрации. Карандаш скатился на пол. Хенми открыла ящик и достала телефон. Пришло сообщение от классного руководителя: «Зайди в учительскую». Встав из-за парты, Хенми сказала сидевшей рядом Аен:

— Классрук зовет в учительскую. Если я опоздаю, передай математичке.

— Ладно.

Хенми пробралась к двери и вышла в коридор. Учительская располагалась двумя этажами ниже. Когда она вошла, классный руководитель широко улыбнулся и придвинул поближе к себе вращающийся стул на колесиках. Это был преподаватель английского языка возрастом чуть старше сорока лет. В последнее время он с головой увлекся «И-Цзин», и как только выдавалась свободная минутка, открывал перед собой книгу и читал по ней судьбы учеников.

— Садись.

— Ничего, я могу постоять.

— Садись, атоу меня шея болит вверх смотреть.

Хенми села на стул с мягкой обивкой в цветочек.

— Как там дела с украшением школы?

— Мне будут помогать Чэген и Тхэсу из кружка рисования.

— Двоих будет достаточно?

— Да.

— Как насчет Хансэм?

— Хансэм? — Хенми задумалась. Она не очень любила Хансэм.

— Возьмите ее тоже, — распорядился учитель.

— Хорошо. — Хенми кивнула головой.

— Это все, можешь идти.

Хенми встала со стула, попрощалась и повернулась к выходу, но прямо перед ней оказалась Сочжи.

— Здравствуйте!

— А, Хенми! Здравствуй.

Сочжи погладила ее по голове.

— Не присядешь на минутку? — сказала она, усаживаясь за стол и показывая Хенми на стул рядом. — Как мама?

— Хорошо.

— А ты становишься все больше похожа на нее.

Хенми недовольно скривилась.

— Да нет, все вообще-то говорят, что я на папу похожа.

— Хм, да? Мари была очень способной и умной.

— Правда?

— Еще как. В те времена было много женщин, достойных восхищения, и твоя мама была одной из них.

— Что-то не верится.

— Это почему?

— Мама просто… Ой, не знаю. Не знаю.

Хенми замотала головой. Она никогда не считала свою мать умной и сообразительной. Ей казалось, что подобными словами обычно описывают таких девочек, как она сама. Конечно, ее мама тоже когда-то училась в школе, но все же ей казалось странным слышать о ней такое.

— Кстати, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Пока не знаю, сейчас я думаю, что… Вы только не смейтесь, ладно?

— Конечно.

— Я хочу стать судьей.

— Правда?

Хенми посмотрела в лицо учительнице.

— Ну вот, уже смеетесь! У вас на лице написано: ну, все с тобой ясно.

— Нет, что ты! — словно оправдываясь, ответила Сочжи. — А почему именно судьей?

— Я считаю, что нет ничего важнее закона, — с серьезным лицом отвечала Хенми. — Если не будет законов, то люди окажутся беззащитными перед насилием и жестокостью. Вы же помните, что было с Аен. Без законов таким, как она, неоткуда было бы ждать помощи. Я считаю, что закон — это единственная опора и защита для слабых членов общества вроде Аен.

Хенми говорила все с большей уверенностью в голосе. В этот момент она напоминала Сочжи кое-кого из давнего прошлого. Именно такой она знала Мари в те годы, когда та верила, что весь мир четко делился на добро и зло, и если все люди будут поступать по совести, то мир скоро превратится в утопию; что ради этой утопии необходимо свергнуть деспотическую власть и устранить тех, кто на ней наживался. Тогда Мари была уверена, что всего этого можно было с легкостью достичь. Сочжи удивлялась этому сходству. Неужели это наследственность? Или просто сходство твердых убеждений?

— Ау тебя своеобразный взгляд на закон. Другие ребята думают, что закон нужен для того, чтобы наказывать людей за плохие поступки.

— Конечно, это тоже есть. Но все же мне кажется, что истинное предназначение закона — защищать невинных жертв, как Аен. Ведь благодаря закону удалось поймать тех идиотов, которые выложили видео в Интернет. Поэтому удалось не допустить, чтобы дело разрослось еще больше.

Голос Хенми постепенно становился громче. Сочжи неловко оглянулась на других преподавателей в учительской.

— Да, это верно.

— Все в школе обзывали Аен и показывали пальцем, и только закон был на ее стороне.

Сочжи молча кивала, не сводя глаз с открытого лба девочки. Она попыталась представить, какой будет Хенми, когда вырастет. Казалось, еще чуть-чуть, и она станет совсем взрослой. Ее твердая убежденность в праведности закона немного шокировала Сочжи.

— А ты не думаешь, что бывают и несправедливые законы?

— Какие, например? — Хенми вопросительно склонила голову.

От неожиданности Сочжи сразу не нахплась что ответить. Она только сейчас осознала, что уже давно не задумывалась над подобными вопросами. Дети часто интересуются элементарными вещами, о которых взрослые уже перестали думать. Сочжи казалось, что Хенми заметила ее смущение.

— Для этого ведь и существует законодательная власть — чтобы исправлять плохие законы. Постепенно их искоренят.

— Ты говоришь совсем как взрослая, Хенми. У тебя есть парень?

Лицо Хенми вдруг залилось краской, и она начала запинаться:

— Нет, я не… хм. Ну то есть, как бы… я же еще только в восьмом классе.

— Даже у первоклашек есть парочки.

— Ну, это все равно что игра в куклы. Что они MOiyr знать о жизни?

— Тогда ты знаешь что-то о жизни? — Сочжи не удержалась от смеха и прикрыла рот рукой.

Раздался звонок на урок. Хенми подалась вперед, будто собиралась что-то добавить, но Сочжи опередила ее и, показывая пальцем в потолок, словно звук шел откуда-то сверху, сказала:

— Звонок прозвенел! Тебе пора на урок.

— Хорошо, до свидания.

Хенми встала со стула и, попрощавшись, побежала в класс.