Иннокентий III и альбигойский крестовый поход

ГЛАВА IV АЛЬБИГОЙСКАЯ ВОЙНА

Обращение к силе и призыв к Филиппу II Августу. — Убийство Петра де Кастельно. — Проповедь крестового похода. — Покаяние Раймунда VI. — Резня в Безье и взятие Каркассона. — Иннокентий III и Симон де Монфор. — Граф Тулузский в Риме. — Дезавуирование Папой действий легатов. — Арнольд-Амальрик и тулузские бюргеры. — Инцидент в Минерве. — Соборы в Сен-Жиле, Нарбонне и Монпелье. — Папские налоги в Лангедоке. — Побоища и чудеса. — Завоевание Лангедока. — Симон де Монфор и Алиса де Монморанси. — Захват епископских должностей. — Статуты Памье.

В конце 1207 г. Иннокентий III, по-прежнему призывая к мирной акции, решился прибегнуть к силе и подготовил этот переход. Поскольку князья Юга отказали ему в поддержке, он обратился прежде всего к суверену всей Франции, старшему сыну Церкви — Филиппу II Августу, грубому вояке, только что победившему Плантагенетов[42].

Он уже трижды писал королю — 28 мая 1204 г., 16 января и 7 февраля 1205 г., проявляя все больше настойчивости. Почему бы тому не появиться в Лангедоке, чтобы заставить баронов и горожан покарать катаров? Если же они будут упорно бездействовать, Филипп, как суверен, вправе захватить их фьефы, их города и тем самым увеличить свой домен. Призыв был внятным, но Иннокентий не имел в виду истребление южан. Он полагал, что одного появления на берегах Гаронны королевского войска будет достаточно, чтобы вернуть сеньоров к исполнению долга, а еретиков — в лоно Церкви. Репрессии, если их возглавит Филипп, примут характер законного акта, исполнения судебного приговора совместными силами папства и верховной светской власти страны.

В Риме питали иллюзии относительно могущества парижского короля. Но он мог влиять напрямую только на часть земель Северной Франции; Юг входил в сферу его сюзеренитета лишь номинально. А если даже Филипп и мог бы кое-что сделать, то момент для того, чтобы выманить его за пределы привычной среды, был выбран неудачно. Он не собирался в угоду главе Церкви прекращать борьбу с Иоанном Безземельным[43] и прерывать уже почти завершенное завоевание Нормандии, Анжу и Пуату, словом, бросать добычу недобитой. Возможно, три первых письма Папы остались без ответа, и уж точно не имели последствий.

17 ноября 1207 г. Иннокентий вновь обратился с мольбой не только к королю Франции, но и к основным его вассалам — герцогу Бургундскому, графам Бара, Дре, Невера, Шампани, Блуа и вообще ко всей знати, всем рыцарям, всем «верным» Французского королевства. На сей раз призыв был особо торжественным и настойчивым. Папа, заклеймив еретиков и их пособников, заявил, что поведение еретиков, не внемлющих проповедям, нечувствительных к мирным доводам и недоступных даже для ласк, вынуждает его воззвать к «светской длани». «Надобно, — пишет он королю, — чтобы твое могущество сокрушило сектантов и чтобы бедствия войны возвратили их на путь истинный». А чтобы сделать эту задачу привлекательней, он гарантировал всем, кто возьмется за оружие, такое же отпущение грехов, какое получают воители в Святой земле. В их отсутствие св. Петр примет их семьи и их добро под свое покровительство.

Если слова «крестовый поход» еще и не были произнесены, дело уже казалось решенным. Начиналась стадия насилия.

Филипп II Август наконец решил ответить. В краткой записке, направленной Папе от его имени епископом Парижским, он сообщал, что ведет войну с англичанами и средства не позволяют ему содержать одновременно две армии: одну — чтобы направить на альбигойцев, а другую — для отражения происков короля Иоанна. Он может пойти навстречу пожеланиям Папы, но только на двух условиях. Во-первых, Рим добьется заключения прочного перемирия между Францией и Англией на два года, во-вторых, соберет с французского духовенства и знати субсидию. Эти деньги будут потрачены на поход против ереси. В случае если король Иоанн нарушит перемирие, французский король имеет право отозвать войска с Юга, и Папа не должен ни в чем его упрекать.

Таким образом, Капетинг соглашался вести войну, только если Церковь оплатит расходы на нее и помешает английскому королю добиваться реванша! Последнее требование — и он это очень хорошо знал — было нереальным. Иоанн Безземельный, ведущий борьбу с архиепископом Кентерберийским Стефаном Лэнгтоном, порвал с Папой и со дня на день ожидал отлучения. Король Франции, как и все остальные, лишь с другой мотивацией, уклонялся от предложения. Выкажет ли знать Северной Франции больше покорности, чем король? Это было по меньшей мере сомнительно, но тут внезапно произошло одно из тех событий, которые поражают воображение людей, возбуждают их и вызывают внезапный порыв к действию. 15 января 1208 г. один служащий графа Тулузского убил Петра де Кастельно.

История сообщает мало сведений об обстоятельствах этого преступления. Есть лишь один действительно внятный рассказ, и он принадлежит перу самого Папы и изложен в том самом письме, где объявляется крестовый поход. Проверить его невозможно: хронисты, словно сговорившись, молчат об этом. У Гильома де Пюилорана — две строчки: «Немного позже Петр де Кастельно отдал душу Богу, сраженный мечом нечестивца, и подозрение неминуемо пало на графа Тулузского». Петр из Во-де-Сернея удовлетворяется тем, что воспроизводит письмо Иннокентия III «по той причине, что не может иметь ни более надежных, ни более подлинных сведений». Несколько живописных деталей есть в поэме Гильома де Тюделя: «В то время как Петр де Кастельно переправлялся в Прованс через Рону на своем муле-иноходце, некий конюший, исполненный злобы, дабы угодить графу, предательски убил легата ударом в спину, поразив его в хребет своей острой рогатиной, после чего ускакал верхом на лошади в Бокер, где жила его родня». Поэт описывает, как мученик молит Бога «простить этого коварного сержанта», а потом — погребение в Сен-Жиле, где «горело множество свечей и многие клирики распевали “Kyrie eleison”»[44]. Он не обвиняет графа Тулузского в том, что тот якобы приказал убить легата, приписывая это событие излишнему рвению одного из слуг графа.

Напротив, Папа как будто не сомневается в виновности Раймунда VI. По его словам, граф, желая или делая вид, что желает снять с себя отлучение, пригласил Петра де Кастельно и его коллегу епископа Кузеранского к себе в Сен-Жиль. Он еще раз обещал дать удовлетворение Церкви. Легаты встретились с ним; он опять повторил свои клятвы и уверения в покорности; но когда дело дошло до исполнения наказания, он замялся, стал медлить и в конце концов ничего не сделал. Тогда легаты объявили, что уезжают. Граф в ярости при всех пригрозил им смертью: «Где бы вы ни ехали, по суше или по воде, берегитесь — от меня вы не скроетесь». Он тотчас послал своих приспешников устроить засаду. Аббат Сен-Жиля, консулы и городские бюргеры тщетно пытались его урезонить; вопреки его противодействию они выделили легатам эскорт, чтобы охранять их до правого берега Роны. Прибыв туда, они разместились на постоялом дворе, чтобы провести ночь перед переправой; но к тому времени там уже поселилось несколько людей графа. Когда на следующий день рано утром, отслужив мессу, посланцы Иннокентия III вышли из дома, чтобы пересечь реку, «один из этих прислужников дьявола потряс копьем и неожиданно поразил Кастельно под ребра. Легат несколько раз сказал убийце: “Да простит тебя Бог, как я тебя прощаю”. Потом он со своими спутниками совершил последние приготовления, уладил все дела миссии и наконец после долгой молитвы почил в Бозе».

Этот рассказ во всем рассчитан на то, чтобы доказать причастность графа к преступлению. Иннокентий III усиленно на этом настаивает: «Предположить, что Раймунд виновен в убийстве этого святого человека, позволяют бесспорные признаки: публичные угрозы смертью, подготовка засад и, если верить тому, что рассказывают, тот факт, что он принял убийцу в ближайшее окружение и осыпал его дарами. Я не говорю о других очень весомых косвенных доказательствах, каковые известны многим людям». Монах из Сернея — надо ли говорить? — идет даже дальше этой версии, неблагоприятной для Раймунда. Якобы граф не просто принял убийцу, но водил его по домену, всем показывал и приговаривал: «Видите этого человека? Он один меня по-настоящему любит и сумел сделать то, чего я желал. Он избавил меня от врага, отомстил моему оскорбителю; это ему я обязан победой». «Но, — добавляет хронист, — как бы граф ни возносил до небес это убийство, даже животные выражали ему свое осуждение. Несколько тулузских каноников, люди весьма почтенные, заверили меня, что с того дня, когда человек Божий был убит, собаки отказывались от корма, который раздавал им его убийца».

Можно ли поверить, чтобы граф Тулузский предлагал своим подданным восхищаться этим особого рода героем? Он всегда отрицал свою причастность к данному политическому убийству. Зачем ему было, уничтожая папского легата, настраивать против себя широкие круги христиан? Будь он действительно замешан, он не был бы так неосмотрителен, чтобы этим хвалиться. Наконец, Иннокентий III вел речь только о «косвенных доказательствах», а о вознаграждении убийце упомянул, лишь добавив «рассказывают». В одном письме за 1212 г. он признает, что изобличить графа так и не удалось, что он остался только «под сильным подозрением».

Раймунд VI оказался точно в таком же положении, что и король Англии Генрих II, которого обвинили в убийстве Томаса Бекета[45]. Подчиненный по своему почину идет на убийство, чтобы угодить повелителю, не подумав, что такое преступление неминуемо станет роковым для той стороны, представитель которой его совершает. Граф Тулузский, по нашему мнению, не замышлял и не организовывал убийства Петра де Кастельно; но эта кровавая драма повлечет за собой его собственную гибель, падение его династии и истребление целого народа.

«Песнь о крестовом походе» описывает поведение Иннокентия III после убийства его легата одним лаконичным штрихом: «От скорби, в каковую его это повергло, он подпер рукой подбородок и воззвал к св. Иакову Компостельскому и св. Петру Римскому». В пламенном циркуляре от 10 марта 1208 г., где говорится о преступлении, он не только обрек убийцу на ненависть всех верующих, но и обрушил на графа Тулузского, считая его также виновным, все проклятия и церковные кары. Раймунд VI был отлучен от Церкви, его подданные и союзники освобождались от своих клятв; всем разрешалось преследовать его лично и захватывать его земли, считаясь лишь с правами его сюзерена. Папа с трудом допускал предположение, что граф может обезоружить Церковь своим покаянием. Оно будет принято лишь при одном условии: чтобы он изгнал еретиков. «Никакой жалости к этим преступникам, которые, не довольствуясь тем, что развращают души, покровительствуя ереси, еще убивают и тела».

Партия, стоявшая за крайние меры, взяла верх. Аббат Сито велел повсюду провозглашать анафему и поднимать массы в крестовый поход. «Песнь» изображает, как он в Риме, в собрании кардиналов, во всеуслышание призывает обратиться к силе, собирать мстителей за Церковь. «Велите оповещать по всей земле до самого Константинополя об отпущении грехов. Кто не примет креста, пусть никогда более не пьет вина, не ест на скатерти ни вечером, ни утром, не одевается ни в пеньку, ни в лен, а после смерти пусть его выкопают как собаку». В реальности Арнольд-Амальрик, находившийся в то время во Франции, не мог произнести эту речь. Тем не менее он действительно был организатором и главой планируемой экспедиции. Это ему будет принадлежать верховное руководство всеми делами и даже военными действиями; Симон де Монфор будет лишь его подчиненным.

