Инобытие: жизнь по ту сторону смерти

Попытки осмысления предназначения жизни и смерти

Попытки создать что-то, что можно было бы назвать философией смерти, не прекращаются с давних времен. В древности этой проблемой занимались Сократ, Платон, Аристотель, Сенека, Эпикур др. “Философия — это помышление о смерти”, — считал преподобный Св. Иоанн Дамаскин (II–III век). Почти на тысячелетие раньше эту же мысль высказал Сократ. В записи Платонаона звучала так:

“Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся”.

Известны слова Цицерона: “Смысл занятий философией — подготовка к смерти”.

Рассказать обо всех многочисленных философских трактовках смерти довольно сложно. Но сегодня уже очевидно, что смерть является трудным объектом для философского анализа и определений. По мнению французского философа Владимира Янкелевича[11] (1933), она разрушает мысль. Будучи тайной вселенского масштаба, или, точнее, вне-масштабной, как Бог, она, видимо, так и останется непредставимой человеческим сознанием. Возможно, вследствие этого, несмотря на обилие частных работ, философия смерти так и не родилась. Очевидно, прав был Константин Исупов[12] (1994), полагавший, что смерть не имеет собственного бытийного содержания. Она живет в истории мысли как “квазиобъектный фантом, существенный в бытии, но бытийной сущностью не обладающий. В результате танатология разделила судьбу математики, чьи “объекты — суть реальность их описания, но не описываемая реальность”.

Знакомясь с историей и культурой различных народов, непременно сталкиваешься с необыкновенным множеством разнообразных ритуалов, свидетельствующих о существующей в те давние времена глубокой осмысленности смерти. Комплекс идей, связанных с ней, глубоко укоренен в ментальности того или иного народа и является своеобразным “идентификационным кодом его культуры”. К сожалению, в настоящее время эти черты ментальности у многих народов оказались почти размытыми. Глобализация не пощадила и этот специфический уголок культуры. Сегодня многие бытийные ценности ориентированы на молодость, здоровье, внешнюю красоту, качество (в меркантильном понимании) жизни и наслаждение ею. Естественно, что болезни, умирание и смерть в эту систему ценностей никак не вписываются, и общество негласно старается изгнать мысли о них из обращения. И надо сказать, ему это неплохо удается. Рам Дасс писал:

“В своих первых опытах, связанных с пребыванием у смертного одра, я просто тихо сидел в больничной палате, ужасаясь ненормальности отношений нашей культуры к смерти. Умирающий человек был окружен ложью и лицемерием, лишен выразительной поддержки тех, кто мог бы его понять”.

Собственно, это не только отношение к умирающему. Оно идет от уже давно закрепившегося, преимущественно в западном менталитете, отношения к старости. Ведь когда мы становимся пожилыми, говорит Рам Дасс, на нас смотрят как на бремя, а не как на ресурс.

На эту тему существует грустная притча. В одной, то ли китайской, то ли японской деревне жил, вернее доживал свои годы, старик. У него уже не было физических сил помогать своим детям в хозяйственных делах. Он просто сидел на крыльце, глядя, как сын пашет или собирает урожай. Однажды сын посмотрел на старика и подумал: “Какой прок в этом старике? Он только зря ест хлеб! Мне же нужно заботиться о жене и детях. Ему уже пора распрощаться с жизнью!” Он сколотил большой деревянный ящик, подвез его к крыльцу и сказал: “Полезай в него, отец”. Старик забрался в ящик, и сын покатил тачку к ближайшей пропасти. Когда он достиг ее, то услышал, как изнутри в крышку стучат. “Что тебе, отец?” — спросил сын. “Почему бы тебе не сбросить меня вниз без ящика, — ответил отец, — он когда-нибудь понадобится твоим детям”.

К этой теме мы будем еще не раз возвращаться, здесь же она просто обозначена.

“Смерть богохульна и порнографична. — иронизирует Ричард Калиш (1955). — Мы реагируем на нее и ее символы так же, как на любую порнографию. Мы избегаем ее. Мы отрицаем ее существование. Мы отводим глаза в ее присутствии. Мы оберегаем маленьких детей от встреч с ней и уклоняемся от их вопросов о ней. Мы говорим о ней только шепотом. Мы считаем ее ужасной, безобразной и гротескной”.

В XX веке эта ситуация “замалчивания смерти” достигла своего апогея. На первое место в системе социальных предпочтений вышел секс, а болезни, старость и смерть, напротив, стали табуированными темами.

“Айсберг неупоминаемого перевернулся”, — так охарактеризовал эту ситуацию известный американский психолог Норман Фарбероу[13].

“Особенно на Западе приводящая в ужас проблема старения и смерти, — с сарказмом пишет Дуглас Хардинг (2007), — начинает заявлять о себе слишком рано — задолго до пенсионного возраста… Индустрия рекламы, точно чувствуя и искусно направляя массовые настроения, делает акцент на молодости, преувеличенной и приукрашенной, чуть ли не обожествляемой. Очарованные этими блистающими богами и богинями экрана, мамы стремятся быть сестрами своим дочерям, папы — братьями своим сыновьям. Дедушки наряжаются в шорты и отправляются на природу жить в палатках, в то время как бабушки делают пластические операции. Владельцы похоронных бюро заботятся о том, чтобы даже трупы не выглядели на свой возраст. Все знают, что кривая жизни достигает пика в возрасте тридцати лет, и впоследствии каждый должен пытаться выглядеть, пытаться вести себя и мыслить так, как будто он застрял на этом пике…”

В этом контексте вовсе не странно, что постепенно феномен смерти был почти вытеснен из сферы исследований философских и естественных наук. В СССР это табу было особенно очевидным и долгим. Именно в этот период Михаил Пришвин в своем дневнике сделал очень показательную запись: “Итак, с коммунистами нельзя говорить: 1) о Боге, 2) о смерти и “том свете”, 3) о дурных явлениях нашей общественной жизни…”

Однако в конце XX века ситуация парадоксальным образом изменилась, причем настолько, что можно говорить о “танатологическом ренессансе”. К исследованию феномена смерти внезапно обратились представители самых разных областей знания (медики, психологи, биологи, культурологи, философы, политологи, социологи, этнографы, эзотерики и т. д.). Естественно, что при размытости или даже полном отсутствии методологических основ философского анализа феномена смерти, такое внимание неизбежно породило чрезмерный эклектизм подходов и, соответственно, результатов исследований. Этот момент представляется особенно важным, если учитывать, что в каждой культуре и каждой эпохе феномен смерти входит в число факторов, имеющих фундаментальную связь с духовным самосознанием нации.

В настоящее время мир переживает накат волны эклектической танатологии. При этом, в ней совершенно не находится места для осмысливания духовного и нравственного опыта, накопленного мировой философией и литературой в процессе размышлений о смерти. Эта ситуация довольно типична. Современная философия в основном обслуживает техническую и социально-политическую практику, но в то же время обходит стороной самые важные темы человеческой жизни. Люди, озабоченные проблемами жизни и смерти, любви и ненависти, добра и зла, не получают от нее желанных ориентиров.

