Иоанн Кронштадтский

Вступление на поприще церковное

17 декабря 1855 года, в воскресный день, священник Иоанн Ильич Сергиев вступил под своды недавно обновленного Андреевского собора Кронштадта. Чувство, охватившее его, вполне может быть охарактеризовано французским «дежавю» — уже однажды виденного… Внутренний вид собора показался ему хорошо знаком… Да, это был тот храм… храм из его сна, являвшийся ему неоднократно в последний год учебы в Духовной академии.

В тот день вряд ли он сам и кто-либо из окружавших его людей мог представить, что в Андреевском соборе пройдет вся его жизнь: третий священник (1855), катехизатор (1865), протоиерей (1875), ключарь (1876), настоятель собора (1894).

В проповеди с провидческим наименованием «Паси овцы Моя», с которой новый священник обратился к пастве, он определил свою пастырскую программу: научить и просветить, исправить и утвердить паству в вере. Собственно, ничем не отличалась она от налагаемых на православное приходское духовенство обязанностей. Сколько их, выходцев из духовных семинарий и академий, входило в церковную жизнь с благими намерениями?! Но не многие могли похвастаться исполнением даваемых обещаний. Видно, дело было еще и в призвании, в характере исполнения обязанностей, в стремлении раствориться в пастве, приближая ее к Богу, даруя надежду на вечное спасение.

Иоанн Сергиев оставил нам свои «рецепты», по которым он хотел священствовать. «С первых же дней своего высокого служения Церкви, — говорил он в одном из публичных выступлений, — я поставил себе за правило: сколько возможно искренне относиться к своему делу, к пастырству и священнослужению, строго следить за собой, за своею внутренней жизнью. С этой целью я прежде всего принялся за чтение Священного Писания Ветхого и Нового Завета, извлекая из него назидательное для себя как человека, священника и члена общества. Потом я стал вести дневник, в котором записывал свою борьбу с помыслами и страстями, свои покаянные чувства, свои тайные молитвы ко Господу, свои благодарные чувства о избавлении от искушений, скорбей и напастей. В каждый воскресный и в праздничный день я произносил в церкви слова и беседы… Кроме проповедничества я возымел попечение о бедных, как и я, сам бывший бедняком».

На первых страницах своего дневника за 1856 год отец Иоанн написал такие слова: «Служитель Христов должен вести себя так, чтобы за ним, как за Христом, народ ходил толпами, то есть священник должен привлекать к себе прихожан словом и жизнью»[86]. В это время отцу Иоанну было 27 лет, его пастырская деятельность только начиналась, и никакие толпы за ним не ходили. Но эти слова стали программой его жизни.

Причт Андреевского собора состоял из нескольких священников, а потому службы в храме совершались «поочередно». В то время по церквям «служили службы» в воскресенья и праздники, а в будни — лишь по заказам: сорокоуст по покойнику или по особому случаю в семье, заказную обедню или по случаю какого-либо общественного торжества. Только в крупных городах, в больших соборах постепенно вводилась практика ежедневных литургий, поскольку число верующих было значительным и можно было ожидать, что всегда соберется достаточное их количество. Причащались люди тоже очень редко — раз в году.

Иоанн заметил, что в дни, когда он был свободен от служб, возвышенно-духовное состояние покидало его. Почувствовав это, он стал выпрашивать разрешение отслужить у «очередного» священника, но не все собратья его соглашались. Не одобрял действий нового священника и настоятель собора Трачевский. Иногда он, чтобы остудить пыл Иоанна, забирал антиминс[87] к себе домой. К тому же до него доходили слухи о «похождениях» Иоанна в Петербурге, который, бывая в столице, мог зайти в любой храм, чтобы совершить литургию или послужить вместе со священниками храма, причаститься. Не однажды его изгоняли из «чужих» храмов, в насмешку называя «чудотворцем».

Но постепенно, может, не так быстро, как хотелось, но богослужения все учащались и учащались; и Иоанн, наконец, стал совершать литургию ежедневно. Это было его духовной потребностью, которой он будет следовать всю жизнь.

Свои первые годы жизни в Кронштадте Иоанн потратил на доскональное знакомство с городом. Вскоре он уже в деталях знал чистенький и ухоженный центр города, с его площадями и широкими улицами, скверами и парками, официальными уездными гражданскими и военными учреждениями, кварталами симпатичных одно- и двухэтажных каменных домов, где проживали состоятельные жители, чиновники, торговцы, иностранцы. Пользуясь представлявшимися случаями, побывал он в порту, в матросских и солдатских казармах, в офицерских собраниях. Посетил и познакомился с духовенством других действовавших в городе православных храмов, часовен, кладбищенских церквей.

