Инквизитор Красной Армии. Патронов на Руси хватит на всех!

ГЛАВА 2

Красная куртка инквизитора — дань старой традиции. В седой древности первые истребители нечисти носили кожаные панцири, выкрашенные в красный цвет и усиленные металлическими пластинами. Время доспехов прошло, а традицию сохранили.

Фасоны одежды меняются, мода и люди не стоят на месте. Меняет покрой и цвет военная форма. Красные форменные кожанки инквизиторов тоже меняли покрой. Неизменными оставались цвет и материал. Допускалось ношение военного мундира, если ты в составе действующей армии или на флоте. Тогда на левый рукав пришивался отличительный шеврон: три языка пламени на фоне овального и вытянутого книзу древнерусского щита. Просто и без изысков. Никакой золочено-вызывающей мишуры. Сильному не нужны лишние цацки. Слабому не помогут.

Инквизиторы носили свои куртки как знамя. Яркий, бросающийся в глаза отличительный знак принадлежности к Корпусу.

За глаза их называли краснокожими.

Не раз и не два за многовековую историю существования Корпуса находились те, кто набирался смелости действовать под личиной инквизиторов. Обладатели красных кожаных курток легко нагоняли ужас на мирных обывателей. Верительных грамот никто не смел спросить. Раз пришли за тобой, значит, виноват. В основном это был банальный разбой и грабежи. Но были и другие случаи. Корпус инквизиторов такие выходки никак официально не комментировал. Он действовал оперативно и безжалостно. Мастера заплечных дел из Тайного приказа, а впоследствии их правопреемники жандармы и чекисты им в подметки не годились по части сыска. Остудить горячие головы надо всегда незамедлительно. Посмевших действовать под видом инквизиторов разыскивали быстро. Их тела находили со снятой кожей в виде курток на том же самом месте, где совершалось преступление. Будущих злоумышленников наглядно предупреждали: будет так, а не иначе. Никакого снисхождения. Трепещите! Пуговицы символично пришивали суровыми нитками прямо на грудь, там, где им и положено быть, если бы на преступниках была надета красная куртка. Наглядной акции устрашения стабильно хватало лет на десять. Потом все по новой. Круговорот появления лжеинквизиторов, поимка, расплата по высшей ставке продолжались с завидным постоянством. Любителей оторвать кусок пожирнее хватало во все времена. Слухами земля полнится. Хоть какой-никакой, а сдерживающий фактор смутьянам. Времена меняются, нравы нет.

Во времена правления Петра I лжеинквизиторы посмели появиться в Санкт-Петербурге. Обычно перевертыши предпочитали промышлять подальше от Северной Пальмиры. Неугомонный Брюс решил проверить на прочность Корпус инквизиторов. Пытливый ум естествоиспытателя не мог долго бездействовать, а вельможу коробило, что кто-то обладает властью, на фоне которой он сам смотрится тараканом, суетливо подбирающим крошки со стола. Инквизиторы долготерпением не отличались, это вредно на их службе. Требовалось дать укорот, да так, чтобы всем стало ясно: не лезь — худо будет.

След тянулся от шебутного Брюса, любившего совать свой длинный нос, куда любопытная мартышка ни за что не сунет хвост. Лжеинквизиторы засветились на верфи, где закладывались корабли, которые должны были показать его соплеменникам шведам кузькину мать. В итоге сорваны подряды на закупку парусины для парусов и поставки пеньки. Заокеанские подрядчики отбыли за море на родину. У любого торгового люда нос в пуху. Особенно негодовал по этому поводу Меншиков. Вместе с подрядчиками за море уплыла его личная выгода. Военная коллегия, на свое счастье, не успела поссориться с Корпусом, официально обвинив инквизиторов в государственной измене. Лжеинквизиторов постигла та же участь, что и их предшественников. Брюса трогать не стали. Пока.

Не надо бояться, что кто-то будет выдавать себя за инквизитора. Надо сделать так, чтобы они боялись это сделать до икоты, до дрожи в коленках. Неважно, по какой причине: по скудоумию или со злым умыслом. Итог один: неотвратимое и жестокое наказание. Лекцию, что опасно для жизни, а что нет, никто из инквизиторов читать менторским тоном не собирался. Пока еще ничего лучше не придумали наглядного урока. Пусть испытывают на своих шкурах, в прямом смысле слова, что красная кожанка дается не просто так, а как отличительный знак за особые заслуги и возможности…

Поутру сонный вельможа увидел из своего окна занимательное и одновременно поучительное зрелище. Проморгавшись, он растерянно разглядывал ель, росшую напротив окна его опочивальни. На зелененькой елке висели тела тех, кто выдавал себя на верфи за инквизиторов, козыряя красными кожанками и тем, что посланы не просто так, а соблюсти интересы державы. Форма одежды прежняя: отсутствие кожи на манер красных кожанок инквизиторов. Развесили их не впопыхах, а так, чтобы было видно со всех сторон. Вешали с чувством, с толком. У самой верхушки висела, покачиваясь на ветру, одна веревка с пустой петлей. Словно намекая, что место вакантно. Не хватало повесить на дерево табличку: «Смотри, Брюс, свободные ветки есть!»

Брюс намек понял.

Яков Вилимович оттянул пальцем стоячий воротник мундира, ставший неожиданно тугим. Повешенные его не волновали. Расходный материал, не больше. Дрянь людишки. В любом кабаке таких можно было нанять дюжину за серебряный рубль. Утреннее похмелье пугает такой контингент намного больше смерти.

А Петру I блестящая инквизиторская задумка и чудовищное исполнение очень понравились. Он громко хохотал, тыкая тростью повешенного на нижней ветке многометровой елки, до которого смог дотянуться. И не лень было останавливать карету? Хотя ярко-красное так красиво смотрится на зеленом фоне. Он пожалел, что сам не додумался до такой наглядной агитации во время подавления стрелецкого бунта. Следующим поколениям пример. С того момента он повелел высочайшим указом украшать новогодние елки игрушечными солдатиками, раскрашенными поярче. Желательно в сочные красные цвета. Праздник все-таки. А еще пусть стеклодувы наделают игрушек в виде зеркальных стеклянных шаров. Пусть в новогоднюю ночь в каждом шаре по веселой будет харе. Всем радоваться!

Шторы в особняке генерал-фельдмаршала Петр Михайлович приказал снять, невразумительно пояснив, что нынче мода такая в Европе.

Пусть астрономией занимается. В телескоп на небо смотрит, авось что дельное увидит. А делами земными, а значит, греховными, есть кому и без него заниматься.

Император всея Руси сразу догадался, кто шлет привет чернокнижнику. Сам не чурался бесовских игрищ. Считал это игрой ума и просвещением для заскорузлого, косного российского мышления. Но одернуть не в меру ретивого сподвижника стоило. Висельников в исподнем и «красных куртках» приказал не снимать забавы ради до наступления Нового года. Веревки перерезали аккурат с последним боем курантов. В следующий раз обойдемся без самодеятельности. До Нового года оставался месяц без одной недели. Ровно двадцать один день. Поначалу, когда Брюс после сна смотрел из окна опочивальни на елку, у него сразу становилось муторно на душе. Весь день потом шел наперекосяк. Он даже хотел переехать в свое загородное имение, но в последний момент передумал. В свите императора это сразу бы расценили как малодушие. Поползли бы черные слухи: «Слабее стал старик!», «Уже не тот наш Брюс, пора на покой». Приходилось сдерживать себя до зубовного скрежета. Через недельку привык к пейзажу за окном. Пил утренний кофе и не морщился.

Яков Вилимович, астролог и чернокнижник, намек понял и, засучив рукава, начал заниматься составлением календаря. Дело спокойное и в памяти потомков гарантированно останется. Как ни крути, но своя кожа ближе к телу…

До того как Аким Поплавков надел отличительную красную инквизиторскую кожанку, он носил совсем другую форму…

Шел второй год Первой мировой войны. С замиранием сердца студент второго курса Петроградского университета Аким Поплавков переступил порог городского призывного пункта. На призывной комиссии все было черно-серо от гимназических и студенческих шинелей. Гимназистов сразу же выталкивали взашей на улицу несколько солдат-писарей. Студентов, в отличие от первого года войны, уже не трогали. На начальника призывной комиссии со всех сторон посыпались возгласы направить на фронт.

— Ну что с вами делать?! — довольно пробасил штабс-капитан, ветеран японской кампании. — Не могу я таких молодцов оставить в тылу. Будь по-вашему.

Патриотов в России всегда хватало. Знай формируй маршевые роты и отправляй на передовую. В Петрограде полно горлопанов, толкающих пламенные речи на митингах. Но окопы забиты мобилизованными и поставленными «под ружье» мужиками и мальчишками-добровольцами. Остальные сверстники попадут на передовую, когда подойдет год их призыва.

С большим трудом, но курсы авиаторов Аким все же окончил. Это было еще до войны, весной 1914 года. Сейчас на дворе стояла зима пятнадцатого, в разгаре была Первая мировая война. Немецкие асы повыбивали российских летунов. Шапкозакидательские настроения прошли, фронт угрожающе трещал. Генштаб еще не начал призывать юношей его года рождения. Но в военном ведомстве благосклонно внимали добровольцам, не достигшим призывного возраста. На призывных комиссиях не обращали внимания на метрические данные о рождении в выписках из церковных книг. Добровольцам предоставлялось право выбора, в каких войсках служить, разумеется, при наличии вакансий. Сорокалетний штабс-капитан с протезом вместо правой ноги благосклонно кивнул Поплавкову, листая в руках новенькую летную книжку, выданную в аэроклубе еще до войны. Листки с оценками о взлетах и посадках, знании матчасти и штурманской подготовке еще пахли типографской краской. Офицер и ветеран русско-японской кампании здраво рассудил, что в воздушном флоте нужны юные, но грамотные специалисты.

Через пару дней Аким в новенькой форме вольноопределяющегося докладывал полковнику Александру Костюкову, начальнику авиационного центра, о прибытии и дальнейшем прохождении обучения на военлета.

С замиранием сердца Поплавков переступал порог штаба. Ему казалось, что он идет в какой-то новый, светлый и радостный мир. Втайне надеялся, что завтра же сядет в аэроплан. Всей душой рвался в небо.

Сбывалась заветная мечта. Он уже видел себя боевым летчиком… «Военлет Аким Поплавков». Такого ни с кем не спутать. В Петрограде военлетов можно было легко распознать среди других офицеров. Они носили летные очки на фуражках по фронтовой моде.

И вот в Гатчине за вчерашним студентом Поплавковым закрылись двери казармы. Он стал вольноопределяющимся учебного центра первого Императорского отряда. Здесь ему предстояло подтвердить свою летную подготовку с последующим производством в прапорщики.

В царской армии, как и в любой другой армии мира, офицеры были особой кастой. Чужакам всегда было трудно надеть золотые погоны, особенно если ты не потомственный военный и мужчины твоей династии не брали шведские корабли на абордаж и не ходили в штыковые атаки на французских кирасиров под Бородином. Переломный двадцатый век все расставил по местам, одновременно перемешав сословия, ломая неписаные правила и заодно меняя границы государств.

Офицеров готовили на ускоренных курсах. Военное время диктовало свои правила. Всего за три месяца они проходили курс военной подготовки в запасном полку или в самой действующей армии. Знаний и опыта у кандидатов в офицеры было недостаточно. В юные головы успевали вколотить лишь азы военного дела. На фронте им приходилось учиться самим. Все это производило унылое и тоскливое впечатление. Грань между новоиспеченными офицерами и унтер-офицерами становилась лишь формальной.

Чаша сия не миновала и авиаторов.

Первые вылеты для кандидатов в летчики напоминали состояние ребенка, который только что научился ходить: та же неуверенность в движениях, боязнь оступиться, сделать что-то непоправимое.

Тренировочные полеты с инструктором продолжались четыре недели. Каждый день взлет и посадка. Взлет и посадка. После тридцати полетов он налетал почти двадцать часов. Последний полет сделал без инструктора. Этот вылет считался экзаменационным. Аким должен был сфотографировать озеро, находившееся неподалеку от Петрограда. Задание выполнил. Учеба закончилась. Скорее на фронт. Акиму присвоили звание прапорщика. Вместе с новенькими погонами он получил назначение в гвардейский Первый авиаотряд на юго-западном фронте.