Намного отчетливее эти ориентиры обнаруживаются в классической русской литературе. В этом ряду творчество Достоевского, в котором, по мнению Исупова, “голос тоскующей смертной твари обрел напряженность вопля”, творчество Толстого, пытавшегося создать нравственную философию “смертной телесности” и “религию смерти”. Известно, что в 1908 году Толстой составил антологию “Путь к смерти”, в которой были собраны мысли разных писателей. Смерть, по Толстому, — не просто предел жизни, эта тема тесно смыкается с его религиозно-философскими исканиями смысла человеческой жизни.

В не столь далекое от нас время эта эстафета была подхвачена Андреем Платоновым, принесшим в русскую литературу своеобразное видение духовного и нравственного постижения жизни и смерти в их нерасторжимом единстве. По Платонову, смерть включается в диалектику жизни, становясь не концом ее, а новым этапом. Так, в его произведениях смерть не только опустошает мир, но и выступает как стимул жизни, побуждает человека к жизненному подвигу, придает его жизни новое, более полное содержание, не обессмысливая ее, а высвечивая вечные, истинные цели бытия (“Одухотворенные люди”, “Взыскание погибших”, “Афродита”, “Среди народа” и др.).

Современное же общество совершенно не расположено заниматься духовно-нравственными аспектами умирания и смерти. Оно различными путями отучает людей размышлять о смерти вообще, а о ее духовных ипостасях и подавно. Соответственно смерть в ее бытовой интерпретации постепенно превращается в то, что философы называют “феноменом повседневности”. Массовая литература, кино и телевидение способствуют этому как ничто другое. Главным критерием ценности человеческой жизни в такой постановке является полезность. Таким образом, закрепляющийся (или закрепившийся?) в современной этике подход к человеку как к функции порождает равнодушие общества к личности, ее судьбе, в том числе и персональной смерти. “Каждый умирает в одиночку”, “миллион убитых — это статистика” и т. д. По мнению Николая Бердяева, эта нечувствительность в конце концов распространится на судьбы мира.

Процесс формирования того или иного отношения к смерти, в том числе и к ее нравственным критериям, начинается обычно с “молодых ногтей”. Очень тонко об этом в одном из своих интервью сказал французский эколог Альбер Жакар:

“Недавно я проводил опыт в Эври, разговаривал в течение часа с 200–300 младшими школьниками. Они задавали мне вопросы только о смерти… Почему существует смерть? Почему в момент, когда люди умирают, они неодинаково счастливы?… После малышей я имел дело со “стариками” — 15-летними подростками. Они задавали мне вопросы, которые помогли бы им лучше выполнить письменные работы. Из них уже сделали маленьких кретинов, которые что-то узнают, а потом это же и выдают…”

Я уверен, что подобное пренебрежение современного общества нравственными аспектами умирания и смерти не должно изумлять думающего человека. Ведь суть нравственности, очищенной от идеологических наслоений, всегда составляли сострадание, милосердие, жалость, чувства моральной ответственности и стыда. К сожалению, этим критериям в современном мире рассчитывать на приоритет совсем не просто.

Можно попутно заметить, что отбрасывание духовных и нравственных исканий — это тенденция, касающаяся не только современной танатологии. Сегодня она вообще превалирует в менталитете большинства западных обществ. Об этом, в частности, правда, по другому поводу, писал Игорь Ефимов в книге воспоминаний об Иосифе Бродском (“Нобелевский тунеядец”). Обращаясь к “Большой элегии Джону Донну” Бродского, в которой душа говорит с поэтом, отделившись от него: “…так тонок голос. Тонок, впрямь игла”, Ефимов пишет, что:

“…только этой игле дано сшивать рвущуюся ткань бытия. Но нужно заметить, что слово это (душа) находится под таким же запретом в американских университетах, под каким в советских находилось слов “Бог”. Оно считается абсолютно ненаучным, употребление его — признаком непрофессионализма. Только люди масштаба Бродского могут пользоваться им — и не потерять при этом работу”.

Для российской же философии и культуры, и, хотелось бы надеяться, не только в прошлом, характерна иная парадигма, предполагающая духовное, нравственное восприятие как самой жизни, так и, непременно, ее окончания. Понятно, что такая мировоззренческая позиция кардинально меняет методологию и методы подготовки человека к осознанному умиранию и смерти.

Утверждая, что философия, очевидно, не смогла занять достойного места в осмыслении феномена смерти, следует одновременно сказать, что ведущие позиции в исследовании этой проблемы сегодня, несомненно, перешли к психологии. Здесь особенно следует отметить уже упомянутую ранее блестящую череду работ, осуществленных психологами, работающими с умирающими людьми.

“Как Фрейд, — пишет известный ученый тибетолог Глен Мулин, — доказал среди сильнейшей оппозиции и про тивостояния, что понимание собственной сексуальности необходимо для нашего психологического созревания, так и среди серьезной разноголосицы современных танатологов приобрело силу важное документальное свидетельство, поддерживающее ту теорию, согласно которой осознание смерти и нашей недолговечности помогает нам вести здоровую, сбалансированную и гармоничную жизнь”.

Глен Мулин считает, что если понимание нашей сексуальности помогает нам реализовать агрессивную, сильную сторону нашей природы, то понимание нашей смертности реализует пассивный, смиренный аспект, уравновешивающий наше чувство агрессии и силы.

Когда этого равновесия нет, возникают серьезные психологические проблемы разной степени выраженности.

Заведомая ограниченность жизни побуждает человека серьезно задуматься о ее смысле.

“Есть ли что-нибудь более угнетающее, чем мысль о совершенном уничтожении? — писал Аллан Кардек (2006). — Святыня привязанностей, разум, прогресс, трудами приобретенные знания — все будет разбито, все потеряно. Какая надобность хлопотать о своем совершенствовании, сдерживать свои страсти, утомляться, развивая свой ум, если не суждено увидеть плоды этих усилий, особенно при мысли, что завтра, может быть, уже ничего вам не будет нужно? Если бы это было так, то судьба человека была бы во сто раз хуже участи животного, которое живет настоящей минутой, в удовлетворении своих материальных потребностей, без надежды и упования на будущее. Но внутреннее инстинктивное чувство говорит нам, что это невозможно”.

Таким образом, как видим, сам факт смерти с особой силой порождает вопрос о смысле жизни. Многие мыслители прошлого с горечью писали о бессмысленности одноразового существования. Несколько десятков лет, промелькнувших, как сон, и все. Дальше абсолютное ничто!? Зачем все это было нужно? “Суета сует и томление духа”, “Лучше всего вовсе не родиться” — так говорится о человеческой жизни в книге “Екклезиаст — Кохелет”[15]. Шекспир в драме “Макбет” писал об этой нелепой ситуации:

Аналогично у Пушкина: “Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?..” Лев Толстой даже хотел покончить с этой бессмыслицей ценой своей жизни. В “Исповеди” он признавался, что его жизнь представлялась ему как какая-то кем-то сыгранная над ним глупая шутка, и он хотел поскорее избавиться от ужаса ожидающей его тьмы “петлей или пулей”. “Теперь я вижу, — писал он в дальнейшем, — что если я не убил себя, то причиной тому было смутное сознание несправедливости моих мыслей”.