Но он понимал, что то была лишь небольшая, так сказать, парадная часть города. Стоило же чуть отойти от центра, и словно попадаешь в иной мир, в так называемый «посад», где проживала, ютилась, прозябала большая часть гражданского населения уездного города Кронштадта. Здесь селился рабочий люд, трудившийся в порту: чернорабочие, угольщики, грузчики со своими семьями. Более или менее постоянную работу они имели лишь в сезон навигации, а в остальное время — практически полгода — оставались без дела, подчас пьянствовали и бродяжничали. Не случайно для добропорядочных жителей города «посадские» стали синонимом спившихся попрошаек, бездомных и бесцельно шатающихся людей.

В довершение столичное градоначальство за различные неблаговидные поступки и дурное поведение стало ссылать нарушителей общественного порядка и «неугодных» столице лиц на остров Котлин, откуда особо и не убежишь. Хотя и терпели они всяческие лишения, но образ жизни своей не меняли: предавались пьянству, разврату, попрошайничеству. Забредшему сюда случайному путнику открывалась типичная безрадостная картина: сырые, глубоко ушедшие в землю домики, а то и подвалы домов. В них помещались по 30, 40 и 50 человек в одном жилище, как сельди в бочонке. Тут старые и взрослые, мужчины и женщины, малые дети и грудные младенцы, все — в сырости, грязи, духоте, наготе, а часто и в голоде.

В эти районы было опасно заходить в темные вечера и ночи: могли ограбить, а то и убить. «Какие ужасы у нас в Кронштадте делаются, — пишет Иоанн в дневнике, — один капитан иностранного судна убит и брошен в канаву окровавленный, избитый. Другой случай: двое мошенников, бежа от полицейских солдат, толкнули одного старика и убили его. Какое пьянство! Распутство! Увеселения!»

В другом месте он записывает впечатление от городских гостиниц: «Это — собрание людей (почти исключительно матросов), которые со всем усердием развратного сердца приносят жертвы и возлияния своему ненасытимому идолу — чреву, и преимущественно в те дни, когда Церковь приглашает нас к духовной радости о Господе. Страшно видеть, что в них бывает: человек, в точном смысле, уподобляется здесь скоту несмысленному, даже является хуже его; как будто в какой чужой сосуд, который ему нет нужды беречь, он бросает или вливает в свой желудок так много пищи и пития, особенно хмельных напитков, с такою жадностию, с такою слепою, чуждою всякого рассуждения поспешностию, что животный сосуд этот скоро наполняется, а часто и переполняется, и всякая всячина, брошенная в него, наконец, идет вон. И тут-то! О, ужас! О, омерзение! Человек до такой степени теряет свое достоинство человека, что всякому человеку со здравым разумом и сердцем больно, больно бывает видеть унижение природы человеческой до состояния несравненно худшего тварей бессловесных. И что же бывает при этом? Свои же клевреты, товарищи трактирные, смеются над таким несчастным, таскают его, как «дуб поверженный», или, встречая проходящих мимо людей, своим видом и положением тела, неистовыми криками как бы говорят им: вот как мы живем на славу (хороша слава!), вот как мы своевольны, бесстрашны; вот как мы пользуемся временем, данным нам для отдохновения; вот как мы празднуем праздники!

Да! Язычники так едва ли упивались во дни своих празднеств после жертвоприношений богам своим! Нестерпимо! И кто же будет останавливать такие беспорядки? Которые сами смотрят на человека как на животное или как на одно работное орудие. Тут нужна любовь к человечеству, уважение в человеке образа Божия, души бессмертной, искупленной драгоценною Кровию Сына Божия. А те люди, которые имеют, обязаны иметь надзор за подобными людьми, или сами мало заботятся о своей душе, сами холодны к вере и потому как слепые не могут водить слепцов, или и заботятся, по возможности, исправить вопиющее зло, но не имеют достаточно к тому сил и способов. Боже мой! До чего дойдет сила сатаны над людьми сими? О! На нашем небольшом острове сатана видимо (зримо. — М. О.) поставил престол свой».

Вот это и была во всем своем откровенном виде паства Иоанна Сергиева! Но он не устрашился ее зверовидного внешнего облика, а, наоборот, ему захотелось исправить этот пьяный, но хороший, как он надеялся, ибо и в нем образ Божий, народ. Его сердце болело за них. Он шел к ним. Поначалу его встречали здесь с недоверием и даже враждебно. Он этим не смущался, говоря: «Злые люди — больные, а больных нужно жалеть больше, чем здоровых».

