Иннокентий III и альбигойский крестовый поход

ГЛАВА V ПОПЫТКИ РЕАКЦИИ

Вмешательство короля Педро II. — Соглашение между Папой и Арагонцем о прекращении крестового похода. — Легаты снова дезавуированы. — Решение Папы и лангедокский референдум. — Лаворский Собор. — Защитительная речь Педро II и ответ легата. — Нажим со стороны партии непримиримых; Иннокентий III делает резкий поворот в своей политике. — Битва при Мюре и ее непосредственные последствия. — Папа вновь резко меняет курс: миссия легата Петра Беневентского. — Паломничество принца Людовика Французского. — Соперничество в Нарбонне между Симоном де Монфором и Арнольдом-Амальриком. — Дебаты на Латеранском Соборе. — Развязка альбигойской драмы.

Как только тот факт, что дело Божье приняло мирской оборот, начал вызывать сожаление, возникли и проявления реакции на него. Так, умеренные считали, что пролито уже достаточно крови и захвачено достаточно земли. Филипп Август выражал недовольство тем, что французской провинцией — его фьефом — распорядились без его ведома. Он напомнил Папе, что решать судьбу столь обширного баронства в случае его конфискации вправе только суверен всей Франции. Иннокентию пришлось его успокаивать, уверяя, что легаты получили «специальные наставления блюсти честь и интересы королевской власти». Но даже католики Юга находили бремя оккупации слишком тяжелым

Первым тревожным симптомом для вождей крестового похода стал нарбоннский мятеж, «преступление нарбоннцев», как назвал его монах из Сернея, дав волю своему негодованию. Враждебно относясь к этому космополитическому городу, где, словно бросая вызов церквам, возвышались синагоги и мечети, он считал жителей Нарбонна «негодными людишками», homines pessimi. «По сути, — пишет он, — они никогда не любили Христова дела». Что же произошло?

Однажды в Нарбонн прибыли брат Симона, Ги де Монфор, и сын завоевателя, Амори. Последний, еще совсем мальчик, из любопытства захотел побывать во дворце виконта Эмери, постройке очень старой и почти необитаемой. Когда он попытался открыть окно, трухлявые ставни подались под его рукой и выпали. Испуганный Амори быстро вернулся в резиденцию тамплиеров, где он остановился. В это время его дядя Ги находился в резиденции архиепископа — внушительном здании, огромный квадратный донжон которого с башенками по углам и по сей день возвышается над городом. Внезапно началась суматоха, собрались люди, пошел слух, будто сын Симона де Монфора попытался вломиться в жилище виконта и посягнуть на коммунальные вольности. Вооруженные горожане уже готовились вторгнуться в Тампль; Амори спрятался в одной из башен, и ее осадили. Другие нарбоннцы стали убивать французов, которые попадались им на улице; так погибли два оруженосца Монфора. Ги не решался покинуть архиепископский дворец. Но один из горожан пристыдил сограждан, что они лютуют против ребенка, волнения стихли, и сын Симона смог целым и невредимым вернуться к отцу. Однако этот инцидент показывает, что крупные коммуны Юга с трудом терпели захватчиков и что существовала национальная ненависть.

Можно догадаться, какие чувства в то время испытывали жители городов, которые, как Тулуза, пока что избежали власти оккупантов. Именно тогда, в 1212 г., тулузцы направили королю Педро II длинное описание своих горестей и призвали его на помощь. Они умоляли его поверить их свидетельству и не прислушиваться к клевете их противников. Они готовы удовлетворить Церковь во всех ее законных требованиях. То, что уже сделано против графа Раймунда и его столицы, и то, что еще собираются сделать, представляет прямую угрозу другим государям и городам Лангедока: их всех ждет та же или гораздо худшая судьба. Призыв тулузцев, этих сыновей Рима цезарей, заканчивался реминисценцией из классики: «Nam tua res agitur, parles cum proximus ardet»[60]. Единственным шансом на спасение для партии сторонников независимости было ходатайство Арагонца перед Папой, перед легатами, а при неудачном его исходе — объявление войны крестоносцам. Поэтому сам Раймунд VI отправился в Арагон.

До сих пор суверен Барселоны и Сарагосы оказывал легатам и Монфору сопротивление опосредованное, робкое, вялое. Как для него самого, так и для исхода всего крестоносного дела ничто не было чревато более тяжкими последствиями, чем его решительный выход на сцену, где разыгрывалась альбигойская драма. Могло показаться странным, что государь par excellence римский и католический, заклятый противник испанских сарацин, человек, только что спасший христианский мир (по крайней мере, так считал весь Запад) при Лас-Навас-де Толоса, вдруг стал пособником еретиков и защитником отлученных. И ведь как настойчиво «Хроника графов Барселонских» пытается оправдать Педро II по этому деликатному пункту обвинения! Она дважды утверждает, что он решился зайти так далеко, только повинуясь Папе и чтобы его сестру и дочь (жену и невестку графа Тулузского[61]) крестоносцы не лишили наследства. «Это была его единственная побудительная причина, других не было; меньше всего на свете он хотел бы идти на помощь неверным или врагам религии, ибо это был католик ревностный и безупречный перед Богом». Хронист забывает о политических целях короля Арагонского в Лангедоке и в Провансе[62]. По родственным, дружеским и культурным связям Педро был естественным защитником национальной независимости Юга. Мог ли он без конца терпеть, чтобы чужеземец (а в средние века «чужеземец» значило «враг») лишал его надежд и прав?

Итак, Педро II направился в Тулузу, отданную Раймундом VI под его защиту. Он сам назначил ей наместника, несомненно полагая, что подчинение великого города власти католического короля заставит крестоносцев считаться с его ставленником. Потом, поскольку в первую очередь следовало снестись с Папой и суметь использовать его в борьбе с легатами, он направил в Рим большое посольство с точными инструкциями. В курии между его делегатами и агентами Симона де Монфора завязалась ожесточенная борьба. Но Арагонец выбрал удачный момент. Иннокентий III был в долгу перед победителем Альморавидов[63], к тому же и убеждения, и политический расчет побуждали его теперь оказать покровительство реакции.

В конце лета 1212 г. Арнольд-Амальрик и епископ Юзесский получили из Рима письмо, рекомендующее приостановить всякую борьбу с альбигойцами. В тот самый момент, когда враги Раймунда VI уже думали, что достигли цели и ухватили добычу, их вынуждали отступать.

«Граф Тулузский, — писал Папа, — погрешил против Бога и Церкви. Он ослушался наших легатов. Он был отлучен и лишен прав, дабы строгость наказания побудила его одуматься. Тем самым он уже утратил большую часть своей земли. Однако он пока не был уличен ни в ереси, ни в соучастии в убийстве Петра де Кастельно: против него существуют лишь тяжкие подозрения. Вот почему мы ранее повелели: если его обвинят по закону, пусть ему будет позволено оправдаться в форме, предписанной нашими инструкциями, и право вынести окончательный приговор мы оставляли за собой. Однако наши уполномоченные до сих пор не допустили этого оправдания. Таким образом, мы не видим, на каком основании мы бы могли передать его фьеф другому лицу. Если выяснится, что судопроизводство по этому делу не соответствовало тому, что предписывали наши повеления, то всякий приговор, вынесенный ему в такой ситуации, следует, без малейшего сомнения, считать недействительным».

Иначе говоря, процедуры, устроенные легатами в Сен-Жиле, в Нарбонне, в Монпелье, не имели законной силы. Впрочем, Иннокентий приводит и другое соображение: «Нам бы очень не хотелось создавать впечатление, будто мы хитростью отторгли у графа Раймунда замки, переданные под нашу руку как гарантия его обещаний. Апостол велит нам избегать зла и даже видимости зла».

Папа осуждал не только легатов: в его аргументации промелькнуло слово, опасное для сторонников Монфора. Не удовлетворившись заявлением, что графа нельзя лишать фьефа, пока не вынесен законный приговор, Иннокентий добавил, что это касается и его наследников[64]. Иными словами, лишение прав имело персональный характер: можно покарать графа, но зачем всю династию лишать её достояния? Ничто не мешало оставить замки и феодальный титул, которыми владел Раймунд VI, для юного Раймунда VII. Итак, Папа уведомил Арнольда-Амальрика и его советника, «что пока нет оснований для удовлетворения их просьбы о передаче домена графа Тулузского другому лицу». Симон де Монфор мог подождать.

Папское письмо заканчивалось четкими распоряжениями. С оправданием графа надо окончательно разобраться: провести эту процедуру в формах, предписанных папской инструкцией, надлежит епископу Рье и магистру Федизию. Если получится так, что граф по своей вине не оправдается, им следует публично заявить ему, что Святой Престол в интересах мира и религии примет соответствующие меры. Но Иннокентий выражал пожелание, чтобы отныне легаты писали ему всю правду и ничего, кроме правды. В письме, адресованном лично епископу Рье и Федизию, он добавил — чтобы они не думали, что одурачили его, — такой неприятный постскриптум: «Действуйте так, чтобы далее при исполнении моих приказов не выказывать вялость и медлительность, каковые, как сообщили нам, были вам доселе присущи».

Тем временем послы короля Арагона, прибыв в Рим, нашли курию столь благосклонной, что им не составило труда выполнить свое поручение. Не допустить, чтобы Симон де Монфор стал сувереном и владельцем тулузского фьефа, предотвратить полное разорение баронов Юга, остановить наплыв захватчиков с Севера — такой была тройная основа соглашения, заключенного между Иннокентием III и Педро II.

15 января 1213 г. Папа передал военному вождю крестоносцев первое повеление, ставшее для того предвестием неприятностей. Монфору напоминали о законах и о необходимости точно соблюдать вассальный долг: «Когда по нашим настояниям прославленный король Арагонский уступил тебе в фьеф виконтство Безье и Каркассон, ты сам с готовностью вызвался исполнять все обязанности, которые обычно имеют виконты перед своими сеньорами. Мы в самом деле намеревались обязать королевского вассала, кем бы он ни был, соблюдать феодальный договор. Следовательно, ты не должен уклоняться от обязанностей, которые налагает на тебя эта сеньориальная зависимость. Приняв во владение фьеф, ты изначально согласился выполнять обязательства, которые предполагает владение таковым. Сим апостольским посланием мы настаиваем, чтобы ты служил королю Арагонскому так же, как это делали твои предшественники. Конечно, мы тебя очень любим во Христе, но мы не должны и не желаем покровительствовать тебе в ущерб королю, твоему сюзерену».