Попав служить в авиацию, Аким Поплавков вытянул свой личный счастливый билет, если такое определение вообще допустимо к добровольно записавшемуся в действующую армию. У него был реальный шанс дожить до победы или в худшем случае до конца войны. Как это ни цинично звучит, на войне офицеру легче выжить, чем солдату. А летчику легче, чем пехотинцу. Пехота — хворост, который охапками подбрасывают в костер войны. В пламя «шагает» батальон за батальоном, полк за полком. «Сгорает» за день наступления дивизия. Корпус — за три. Пламя войны гудит, радуясь новым жертвоприношениям. При таком раскладе в прямом смысле слова чем дальше от земли, нашпигованной пулями и осколками, тем больше вероятность уцелеть…

По прибытии в часть Аким первым делом представился командиру авиаотряда. Командовал гвардейским Первым авиаотрядом подполковник Яблонько. Высокого роста, в пенсне, он всегда был чисто выбрит и подчеркнуто вежлив. На этом его достоинства как командира и офицера заканчивались. Яблонько отрастил длинные усы и специально завивал их таким образом, чтобы они стояли под прямым углом. Такая мода называлась «а-ля Вильгельм Второй», по имени германского кайзера, носившего такие же колючие усы-стрелки. Их носили многие немецкие офицеры. Но странно было видеть подражателя прусской моде в русской армии.

Подполковник к авиации не имел никакого отношения. Много лет прослужил в Генштабе, попав туда сразу после окончания одноименной академии. Перед самой войной он был представлен за выслугу лет к производству в полковники. Но началась война, а по существующему в те годы положению звание полковника присваивалось только в действующей армии, на фронте. Вот и пришлось Яблонько покинуть так полюбившийся ему спокойный тыл и, подпоясавшись портупеей, отправляться на фронт за «полковником». Включились невидимые рычаги знакомств, потянулись ниточки связей в верхах, и подполковник убыл в действующую армию за следующим званием. Но что-то не сработало, а точнее, сработало, но не так, как он ожидал, в штабных недрах его назначили на подполковничью должность командовать авиаотрядом. В клеточках должностей организационно-мобилизационного управления должность считалась полковничьей. Но в штабе действующей армии ее забрали себе втихаря, проведя по документам как подполковничью. Командующий имел полное право на такое самоуправство. До Петрограда далеко, как до звезд. Попробуй пожалуйся. Все документы идут по инстанции снизу вверх и благополучно оседают, ложась под сукно в штабе армии.

Военная бюрократическая машина неповоротлива. Ее шестеренки зачастую бешено крутятся, работая вхолостую. В лучшем случае результат не превышает коэффициент полезного действия паровоза. Что-то в бумажных недрах не сработало и на этот раз.

Подполковнику с лицом канцелярской крысы дали под командование авиаотряд и равнозначную должность, а это оттягивало на неопределенный срок получение нового звания и возвращение в Генштаб. Яблонько вечно ворчал и был зол на весь мир. Подполковник не любил небо, боялся аэропланов, ненавидел солдат. Единственные, к кому он относился по-человечески, были летчики. У молодых военлетов количество взлетов всегда превышало количество благополучных посадок. Часто они вообще не возвращались с вылетов. Война. Единственное, что командир делал без проволочек, так это представлял наградные листы на подчиненных. Оформлял он наградные листы лично. Бумажное дело знал хорошо, и делопроизводство работало на отлично. Любил каллиграфическим почерком писать формуляры на отличившихся летчиков. Ни один наградной лист не вернулся обратно как неправильно оформленный. Хоть какой-то прок.

Все остальное время подполковник Яблонько смешил авиаотряд ненужными затеями. Когда появлялся на летном поле, он с серьезным видом пересчитывал аэропланы и заодно часовых, называя их отрядным имуществом. Без особой надобности постоянно расстегивал свою офицерскую сумку-планшетку и подчеркнуто вдумчиво смотрел на карту, водя по ней пальцем, хотя ориентировался плохо. Об этом в авиаотряде знали и по этому поводу постоянно острили.

Ставя боевую задачу авиаторам перед вылетом, командир всегда заканчивал свою речь одной и той же фразой, сказанной нервно-приподнятым голосом:

— Смелей действуйте, братцы! Я с вами, — он картинно выбрасывал руку вверх, указывая на небо, «орлиным взором» окидывая летчиков, стоявших перед ним. И летуны действовали так, что германским асам становилось тошно в небе и хотелось оказаться побыстрее на родном аэродроме.

Большого вреда от командира авиаотряда не было, впрочем, как и пользы, если не считать оформления наградных листов…

Бегло просмотрев сопроводительные документы, подполковник задал несколько вопросов прапорщику Поплавкову и сказал, что он будет летать на «Ньюпоре».

— Но его надо привести в порядок, — сообщил он, явно что-то недоговаривая. — Аэроплан старый. Другого свободного самолета в отряде нет.

Некоторые самолеты в авиаотряде «долетались» до такого состояния, что на них живого места не было. Их грустно называли «наши летающие гробы».

Поплавкову, как новенькому, достался видавший виды, довольно потрепанный «Ньюпор» с двигателем в семьдесят лошадиных сил, на котором ему предстояло летать. Машина не лучше и не хуже других.

— Вот ваш «гроб», господин прапорщик, — показал Акиму его самолет механик, выделенный из аэродромной команды в сопровождающие. — Когда он вернулся из полета, думали, что отлетался. Еле-еле дотянул до посадочной полосы. Чуть в воздухе не расклеился. Хотели списать вчистую. Ничего, подлатали, теперь на нем можно снова летать.

Не хуже… Без конца ремонтированный, с десятками заплат и заплаток на полотне оболочки, скрепленный проволокой и даже… веревками. Мотор давно выработал свой ресурс, но упрямо продолжал крутить пропеллер. Видимо, по привычке. Зато коряво, но с душой нарисованный на фюзеляже смеющийся чертик, хватающий за хвост вражеский самолет с крестами на крыльях, придавал его персональному «гробу» боевой вид…

Складывалось впечатление, что эта груда металлических частей, деревянных реек, обтянутых тканью, никогда не сможет оторваться от земли. Части чудовищного конструктора сложили вместе исключительно для оскорбления молодого прапорщика, для внушения ему чувства неполноценности.

И без этих дополнительных наворотов из-за особенностей конструкции «Ньюпор», как паутиной, опутан стальными жилами тросов. Сзади деревянный стабилизатор и руль поворота. Спереди мотор и руль глубины, тросы от которого идут к ручке управления.

Аэродром представлял собой зеленую полосу земли длиной в двести метров, шириной в двадцать, тянувшуюся с востока на запад. Расположенный среди вспаханного поля, он напоминал маленький островок. «Как же здесь садиться?» — подумал Поплавков. Но вспомнив, что на эту зеленую полоску земли, называющуюся лишь по недоразумению аэродромом, садятся другие летчики, успокоился.

Подавляющее большинство вылетов в отряде было связано с авиаразведкой. Фотографировали неприятельские позиции и военные объекты. Летчики, в том числе и Поплавков, умели фотографировать, поэтому часто летали в одиночку без наблюдателя-фотографа. Дело не особенно сложное, зачем лишний раз подвергать опасности товарищей? Если собьют, то погибнет один, а не двое. Вот такая простая арифметика.

На разведывательных самолетах не было предусмотрено вооружение. В штабах мудро решили, что первый авиаотряд не истребители, и на оружии сэкономили. Время показало, что авиаразведчики — легкая добыча для вражеских самолетов. Положение надо было исправлять. На каждый самолет техники установили по американскому пулемету кольт. Самолеты продолжили свою боевую работу, выполняя задание по фоторазведке. С пулеметами военлеты стали увереннее чувствовать себя в воздухе. Стали смелее. Было бы совсем хорошо, если бы капризные кольты не заедало при стрельбе. Перекос патрона в патроннике — для них обычное дело.

В ночь перед первым своим «боевым» вылетом Поплавков почти не спал. Самостоятельно, первый раз в жизни, по карте-десятиверстке пришлось изучать будущий маршрут полета. В авиацентре их почти не учили «читать карту». Главное — взлет и посадка. Просить кого-то из сослуживцев не позволяла гордость. Более молодого и необлетанного летчика, чем Аким, в авиаотряде не было.

Чем дольше он всматривался в карту, тем крепче становилось чувство, что он запутался. «Одолею, не могу не одолеть, — подбадривал он себя вслух. — Смогу! Я смогу-у!» Начал отмечать красным карандашом основные ориентиры. Чувство, что не справится, стало исчезать, словно туман под лучами солнца. Сидя над картой, незаметно для себя прапорщик заснул. Проснулся уже на рассвете. Пора.

Первый полет Поплавкова не обошелся без казуса. Задание простое: сфотографировать первую линию немецких траншей. На «Ньюпоре» установили автофотограф. Перед вылетом Аким с серьезным видом понажимал на «грушу» — все в исправности, затвор работает. Поднялся в воздух. Сердце сладко заныло. Прапорщик представил, как немцы откроют по нему ураганный огонь, но ни с ним, ни с самолетом ничего страшного не случится и он благополучно вернется на аэродром с важными снимками.

Солдаты аэродромной команды уже выкатили самолет на старт. Прапорщик в летном комбинезоне и пробковом шлеме, обтянутом кожей, сел в кабину. Поерзал на неудобном деревянном сиденье, замер. Сидел, не решаясь подать команду заводить мотор. В его голове неотвязно крутилась мысль, не давая покоя: «Не найду цель. Заблужусь!»

Как сквозь сон услышал свой голос:

— Готов!

— Контакт! — крикнул моторист.

— Есть контакт, — эхом отозвался летчик Щелкнул переключателем подачи бензина. Мотор мерно загудел.

Страшно отпустить ручку управления. Нельзя больше медлить. Затаив дыхание, словно Поплавкову предстояло нырнуть с головой в бездонный омут, махнул рукой и отпустил ручку управления. Мотористы, повинуясь сигналу, отпрянули в стороны. Самолет дрогнул и медленно пополз по земле. Разбег становился все быстрее. Вот он клюнул носом… ручку на себя.

«Ньюпор» подпрыгнул раз, другой… Качнулся. Рывок. И вот колеса отделились от земли. Левой рукой прапорщик схватился за сиденье. Вцепившись в него мертвой хваткой, авиатор неподвижно застыл. Акиму казалось, что стоит пошевелиться и своим неосторожным движением он свалит эту летающую табуретку на крыло.

Прапорщик потянул на себя ручку, самолет послушно пошел на подъем. Внизу проплывают коробочки домов, темнеют ленточки дорог.

На высоте холодный ветер режет лицо, от него глаза застилают слезы. Прапорщик от волнения забыл надеть на лицо очки. Ошибку пришлось исправлять левой рукой, правая — на ручке управления.

Подлетев к линии фронта, Аким зашел так, чтобы солнце светило сзади, и начал съемку. Все обошлось благополучно, без стрельбы с земли по его аэроплану. Судьба благоволила пилоту в его первый вылет. Прекратил фотографировать, когда закончилась пленка, и лишь тогда полетел обратно. Душу грела мысль, что ничего не случилось и снимки будут удачными.

Каково же было его удивление, когда после проявления пленки на ней не обнаружилось никаких следов того, что он снимал. Пленка оказалась девственно чистой. Он почувствовал себя обманутым: полет был рискованным и все впустую.

В лаборатории проверили фотоаппарат, все в исправности. Затвор работает, как швейцарские часы. Оказалось, что во всем виноват сам Аким. При вылете техник понадеялся, что летчик сам снимет крышку с объектива, а новичок до этого не додумался. В отряде долго шутили над новеньким: «Еще совсем зеленый. Необлетанный». Поплавков был готов провалиться сквозь землю от стыда и обиды за свою оплошность. Хорош гусь, размечтался, какую важную информацию добудет. А на деле салага салагой…

Прапорщик Поплавков служил в четвертой эскадрилье под командованием поручика Тараса Пендо. Аким и командир эскадрильи, состоящей всего из трех аэропланов, быстро нашли общий язык. Пендо был родом из Киева, из обеспеченной семьи. Его мать имела небольшой сахарный заводик. По внешности Тарас был «щирый» украинец: статен и чернобров. В авиаотряде его все любили за то, что был веселым и общительным, за красивую внешность и присущее только ему одному ругательство «мать ее сахарный завод!» Поручик Пендо был страстным картежником и часто отлучался из авиаотряда к соседям-артиллеристам. Перед тем как на несколько часов окунуться в мир преферанса, он докладывал дежурному офицеру, зачем его несет нелегкая к артиллеристам: «Какое-то строительство идет у немцев. Надо показать им на карте координаты засечек. Пусть обработают огоньком батарей. Пусть перемешают немчуру с землей». Партнеры по игре никогда не подводили летчика. В конце игры они всегда давали несколько выстрелов в сторону германских траншей. Ночной беспокоящий огонь, а иногда под утро, для знающих людей был сигналом, что скоро поручик Пендо заявится в блиндаж четвертой эскадрильи с красными глазами от недосыпа и в хорошем настроении духа. Играл он обычно хорошо, а редкие проигрыши общей картины не портили.