Корней Чуковский довел эти настроения до абсурда. “Человек, — писал он, — рождается, чтобы износить четыре детских пальто и от шести до семи взрослых, десять костюмов — вот и весь человек”.

Как же связаны смерть и смысл прожитой жизни? Есть ли вообще эта связь и в чем заключается смысл жизни? Было множество неубедительных или же просто политически ангажированных формулировок, вроде “ради самой жизни”, “ради детей”, “ради будущего” и т. п. Затем появились и довольно долго были в ходу определения: “человек рождается, чтобы умереть” или же “жизнь есть трагедия абсурда”.

Если признать, как гипотетическую, идею, что человек рождается с заранее определенной, но неизвестной ему целью, за выполнение которой после окончания жизни с него спрашивается, то, исходя из дарованной ему свободы воли, смысл и цели его жизни сознательно или невольно выстраиваются им самим. А смертность его является лишь катализатором этих поисков и свершений.

“Не бойся умереть, прожив, — писал Николай Трубников. — Бойся умереть, не узнав жизни, не полюбив ее и не послужив ей. А для этого помни о смерти, ибо только постоянная мысль о смерти, о пределе жизни поможет тебе не забывать о предельной ценности жизни”.

К великому огорчению, это начинаешь понимать, когда время уже упущено и поздно что-то менять. Можно лишь сожалеть, что прожил жизнь так, а не иначе.

Но все же это только часть картины. Узость взглядов, в том числе и многих современных философов, проистекает из того, что цель и смысл жизни рассматриваются исключительно на конечном отрезке — от рождения до смерти. Они исходят в своих рассуждениях из заведомо устаревшей модели, предполагающей одноразовость жизни. Однако, если отталкиваться от иного миропонимания, учитывающего метафизику смерти с ее множественностью круговращений: “рождение — телесная жизнь — физическая смерть — жизнь в Духе — новое рождение (реинкарнация)…”, тогда неизбежно появляются другие основания для понимания смысла дарованной нам жизни.

В соответствии с ними опыт, полученный за время земных жизней, осмысливается и постепенно превращается в нравственные и интеллектуальные постижения. В последующем сознание людей, обогащенное возросшими способностями и большей мудростью, вновь воплощается для приобретения нового опыта.

Таким образом, смысл жизни, а вернее, жизней человека, состоит в непрерывной эволюции его сознания.

Цикл рождений и смертей повторяется несчетное число раз. Медленно, бесконечно медленно сознание человека, совершенствуясь и очищаясь от налипшей в материальном мире духовной грязи, приближается к конечной цели своей эволюции. Без этого процесса эволюция “незаконченного животного”, как метко назвал человека крупнейший мыслитель XX века Шри Ауробиндо Гхош, не может быть завершена.

“Алмаз, — говорится в Гранях Агни Йоги, — шлифуется гранями, иначе он не станет бриллиантом и не даст огней, каждое воплощение имеет целью шлифовку определенной грани. Если она не заканчивается в данном воплощении, урок повторяется снова.

Цепь Кругов неуклонно ведет человека к вседостижимости, причем каждый Круг ставит перед человеком свои определенные задачи, когда должны быть развиты те или иные оболочки человека, или тело, или другие особенности его микрокосма. Точно так же и каждое воплощение перед каждым человеком ставит определенную цель. Эту цель можно назвать назначением жизни в данной оболочке”.

Этот процесс совершенствования опыта, разума и духа каждого человека действительно очень и очень долог, причем он не может быть закончен в рамках отдельной личности. Поэтому на длинной нити реинкарнаций нанизаны, как бусы, самые разнообразные личности — сегодня ты ученый, завтра охотник, затем многодетная мать, политический деятель, преуспевающий бизнесмен, потом монах, тяжкий инвалид и т. д. И каждая из этих жизней имеет свою цель и смысл. Их следует понять и учесть, разумом, или интуицией, — безразлично. Это важно, чтобы урок, который мы должны выполнить в этой жизни, не пришлось повторять снова. Второгодники случаются и здесь.

На мой взгляд, здесь могут быть интересны мысли нашего современника Михаила Ходорковского, высказанные им в интервью писателю Григорию Чхартишвили (Борис Акунин). Оба этих человека весьма известны не только в России.

На замечание Бориса Акунина, что некоторые мысли Ходорковского о смысле жизни близки к проповедуемым с церковных амвонов и связанный с этим вопрос “означает ли это, что в тюрьме Вы обратились к религии”, Ходорковский ответил:

“В общем, я и до тюрьмы был не совсем атеистом. Бог, фатум, судьба, предназначение — мы почти все верим во что-то, что выше нас. Да и странно было бы не верить, живя в огромном, непознанном мире, сам себя толком не зная, считать, что все вокруг — продукт случайного стечения обстоятельств. Но если Бога нет, а вся наша жизнь — это секунда на пути из праха в прах, то зачем все? Зачем наши мечты, стремления, страдания? Зачем знать? Зачем любить? Зачем жить, в конце концов?

Я не могу поверить, что все просто так. Не могу и не хочу. Мне не безразлично, что будет после меня, потому что я тоже буду… И это не бессмысленно. Это не просто так. Мы живем не только для того, чтобы загрязнять воду и воздух. Мы все существуем для чего-то большего… Для чего — не знаю

Я верю, что у человечества есть Великая Цель, которую мне не дано постичь. Люди назвали эту цель Богом. Когда мы ей служим — мы счастливы, когда уходим в сторону — нас встречает Пустота. Пустота, которую не может заполнить ничто материальное. Она делает жизнь пустой, а смерть страшной”.

Итак, смерть дихатомична (двойственна): с одной стороны, она выступает как крайнее зло, торжество низших элементов материального мира (В. Янкелевич, 1933), с другой — она есть наивысшее благо, поскольку обнаруживает глубину жизни и придает ей смысл. Без смерти жизнь превратилась бы в “дурную бесконечность”, в которой не было бы места любому стремлению и, как следствие, отсутствовал какой бы то ни был смысл существования. Как писал знаменитый немецкий философ Мартин Хайдеггер[16]: “Если бы мы были бессмертны, все можно было бы отложить на завтра”.

Двойственность смерти проявляется и в других ее качествах. Только смерть позволяет человеку совершить скачок через бездну, лежащую между жизнью во времени и вечностью, и в последующем осуществить череду эволюционных духовных перерождений. Говоря коротко, вечность и духовная эволюция достигаются человеком лишь путем многократных прохождений через смерть.