В тот же день Иннокентий III отправил другому руководителю священной войны, архиепископу Нарбоннскому, приказ, который должен был чрезвычайно удивить и возмутить всю партию сторонников войны до победного конца. Крестовый поход против альбигойцев объявлялся законченным! Легату следовало прекратить его проповедь и перейти к исполнению других обязанностей! «В Лангедоке вертоград Господень губили лисы; теперь их изловили. По милости Бога и благодаря военным действиям защита дела веры в этой стране завершена весьма успешно[65]. Сегодня следует предотвратить более грозную опасность, и именно на это верующие народы отныне должны направить всё свое усердие. Мы узнали, что испанские сарацины вновь готовятся к войне, чтобы отомстить за весьма тяжелое поражение, которое только что нанесли им христиане и сам Христос. С другой стороны, Святая земля — это наследие Господне, которое так нуждается в поддержке, также с нетерпением взывает ко всему христианскому миру о помощи. Даже наши интересы побуждают нас не распылять свои средства и силы. Мы тем успешнее сможем бороться с коварством сарацинского народа, чем меньше будем поглощены другими заботами. Соответственно мы обязываем тебя, брат наш, договориться с нашим дражайшим сыном во Христе, прославленным королем Арагонским, а также с графами, баронами и прочими разумными людьми, чья помощь тебе представится необходимой, чтобы определить условия перемирия и мира. Приложи усердие, чтобы примирить весь Лангедок; перестань призывать христианский народ к войне против ереси и не трудись более проповедовать отпущение грехов, которое в свое время Апостолический Престол обещал за борьбу с ней».

Если бы можно было иметь какое-то сомнение в намерениях Папы, то двух новых булл, подписанных в Латеране 17 и 18 января, было вполне достаточно, чтобы его развеять. Он приказывал Монфору и легатам как можно скорее завершать альбигойский поход и прекращать завоевания. Сделав сначала вид, что воспроизводит жалобы посланников короля Педро II на Симона де Монфора, Иннокентий III далее излагает их уже от своего имени. Он обвиняет этого честолюбца в том, что под предлогом спасения веры тот старался только для себя: «По словам гонцов прославленного Педро, короля Арагонского, ты обратил оружие, предназначенное исключительно для борьбы с ересью, против католиков. Крестоносное воинство ты использовал с тем, чтобы проливать кровь праведных и обижать невинных. Ты захватил в ущерб королю земли его вассалов, графа Комменжа и виконта Гастона Беарнского. А ведь еретиков в их доменах нет: никогда жители этих фьефов не давали оснований для столь гнусного подозрения. Требуя от людей этих территорий клятвы в верности и принимая таковую от них, ты неявно сам признал, что они были католиками. Ибо, если бы они таковыми не были, ты, объявив себя их законным владельцем и не изгнав их со своих земель, тут же сам оказался бы пособником ереси. Кроме того, король Арагонский сетует, что в то время, когда он сражался с сарацинами и проливал кровь за дело Божье, ты захватывал домены его вассалов и тем более рьяно угнетал их, что там не было его, чтобы за них вступиться. Сегодня король готовится выступить в новый поход в Испании; но он сможет это сделать лишь в случае, если не подвергнутся нападению его земли. Потому он просит, чтобы Апостолический Престол заставил вернуть ему вассальные домены, несправедливо отнятые у него. Мы не желаем, чтобы его ущемляли в правах и мешали ему осуществлять его замысел. Посему мы призываем тебя, благородный муж, возвратить эти земли королю Арагонскому и его вассалам. Незаконно удерживая то, что принадлежит им, ты создаешь впечатление, что служил своим личным интересам, а не общему делу Церкви и религии».

Симон де Монфор должен вернуть то, что захватил! Его военные действия объявлены незаконными! В лице командующего войском Иннокентий III выносил приговор всем крестоносцам. Но очередь дойдет и до духовных руководителей похода. В первых же словах письма, адресованного троим легатам — Арнольду-Амальрику, епископу Рье и Федизию, содержался явный выговор. «Несомненно необходимо, чтобы рука хирурга отсекала гангренозные члены, дабы воспаление не распространилось на все тело; но действовать надлежит осторожно и так, чтобы не затронуть здоровых членов». И далее, опять-таки под видом пересказа жалоб арагонцев, Папа обрушивает на своих представителей упреки в превышении полномочий.

Резкие обвинения достаются Арнольду-Амальрику: «Ты, брат наш архиепископ, при содействии благородного мужа Симона де Монфора бросил крестоносцев на земли графа Тулузского. Вы захватили не только домены, где жили еретики, — ваши загребущие руки дотянулись и до земель, где не было ереси. По обвинениям короля Арагонского, вы без всякого права присвоили столько территорий, что оставили графу Раймунду только город Тулузу и замок Монтобан. Пусть он виновен — но справедливость требует, чтобы карали только за совершённые проступки и чтобы наказание по тяжести соответствовало преступлению. Вот почему король Арагонский просит нас, чтобы графство Тулузское было сохранено за сыном графа, ребенком, который никогда не был и, дай Бог, не будет повинен в ереси; впрочем, король согласен взять под свое покровительство на все время, на какое мы пожелаем, графство Тулузское и сына Раймунда. Его заботами тот будет воспитан в самом строгом правоверии. Что до самого Раймунда, то он готов принять на себя покаяние, какое мы ему предпишем, — будь то паломничество в Сирию или крестовый поход в Испанию».

Смещение и удаление Раймунда VI, передача его фьефа юному Раймунду VII, которого до достижения совершеннолетия помещают под опеку Арагона, — вот какое решение предложил Педро II, и римская Церковь его приняла. Но чтобы эта программа осуществилась, Иннокентий III должен был при поддержке арагонских солдат силой навязать ее Югу, не прибегая к посредничеству легатов. На такой переворот он пойти не осмелился. Оставляя за собой право окончательного приговора по столь деликатному вопросу, он предписал своим уполномоченным принять необходимые меры, чтобы разрешить его «как должно». Пусть они созовут в надежном и подходящем месте генеральную ассамблею архиепископов, аббатов, графов, баронов, консулов, байле (сельских старшин) «и всех разумных людей, чья помощь покажется им полезной». Пусть там непредвзято изучат предложения Педро II, без изначальной благосклонности или ненависти. Потом пусть точно сообщат в Рим единодушное мнение или мнение большинства собрания. Осведомленный об этом мнении, Папа вынесет решение как верховный судья. «Ибо, — добавляет Иннокентий в конце письма, — таким ли образом или иным, но срочно надо сделать так, чтобы в Лангедоке появилась какая-то власть».

Такое предписание главы Церкви было смелым ходом. Хотя Иннокентий продолжал использовать своих легатов, он не доверял ни им, ни тем южным Соборам, что до сих пор лишь оформляли их мнения. Чтобы навязать свое, он хотел опереться на настоящий съезд, где были бы представлены все классы общества. Пусть эти Генеральные штаты Лангедока подобием всенародного референдума и решат судьбу графства Тулузского. Но поскольку созывать его и руководить дебатами предстояло легатам, Папа принял меры предосторожности. Эта генеральная ассамблея будет иметь лишь совещательный голос; право вынести приговор и суверенно распорядиться землей, завоеванной крестоносцами, останется за Римом.

Могли ли католические массы согласиться, чтобы столько усилий и пролитой крови не принесли победителям никакой выгоды и крестовый поход столь резко сменил направление? Решение Папы и необычная процедура, провести которую он предписывал, были крайне опасны для Монфора и его друзей. Несомненным было то, что большинство верующих требовало продолжения похода: менять его направление оно не желало. Вопреки разуму и справедливости все было против Иннокентия III.

* * *

В средние века политики и правители, направлявшие свои инструкции на расстояние, очень удаленное от места, где они жили, всегда рисковали совершить определенный просчет. Как с собственными агентами, так и с чужестранцами они могли сообщаться только периодически ввиду долгого времени, которого требовал обмен письмами или отчетами. Пока гонцы ехали, да еще с немалыми препятствиями, события стремительно развивались, принимали неожиданный оборот, и часто содержание отправленных приказов уже не соответствовало новым реалиям. Когда четыре письма Иннокентия III, написанные с 15 по 18 января 1213 г., достигли своих адресатов, легаты уже все устроили вопреки воле Папы. Письма пришли только после Лаворского Собора, предписавшего крестовый поход до победного конца. В то самое время, когда Иннокентий дезавуировал Монфора и легатов, те отвергли ходатайство короля Арагона, не допустили оправдания Раймунда VI и призвали к низложению его династии.

Собрание, созванное Арнольдом-Амальриком, участников которого он также выбрал сам, заседало последние пятнадцать дней января, несомненно, в старой бенедиктинской церкви Сент-Ален города Лавора, воздвигнутой на самой вершине горы Агу. Оно далеко не имело того всеобщего характера, который должен был приобрести задуманный Папой съезд: на нем присутствовало всего десятка два лангедокских и гасконских прелатов. Епископам долины Роны и Прованса предстояло собраться через несколько недель на отдельный Собор в Оранже; но и там все будет проникнуто тем же духом, как и в Лаворе.

Занявшись поначалу всегдашним делом — вопросом прощения грехов Раймунду VI, собрался ли наконец Лаворский Собор подчиниться указаниям из последнего письма Иннокентия III, которое дошло до Лангедока и предписывало легатам встать на новые позиции, чтобы завершить эту процедуру? Посовещавшись на эту тему, Собор вручил двум папским агентам, которым было поручено решение этой проблемы, — епископу Рье и Федизию, свое заключение в письменной форме. Суть этого решения, скрепленного печатями архиепископа Нарбоннского, епископов Альби, Тулузы и Комменжа и подписями других прелатов, можно изложить в следующем виде: «Ввиду того, что граф Тулузский так и не сдержал своего обещания изгнать из своего фьефа еретиков и рутьеров, что после возвращения из Рима, где Папа обошелся с ним гораздо лучше, чем он заслуживал (отметим этот упрек Иннокентию III), он продолжил свои прежние преступные действия, преследуя аббата Муассака, аббата Монтобана, епископа Ажена, и что нанятые им рутьеры убили более тысячи крестоносцев; наконец, ввиду того, что подозрение в ереси тяготеет над ним столь долго и является столь общеизвестным, что становится бесспорным доказательством виновности; по всем этим причинам Собор единодушно постановляет, что он недостоин давать присягу на Евангелии и что вследствие этого ему не может быть дозволено оправдываться — как по обвинению в ереси, так и по обвинению в причастности к убийству легата Кастельно».