Вместе с письмом, объявлявшим графа Тулузского вне закона, Рим разослал многочисленные послания, адресованные архиепископам и епископам Франции. Тем надлежало оказать поддержку легатам, восстановить мир между французами и англичанами, необходимый для успеха этого великого начинания, разжечь рвение клириков и мирян. В пятый раз Иннокентий воззвал к усердию и энергии Филиппа Августа. Очень ловко выразив восхищение тем, сколь высокой степени могущества достиг король, он апеллировал к хорошо известной любви адресата к Святому Престолу. Ему ведомо, что Филипп всегда ненавидел ересь и много раз это доказал. Королевский сан обязывает его носителя покарать убийц Петра де Кастельно и еще раз послужить Церкви, которой со стороны еретиков грозит такая опасность, какой не бывало никогда. «Они хуже сарацин», — написал Папа, и это были очень знаменательные слова, рассчитанные на то, чтобы оправдать готовящийся крестовый поход. «Тебе следует изгнать графа Тулузского с земли, которую он занимает, — добавлял он, — и отнять ее у сектантов, чтобы отдать добрым католикам, которые под твоим счастливым владычеством смогут верно служить Господу». По мысли Иннокентия, эти репрессии будут на пользу королю Франции.

Но Филипп не клюнул на эту приманку. Он ответил новым отказом, сопроводив его, правда, благовидными отговорками. Прежде всего, он пришел бы в отчаяние, если бы его сочли благосклонным к Раймунду. «Вы сообщили мне, — пишет он Папе, — о смерти Петра де Кастельно. Эта весть причинила мне немало горя, ибо легат, сей достойный человек, выполнял весьма благое дело. Если у вас есть причина сетовать на графа, то и мы имеем к нему очень серьезные претензии. Во время нашей войны с Ричардом он принял сторону этого короля, женившись на его сестре, хотя наш отец и мы сами потратили немало денег на защиту Тулузы от англичан[46]. А когда мы вступили в борьбу с королем Иоанном, в гарнизоне Фалеза мы обнаружили тулузских солдат. Нам же ни граф, ни его вассалы никогда не присылали своих отрядов, хотя он держит от нас одно из крупнейших баронств в королевстве».

В принципе Филипп не отказывался играть роль, которую ему предлагали, но упорно настаивал на двух условиях, уже выдвинутых ранее. Нужно, чтобы ему дали необходимые деньги, а главное — чтобы Иоанна, его врага, обязали хранить мир. Впрочем, он дал знать Папе, что, лишая графа Тулузского его земель, Рим превышает свою власть. «Вы объявляете: те, кто пойдет на еретиков, имеют полное право присваивать их домены и домены графа. Но, по мнению сведущих лиц, с которыми я советовался по этому вопросу, по закону вы вправе лишать графа его владений лишь после того, как осудите его в качестве еретика. Только изобличив его в этом преступлении, вы должны сообщить ему о вынесенном приговоре и уведомить нас о конфискации земли, которую он от нас держит. Но от вас не было известия, чтобы факт такового преступления был доказан». «Мы пишем вам это, — добавляет французский король, — не с тем, чтобы оправдать виновного. Мы сами скорее склонны его обвинять, что и покажем, если пожелает Бог и представится случай».

Нетрудно догадаться, что получение этого письма не обрадовало Папу. Ему отказывали в просьбе да еще позволяли себе учить его законам, о чем он не просил. Однако в своем циркуляре он учел претензии суверена Франции. Но Филипп Август знал цену таким дипломатическим формулам, ничего не стоящим перед лицом свершившегося факта. Затея с крестовым походом против альбигойцев ему не нравилась. Этот поход отвлекал на Юг военные ресурсы, нужные ему самому для других операций, к тому же ему не очень улыбалось, чтобы кто-то из его вассалов, став хозяином Лангедока, основал там сильное княжество. Поэтому он пытался если не остановить, то, по крайней мере, умерить то массовое брожение, которое на призыв проповедников уже поднималось по всей Северной и Центральной Франции. В мае 1208 г. он дал Эду, герцогу Бургундскому, и Эрве, графу де Неверу, разрешение принять крест, оговорив, что этим разрешением могут воспользоваться лишь рыцари Бургундии и Ниверне в количестве пятисот человек[47].

Если король отказывался идти в поход, то феодалы, привлеченные перспективой отпущения грехов, начали собирать силы, чтобы массой ринуться на Юг. Однако Иннокентий III этого боялся. Он вовсе не желал за счет Лангедока ублажать аппетиты баронов Севера, чтобы дело изгнания еретиков, бывшее в его глазах законным и необходимым, вылилось в резню и грабежи. Нужно было, чтобы крестоносцы оставались управляемыми и движение происходило в должных границах, контролируемое совместно высшей светской и высшей религиозной властями. Поэтому Папа упорно уговаривал Филиппа Августа оказать походу хотя бы косвенную поддержку. 9 октября 1208 г. он направил королю просьбу способствовать деятельности легатов и обязать своих подданных принять крест. 9 февраля 1209 г. было предпринято еще одно усилие: «Именно на тебя мы совершенно особо рассчитываем в защите дела Церкви Божией. Воинство верных, которое пойдет на борьбу с ересью, должно иметь вождя, которому бы оно подчинялось все целиком. Мы умоляем твое королевское величество собственной властью избрать мужа деятельного, разумного и преданного, который бы повел на славный бой, под твоим знаменем, поборников святого дела. Прежде всего тебе важно позаботиться, чтобы среди командования царили единство и гармония, чтобы не возникло никакого разлада, никакого соперничества между вождями».

Такую ответственность король Франции не хотел брать на себя ни лично, ни через своего представителя. Иннокентий III опять столкнулся с неколебимым упорством Филиппа. Поэтому среди знатных баронов, поднявшихся по призыву легатов, так и не оказалось королевского уполномоченного, наделенного реальным правом командовать всеми остальными. Крестовый поход против альбигойцев остался церковным предприятием, руководимым посланцами Рима. Папе пришлось смириться с фактом, что эту тягостную ответственность он будет нести один при помощи французской знати и некоторого количества рыцарей из соседних стран, прежде всего из Германии.

А что делали южане для защиты от нашествия, пока бароны и епископы получали благословение, набирали войска и готовились к выступлению? Ведь опасность была огромной. Если послушать автора «Песни о крестовом походе», подобный массовый подъем был редким зрелищем. «Я не стану затруднять себя рассказом о том, как они были вооружены, сколько стоили златотканые и шелковые кресты, нашитые на правой стороне груди, как они пыли одеты и экипированы, какие латы и гербы пыли на их конях. Не создал еще Бог столь искусного счетовода, чтобы тот мог подсчитать хоть половину этой суммы, ни даже треть»... Войско было великолепным, — добавляет поэт. — Двадцать тысяч рыцарей в полном вооружении, да в придачу двести тысяч вилланов и крестьян, не считая клириков и бюргеров». Не будем придавать значения этим цифрам: всякая попытка точной численной оценки здесь бессмысленна, — но у современников создавалось впечатление грандиозного, неудержимого порыва. И этот энтузиазм легко объяснить. Ведь теперь можно было, не покидая Франции, заработать такое же отпущение грехов, как за опасное путешествие в Иерусалим, откуда столько паломников не вернулось. При бесконечно меньшем риске и расходах можно было воспользоваться многочисленными привилегиями, которые давали крестоносцам: неприкосновенность личности, защита имущества, приостановка долговых обязательств. Светские и церковные сеньоры, более или менее погрязшие в долгах, с удовольствием пользовались декретами Папы, запрещающими ростовщикам и евреям преследовать воинов Христовых.

Князья Лангедока не могли строить иллюзий. Чтобы предотвратить близкую катастрофу, им оставалось единственное средство: тесный союз всех сил, организация национальной обороны Юга против Севера. Но как было добиться согласия при анархии, царившей в этой среде? В 1208 г. Раймунд VI предложил своему племяннику Раймунду-Рожеру, виконту Безье и Каркассона, объединиться с ним, чтобы отразить нападение чужеземцев. «Рожер, — говорится в “Песне”, — не ответил ни “да”, ни “нет”. Они дурно расстались, и граф, раздосадованный, уехал в Прованс». Видя, что он не сможет вовлечь вассалов в общую акцию, к тому же опасаясь открыто выступить защитником ереси, граф Тулузский принял свое решение: склониться перед бурей.

Чтобы при подобном кризисе отстоять силой оружия дело религиозной свободы и независимости страны, нужен был человек с другим характером. Графа нельзя обвинить в пассивности: он, во всяком случае, действовал дипломатическими средствами. Сначала он поехал за советом к Филиппу Августу, который не оказал ему дурного приема, но воздержался от каких-либо обещаний. Потом он обратился к императору Оттону IV[48]. Он рассчитывал даже умаслить аббата Сито и в феврале 1209 г. следовал за ним по пятам до самого Обенаса. «Там он преклонил колени, — говорится в “Песне”, — покаялся перед монсеньором аббатом и попросил его простить. Аббат ответил, что не сделает этого, разве что его уполномочат Папа Римский и его кардиналы». Но Раймунд VI, чтобы вступить в переговоры с Папой, не дожидался этого бесполезного унижения. С конца 1208 г. его посланцы ходатайствовали за него перед римской курией.

В тот самый момент, когда Иннокентий III проклинал графа Тулузского именем Бога и людей, он принимал его послов! Об этом свидетельствует монах из Сернея, приводя точные подробности. Раймунд горько сетовал на аббата Сито, черствого и безжалостного человека, с которым он не может найти общего языка. «Пришлите ко мне другого легата, — велел он передать Папе, — выбранного из вашего окружения, и я обещаю изъявить ему полную покорность». И Папа не только выслушал послание этого отлученного, но даже снизошел до его просьбы. В марте 1209 г. Иннокентий прикомандировал к Арнольду-Амальрику латеранского нотария Милона, со специальной миссией — принять покаяние графа; его помощником был назначен магистр Федизий, генуэзский каноник. И Раймунд разразился восклицаниями: «Все прекрасно — теперь легат мне по сердцу, лучшим был бы только я сам!» После этого понятны слова из «Песни»: «Гонцы графа сказали столько слов и принесли столько даров, что пришли к согласию с богатым Папой, и я скажу вам, относительно чего». Но торжествовали Тулузец и его приверженцы слишком рано. По словам того же монаха из Сернея, Иннокентий III якобы сказал Милону: «Все будет делать по-прежнему аббат Сито, ты станешь лишь его орудием. К нему граф относится с подозрением, а к тебе нет».

Инструкции новому легату предписывали прежде всего сделать последнюю попытку повлиять на Филиппа Августа: это у Папы была идея-фикс, он так от нее и не откажется. Арнольд-Амальрик и Милон отправились в Вильнев-ле-Руа близ Санса, где Капетинг собрал свой двор (cour pleniere). Они передали ему письмо Иннокентия, еще раз просившего короля принять личное участие в походе или отправить туда своего сына, принца Людовика. «У меня по бокам два огромных льва, — ответил Филипп, — самозваный император Оттон и Иоанн, король Англии. Оба изо всех сил стараются взбаламутить королевство Францию. Я не могу ни сам покидать его, ни обходиться здесь без сына. Вполне довольно уже и того, что я позволил своим баронам идти в Нарбоннскую область на борьбу с врагами веры».

С этим французским королем было решительно ничего невозможно поделать! Папе оставалось только закончить оба уже начатых дела. Пока аббат Сито летом 1209 г. завершал набор бойцов и отправку их в Лион, назначенный местом общего сбора, другой легат, Милон, выехал на Юг, в Прованс, чтобы решить важный вопрос покаяния графа Тулузского и его примирения с Церковью.

Зачем вступать в переговоры с этим опозоренным бароном, уже несколько раз преступавшим клятвы, от которого нельзя добиться искреннего подчинения? На этот вопрос непримиримых ортодоксов Иннокентий ответил любопытным письмом, где изложил для трех своих уполномоченных — аббата Сито, епископов Рье и Кузерана — свой план наступления на ересь. Это — политическая и военная программа крестового похода.