Немцы периодически получали ночью такие сюрпризы, не догадываясь, что обязаны этому ночным посиделкам авиатора в теплой компании артиллеристов. Однажды один из таких шальных снарядов с ювелирной точностью попал в склад боеприпасов на излете траектории. Грохотало до утра. Рвануло так, что казалось, будто среди вражеских позиций проснулся древний вулкан. Разведчики-пластуны притащили на следующий день «языка». Тот рассказал, что из-за артиллерийского снайпера было сорвано наступление полка. Германцы без артподготовки атаковать не решились. Поручика за доставленные «точные данные» наградили именной георгиевской саблей, а молодцов-артиллеристов орденами. После этого ночные посиделки обрели почти официальный статус.

Командир авиаотряда перестал морщиться, когда узнавал от дежурного об очередной отлучке подчиненного. Братство по оружию надо укреплять в любое время суток. А то, что глаза красные, так это ерунда. Война закончится, тогда и отоспится.

Основную массу офицеров гвардейского Первого авиаотряда составлял «прапорщик юный», как тогда распевали в модном романсе: юноши, как и Аким, попавшие в армию добровольцами. За их спиной были студенческая скамья, реальное или городское училище. Ни знаний, ни житейского опыта они не имели, а военного и подавно. Объединяло их одно — они умели летать на аэропланах. Пройдя сокращенный курс школы прапорщиков или военного училища, стали офицерами-летчиками, но никто ни на фронте, ни в тылу не занимался повышением уровня их военных знаний и боевого мастерства.

Когда Поплавков прибыл в расположение авиаотряда, боевые вылеты случались редко. Активность проявляли лишь разведчики. Однако разведвылеты не связывались с подготовкой к серьезным вылетам, а были своеобразным развлечением для офицеров, вроде спорта или охоты. Происходило это потому, что командование армии, за редким исключением, авиаразведкой не руководило. К данным, полученным от летчиков, штабные относились, мягко говоря, с недоверием. Ну что он там увидит из поднебесья?

Все поиски намечались и проводились по инициативе и желанию младших офицеров.

Единственный, кто пользовался у молодежи популярностью из старших офицеров, был начальник штаба авиаотряда штабс-капитан Сергей Аркадьевич Буслаев. Офицер чем-то внешне напоминал своего былинного новгородского тезку Буслаева. Он был широкоплечим, крепким и статным кудрявым блондином, ходил вразвалку, носил окладистую бороду. Обращаясь к подчиненному, называл его батенькой. В свою очередь и молодые военлеты за глаза дали ему прозвище Батенька.

Буслаев никогда не проявлял грубости к нижним чинам. К провинившимся у него был особый подход. На глазах Акима он однажды вызвал к себе в землянку солдата, заснувшего на посту. Прочитал нотацию ровным голосом, объявил два наряда вне очереди, а затем, засучив рукав, показал свою мускулистую руку, согнутую в локте. Сникшему рядовому штабс-капитан сказал полушутя-полусерьезно: «Ты, батенька мой, смотри, я никого не бью, но, если позволишь что-либо подобное, еще раз заснешь в карауле, стукну — и дух из тебя вон». Однако своей угрозы Буслаев в исполнение никогда не приводил. Он единственный, кто летал из начальства.

Возвращаясь со второго вылета, прапорщик Поплавков услышал сзади громкие хлопки. Обстреливают с земли? Белых облачков разрывов не было, как ни крутил головой. Хорошо догадался обернуться, чуть не свернув себе шею. Хлопало полотно на стабилизаторе его самолета. Оно разорвалось. Согласно всем инструкциям и голосу разума выход из такой ситуации один — немедленно садиться. Но Аким не стал приземляться. Он летел дальше. Во что бы то ни стало надо дотянуть до аэродрома. И дотянул.

Едва колеса аэроплана робко коснулись земли, как все полотно обшивки сорвало вихрем. Стыдливо обнажился хрупкий деревянный скелет стабилизатора…

Поплавков думал, что ему как новенькому выделили этот «гроб» на колесиках. Как оказалось, нет. У начштаба самолет был еще хуже. Он мог в приказном порядке поменяться самолетом с любым летчиком. Для него все подчиненные, над Буслаевым старшим был лишь командир авиаотряда. Но нет, летал на своем, не позволяли гордость офицера и воспитание.

Однажды штабс-капитану лишь чудом удалось избежать катастрофы. На высоте шестьсот метров над землей во время разворота треснуло и вывернулось нижнее правое крыло.

Начальник штаба авиаотряда на земле, а в воздухе летчик Буслаев отличался необыкновенным спокойствием, граничащим с фатализмом самоубийцы. У него настолько плохой аэроплан, что в него было страшно садиться. А Буслаев поднимался на нем и летал. Каждый его полет сопровождался самыми неожиданными неприятностями.

В последнем приказе командующего 12-й армией, в котором отмечались подвиги офицеров, в числе отличившихся отметили начштаба. Командующий наградил его георгиевским оружием: «За то, что на очень скверном и малонадежном аэроплане с плохо работающим мотором, в исполнение приказа, летал уже под вечер бомбить станцию. В сумерках при возвращении на аэродром у него окончательно остановился мотор. В результате чего самолет потерпел крушение при вынужденной посадке. Штабс-капитан гвардии Буслаев сломал несколько ребер, нос, получил многочисленные ушибы, что, однако, не удержало его от разведывательного полета на следующий день. Приказываю наградить героя георгиевским оружием: „Маузером“ в кобуре…»

Когда уже в офицерской столовой отмечали награду, Аким набрался смелости и спросил захмелевшего начштаба:

— Господин штабс-капитан, разрешите обратиться?

— Валяй, — не по-уставному ответил Буслаев. — Давай без этих вывертов, мы не на плацу во время строевого смотра. Короче, не в пехоте служим, — словно в подтверждение своих слов, он полностью расстегнул китель, отглаженный по торжественному случаю.

— Сергей Аркадьевич, скажите, как вы на своем «гробу» ухитряетесь держаться в воздухе? — на одном дыхании выпалил прапорщик.

Буслаев хмыкнул, весело глядя на молодого летчика. Неопределенно покрутил в воздухе рукой, будто давал команду «На взлет».

— Что же прикажете мне делать — ждать, пока из Франции или Америки новую машину пришлют?..

Шлем мы им российское золотишко. А они не торопятся. Ну да ничего, мы и из наших рабочих лошадок все выжмем. Ведь надо же, черт возьми, летать!

Дальше они не успели ничего сказать друг другу. Началась очередная порция тостов и заздравных в честь награжденного. Потом решили опробовать наградной маузер. Стреляли по очереди по пустым бутылкам. Сломали застежку на кобуре. Но на этот пустяк никто не обратил внимания.

Сидевший рядом за столом поручик громко икнул и поделился наболевшим:

— Сегодня приземлился утром, и первое, что слышу от техника: «Ваш „гроб“ отлетался». Как попугай повторяет одно и то же, чес слово. А когда в воздухе был, тоже думал, что отлетался. Еле-еле дотянул. Техники облепили, к себе в ангар закатили. Казалось бы, совсем негодный самолет. Через два часа благополучно на нем взлетел и летал на разведку. Дребезжит, трясется, но летит.

— Мой старичок «Стапорд» как старый испытанный друг. Всегда готов отдать последние силы. — Начштаба открыл новую бутылку и сам разлил по стаканам. — Тост, господа. За наших рабочих лошадок!

Два раза повторять не пришлось. Все чокнулись и выпили за самолеты. Каждый летчик пил за свой…

В первые дни своей службы в авиаотряде Поплавков с удивлением наблюдал за военлетами, готовящимися к вылету. Наблюдал. Присматривался. Забыты недавние ругань и проклятья по адресу ветхих аэропланов. Летчики, получившие полетное задание, проникаются к ним симпатией, как к старым друзьям, которые не подведут. Однажды он случайно подсмотрел, как прапорщик Хайремдинов из второй эскадрильи ласково гладил борт своего потрепанного «Фармана» и что-то ласково шептал, наклонившись к пропеллеру. Наверное, делился чем-то сокровенным. Совсем скоро ему в полет, и старый друг не подведет.

Впрочем, разве поймешь все, что они сделали во время полета? Человек и самолет. То же самое испытывали и переживали каждый божий день другие летчики. Хорошо то, что лично можешь отчитаться за выполненный полет. Разве у всех такая удача? Чуть ли не ежедневно слышишь об авариях.

Не все возвращались с боевых вылетов. Если пилот легко отделался, практически цел и невредим, он по праву считает себя счастливым. Так почему бы ему не поболтать со своим самолетом?

Аким поставил себе задачу научиться летать лучше других летчиков. Решил, значит, надо сделать. Он поднимался в воздух в любую погоду. И настолько свыкся со своим «Ньюпором», что чувствовал себя в нем так же спокойно, как и на земле.

Однажды во время очередного вылета недалеко от Поплавкова в воздухе разорвался зенитный снаряд. Аэроплан дернуло, словно его схватила невидимая исполинская рука. Машина чуть не свалилась в штопор. Летчик с трудом удержал воздушного скакуна на прежнем курсе. Несколько рваных дыр от осколков в крыльях и фюзеляже не в счет. Техники на аэродроме залатают в два счета. Главное — тяги рулей и закрылков не перебиты и летчик цел. Ни царапинки, только непрекращающийся гул в голове. Контузило. Курносая с косой лишь подняла голову в небе на мгновение, ожгла взглядом и опять вернулась к земным делам. Сегодня времени на авиаторов у нее не было. Знай успевай маши косой, собирай жатву. Под крылом самолета на грешной земле, изрытой язвами воронок и шрамами траншей, стянутых рядами колючей проволоки, сцепились в один рычащий клубок русские и немецкие войска. Одни наступали, другие не стали отсиживаться в обороне, дожидаясь, когда ворвутся в их окопы и блиндажи солдаты в касках с пикой наверху, и дерзко контратаковали. В рукопашном месиве «принимали» врага на штык, бились прикладами, штурмовыми ножами, саперными лопатками, рукоятками пистолетов. Сойдясь лицом к лицу, на перезарядку времени не было. Вид крови и крики умирающих никого не пугали, наоборот, прибавляли ярости, казалось, сейчас кровь закипит от бешеных доз адреналина…

Самолет починили в тот же день. Фельдшер после медицинского осмотра от полетов не отстранил. Лишь заткнул в уши тампоны из серой ваты, смоченные борной кислотой. Практически здоровый офицер. Зрачки не расфокусированы. Небольшой нервный тик на обожженной скуле. Если специально не приглядываться, то совсем незаметно. Почти здоровый нормальный офицер. А вы встречали полностью нормальных офицеров-добровольцев в действующей армии? Инстинкт самосохранения для любого разумного существа еще никто не отменял. Добровольно идти на смерть. Постоянно быть готовым убивать себе подобных, быть убитым — это, знаете ли, уже отклонение от нормы.