Сообщения о приговоре Раймунд VI ожидал в Тулузе: не доверяя Монфору, он не хотел ехать в Лавор, занятый войсками противника. Дважды епископ Рье и Федизий писали ему: мол, если он не смог оправдаться, в этом виновен лишь он сам. Через одного из своих нотариев граф ответил им: он обращается скорее к их милосердию, чем к их правосудию, но чтобы он мог оправдаться, пусть пришлют судей в Тулузу или, по крайней мере, в место, где он мог бы чувствовать себя в безопасности. Легаты официально отказали: единодушное решение Собора отныне не позволяет им выслушивать такое оправдание. Графу больше нечего и пытаться: «он лишь зря потратит деньги и силы». А отчет, отправленный ими в Рим, завершался такими словами: «Желая держаться неукоснительно в пределах наших полномочий и представив Вашему Святейшеству ряд фактов в том виде, в каком они имели место быть, мы утверждаем, что тем самым до вашего сведения доводится чистая правда и вся правда». Они возвращали Папе выражение, которое он использовал против них.

Король Арагонский с момента открытия Собора находился в Лаворе. Когда графа Тулузского отстранили, он решился появиться на сцене. Сначала он хотел устно изложить свои предложения, показав, что графов Тулузы, Фуа, Комменжа и виконта Беарнского следует восстановить во владении их фьефами; но Арнольд-Амальрик сразу же прервал его. «Сформулируйте ваши доводы письменно, — сказал он, — и направьте их Собору заверенными нашей печатью». Тогда Педро II потребовал от Симона де Монфора, чтобы на время подготовки документов и совещания прелатов крестоносцы перестали «творить зло» своим противникам. «Я не перестану творить зло, — ответил Монфор, — и на неделю воздержусь от того, чтобы творить добро: ведь преследовать врагов Христа не значит творить зло — напротив, я рассматриваю это как доброе дело». После этого ответа было заключено перемирие. Король Арагона вернулся в Тулузу и оттуда 16 января 1213 г. отправил Собору записку в защиту своих протеже.

Раймунд Тулузский, писал король прежде всего, желает вернуться в лоно Церкви. Он обещает дать удовлетворение в том, чего от него потребуют, но взывает к милосердию Собора, чтобы ему вернули то, что он утратил. Если это ходатайство в отношении его лично будет отвергнуто, пусть по крайней мере удовлетворят законные притязания его сына, Раймунда VII. В то время как отец будет исполнять покаяние за морями или в армии, которой предстоит сражаться с сарацинами в Испании (в зависимости от того, как решит Церковь), сын останется у себя на земле под охраной и надзором Арагона для службы Богу и Папе, пока не даст очевидных доказательств своей благонамеренности.

Граф Комменжа! Он никогда не был ни еретиком, ни пособником ереси. Его ограбили, отобрав землю, лишь за то, что он оказал помощь своему сюзерену и кузену, графу Тулузскому. Потому он просит о ее возвращении; впрочем, если будет доказано, что он совершал проступки, он даст удовлетворение, какого пожелает Церковь.

Граф Фуа тоже никогда не проповедовал ереси. «Это мой дражайший родич, мой вассал, — пишет король, — я не могу отказать ему в помощи. Пусть из уважения ко мне ему возвратят во владение его фьеф. Он также обещает дать возмещение Церкви».

«Наконец, Гастон Беарнский — тоже мой ленник. Прошу вернуть ему его домены и верность его вассалов. Он готов повиноваться вам и дать отчет в своих действиях перед непредубежденными судьями, если вам самим некогда разбираться в его деле и выносить приговор».

В заключение Педро II заявлял, что взывает более к милосердию отцов Собора, нежели к их правосудию. С этой запиской он направляет делегацию из своих клириков и вассалов и охотно подпишется под всем, что решит Собор после того, как выслушает его делегатов. Но он умоляет принять во внимание истинные интересы Церкви и веры. Речь идет об испанском крестовом походе, о чести и территории христианства, которым угрожают сарацины. В этом великом предприятии требуется поддержка Симона де Монфора и того из знатных баронов, которому соблаговолят поручить защиту этого дела.

Как адвокат, он мог сколько угодно спорить — дело было изначально проигрышным. Судьи, твердо решив не отклоняться от пути, которым шли, стремились к полному изгнанию Тулузской династии из ее владений и тотальному истреблению еретиков в Лангедоке. Какое им было дело до испанского похода! Они вели священную войну, которую следовало завершить и увенчать возведением Монфора на графский трон. Поэтому на записку короля Арагона они ответили, тоже письменно, развернутым отказом.

«Прославленному и дорогому во Христе Петру, милостью Божьей королю Арагонскому и графу Барселонскому, Лаворский Собор, привет и искренняя любовь в Господе». Так, с самых любезных по отношению к Педро II преамбул, начинается длинное письмо, смысл которого состоял в том, чтобы обратить в ничто планы короля, приказы Папы и надежды Раймунда VI. Лаворский Собор, коллективный персонаж, говорит здесь как самостоятельное существо, побуждаемое одним устремлением, рассуждающее и судящее как один человек. В самом деле, разве не архиепископ Нарбоннский, Арнольд-Амальрик, руководил здесь всем и, несомненно, составил весь текст?

«По делу графа Тулузского и его сына, — писали прелаты, — мы не можем вам ничего ответить, потому что власть Папы, превышающая нашу власть, поручила решение этого отдельного вопроса епископу Рье и магистру Федизию. Вспомните, как добр к этому графу был Папа, какие выгодные предложения делали ему на Соборах в Нарбонне и Монпелье и как он их отверг, как упорно он не выполнял принятых обязательств, какой вред непрестанно наносил Церкви и Богу, христианам и вере. Чаша терпения переполнена. Он стал абсолютно недостоин никакого отпущения грехов и никакого прощения.

С другой стороны, как можно отрицать бесчинства графа Комменжа, его вероломство, его союз с еретиками и пособниками ереси? К нему неоднократно обращали призывы примириться с Церковью, тем не менее он упорствовал в своих заблуждениях, коснея во зле; он был отлучен и остается отлученным. Нам даже сообщили слова графа Тулузского, “что это Бернар де Комменж подтолкнул его сражаться с крестоносцами”. Следовательно, ответственность за войну и за бедствия, которые она повлекла, падает на Бернара де Комменжа. Тем не менее, если он изменит свое поведение и станет достоин отпущения грехов, то, когда Церковь даст ему таковое, он сможет предстать перед ее судом, привести доказательства, что ему причинили ущерб, и ему будет воздано по справедливости.

Что касается графа Фуа, то давно ни для кого не секрет, что он стал покровителем еретиков. И по ныне он принимает их у себя и защищает их. После долгого ряда насилий и скандалов, связанных с его именем, разрушений и разграблений церквей, бесчисленных клятвопреступлений, бесчинств по отношению к клирикам ему объявили анафему. Вашему королевскому величеству, лучше чем кому бы то ни было, известно, что когда-то вы просили у легата милости к нему, что при вашем посредничестве был заключен договор и что если это соглашение не воплотилось в жизнь, то исключительно по вине графа». Здесь епископы предъявляют королю Арагона аргумент ad hominem[66] ссылаясь на фразу из договора в Монпелье, где Педро II провозглашал, «что если граф не будет соблюдать соглашение и если на этом основании прекратят считаться с защитой, под которую оно его ставит, пусть он не упрекает за это руководителей крестового похода». И все-таки если Раймунд-Рожер покается и добьется отпущения грехов, суд может рассмотреть обоснованность и его требований.

Остается вопрос Гастона Беарнского, «этого защитника убийц Кастельно, этого гонителя Церкви, этого заклятого врага крестового похода». Перечисление примеров его нечестия и его злодеяний можно продолжать до бесконечности. Достаточно вспомнить лишь некоторые кощунства, совершенные его рутьерами в соборе Олорона: чаша со священными гостиями была осквернена и брошена наземь, солдаты наряжались в епископские одежды, служили мессу, проповедовали и принимали пожертвования! Не перечесть клятвопреступлений этого человека, как не перечесть клириков, которых он подверг насилию и пыткам. «Отлучение, наложенное на него, — всего лишь справедливая кара за эти его преступления и многие другие, о которых мы не говорим. Пусть он также даст удовлетворение Церкви, пусть добьется снятия анафемы, и тогда — но только тогда — ему позволят выставить претензии».

В заключение Лаворский Собор выговаривает коронованному ходатаю: зачем защищать столь неправые дела? Пусть он вспомнит благодеяния, полученные им самим от Иннокентия III, клятву, которую он дал во время помазания в соборе св. Петра в Риме, — истреблять ересь и защищать святую Церковь. «Если ваше королевское величество не удовлетворится нашим ответом, мы, из уважения к вам, озаботимся сообщить об этом государю Папе».

Последнюю фразу, видимо, следовало воспринимать как ироническую? Нетрудно было догадаться, что король Арагона будет недоволен, если ему отказали во всем, что он просил. Насчет судьбы, уготованной Раймунду Тулузскому и его сыну, Собор ничего не ответил, прибегнув к очень удобной отговорке. В отношении доменов Фуа, Комменжа и Беарна он туманно допустил отдаленную возможность их возвращения. Но сначала надо было, чтобы все три сеньора добились отпущения грехов, то есть сдались Церкви и крестоносцам, — просто смехотворная уступка! Исчезала всякая надежда добиться соглашения. Отвергнуть посредничество короля Арагона значило вынудить его окончательно перейти в лагерь противников крестового похода. Но какое дело было до этого легатам? Только война до победного конца могла позволить партии Монфора полностью выполнить свои планы и обеспечить максимальные выгоды.

Однако заправилы Собора даже до получения писем Иннокентия III, осудивших их политику, хорошо понимали, что за королем стоит Папа и что предложения Арагонца — результат соглашения между ними. С Иннокентием нельзя было поступить так же, как с Педро II, просто отказавшись рассматривать его претензии в судебном порядке. Чтобы помешать Папе объединиться с противниками Монфора, была использована другая тактика: переубедить главу Церкви или оказать на его окружение такой нажим, чтобы ему пришлось еще раз изменить позицию и дать легатам полную свободу действий. Тут же из Лавора, Оранжа и других городов Юга в Рим был отправлен ряд манифестов, направленных на оправдание действий Собора. Следовало убедить мир, что если Лангедок будет возвращен Раймунду VI или передан его сыну, то католическая вера погибнет и результаты крестового похода будут сведены на нет. Написанные в одном духе и по одному образцу, эти письма несомненно имеют одного вдохновителя.

В коллективном адресе, составленном собравшимися в Лаворе прелатами, Иннокентия осыпали похвалами за все, что он сделал до сих пор. Ему в высокопарных выражениях напоминали, что это он издал указ о крестовом походе и вверил командование армией Симону де Монфору, «неустрашимому витязю Христову, непобедимому воителю». Это предприятие завершается: осталось только взять Тулузу, этот вертеп ереси, и подчинить Раймунда VI, этого упорного пособника секты. Не он ли желал соединиться со всеми врагами Церкви и папства — Иоанном Безземельным, Оттоном IV и, отчаявшись взять верх, дошел даже до такого мерзкого и оскорбляющего все христианство преступления, как отправка послов к султану Марокко? Не он ли, наконец, сговорился с императором уничтожить Католическую Церковь в их государствах и изгнать всех священнослужителей?