В смерти есть тайна и откровение. Она есть конец и начало. Она сопровождается страданием при расставании с привычным миром и в то же время, как это будет показано далее, приносит бесконечную радость обретения нового, совершенного мира. Смерть есть великое успокоение, и в то же время она проявляет себя как катализатор действия, побуждающий человека, сознающего свою смертность, напрягать все силы.

Кроме того, смерть — граница надежд и мечтаний, но так же и граница страданий и лишений. Наконец смерть обладает одновременно “отталкивающим” и “притягивающим” полюсами. Помните, как у Пушкина: “Есть упоение в бою / У бездны мрачной на краю,/ Все, все, что гибелью грозит / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья”. Фрейд писал, что “рядом с инстинктом жизни и продолжения рода всегда стоит влечение к смерти”.

Можно, конечно, избегать мыслей о смерти или строить различные философские конструкции типа эпикуровского “Пока мы живы, смерти нет, когда смерть пришла — нас нет, и, таким образом, смерть не имеет к нам никакого отношения”. Но это не может принести желанных плодов, в том числе избавить человека от страха перед смертью. Только изменив отношение к ней, можно достичь того, что в философии называется условием свободы.

Когда я говорю об изменении отношения к смерти, я имею в виду осознание того, что, во-первых, смерть — это вовсе не безвозвратный конец нашего бытия, а просто переход к новой жизни, и, во-вторых, то, что наша жизнь не ограничивается только ее теперешним сроком. Она лишь один из кратких элементов множества прошлых и будущих наших жизней.

Но так ли привлекательна свобода, достигнутая через страдания, связанные с затуханием земной жизни? Я бы ответил, хотя это и может вызвать возражения, что без страдания вообще нельзя прийти к любой свободе и страдание — тоже необходимый элемент опыта и эволюции Духа. Тема страдания в контексте совершенствования Духа человека — одна из центральных в эзотерическом представлении его эволюции в процессе круговорота “рождений-и-смертей”. Согласно этому представлению, у высших животных, каким является человек, инстинкты выражены слабее, чем у низших, поэтому они значительно чаще нуждаются в соответствующем опыте, тренирующим инстинкт, чтобы он мог безошибочно руководить их поведением. Разум человека должен научиться сравнивать и находить ту цепь причинности, которая связывает каждое его действие с его последствиями. На этом пути неизбежны мучительные ошибки, и у человека с каждой новой жизнью постепенно вырастает знание законов природы и нравственности, нарушение которых чревато страданием. Это познание происходит очень медленно, и требуется много жизней, чтобы закончить его.

Тибетцы говорят, что страдание — это “метла, что сметает всю нашу отрицательную карму”.

Тема страдания, как составляющей человеческого бытия, разрабатывалась многими философами (А. Шопенгауэр, Б. Паскаль, С. Кьеркегор и др.). Двое последних, в частности, считают страдания человека ценностями, свидетельствующими об эмоциональной полноте его бытия. Тема эта присутствует также в русской религиозной философии и литературе. В частности, Лев Толстой писал о том, что богатство личности проявляется на пути к смерти и путь этот всегда сопровождается страданиями. Современная христианская биоэтика считает страдания одним из средств очищения души. Вообще, понятие “комфортной смерти” чуждо христианской религиозной биоэтике. Современный философ Л. Красавин провозглашает страдание причастием мира и отвергает взгляды, согласно которым отсутствие страдания есть благо.

“Мы постоянно живем под угрозой смерти, как светильники на ветру”, — писал в своем стихотворении “Жемчужное ожерелье” легендарный индийский философ и поэт Нагарджуна (II–III век). Эти строки не очень оптимистичны, но сам образ весьма точен.

“Memento mori” — великое слово, — размышлял Лев Толстой. — Если бы мы помнили то, что мы умрем, вся жизнь наша получила бы совсем другое назначение. Человек, зная, что он умрет через полчаса, не будет делать ни пустого, ни глупого, ни, главное, дурного в эти полчаса. Но полвека, которые, может быть, отделяют тебя от смерти, разве не то же, что полчаса? Перед смертью и перед настоящим временем — нет”.

Мы очень редко осознаем эту мысль и еще реже ценим такую малость, как мгновения нашей жизни. Однако они, эти мгновения, незаметно спрессовываются в часы, дни, месяцы и годы, и потом, стоя перед чертой, мы, возможно, будем упрекать себя за то, что “думали о секундах свысока”. То, что день и час смерти заранее неизвестны и всегда нужно быть готовым к этому неотвратимому посетителю, создает понятные жизненные неудобства, но имеет и положительные стороны. Как говорил Дж. Голсуорси: “Без элемента неизвестности жизненная игра теряет смысл”. Ведь только интуитивное ощущение “смерти за плечами” заставляет человека торопиться закончить начатое. Бессмертие же, лишенное этого катализатора, характеризовалось бы бесконечно меньшей интенсивностью жизненных свершений. Нам необходим кнут!

Согласно Эсхилу, знание о смертном часе у людей по повелению Зевса отнял Прометей. “Я их слепыми наделил надеждами”, — говорил он. Время не изменило пророческую глубину этих слов. И поныне большинство людей живут в благостном оптимизме, веря, что настоящий фатальный конец бывает только у других, мой же час еще далеко. Подобный вывод порожден этой страстной надеждой и, одновременно, неопределенностью сроков ухода. Понятно, что в такой ситуации мысль о собственной смерти легко может принять абстрактный характер, а желание подготовиться к ней станет почти абсурдным. К сожалению, за эту ошибку неведения человеку приходится платить паническим смятением и ужасом, когда казалось бы абстрактная угроза собственной смерти вдруг превращается в реальность. В большинстве случаев так оно чаще всего и происходит.

“Самое ожидаемое событие оказывается парадоксально самым неожиданным, и даже возраст ничего не меняет, — писал Владимир Янкелевич. — Смерть всегда приходит впервые и неизменно застает человека врасплох, вынуждая его кое-как свернуть свою кончину, умереть на скорую руку; и, умоляя господина палача о даровании малейшей, минутной отсрочки, он счастлив получить ничтожную передышку, если таковая милость — вернее, милостыня — будет ему оказана”.

Именно поэтому философы и проповедники настойчиво повторяют нам, что смерть — не отдаленная возможность, хотя приход ее безусловен, но время непредсказуемо. Она почти всегда приходит внезапно. Однако облегчение, которое порождено неизвестностью даты, — иллюзорно, и не стоит хвататься за эту соломинку надежды. Поэтому не откладывайте свою жизнь на потом, будьте готовы к уходу, ведь вас могут “призвать” в любой момент. Ведь мы все находимся на “Титанике”, но, подобно его пассажирам, думаем, что отправились в увеселительное плавание.