После этой контузии у Поплавкова появилось особое интуитивное понимание, что может случиться с человеком, отправляющимся на задание. Какое? Он и сам не смог бы толком объяснить. Словно на краешке сознания вокруг человека начинали кружить смазанные черные ветерки. Иногда их можно было углядеть в виде мимолетных темных сполохов, иногда как черная воронка крошечного вихря. По заказу вестники беды ни разу не появлялись. Миг — и снова исчезали. У них было свое расписание. Могли отметить человека, а могли и нет. Но если Аким их видел, то уж точно не стоило ждать ничего хорошего тому, вокруг кого они крутились. Сначала он попытался объяснить свои видения хронической усталостью и нервным напряжением. Потом уловил закономерность: чем дольше они появлялись, тем большая опасность подстерегала человека. Секундное появление черного ветерка предвещало ранение или увечье. Три-четыре секунды — и можно было смело идти исповедоваться к полковому священнику и садиться писать завещание. Поплавков никому об этом не рассказывал. Один лишь раз проболтался по пьянке, но собутыльники, похоже, все списали на нервное напряжение и дрянной спирт ректификат. Боялся, что определят в сумасшедшие и отправят в тыл. А еще, что хуже, посчитают симулянтом. Больше всего он боялся прослыть трусом, боялся этого больше смерти. Лучше попасть в категорию контуженых, чем стать официальным дезертиром.

Ни новенькая форма с кожаной скрипучей портупеей, ни необмятые погоны прапорщика с двумя маленькими золотыми звездочками, ни офицерский оклад с высоким коэффициентом за каждый вылет в боевых условиях не были для прапорщика Поплавкова главными условиями в службе. Ему нравился сам полет. А тут еще почет и уважение. В союзниках лишь небо, ветер и раскаленный ствол пулемета. Что еще нужно для боевого летчика-одиночки? Может быть, поспать лишний час после утренней побудки, фальшиво сыгранной горнистом, если выдастся такая возможность.

Практически каждый день военлет Поплавков поднимался в воздух. Но его самолет был так изношен, что чаще приходилось летать на чужих. А когда взлетал на своем «Ньюпоре», то старался держаться ближе к линии фронта, выполняя задания по фотосъемке вражеских траншей. Он опасался не немцев, а того, что самолет может выйти из строя. Тогда оставался шанс спланировать на свою территорию.

Самым большим злом была разнотипность самолетов. В авиаотряде были «Спады», «Фарманы», «Морисс-Фарманы», «Вуазены», «Ньюпоры».

Русская авиация целиком зависела от закупок за рубежом. Не было отечественных самолетов «Святогор» и «Илья Муромец». По своим летным и боевым качествам они, сконструированные русскими инженерами, превосходили все иностранные образцы. Но строились эти самолеты в ничтожном количестве…

Нередко случалось и такое: число самолетов по штатной норме, а летать не на чем. Аэропланы вышли из строя, а для их ремонта нет запасных частей.

В отряде редко получали полностью положенный авиабензин. С трудом удавалось правдами и неправдами выцарапывать с армейских складов у прижимистых интендантов хотя бы газолин. Летали на невероятных смесях, состав которых сами же придумывали. Комбинировали в различных пропорциях ректифицированный спирт, метиловый спирт… В самолете вонь, будто на винокурне. Надышишься в полете отработанными газами, вылезая из самолета, шатаешься, как пьяный. Летчики грустно шутили: «С таким горючим коктейлем нельзя летать без закуски». Заматывали лицо шарфами по самые очки-консервы. От этого авиаторы приобретали лихой вид, напоминая ковбоев из книг Фенимора Купера. Помогало плохо, приземлившихся летчиков продолжало качать, как первопроходцев с Дикого Запада, только что вывалившихся из салуна…

Наступило лето 1916 года. Львов и Перемышль, занятые в боях к 1914–1915 годам, были вновь отбиты немецкими и австрийскими войсками. Немцы захватили все укрепрайоны в Польше. Пала Варшава. Русские войска оставили Литву. Вместо активных боевых действий наступила позиционная война. Прошлые неудачи, тяжелая обстановка в стране убивали все живое в армии. Кадровых офицеров к тому времени осталось мало. Большинство из них перебили в начале войны, когда был пик активных боевых действий, а о сохранении кадрового резерва никто в Генштабе не позаботился. Уже к середине второго года войны основная масса офицеров состояла из так называемых офицеров военного ведомства. Бывшие студенты принимали под свое командование взвода и роты. Пламенное желание послужить Отечеству никак не могло компенсировать отсутствие боевого опыта и военных знаний. Тыловое обеспечение действующей армии становилось критическим. Эффективность деятельности интендантов стремилась к нулю.

Положение у гвардейского Первого авиаотряда, как и у других подразделений, было критическим. Топлива не было, запчасти к аэропланам практически не поступали. Часто авиаторы и техники выходили из трудного положения только за счет своей выдержки и сообразительности. Из нескольких самолетов собирали один самолет, способный подняться в воздух.

В гвардейском Первом авиаотряде неожиданно появилось необычное увлечение. Летчики вместе с техниками начали собирать различные конструкции для бомбодержателей и бомбосбрасывателей для своих самолетов. Каждый изгалялся как мог, в меру своей фантазии. Но чаще всего бомбы сбрасывали, как всегда, самым примитивным способом. Вручную. Прицелов для бомбометания не было. Бросали на глазок. Польза такого бомбометания заключалась не в том, чтобы нанести немцам как можно больший урон, а скорее в психологическом давлении на него. Беспокоящее бомбометание всегда вызывало панику во вражеском стане. Поплавков никаких бомбосбрасывателей на свой аэроплан принципиально не ставил. Он разведчик, а не бомбер. Каждый должен заниматься своим делом.

На рассвете началось немецкое наступление. Все самолеты отряда поставили на старт. Со стороны фронта доносился гул артиллерийской канонады. Казалось, там пробуждается вулкан, пробуя свои силы. Летчикам поставили вести авиаразведку в прифронтовой полосе, оперативно сообщать вымпелами нашим артиллерийским и пехотным частям о подходе вражеских резервов.

Вернувшись с первого за сегодняшний день разведывательного вылета, прапорщик Поплавков доложил дежурному по отряду, что обнаружил переправу через реку. Еще два дня назад ее не было. Дождался, когда техники заправят аэроплан горючим, и снова на взлет.

Когда Аким приземлился после третьего за сегодняшний день вылета, то почувствовал во всем теле страшную усталость. Захотелось лечь прямо на взлетке, не отходя от «Ньюпора». Напряжение полета сменилось апатией. Организм требовал отдыха. Хотелось лечь на траву аэродрома и бездумно смотреть в небо, глядя на облачка, проплывающие в вышине. Прапорщик поборол нахлынувшее желание, сказал мотористу, что идет отдыхать. Переставляя ватные ноги, побрел к себе в землянку. Не успел раздеться, только расстегнул летный комбинезон, как явился вестовой штабс-капитана Буслаева с приказанием немедленно явиться в штаб.

Не понимая, в чем дело, пошел вместе с солдатом.

Аким стянул с головы летный шлем, собираясь возразить, что он недавно с вылета.

— Ничего не выйдет, — опередил его начштаба, угадав все по кислому выражению лица летчика. — Ирхин и Сатаров еще не вернулись, у поручика Волкова отказал мотор…

Поплавков представил себе этого поручика. Он летал на новеньком «Спаде» — лучшем аэроплане, какой имелся в отряде. Сегодня, когда все военлеты с утра поднялись в воздух, Волков не летал… Вместо этого он целый день возился с мотором своего самолета. Одним словом, гнида.

Обидно, что другие летают за этого труса. Начштаба отлично понимал истинную причину «аварии», но не захотел отправлять Волкова на задание…

— Аким, у меня к вам небольшая просьба, — штабс-капитан заговорщицки подмигнул. Со стороны это больше походило на нервный тик. — Батенька, завтра командир отправляет командующему сводку о действиях отряда за декаду. Ничего не поделаешь, это наше начальство такое… родное. Уж извини, другого нет и не будет. Приказать тебе не могу, поэтому прошу. Возьми, пожалуйста, пару бомбочек, спусти на ту самую переправу, которую обнаружил. С воздуха гостинец пруссакам будет как раз. Командир галочку в реляции поставит. Ты ж его знаешь: не это, так что-нибудь новое придумает, чтобы отличиться. Выручай, дорогой, всего парочка бомбочек.

Поплавков хотел было возразить, сказать, что его аэроплан-авиаразведчик и не приспособлен к бомбометанию, что ему даже бомбы положить некуда. Но начштаба говорил так просто, во взгляде его было столько уверенности в своей правоте, что прапорщик согласился. Их командир Яблонько самодур и очковтиратель, разве это для кого-то секрет? Стоит попробовать. В жизни, да и в армейской жизни, нет ничего невозможного.

Уничтожить переправу приказано командованием армии. А штабс-капитан не надеялся, что Волков выполнит приказ добросовестно. Полетает, нарезая круги на безопасной высоте, и вернется как ни в чем не бывало. Не нашел или заплутал. Попробуй проверь, «Спад» — одноместный самолет. Это и стало причиной вызова Акима.

Поручик и до этого не отличался смелостью. Небо не звало и не манило его к себе. Не раз бывало: его «Спад» готов к полету, а он выйдет на взлетную полосу, поднимет над головой носовой платок и, если тот шевельнется, радостно скажет:

— Ветер силен. Не полечу.

Скажет и уйдет.

Начальник штаба зеленел от бешенства, но ничего поделать не мог. Поручик ходил в любимчиках у командира. Подполковник когда-то успел послужить с его отцом в Петрограде и отзывался о нем с придыханием как о блестящем офицере с высокой штабной культурой. Волков-старший готовил бумаги на доклад без единой помарки…

— А с Райхертом вообще беда приключилась, — продолжил штабс-капитан.

— Сбили? — выпалил Аким. Настроение и так скверное, а тут еще беда приключилась.

— Подбили, — вздохнул штабс-капитан. — С наблюдательного пункта доложили: Райхерта подбили на немецкой территории. Он перетянул через линию вражеских окопов. Но до наших недотянул. Спланировал на нейтралку. Сел на проволочные заграждения перед нашими окопами. Артиллеристы не растерялись, поставили заградительный огонь. Под огневой завесой пластуны вытащили нашего бедолагу. Райхерт цел, только сильно заикаться начал, ничего внятно объяснить по телефону не смог. Я только понял, что при посадке шасси сломались, — было видно, что штабс-капитан за многословием пытается скрыть волнение. — На наблюдательном пункте у пехотинцев, похоже, поэт сидит. Вы только представьте, батенька, как он доложил. Аэроплан, словно подбитая птица, опустив крылья, повис на проволоке. Какова метафора?

Прапорщик пожал равнодушно плечами. Что тут сказать. Никакие образные сравнения не волновали. Главное — Райхерт цел, а самолет? Да хрен с ним, с самолетом. Заберем «Спад» у Волкова, все равно не летает.

— Из штаба армии пообещали, что истребители Четвертого авиаотряда будут патрулировать в нашей зоне ответственности. Небо наши от чужих прикроют. Держись повыше, и все будет нормально. Зенитки не достанут. Кстати, вы знаете немецкий? — огорошил прапорщика Буслаев.

— Немного латынь, — осторожно ответил Аким. Начштаба умел ставить людей в тупик неожиданными вопросами. — Мы что, пленного взяли? Если он латынь знает, то смогу спросить, кто правил Римом. Учил в гимназии. Твердая четверка, — в голосе прапорщика прорезались горделивые нотки. — Поверьте, с моим учителем это немало. Еще тот зануда был.

— Верю, но это не совсем то, — начштаба потер подбородок. — Есть одна задумка. До или после, неважно, бомбометания, хорошо бы сбросить вымпел. Пусть германцы знают, кто у них в тылу шурует.

Поплавкова осенило:

— Сейчас дежурит по отряду прапорщик Денисов. Когда мы отмечали тезоименитство его высочества, — Аким замялся. Тогда Денисов смешал разведенный спирт с клубничным вареньем, объявив красную жидкость с плавающими в ней раздавленными ягодами коктейлем «Шасси в воздух». — У нас еще патефон сломался. Так вот, он пел Лили Марлен на немецком. Наверное, знает.

— Предположим, патефон не сломался, а его разбил поручик Гаравский, когда собрался с ним ехать в полковой лазарет к медичкам, — поправил его штабс-капитан. Он не любил неточностей и предпочитал называть вещи своими именами. — Помню. Я тогда на следующий день запретил полеты, чтобы вы в воздухе лбами не столкнулись. Слышал вашу песню. Душевно поете. Значит, говоришь, Денисов. Голос хороший, а вот слуха нет. Хороший летчик. Выше всех похвал. Вот только форму носить не умеет. — Без всякого перехода начштаба громко рявкнул: — Дежурный, ко мне!