«Наши противники, — добавляли прелаты, — обратились к королю Арагонскому. Тем самым они рассчитывали обмануть Ваше Святейшество и ослабить Церковь. Но мы приняли свои решения единодушно. Мы сообщаем вам об этом для очистки своей совести и во избежание упрека, что не пролили полного света на вещи, касающиеся дел веры». В патетическом заключении они умоляли Папу завершить то дело, которое он так хорошо начал сам. Топор должен добраться до корней зараженного дерева, чтобы оно более никого не отравляло. Вернуть графу Тулузскому, его сообщникам или даже наследникам этих тиранов земли, которые отобраны у них по справедливому приговору и окроплены христианской кровью? Разве это не значит вызвать негодование людей, преданных великому делу, и совершить тягчайший грех — обречь духовенство на гибель, а Церковь на разрушение?

Тот же вывод содержится в письме архиепископа Бордоского и епископов База и Периге. То же утверждал и Бертран, епископ Безье. Последний с удвоенной силой клеймит Тулузу, «гнездо гадюк, которое надо раздавить», и графа Раймунда вместе с его сыном, от восстановления которых в правах следует воздержаться, ибо они воспользуются этим, лишь чтобы перебить епископов и присвоить владения Церкви. В более умеренной манере этот тезис поддерживает и архиепископ Экса Бермонд. А вскоре в Латеран пришел манифест Оранжского Собора, подписанный архиепископом Арльским и епископами Авиньона, Вивье, Юзеса, Нима, Магелонна, Карпантраса, Оранжа, Сен-Поль-Труа-Шато, Кавейона и Везона. Благодаря мерам, принятым Папой против ереси, Лангедок стал обязан ему миром, процветанием и благополучием. Нет слов, которые могли бы выразить радость и признательность христиан, наконец избавленных от рабства египетского. Колоссальная услуга, которую Папа оказал им, обеспечит ему почетное место и сонме праведных. Но ему следует довести дело до конца. Пусть он разрушит Тулузу, «это вместилище нечистот и гадов», столь же порочную, как Содом и Гоморра, а прежде всего пусть не позволит «тулузскому тирану» или его сыну вновь поднять голову. «Подобно рыжему хищнику, тот пожрет все. Тогда погибнет Церковь и перевернется мир».

Это единодушие прелатов всего Юга, этот шквал преувеличений и яростных атак, эти отупляющие повторы заклинания «Delenda Carthago»[67] — да будет уничтожена Тулуза и династия ее властителей — были рассчитаны на то, чтобы подавить дух Иннокентия III и произвести впечатление на кардиналов. Когда посланники Симона де Монфора и Арнольда-Амальрика с письмами для Папы прибыли в Рим, то поначалу (как утверждает монах из Сернея) курия приняла их плохо. Но после получения манифестов и устных объяснений, данных магистром Федизием и Пьетро Марком, сборщиком папских налогов в Лангедоке, все вдруг стали обращаться с ними иначе. Ожидаемый поворот состоялся. Иннокентий III вновь уступил (стоит ли после всего этому удивляться?) могучему натиску этих непримиримых, для которых вера и ненависть к еретикам были синонимами.

* * *

1 июня 1213 г. Латеранская канцелярия направила королю Арагона, Симону де Монфору, архиепископу Нарбоннскому и епископу Тулузскому послания, совершенно противоположные по содержанию январским письмам. В них Иннокентий III отменял меры, которые предписал ранее, в столь же энергичном тоне. Когда в государствах современной Европы власть отменяет прежние указания, она прибегает к хитрым формулировкам, чтобы избежать открытого признания своих ошибок. В средние века суверены отрекались от своих актов, не щадя собственного самолюбия. Должно быть, Педро Арагонский был совершенно ошеломлен, получив такое вот письмо:

«Общеизвестно, что из всех христианских государей именно тебе Мы особо старались оказывать честь и услуги, что немало способствовало возрастанию твоего могущества и славы. Дай Бог, чтобы в равной мере возросли твои мудрость и благочестие! Ты поступил дурно по отношению к себе самому и по отношению к нам, взяв под покровительство отлученный город Тулузу, еретиков, что нашли там прибежище, и защитников ереси вопреки категоричным запретам нашего легата, действующего Нашим именем и от лица Бога. Мы повелеваем тебе немедля оставить тулузцев и их пособников и ни в каком виде не подавать им помощи и совета. Если жители этого города захотят вернуться в лоно Церкви, процедуру примирения проведет епископ Фульк, человек неподкупный и с безупречной репутацией.

Что касается твоего ходатайства в пользу графов Фуа, Комменжа и Гастона Беарнского, то измышления об этих отлученных, рассказанные Нам твоими посланцами, побудили Нас подписать приказ, который Мы считаем теперь незаконным и вырванным с помощью обмана. Поэтому Мы его аннулируем и объявляем недействительным. Однако в случае, если эти бароны также пожелают примириться с Церковью, мы поручаем архиепископу Нарбоннскому потребовать от них необходимых гарантий и после этого отпустить им грехи.

По твоей просьбе Мы направляем в Лангедок со специальной миссией кардинала, облеченного всеми полномочиями, чтобы воздать по справедливости жалобщикам и принять меры, полезные для Церкви. Наша воля такова, чтобы до его прибытия было заключено прочное и длительное перемирие между графом де Монфором и тобой, между твоей и его землями. Но это перемирие не распространяется на еретиков: между верующими и безбожниками не может быть ни перемирия, ни мира. Если тулузцы и поддерживающие их сеньоры будут упорно защищать ересь, мы устроим против них новый крестовый поход, ибо пособники ереси опаснее, чем сами еретики.

Таковы повеления, которым твоей светлости предлагается неукоснительно следовать, в противном же случае, несмотря на всю любовь, что Мы питаем к твоей персоне, Мы будем вынуждены грозить тебе Божьим гневом и принять против тебя меры, которые нанесут тебе тяжкий и непоправимый урон».

Подобное письмо нотариям папской курии бесспорно продиктовали те же люди, которые только что заставили ее совершить резкий поворот. Ни по сути, ни по форме оно не соответствовало сокровенным мыслям Папы. Под нажимом своего окружения он пошел у него на поводу, но, согласившись на все, добился от победившей партии одной уступки, чтобы иметь возможность взять реванш, — отправки в Лангедок легата с поручением рассмотреть жалобы побежденных.

Пока гонцы из Латерана были в дороге, король Арагона, никак не ожидая такого известия, которое они везли, продолжал спор с Лаворской ассамблеей. После отказа, о котором она ему объявила, он попросил, чтобы Симон де Монфор хотя бы заключил с графом Тулузским и его союзниками перемирие на несколько месяцев. Собор отклонил и это ходатайство. Прекратить военные действия — не значит ли это остановить приток крестоносцев, дав Тулузцу и Арагонцу преимущество на поле боя? Тогда Педро II пошел на решительный шаг. Он взял отлученных князей под свою защиту и подал апелляцию на решения Собора Папе. «Бессмысленная апелляция, — заявил архиепископ Нарбоннский, — незаконная и неприемлемая». И Арнольд-Амальрик направил королю угрожающее письмо, где резко упрекал его за новую позицию, зачеркивающую все его прошлое: «Нашей властью легата, именем нашего Спасителя Иисуса Христа и Его святейшего викария — верховного понтифика мы категорически запрещаем вам защищать еретиков. Если вы свяжете себя с теми, кого Церковь исторгла из своей общности, и с проклятыми еретиками, вы сами навлечете на себя анафему. Мы будем вынуждены подвергнуть таковой вас как пособника еретиков — вас и всех, кто будет содействовать вам в помощи отлученным».

Королю Арагона не оставалось иного средства, кроме войны. Но сначала надо было предотвратить угрозу со стороны Франции. Филипп Август нуждался в поддержке Папы для успеха своего масштабного плана высадки в Англии[68]; он сделал жест, который можно было истолковать как поддержку Церкви в борьбе с альбигойцами. Его сын Людовик принял крест — правда, без его дозволения, но как помешаешь исполнять обет и добиваться отпущения грехов? 3 марта 1213 г. Генеральная ассамблея французских баронов, созванная в Париже, рассмотрела вопрос, сколько рыцарей будут сопровождать наследного принца. К капетингскому двору прибыли епископы Тулузы и Каркассона с поручением разжечь религиозный пыл у знати и навербовать новых крестоносцев, но здесь же появился и епископ Барселонский, перед которым арагонский король поставил противоположную задачу. Посланник Педро II предъявил королю Франции и его магнатам письма Иннокентия III (январские), где Папа приостанавливал поход и дезавуировал легатов. Филипп Август не смог бы ничего понять в виражах римской политики. Тем не менее Парижская ассамблея решила, что принц Людовик выступит в поход — на пасхальной неделе, с новыми крестоносцами. Но этому отъезду помешали политические обстоятельства[69], к великому отчаянию монаха из Сернея, возложившего ответственность за такую неудачу на дьявола — исконного врага рода человеческого.

Не опасаясь угрозы с этой стороны, король Арагона мог действовать. «Он сообщил людям своего фьефа, — говорится в “Песне”, — и объявил всем, что намерен идти в Тулузу, чтобы сражаться с этими крестоносцами, опустошающими весь край. Граф Раймунд был взят под его защиту: нельзя, чтобы его земли жгли и грабили, ибо граф никому не нанес вреда и ни перед кем не виновен. “И поскольку он женился на моей сестре, — добавил король, — а другую сестру я выдал за его сына, я приду к ним на помощь против тех мерзавцев, которые желают их обездолить. Эти клирики и французы силятся обобрать их из произвола! Я прошу своих друзей, всех, кто должен чтить меня, приготовиться и взяться за оружие. Через месяц я перейду пиренейские перевалы”. И все ответили: “Государь, так и следует поступить, мы повинуемся вашей воле”. Затем они разошлись, чтобы начать приготовления. Каждый старался изо всех сил, они продавали или закладывали имущество, чтобы приобрести экипировку. И король велел всем нагружать вьючных лошадей и подводы. Близится лето; они найдут земли и поля готовыми зазеленеть, а деревья и виноградники к тому времени покроются мелкими листочками».