«Нас настойчиво спрашивают, как крестоносцам себя вести в отношении графа Тулузского. Последуем совету апостола, который сказал: “Будучи хитр, лукавством брал с вас”. Тех, кто разрушил единство Церкви, надо будет после совещания с самыми разумными из вождей атаковать одного за другим, по отдельности, чтобы разделить их силы. Не начинайте сами задирать графа, если увидите, что он не рвется очертя голову защищать прочих. Прибегните к мудрой скрытности: обойдите его стороной, чтобы начать действия против мятежников. Если позволить этим приспешникам Антихриста объединиться для совместного сопротивления, сокрушить их будет труднее. Зато если граф не придет им на помощь, одолеть их будет легче легкого, и, возможно, зрелище их разгрома заставит и его пойти на попятную. Если же он будет упорствовать в злых замыслах, можно будет, когда он останется в одиночестве и сможет рассчитывать лишь на собственные силы, под конец напасть на него и без особого труда сломить его сопротивление». То есть надо было верить — или притворяться, что веришь, — в раскаяние Раймунда VI.

Церемония публичного покаяния имела место в июне 1209 г. в Монтелимаре, в Балансе и прежде всего в Сен-Жиле, колыбели тулузской династии. Раймунд предстал перед легатом и епископами. Он поклялся покорно исполнять все их распоряжения, в залог чего передавал посланцам Рима семь из основных своих замков. Предполагалось, что, если он не выполнит обещаний, консулы Авиньона, Нима и Сен-Жиля больше не будут признавать его своим сеньором, а графство Мельгей, на верховную власть над которым он претендовал, будет конфисковано в пользу Церкви. Ему прочли список претензий, которые в свое время выдвинула церковная власть, предав его анафеме; он обязался дать ей удовлетворение по всем пунктам. После этого для него начался ряд неприятных испытаний, необходимых для примирения с Церковью.

В одеянии кающегося, обнаженным до пояса, его провели перед имеющим три двери фасадом церкви Сен-Жиля, этого шедевра романской архитектуры, воздвигнутой благодаря щедротам его предка Альфонса-Иордана. На верху внушительной лестницы в двенадцать ступеней, ведущей в церковь, на статуе апостола и по сей день можно увидеть слова, словно бы внушенные политикой Иннокентия III до убийства его легата: «Не убивать никого, но обращать»[49]. Там, между двух огромных львов, стерегущих главный вход, хранились реликвии Христа и святых. Раймунд, возложив руку на ковчеги, поклялся повиноваться Папе и его легатам. Тогда Милон перекинул ему через шею свою епитрахиль, дал ему отпущение, а потом, таща его за епитрахиль и стегая по спине пучком розог, ввел в церковь. Ее заполняла столь плотная толпа, что графу было невозможно выйти там же, где он вошел. Пришлось провести его через склеп, перед гробницей Петра де Кастельно. «Справедливая кара за его преступление!» — не преминул воскликнуть монах из Сернея.

Церкви мало было унизить своего врага. Нам известны в подробностях требования торжествующего Папы и условия, навязанные кающемуся как до, так и после отпущения. Раймунд VI обещал избегать всяких излишеств, столь привычных для баронов. Он обязывался принести публичное покаяние всем епископам и аббатам, с которыми вступал в конфликт, и лишался прав на все епископства и религиозные учреждения своего фьефа. Из него вытянули и немало других обещаний. Он прогонит своих рутьеров и не будет более прибегать к их услугам. Он больше не доверит административных должностей евреям. Он прекратит защищать еретиков и выдаст их вместе с имуществом и пособниками крестоносцам, которые вторгнутся в его домен. Еретиками он будет считать всех, кого в качестве таковых изобличит духовенство. Разбор всех жалоб, которые поступят на него, он предоставит на усмотрение легатов. Он будет соблюдать сам и заставит соблюдать своих вассалов все условия мира или перемирия, продиктованные легатами.

Никогда еще феодальный суверен не поступался своими правами до такой степени. Раймунд VI позволял посланцам Рима заменить его власть своей властью; фактически они становились абсолютными властителями Лангедока и Прованса, почти в той же мере светскими, как и духовными. Все вассалы графа должны были принять те же условия, передать замки легатам и предать себя в руки Церкви. Раймунд согласился на все, принял все, вплоть до последнего унижения. 22 июня 1209 г. он вызвался принять крест, получил его из рук Милона и произнес следующую присягу: «Клянусь на Святых Евангелиях, что, когда крестоносные князья придут на мою землю, я буду им повиноваться так, чтобы полностью обеспечить их безопасность и выполнять все, что они прикажут мне делать в их собственных интересах и на благо армии». То есть он обязывался помогать предприятию, направленному по сути против него, способствовать тому, чтобы грабили и резали его собственных подданных.

«Комедия, — пишет монах из Сернея, — новое вероломство! Этот человек принял крест лишь затем, чтобы обеспечить неприкосновенность себе и своему добру и скрыть свои зловещие планы». Истина состоит в том, что, соглашаясь последовать за армией и присоединиться к походу извне, Раймунд нашел единственную практическую возможность контролировать своих врагов и, может быть, чинить им препятствия. Верил Иннокентий III в искренность графа или нет, но 26 июля он отправил ему из Витербо поздравительное письмо: «Ты полностью подчинился нашей воле; ты сделал все, что потребовал магистр Милон, наш легат, и тем самым ты, прежде возмущавший многих, ныне стал образцом. В отношении тебя рука Господня чудесно потрудилась. Ради своего духовного исцеления и даже ради своих мирских интересов продолжай угождать нам. Мы желаем тебе лишь блага и чести, и можешь быть уверен: мы не допустим, чтобы с тобой поступали дурно, когда ты этого не заслуживаешь». Действительно, придет время, когда Иннокентий сыграет неожиданную роль — покровителя графа Тулузского, которого будет защищать один против всех.

Когда Раймунд VI получил от Папы эту похвальную грамоту, гроза, которая так долго собиралась над Югом, разразилась: крестоносцы вторглись в Лангедок, и полилась кровь.

* * *

В конце июня 1209 г. легат Милон присоединился в Лионе к своему коллеге Арнольду-Амальрику и огромной армии, тронувшейся в путь. Развернув знамена, архиепископы Реймский, Санский и Руанский, епископы Отенский, Клермонский, Неверский, Байе, Лизье и Шартрский, герцог Бургундский, графы Неверский и де Сен-Поль двинулись к югу долиной Роны. В Балансе в число вождей встал и сам граф Тулузский. Вскоре все через Монпелье вступили в Приморский Лангедок.

«Граф Раймунд их вел, — говорится в “Песне”, — и весьма усердно им служил. Он всегда шел впереди и вынудил жителей земли своего племянника [Раймунда-Рожера], с которым находился в состоянии войны, дать им приют». Действительно, расправу предполагалось начать с городов виконтства Безье и Каркассона — этих пристанищ нечестивцев.

В поведении виконта Раймунда-Рожера с самого начала никакого героизма не было. Он поспешил в Монпелье, выразил легатам уверения в своем личном правоверии и свалил всю ответственность за свои дружественные акты по отношению к ереси на подчиненных. Но его отказались слушать. По замыслу вождей похода, здесь надо было дать острастку, чтобы весь Юг ужаснулся. В подкрепление крестоносцам, вставшим лагерем на берегу Орба, подошли еще два отряда захватчиков из Ажене и Оверни. Жители города Безье, стоящего на высоком мысу, под охраной стен и укрепленных церквей чувствовали себя в безопасности. Но он был взят пехотой с первого приступа. Семь тысяч человек — женщин, детей, стариков — было перерезано в одной только церкви Магдалины, большинство здоровых мужчин убито, в город с целью грабежа хлынули следовавшие за армией бродяги, которых рыцари, боясь, что им не достанется добычи, «отшвыривали ударами палок»; бродяги в отместку подожгли город, «запылавший вдоль и поперек»; собор Сен-Назер превратился в такой костер, что его свод треснул, — вот таким был первый подвиг воинов Христовых, имевший место 21 июля 1209 г.

Еретики действительно пришли в сильнейший ужас. Они спешно покинули около сотни замков и укрылись в горах. Нарбонн, чтобы избежать бедствия, казнил нескольких катаров. Городу Монпелье бояться было нечего — ему покровительствовал сам Иннокентий III; еще в марте он запретил трогать жителей этого города, «людей набожных и издавна преданных Апостолическому Престолу». Но Каркассон, куда бросился Раймунд-Рожер, решил сопротивляться. Крестоносцы осадили его, быстро захватили предместья и блокировали сам город. Король Арагона Педро II, опасаясь новой беды, попытался вступиться перед легатами за виконта, своего вассала. Легаты остались непреклонны. Раймунд-Рожеру разрешили, если он того захочет, выйти из осажденного города с двенадцатью рыцарями, но все жители должны будут сдаться на милость победителя. «Король сказал сквозь зубы: “Это произойдет, когда осел взлетит в небо”», а виконт воскликнул, «что скорее позволит заживо содрать с себя кожу». Но жители, зажатые в тесных городских стенах, отрезанные от источников воды, задыхаясь под жарким солнцем от зловония, вызванного скоплением больных и мертвого скота, в конце концов решили капитулировать. Они покинули город полунагими, «не унеся с собой добра и на цену пуговицы».

В рапорте о первых событиях войны, отправленном легатами Папе, те объясняли, почему Каркассон избежал участи Безье. Была опасность, что солдаты или сами еретики сожгут город и всю страну. Как тогда продвигаться в этой пустыне и чем жить? Вожди не имели полной власти над своими отрядами[50]. «В армии, — писали легаты, — слишком много людей, которые вместе с нами телом, но не душой». Тем не менее в августе 1209 г. весь фьеф Безье и Каркассона попал в руки защитников Церкви. Раймунд-Рожер, вопреки условиям капитуляции брошенный в тюрьму, живым оттуда уже не выйдет.

Захватить землю — это было еще не все, надо было ее удержать. Бароны Севера, выполнившие сорокадневную обязанность[51] и получившие отпущение грехов, думали лишь о том, чтобы вернуться назад. Ни герцог Бургундский, ни граф Неверский, ни граф де Сен-Поль не желали брать этот фьеф, приобретенный резней. «Им не было дела до шкуры, содранной с другого, — говорится в “Песне”. — Не находилось никого, кто не счел бы бесчестием принять эту землю». Но один мелкий сеньор из Иль-де-Франса, имевший домены в Англии, — Симон де Монфор, граф Лестер, — немного помолившись, пошел на такое бесчестие.

Это был пылкий католик, известный ненавистью к ереси и тем, что во всем усердно следовал воле Церкви. Во время четвертого крестового похода он покинул христианскую армию и отказался идти на Константинополь, чтобы не нарушать повелений Папы[52]. Петр из Во-де-Сернея описывает его так: «Высокого роста, с красивыми волосами, изящными чертами лица, сильными плечами, крепким и удивительно гибким телом». В нравственном отношении он обладал всеми достоинствами: «Очень красноречивый, приветливый со всеми, превосходный друг, человек строгого целомудрия и редкой скромности». Безупречные мудрость и осмотрительность, твердость в решениях, справедливость в суждениях, смелость в атаке, упорство в достижении избранной цели — у этого человека, «всецело преданного Божьему делу», не было ни одного недостатка. Но монах забывает сказать, что этот благочестивый рыцарь был черствым и жестоким, как многие ему подобные, и проявлял поразительную активность в погоне за своими выгодами, поначалу совпадавшими с интересами Церкви. Щадя себя не более, чем последнего солдата, он сумеет стать первоклассным военачальником, изобретательным дипломатом, умелым организатором жизни в завоеванных землях. Печать, которой он заверял грамоты, изображает его в виде охотника, скачущего галопом рядом с борзыми и трубящего в рог. Теперь он посвятит себя иной охоте, сулящей больше приобретений для души и тела.