Глотка у начштаба была луженая. Настоящий командирский голос. В полуоткрытую дверь просунулась голова дежурного:

— Вызывали, господин штабс-капитан? У меня на проводе корректировщики.

Прапорщик Денисов был верен себе. Портупея скособочена, пряжка где-то на боку. Шлейка, пропущенная под погоном на правом плече, перекручена.

— Подождут, — отмахнулся начштаба. — Зайдите, батенька. Говорят, вы немецкий знаете? Песни на нем поете. Самородок вы наш.

Дежурный по штабу улыбнулся.

— Есть такое дело. Немного, — он незаметно показал Акиму кулак.

— Не надо скромничать, — серьезно сказал Буслаев, — и знаки нехорошие показывать товарищу по оружию тоже не надо. Так что с немецким?

— Учил в университете.

— Долго?

— Отчислили со второго курса, в самом конце второго семестра.

— То, что надо, — начштаба радостно потер руки. Было непонятно: он радуется, что того отчислили или что он знает немецкий. — Просто чудно! — Не надо смущаться, как красна девица. В авиации грамотные люди до зарезу нужны, — Буслаев показал, как нужны, проведя ребром ладони по горлу. — Садитесь, батенька, на мое место. — Он встал из-за стола. Подошел к поручику и поправил портупею.

Перед молодым человеком на столешницу лег вымпел — треугольный кусок белой ткани со свинцовым грузом на конце.

— Надо написать какую-нибудь гадость про Вильгельма. Да позабористее, чтобы проняло и надолго запомнилось. Сможете, голубчик?

— Это судьба… — поручик облизнул вмиг пересохшие губы. — Меня со студенческой скамьи вышибли за то, что написал ругательство на доске в лекционной аудитории на перемене. Я не успел закончить фразу, что это Васька из второй группы, э-э… скотина эдакая. Профессор не поверил. Решил, что это про него. За это меня и отчислили. Давно мечтал повторить.

— Судьба, — эхом повторил Аким.

— Что хоть написали, лингвист вы наш? — неподдельно заинтересовался начштаба. — Переведите.

— Простите, не могу. Язык не поворачивается сказать вслух, — Денисов густо покраснел. — Могу написать.

— Тогда пишите, — штабс-капитан сунул летчику в руку синий химический карандаш.

Недоучившийся студент начал старательно выводить буквы на белом полотне. От усердия даже язык высунул. Фуражку сдвинул на затылок, чтобы не сползала на глаза. Он старательно выводил острые буквы готического шрифта. Слова складывались в длинные предложения. Похоже, Денисов поскромничал про ругательство, адресованное неизвестному Васе. Текст послания не уместился на одной стороне вымпела. Военлет расписался. Буквы становились меньше, текст изощреннее. О его содержании можно было лишь догадываться. Если уж профессора, закаленного постоянным общением со студентами, проняло, то уж немцам точно мало не покажется.

— Второй вымпел дать? — озаботился штабс-капитан.

— Не надо. Я уже закончил, — Денисов отложил карандаш.

— Молодец, — начштаба сунул вымпел Поплавкову. — Не забудь сбросить.

— Господин штабс-капитан, когда война закончится… — Денисов запнулся, — как вы думаете, когда мы победим, меня возьмут обратно в университет?

— Даже не сомневайтесь, батенька. Я лично напишу на вас ходатайство к ректору. А для верности подпишем у командующего армией. В этом деле нам поможет командир отряда. Мне он точно не откажет. Я умею убеждать. Правильно, Поплавков?

Прапорщик кивнул. Что да, то да, умеет убеждать.

— Ничего уточнить не хотите, господин прапорщик?

— А надо? — Поплавков по лицу начштаба догадался, что тот что-то недоговаривает.

— Батенька, надо будет сделать небольшой крюк до переправы. Совсем небольшой.

— Куда? — прапорщик следил взглядом за Буслаевым. Он не сел обратно за стол, заваленный картами и бумагами. Офицер широко шагал по кабинету, меряя шагами расстояние от стены до стены.

— Соседи из двенадцатого корпуса слезно попросили снять вторую линию немецких окопов. Фотографии первой линии есть, а второй нет. Им сегодня наступать. Желательно с минимальной высоты. Представляешь, как ты подразнишь немчуру. Сначала фотосъемка, потом переправа. Вернешься из полета — проси что хочешь!

— Новый самолет! — неожиданно для себя выпалил Аким. Он сам не успел подумать, а слова уже слетели с губ. Очередная выходка подсознания.

Начальник штаба наигранно сурово погрозил пальцем:

— Я же сказал, проси что хочешь. Про невозможное я ничего не говорил.

Офицеры попрощались. Штабс-капитан тряхнул Поплавкову руку на прощание и вернулся за стол. Проще самому слетать на боевое задание, чем разобраться в ворохе документов, скопившихся в папке с надписью «На доклад».

Когда прапорщики Поплавков и Денисов вышли из кабинета, начальник штаба тяжело вздохнул. Он хорошо понимал, что сейчас творится в душе у прапорщика. Все планы, которые строят военные в действующей армии, — всего лишь теория. А что будет на практике, остается только догадываться, уповая на благоприятный исход дела. Ему не раз приходилось отправлять подчиненных военлетов на трудные задания. Не все вернулись из полета целыми и невредимыми на родной аэродром.

Третьего дня он лично объяснил полетное задание по авиаразведке двоим прапорщикам. «Слушаюсь», — коротко ответили летчик Зеленов и летчик-наблюдатель Кондратьев. Откозыряли и ушли. Больше он их не видел живыми.

Они даже не долетели до линии фронта. Стал давать перебои мотор. Зеленов начал планировать к земле. При посадке самолет клюнул носом. Удар о землю, скапотировал, перевернулся несколько раз и превратился в груду обломков, перевитую проволокой и тросами. Летчик и наблюдатель погибли сразу. Тела офицеров были так изуродованы, что Зеленова и Кондратьева с трудом опознали. Военлетов хоронили в закрытых гробах. Дожить до конца войны — такой шанс выпадает не каждому. Жизнь диктует свои правила игры.

Выйдя из штаба, Аким уныло побрел к своему «Ньюпору». Через полчаса на взлетку выехал автомобиль. Два унтер-офицера с эмблемами саперов осторожно извлекли из кузова «парочку бомбочек»… Каждая весом по девять килограммов. Саперы, которые по возрасту годились летчику в отцы, с нескрываемым восхищением смотрели на прапорщика. Лихие парни служат в авиации. Все им нипочем.

Прапорщик ошалело смотрел на стальные чушки, выкрашенные в защитный зеленый цвет. Широкие юбочки стабилизаторов, острые конические носы, оканчивающиеся жалами взрывателей. Предохранительные колпачки уже сняты. Он не знал, что сказать. Слова застряли в горле. Страшно принять такой груз на «Ньюпор», тем более задул сильный боковой ветер. Отказаться тоже нельзя. Он уже дал согласие начштабу. Еще подумает, что Поплавков празднует труса. Он решил взять, но только одну бомбу.

У молодого прапорщика в новенькой летной форме было много энтузиазма и мало опыта.

Запустил мотор. Аким уселся на место и знаками попросил подать опасный гостинец. Положить его было некуда, кроме как на колени.

Смертоносный груз давил на ноги, мешал сосредоточиться. Ноги намертво припечатало к полу кабины. Укладывая бомбу на колени, Поплавков не учел одного обстоятельства: пока аэроплан стоял на земле, девятикилограммовая смерть пригревшейся гадюкой уютно устроилась у самого живота. При взлете самолет принял горизонтальное положение. Тут-то прапорщик понял свою ошибку.

Как только при подъеме приподнялся хвост самолета, бомба покатилась вперед и толкнула ручку управления. Ручку резко на себя. Если бы Аким моментально не среагировал, самолет неминуемо скапотировал бы, а это верный «гроб».

Прапорщик летел, обливаясь холодным потом.

Самолет постепенно карабкался в небо, набирая высоту. Каждый оборот пропеллера приближал линию фронта. Под крылом мелькнули кукольные домики безымянной деревни. Перемахнули две линии окопов, разделенные нейтральной полосой, изрытой оспинами воронок.

Поплавков летел и ждал — вот-вот что-то случится…

По данным разведчиков-пластунов из пехоты, противник усилил зенитную артиллерию. Узнав об этом, летчики решили летать на высоте полтора километра. Самая безопасная зона для аэроплана во время обстрела. Выходя на цель, снижались для фотографирования, пролетая над линией траншей.

Уже над первой линией вражеских окопов Аким почувствовал всю силу зенитного огня. Вокруг вспышки. Стреляли бризантными снарядами. Вот и вторая линия фортификационных укреплений. Надо снижаться. Снимки приказали сделать с минимальной высоты. Дымки разрывов становятся гуще, все плотнее сжимаясь вокруг самолета. Если снаряд разрывался ниже «Ньюпора», машину, как щепку, подбрасывало вверх. Верхние разрывы толкали к земле.

Немецкие зенитчики изменили тактику: впереди самолета образовалась сплошная стена вспухающих взрывов. Присмотрелся: большинство снарядов рвется чуть выше. Мелькнула мысль: спуститься еще ниже. Опасность прямого попадания меньше, чем от стального дождя осколков. Обдумывать и взвешивать все «за» и «против» не было времени. Аким потянул ручку на себя и пошел на снижение. Боялся в этот момент лишь, что из-за резкой смены высоты снимки получатся нерезкими.

Самолет проскочил полосу огня. Минуту-две слышен был лишь ровный гул мотора. Неожиданно несколько разрывов расцвели траурными цветками в опасной близости. Воздушной волной самолет швыряло то в одну, то в другую сторону. Казалось, «Ньюпор» вот-вот развалится в воздухе. Грохот разрывов заглушает рев мотора. Мелькнула мысль: немедленно повернуть назад, вырваться из-под обстрела. Уйти к своим. На душе сразу стало противно, словно сделал какую-то гадость тайком. Скулы занемели от страха, прапорщик невольно втянул голову в плечи, как будто это могло защитить его от осколков. Самолет упрямо продолжал полет. Левая рука автоматически через равные промежутки продолжает нажимать грушу фотоаппарата.

Но как ни был силен обстрел с земли, не он был главной опасностью для летчика. Разрывы зенитных снарядов гарантировали Акима от встречи с неприятельскими самолетами. Бой с ними в воздухе для военлета намного опаснее.

Снаряды рвутся то ниже, то выше. У зенитчиков нет специальных приборов, определяющих с земли точную высоту летящего аэроплана. Прицельность заградительного огня низкая. Все зависит от наводчика, его глазомера и опыта.

Задул встречный ветер. Уменьшилась и без того небольшая скорость тихоходного «Ньюпора». Акиму показалось, что он так медленно летит, будто его привязали в воздухе на месте и хотят не спеша расстрелять, как мишень.

Ничего, скоро должна появиться переправа. Ошибиться невозможно. Он засек внизу приметный ориентир: вот церковь на холме. Купол-луковица зияет пробоинами дыр. Крест уцелел, непоколебимо осеняя окрестности. Рядом деревенька. Недолго осталось лететь до реки.

Перед самой переправой его встретил новый шквал огня. Снаряды беспорядочно разрывались в воздухе. Казалось, они прыгают по небу черными осьминожками, стараясь дотянуться короткими щупальцами до летчика. Нестерпимо захотелось сбросить единственную бомбу на голову зенитчиков. И вдруг все разом стихло. В первое мгновение показалось, что враг убедился в неуязвимости «Ньюпора» и прекратил стрельбу. Но нет, батарея осталась позади. Аким вышел из зоны огня.

До переправы осталось лететь несколько минут. Одиночный разрыв справа. Послали вдогонку снаряд на пределе дальности. Должно быть, очень близко. Слишком близко. Аэроплан резко бросило в сторону, и в то же мгновение что-то обожгло шею. «Ранен! Зацепили гады», — подумал Поплавков. Боль почувствовал позже, когда он уже выровнял аэроплан. Схватился за шею рукой. Кровь. На перчатке смазанное бурое пятно. Осколок чиркнул по касательной. Ничего страшного. Не рана, а глубокая царапина. И странно, осознание того, что ранен неопасно, придало Акиму новые силы. Словно ничто больше не угрожало ему. Летчик вытер кровь с кожаной перчатки о борт кабины. На светлой фанере остался смазанный красный след, будто художник пробовал на холсте краску.