Он был то, что называется, безотказным священником. Куда бы и когда бы его ни позвали к больному, умирающему, утром, днем, ночью — он тотчас торопливо одевался и ехал. Он посещал всяких больных, не исключая и самых острозаразных. За такие поездки к больным и за молебны об их исцелении Иоанн не только ничего не требовал и не просил, но и не думал о получении какой-либо платы, руководствуясь словами Христа: «Туне приясте, туне дадите», то есть даром получили благодать Духа Святого, — даром и давайте ее.

Каждое свое посещение посадских Иоанн использовал для обращения к ним со словом обличения, увещания и вразумления, убеждая их бороться со своей страстью. Приходя сюда, он кормил голодных, одевал нагих, утешал скорбящих, исправлял заблудших. Почти все свои доходы батюшка раздавал нуждающимся, а иногда даже с себя снимал одежду и обувь.

Весть о молодом «необыкновенном» священнике быстро разнеслась по Кронштадту. Рассказы о подвигах милосердия, любви и благотворной молитве нового пастыря ходили из уст в уста. Двор маленького домика, занимаемого отцом Иоанном, стал наполняться всяким народом. Стекались недугующие, страждущие, нуждающиеся, обремененные. Всем была нужда до «батюшки», все жаждали исцеления. Его звали, приглашали, просили молитвы, благословения, денежной помощи, открывали свою душу. И он никому не отказывал, принимал всех, молился с ними, утешал, обнадеживал, везде вносил мир, надежду, веру.

Прошло два-три года, и оказалось, что у отца Иоанна нет ни днем ни ночью возможности отдохнуть, остаться наедине с самим собою: выходя из дому, он знал, что в садике его ожидает толпа народа; отпустив собравшихся, дав, по мере возможности, каждому, то, что тот просил, отец Иоанн спешил с визитами к прихожанам или в церковь, везде сопровождаемый толпой.

Но, в сущности, даже и окруженный толпой, и постоянно будучи на людях, Иоанн оставался чрезвычайно одиноким. Одинок — среди духовенства, паствы, городской знати и даже в семье и среди новых родственников… Кому поверить мучившие его мысли, устремления, переживания, надежды?.. Alter еgо стал ему дневник, который он начал вести втайне от всех. Первая запись в нем была сделана 14 декабря 1856 года.

Дневник Иоанна — окно в его духовный, внутренний мир. Но он вполне допускал мысль, что когда-то изложенное в нем станет чьим-то достоянием, окажется кому-то полезным. «Не истребить этой книги, — пишет он, — и по смерти моей: может быть, кто-нибудь найдется, подобный мне по мыслям и по чувству, и покажет свое глубокое сочувствие написанному в этой книге, если не всему (на что я и не смею надеяться, потому что могут найтись здесь, при строгой критике, и ошибки), то, по крайней мере, по некоторым местам ее. Все хорошее и справедливое в этой книге почитаю не своим, а Божиим… мои только ошибки и недостатки»[88].

На страницах дневника прежде всего — изложение проблем, возникающих в его пастырской деятельности, и поиск выхода из них. Здесь же наиболее ранившие душу факты текущей городской и церковной жизни. И размышления — размышления над тем, как реализовать христианскую истину в выпавших на его долю условиях. Подобно тому, как преподобный Антоний Великий рекомендовал монахам для духовного самосовершенствования записывать свои мысли и поступки, семинарские и академические наставники тоже советовали студентам вести дневник в дисциплинарных целях. Но еще более полезным было это правило для тех, кто только начинал свою пастырскую жизнь на приходе, когда возникает потребность неусыпного духовного контроля за собственными словами и действиями, а также непрестанного духовного окормления паствы.

Преобладающее впечатление от ранних дневников — их ученическое содержание. Они практически полностью посвящены размышлениям о Священном Писании. Молодой священник через усвоение смысла Писания вырабатывал для себя правила поведения в своей пастырской деятельности. Он как бы «доделывает» то, что не смог или не успел свершить в рамках своего духовного образования в семинарии и академии. Он постоянно наставляет себя: делай так, обрати внимание на это, говори об этом, обращайся с паствой так-то и так…

Выстраивая свое внутреннее «я», Иоанн определяет в качестве константы — духовный рост, под которым разумеет аскетизм, обращение к опыту отцов-пустынников и отшельников… Но возможно ли это в приходских условиях и обремененным семьей? — мучает его вопрос. Не сразу, но ответ был найден: Да! Но при обязательном рвении в совершении церковных служб, церковных дел и благотворительности. Именно этим дóлжно заполнить то внутреннее пространство, что у обычного верующего человека отдается «земным интересам и радостям», семейным обязанностям и общественно-гражданским делам.