«Сеньор, — сказал ему аббат Сито, — именем Бога Всемогущего примите землю, которую вам даровали: ибо порукой за нее Бог и Папа, и мы вслед за ними, и все прочие крестоносцы. И мы будем помогать вам всю вашу жизнь. — Я это сделаю, — молвил Симон, — при условии, что князья дадут мне клятву, что в случае надобности, ради моей, защиты, все явятся на мой зов. — Мы даем вам ее, — преданно сказали все. И тогда он принял землю и страну». Первый акт, который он подписал в этом качестве в августе 1209 г., начинается со слов: «Симон, синьор де Монфор, граф Лестер, виконт Безье и Каркассона. Поскольку Господь через посредство крестоносцев, Своих слуг, передал в мои руки земли еретиков, нечестивого народа, я смиренно и благочестиво принял это бремя и эту власть, полагаясь на Его помощь и вняв настояниям баронов армии, а равно сеньора легата и сопровождающих его прелатов».

Через месяц новый владелец Безье и Каркассона сам доложил Иннокентию III о своем возвышении. Его единодушно избрали, хоть он этого и недостоин, чтобы управлять альбигойской землей; пожаловал ее ему аббат Сито; он сам официально признавал, что обязан ею «только Богу и Папе». Он просил, чтобы Рим утвердил его, а равно его наследников, во владении полученными им доменами, как и его соратников — во владении долей, которая им выделена. Он вынес на одобрение Папы первые меры, которые предпринял: введение постоянного налога в пользу Святого Престола в размере три денье с очага; возвращение всем церквам и клирикам десятины, удерживаемой еретиками. По этим двум пунктам согласие Иннокентия не вызывало сомнений. Но Симон, человек практичный, продолжая рассыпаться в благодарностях, потребовал денег на продолжение предприятия.

«Я решил из любви к Богу и католической вере остаться в этой стране в надежде с Божьей и вашей помощью окончательно искоренить здесь ересь. Это будет труд тяжелый, для которого понадобится много денег. Крестоносные князья ушли, оставив меня почти одного с очень маленькой горсткой солдат среди врагов Христа, рыщущих по горам и по скалам. Земля бедна: все, что она давала доброго, погублено. Если я не получу субсидий от вас, а также от верных, я не смогу здесь долго продержаться. Позиции еретиков еще очень сильны, а рыцари, что остались со мной, требуют двойного жалованья».

Иннокентий III почти сразу же официально одобрил свершившийся факт. В двух письмах, от 11 и 12 ноября 1209 г., он выразил удовлетворение тем, что Монфор — «твердая скала», преграждающая путь врагам Церкви. Он утвердил все, что сделали для Монфора, и все, что тот сделал сам. Он пообещал лично помогать ему и ходатайствовать за него перед императором Оттоном IV, королями Кастилии и Арагона и другими феодальными суверенами. Он призовет их не давать приюта на своей территории еретикам, изгнанным из Лангедока, и выделить из своей казны денежную помощь защитникам веры. «Я сделал бы для вас намного больше, — добавлял он, — если бы не был вынужден поддерживать также христиан Святой Земли, сетующих, что их интересы принесли в жертву ради успеха альбигойского дела».

Действительно, организовав два крестовых похода одновременно, Иннокентий III мог обещать личное содействие лишь с большими оговорками. Поскольку лангедокское предприятие поглощало массу денег, латеранская канцелярия немедленно и принялась рассылать по всей Европе просьбы о поддержке и субсидиях. Иннокентий рекомендовал Симона и его дело архиепископам Южной Франции, прелатам Лиона и Безансона, графам Савойи, Женевы и Макона, консулам Авиньона, Сен-Жиля, Нима, Монпелье, Тараскона, Нарбонна. В письме императору Оттону он превозносил успех великой армии, выставленной против ереси: «Великолепная победа — у врагов веры отнято пятьсот городов и замков!» Он преувеличивал — у него имелось письмо Симона де Монфора с точными данными, но легатам было выгоднее раздуть успех. Папа хотел, чтобы в каждой епархии все население приняло участие в выделении денег на крестовый поход. Все клирики должны будут пожертвовать часть своих доходов. Все сеньоры, под властью которых живут евреи, заставят их прекратить преследование крестоносных должников. Наконец, рыцарям, которых Монфор сумел удержать при себе, Иннокентий советовал набраться терпения и продолжать сражаться под началом своего командира: к Пасхе отправка новой субсидии позволит выплатить им жалованье вместе со всей задолженностью.

В том, что после взятия Каркассона великая армия развалилась, не было вины Симона и легатов. В идеальном варианте они рассчитывали покончить с ересью и ее пособниками с первого удара. Петр из Во-де-Сернея говорит без обиняков: «Если бы крестоносцы пожелали остаться в Лангедоке и двинуться дальше, то с теми силами, какими они располагали, им бы ничто не могло противостоять; они быстро бы заняли всю эту землю. Но этому помешали козни Сатаны, врага нашего предприятия. Впрочем, сам Бог не пожелал, чтобы война была закончена сразу же. Он предпочел, чтобы одни воины Христа прибывали вслед за другими и чтобы тем самым в акции приняло участие как можно больше людей, получив отпущение грехов и обретя вечное спасение».

Эта религиозная концепция крестового похода плохо согласовалась с военными и политическими нуждами, с которыми были вынуждены считаться его руководители. Когда группы рыцарей приезжают одна за другой, маленькими порциями, чтобы только выполнить свой сорокадневный обет и спешно вернуться на родину, уступая место новым отрядам, то такие перебои и постоянная смена личного состава могут лишь навредить предприятию и затянуть борьбу до бесконечности.

Столь же неприятной помехой для Симона де Монфора и его товарищей была необходимость щадить графа Тулузского. Папа не хотел, чтобы на Раймунда VI нападали, потому что тот попросил Церковь о примирении и не принял открыто сторону ереси. А легаты видели в нем главную опору сектантов, врага, которого, если хочешь искоренить κатаризм в Лангедоке, надо обезвредить и вынудить просить пощады. Раскаяние Раймунда — блеф чистейшей воды! Чтобы не допустить его прощения и примирения с Церковью, они чрезвычайно искусно уклонялись от выполнения категорических приказаний Рима. Ведя себя высокомерно и выдвигая неприемлемые требования, они рассчитывали вынудить графа сбросить маску и перейти в другой лагерь. Но Раймунд видел эту опасность и не желал этого делать. Встать во главе противников религии и крестового похода — разве это не значит дать повод к действию врагам, чью неумолимость и готовность обобрать его он ощущал постоянно? Поэтому он сохранял приверженность католицизму и непрестанно демонстрировал свою ортодоксальность.

В то время как Симон де Монфор зажигал костры и занимал — замок за замком, город за городом — обширный домен, на который он положил глаз, дипломаты на конференциях и Соборах состязались в лукавстве. Вся эта проблема имела еще несколько аспектов: частные притязания Педро Арагонского, поначалу хранившего нейтралитет, в потом занявшего враждебную позицию по отношению к крестоносцам, и прежде всего — нерешительность и резкие перемены настроения Папы. Его плохо слушались и плохо информировали, его собственные наклонности резко не совпадали с тем, на чем настаивали апологеты насилия, и потому Иннокентий III то дезавуировал своих легатов, то давал им карт-бланш. Перед нами — сложное и во многих местах запутанное плетение ткани исторического события, где, как и во всех человеческих делах, соседствуют драма и комедия.

* * *

После взятия Каркассона и смерти виконта Безье — умершего от болезни, как утверждают одни, убитого, как говорят другие, — положение графа Тулузского в армии вторжения стало невыносимым. Внешне казалось, что он далек от разрыва с вождями похода: он по-прежнему держался дружелюбно по отношению к ним и даже планировал брак собственного сына с дочерью Монфора! Но эта видимость согласия исчезла, когда аббат Сито потребовал от графа и консулов Тулузы выдать ему еретиков и подозрительных лиц своего города. Их список он составил сам. Однако обвиненные бюргеры выразили энергичный протест, заявив, что они не еретики и не пособники ереси. Консулы отказались выдавать своих земляков. «Тулуза, — говорили они, — католический город: разве он не жег катаров при графе Раймунде V?» Они апеллировали к Папе и отправили к нему депутацию. Со своей стороны, Раймунд VI жаловался, что все это направлено непосредственно против него; он напоминал, что легат Милон дал ему отпущение, и с негодованием обличал методы Арнольда Амальрика. Он сам поедет к Папе, чтобы изложить свои претензии и осведомить его о несправедливостях, которые творят легаты. «Зачем ехать в Рим? — якобы ответил ему аббат Сито. — Вам незачем так беспокоиться и тратить деньги на дорогу. Того же результата вы добьетесь при переговорах с нами».

Легаты боялись его встречи с Иннокентием III. Тем не менее Раймунд составил завещание и стал готовиться к отъезду в Италию. Но его противники не привыкли отступать. Аббат Сито отлучил консулов Тулузы и наложил на город интердикт, а потом поехал в Прованс и вынес такой же приговор марсельцам, взбунтовавшимся против его власти. 6 сентября 1209 г. легаты созвали Собор в Авиньоне. Здесь было издано несколько очень суровых декретов против еретиков и их сообщников. Еще серьезней был тот факт, что Собор снова отлучил графа Тулузского и наложил интердикт на весь его домен. «Поскольку он не выполнил обязательств, которыми обуславливалось его примирение с Церковью, — писали легаты Иннокентию III, — он лишен всех прав. Так что графство Мельгей по закону принадлежит Церкви, как и семь крепостей, переданных в наши руки. По той же причине жители Авиньона, Нима и Сен-Жиля должны принести оммаж непосредственно Святому Престолу за все, чем они владеют».

Они поторопились: Иннокентий III не давал ни приказа, ни дозволения на подобную расправу, совершенную от имени его представителей. Милон и епископ Рье попытались оправдать свой поступок. «Граф Тулузский — клятвопреступник, враг всякого мира и всякой справедливости. Он определенно замешан в убийстве Петра де Кастельно, потому что всегда принимал у себя убийцу. Если мы наложили интердикт на Тулузу и отлучили консулов, так это потому, что они не пожелали выдать крестоносцам многочисленных сектантов, которые живут в их городе». Легаты, правда, добавляли, что отлучение графа не абсолютно и предполагает отсрочку: они дали ему время на выполнение требований Церкви до праздника Всех Святых. После этого приговор вступит в силу. Однако показательны их настойчивые просьбы Папе не верить словам Раймунда и ни в чем с ним не соглашаться. «Опасайтесь, — писал Милон, — этого ловкого языка, источающего ложь и оскорбления. Если, избави Бог, граф добьется от вас возвращения своих замков, не дав нам необходимого удовлетворения, — все, что было сделано в Лангедоке против ереси и во имя мира, будет сведено на нет. И тогда лучше было бы не начинать предприятия, чем прекращать его подобным образом». Епископ Рье, в свою очередь, советовал преемнику св. Петра, когда тот будет принимать графа Тулузского, противопоставить ему твердость того камня, на котором Христос воздвиг свою церковь. «По милости Бога и вашей ныне граф так крепко скован, что не может более ни совершить малейшего мятежного движения, ни нарушить ваших священных приказаний, если только, — добавлял епископ с горечью, — влияние некоторых людей не сделает напрасными все меры, принятые против него». Таким образом, посланники Папы боялись, что их действия будут дезавуированы; именно это и собирался сделать Иннокентий III.