Во время приготовлений Педро II к нему от Монфора и легатов приехали два аббата, чтобы показать новые письма Папы, запрещавшие ему становиться на службу ереси. Он ответил, что уважает волю Папы и будет поступать в соответствии с ней. «Но это было лишь притворство, — пишет монах из Сернея, — чтобы усыпить нас, убедив в мнимой безопасности». Арагонская армия вступила в Гасконь и соединилась с войсками графа Тулузского и его союзников. На сей раз предстояла не обычная война с поджогами, осадами крепостей, набегами и засадами: этот великий спор должна была завершить настоящая битва — редкое зрелище для средних веков.

Симон де Монфор, взяв один за другим окружавшие Тулузу замки, готовился осадить и сам город. Надо было торопиться. Педро II с графами Фуа и Тулузы, тремя тысячами рыцарей и тридцатью тысячами сержантов и тулузских ополченцев начал осаду Мюре. Эту крепость, зажатую между реками Луж и Гаронной, над которыми возвышались ее мощная треугольная в плане цитадель и огромный донжон, защищал гарнизон из семисот человек, плохо вооруженный и не имевший запасов провианта. Казалось, такое неравенство сил делало его положение безнадежным. Сам Мюре уже был взят и его защитники оттеснены в цитадель, когда появился Симон с тысячей бывалых рыцарей. Педро II пропустил его, чтобы вернее захватить в плен и покончить с крестовым походом одним ударом. Епископ Тулузский Фульк и другие прелаты, ужаснувшись перспективе столь неравной борьбы, попытались начать переговоры, чтобы умолять короля Арагона о милосердии. Но Симон, всегда рассчитывавший на Бога и свою звезду, желал сражаться и вышел на бой. Проходя мимо замковой церкви, он увидел епископа Изесского, служащего мессу. Прервав службу, он встал на колени и соединил руки. «Господи, — воскликнул он, — препоручаю Тебе мою душу и тело». Появился Фульк с митрой на голове, в епископском облачении и с частью Истинного Креста Господня в руках. Епископ Комменжский, опасаясь, что слишком долгая церемония ослабит пыл крестоносцев, взял эту реликвию и, поднявшись на пригорок, благословил всю армию со словами: «Ступайте во имя Иисуса Христа. Я буду вам свидетелем и поручителем в день Страшного Суда. Все, кто падет в этом бою, обретут славу мучеников и вечное воздаяние, не проходя через чистилище».

Раймунд VI не хотел давать боя, предпочитая продолжать осаду цитадели и ждать атаки Монфора в лагере. Король Арагона не согласился со своим союзником — такая недостаточно рыцарственная тактика вызвала его негодование. Поменявшись доспехами с одним из своих воинов — единственная уступка осторожности, которую он сделал, — он со своей конницей выступил из лагеря и занял место в первом ряду бойцов, напротив низменной и болотистой равнины Пескье. Симон разделил свой отряд на три эскадрона; они один за другим пошли в бешеную атаку. «Удар был столь яростен, — пишет Гильом де Пюилоран, — что гром оружия напоминал грохот, какой производит артель лесорубов, обрушивая могучие удары топоров на лесные деревья». Король Арагона в пылу битвы был опознан врагами, искавшими его, чтобы убить; вскоре его настиг Ален де Руси со своим отрядом, окружил и смертельно ранил. Граф Тулузский, графы Фуа и Комменжа отступили, а пехотинцы и тулузские бюргеры попытались с ходу взять цитадель Мюре. Будучи отброшенными, они поспешили к лодкам, на которых приплыли сюда, однако большинство утонуло, других перебили или захватили в плен. Эта катастрофа на долгие годы облачила в траур Тулузу и Монтобан.

Если верить «Песне», союзники едва ли могли бы выстоять. «Педро воскликнул: “Я король!” Но это не внушило врагам страха, и его так тяжело ранили, что кровь пролилась на землю. После этого он простерся на земле замертво. Остальные при таком зрелище решили, что их предали. Кто побежал туда, кто сюда — ни один не стал защищаться. Французы погнались за ними и порубили всех в куски. Резня продолжалась до самого Ревеля». Сын побежденного, король Хайме I Арагонский, также говорит в своих воспоминаниях «о тех, кто трусливо бросился в бегство». Но он признаёт, что армия не сумела выстроиться в боевой порядок и что руководство операциями никуда не годилось. Его отец, истощенный излишествами предыдущей ночи, едва держался на ногах. Все это произошло 12 сентября 1213 г.

* * *

Непосредственным результатом битвы при Мюре стало то, что бедствия Лангедока удвоились. Тулуза, пав духом, готовилась открыть ворота. Раймунд VI с юным сыном покинул свою родину и на некоторое время укрылся при дворе Иоанна Безземельного. Вполне вероятно, что графы Фуа, Комменжа и Гастон Беарнский отказались от борьбы. Зато с какой фантастической активностью развивал свой успех Симон де Монфор! Он помчался за Рону, чтобы «застолбить» провансальские владения графа Тулузского, и подготовил аннексию Дофине, женив своего сына Амори на наследнице этой провинции. Вернувшись в Лангедок, он двинулся на виконта Нарбоннского, поднявшего мятеж. Он победоносно пересек Ажене, Руэрг, Керси и даже Перигор. Заодно он присвоил виконтства Нимское и Агдское, водворился в Бокере и, набивая руку, продолжал устраивать в графстве Фуа расправы и набеги. Какие уж там крестовый поход, ересь, правоверие, интересы религии! Шел политический переворот, методичное завоевание всей Южной Франции, закладывались основы династии.

Сам Иннокентий III мог лишь время от времени влиять на этот неудержимый поток. После битвы при Мюре он отказался от открытого сопротивления, но не прекратил дипломатической игры, продолжая политику равновесия сил. С сентября 1213 по ноябрь 1215 г. Папа не упустил ни одной возможности ослабить эффект победы при Мюре и подготовить возвращение прежних сеньоров. Навязывать свои взгляды он мог через посредство специального легата — кардинала Петра Беневентского, в большей или меньшей степени подменившего духовных вождей крестового похода. Программа миссии этого легата, по сути, сводилась к трем основным положениям. Вместо войны до победного конца с союзниками Раймунда VI добиться мира с ними и взамен за определенные гарантии дать им отпущение грехов. Признать за Монфором, если нельзя иначе, право управлять завоеванной землей и получать с нее доходы, но лишь в качестве временного управляющего, до вынесения окончательного решения Вселенским Собором, который был намечен на 1215 г. Наложить секвестр на земли и замки, еще не полностью аннексированные крестоносцами, то есть Тулузу, Тулузскую область и фьефы отлученных баронов — Фуа, Комменж и Беарн, передав их в руки нового легата. Не вызывает сомнений, что окольными путями в Риме возвращались к политике реакции.

Ничто не могло вызвать меньшего удовольствия у победителя и его друзей, чем три буллы от 20, 22 и 25 января 1214 г., адресованные Петру Беневентскому. Монфор притязал на Нимское виконтство как на территорию, зависимую от виконтства Безье. Иннокентий обратил внимание своего легата, что Нимский фьеф принадлежит римской Церкви и что для выяснения, соответствует ли истине утверждение вождя крестоносцев, необходимо расследование. Граф Комменжа и Гастон Беарнский просят о примирении. Они, конечно, виноваты, но врата Церкви должны отворяться тем, кто стучится в них с искренним раскаянием. Пусть легат потребует от них достаточный залог и потом позволит воссоединиться с христианским миром. Город Тулуза тоже молит о милости; следует вновь впустить его в великую христианскую общину. Когда грехи будут ему отпущены, он останется под покровительством апостолической власти. Пока Тулуза будет сохранять уважение к вере и религиозному миру, Монфор и другие правоверные не получат права притеснять ее. Тем самым Тулуза становилась папским городом, избавляясь от ига завоевателя.

22 января Иннокентий III рекомендовал Симону де Монфору оказать новому легату хороший прием, но закончил свое письмо угрозой. Монфору предписывалось отпустить сына Педро II, которого он удерживал фактически как заложника и постоянно отказывался выдать арагонцам. «Мы обязываем тебя, благородный муж, обходиться с Нашим легатом так, как бы ты обращался с Нами лично, и повиноваться ему со смирением и благочестием. Тебе не подобает под каким бы то ни было предлогом удерживать сына короля Арагонского. Поэтому передай его в руки легата, и тот вынесет такое решение о его отъезде, которое будет наиболее соответствовать его интересам. В случае если ты откажешься, наш уполномоченный должен будет выполнить приказы, которые Мы дали ему на словах».

В подобном тоне явно не ощущается доверия и дружелюбия. А несколькими днями раньше, сообщая духовенству Юга о скором приезде кардинала, облеченного широкими полномочиями, Папа столь же внятно заявил, что его приказам надлежит подчиняться и что тем, кто подчиниться не захочет, «не следует ожидать никакой милости от Святого Престола». Таким образом, похоже, он ожидал какого-то сопротивления. Однако в рассказе монаха из Сернея поначалу ничто не говорит о противодействии легату.

Петр Беневентский начал с того, что обязал Симона де Монфора вступить в переговоры с виконтом Нарбоннским; кроме того, он запретил наносить нарбоннцам малейший вред. В самом Нарбонне его обступили графы Фуа, Комменжа и масса пострадавших, которых крестоносцы лишили владений. Все эти жертвы требовали восстановления в правах. Кардинал соглашался по меньшей мере примирить их с Церковью, но требовал гарантий и не упускал случая принять в этом качестве замки, куда ставил гарнизоны от имени Иннокентия III. Безропотно покорился и сам Монфор: по приказу легата он доставил в Нарбонн юного принца Арагонского. В свою очередь, прибыла депутация жителей Тулузы, предложила заложников, и город помирили с Церковью. Наконец, перед представителем Иннокентия III предстал и Раймунд VI, также получив отпущение грехов при условии, что предаст себя в руки Папы. Акт за апрель 1214 г., в соответствии с которым он подчинился, не содержит никаких оговорок. Граф объявлял, что предает Папе «свое тело и свои домены, тело своего сына и домены своего сына» и соглашается удалиться в любое место, куда Церкви будет угодно его выслать. Это было настоящее отречение, но для сюзерена Лангедока очень важным был тот факт, что капитулировал он перед Папой, ускользнув от Симона де Монфора. Петр из Во-де-Сернея, рупор партии непреклонных, не понимавших, как можно вступать в переговоры с врагом, об этом инциденте не говорит ни слова.

В Лангедоке явно назревали перемены. Этот легат, вопреки обычаям предшественников, работал на Папу, а не на вождей крестового похода! Симон де Монфор стал искать возможность для реванша в другом месте и нашел ее.