Иоанну, столкнувшемуся с реалиями приходской жизни, увидевшему простой народ и приблизившемуся к нему, пришлось ломать свой характер. Прирожденные и вскормленные годами учебы замкнутость, избегание контактов с людьми, предпочтение уединению и размышлениям о себе и спасении своей души — никак не уживались с реальной приходской жизнью, с запросами паствы, требующей ежедневного внимания к своим самым разным просьбам и жизненным ситуациям. Вот почему можно встретить в дневнике настойчивый призыв к самому себе: «Не должно пренебрегать посещением гостей: при этом посещении открывается, насколько мы обязательны друг ко другу и сердечно ли уважаем друг друга; общения не забывайте… вообще наши добродетели или страсти узнаются в служении ближним, кому бы то ни было»[89]. Или еще: «Принуждай себя к разговорчивости: слово прогоняет уныние души, успокаивает, расширяет недра души, просвещает, оживотворяет ее. Слово — златая связь, цепь разумных существ. Диавол повергает нас часто в уныние чрез бессловесие, не давая нам свободно мыслить, чувствовать и говорить»[90].

Отсутствие навыков общения за пределами своего внутреннего пространства и духовной школы мешало Иоанну сходиться с людьми вне церковной службы. Первые годы службы в Кронштадте у него не то что друзей, но просто хороших знакомых не было. Он «обрастал» человеческими связями очень трудно и очень медленно.

Пожалуй, первая семья, где его радушно приняли, была семья известного в городе купца М. О. Бритнева. Человек достославный и в том отношении, что еще в 1864 году первым в Кронштадте построил маленький ледокольный кораблик, который на несколько недель увеличил время навигации между островом Котлин и Большой землей в осенне-зимний период[91]. В этом доме Иоанн Сергиев часто бывал, стал своим человеком. Здесь он открывал свою душу и поверял о своих «обидах»: почему его постоянно обходят очередными церковными наградами, почему кронштадтцы так недружелюбно к нему относятся… Не однажды он возмущался и недоумевал, раздражался и гневался по поводу, как ему казалось, пренебрежительного и легкомысленного отношения к священнику и его сану. В частности, не раз он сталкивался с тем, что в поведении прихожан не чувствовалось благоговейного отношения к благословению, даваемому им священником. Часто рука его просто «оставалась висеть в воздухе» и ожидаемого приложения к ней мирянина не следовало. Дабы покарать гордецов, Иоанн даже сочинил молитву-проклятие, которую про себя читал, оказавшись в подобной ситуации.

Собеседники успокаивали, говорили, что со временем все поймут, какой он необычный священник, и воздадут ему по его заслугам. Это доброе знакомство помогало Иоанну обживаться в незнакомом, чужом городе. Оно приносило и практическую пользу: сам Бритнев не скупился на поддержку благотворительных проектов священника и других именитых и богатых к тому призывал.

Был и еще один человек, который оказал Иоанну Сергиеву духовную поддержку в трудных для него обстоятельствах начала самостоятельного церковного служения. Он остро нуждался в духовнике, и таковым стал протоиерей церкви при военной тюрьме Кронштадта — Федор Бриллиантов.

Параллельно своей внутренней «перестройке» Иоанн стремился донести до паствы, что грехи и несчастья их земной жизни коренятся в их хладности к Церкви, в непосещении ими церковных служб и в забвении таинств церковных. Иоанн налагал на себя ответственность за «духовное пробуждение» прихожан и считал это делом своих пастырских забот. Под датой 24 августа 1857 года сделана запись, поясняющая намерения Иоанна: «Некоторые христиане не любят церкви или храма Божия вообще, находят себя холодными к молитве. Заставить их полюбить храм Божий. Атак как они обыкновенно бывают в этом случае в некотором мраке по отношению к церкви, то осветить их разум ясным раскрытием необходимости и животворности занятий потребностями душевными, поставить на вид их жалкое положение, что они заботятся только об удовольствиях чувственных, о потребностях (слепых) тела; что они идут к погибели. Всякий человек самолюбив: обратить к добру эту общечеловеческую слабость и сказать кому бы то ни было: «Ты, брат, любишь себя; но ты не умеешь любить себя. По своему долгу я поучу тебя, как любить себя», — и здесь раскрыть, в чем состоит истинная любовь к самому себе».

Люди должны были становиться духовными — вот убеждение и одновременно требование Иоанна Сергиева к себе и другим. По мере возрастания в духе они должны и будут становиться его сотоварищами на пути к Господу! Он звал и звал их в храм. Зачем? Запись в дневнике отвечает на этот вопрос: «Прихожанам… надо показывать смысл богослужения, обрядов, молитв, св. Креста, икон, отношение их к нашей жизни, — а не заставлять учить наизусть ектении[92] и молитвы, которые и без нас непрестанно повторяет Церковь»[93].