В январе 1210 г., вскоре после неожиданной смерти легата Милона, Раймунд VI прибыл в Рим в сопровождении тулузских делегатов. При описании дальнейших событий историк попадает в очень затруднительное положение. Монах из Сернея утверждает, что Папа осыпал графа насмешками и оскорблениями, называл его «нечестивцем, гонителем Христа, врагом веры», так что Раймунд в отчаянии даже «уже не знал, что и делать». По словам автора «Песни», он был принят с распростертыми объятиями: «Папа подарил ему дорогой плащ, ценное золотое кольцо, один камень в котором стоил пятьдесят марок серебром, и коня. Они стали сердечными друзьями». Возможно, поэт преувеличивает знаки благоволения, оказанные Иннокентием князю, по меньшей мере находящемуся у него на подозрении, но можно ли принимать на веру свидетельство монаха из Сернея, столь ожесточенного против Раймунда? Зачем Иннокентию было выводить из себя графа Тулузского, который еще мог, если его довести до крайности, погубить все крестоносное дело? Все действия и послания Папы показывают, что он должен был вести себя осторожно в отношении графа. Петр из Во-де-Сернея противоречит сам себе, добавляя, что граф в надежде снискать милость Папы сделался кротким и покорным и подписал все его требования. Того, кто сдается на милость победителя, так резко не бранят. Лучше поверим самому Иннокентию III: «Поскольку граф Тулузский приехал в Рим и обещал дать нам полное удовлетворение, мы озаботились его почтить».

Три письма, которые после этой встречи Папа направил архиепископу Нарбоннскому, аббату Сито и епископу Рье, были всего лишь официальным сообщением об отмене мер, принятых его легатами. Всего через несколько месяцев после резни в Безье инициатор крестового похода уже находил, что дело зашло слишком далеко!

«Вы покарали графа, сославшись на то, что он не выполнил всех своих обязательств. Граф же утверждает, что воплотил в жизнь большую часть статей договора, заключенного с Милоном. Он доказывает это, приводя свидетельства церквей, которым возместил ущерб, и изъявляет готовность сдержать и остальные обещания. Кроме того, он уверяет, что его всегда необоснованно подозревали в отсутствии правоверия, и умолял нас позволить ему оправдаться по этому пункту перед нами, чтобы мы могли вернуть ему замки. Он их передал только в качестве гарантии, и если их собираются удерживать до бесконечности, это, как утверждает он, нанесет ему большой вред. Вы говорите, что он лишен прав на эти крепости за нарушение слова; однако неприлично, чтобы Церковь обогащалась путем грабежа чужих владений. Движимые апостолической благосклонностью и в согласии с мнением нашего совета мы решили: тот факт, что он «еще не выполнил всех статей договора, не лишает его прав на собственность; кроме того, мы не желаем, воспользовавшись его обязательством, лишать его определенных городов в случае, если он не выполнит всех наших приказаний. Исходя из того же принципа, мы повелели христианской армии, действующей по нашим предписаниям против еретиков, не трогать его домена».

Что в конечном счете приказал Иннокентий III? Пусть через три месяца после получения его письма легаты созовут Собор с целью разбирательства, действительно ли граф виновен в ереси и причастен ли он к убийству Кастельно. Если найдется кто-нибудь, кто обвинит его по закону в этих двух преступлениях, пусть легаты начнут судебный процесс, но без вынесения окончательного приговора. Материалы следствия они передадут в Рим, и приговор вынесет уже папская юстиция. Если такого обвинителя не окажется, они разрешат графу оправдаться самому, и если граф примет такой способ оправдания и действительно докажет свою невиновность, они должны будут публично объявить его христианнейшим и возвратить ему замки, как только он выполнит принятые на себя обязательства. Если же граф не явится или выразит недовольство формой оправдания, сочтя ее недостаточно справедливой, дело опять-таки следует передать в Рим и ждать приговора, который будет вынесен здесь. Что касается консулов Тулузы, то Папа объявлял, что получил от них полное удовлетворение и что от интердикта их следует освободить.

У легатов не могло остаться иллюзий — их считают алчными до добычи; Иннокентий не позволял им самим ни судить графа Тулузского, ни обирать его; он хотел, чтобы последнее слово в этом деле осталось за его судом. По отношению к епископу Рье и прелатам Нарбонна и Экса он не потрудился даже сгладить неприятное воздействие этого выговора и этих решений. В более деликатной форме он их изложил аббату Сито. Для этого в бесконечной преамбуле Папа использовал множество риторических приемов. Он расточал похвалы тому, как аббат руководит великим делом крестового похода, и называл его «столпом, на коем держится это священное здание». Но при всех дифирамбах Папа дает понять, что не может доверить ему дело примирения графа с Церковью. «Это поручается магистру Федизию не как легату, — спешит добавить Иннокентий, — а просто как представителю Рима. «Впрочем, он будет только выполнять твои предписания; он станет твоим инструментом, твоим органом, наживкой, скрывающей рыболовный крючок твоей проницательности. Раймунд поведет себя как больной, для которого милосердный врач смягчает горечь лекарства; он спокойнее примет твое средство из рук другого». Ехидный способ показать аббату Сито, что граф видит в нем личного врага и что в интересах Церкви лучше, чтобы отпущение ему давал другой уполномоченный Папы, не столь подозрительный.

Этот удар был для Арнольда-Амальрика и Симона де Монфора тем болезненней, что в конце 1209 и начале 1210 г. продвижение крестоносцев, похоже, замедлилось. Устрашенные первыми побоищами и взятием основных центров ереси: Безье, Каркассона, Памье, Альби, — катары поначалу не оказали серьезного сопротивления. Пока они укрывались в горах, отъявленный покровитель нечестивцев — Раймунд-Рожер, граф де Фуа — не рискнул выказать неповиновение. Но когда великая армия оставила дело незаконченным и повернула на север, они пришли в себя. Кастр и Ломбер, важные крепости, вновь стали катарскими, и граф Фуа опять занял враждебную позицию. Нужно было предпринимать новое усилие.

Тревогу, вызываемую этим откатом в завоевании, дополнительно усиливала позиция внешней власти и соседей. Было известно, что Филипп Август к крестовому походу относится неодобрительно. Раймунд VI, после возвращения из Рима еще раз ездивший к нему просить помощи, не получил ничего, но был хорошо принят. Его новое обращение к императору Оттону также не принесло результатов. Но Педро II, его шурин, был явно не расположен позволить Монфору и его легатам захватить весь Юг под предлогом спасения веры. Его репутация христианнейшего государя не позволяла ему открыто объявить себя врагом крестоносцев, но он постоянно вмешивался, затрудняя их продвижение. Исподтишка он подстрекал шателенов завоеванных земель восставать против захватчиков. В то же время он упорно отказывался принять от Симона де Монфора оммаж за виконтство Каркассон, как бы не признавая свершившегося факта. Весной 1210 г., решив выступить в защиту графа Фуа и его земель, он пригласил Раймунда-Рожера и Монфора на конференцию в Памье. Естественно, соглашение между ними, которого он добивался, не состоялось; Арагонец был для крестоносцев грозным препятствием. К нему было нельзя относиться как к врагу, и многие шателены приносили ему оммаж за свои крепости, чтобы избежать подчинения Симону де Монфору! Что станет с великим начинанием, если так начнут делать все?

Аббату Сито и его партии приходилось бороться не только с еретиками, но и с умеренными католиками, щепетильными людьми, врагами крайних мер, а также с Папой, слишком приверженным юридическим формальностям и, похоже, не желающим репрессий. Легаты не могли делать вид, будто не получали четких приказаний Иннокентия III, но собирались выполнять их так, чтобы эти приказы не стесняли их действий. Между Папой и его уполномоченными наметился конфликт.

* * *

Им еще и приказали простить тулузских горожан! А ведь, по их мнению, именно здесь следовало нанести удар. Пока не будет уничтожен этот очаг сопротивления, крестовый поход не мог закончиться. Но Тулуза была одним из тех «святых городов», которые в средние века все особенно почитали. Со своим лесом башен и колоколен, с церквами, теснящимися в ее стенах, с чудесной базиликой Сен-Сернен, розовеющей в лучах закатного солнца, с высокой, квадратной в сечении колокольней собора св. Стефана и святилищем Дорады в блеске золота и мозаик, красный город — колоссальный реликварий — не переставал притягивать и восхищать паломников. Большинство его населения оставалось католическим, но их правоверие было очень свободным, допускающим любые вольности, и именно этого монах из Сернея ему не прощает: «Tolosa, dolosa![53]». Он обращает по адресу Тулузы весь свой арсенал проклятий и изображает ее отравленной ядом ереси от самых истоков — от ариан до альбигойцев. Этот яд передавался от отца к сыну в крови ее бюргеров, заразивших им соседние города. И теперь это «гадючье племя» восстало против самого Бога!

Когда делегаты Тулузы, довольные приемом Папы, вернулись из Рима, они привезли буллу, даровавшую им прощение. Она была адресована трем легатам: аббату Сито, епископу Рье и магистру Федизию. «По примеру того, кто желает не гибели грешника, но истребления греха, и поскольку опасно долее держать под интердиктом город, готовый подчиниться, мы повелеваем вам направиться, лично и в кратчайший срок, в Тулузу. Вы отпустите грехи жителям и снимете интердикт, получив необходимые гарантии и приняв все полезные меры предосторожности. Если вы не сможете это делать все трое совместно, необходимо участие хотя бы двоих из вас». Папа не желал, чтобы Арнольд-Амальрик действовал в одиночку. Однако аббат Сито прибыл один, без обоих коллег, чтобы продиктовать статьи примирения и приступить к обычным формальностям. Тулузцы, недовольные слишком обременительными условиями, сослались на буллу и снова апеллировали к Риму. Начались переговоры. В них приняли участие также епископ Изесский и другие лица. Фульк, епископ Тулузский, активно нажимал на своих прихожан, чтобы они уступили без сопротивления.

Преимущество этого заклятого врага еретиков и Раймунда VI состояло в том, что он жил в Тулузе, чем и воспользовался, чтобы приобрести на жителей-католиков влияние, которое он полностью поставит на службу Монфору и приверженцам насилия. Какое-то время он вел двойную игру. Как церковный сеньор Тулузы, обязанный бережно относиться к горожанам и защищать интересы города, он поначалу делал вид, что уважает верность тулузцев Сен-Жильской династии[54]. Порой он даже изображал из себя независимого посредника между Тулузой и крестоносцами. По сути, он надеялся поссорить Раймунда с его подданными и подорвать светскую власть графа, прежде чем того изгонят. Он был всегда заодно с захватчиками Лангедока, даже до открытого перехода в их лагерь.

Он создал в Тулузе обширное братство, члены которого носили белый крест, — ополчение, всегда готовое защищать правую веру внутри города и вне его сотрудничать с легатами. Эта ассоциация вскоре стала такой агрессивной, что некоторые бюргеры сочли нужным отреагировать на ее появление. В нее входили прежде всего обитатели Старой части города, Сите, симпатизирующей старой вере и крестоносцам. Другая часть города, Бург, населенная умеренными и еретиками, противопоставила «белому братству» епископа «черное братство». «Бург и Сите, — пишет Гильом де Пюилоран, — Белые и Черные под враждебными знаменами часто вели меж собой пешие или даже конные сражения».

Под влиянием своего епископа Тулуза смирилась с условиями, выдвинутыми аббатом Сито, отозвала свою апелляцию и позволила легату действовать одному, лишь бы он в остальном придерживался инструкций Папы. Кроме того, она пообещала ему субсидию в тысячу ливров из муниципальной кассы, чтобы облегчить борьбу с ересью «и упрочить дело святой Церкви». Арнольд принял дар, признал весь город, старую часть и предместья, истинно католическим, и епископ Изесский, его советник, благословил горожан. Легат даже обязался подтверждать их ортодоксальность повсюду, где будут дурно отзываться о них. Но когда настал момент выплаты тысячи ливров, тулузцы, не сумев прийти к согласию, смогли выдать только половину этой суммы. Арнольд-Амальрик тотчас отлучил консулов и наложил на город интердикт. Возмущенные тулузцы сделали эту «циничную несправедливость» достоянием широкой общественности. Вновь начались переговоры между городом и представителями Святого Престола при посредничестве епископа Фулька. Жители согласились дать клятву, что в решении всех церковных дел они положатся «на правосудие и указания сеньора Папы». Взамен они получили от легатов «дозволение сохранить верность графу Тулузскому и остаться в его домене». Но Фульк обязал их выдать заложников — нескольких нотаблей, которых под сильной охраной препроводили к Симону де Монфору. По выполнении этого условия отлученные были прощены.