По шее за шиворот потекла теплая струйка. Похоже, рана неглубокая, но какой-то сосудик перебило. Поплавков осторожно покрутил головой. Вроде нормально, лишь немного жжет рану.

Свободной рукой обмотал шарф несколько раз вокруг шеи вместо бинта.

Пора снижаться. Высота триста метров. Вот и переправа. По ней марширует колонна черных муравьев. Упрямые человечки, подгоняемые злой волей командиров, двигаются в сторону фронта. Стрелять, рубить, колоть. Среди них мелькают ездовые упряжки артиллеристов. Игрушечные лошадки тянут орудия и зарядные ящики со снарядами. Аким заложил крутой вираж, заходя на боевой разворот.

Черная змея пехоты, поблескивая на солнце ежиком штыков, извиваясь, ползла к линии фронта. Эту неудержимую мощь не остановить. Такое не по силам летчику-одиночке, хоть бы притормозить.

Пришло время готовиться к бомбометанию.

Прапорщик решил так: левой рукой положит бомбу головкой на борт, стабилизатор пока останется на коленях. В нужный момент перекинет через край кабины.

Выполнить то, что задумал, оказалось нелегким делом. Напряг все мышцы, чтобы приподнять левой рукой бомбу к краю. Одновременно надо следить за управлением. На какую-то секунду он ослабил внимание, не удержал ручку — и самолет дернулся.

От толчка все усилия пошли насмарку. Скрежетнув, бомба сорвалась с борта, стукнулась о колени и скатилась вперед, под ноги.

Летчик так и не понял, откуда у него взялись силы, чтобы предотвратить неминуемый штопор…

Поплавков несколько раз глубоко вздохнул. Надо успокоиться. Взять себя в руки. Бешено колотящееся сердце, казалось, пробьет грудь изнутри. Главное — спокойствие. Он опять начал двигать бомбу к борту. Кажется, она стала еще тяжелее. Сколько ни старался, никак не удавалось запрокинуть ее на борт.

Высота все меньше. Скоро переправа. Сейчас заметят с земли и откроют заградительный огонь. Исполинский змей втянулся на мост, возведенный за одну ночь. Голова колонны уже была на противоположном берегу. Как он вовремя успел. И всего одна бомба. Второго шанса не будет.

Идти второй заход — потерять фактор внезапности. Аким решился на последнее. Бросил управление и обеими руками вцепился в бомбу. Перевалил на борт. Толкнул.

Все это произошло в какие-нибудь две-три секунды. Этого хватило, чтобы аэроплан, лишенный управления, клюнул носом и начал заваливаться в штопор.

Бомба понеслась вниз, разворачиваясь взрывателем к цели. Ветер весело засвистел в оперении стабилизатора, радуясь новой игрушке. Следом за бомбой полетел смятый вымпел. В воздухе он расправился и, крутясь, как кленовое семечко, устремился вниз.

Сбросив смертоносный груз, прапорщик мертвой хваткой схватился за ручку управления. И вовремя. Задержись на мгновение — и вряд ли удалось бы выровнять самолет.

Под крылом распустился огненный цветок взрыва. С опозданием донеслось буу-у-ум. Смельчакам всегда везет. Первый блин оказался не комом. Судьба военного переменчива. Сегодня она одарила летчика благосклонной улыбкой, а не повернулась, как обычно, спиной. Бомба с ювелирной точностью попала в зарядный ящик. Боезапас сдетонировал. На месте переправы остались обломки бревен и досок, плывущих по течению. На месте взрыва с тяжелым вздохом разошлись волны. На берегу обезумевшие от страха, посеченные осколками лошади рвали постромки, калеча не успевших увернуться солдат…

С набором высоты Аким уводил «Ньюпор» подальше от реки, стараясь укрыться в облаках. Сейчас опомнятся и решат поквитаться с летчиком. Отлетев на безопасное расстояние, прапорщик перевел дух. Можно немного расслабиться после пережитого.

Настроение отличное. Жаль, солнце все ниже и ниже. Стыдливо собирается спрятаться за горизонт. Надоело смотреть на грешную землю. Скоро сумерки начнут сгущаться. Ничего, он успеет до темноты вернуться на аэродром.

Курс домой. Поплавков снизился, выходя из облаков. Надо искать ориентиры на земле. По ним он доберется до аэродрома, как мальчик из сказки, который крошил хлеб, чтобы не заблудиться. Вот и церковь, и деревня, над которой он уже сегодня не раз пролетал. На месте игрушечных домиков дымились пепелища. Даже на высоте летчик почувствовал запах гари, неприятно щекотавший ноздри.

Аким представил, как начштаба Буслаев меряет шагами кромку взлетки: пятьдесят метров в одну сторону, пятьдесят обратно. Штабс-капитан, если сам не был на задании, никогда не уходил с аэродрома, пока не возвращался последний летчик из полета. Терпеливо и тревожно ждал возвращения подчиненных. В первую очередь они его боевые товарищи. Для него отряд — одна семья. Ходил взад-вперед и страшно волновался, когда кто-то запаздывал. Невозвращение с вылета в лучшем случае сулило вынужденную посадку. Но обычно это значило, что где-то появится земляной холмик с пропеллером наверху.

Воображение Поплавкова рисовало картину, как он вылезает из кабины и идет по взлетному полю. Мысленно рапортует: «Господин штабс-капитан, ваше задание выполнено. Переправа уничтожена». Начштаба в ответ улыбнется и скажет: «Батенька, я в вас не сомневался. Побольше бы таких военлетов. С такими орлами не пропадем…»

От приятных мыслей его отвлек новый стрекочущий звук. Он назойливо лез в уши. Мешал сосредоточиться.

Далекий стрекот понемногу уходил. Прапорщик наконец углядел вдалеке черную точку. Точка, басовито гудя, приближалась, на глазах превращаясь в аэроплан. Самолет летел с нашей территории.

«Наконец-то! Пусть и с опозданием, но послали прикрытие».

Самолет приближался. К своему удивлению, Аким узнал в нем немецкий «Фоккер». Что он делает в нашем тылу? Тут он вспомнил, что в сводке, циркулярно разосланной по армии, сообщали, что истребители из Четвертого авиаотряда захватили «Фоккер». Немец в горячке боя расстрелял все патроны. Его взяли в «клещи» и посадили на нашей территории. Эта мысль успокоила, значит, этот «Фоккер», видимо, и послали в воздушный патруль.

Что предположение Акима правильно, доказывало и поведение аэроплана. Он, держась на той же высоте, что и прапорщик, начал описывать вокруг «Ньюпора» большие круги. Это не внушало подозрений, но в душе военлета робко тренькнул внутренний колокольчик тревоги. Так потерпевший кораблекрушение чувствует приближающуюся опасность, не видя в глубине акулы-людоеда, нарезающей круги. Жизнь на войне приучает к осторожности. Поплавков решил не терять из поля зрения темный силуэт самолета.

Ровно гудит мотор, успокаивая внимание. Через некоторое время прапорщик автоматически отметил, что круги «Фоккера» становятся уже. Быстро сообразил, что он приближается в тот момент, когда находится сзади «Ньюпора» и когда летчик его не видит. Это показалось прапорщику подозрительным. Колокольчик тревоги надрывался изо всех сил. Прапорщик стал ловить его маневр. Как только истребитель оказался сзади него, он развернулся на сто восемьдесят градусов. «Фоккер» скользнул ему под хвост. Заметив, что его обнаружили, круто развернулся и отлетел дальше. Этот маневр повторился несколько раз.

Поплавков резко пошел на снижение. То же сделал истребитель. Прапорщик поднял «Ньюпор» на четыреста метров. «Фоккер» повторил маневр. Теперь он настолько приблизился, что Аким видел фигуру летчика в черном защитном шлеме и очках.

«Фоккер» снова сзади. Аким пошел на снижение, одновременно резко повернул самолет. Мотор взвыл на высоких оборотах, но машину вытянул. «Ньюпор» подчинялся так, как хороший конь с полуслова подчиняется наезднику.

Поплавков не успел закончить маневр, как над головой у себя услышал треск пулемета и мимо него пронесся «Фоккер». Прапорщик среагировал мгновенно, выпустив вслед ему очередь из «Кольта». Неудобно стрелять одной рукой, и точность попадания от этого страдает. Все равно лучше, чем когда они летали без пулеметов.

Раньше из оружия был лишь пистолет в кобуре на боку. Ощущение такое, будто голый вышел на улицу. С пулеметом-то надежнее, чувствуешь себя увереннее.

Ответная стрельба охладила пыл немца. Он не рискнул сразу же вторично атаковать.

«Фоккер», используя свое преимущество в скорости, преследует Акима. За сотню метров до него он развернулся и снова дал очередь. Прапорщик не стал задерживаться с ответом. С трудом удается поймать вражеский аэроплан в перекрестье прицела, кольт, как живой, бьется во время стрельбы, плюясь пулями. «Фоккер» повторил маневр. Зная, что под носом у него мертвая зона и он не будет стрелять, Аким ушел со снижением. К его сожалению, расстояние между машинами снова быстро сокращается. Вот он стал разворачиваться влево. Но не успел летчик закончить маневр, как Поплавков развернул свой аэроплан тоже влево на сто восемьдесят градусов и атаковал в лоб. «Фоккер» пронесся над ним. Пулеметная очередь хлестнула по левому крылу. Аким почти в упор разрядил в него полдиска из кольта. Тук-тук-тук… пулемет частил, как швейная машинка в умелых руках швеи. Очередь оборвалась с громким металлическим щелчком… пулемет заело. Военлет свободной рукой несколько раз резко дернул затворную рукоятку. Надо устранить задержку. С третьей попытки получилось. Щелк! Заклинивший патрон золотистой рыбкой с остроконечной головкой выскочил из затворной рамы. Задержка устранена, можно стрелять!

За это время, пока пилот возился с капризным пулеметом, «Фоккер» успел зайти ему в хвост. Поплавков со скольжением сделал резкий поворот. «Фоккер» оказался на прицеле. Прапорщик, затаив дыхание, плавно нажал спуск. «Кольт» грохотнул короткой очередью в три патрона и умолк. Немец, видимо, понял, что пулемет заело, развернулся и идет в лоб.

«Теперь не вывернуться, — пронеслось в голове. — Отлетался. Конец». Аким зубами стянул перчатку с левой руки. Дергает затвор, пытаясь устранить задержку, одновременно успевая сделать поворот влево. «Фоккер», ревя мотором, проносится влево. Так близко, что удалось рассмотреть лицо летчика в защитном шлеме и очках.

«Ньюпор» дернулся, как необъезженная лошадь. Что такое? Чувствуется, что самолет сильно заворачивает вправо, так что его трудно держать на прямой. Поплавков посмотрел на правое крыло и оторопел: правая плоскость изрезана пулями, как ножницами. В стенке кабины справа две большие дыры. Немец стрелял разрывными пулями. Удивительно, как он не сбил Акима!

От встречного ветра, который задувал в разрывы обшивки, крыло надувалось, как мешок. Что будет, если сорвет полотно? Тросик, фиксирующий элерон, тоже перебит. Трудно объяснить, как старый аэроплан выдерживал развороты. Ветеран, как и военлет, не собирался сдаваться.

«Этого еще недоставало, — выругался прапорщик, в очередной раз вручную выщелкнув цилиндрик патрона. — Мы еще посмотрим, кто кого!»

В воздушном бою, как и в любой другой схватке, все сводится к простой дилемме: либо ты успеешь убить первым, либо убьют тебя.

Между тем «Фоккер» шел прямо на него. Оторваться не получится. Немец быстроходнее «Ньюпора» — догонит, в упор расстреляет. «Фоккер» совсем близко, но не стреляет, должно быть, встретился опытный летчик, хочет действовать наверняка.

Было хорошо видно, как немец грозит ему кулаком и что-то кричит. Не слышно из-за рокота мотора. Хотя и так ясно, что ругается.

Аким повел самолет навстречу. Лоб в лоб. У кого первого сдадут нервы. Первым не выдержал немец. Отвернул. В лоб он не принял боя «русфанеры», полез в высоту и стал пытаться заходить сзади. Подпустив его метров на полтораста, Поплавков вновь развернулся и полоснул короткой очередью. Немец ответил, огрызнувшись, очередью и вновь, скользнув на крыло, исчез в облаках.