Но даже те из них, кто приходил в церковь, отзываясь на призыв пастыря, оставались в лучшем случае простыми слушателями и наблюдателями всего того, что совершалось в ней, ибо не понимали смысла богослужений. Чтобы преодолеть это непонимание, в феврале 1857 года Иоанн предпринимает попытку организации Общества безвозмездного снабжения жителей Кронштадта духовно-поучительными и духовно-назидательными книгами. Общество должно было действовать тайно. Иоанн брал на себя труд определять те книги, что отличались «назидательностию и общедоступностию по простоте и ясности». Раздавать же их предполагалось после исповеди, так как и время, и место как нельзя больше соответствуют этому доброму делу. Но, судя по всему, каких-то заметных результатов эта во многом наивная и отвлеченная затея не принесла. Что же… оставался один прямой путь к душе, сердцу и чувствам человека — церковная служба.

…Каждый день в шесть утра Иоанн был уже в соборе. Ранняя обедня начиналась с чтения канона[94]. Иоанн непременно сам его читал, и в этом чтении слышалось всё — умиление, восторженность, радость, твердое упование, глубокое благоговение. Так он стремился донести до слушающих смысл церковных текстов и сделать их понятными самому простому человеку.

Кончив чтение канона, Иоанн быстро входил в алтарь и падал в глубокой молитве пред престолом, руки сложив крестообразно на жертвеннике и голову положив на них. Начинали петь стихиры на «стиховнах»[95]. Укрепив себя молитвою, он снова выходил на клирос и присоединялся к певчим. Пел с воодушевлением, с глубокой верой в каждое слово, регентуя сам, подчеркивая отдельные слова и замедляя темп там, где это было нужно по логическому смыслу, содержанию песнопения. Певцы чутьем угадывали эти слова, этот темп и такт и вторили ему с немалым искусством и одушевлением. Пела как будто бы одна святая первохристианская семья со своим отцом во главе, пела свои победные, священные, великие гимны.

Акафисты[96] и молитвы Иоанн читал, как бы беседуя с незримо присутствующими около него Христом, Божией Матерью и святыми. Возгласы по ходу службы произносил громко, резко, будто отрывая каждое слово от своего сердца, и от этих звуков, раздававшихся в тишине многолюдного храма, веяло чем-то святым, высшим. Все чувствовали, что тут не простое чтение пред иконой, а именно живая беседа с Существом видимым и сущим.

Хотя православный устав предписывает священнику читать молитвы лицом к алтарю и спиной к прихожанам, но Иоанн нередко поворачивался лицом к молящимся во время таких молитвенных воззваний, как «Станем добре», «Горе имеим сердца», «Благодарим Господа», желая, чтобы люди глубже постигли читаемое им. При этом он настолько проникался мыслями, какие содержатся в читаемых им священных песнопениях, что не мог удержаться от самых разнообразных жестов. Его лицо выражало гамму чувств, которые обуревали его во время службы: то оно озарялось блаженной улыбкой, когда читал о небесной славе Бога, Богородицы и святых угодников Божиих; то передавало просьбу и мольбу, когда читал о немощи, грехе и падениях человеческих; то искажалось праведным гневом, когда произносил встречающиеся в тексте слова «Сатана», «дьявол»; то глубокий восторг и умиление отображало оно, когда речь шла о великих подвигах и победах над грехом, какие совершили святые мученики и подвижники. Иоанн плакал, восклицал и выкрикивал слова заутрени. Всякий раз при упоминании в молитвах паствы Иоанн либо указывал жестом на часть прихожан, либо проводил рукой над всеми, как бы подчеркивая, о ком идет речь. И если прежде прихожанину легко удавалось оставаться в храме незаметным — лицом к спине священника и, уйдя в себя, не замечая ни службы, ни окружающих, ни священника, то теперь эмоциональный настрой священника передавался молящимся. Паства встряхивалась и переставала безучастно присутствовать в храме.

Утреня заканчивалась… Звонили к литургии. Начиналась она проскомидией[97]. Вновь Иоанн, будто в поисках дополнительной силы, подходил к жертвеннику, вставал перед ним на колени, руки складывал крестообразно на жертвеннике, голову склоняя на них. В этот раз под руками у него были кипы писем и телеграмм, всевозможные записки с просьбой помянуть больных и умерших… Волосы прядями ниспадали на плечи священника. Весь он был освещен слабым утренним светом, едва-едва пробивающимся в собор. Со стороны казалось, что он как бы умер и перед людьми было только его тело, оставленное, сброшенное его душой как ненужная одежда. Так продолжалось около десяти минут. После чего Иоанн вставал с колен, полный торжественной радости, в каком-то ликующем пророческом экстазе.