Казалось, мир установился окончательно в Тулузе, провозглашенной благомыслящим городом, бояться больше нечего. В 1211 г. она послала контингент ополченцев для участия в осаде Лавора совместно с солдатами Монфора. Но вскоре горожане убедились, что вожди крестового похода намерены под предлогом истребления ереси лишить Раймунда VI его владений. В письме, отправленном их магистратами Педро Арагонскому, говорится, что как-то раз, когда граф направлялся на переговоры с представителями Папы, находясь под их защитой, на него неожиданно напали солдаты Монфора и чуть не убили. Не было ли это покушением на его землю и его жизнь? Наконец сами горожане настолько почувствовали недоверие и угрозу, что отправили консулов потребовать объяснений.

Допущенные в общество баронов и легатов, где присутствовал епископ Фульк, тулузцы выразили удивление: мол, они узнали, что на них собираются напасть — на них, кто выполнил и намерен выполнять все свои обещания! «Мы дали легатам клятву; они с нами примирились; они приняли наших заложников. Что мы после этого сделали, что могло бы вас оскорбить или задеть интересы Церкви?» Ответ Фулька и Арнольда был вполне ясным. «Лично вас мы не можем упрекнуть ни в каком проступке, ни в каком преступлении, но вы признаёте графа Тулузского своим сеньором и допускаете его в свой город. Согласитесь его изгнать — его и всех его сторонников, перестаньте хранить ему верность и выйдите из его домена, признайте сеньором того, кого вам назначит Церковь, и тогда воинство крестоносцев ничего вам не сделает. В случае отказа мы двинем против вас все наши силы; вы будете объявлены еретиками и пособниками ереси». «Мы, — ответили консулы, — связаны клятвой верности, которую дали графу. Сами легаты вместе с нашим епископом позволили нам признавать его сеньором. Если мы отложимся от него, мы будем виновны в измене».

Этот отказ был равносилен объявлению войны. Легаты приказали всем клирикам покинуть город, взяв с собой в знак разрыва освященные гостии. Тулуза вновь оказалась в опале у Церкви. Странно представители Иннокентия III выполняли его инструкции! Но они были здесь хозяевами, и армия подчинялась им.

* * *

Минерв, его замок и деревня в сорока километрах от моря, на горном склоне выше Нарбонна, занимали исключительно сильную, в некотором отношении даже господствующую позицию. Замок (от которого теперь остались только высокая башня и развалины внешней стены) возвышался на отвесной скале, которая доминировала над сильно суженными руслами двух рек, представляя собой гигантскую перегородку, испещренную гротами, поверхность которой под действием воды приобрела причудливый рельеф.

Именно здесь 24 июня 1210 г. встала лагерем армия крестоносцев. Симон был особо заинтересован в захвате этой крепости — одного из ключей к району Восточных Пиренеев. Но его подталкивали к этому и бюргеры Нарбонна, для которых ша-телен Минерва по традиции был врагом. Нарбоннский виконт Эмери вместе с городским ополчением примет участие в разрушении ненавистной крепости — еще один пример разобщенности южан перед лицом чужеземцев. Крестоносцы поставили и пустили в ход осадные машины, установили строгую блокаду; осажденные, оставшись без съестных припасов, пали духом, и 22 июля их сеньор Гильом де Минерв попросил о переговорах.

Во время этой встречи внезапно появились Арнольд-Амальрик и Федизий. «Тут же, — пишет монах из Сернея, — Симон де Монфор, человек осторожный и сообразительный, объявил, что прекращает переговоры. Поскольку аббат Сито — высший руководитель дела Христа, ему и надлежит определить условия капитуляции замка. Арнольду было это очень не по сердцу: он предпочел бы узреть гибель врагов веры, но как монах и священник не осмелился приговорить их к смерти. Поэтому он принял такое решение: шателену, всем, кто находится в замке вместе с ним, и даже ката-рам-верующим будет сохранена жизнь, если они пожелают примириться с Церковью и подчиниться ее предписаниям. Что касается совершенных, которых там собралось много, то и они будут помилованы, если согласятся отречься от ереси».

Обходясь с еретиками подобным образом, легат лишь исполнял (без энтузиазма, уверяет хронист) приказ Рима. Но армию столь мирный исход не устраивал. Один из рыцарей-крестоносцев, «христианнейший» Робер Мовуазен, правая рука Симона де Монфора, вознегодовал, что катарам намерены дать ускользнуть. Разве крест был принят не для того, чтобы убивать еретиков? «Раз они боятся, — сказал он, — и раз они в нашей власти, пусть, чтобы мы их помиловали, обещают выполнить все, что мы потребуем!» Так что Мовуазен категорично заявил легату, что армия не примет условий, предложенных защитникам Минерва. «Успокойтесь, — ответил Арнольд-Амальрик, — тех, кто захочет обратиться, наверняка будет очень немного».

Статьи капитуляции были подписаны, и армия с пением «Те Deum», с крестом впереди колонны вступила в крепость. Вслед за распятием несли знамя Симона де Монфора. Все вошли в церковь, предварительно подвергшуюся процедурам очищения и примирения. На вершине донжона водрузили крест, знамя предводителя оказалось ниже. «Это Христос взял город. Было справедливо, чтобы его эмблема доминировала надо всем и привлекала все взоры как разительное свидетельство победы Церкви и истинной веры».

Однако Гвидо, аббат Во-де-Сернея, «человек, очень ревностный к делу Христову», сразу же вошел в один дом, где, как ему сообщили, находилось очень много катаров. Он начал им проповедовать, но с первых же слов еретики его прервали. «Не нужно нам проповеди, — воскликнули они в один голос, — мы не желаем вашей религии, мы не признаем римскую Церковь. Не трудитесь напрасно — ни жизнь, ни смерть не отторгнут нас от нашей веры». Не принятый здесь, аббат Сернея вступил в другой дом, где были одни женщины; он намеревался их обратить, но натолкнулся на еще более сильные упорство и твердость, нежели у мужчин.

Вскоре в Минерв прибыл и Симон де Монфор, когда большая часть его армии уже находилась здесь. В конце концов еретики собрались в одном здании; он пошел к ним. «Будучи человеком весьма благочестивым и желая, чтобы все были спасены и могли познать истину, он также склонял их принять веру Христову; но, ничего не добившись, выгнал их из замка. Совершенных было человек сто сорок или немногим более. Разожгли огромный костер, и бросили их в огонь. Не было даже нужды толкать их туда: закоснев во зле, все они поспешили войти в костер сами». Лишь трое совершенных отреклись и тем самым избежали казни. По завершении аутодафе верующие отступились от ереси.

Между тем комедия, которую разыгрывали дипломаты, продолжалась. Спровоцировав войну с Тулузой, в то время как Папа желал мира, теперь легаты должны были выполнить другую часть его инструкций — принять примирение Раймунда VI. Позволить графу оправдаться и, если он докажет свою невиновность, отпустить ему грехи предполагалось на Соборе в Сен-Жиле в сентябре 1210 г. Но получилось так, что обвиняемому не позволили изложить доказательства, и вместо прощения приготовились еще раз отлучить его.

Если верить официальному отчету легатов, вся ответственность за случившееся падала на графа. «Мы буквально следовали, — заверяют они, — инструкциям Папы. Через три месяца после их получения мы собрали ассамблею баронов и прелатов в Сен-Жиле. Но прежде всего мы передали графу, чтобы он изгнал из своей земли еретиков и рутьеров и выполнил каждое из обязательств, которые принял, — все статьи соглашения, некогда заключенного с легатом Милоном. Призванный после этого на Собор, граф на него явился; но собранию было совершенно очевидно, что он не выполнил ни одного из своих обещаний и не собирается их выполнять. Поэтому Собор единодушно решил, что пока его нельзя допускать к оправданию. Ибо можно ли поверить, что он скажет правду по двум самым тяжким пунктам обвинения, если он отказался дать удовлетворение Церкви и преступил клятву в отношении менее важных пунктов? Так что Собор официально предписал ему сначала изгнать еретиков и рутьеров и выполнить все прочие обязательства. Как только он подчинится, по первому его требованию будет дан ход предписаниям Папы, позволившего ему оправдаться». «Но граф, — добавляют авторы отчета, — тут же покинул Собор и с тех пор не сделал ничего из того, что обещал».

Таким образом, легаты по своей инициативе обусловили оправдание графа выполнением всех частных мер, осуществить которые он когда-то давал клятву! А ведь Иннокентий III не ставил им такого условия в строгой форме. В инструкции, адресованной своим уполномоченным несколько месяцев тому назад, он только заявлял, «что велел графу, в ожидании Собора, окончательно дать Церкви требуемое удовлетворение». Именно эта случайная фраза, которой папа явно не придавал большого значения, стала для легатов сущностью папского послания. Они сделали вид, что истолковали ее как строгий запрет и приняли его за неукоснительное правило для дальнейших действий. Однако выдвигать какие-то аргументы на основе такого предположения: «Если Раймунд не сказал правды, когда клялся Церкви, что возместит ущерб согласно второстепенным жалобам, тем более он ее не скажет, оправдываясь по более тяжким обвинениям», — значило пользоваться извращенной логикой.

Если прием, к которому легаты прибегли, чтобы не исполнять папских приказов, можно понять из сравнения их отчета с текстом инструкций, то зачем они это изобрели, удивительно точно объясняет Петр из Во-де-Сернея, «enfant terrible» их партии. «Магистр Федизий, явившись в Тулузу, имел тайную встречу с аббатом Сито. Сей Федизий был человеком сообразительным, осторожным и весьма ревностным к делу Божьему. Он рьяно желал найти законный способ, чтобы не допустить графа доказывать свою невиновность. Ибо он ясно видел, что, ежели тому позволят оправдаться и он, прибегнув к хитрости или приведя лживые доводы, добьется своего, все дело Церкви в Лангедоке погибнет, католической религии в этой стране придет конец. Пока он мучительно размышлял об этом, Бог внезапно указал ему путь, каковым следует идти, чтобы помешать графу оправдаться».

Когда Раймунд VI увидел, что Собор отказывается выслушать его оправдания, он, имея типичный для средневековых людей чувствительный и импульсивный характер, испытал такой приступ отчаяния, что при всех разрыдался. «Следствие его природной злобности!» — восклицает монах из Серией. Федизий, убежденный, что эти слезы вызваны не благочестием и раскаянием, а зловредным мятежным духом и досадой, обратил к нему слова Писания: «Как бы воды ни выходили из берегов, они не поднимутся до Бога». «Легаты выдвинули столько требований, — утверждает автор “Песни”, — что граф Раймунд наконец заявил: чтобы все их удовлетворить, не достанет всего его графства. Он вставил ногу в стремя, исполнен гнева и печали, и поскорее вернулся в свою страну».

Риму эти факты были изложены в такой форме, чтобы убедить Папу, будто граф сам не пожелал оправдываться. «Он не доказал своей невиновности», — писал позже Иннокентий Филиппу Августу, правда, добавив: «Мы не знаем, по своей вине или нет», — то есть Папа не был абсолютно убежден в правомерности действий легатов. Во всяком случае, почти сразу после сцены в Сен-Жиле он в декабре 1210 г. упрекнул Раймунда, что тот не сдержал обещания: ведь он продолжает терпеть у себя в государстве ересь. Тактика аббата Сито оказалась удачной. Продолжая грозить обвиняемому нависшей над тем анафемой, он поспешил выжать из этого успеха все возможное.