Нунцию, аккредитованному при Филиппе Августе, — Роберу де Курсону — в свое время, после Бувина[70], было поручено уладить англо-французский конфликт и начать проповедь великого крестового похода в Святую Землю, игнорируя альбигойцев. Когда Лаворский Собор вынудил курию отступиться от ее намерений, Курсон возобновил выступления против еретиков Юга. Вскоре было даже замечено, что в ходе переговоров, не оставивших письменных следов, он, преследуя интересы Монфора, действует и на пользу себе. В июне 1214 г. он приехал для переговоров с Симоном в его лагерь в Каснёе и через месяц официальной грамотой утвердил его во владении всеми доменами, уже отвоеванными у еретиков и их пособников в Альбижуа, Ажене, Руэрге и Керси, добавив к ним «все, которые он захватит в будущем».

Подобная инициатива плохо вязалась с инструкциями Петра Беневентского: сложную проблему графства Тулузского Курсон разрешал motu proprio[71] и на свой лад. Он этим не ограничился. 7 декабря 1214 г. из Рима был получен приказ в начале следующего года созвать на Юге Собор. Сторонники Монфора решили повторить лаворскую манифестацию и добиться того, чтобы вопросу о лишении Раймунда VI его владений была посвящена еще более внушительная ассамблея. Легат Северной Франции воспользовался отсутствием кардинала Беневентского, занятого отправкой сына Педро II к арагонцам и организацией от имени Папы регентства в Арагоне, чтобы присвоить компетенцию легата Юга. Все, что мог сделать тот, вернувшись из Испании, — это занять место председателя Собора, который собрался 8 января 1215 г. в Монпелье.

В этот крупный католический город прибыли пять архиепископов, двадцать восемь епископов, масса аббатов и многие бароны Лангедока. В том числе приехал и Симон де Монфор, но горожане отказались его впустить. Петр из Во-де-Сернея признаёт, что жители Монпелье, эти «спесивые бездельники», ненавидели северян вообще и их вождя в особенности. Симон поневоле остановился за стенами города, в доме, принадлежащем ордену тамплиеров; но прелаты часто приезжали сюда для бесед с ним, чтобы приобщить и его к руководству делами. Однажды легат счел, что в качестве исключения может пригласить его на одно заседание ассамблеи; Монфор проник в город с двумя сыновьями и небольшим эскортом рыцарей. Горожане сразу же без всякого шума вооружились и расставили посты: одни — на дороге, где он должен был пройти, другие — у ворот, через которые он вошел, некоторые — в самой церкви св. Марии. Завоевателю Лангедока пришлось украдкой удалиться другим путем. Этот инцидент показывает степень его непопулярности и страх, который он внушал.

Благодаря религиозной активности Собор принял ряд канонов, посвященных реформе духовенства, злоупотреблениям в сфере дорожных пошлин, доносам на еретиков и пособников ереси; но особый интерес вызывает политическое решение, которое ему предстояло принять. Согласно монаху из Сернея, Петр Беневентский сам поставил вопрос, кому следует отдать Тулузу и земли, занятые крестоносцами. По этому пункту ему требовалось лишь письменное мнение. Посовещавшись, прелаты единодушно отдали свои голоса Монфору. «О чудо! — восклицает хронист. — Когда избирают епископа или аббата, каждому из кандидатов едва удается привлечь ничтожное меньшинство, и вот при столь важном выборе, как избрание суверена Лангедока, столь многочисленное собрание, куда входит столько высокопоставленных лиц, все целиком высказывается в пользу поборника Христова! Вот доказательство, что все это было деянием Бога и воистину чудом».

Совершив этот выбор, Собор настоятельно потребовал у легата передать Монфору весь тулузский фьеф полностью. Петр Беневентский отказался это сделать: его инструкции не давали ему таких полномочий. Тогда прелаты решили отправить в Рим архиепископа Амбренского с письмом, в котором умоляли главу Церкви признать «сеньором и королем»[72] земли еретиков благородного графа Монфора, избранного единогласно.

В целом манифестация в Монпелье не привела к ожидаемому результату. Она снова наткнулась на сопротивление Рима. Иннокентий III упорно желал окончательно решить вопрос о принадлежности Лангедока сам, на Вселенском Соборе.

Однако приверженцам Монфора нужно было дать какое-то удовлетворение. Когда Петр Беневентский принял во владение город Тулузу и Шато-Нарбонне, он назначил хранителем этой цитадели епископа Фулька, но от имени Иннокентия III. Также римской Церкви, а не Симону граф Раймунд-Рожер передал замок Фуа; легат поставил там военным комендантом аббата Сен-Тибери. Папская власть решительно укреплялась на завоеванной земле, чтобы распоряжаться ею по своему усмотрению. Ее представитель, далекий от того, чтобы форсировать дело репрессий и завоевания, осуществлял все новые акты примирения и повсюду вел переговоры на предмет заключения мира. По его приказу файдиты, то есть рыцари, осужденные за ересь или покровительство еретикам, могли свободно разъезжать по стране при условии не иметь оружия и не входить в крепости.

Дело шло прямо к завершению крестового похода, что признавал Гильом де Пюилоран[73], когда разнеслась сенсационная новость. В апреле 1215 г. на Юг направился сын Филиппа Августа, принц Людовик, с солидным отрядом баронов и рыцарей. Через шесть лет после сделанного Иннокентием приглашения капетингская монархия решила принять участие в альбигойских событиях! Наследник Французского королевства вступал на поле конфликта, когда позиции уже определились и между умеренными и непримиримыми шла борьба за то, чья политика восторжествует. Следовало ли рассматривать его появление как дополнительное беспокойство и помеху, как неожиданное и неприятное вторжение, без которого все бы прекрасно обошлись?

Симон де Монфор имел свои основания, чтобы встревожиться не меньше папского посланника. Филипп Август всегда старался сохранить за собой права верховного сюзерена Лангедока, который лишь один может распоряжаться землями изгнанников. Имеющиеся в нашем распоряжении редкие документы об отношениях Капетинга с завоевателем показывают: с 1214 г. король делал вид, что рассматривает последнего как простого чиновника в аппарате королевской власти. Что станется с Симоном и его династическими планами, если принцу Людовику отец поручил воплотить в жизнь эту концепцию? Монах из Сернея не говорит о тревогах вождя крестового похода, а, напротив, описывает, как тот радуется приезду сюзерена и спешит навстречу ему. «Каким было обоюдное ликование, когда они увиделись во Вьенне, трудно выразить словами». Правильнее было бы сказать, что Симон, проглотив эту горькую пилюлю, поспешил убедиться, что у наследного принца нет опасных планов в отношении его самого и его дела. Впрочем, он надеялся использовать этого высокопоставленного паломника в своих интересах.

По аналогичным мотивам и легат Иннокентия III также поторопился навестить Людовика в Балансе. Если опасения своего героя монах из Сернея скрывает, то опасения легата он с удовольствием подчеркивает. «Он боялся, — пишет он, — как бы принц Людовик, старший сын короля Франции и сюзерен всех доменов, удерживаемых Святым Престолом, не захватил города и замки, где Папа поставил гарнизоны, и не пожелал принять меры, противные решениям Рима. Вот почему приезд и присутствие принца не были ему приятны. Эта земля была завоевана Папой с помощью крестоносцев; легату не казалось справедливым, чтобы Людовик мог отдавать здесь приказы, противоречащие его собственным. Чем в конечном счете был этот принц? Таким же крестоносцем, как и остальные; он не имел права отменять распоряжений Церкви». Но кардинал быстро выяснил, что со стороны нового пришельца ему нечего опасаться. Наследный принц, «человек весьма кроткий и весьма любезный», уверил его, что будет уважать его волю и во всем следовать его советам.

После этого началось триумфальное турне: Людовик Французский с Монфором по одну руку и кардиналом Беневентским по другую за сорок дней объехал все области Лангедока — Сен-Жиль, Монпелье, Безье, Нарбонн, Каркассон, Фанжо, Тулузу. Ни одного боя или осады, ни одной кровавой расправы — во всяком случае, хроника ни о чем таком не говорит. Города, дурно расположенные к победителю при Мюре, широко распахивали свои ворота сыну короля, сопровождаемому уполномоченным Папы. Тем не менее этот быстрый объезд, совершенный капетингской армией вместе с солдатами Монфора, позволил последнему одержать новую победу. Благодаря присутствию принца и его войск он добился разрушения стен Нарбонна, Тулузы и других крепостей, господствовавших над местностью, которой предстояло стать его владением. Горожане вынуждены были пойти на то, чтобы самим снести свои укрепления.

Поход Людовика имел и другой результат, еще более выгодный для Симона. Вследствие этого похода Петр Беневентский постепенно поддался обаянию силы. Согласно монаху из Сернея, эта эволюция взглядов кардинала началась еще в самом начале его миссии. Тот якобы в 1214 г. сделал вид, что заменяет власть Монфора властью римской Церкви, чтобы вернее предать альбигойскую партию в руки последнего. «О благочестивое лицемерие, — восклицает хронист, восхищенный этим макиавеллизмом, — о благочестие обмана!» Правда заключается в том, что легат, поначалу верный исполнитель приказов Иннокентия III, склонился на противную сторону, увидев, что принц Людовик и его армия как бы узаконили насилия крестоносцев. Поэтому он без колебаний одобрил снос укреплений двух крупнейших городов Юга. Чрезвычайно легко он смирился и с фактом, что Симон де Монфор летом 1215 г. в качестве сеньора комменды[74] занял город Тулузу и замок Фуа. А как он мог поступить иначе? Уже казалось, что и сам Папа теперь расположен к тому же. Делегаты, которых Собор и Монпелье направил в Рим, вернулись с буллой, в которой Папа расточал Симону, «своему дражайшему сыну», величайшие похвалы, превозносил чистоту его веры, его заслуги перед крестовым походом и позволял временно оставить себе домены графа Тулузского и все земли, на которые Петр Беневентский наложил секвестр. В конце буллы Иннокентий умолял адресата не уклоняться под предлогом усталости от выполнения миссии, возложенной на того Церковью. Ободрение столь ненужное, что, если бы не торжественность папского акта, здесь можно было бы заподозрить иронию.

Тем не менее Папа по-прежнему не желал окончательно отдавать Лангедок Симону. Откладывая этот вопрос до ближайшего Собора, он не лишал надежд противников завоевателя. В это же время вспыхнул конфликт вокруг герцогства Нарбоннского. Иннокентию надо было сделать выбор между Арнольдом-Амальриком и Симоном де Монфором, между клириком и мирянином.