На проскомидии просфор бывало так много, что их приносили целыми большими корзинами и ставили на табуретки с левой стороны жертвенника, Иоанн быстро вынимал частицы и бросал просфоры в пустую корзину, стоявшую с правой стороны. Он молился громко: «Помяни Господи всех заповедавших мне молиться о них!» Собравшиеся в храме убеждены были, что этой краткой молитвы было достаточно, чтобы через посредство священника совершались чудеса во всех концах не только России, но и вселенной. Многие во время проскомидии лично подходили к отцу Иоанну и просили его помянуть своих родственников, вынуть хотя бы одну просфору.

Служба продолжалась. Иоанн вынимал Агнца[98], с любовью и внимательностью равнял Его, обрезывал со всех сторон и благоговейно клал на дискос[99]. Сослужащие с Иоанном священники стояли рядом и не отходили. В эти минуты и они, и верующие испытывали религиозный экстаз, когда казалось — вот Он, Христос! Здесь Он! Среди собравшихся в храме! Становилось благоговейно страшно от каждого вдохновенного возгласа, раздававшегося с амвона. Вживую чувствовалось, как ангелы реют крылами.

Литургия продолжалась… Отверсты Царские врата… Произнесен первый возглас… Иоанн неожиданно, порывисто берет напрестольный крест и с любовью целует его, обнимает его руками, восторженно смотрит, уста его шепчут слова молитвы. Потом он раза три, четыре подряд лобызает его, прикладывает его к своему челу… Уста снова что-то шепчут.

Первая часть литургии — преимущественно часть молебная. Иоанн в это время больше всего сознает себя как молитвенника «за люди». Он весь охвачен сознанием огромной ответственности пред этими немощными, вверившими ему себя, благо своих и души, и тела, и точно спешит молиться за них. Молится порывисто, настойчиво, не просит, а требует от Бога исполнения просьбы этих несчастных с властностью священника, поставленного Христом.

С великого входа начинается вторая важная часть литургии. Иоанн берет святую чашу и относит ее, прибавляя от себя: «Изведоша Его вон из винограда и ту убиша Его». И этими словами вводит себя, как он говорил, «в священные воспоминания последних дней Христа Господа». Он отдается переживанию святых картин евангельского прошлого: он в Гефсимании, в Сионской горнице, около Голгофы.

По поставлении Святых Даров[100] на престол Иоанн читает обычную молитву о ниспослании благодати на людей. Но от себя прибавляет: «На всех разсадницех юношеских и отроческих, духовных и мирских, мужских и женских, градских и сельских, и на всем неучащемся юношестве; — на всех разсадницех духовных, монашеских — мужских и женских, — на нищих людях Твоих, вдовицах, сирых и убогих, — на пострадавших от запаления огненного, наводнения, бури и труса, — от недорода хлеба и глада, — на всех заповедавших мне недостойному молиться о них и на всех людях Твоих».

Лобызая после возгласа «возлюбим друг друга» сослужащих священнослужителей в оба плеча, говорил: «Христос посреде нас живый и действуяй». Эти слова производили огромное впечатление. Как записал в своих воспоминаниях один из духовных чад священника: «Я стоял, пораженный этими словами, и невольно думал. Да, вот среди нас, а не там, где-то вдали находится Христос Спаситель, находится не как отвлеченная доктрина, а живой, «живый и действуяй». Он среди нас. И даже «действуяй». Жутко становилось, трепетом великим наполнилась невольно душа. Я готов был упасть перед престолом».

Но вот приближаются священнейшие минуты литургии. «Горе имеим сердца, — восклицает Иоанн и затем прибавляет от себя: — Сам Господи, вознеси долу приклоншияся сердца наши!» — «Благодарим Господа!» — снова восклицает Иоанн. Первые два слова молитвы: «Достойно и праведно поклонятся» произносит громко, а последние тише, смолкая совершенно под конец. Иоанн отдается воспоминаниям. Он видит Христа Бога в Сионской горнице, кругом Его апостолы. Любимый Иоанн на персях Его. Он светлый и скорбный делит хлеб, поднимает чашу. Иоанн спешит; его голос спешит радостно возгласить народу слова обетования. Он поворачивается к народу и говорит громко: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое, пийте от нея вси». Так и слышится в эти минуты в голосе батюшки: «За нас пролита кровь, за вас, за тех самых, что вот стоите здесь в данную минуту, а не за тех только, что стояли у креста. Она пролита не за отвлеченное какое-то человечество, а за живых людей, за каждого бедняка, убогого, богатого, знатного, мужчину и женщину. Твоя грудь едва прикрыта рубищем, и за тебя пролита кровь. Ты забыл и отверг Бога, и за тебя пролита эта святейшая кровь. За ваши грехи, стоящие здесь, страдал Христос!»