На новой конференции, открывшейся в Нарбонне в январе 1211 г., собрались все действующие лица: легаты, Монфор, граф Тулузский, граф Фуа и даже король Арагона. «Торопясь настоять на своем, здесь не оценили и красоты дикой розы», — сказано в «Песни». По словам же монаха из Сернея, по счастью, более обстоятельного, Арнольд-Амальрик вновь поставил Раймунду VI условие sine qua non[55]. «Изгоните еретиков с земли, которая принадлежит вам лично, и тогда не только не тронут вашего домена, но оставят за вами все права на недвижимость еретиков, живущих в вашем графстве. Более того, вам передадут четверть или даже треть замков, которые будут конфискованы». «Граф, — пишет хронист, — упрямо отверг все милости, которые ему оказывали, и тем самым стал недостоин никакого прощения».

После этого по настоятельному требованию Педро II обратились к Раймунду-Рожеру, графу Фуа. «Пусть он поклянется повиноваться Церкви и не сражаться с крестоносцами, особенно с Симоном де Монфором; последний вернет ему все, что он взял в графстве Фуа, кроме Памье». Граф де Фуа, в свою очередь, не пожелал подобного мира. Тогда вмешался лично король Арагона. Как сюзерен и покровитель Раймунда-Рожера он ясно видел, что тому не по силам такая война и он может потерять весь свой фьеф. Поэтому через голову вассала, которого хотел спасти, он заключил с легатами соглашение, которым гарантировал католической армии нейтралитет графства Фуа. Замок Фуа займут арагонские войска, и если граф обратит оружие против вождей крестового похода, эта крепость будет передана им.

Изменение позиции Педро II стало успехом партии Монфора. Спеша этим воспользоваться, тот потребовал от Арагонца наконец принять у него оммаж за виконтство Каркассон. Если власть завоевателя там уже столь упрочилась, можно ли было по-прежнему не признавать ее? Педро несомненно полагал, что сдерживать Монфора, когда тот станет его вассалом, будет проще и для того, чтобы пожар не охватил весь Юг, чем-то придется пожертвовать. Расчет был ошибочным — но пойти таким путем его вынудил Иннокентий III. Итак, он принял оммаж от нового виконта и обещал, что его сын, принц Хайме, совсем еще мальчик, женится на дочери Симона де Монфора. В своих уступках он зашел так далеко, что отдал этого ребенка под охрану, то есть в заложники, военному вождю крестоносцев. Средневековые обычаи допускали такое следствие брачных контрактов между двумя сеньорами. Но в данном случае оставлять наследника арагонской короны в руках этого чужеземца было опасно. Чтобы доказать, что он не покинул Раймунда VI, Педро II, к великому возмущению крестоносцев, через некоторое время выдал свою дочь Санчу за одного из сыновей Тулузца.

Между тем с Раймундом VI надо было кончать, и наносить последний удар. На Соборе в Монпелье, куда его одновременно с арагонским королем пригласили 22 января 1211 г., легаты предъявили ему в ультимативной форме длинный ряд требований: «Он распустит свои банды рутьеров. Он даст Церкви удовлетворение во всем, в чем обещал. Он изгонит еретиков и их пособников из всех своих доменов и в течение года выдаст тех, кого ему будут указывать легаты и Монфор, в полное распоряжение последних. Он снесет все замки на своей земле, а рыцари его фьефа более не будут иметь права жить в городах. Когда крестоносцы будут проходить землями его тулузских подданных, они там будут пользоваться неограниченным правом постоя. Выполнив все эти статьи договора, сам граф отправится в Иерусалим служить в рядах тамплиеров или госпитальеров на тот срок, на каковой легаты сочтут нужным продлить его покаяние, после чего ему вернут его замки. Если он не примет этих условий, его изгонят из всего его домена, так что у него ничего не останется».

Тем самым Церковь требовала от графа Тулузского даже не повиноваться, а связать себя по рукам и ногам. Мог ли он подчиниться этому ультиматуму? В соответствующей сцене, описанной в «Песни», аббат Сито передает в руки Раймунда акт об отрешении того от власти. «Граф дал знак своему клирику прочесть его и, услышав его, обратился, негодуя и насмехаясь, к королю Арагонскому: “Подойдите, сеньор король, — сказал он ему, — послушайте эту грамоту и странный приказ, что выдали мне легаты“. Король Арагонский велел прочесть это ему во второй раз; по завершении чтения он спокойно сказал: “Вот кто нуждается в исправлении, клянусь Отцом Небесным!” Тогда граф, даже не попрощавшись с легатами, с грамотой в руке, не ответив на нее ни слова, уехал в Тулузу, скача во весь опор, потом в Монтобан, в Муассак, и Ажен. Повсюду он велел читать ее рыцарям, горожанам и клирикам, служившим мессу. Люди тулузской земли, услышав грамоту, заявляли, что пусть лучше их всех убьют или возьмут в плен, чем терпеть такой позор и согласиться, чтобы их сделали сервами и вилланами. И граф, выслушав их, выразил им большую благодарность, велел запечатать письма с призывами о помощи и разослал их всем своим друзьям».

После внезапного отъезда Раймунда VI легаты отлучили его. Они вынудили его отказаться от его двусмысленной позиции и открыто порвать с католиками. Крест торжествовал.

Сцена в Монпелье имела решающее значение. Иннокентий III, обманутый сторонниками беспощадных действий и подпавший под их влияние, как будто согласился на все крайние последствия политики легатов. В апреле 1211 г. он утвердил отлучение. Архиепископам Юга было приказано провести его в жизнь, а легатам — строго карать города и знать Прованса, которые не будут в точности исполнять предписания Церкви. Римская курия сама начала заботиться, чтобы крестовый поход приносил ей материальные выгоды. Корреспонденция Папы с декабря 1210 по сентябрь 1212 г. показывает, как в завоеванных землях была организована их налоговая эксплуатация на благо его казны.

Симон де Монфор обязался выплачивать ему за счет жителей своего нового домена налог в три денье с очага. Иннокентий просил его обязательно собирать эту сумму и заботливо складывать выручку, чтобы передавать его уполномоченным. В 1212 г. он направил в Лангедок иподиакона курии, своего секретаря Пьетро Марка, поручив ему проведение финансовых операций. Банкиры Симона де Монфора, кагорские купцы Раймон и Эли из Сованьяка, должны были выдать деньги представителю Папы, чтобы тот через посредничество тамплиеров Юга переправил их брату Эмару, казначею парижского Тампля[56]. Орден тамплиеров в то время был международным банком, клиентами которого были князья и короли; Иннокентий III, как и Филипп Август, имел там текущий счет. Туда надлежало положить и сумму в тысячу марок, которую Симон ранее пообещал Святому Престолу и о которой Папа отнюдь не забыл.

Вслед за деньгами — земля. Граф Тулузский, будучи свергнут, более не имел никаких прав претендовать на графство Мельгей; Иннокентий аннексировал эту сеньорию в пользу домена св. Петра, и легаты завладели ею. Жители графства, довольные, что избавились от Раймунда, находившегося слишком близко, и попали под власть Папы, пребывавшего далеко, единодушно одобрили эту смену суверена. Они даже умоляли Папу держать их непосредственно под своей рукой и не передавать ни под чью другую юрисдикцию. Иннокентий поблагодарил их за изъявление преданности Апостолическому Престолу и пообещал лично печься об их интересах, что не помешало ему почти сразу же передать графство Мельгей в аренду епископу Магелоннскому. Вот тебе и заявление, сделанное им некогда: «Неприлично, чтобы Церковь обогащалась путем грабежа чужих владений». Какое-то время посопротивлявшись, Иннокентий III докатился до того, что стал получать свою часть барышей от Священной войны. Часть, правда, минимальную, но это стало явным признаком того, что Лангедок включили в огромный светский домен папства. Здесь, как и во многих других местах Европы, глава всех христиан намерен был править не только душами, но и телами и совмещать обе власти.

Его уже беспокоили личные амбиции Симона де Монфора. Одна фраза из его письма Филиппу Августу от августа 1212 г. выявляет такой любопытный факт: он предписал своим легатам немедленно принять во владение всю землю, отнятую у графа Тулузского, и хранить ее, чтобы позже передать кому следует. Таким образом, он не собирался жаловать ею вождя крестоносцев. Тем не менее тот двигался дальше. Отказ Папы от покровительства Раймунду VI, наложенная на того анафема, наконец, обретение всей ортодоксальной партией единства дали крестоносцам мощный импульс. В 1211 г. проповедники снова подняли всю Францию: под знамя Монфора стали стекаться многочисленные рыцарские отряды. Вскоре стало известно, что в лагерь противника перешел родной брат графа Тулузского, Балдуин. Используя эту новую полосу удачи, Монфор быстро занимал города и крепости: в его руки попали Терм и Кабаре — две неприступные твердыни, а потом и Лавор — один из старейших очагов ереси.

Несмотря ни на что, Раймунд VI, которого отлучили и вынудили начать войну, не спешил проявлять враждебность по отношению к крестоносцам. Еще дважды он пытался завязать переговоры, обещал легатам подчинение, рискуя нарваться на унизительный отказ. Наконец поняв, что ему ничего не остается, кроме как сражаться, он решил проявить некоторую активность. Другие бароны Лангедока так долго не выжидали. Так, Раймунд-Рожер, граф Фуа, уже успел под Монгеем, в местности Бари, внезапно напасть на шеститысячный отряд немецких крестоносцев и уничтожить его. Граф Комменжа и виконт Беарнский, убежденные, что их судьба тесно связана с судьбой их тулузского сюзерена и что его падение повлечет за собой и их гибель, послали ему своих воинов. Если бы к ним мог примкнуть король Арагона, то этот союз князей Юга, хоть и запоздалый, возможно, и сумел бы преградить дорогу захватчику. Но именно в этот критический момент Педро II покинул Лангедок, отправившись в глубь Испании для сражений с сарацинами.

Тем не менее Раймунд VI начал враждебные действия. В конечном счете большим преимуществом для него стало то обстоятельство, что он оказался единственным хозяином Тулузы: как раз в то время, когда крестоносцы осаждали Лавор, Фульку пришлось покинуть город. Началось с того, что епископ, не желая, чтобы граф его стеснял, предложил тому удалиться — дескать, присутствие отлученного мешает ему проводить службы и исполнять обязанности, связанные с его саном. Разъяренный граф направил ему приказ самому как можно скорей убраться из города. «Епископом сделал меня не ваш государь, — ответил Фульк гонцу Раймунда, — я занимаю свое место не по его милости и не ради него. Я был избран согласно канону, а не благодаря вмешательству князя. Так что я не уйду, подчинившись его прихоти. Пусть он приходит, этот тиран, со своими солдатами — он найдет меня одиноким и безоружным». Епископ ждал этого более месяца. «Граф, — пишет монах из Сернея, не осмелился его убить, потому что боялся за свою шкуру». В конце концов Фульк уехал к крестоносцам, с которыми больше не расставался.

Ситуация стала более определенной: Раймунд смог энергично защитить город против первого натиска Монфора и его рыцарей. Чтобы усугубить блокаду, паломники вырубали деревья, виноградники, уничтожали посевные культуры вокруг города, убивали мужчин и женщин, работающих на полях, грабили и жгли виллы и фермы. Горожане стойко выдерживали тяготы блокады; однажды они даже сделали вылазку в лагерь крестоносцев, захватив богатую добычу. Через три недели бесплодных усилий 29 июня 1211 г. осада была снята. Французы удовлетворились тем, что захватили Кагор. Но граф Тулузский, осмелев, в свою очередь перешел в наступление и пошел на Кастельнодари. В сентябре под стенами этого города разыгрался решительный бой между графом Фуа и отрядом рыцарей, прибывших из Франции. Раймунд-Рожер, бившийся как герой, поначалу брал верх, но после был отброшен и едва не попал в окружение; вылазка Монфора в момент бегства противника закрепила успех крестоносцев.