Этот маневр он повторял всякий раз, когда прапорщик разворачивался и встречал его самоубийственной лобовой атакой. Разворачивался он так круто, что, казалось, старичок «Ньюпор» не выдержит, развалится на куски. Но раз за разом самолет слушался военлета, а не встречай он «Фоккера» в лоб, скорее всего, давно уже грохнулся бы на землю, прошитый пулеметными очередями.

Долго так продолжаться не могло. Воздушная круговерть измотала обоих летчиков. На очередном заходе Аким одной рукой перекинул кольт на правый борт. Расходясь на встречных курсах, одной длинной очередью выпустил все патроны. На этот раз кольт не подвел. Сухо щелкнул боек, когда диск опустел. Все, или пан, или пропал.

«Фоккер» скользнул на крыло, теряя высоту. Самолет вошел в пике и врезался в землю.

«Ура-а-а! — закричал Аким. — Влет срезал пруссака!»

Первый воздушный бой и первая победа! Живой! Но, как оказалось, свой лимит везения на сегодняшний день прапорщик исчерпал. Мотор начал «чихать», работая с перебоями. Явственно потянуло дымком. Запах гари быстро усиливался. Может, дотянет «Ньюпор» до аэродрома, а может, нет? Пули издырявили не только обшивку самолета, одна пробила маслопровод. Военлет еще не знал, что мотор работает на пределе.

Удача, с какой Аким вышел из воздушного боя, окрылила его. Придала больше сил. Но по теплоте на спине было понятно, что рана опять закровила. Шарф вместо бинта помогал плохо. Капля за каплей выходила жизнь из уставшего тела.

От пережитого напряжения и потери крови начало подташнивать. Нельзя расслабляться. Дашь слабину — считай пропал. Немного осталось до аэродрома. Надо дотянуть, главное, чтобы старичок «Ньюпор» не подвел.

Аэроплан все хуже поддавался управлению. Летчик прекрасно понимал: еще немного — и верная машина перестанет его слушаться. Посмотрел на приборы. Альтиметр показывает высоту триста метров. «Успею ли дотянуть до земли?» Прапорщик свободной рукой сорвал шлем. Голову обдало струей ветра. Сразу стало легко. Он успел обеими руками схватить ручку управления и выровнять самолет, который уже начал сваливаться в полуштопор.

Главное — не потерять сознание, наглотавшись чадного дыма, все гуще валившего из горящего мотора.

Самолет снизился и летел на высоте двадцати-тридцати метров. Судя по звуку мотора, отказал в работе один цилиндр. Тянуть до последнего, надеясь на то, что, если станет совсем худо, он успеет выключить мотор и сесть. Обидно, столько пережить и погибнуть в последний момент при посадке. Аэроплан насилу тащился, теряя метр за метром высоты.

«Ну не везет мне сегодня. Хотя почему не везет? Немчуру на „Фоккере“ вогнал в русскую землю…»

Мотор чихнул напоследок и приказал долго жить. Сердце аэроплана не выдержало перегрузок и остановилось. Акима это не смутило, планировать без мотора не представляло трудности. Не в первый раз. Сейчас главная задача военлета — скорее сесть на землю. Появилось противное чувство, как к горлу подкатывает тяжелый комок, спирает дыхание. Поплавков открыл рот, жадно глотая воздух. Над головой как могильная плита нависла. Сейчас главное — в землю не воткнуться.

Внизу расстилалось поле с редкими телеграфными столбами, с порванными проводами.

Снижаясь по спирали, прапорщик стал заходить на посадку. Вдруг видит, что ветер снес его от выбранной полоски земли и он «мажет» прямо на телеграфные столбы, линия которых по диагонали через поле. Надо немедленно развернуться по ветру Другого выхода не было. Почти у самых столбов Поплавков успел сделать этот маневр, но ветер со всей силой бросился на аэроплан. Самолет на большой скорости чиркнул о землю правым крылом. Перевернулся, ударился левым, перевернулся еще раз, другой… На месте «приземления» вместо «Ньюпора» осталась куча обломков с летчиком внутри. Уцелели винт, который при остановке мотора застыл в горизонтальном положении, и кабина с летчиком. По счастливой случайности она уцелела лишь потому, что при вынужденной посадке удары пришлись на крылья. Зря Аким мысленно жаловался сам себе, что сегодня не везет. Все могло закончиться куда хуже. Профессиональный риску военного на войне всегда зашкаливает. Это не приказчиком в скобяной лавке суетиться, обслуживая покупателей.

«Переправу разбомбил. „Фоккер“ сбил. Разве плохо? Самолет в дрова, а он все еще жив, разве этого мало? Немало…»

Навалилось ощущение, что он участвует в спектакле, где всего один актер. Играет в декорациях к постановке про невероятные приключения в мрачное время. Военлет один на сцене. Совсем один. И в зале, скрытом в темноте, сидит один зритель. Один актер, один зритель с косой в руке. Смотрит на актеришку и думает, дать занавес или объявить антракт. Сделать перерыв перед следующим действием.

Похоже, перерыв заканчивается. Опустится занавес, второй раз не поднимут. Военлет тряхнул головой, прогоняя непрошеное наваждение. Привидится же такое и, как всегда, не вовремя. Надо выбираться. На четвереньках, ползком, «на зубах», но подальше от самолета.

Ему уже не узнать, что пробила пуля: маслопровод или магистраль подачи бензина. Чадно дымивший в полете двигатель сейчас загорелся.

Погребальные костры из ладей «драккаров» были в почете у викингов. Последняя дань уважения настоящим ратоборцам. Огненный пропуск в Валгалу — рай для воинов. Аким не так представлял свои последние минуты. Он считал себя русским и никогда не был среди скалистых фиордов. Еще есть неоконченные дела на земле. Какие? Неважно, есть и все. Актер моноспектакля сам будет писать пьесу. Зрителю придется подождать, когда будет последний акт. И это будет не сейчас. Не сегодня.

От удара о землю и потери крови военлет так ослабел, что не мог вылезти из кабины. Перехватило дыхание, в голове помутилось. Прапорщика окутала приятная темнота беспамятства.

Сознание вернулось к Поплавкову одновременно с мыслью: «Вылезать! Покинуть самолет как можно быстрее. Может быть пожар или взрыв».

Из-под раскуроченного двигателя тянуло дымом. Там, где пропеллер крепился к мотору, показались робкие огоньки. Ветер, налетевший на обломки, перебросил огонь на остатки корпуса. Сухое дерево весело полыхнуло. С двигателя пламя перемахнуло на изломанные крылья, подбираясь к баку с бензином. Ветер играючи перебросил огонь с крыльев на хвост. К бензобаку бежали веселые, маленькие огоньки. Скоро самолет станет для летуна погребальным костром. Прапорщик попытался вылезти из пилотного кресла. Шея отозвалась резкой болью. По телу прокатилась ослепительная волна. Перевалиться через борт не смог. Руки в крови… Жаром дыхнуло в лицо. Левую скулу ожгло, лизнул язык пламени, словно пробуя на вкус человека. Затрещали сгорающие волосы, торчащие из-под летного шлема. Собрал силы, перевалился-таки через борт и мешком вывалился на близкую землю. Над головой горело. Огоньки перебрались на правое крыло и оттуда потянулись к хвосту. Еще немного — и рванет бензобак. Пламя жадно глодало деревянную конструкцию. Глухо ухнул топливный бак. Столб пламени устремился вверх, а затем рухнул вмиг гудящей волной огня.

Аким пополз от горящего самолета, собирая остатки сил. Главное — не потерять сознание. Левая рука, правая нога. Еще чуть-чуть. Левой — правой. Согнул — разогнул.

Сзади еще раз громко жахнуло. В небо устремился новый сноп огня. Костер — все, что осталось от аэроплана.

Военлет, уткнувшись лицом в землю, не видел, как превращается в дым старичок «Ньюпор». Чертик, нарисованный на хвосте, дергался, будто живой, когда обшивка корежилась от жара. Последней исчезла в огне клыкастая улыбка от уха до уха.

Ничего этого Поплавков не видел, провалившись в спасительное беспамятство. Все-таки он успел каким-то чудом выбраться из кабины, отползти на безопасное расстояние от аэроплана, когда полыхнуло по-настоящему.

Почти сутки Аким пролежал на земле без сознания, пока его не подобрал казачий разъезд. Открыл глаза уже в госпитале. Вокруг незнакомые люди в белых халатах.

Во второй раз он на короткий миг пришел в себя, когда его кололи иглой. Проверяли чувствительность тела. Правая часть лица, шея и левая рука не реагировали на уколы. Зато первый укол в правую руку заставил его дернуться. Медики не заметили его полуоткрытых глаз. Продолжали совещаться.

— Безнадежен, — каркнул один.

— Да, коллеги, — вздохнул другой. — Состояние критическое. Если и выживет парнишка, останется калекой на всю жизнь. Будет парализована вся левая часть тела из-за перелома отростка первого шейного позвонка и от кровоизлияния в оболочке спинного мозга. Еще ожог лица. Ну, это не смертельно, глаза целы, а волосы отрастут… может быть, множественные ушибы и гематомы по всему телу…

Его шею, затылок и верхнюю часть туловища упаковали в гипс — почти три месяца без движения. Он стал похож на витязя в белой скорлупе гипсового доспеха. «Наш рыцарь неба!» — перешучивались медсестры на утреннем обходе.

В госпиталь нагрянул начальник штаба гвардейского Первого отряда Буслаев. Вошел в палату и не сразу узнал своего подчиненного. Аким спал. Штабс-капитан присел на койку, неосторожно задев сломанную руку. Ни табуретов, ни стульев, чтобы не мешали делать перевязки.

— Е-ешкин кот… — спросонья ругнулся раненый, не разобравшись, что происходит и кто нагрянул в гости.

— Ну-у! — повеселел Буслаев. До этого он с содроганием и жалостью разглядывал прапорщика в гипсовом саркофаге. Осунувшееся желтое лицо, краше в гроб кладут. — Раз ругаешься, значит, будешь жить. Я хотел сказать — летать, — быстро поправился начштаба. — Я был на месте твоей… мягкой посадки. От твоего аэроплана остались куча пепла и оплавленный металлолом. Сначала пепла в котелок набрали, гм-м… ну, значит, чтобы прах домой отправить. Все честь по чести. Хорошо, что местные жители подсказали, мол, казачки летчика подобрали. А ты цел и еще ругаешься. Значит, успел выбраться, когда еще не полыхнуло. Молодец, узнаю офицерскую закалку.

Раздалось громкое покашливание. В дверях стоял дежурный врач и демонстративно показывал часы-луковицу, мол, время вышло, больному нужен покой.

— Иду, иду! — засуетился штабс-капитан. Поднимаясь с кровати, он осторожно начал поправлять подушку под головой Акима. Воровато оглянувшись, жестом фокусника что-то сунул под нее и тихо прошептал, чтобы врач не услышал. — Знаю, что нельзя, но ребята просили передать. Там фляга с коньяком. Настоящий «Шустовский», довоенного разлива. Одна рука действует, значит, справишься. Ждем тебя. Поправляйся…

Уже в коридоре офицер спросил у дежурного врача, мимо которого удалось прошмыгнуть в госпитальную палату:

— Как он, доктор?

— Безнадежен, — коротко сказал о Поплавкове врач.

— А может?..

— Увы. Никаких шансов, голубчик. На выход.

Все возможное сделали врачи.

Все возможное сделал Аким. Небо звало и манило к себе летчика.

И наступило время, когда через три месяца прапорщик встал на ноги. Медсестры перешептывались, глядя, как летчик ковыляет по коридору, держась за стену. Тот, кого они кормили с ложечки, пошел.

Врачи давали ему восемь месяцев райской жизни в Пятигорском санатории. Прапорщик Поплавков наотрез отказался. Никаких санаториев. Не надо рая. Скорее в отряд! Скорее подняться в воздух.

После выписки из госпиталя Аким еще полгода ходил с «„гордым“ видом»: голова не поворачивалась на шее, а если нужно было оглянуться, ему приходилось поворачиваться всем корпусом.