Эти два бенефиция альбигойского предприятия не нашли общего языка, когда пробил час дележа. Симон, хозяин всего тулузского наследия, непременно желал присоединить к нему и титул герцога Нарбоннского, который когда-то носили графы; Арнольд, имевший на него не больше прав, не пожелал от него отказываться. Он воспротивился даже намерению снести городские стены. В этом споре Людовик Французский и Петр Беневентский приняли сторону Монфора, который, лишив Нарбонн стен, вынудил жителей и виконта признать его герцогскую власть. Распря обострилась. Оба соперника апеллировали к Папе; тот и другой просили его подтвердить свои претензии. Бывший аббат Сито отправил в Рим записку, где обличал незаконные и насильственные действия своего союзника, ставшего соперником: стены города необоснованно снесли, виконта Нарбоннского Симон заманил в ловушку, горожан бросают в тюрьму, требуют с них выкуп, а также вынуждают приносить присягу новому герцогу, и, наконец, воины Христовы напали на замок Кабриер — собственность архиепископа — и разрушили его. Капитул собора в полном составе признал жалобы архиепископа законными. Они напомнили Иннокентию III, что в 1212 г Арнольд-Амальрик получил от римского легата одновременно титулы герцога и архиепископа, меч и крест.

2 июля 1215 г. Иннокентий III в письме, адресованном самому Монфору, без обиняков высказался в пользу архиепископа. К тому же Папа резко одернул адресата. Это что же получается — забыл, что ли, Монфор об огромных заслугах, оказанных Арнольдом крестовому походу, и о том, как он лично должен быть признателен этому мудрому советнику, сокрушившему все стоявшие перед ним препятствия? «Ты его вассал, — добавлял Папа, — ты принес ему клятву верности, и однако ты взял на себя смелость снести стены Нарбонна, так что он, его народ и духовенство теперь оказались в открытом городе, не защищенном от нападений! Ты несправедливо заставил виконта Нарбоннского и некоторых нарбоннцев присягнуть тебе; ты хочешь лишить архиепископа герцогского титула; ты без всякого права удерживаешь замки и доходы, входящие в его бенефиций. Берегись запятнать свою славу и прослыть неблагодарным. Перестань лишать прав и оскорблять того, кто с таким рвением трудился ради твоего возвышения. Вселенский Собор уже близок. Не давай преследуемому тобой повода для обоснованных жалоб; напротив, загладь, как подобает, причиненный ему вред. Если ты не посчитаешься с этим предупреждением и не соизволишь Нам повиноваться, Мы будем вынуждены сами восстановить справедливость и наказать тебя по закону».

Уже говорилось, что согласие между Папой и завоевателем Лангедока никогда не бывало длительным. Чтобы погасить возникшее соперничество, приказа Иннокентия III было мало: Симон остался врагом Арнольда. Но в тот момент, когда Папа грозил своим гневом честолюбцу, вопреки всему упорно гнавшемуся за своей удачей, его поглощали более серьезные заботы. Взгляды всей Европы сошлись на Риме в ожидании торжественного события, которое должно было там состояться. Разрешить альбигойский вопрос предстояло Вселенскому Собору. Развязка приближалась.

* * *

19 апреля 1213 г. Иннокентий III пригласил представителей всего христианского мира в церковь Сан-Джованни в Латеране. После двух с половиной лет подготовки Собор открылся 11 ноября 1215 г. Четыреста епископов и восемьсот аббатов, составлявших его, должны были провести в этой базилике три официальных заседания — 11, 20 и 30 ноября. Но в интервалах между ними в папском дворце происходило много подготовительных собраний. Именно там прелаты, бароны и делегаты королей спорили в присутствии курии о самых острых проблемах тогдашней политики. Ничто не вызвало более страстной дискуссии, чем альбигойское дело. Оно так же взволновало Собор, как раскалывало католический мир в течение всей войны. Здесь столкнулись умеренные и непримиримые, тулузцы и монфортисты, как на переговорах и на полях сражений в Лангедоке.

Здесь присутствовали все участники этой драмы, кроме Монфора, у которого нашлись другие дела; но он прислал своего брата Ги, чтобы представлять и защищать его интересы. С церковной стороны выступали Арнольд Амальрик Нарбоннский, Фульк Тулузский, Федизий Агдский, Гвидо Каркассонский — зачинатели крестового похода, все епископы. Со стороны мирян — граф Фуа Раймунд-Рожер, Раймунд VI с юным сыном и мелкий лангедокский сеньор Бермонд Андюзский, несколько нелепый статист, который, женившись на одной из дочерей графа Тулузского, также требовал доли наследства, но более желая успеха, чем рассчитывая на него.

Защитникам альбигойцев не приходилось питать иллюзий. Подавляющее большинство Собора было против них, твердо настроившись оправдать действия Монфора и его союзников и завершить спор в их пользу. Но противодействие было сильным. «Воистину, — пишет Петр из Во-де-Сернея, — некоторые участники Собора и, что того горше, даже прелаты чинили препятствия делу веры (под которым он имеет в виду дело друзей Монфора) и старались возвратить обоим графам Тулузским их вотчину. По счастью, большинство не последовало совету Ахитофела, и планы злых были сорваны». Монах не добавляет, что Иннокентий III, которому он благочестиво посвятил свою хронику, сам был среди «злых», но об этом сообщают другие современники. «На том же Соборе, — пишет историк Филиппа Августа Гильом Бретонец, — Папа, казалось, хотел вернуть графу Тулузскому и его сыну, осужденным за ересь, те земли, которые отобрали у них католики под началом благородного графа Симона де Монфора. Против этого намерения воспротивился почти весь Собор».

Сомневаться не приходится: Иннокентий III был в оппозиции. Он пытался добиться от Собора одобрения политики умеренности и милосердия, принципа легитимности прав Раймунда VII, неповинного в отцовском преступлении. Но у нас есть не только краткие сообщения двух упомянутых историков. Автор «Песни о крестовом походе» детально воспроизвел сцены, происходившие в Латеране. Эта картина написана яркими красками и чрезвычайно выразительно: идет борьба двух партий, Папа упорно старается оправдать Тулузцев, ораторы от большинства на него наседают, и наконец Иннокентий уступает численно превосходящему противнику и отступается от Раймунда VI, чтобы спасти его сына. Поэт (возможно, близкий к графам Тулузским), видимо, присутствовал на заседаниях или слышал рассказы их участника. Будучи страстно предан делу альбигойцев, он, несомненно, преувеличил в пользу своих друзей чувства и слова Иннокентия III, и вряд ли тот проявил такое сильное упорство, какое ему здесь приписано. В столь торжественной ситуации, когда в Латеране собралась вся Европа, Папа не мог безоговорочно солидаризироваться с пособниками ереси. Но рассказ из «Песни», несмотря на все преувеличения, оставляет впечатление живого действия, описанного человеком, видевшим его. Пусть это и драматизированная история, но не роман.

Прибыв в Рим, граф Фуа и юный Раймунд бросаются к ногам Папы. «Тот посмотрел на ребенка... печаль и жалость столь тронули его сердце, что он вздохнул и заплакал». Он пытается объяснить своему окружению, что граф Раймунд не виновен ни в каком преступлении, которое могло бы лишить его прав на его землю. Нет никаких доказательств, чтобы тот исповедовал еретические убеждения. Напротив, он считает графа католиком «в поступках и в словах».

Вскоре на дворцовом крыльце перед ним появляются сторонники обеих партий, миряне и церковники. Слово берет граф Фуа. «Вся курия смотрит на него и слушает; у него свежий цвет кожи; он хорош собой; он приближается к Папе и говорит ему: “Государь Папа, вы, кому все подсудны, вы, кто занимает Престол св. Петра и правит на его месте, у кого все грешники должны находить помощь и покров, кто должен поддерживать мир и справедливость, выслушайте мои слова и верните мне то, что принадлежит мне по праву”». И оратор утверждает, что никогда не любил еретиков и не покровительствовал им; что граф Тулузский и он приехали, чтобы добиться законного суда; что он удивлен, как могли ограбить его сына, дитя, невиновное ни в каком обмане и ни в каких дурных действиях. Он клеймит Симона де Монфора, «человека, который заковывает в цепи, вешает, истребляет жителей Тулузы и Монтобана». Он напоминает Папе, что по его просьбе сам передал кардиналу Петру Беневентскому свой замок Фуа и свои мощные укрепления. «Если мне не вернут его таким, каким отдал его я, — заключает он, — то договорам больше нельзя верить».

Кардинал подтверждает, что граф действительно послушно выполнил волю Папы и Бога. Но епископ Тулузский яростно опровергает Раймунда-Рожера. «Граф осмеливается говорить, что держался в стороне от ереси и еретиков! Да он любил их, приглашал, давал им приют; все его графство было ими полно и кишело ими. Монсегюр был построен лишь для того, чтобы защищать их. Его сестра была еретичкой; и он сам убил, изуродовал, искалечил столько паломников и служителей Божьих, прибывших сражаться с ересью, сколько мог. Тот, кто совершил такие преступления, не должен более владеть землей; вот чего он заслуживает».

Граф Фуа возражает, снова утверждая, что ни когда не любил катаров — ни верующих, ни совершенных. Доказательство того, что он добрый католик, — тот факт, что он, как и все его предки, оказывал благодеяния аббатству Бульбонн. Монсегюр никогда не принадлежал ему. «Если моя сестра, — продолжает он, — была дурной женщиной и грешницей, нельзя уничтожать меня за ее грехи». С другой стороны, он никогда не нападал на паломников он сражался только с разбойниками, принявшими крест, чтобы отобрать его владения. «Любой из этих предателей и клятвопреступников, — говорит он, — кто попадался в руки мне или моим людям, лишался глаз, ног, кистей или пальцев рук. Я радуюсь, думая о тех, кого убил, и жалею, что не захватил их гораздо больше».

Вот крик ярости, вырвавшийся у противника того самого Монфора, чьи аутодафе влекли за собой такое мщение! Он находит отклик в группе рыцарей из отряда графа Тулузского. Один из них, Арно де Вийемюр, услышав упреки Раймунду-Рожеру за резню среди немецких крестоносцев, поднимается и восклицает: «Сеньор, если бы я знал, что на этот злой поступок обратят особое внимание и что в римской курии он наделает столько шума, — уверяю вас, их бы добавилось, этих крестоносцев без глаз и без ноздрей». Услышав эти слова, весь Собор прошептал: «Помилуй Бог, этот человек смел и безумен!»

Когда дрожь, вызванная этим грубым напоминанием о кровавой войне, улеглась, граф Фуа закончил свое выступление, обрушившись на епископа Фулька, этого монаха без монастыря, этого бывшего жонглера, «чьи лживые песни и изощренные сатиры — гибель для любого, кто их произносит». Едва он был избран в Тулузу, «он разжег такой пожар, что никогда не достанет воды, чтобы его погасить. Более пятисот тысяч человек, великих и малых, он лишил жизни, тела и души. Клянусь верой, которую обязан питать по отношению к вам: по его действиям, по его словам, по его поведению это скорее Антихрист, чем римский легат».