После этого начался форменный разгром. Благодаря подходу новых подкреплений крестоносцы захватили замок Пенн и вторглись в Ажене. Рутьеры и тулузские бюргеры, составлявшие гарнизон, который защищал Муассак, перекинули крестоносцам через стену голову захваченного в плен племянника архиепископа Реймского. Но в сентябре 1212 г. жители города, не отличавшиеся такой храбростью, как тулузцы, объявили о капитуляции и напали на своих защитников. Свои ворота врагам открыли Кастельсарразен, Мюре, Верден, Сен-Годан. Граф Комменжа и виконт Беарнский подверглись отлучению; их, равно как и графа Фуа, угрожали изгнать из их гор. Вскоре у Раймунда VI из всего фьефа осталось всего два города — Тулуза и Монтобан.

Каждый шаг вперед армии вторжения был отмечен побоищем. После взятия Лавора в мае 1211 г. сеньор Монреаля Амальрик и двадцать четыре рыцаря были повешены, но плохо вкопанные виселицы повалились. Симон, торопясь покончить с этим делом, приказал: пусть тем, кого не удалось повесить, просто перережут горло. В мгновение ока паломники произвели эту бойню. Жироду, владелицу Лавора, милосердную старую женщину, бросили в колодец и потом его засыпали. Рассказ об этих зверствах монах из Сернея завершает словами: «С величайшей радостью наши паломники также сожгли большое количество еретиков». Когда удавалось захватить совершенных, веселья было вдвое больше. Большую их группу нашли в Ле-Кассе, близ Кастельнодари. Епископы, вошедшие в замок, пожелали прочесть им проповедь и вырвать из когтей заблуждения; но им не удалось обратить ни одного, и они отступились. После их ухода крестоносцы «с превеликой радостью» расправились с шестьюдесятью из этих неверных.

В массе своей паломники были людьми убежденными и бескорыстными. Многие простые рыцари, исполнив обет, возвращались домой такими же бедными, какими приехали; они искали прежде всего духовных приобретений и верили, что, убивая, совершают богоугодное дело. Они рушили замки и разводили костры с пением «Veni, Creator spiritus»[57]. Да и как захватчикам было не верить, что Бог на их стороне? Ведь повсюду творились чудеса.

Когда собрались переносить тело мученика Петра де Кастельно, оно было найдено столь целым и невредимым, словно погребли его в тот же день, и далеко распространяло нежный аромат. Ради блага крестоносцев множились съестные припасы: в стране, где не осталось ни одной мельницы, пятьдесят тысяч человек имели вдоволь хлеба. Как-то раз по приказу Монфора к столбу, чтобы сжечь, привязали двоих еретиков: альбигойского совершенного и одного из его учеников, бедняка, который в ужасе объявил, что отрекается от ереси и желает вернуться в лоно Церкви. Монфор распорядился, чтобы его все равно сожгли. «Если он обратился искренне, — сказал он, — он искупит свои грехи в пламени, которое очищает все. Если он неискренен, казнь будет ему достойным возмездием за коварство». Зажгли огонь. Совершенный сгорел вмиг, а у того, кто отрекся, лопнули путы, и он вышел из костра со следами ожогов лишь на кончиках пальцев.

Стрелы, попадая крестоносцам прямо в грудь, не наносили ран. Когда один из их отрядов осадил вражеский замок, родники, прежде скудные, обильно наполнились водой, а после их ухода она опустилась на прежний уровень. Позже на свежепобеленных стенах одной тулузской церкви католики видели множество светящихся крестов. На трупы крестоносцев, убитых в засаде, засияв, опустился огненный столп; потом все тела обнаружили лежащими на спине, с руками, раскинутыми крестом. Монах из Сернея полностью принимает на веру все эти чудеса потому, что за их достоверность ему поручились как очевидцы папский легат и епископ Тулузский.

Вызывают восхищение проявленные в ходе этой войны выдержка и энергия Симона де Монфора: никогда еще победитель не был более достоин своего успеха. Чтобы тревожить врага, не давая ему ни минуты покоя, находиться повсюду одновременно, носиться зимой и летом из одного конца Лангедока в другой, из города в город, из замка в замок, выдерживать штурмы и осады, постоянно переходя после них в наступление, этот мелкий барон должен был обладать просто сверхчеловеческой энергией. А сколько раз он проявлял личную храбрость! Подступив к замку Фуа, он напал на солдат, охранявших ворота, всего с одним рыцарем — так он рвался в бой. А как он вел себя позже, при взятии Мюре! Переправившись через Гаронну вплавь со множеством рыцарей, он занял замок. Но тут обнаружилось, что пехотинцы и менее крепкие солдаты остались на том берегу, опасаясь пересекать реку, вздувшуюся от паводка. Он вызвал своего маршала и заявил ему: «Я отправляюсь за остальной армией». — «О чем вы, сеньор? — спросил тот. — Наши лучшие войска в крепости. За рекой осталась только пехота. Вода стоит так высоко и течение столь сильное, что переправиться невозможно; к тому же внезапно могут появиться тулузцы и убить вас — вас и ваших людей». — «Дурной совет! — ответил Симон. — Неужели я буду жить в безопасности в этом укреплении, когда бедняки Христовы беззащитны перед ножом врага! Я иду и вернусь с ними». Он снова пересек реку с четырьмя или пятью рыцарями и несколько дней оставался на том берегу, прикрывая пехоту, пока не навели мост, создав возможность для перехода. Во время осады Каркассона один крестоносец лежал на дне рва с перебитой ногой под градом камней, которые метали защитники города.

Симон, взяв с собой всего одного оруженосца и раз двадцать рискнув жизнью, спустился в ров, вынес несчастного и тем спас от верной смерти.

А в каких плачевных условиях он вел кампанию! Не раз крестоносцы, отвоевавшие свои сорок дней, покидали его во время осады или начавшейся экспедиции. Почти всегда он бился с превосходящими силами врага. Бесполезно было умолять баронов и даже бросаться в ноги к ним, чтобы уговорить остаться еще на некоторое время: у этих паломников была лишь одна забота — получив отпущение грехов, вернуться домой. Даже не все были столь добросовестны, чтобы дождаться окончания своих сорока дней, и легаты были вынуждены им напоминать, что грехи отпускаются лишь отслужившим полный срок. Почти так же, как и людей, Монфору недоставало денег. «Нередко он так нуждался, — пишет монах из Сернея, — что не имел никакой еды, даже куска хлеба. Во время трапезы он не решался возвращаться к себе в палатку и спешно уходил на прогулку, чтобы не краснеть за свою нищету».

Он вызвал из Франции свою жену — Алису де Монморанси, которая стала делить с ним опасности и тяготы похода. Эта героиня во время переездов сажала на круп лошади, у себя за спиной, увечных паломников, водила отряды к своему мужу, командовала крепостями от его имени, руководила осадами и стойко выдерживала атаки. Ее доблестный дух не могли сломить и самые критические ситуации. Однажды она оказалась в одиночестве отрезанной в Лаворе: Симон воевал далеко, ее старший сын Амори лежал больной в Фанжо, дочь с грудным младенцем находилась в Монреале — не было никакой возможности связаться со своими!

Эта необыкновенная семья черпала силы в своей истовой вере. Когда однажды в воскресенье Монфор, выслушав мессу и причастившись, отправлялся на бой в Кастельнодари, один монах-цистерцианец счел нужным сказать ему несколько ободряющих слов. «Вы думаете, я боюсь? — спросил Монфор. — Это же дело Христа; за меня молится вся Церковь — я знаю, что мы не можем проиграть». Подобная уверенность придает непобедимость и способна повлечь за собой даже чудеса. Во время осады Терма вождь крестоносцев беседовал с одним из своих рыцарей, положив руку ему на плечо. На них упал огромный камень и разбил рыцарю голову, Монфор же, обнимавший его, ничуть не пострадал. Другой раз, когда он присутствовал на службе, прилетевшая стрела наповал сразила сержанта[58], стоявшего у него прямо за спиной.

Пока он, хранимый Богом и неуязвимый, одерживал победы на полях сражений, его сторонники в ходе второго цикла завоеваний продолжали захватывать епископства.

Архиепископ Ошский был смещен, епископ Родезский заменен. Епископ Каркассонский вопреки своему желанию снял с себя сан, уступив место Гвидо, аббату Во-де-Сернея. Магистр Федизий тоже добился воздаяния в этой жизни, получив епископство Агдское. Наконец, верховный руководитель всего предприятия, аббат Сито Арнольд-Амальрик, 12 марта 1212 г. водворился в архиепископстве Нарбоннском. К полномочиям, которые ему давал пост легата, он добавил власть первого епископа Южной Франции: этот враг еретиков трудился не только на благо веры. Будучи монахом, он оставил свою обитель, чтобы стать крупным феодальным собственником и высшим руководителем церкви Лангедока. Но он не удовольствовался и саном архиепископа. С первых дней вступления в эту должность он велел приносить себе оммаж как герцогу Нарбоннскому. Этот сеньориальный титул принадлежал только Тулузскому дому, но был также отнят у Раймунда VI, и Арнольд его присвоил, не посоветовавшись с Монфором, тоже претендовавшим на него.

Местные прелаты, которых не лишили владений в пользу чужеземцев, легко смирились со свершившимися фактами — ведь захватчики постарались щедро наделить их правами и доходами, отнятыми у графа Тулузского. 20 июня 1211 г. Гильом, епископ Кагорский, которому Монфор пожаловал в качестве фьефа бывшие владения Раймунда VI и его епархии, принес ему клятву верности. 14 сентября 1212 г. Раймунд, аббат Муассака, разделив с вождем крестоносцев то, чем граф владел в Муассаке, заявил в официальной грамоте, «что Бог по справедливости наделил Симона де Монфора доменами его противника». Это была богатая добыча как для клириков, прибывших из Франции, так и для тех церковнослужителей Юга, которые выиграли от смены суверена.

Суверен! Сеньор Монфора был таковым еще не в полной мере: он не отобрал у графа Тулузского его титул, но это было единственное, чего ему недоставало, и легаты уже требовали этот титул для него. В середине 1212 г. они ходатайствовали перед Римом, чтобы огромная сеньория Лангедок была официально передана тому, кто ей фактически владеет. Впрочем, Симон вел себя как человек, которому принадлежит будущее. Еще не завершив завоеваний, он уже издавал законы для новых подданных и определял, какими правилами будет руководствоваться при управлении.

На большой ассамблее в Памье в декабре 1212 г., куда он созвал знать, клириков и бюргеров своей страны, как король Франции веком позже созовет Генеральные штаты, этот выскочка с безупречным мастерством совершил акт высокой политики. Он сформировал комиссию для составления статутов, включив в нее и южан, что позволило ему выглядеть либералом в глазах побежденных. Он обязал их руководствоваться парижскими кутюмами[59], обычаями Севера, навязал полное подчинение мирян Церкви, тем не менее все пункты этих статутов выглядели результатом свободного волеизъявления. Горожанам он представил себя спасителем, который явился водворить порядок, централизацию и мир на место феодальной анархии, от которой бывшие графы Тулузские никогда не могли их предохранить полностью. Церкви набожный крестоносец отвалил столь крупный кусок — домены, деньги, освобождение от податей, верховенство во всем, — что возникла власть священников. Наконец, он щедро наделил гарантиями и льготами тех северных французов и иностранных рыцарей, которые участвовали в походе вместе с ним. Он не только захватил землю — он сразу же устроился здесь так, чтобы приобрести расположение местных жителей и стать непобедимым.

Инициаторы альбигойского похода рассчитывали не на такие его результаты. Его целью оказались не проповедь, не обращение неверных, не наказание еретиков, а нечто совсем другое! Лангедок стал жирным куском для удовлетворения необузданных аппетитов. Здесь хотели насадить, вместе с новой династией и иноземным господством, нетерпимый католицизм и нравы северных французов. Для того ли Иннокентий III призывал к священной войне, разжигал религиозный энтузиазм и будоражил христианский мир, чтобы заменить Раймунда VI Симоном де Монфором?

Крестовый поход ушел не в ту сторону.