Луций Аней Сенека писал Помпонию Паулину (префекту Рима в 45–55 гг.) в письме “О скоротечности жизни”:

“Прислушайся, и едва ли не от каждого ты услышишь такие слова: “В пятьдесят лет уйду на покой, с шестидесяти освобожусь от всех вообще обязанностей”. А кто, интересно, тебе поручился, что ты до этих лет доживешь? Кто повелит событиям идти именно так, как ты предполагаешь? И к тому же, как тебе не стыдно уделить для себя самого лишь жалкие остатки собственных лет, оставить для доброй и разумной жизни лишь то время, которое уже ни на что иное не годится? Не поздно ли начинать жить тогда, когда пора кончать? Что за глупое забвение собственной смертности — отложить здравое размышление до пятидесяти — шестидесяти лет и собираться начать жизнь с того возраста, до которого мало кто доживает!”

Эти истины и раньше были хорошо известны. Еще древние христиане в своих молитвах, обращаясь к Богу, просили дать им “память смертную”. Позже эта просьба трансформировалась в заповедь Memento mori. “Бдите, — говорил апостол Матфей, — ибо не знаете ни дня, ни часа”.

Этот небольшой раздел главы очень к месту завершить прекрасным стихотворением Юлии Винер “Размышление о старости”.

Американский психотерапевт Ирвин Ялом (1980), рассматривая философские идеи Мартина Хайдеггера, пишет, что ощущение своей смертности побуждает нас перейти на более высокий уровень существования. Хотя эта мысль может показаться довольно необычной, ведь смерть и радость — понятия абсолютно несовместимые в любом контексте, но в действительности это не совсем так.

Великолепным примером может служить позиция Моцарта, озвученная им в одном из его писем к отцу. В нем он называет смерть “истинным и лучшим другом человечества… ключом, отпирающим двери к нашему истинному состоянию счастья”.

“Вечером, — пишет он, — я никогда не ложусь в постель без мысли о том, что, быть может (хотя я и молод), мне не увидеть грядущего дня, но ни один из моих знакомых не может сказать, что в моем общении с ними я упрям или мрачен — и за этот источник счастья я ежедневно благодарю моего Творца и от всего сердца желаю того же всем моим друзьям — его творениям”.

По Хайдеггеру имеется два фундаментальных модуса существования в мире: состояние забвения бытия и состояние сознавания бытия. Забвение бытия означает жизнь в мире вещей, погружение в жизненную рутину. Человек капитулировал перед повседневностью. Это обычное состояние многих, и оно сходно с существованием вещей или живых существ, не сознающих, что они есть, что они принадлежат бытию. И выбраться из этого состояния самим чрезвычайно трудно, чаще вообще невозможно. Для этого нужны некие неотвратимые и непоправимые обстоятельства, экстремальный опыт, который “вытряхивает”, вырывает человека из повседневного существования, позволяя ему перейти в более просветленное и беспокойное состояние сознавания бытия. В качестве такого опыта понимание неотвратимости предстоящей смерти, ее реальная угроза или же клиническая смерть превосходят все остальные психологические встряски.

Поначалу осознать правоту этой позиции трудно. Но если обращение к авторитету великого психиатра Зигмунда Фрейда способно помочь в этом, то сошлюсь на его поначалу кажущийся столь же странным вывод о том, что скоротечность жизни увеличивает нашу радость от нее. Ограничение возможности наслаждения, считал Фрейд, повышает ценность наслаждения. Ему же принадлежат высказывания о притягательной силе войны, возвращающей смерть в жизнь.

“Жизнь и впрямь стала интересной; она вновь обрела свою полноту, — писал он во время Первой мировой войны. — Когда с исключением смерти человек теряет представление о ставках в игре, жизнь оказывается обедненной. Она превращается в нечто столь же мелкое и пустое, как, например, американский флирт, при котором заранее известно, что ничего не произойдет”.

В клинической практике стимулирующее воздействие ожидаемой или попросту возможной смерти наблюдается достаточно часто. В частности, Ирвин Ялом приводит пример, согласно которому у шести из десяти опрошенных им человек, пытавшихся покончить с собой, спрыгнув с моста над проливом Золотые Ворота, решительно изменился взгляд на жизнь. Вот отрывок из одного такого интервью:

“Я преисполнилась новой надеждой, новым смыслом в жизни. Это непостижимо для большинства людей. Я умею теперь ценить чудо жизни — например, когда смотрю на летящую птицу. Если вы близки к тому, чтобы все утратить, то все становится более значимым. Я пережила чувство единения со всеми проявлениями этого мира и чувства единства с каждым человеком. После своего психического перерождения я сопереживаю страданиям каждого человека. Все стало отчетливым и ярким”.

Психиатр Рассел Нойз, доктор медицинского факультета Университета Айовы, который интервьюировал две сотни людей, переживших клиническую смерть — прыгавших из горящих небоскребов, тех, у которых не раскрылся парашют, переживших авиакатастрофу, сорвавшихся со скал альпинистов и т. п., сообщает, что почти у 23 % из них даже спустя многие годы сохраняется:

“…острое чувство быстротечности жизни и ее драгоценности… большой жизненный энтузиазм, повышение восприимчивости и отзывчивости к непосредственному окружению, способность жить и наслаждаться настоящим моментом, большое осознание жизни — самой жизни и жизни живых существ и стремление радоваться ей, пока не поздно”.

Абдул Хусейн и Сеймур Тозман, врачи камер смертников, в своем клиническом сообщении (цит. по И. Ялому) описывают истории троих приговоренных, которым в последний момент было отсрочено исполнение приговоров. Врачи отмечают у каждого “разительное изменение жизненных позиций”, которое сохранялось на протяжение нескольких месяцев, пока они могли их наблюдать.

Очень достоверно подобная ситуация описана у Толстого в “Войне и мире”, когда Пьер Безухов, ищущий и не находящий смысла жизни, попадает в плен к французам и приговаривается к расстрелу. Шестой в очереди смертников, он смотрит, как казнят пятерых и готовится к неминуемой смерти, но в последний момент приговор отменяется. Этот опыт преображает Пьера, и он в дальнейшем проживает свою жизнь наполнено и горячо, целиком отдавая себя в отношениях с другими людьми и обретенной им цели своего существования.

В принципе, эти переживания сходны с ощущениями, которые переживают люди, побывавшие в состоянии клинической смерти, а также люди, находившиеся в терминальной фазе своей болезни. Так, Ирвин Ялом, многие годы проработавший с больными раком на терминальной стадии, всегда поражался тому, что многие из них используют эту кризисную ситуацию как стимул к “личностному росту”. Характерные признаки этой психологической трансформации выражались в следующем:

— изменении жизненных приоритетов, уменьшении значения жизненных тривиальностей;

— появлении чувства освобожденное™: появление способности сознательно не делать то, чего не хочешь;

— обостренном переживании жизни в настоящем, вместо откладывания ее до какой-то точки будущего; — переживании природных явлений: смены времен года, перемены ветра, опадания листьев и т. д., как высоко значимых явлений; более глубоком контакте с близкими; уменьшении различных страхов, большей готовности к риску.