Произнося эти слова, Иоанн не раз прикасался перстом к чаше, как бы даже с силой ударяя по ней. Снова подчеркнуты слова: «за вы и за многия изливаемая». Теперь он держит в руках святой дискос и, касаясь губами его краев, молится. Ощущается веяние Духа Святого, чувствуется, что Иоанн «слышит» приближение благодати и ждет ее, и зовет. Это третий, самый великий момент литургии — здесь торжество и победа! Иоанн мысленно видит Господа на Голгофе, но в славе воскресшего победителя. Пастырь в эти минуты сам восходил на Голгофу за Господом, и скорбь переходит в радость Воскресения. Борьба слез и радостного восторга, постепенная победа торжественной радости над скорбью — это и есть то самое великое и страшное, что делает службу Иоанна необычайной.

Теперь отец Иоанн начинает молитву пресуществления[101]: «Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам ниспославый, Того Благий не отыми от нас». В первый раз он произносит эти слова торжественно и победно, но более или менее спокойно. Второй раз голос приподнимается, дрожит. В нем усиливается оттенок радости. Мы слышим, что он уже знает всё, уверен в том, что сейчас совершится чудо, слышит приближающийся свет невечерний и с радостью всматривается вперед, готовый сказать: «Осанна!.. Грядет Господь!.. Встречайте!» Третий раз читает Иоанн: «Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа»… Его глаза широко открыты, кажется, он видит Самого Господа, идущего «заклатися и датися в снедь верным». Он чувствует присутствие Христа всем существом. — Здесь Он… Здесь, — будто шепчут его губы. И это «здесь» ясно читается в его глазах. Всех присутствующих охватывает благоговейный трепет.

Вот и настал момент… приобщается Иоанн тела и крови Христовых… Лицо его изменяется. Нет более на нем и следа той утомленности и какой-то скорби или грусти, какие можно видеть, когда он только что входил утром в храм. Необыкновенная духовная радость, необыкновенный мир и небесный покой, необыкновенная сила и мощь отображались теперь в каждой черте его лица. Его лицо как бы светилось, как бы издавало сияние. Иоанн готов снова трудиться без всякой устали с утра до самой поздней ночи, он запасся теперь силами на все предстоящие ему дневные труды и заботы.

После одной из таких служб Иоанн записал в дневнике: «Сегодня соединился с Господом в таинственном причащении на ранней литургии и бых полнота Исполняющего всяческая во всех. О, если бы это было всегда!., то есть чтобы наполнить всех — все сердца»[102]. Характерно это «все сердца» — в этом проявляется стремление к неразрывной связи с паствой и совместное приобщение к Святым Тайнам, в этом сущность понимания им общественной значимости пастырского долга.

Воздействовал Иоанн на свою паству и словом проповеди. Хотя, как отмечают очевидцы, он и не славился особым ораторским искусством, но поучения его были просты и понятны, правдивы и убедительны. Скорее, он даже и не проповедовал в точном смысле этого слова, когда приходской священник словом хочет увлечь, увести за собой слушателя, вложить в его мозги мысли высокие и правильные, но, как правило, заимствованные проповедником из «чужой головы». Иоанн же любил наводить слушателей на размышления и заставлял вникнуть в самого себя, внутреннего, призадуматься над жизнью своей. В этой ситуации создавалось у слушающего впечатление, что он сам «дошел» до правильного вывода. Это ошеломляло человека, вдруг он обнаруживал способность к поиску и нахождению духовной истины!

Вот почему после почти каждой проповеди к Иоанну приходили несколько слушателей за разъяснениями и просили дополнительных сведений. Пастырь охотно давал их, беседа нередко затягивалась на два-три часа. Непременно вокруг собиралась толпа жадно слушающих людей, как бы примеряющих на себя ход доверительной беседы пастыря и прихожан.

— Ну, подумай, сообрази, — ласково говорил Иоанн своему собеседнику, — ну, возьми пример с соседа… — И сейчас расскажет какую-либо притчу, всем очевидную, и путем аналогии приведет сомневающегося к истине.

Однажды зашла речь о бытии Бога.

— Батюшка! Вот Библия говорит о происхождении Земли, человека. А если взять науку…

— Не бери науку в критику Библии, — строго перебивал пастырь. — В Бога мы можем только верить, а не доказывать Его бытие. Кто верит, тот не требует доказательства, а если ты хочешь доказывать, так где же вера? Я тебе говорю: у меня в кармане есть булка; а ты отвечаешь: верю, батюшка, а дай-ка я рукой пощупаю. Одно из двух: верь или щупай.

— Но ведь учение свет, батюшка?

— Свет, большой свет. Но скажи, разве ты зажигаешь лампу днем? Или, если ты придешь ночью любоваться на звездное небо, разве ты принесешь свечу? Она тебе мешать будет, ведь и лампа, и свеча — свет…

— Так, батюшка; да я бы рад верить, но не могу.