Эта выходка не способствовала тому, чтобы смягчить враждебное большинство. Папа впервые попытался успокоить страсти. «Граф, — сказал он оратору, — ты хорошо изложил свое право; но ты слегка преуменьшил наше. Я выясню, кто тебе должен и чего ты стоишь. И если я пойму, что ты прав, ты получишь обратно свой замок таким, каким ты его отдал». Прежде чем закрыть заседание, слово дали Раймунду де Рокфёю, представителю молодого Транкавеля — сына виконта Безье, умершего в тюрьме после падения Каркассона. «Он был убит, — заявил этот новый адвокат, — Симоном де Монфором и его крестоносцами. Государь Папа, верните обездоленному сыну его землю и спасите свою честь. Если вы вскоре же не отдадите ее в назначенный срок, я потребую у вас этого наследства на Страшном Суде». — «Друг мой, — ответил Иннокентий III, — будет вынесено справедливое решение». После этого Папа с приближенными удалился в свои покои.

Новая сцена. Иннокентий в своем латеранском саду «скрывает свою печаль и пытается рассеяться». Но прелаты Юга и другие епископы — представители большинства — появляются и здесь, чтобы оказать на него давление и заставить выступить против графов. «Государь, если вы вернете им землю, мы все окажемся на краю гибели. Если вы отдадите ее Симону — мы спасены». — «В этом деле, — отвечает Иннокентий, — я не согласен с вами. Неужели я, вопреки закону и разуму, совершу несправедливость, обездолив графа Тулузского — истинного католика, отобрав у него фьеф и отдав его права другому? Я могу согласиться лишь вот на что. Пусть Симон продолжает владеть всей землей, которую он отнял у еретиков, но пусть отделят ту, которая по закону принадлежит вдове и сироте».

Это решение вызывает у епископов восклицания протеста. Решить вопрос таким образом значит ничего не дать Симону де Монфору. Если Папа считает графов Тулузы, Фуа и Комменжа католиками, получается, он не относит их домены к тем, которые отняты у еретиков. «Землю, которую он одной рукой жалует Симону, он другой рукой отнимает». И тогда Фульк Тулузский, архиепископ Ошский и магистр Федизий с напором развивают свои доводы. Нужно, чтобы все графство Тулузское без всяких оговорок было передано Монфору. «Отдайте землю всю целиком ему и его роду, — говорит Фульк, — а если вы этого не сделаете, я попрошу, чтобы повсюду прошли меч и пожирающий огонь». Или Папа хочет отказаться от услуг вождя крестового похода? «Это значит отречься от всех нас. Мы внушали народу, что граф Раймунд — злодей, что его поведение отвратительно и по этой причине он не должен управлять фьефом. Если Симон завоевал всю эту страну, если он вложил ее в руки святой Церкви, если он нанес и получил столько ударов, пролил столько крови, то отнимать у него теперь эту землю противно закону и разуму. Впрочем, возможно ли будет ее отобрать? Мы готовы защитить его от любого, кто покусится на его землю».

Папа пытается дать отпор. Он снова утверждает, что граф Тулузский никогда не переставал быть католиком. Он упрекает епископов за их непримиримость, «за их жестокие чувства и за те возбуждающие проповеди, которые они произносили вопреки его воле». Один архидиакон из Лиона, имя которого осталось неизвестным, аббат Болье, посланник Иоанна Безземельного и, возможно, архиепископ Амбренский также высказываются за милосердие. Папа находит и другого помощника, неожиданного, — Арнольда-Амальрика, побуждающего его действовать по собственному усмотрению, игнорируя мнение большинства. «Могущественный государь и достойный отец, рассудка у вас в изобилии; судите и правьте без боязни — пусть ни страх, ни деньги не отдаляют вас от Бога».

Но как почти в одиночку одолеть стольких противников? Страстные укоры сторонников борьбы до победного конца, слишком явно выраженное расположение Собора вынуждают Иннокентия смириться. Ассамблея голосует за смещение Раймунда VI и освящает дело Симона.

Когда после закрытия Собора граф Тулузский, прощаясь с Папой, горько посетовал, что его «пустили по миру», Иннокентий III, если верить «Песне», ответил: «Не спеши отчаиваться. Если Бог даст мне достаточно прожить, чтобы я мог править по справедливости, я вознесу твои права столь высоко, что у тебя более не будет причин жаловаться ни на Бога, ни на меня. Ты оставишь мне своего сына, ибо я хочу поискать путь, чтобы отдать ему наследство». Ребенок действительно на какое-то время остался в Риме. В момент его отъезда Папа сказал ему: «Не делай ничего, что могло бы навлечь на тебя ненависть Господа; он даст тебе довольно земли, если ты пожелаешь ему служить. Я оставил за тобой Венессен и Бокер; ты можешь там устроиться, а остальным граф де Монфор будет владеть, пока Церковь не сочтет, что твоя участь может быть улучшена». — «Государь, — сказал молодой Раймунд, — мне тяжело сознавать, что англичанин вправе удерживать часть моего наследства. Не приведи Господь, чтобы Симон когда-нибудь явился ко мне делить мою землю! Земля или смерть — вот что я ему скажу. И если я увижу, что надо воевать, у тебя я попрошу лишь одного: оставь мне землю, если я смогу ее завоевать». Папа посмотрел на него, вздохнул и, обняв его, сказал: «Заботься лучше о том, что будешь делать ты. Дай тебе Бог хорошо начать и хорошо кончить, и желаю успеха!»

Декрет Иннокентия III, обнародованный 14 декабря 1215 г., урегулировал ситуацию в Лангедоке и положение обвиняемых баронов следующим образом. Раймунд VI, признанный виновным, лишался права управлять своим фьефом и приговаривался к жизни в покаянии за пределами своей земли. Было записано, что из его доходов ему будет ежегодно выплачиваться рента в 400 марок. Приданое его жены, доброй католички, оставалось за ней. Симон де Монфор получал все земли, отнятые им у еретиков, включая Тулузу и Монтобан. Остаток великой тулузской сеньории и все, что не завоевали крестоносцы, то есть Бокер, Ним и Прованс, доставались единственному сыну графа — Раймунду VII. Вопрос о графстве Фуа Собор не решил. До получения дополнительных сведений замок Фуа оставался под секвестром, в руках уполномоченных Церкви. По всей вероятности, такую же меру применили к графству Комменж и виконтству Беарн.

Сомнительно, чтобы такое решение альбигойской проблемы полностью удовлетворило тех, кто выиграл от крестового похода. Декрет от 1215 г. в конечном счете был не более чем сделкой, компромиссом, учитывающим противоположные интересы. Если вчитаться в текст этого дипломатического документа, станет ясно, что Иннокентий III все-таки сделал все, что мог, чтобы уменьшить выигрыш победителей и пощадить противную сторону. Здесь были даже формальные ограничения. Симон де Монфор был введен во владение тулузским фьефом; но ему следовало принести оммаж «тому, чьим вассалом по закону он становится», то есть Филиппу Августу. В тот же пассаж, где перечислялось то, что уступается завоевателю, Папа включил такие слова: «В любом случае, кроме прав мужчин и женщин католического исповедания, а также прав Церкви». Какой еще смысл могла иметь эта оговорка, если не урезания свободы действий и преимуществ того, кто получал земли?

Последний акт Иннокентия III в Лангедоке — миссия, с которой 21 декабря 1215 г. он туда послал епископа Нимского и архидиакона Конфланского, — был направлен на пользу графа Фуа и в ущерб Симону де Монфору. Эти делегаты Рима получили указание отобрать у вождя крестоносцев замок Фуа и провести расследование, чтобы точно выяснить обстоятельства, при которых домен графа был захвачен и присоединен к завоеванным землям. Тем самым ставилась под сомнение законность мер, принятых против Раймунда-Рожера, человека, которого сторонники крестового похода страшились более всего. И воля Папы была выражена отчетливо: пусть граф вновь получит во владение свою крепость, а Монфор и его люди пусть оставят его в покое.

Инициатор альбигойской войны несомненно, несмотря на Мюре и на Собор, пытался еще раз исправить начатое им и извращенное другими дело и притормозить завоевания. Не сумев удержать крестовый поход в религиозных рамках, он хотел помешать этому ставшему мирским походу дойти до своих крайних следствий и логической развязки. Несколько раз он пытался в борьбе со сторонниками насилия отстоять умеренность и справедливость, хоть, правда, ему так и не хватило энергии настоять на своем. Однако было ли это возможно? И не следует ли беспристрастным историкам признать, что задача сдержать фанатизм для средневекового Папы представляла непреодолимую трудность?

После Латеранского Собора Иннокентий III не прожил и года. Он не смог увидеть того счастливого поворота судьбы, который позволил обоим Раймундам отобрать у своего обидчика значительную часть утраченной земли. Но, спасая их династию от полного уничтожения, Папа сделал их успех возможным. Смерть унесла его в Перудже 16 июля 1216 г., а незадолго до этого в Лангедоке произошла удивительная сцена. Симон де Монфор со своей армией подошел к Нарбонну. Арнольд-Амальрик приказал закрыть ворота города; но не впустить французов было невозможно — бросившись на него с поднятыми мечами, они вынудили его отступить. Тогда архиепископ дважды отлучил Монфора и наложил интердикт на все церкви до тех пор, пока тот не уйдет из Нарбонна. Воины Христовы забросали камнями архиепископский дворец, а христианнейший Симон, не смущаясь анафемой, весть о которой он встретил с насмешкой, тем не менее велел отслужить мессу.

Между духовной и светской властью крестового похода вспыхнула война! Такое зрелище могло немало порадовать сердца еретиков. Для жертв священной войны начиналось время реванша, которое продлится еще два года. Марсель, Авиньон, Бокер открыто выступили на стороне Раймунда VI; Тулуза пришла в себя, изгнала французов и с восторгом встретила прежнего сеньора. Звезда Симона на глазах меркла, здание завоевания рушилось — и наконец из осажденной Тулузы был брошен камень, «угодивший точно туда, куда следовало». Он так точно попал завоевателю в стальной шлем, что тот с разбитой головой «пал наземь, обливаясь кровью и почернев». Преждевременная смерть Симона де Монфора повлечет за собой передачу Южной Франции и его столицы капетингской династии[75]. Оказалось, что все, начиная с Иннокентия III, трудились, страдали и боролись, не сознавая этого, ради короля Франции.