Очень детально незадолго до своей смерти описал происшедшие с ним субъективные перемены сенатор Ричард Нойбергер:

“Во мне произошло изменение, которое, я уверен, необратимо. Престиж, политический успех, финансовый статус — все это вдруг утратило свою значимость. В первые часы после того, как я понял, что у меня рак, я не разу не подумал о моем месте в Сенате, о моем банковском счете или судьбе свободного мира… С тех пор, как был поставлен диагноз, мы с женой ни разу не поссорились…

С другой стороны, я вновь стал ценить возможности, которые прежде воспринимал как само собой разумеющиеся: позавтракать с другом, почесать ушки Маффету и послушать, как он мурлычет, побыть в обществе жены, вечером под мягким светом ночника почитать книгу или журнал, обшарить холодильник в поисках стакана апельсинового сока или ломтика кофейного торта. Мне кажется, я впервые по-настоящему наслаждаюсь жизнью”.

Ялом приводит историю пациентки, которая вследствие болезни почек была очень близка к смерти. После длительного диализа и успешной трансплантации почки она вернулась к жизни и позже так описала перемены, произошедшие с ней после:

“Честно говоря, я могу сказать о себе лишь одно: я чувствую себя человеком, прожившим две жизни. Я могу даже назвать это первой и второй Кэти. Первая Кэти умерла во время диализа. Должна была появиться вторая Кэти — Кэти, родившаяся из смерти. Первая Кэти была легкомысленное дитя. Она жила одной минутой. Она вечно жаловалась на холодную пищу в кафетерии, на занудность лекций по уходу за хирургическими больными, на несправедливость своих родителей. Ее жизненной целью было повеселиться в уик-энд. Она жила исключительно пустяками. Вторая Кэти — это я сейчас. Я влюблена в жизнь. Посмотрите, как прекрасно небо! Как великолепна его голубизна! Я иду в сад, и каждый цветок сияет такими потрясающими красками, что я ошеломлена его красотой… Уверена в одном: останься я первой Кэти, я бы играла в свои игрушки до самого конца, так и не узнав подлинную радость жизни. Чтобы начать жить, я должна была увидеть смерть глаза в глаза. Мне нужно было умереть для того, чтобы жить”

В другом исследовании Ялома участвовали семьдесят пациенток, у которых был диагностирован метастатический рак груди в стадии, не поддающейся хирургическому или терапевтическому лечению. Все женщины во время исследования не находились в стационаре, никто из них не потерял трудоспособности и не имел значительных физических болей. Им было предложено ответить на 17 вопросов, оценив ответ по пятибалльной шкале от “практически никогда” до “всегда” и отнеся эти оценки на периоды до и после постановки диагноза. Не ставя своей целью анализировать полученные ответы, укажу только на показательный и удивительный факт: восемнадцать пациенток против восьми сообщили об увеличении числа “моментов глубокой умиротворенности”. И это при раке на терминальной стадии!

Страх смерти

Страх смерти в его мириадах форм, по-видимому, является одним из самых сильных и разветвленных страхов, сопровождающих человека всю его жизнь. Джордано Бруно считал, что “страх смерти хуже, чем сама смерть”. Датский философ Сёрен Кьеркегор (1993) называл этот страх ужасом “не-бытия”, Ларри Розенберг — синдромом хронического беспокойства. В литературе можно встретить множество других определений, но одно несомненно, — страх смерти среди других страхов является лидером. Это было подтверждено на симпозиуме, проведенном в Нью-Йорке в 1978 году, где психологи и специалисты в области психотерапии пришли к выводу, что он является причиной, лежащей в основе большинства психических расстройств. По мнению лауреата Американской премии по журналистике Эрнеста Беккера, “за всеми фобиями и неврозами кроется страх смерти”. Испанский философ X. Ортега де Гарсия считает даже, что вся человеческая культура и искусство возникли для преодоления страха смерти. Рам Дасс уверен, что этот “страх — единственное, чего стоит бояться” и т. п.

Страх смерти непостоянен. Даже у одного человека он может усиливаться или ослабевать в зависимости от возраста, пола, образовательного уровня и благосостояния и полноты прожитой жизни. Так, в частности, мужчины боятся смерти в четыре раза меньше, чем женщины, увеличение благосостояния приводит к обострению этого страха, а увеличение образовательного уровня — наоборот, смягчает его. Иммануил Кант считал, что смерти меньше всего боятся те люди, чья жизнь имеет наибольшую ценность.

Обычно, за исключением крайних случаев, этот страх не разрушает жизнь, хотя и играет огромную и многообразную роль в нашем внутреннем опыте. Его темное беспокоящее присутствие, по словам Ирвина Ялома, “притаилось на краю сознания” и напоминает о себе “подземным грохотом, словно дремлющий вулкан”. Но в то же время, причем довольно часто, он, этот страх, заставляет чувствовать и ценить жизнь, ее счастливые мгновения, стимулирует активность и желание не откладывать жизнь “на потом”. Мартин Хайдеггер писал, что “смерть вызывает тревогу, потому что затрагивает саму суть нашего бытия.

Но благодаря этому, — добавлял он, — происходит глубинное осознание себя. Смерть делает нас личностями”.

Эти мнения имеют под собой серьезную доказательную базу, но нельзя не упомянуть о существовании социологических исследований, свидетельствующих о том, что у ряда людей самый сильный страх связан со страхом болезней и возможной потерей близких и детей, а страх боли сильнее страха смерти. Однако очевидно, что и эти фобии — лишь некоторые глубинные модификации страха смерти.

“Если бы только смерть не пугала нас так сильно, если бы нам было достоверно известно, что мы будем жить после смерти физического тела, если бы мы были уверены, что наша личность и разум не погибнут, мы были бы в силах встречать жизнь с более глубоким ощущением смысла, с благодарностью и радостью бесценному дару жизни, — пи сала Мигьене Гонзалес-Виплер[18]. — Мы расстались бы с отчаянием потери своих близких, поскольку знали бы о пред стоящей встрече в ином, восхитительном мире. И прежде всего мы подготовились бы к последнему путешествию всей своей доброй жизнью, принимая ее опыт — позитивный и негативный — как исполнение и обогащение роста нашего духовного и личного сознания. Мы получили бы величайший из всех даров — надежду”.

Психологи выделяют из множества моментов, приводящих к видимым проявлениям беспокоящего страха смерти, следующие:

Во-первых, это “нарцисстические” установки, активно подпитываемые современной культурой: “Я не такой, как другие, и болезни и смерть не могут иметь ко мне отношения. Я не хочу думать о них”. Такое самоощущение в столкновении с действительностью часто приводит к глубоким депрессиям.

Во-вторых, это культивируемые сегодня перфекционизм, высокие стандарты и стремление к установленному порядку в своей жизни. Для современного человека, привыкшего жестко планировать каждую минуту своей жизни, немыслимо, что она может быть каждую секунду безвозвратно нарушена. У некоторых эти представления могут приводить к патологической фиксации на внутренних телесных ощущениях, чтобы вовремя обнаружить симптомы, предотвратить болезнь или смерть. Это порождает ипохондрические страхи, мучительные переживания и непрекращающиеся обследования.