Наступил день, когда в авиаотряде не осталось ни одной исправной машины. Летный состав отправили на офицерские курсы повышения квалификации при штабе армии. Мудрое решение. Хорошо еще, что в окопы к пехоте не отправили.

Позиционная война, окопы, зеленая тоска осточертели. На курсах настроение летунов еще больше ухудшилось. Целыми днями, с утра до вечера, приходилось слушать занудные лекции по истории военного искусства, пересыпанные к месту и не к месту примерами из войн древних греков и римлян.

К авиаторам на курсы приехал генерал Радко-Дмитриев. Прекрасный оратор, он красочно объяснил присутствовавшим цель предстоящей Митавской операции. Рассказал о новых способах прорыва вражеской обороны. У слушателей отвисли челюсти от услышанного. Офицеры с открытыми ртами слушали о внезапной атаке без единого орудийного залпа, о быстром преодолении проволочных заграждений, о дружной штыковой атаке. Вместе с летчиками были и пехотинцы, сразу же представившие самоубийственный штурм без предварительной артподготовки.

Увлекшись, генерал вошел в раж: «Вы голыми руками, зубами должны будете рвать колючую проволоку! Штыком и прикладом!» Все присутствующие мрачно переглядывались. Все понятно: обещанного подвоза боеприпасов не будет.

Никто из офицеров не сказал ни слова. Промолчали. Выдержка — единственный способ выжить, если концентрация идиотов зашкаливает за мыслимые пределы, особенно когда ты служишь в армии. Общение с дураками укрепляет выдержку, с самодурами — делает человека сильнее, закаляет, а заодно стирает без остатка шершавой наждачкой с характера наивность. Главное — не прогнуться и не сломаться.

Заметив потускневшие глаза, поскучневшие лица, командующий армией на мгновение задумался, словно что-то вспомнил, а затем медленно произнес: «Вас, господа авиаторы, это не касается. Наши союзнички-французы согласились продать нам внеочередную партию аэропланов. Надеюсь, что машины прибудут на фронт вовремя, а не как обычно. Представление к наградам на отличившихся в воздушных боях реализовано. Вручать будет Сам в Ставке фронта. Список у командира. Привести форму в образцовый порядок. Внешний вид иметь молодцеватый. Вопросов не задавать. Ваша учеба в офицерском резерве закончена. Удачи».

Четыре Георгиевских креста были выделены командующим армией отличившемуся в воздушных боях во время наступления гвардейскому Первому авиаотряду. Ими наградят наиболее отличившихся военнослужащих, причем с учетом мнения их боевых товарищей. Такой порядок был официально узаконен и назывался «приговор роты». Егорий, полученный по «приговору роты», ценился в армейской среде выше, чем полученный по представлению командира. Это грело душу Акима даже больше, чем то, что коробочку с орденом ему лично вручит Николай II…

Офицеры расходились, оживленно переговариваясь на ходу. Поездка в Ставку. Награждение. Заманчивая перспектива покинуть курсы, опостылевшие прокуренные землянки заслонила собой возможные бедствия, страшные потери, смерть и ранения — все, что связано с наступлением. Без летчиков не обойдутся. И новенькие аэропланы привезут, и топлива будет с избытком.

…В весенний мартовский день 1916 года прапорщик Аким Поплавков вместе с группой офицеров-летчиков, отличившихся в воздушных боях на германском фронте, где сражались их авиаотряды, прибыл в Ставку, находящуюся в Гатчине. После показательных полетов аэропланов, имитирующих воздушный бой, император Николай II лично наградит рыцарей неба орденами. Заодно решили соорудить памятник в честь зарождения воздушного флота России.

В тот день прапорщику Поплавкову вручили Георгиевский крест III степени — кусочек металла на желто-черной ленте (в связи с трудностями войны отлитый из серебра пониженной пробы).

Затем, когда закончилось награждение летчиков орденами, состоялась торжественная закладка камня на месте будущего монумента. Российский император вручил коробочки с орденами, перерезал ленточку и поспешно отбыл со свитой. Он откровенно тяготился общением с боевыми офицерами. На фоне штабных отутюженных и лощеных офицеров штаба с аксельбантами на мундирах с иголочки, почетного караула из двухметровых юнкеров выпускного курса летчики в неподогнанной, наспех выданной со склада форме смотрелись бледно, если не сказать убого. Николай II сам был полковником гвардии и ценил в офицерах в первую очередь внешний вид, строевую выучку и подтянутость. Боевые летуны никогда не уделяли внимание шагистике. Монарха это коробило и заставляло вымученно улыбаться невпопад, кривя губы в некоем подобии улыбки.

На камне шла надпись с ятями: «Здесь будет установлен памятник витязям неба, храбро сражавшимся в поднебесье. Они раз и навсегда доказали, что небо России для чужих закрыто. Вечная память погибшим. Слава народная живым».

Любое торжественное мероприятие в армии заканчивается банкетом, плавно переходящим в попойку. Всех, кто не уехал вместе с монархом, пригласили в просторную палатку с накрытыми столами, установленную на краю аэродрома. Столы были накрыты по номерам отрядов. Летчики тут же начали разливать коньяк по стаканам, игнорируя рюмки на тонких ножках. Высокое начальство отбыло, теперь можно и отметить награды как положено. После первого тоста офицеры прикололи ордена на мундиры. Очень скоро из-за их стола слышались громкий хохот и армейские шутки. Позднее, когда началось броуновское движение офицеров от стола к столу, банкет плавно перерос в грандиозную пьянку. Пили как обычно: «За дружбу и попутный ветер до дна!», «За победу над Германией!».

— Господин прапорщик, надеюсь, не помешал? — вежливо осведомились за спиной Поплавкова.

Аким обернулся. Перед ним стоял с бокалом в руке инквизитор в форменной красной кожаной куртке. Высокий мужчина с холодными немигающими глазами. Неестественно прямая осанка выдавала в нем человека, привыкшего носить форму.

«Что он здесь делает? Не так я себе представлял день вручения Георгиев».

— Нет, конечно. Располагайтесь. — Поплавков обвел рукой просторную палатку с накрытыми столами. — Места всем хватит.

— Поздравляю вас с Егорием. Честно заслуженная награда, — инквизитор отсалютовал бокалом. — Слова казенные, но, поверьте, сказаны от души.

— Благодарю.

— Буду краток. Хочу сделать вам официальное предложение — присоединяйтесь к нам.

— Э-э… Если мне не изменяет память… — оторопел военлет.

— Не изменяет, — подтвердил инквизитор и продолжил за Акима: — Предлагаю вам стать кандидатом в Корпус инквизиторов. Попробуйте стать одним из нас. — Он пригубил свой бокал. — Еще вопросы есть?

— Почему я? — искренне удивился летчик. — У меня нет талантов, не отмечен никакими особыми способностями. Обыкновенный офицер. Как и всем, мне хочется обычных вещей…

— Согласен, — прервал Поплавкова инквизитор. — Почти такой же, как все. Почти. Всего одно слово. А кто видит черные ветерки?.. — инквизитор выдержал театральную паузу. — И самое главное — готовность к самопожертвованию. Идеальное сочетание, чтобы стать… нет, попробовать стать инквизитором. Никого силком не тянем. Думайте. Решайте.

— Откуда вы знаете, что я вижу это… ну, эти.

— Предвестники беды, — пришел на помощь инквизитор. — В околонаучных кругах их еще называют отголосками, эхом несвершившегося события. Тень будущего на нашу реальность. Так сказать, круги времени. А откуда знаем, так у нас свои источники информации. Специфика службы. — Туманно и неопределенно. Хотя какой вопрос, такой и ответ. — Таких, как вы, в офицерском корпусе много. Летчик вы хороший, выше всех похвал, но таких тоже предостаточно. Служба для вас — долг. А честь не пустой звук, за который отдают жизнь. Плюс ваш талант. В сумме они дают набор качеств, редкий для современного человека. Поверьте. Нам трудно найти таких, как вы, а тех, которые смогут стать инквизиторами, с кем можно плечом к плечу защищать Родину, еще труднее. Вы воюете неполных два года. А инквизитор постоянно на передовой. Только наша, — слово «наша» инквизитор выделил голосом, — линия фронта невидима. Враг может затаиться в соседней квартире. Улыбаться тебе каждый день на улице. На нем нет вражеской формы. У него тысячи лиц. Инквизиторы постоянно несут потери. Потери надо восполнять, а достойные кандидатуры встречаются все реже и реже. В детстве вы мечтали построить самую надежную и красивую крепость. Все как положено: высокая зубчатая стена, крепостной ров с водой, над башнями с бойницами развеваются разноцветные стяги. Построить и охранять ее от врагов. Судьба. Мне кажется, нам по пути.

— У меня в гимназии по Закону Божьему была тройка, — как на исповеди, выпалил Аким. Все должно быть начистоту. Если выкладывать, то уж все до мелочей.

К удивлению военлета, инквизитор неприлично громко расхохотался. В их сторону начали оборачиваться офицеры, привлеченные смехом. «Тише, господа, вы не в цирке на представлении», — укоризненно произнес седой полковник. Инквизитор прижал руку к сердцу и кивнул, извиняясь.

Не такой реакции ожидал военлет на свое признание. Отсмеявшись и смахнув набежавшую в уголке глаза слезу, инквизитор с чувством произнес:

— Не переживайте так. У нас атеистом или агностиком стать не получится при всем желании. Слишком часто предстоят встречи лицом к лицу с исчадиями, существование которых лишний раз подтверждает, что Он есть. Мыслите от противного. Вы же офицер, где ваше воображение? У нас свои критерии отбора. Нет вступительных экзаменов, только переводные — с курса на курс, как в юнкерском училище.

На них все чаще стали оглядываться. Слишком сильно выделялась красная инквизиторская кожанка среди зеленых офицерских мундиров.

— Свою судьбу определяет исключительно личный выбор человека. Я могу лишь сделать вам предложение. Э-э, дать подсказку. — Инквизитор сейчас выглядел как обычный зазывала у дверей открывшегося магазина. Нет, все-таки необычного. Полного удивительных вещей, дающих почти безграничные возможности. — Многие стали инквизиторами и не жалеют. К несчастью, никого не жалеют. Ни себя, ни других… Поэтому нам в Корпусе сейчас особенно нужны такие, как вы. По-настоящему живые, побывавшие одной ногой на том свете, но при этом оставшиеся людьми. Надеюсь, вы таким и останетесь. — После паузы инквизитор продолжил говорить: — Вы подумайте, подумайте, время у вас есть. Минут пять-десять. Взвесьте все «за» и «против». Я к вам попозже подойду… чтобы потом поздно не было, — бросив эту двусмысленную фразу, инквизитор отошел от летчика.

К Акиму тут же подошли два военлета из Четвертого авиаотряда. Он ожидал вопросов об инквизиторе. Но офицеры просто решили поздравить товарища с наградой, а заодно и отметить это дело. Десять минут пролетели быстро.

Инквизитор подошел к нему незаметно, когда Поплавков вышел из палатки на свежий воздух, словно появился из ниоткуда. Коротко спросил:

— Что скажете, господин прапорщик?

— У меня еще есть время подумать? Посоветоваться?

— Нет. Ответ надо дать здесь и сейчас. Да или нет?

— Согласен! — бухнул во все горло Аким.

— Другого ответа я и не ожидал, — одобрил выбор летчика инквизитор, ободряюще улыбнулся, показав ровные белые зубы. — Нам пора. Идем.

— А как же авиаотряд… — начал Поплавков. — Нам вечером надо убыть в расположение корпуса.

— Я все улажу, — коротко бросил инквизитор. Он больше не улыбался и не «выкал». Рубил воздух короткими, лаконичными фразами. — Документы на твой перевод в запас по ранению уже сегодня будут на столе командующего фронтом. Для всех ты убыл в Пятигорск на лечение. Здоровье резко пошатнулось. За мной.

Так за летчиком гвардейского Первого авиаотряда прапорщиком Акимом Поплавковым закрылись двери в старую жизнь. Огромный и ужасный мир инквизиторского братства принял его в свои объятия.

Никакого особого душевного трепета он не испытал во время награждения. Волнение — да, но не больше. Вот состоявшаяся после этого беседа с инквизитором, который говорил ему о смысле жизни, разделила его судьбу на две части: до и после.