В-третьих, источником страха смерти может стать ощущение отсутствия цели и смысла жизни. Полная бессмыслица существования. Чувствуя, что такая жизнь — это не жизнь вовсе, а нечто приближенное к смерти, эти люди острее ощущают ее близость и неизбежность.

В-четвертых, это сосредоточенность на себе, на своих проблемах, чувствах, конфликтах, отсутствие направленности своего внимания и заботы на другого человека или на других людей. Это очень частый симптом. Замкнутое на себя существование обостряет чувство пустоты и хрупкости жизни. Только в своей обращенности к другим людям и в мир человек чувствует себя на символическом уровне бессмертным.

И, наконец, пятый источник страха смерти состоит в непереработанном опыте столкновения с ней. Этот опыт имеется у каждого из нас, начиная с детства, когда малыш находит, к примеру, мертвую птичку, сталкивается со смертью любимого животного, смертью взрослых и т. п. Если данный опыт, как писал выдающийся психолог Густав Юнг, ни с кем не был разделен, не обсужден, то в дальнейшем он может стать источником тревожных расстройств с доминированием страха смерти.

Чуть выше утверждалось, что страх смерти не разрушает жизнь. Однако, к сожалению, существуют экстремальные случаи, когда страх смерти может раздавить человека, абсолютно лишить его воли к жизни, желаний, превратить в дрожащую мразь. Это стало массовой реальностью в нацистских лагерях смерти во времена Холокоста.

Удивительно, что при всей тщательно разработанной тематике Холокоста это страшное явление осталось недостаточно исследованным и почти неизвестным широкой публике. Прорыв здесь состоялся относительно недавно и принадлежит итальянским журналистам Примо Леви (1986) и Джордано Аганбена (1999), а также мусульманскому писателю из Швеции доктору С. Первез Манзуру, несколько лет назад опубликовавшему статью “Нерассказанная сага о “мусульманах” в нацистских лагерях смерти”.

Этих евреев называли “мусульмэннер” (от muselmanner). Трудно сказать, почему. Возможно, из-за крайней степени фатализма или характерных поз. Это были люди, абсолютно раздавленные страхом смерти, они сломались сразу же по прибытии в лагерь, не успев адаптироваться. Это были шагающие, работающие нелюди, слишком опустошенные и безразличные, чтобы по-настоящему страдать, молиться, думать о своем доме, семье и других людях, которые их окружали. Это были спотыкающиеся трупы, и, как пишут в своих статьях Примо Леви и Джордано Аганбена, это был просто комок физических реакций, сокращающийся в последних конвульсиях. Их жизнь была коротка, но число огромно. Назвать их живыми было сложно. Им никто не сочувствовал. Другие узники считали их недостойными даже своего взгляда. Эсэсовцы, охрана и даже узники, все хотели бы их уничтожения. “Мусульманнер — это не только порог между жизнью и смертью, — писал Аганбена, — он отмечает собой порог между человеческим и нечеловеческим”. И далее:

“Учитывая эту радикальную трансформацию, становится возможным понять решающую функцию лагерей в системе нацистской “биополитики”. Они не просто являлись местами смерти и уничтожения, но так же, и прежде всего, местами для производства muselmanner — окончательной биополитической субстанции, изолированной от своего биологического континуума. За muselmanner стоит только газовая камера”.

Эта мысль, связанная с потерей смысла жизни и последующего психологического “облома” достаточно хорошо известна, ее поставил во главу угла выдающийся психотерапевт Виктор Эмиль Франкл. В 1942 году, будучи уже известным врачом, заведующим отделением Венской Родшильдовской еврейской больницы в Вене, он был арестован, направлен в Освенцим, но чудом выжил. Опыт этих страшных лет и то, что позволило ему выстоять в этом аду, он описал в книге “Сказать жизни “Да”. (Психолог в концлагере)”, вышедшей сразу после окончания войны и выдержавшей баснословное количество переизданий на десятках языков.

Так вот, что писал Виктор Франкл, предваряя публикацию П. Леви, Дж. Агабены и С. Манзура:

“Любая попытка восстановления внутренней силы узника предполагает в качестве важнейшего условия успеха отыскания некоторой цели в будущем. Слова Ницше: “Если есть Зачем жить, можно вынести почти любое Как” — могли бы стать девизом для любых психотерапевтических усилий… Горе тому, кто не видел больше ни цели, ни смысла своего существования, а значит терял всякую точку опоры. Вскоре он погибал”.

В дальнейшем Виктор Франкл написал около 30 книг, принесших ему мировую славу. Их совокупный тираж в настоящее время не подается учету.

Психологи считают, что страх смерти может вызвать и другие виды беспокойств и фобий, которые, на первый взгляд, со страхом смерти никак не связаны. Чуть выше об этом уже упоминалось. Как считал основатель экзистенциального направления в психологии и психотерапии видный американский ученый Ролло Мей, у взрослого человека, не принимающего свою смертность, он может проявиться в страхе полюбить или завершить отношения, потерять или приобрести собственность, расстаться с деньгами (вещами) или иметь их, страхе начать движение или оставаться на месте, страхе выбирать, страхе успешности или поражения и т. д.

По сути дела, так же как наша сексуальность, страх смерти постоянно влияет на нашу мотивацию. Можно, конечно, на время забыть о нем, однако игнорировать его, как и любую сторону нашей природы, долго невозможно.

Очень важно заметить, что феномен страха смерти активно применяется в некоторых нетривиальных аспектах, связанных, например, с управлением поведением людей в обществе, а также с его использованием в качестве оружия (терроризм). Однако при умеренной выраженности, не достигающей патологической заостренности, он, этот страх, является мощным катализатором нашей жизненной активности. “Нужно успеть!” — таков подсознательный рефрен, не позволяющий нам останавливаться и делать передышки на жизненных, в том числе и карьерных, путях.

Именно по этим и другим причинам считается, что страх смерти по праву “входит в арматуру цивилизации” (Б. Марков, 1998). И неудивительно, что любое общество очень внимательно регулирует процесс внедрения в сознание своих членов истинных оценок смерти.

По мнению Алисы А. Бейли и Тибетского учителя Джуала Кхула (2004), основаниями страха являются:

— Ужас неведомого и непостигаемого путем обычной рассудочной деятельности.

— Сомнения по поводу бессмертия.

— Ужас перед конечными процессами разрыва с жизнью в момент самой смерти.

— Горе от оставления любимых или из-за того, что тебя оставляют.

— Древние, глубоко скрытые в сознании реакции на прошлые насильственные смерти.

— Цепляние за жизнь тела вследствие своего отождествления с ним.

Как видите, страх смерти своими корнями в основном уходит в наше трагическое незнание о ней. Филида Аннам-Аире в “Кельтской книге смерти” (2006) писала по данному поводу:

“Когда мы не сознаем конец истории, трудно чувствовать себя в безопасности… Частичное видение отключает нас, закрывает наши глаза на более обширную, более все поглощающую реальность, которая признает рождение и смерть как уникальные способы, в которых жизнь выражается в форме и вне формы”.

Другая часть этой же проблемы — привязанность к земному, цепляние за жизнь. Мы переполнены страхами, страхами потери. Именно поэтому со спокойного и аргументированного обсуждения этих проблем должна начинаться подготовка человека к встрече с неизбежным финалом его земной жизни.

“Но страх рождается не только в ожидании чего-то ужасного, — считал Чарльз Уэбстер Ледбитер[20], — сколько вследствие неуверенности и ужаса перед бесформенной бездной. Когда эти чувства вытесняются точными сведениями о Духовном Мире, человек приобретает уверенность и готовность спокойно встретить все, что бы с ним ни случилось… Иными словами, мы приобретаем уверенность в том, что во всех мирах мы одинаково находимся в руках одной и той же божественной силы, и что поэтому в любом случае все мы, включая тех, кого любим, находимся в безопасности”.

Понятно, что уменьшить воздействие всех перечисленных психических стереотипов довольно трудно. Прежде всего, из-за агрессивного недоверия большинства людей к предоставляемым им сведениям о том, что ждет нас после смерти, и паническому избеганию самой этой темы.

“Для большинства из нас смерти не существует в том же смысле, как Антарктиды, — писал психотерапевт Сергей Белоусов, — каждый знает, что она есть, но верит, что она не имеет к нему никакого отношения. Знание о том, что человек умрет, оттесняется далеко на периферию сознания, а иногда — в область бессознательного. Так происходит потому, что включаются механизмы психологической защиты. Когда знание становится невыносимым, человек от него отказывается — отказывается от единственного достоверного знания о себе. Он покупает мираж комфортного существования ценой собственного невежества…”

Не следует, однако, стремиться полностью подавлять этот страх у людей без предварительной их подготовки. Как показала практика, подобная ломка нередко приводит к психическим патологиям. Вообще, мне думается, что “подавлять” страх — очень сильное выражение и поэтому неправильное. Возможно, более рационально воспитывать спокойное осознание и принятие своей смертности. Я уверен, что основой такой реакции может стать уверенность, что смерть не является уничтожением, это только переход.

Весьма важно, что в противостоянии страху смерти всегда следует помнить, что бесстрашными не рождаются, ими становятся. Другого пути нет. Пройти этот путь может помочь внимательное ознакомление с накопленными к настоящему времени объективными знаниями о смерти, религиозными и эзотерическими постижениями ее. В какой-то мере эта книга, как я надеюсь, будет способствовать этой цели.

Буддисты придают подобной работе большое значение, причем начинается она достаточно рано. В частности, в дошкольных учреждениях и в начальных классах школ Японии предусмотрены занятия, на которых с детьми посещают кладбища, с ними говорят о смерти. В одной из буддийских методик для познающих принято три месяца ежедневно присутствовать при кремации трупов. В другой — длительное посещение пещер, где лежат умершие, наблюдая при этом все фазы разложения и совершая специальную медитацию смерти. Считается, что с помощью такой визуализации познающие приближаются к осознанию смерти, делают ее частью своей жизни и развивают иммунитет к ней. Помимо этого, размышления о смерти приводят человека к пробуждению и, как это ни странно, в большинстве случаев являются не угнетающим, а мотивирующим фактором

Своими корнями, как вы, наверно, уже поняли, страх смерти в основном уходит в наше трагическое незнание о ней, привязанность к земному и цепляние за жизнь

Мы переполнены страхами, страхами потери. Именно поэтому со спокойного и аргументированного обсуждения этих проблем должна начинаться подготовка человека к встрече с неизбежным финалом его земной жизни.

Лама Анагарики Говинда, как и многие другие исследователи, считает, что страх смерти в значительной степени обязан “психологической привязке” индивидуума к своей биологической оболочке. Человек, осознавший, что его тело является лишь временной одеждой для его души и вечного Духа, освобождается от этого страха. Как говорится в “Кельтской книге смерти”, когда мы прекращаем “вмещать в теле” нашу жизнь, наша история продолжается в другом измерении. Другие привязанности, не только к своему телу, но к вещам, людям, целям и ожиданиям, тоже усиливают страх смерти. Уход из жизни становится еще мучительнее.

Когда страх берет нас за горло, нужно быть готовым отказаться от привязанностей, “отпустить их”. Это важнейшая предпосылка победы над ужасом расставания. Но нужно при этом помнить, что привязанность и любовь — не одно и то же. Здесь имеются тонкие отличия.

Свами Адишварананда, опираясь на постулаты веданты, призывает в процессе преодоления страха смерти практиковать следующее:

— Сделайте смерть частью своей жизни, так как жизнь без смерти не является полной.

— Старайтесь развить иммунитет к страху смерти через практику медитации и понимание ее природы.

— Постройте свой собственный плот. Веданта сравнивает наш мир с океаном, ближний берег нам известен, тогда как дальний берег, представляющий собой бессмертие, покрыт мраком тайны. Жизнь представляет собой попытку пересечь этот океан с помощью медитаций на подлинное “Я”.

— Освободитесь от всех привязанностей и желаний, привязывающих нас к физическому существованию.

Совершенно естественно, что в разных культурах были свои, оригинальные методы противоборства со страхом окончания жизни, причем в большинстве из них смерть устойчиво воспринимается не как конец, а как некоторая трансформация с последующим переходом к новой жизни. Именно эта установка является основной в концепции “культуры правильного умирания”. В свое время эта культура имела достаточно прочные корни в России. В частности, ежевечерне читалась молитва, в которой были слова, свидетельствующие о готовности быть призванными, по соизволению Божию, “на тот свет”. Нормальным была подготовка “экипировки” на случай смерти. Это была одежда или какие-то другие убранства, в ряде случаев изготовлялся гроб, хранящийся на видном месте. Переход в большинстве случаев был спокоен. Смерть приравнивалась к заслуженному отдыху души от земных трудов, и человек подходил к последнему рубежу со спокойной готовностью.

“Удивительно умирает русский мужик, — писал И. С. Тургенев. — Состояние его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью. Он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто”.

“Духовное бдение над собой” считалось тогда общепринятым, Жизнь была духовной, и культура “правильного умирания” была ей подстать. Страх смерти, как правило, отсутствовал.

Посещение мест захоронений, различные медитации, в том числе и о смерти, различные психотренинги и т. д. несомненно помогут уменьшить страх смерти. Известны так называемые песни смерти, существовавшие в культуре американских индейцев. Я не знаю, существуют ли они сейчас, но хочется привести два отрывка, свидетельствующих о неординарном интеллекте индейцев, глубине и образности ощущения ими смерти. Приведенные здесь песни принадлежат племени лакота.