— И я не могу, и все мы не можем. Вера дается от Бога просящим ее. Ты говоришь — хочешь верить, вот и проси. Обрати взор свой к небесам, забудь земное и проси небесного.

Случалось, что после подобных бесед вопрошавший являлся через несколько времени радостный, сияющий.

— Батюшка, — прямо с порога сообщал он, — а я получил веру! И как легко, как хорошо! Весь мир, кажется, обнял бы; с души точно гора свалилась.

— Благодари Бога и помни, какие обеты накладывает на тебя вера, — отвечал священник. — Без дел вера мертва: надо любить Бога, а кто говорит, что он Бога любит, а брата своего ненавидит, тот лжец, по свидетельству апостола Иоанна.

В 1859 году вышли в свет первые «Катехизические беседы» Иоанна Кронштадтского. В них, опираясь на свой опыт общения с прихожанами, в доступной форме излагались основные догматы христианства. Книга пользовалась успехом. Вслед за ней последовал целый ряд брошюр, содержащих поучения Иоанна: «О Пресвятой Троице», «О сотворении мира», «О Престоле Божием», «О блаженствах Евангельских».

Еще одним способом «завоевания» паствы стала исповедь. Иоанн Сергиев встречал приходящих на исповедь с распростертыми объятиями, не выражая какого-либо неудовольствия ни временем, ни числом исповедующихся. Он старался неформально, как можно дольше и подробнее исповедовать. Он изучал и проверял душевные качества исповедующегося и раскаивающегося. Иногда он мог проводить с человеком часы и откладывал отпущение грехов, заставлял снова и снова приходить и произносить покаяние.

В первые годы служения Иоанн придерживался общепринятых правил индивидуального покаяния, а потому исповедовал часами. Вот в 1859 году он записывает: «Дивное дело! Я вчера исповедовал с 4 до 11 ч<асов>, и хоть немного устал, но, легши спасть в 12 ч<асов> и вставши в 4 ч<аса>, я чувствовал себя бодрым и здоровым! Как хорошо работать Господу! Как Он подкрепляет — дивно!»[103]

По традиции особенно много говеющих и исповедовавшихся было в дни Великого поста. В левом приделе, где Иоанн обычно исповедовал, и около его ширм с каждым годом собиралось все более и более желающих попасть именно к нему на исповедь. В приделе стояла тишина. Были здесь и скромно одетые прихожане, и облаченные в дорогие шубы, в военное пальто. Все тихо и покорно ожидали своей очереди. А из-за ширм слышался иногда заглушаемый платком сдержанный плач, и оттуда торопливо выходил кто-нибудь с просветленным лицом и блестевшими от слез глазами.

Характер исполнения священнического долга Иоанном Сергиевым, пожалуй, можно определить одним словом — «истовый». Это было внове и воспринималось в Кронштадте в самых различных кругах далеко не однозначно. Сегодня мы видим в Иоанне признанного пастыря, святого Русской православной церкви… А тогда, особенно в первые годы его служения в Кронштадте, для всех он просто «батюшка» — «молодой», только что со «школьной скамьи» и такой… не в меру ретивый. В таких случаях всегда возникают раздражение, зависть, а то и клевета, и обвинения. Так было и вокруг Иоанна.

Одни обвиняли его в притворстве, лицемерии и искании славы. Другим казалось, что Иоанн «юродствует», ища популярности. Третьи были недовольны его принципиальным нестяжательством, на фоне которого их «стяжательство» выглядело греховным стремлением к богатству. Четвертым, той части местного «высшего» общества, что воспринимала Кронштадт как «пригород Петербурга» и привыкла к элегантным священникам, пришлись не по вкусу чрезмерно скромный вид батюшки да и манера служить — эмоционально, надрывно, нервно — они видели в нем «сельского попика». Этим последним «не по нраву» было само поведение Иоанна. воспринимавшееся как зазнайство и высокомерие. Вот он идет по городу, скрестив руки на груди и никого не замечая, творя непрестанную внутреннюю молитву. А им казалось это подозрительным. Хотя в этом случае Иоанн только обращался к практике Студитского монастыря в Константинополе, устав которого Феодосий Печерский ввел в Киево-Печерском монастыре.

В дневниковых записях Иоанн неоднократно упоминает о насмешках, которым подвергался. Но делает он это не впрямую, а отстраненно-назидательно: «Радуйся, когда над тобою издеваются и унижают: это — верный знак, что ты на тесном пути, вводящем в живот вечный». Священник подбадривал себя тем, что служит Божьему делу, выполняет завет служить обществу и обращать его на путь истинной веры, преодолевая при этом враждебное к себе и делу своему отношение. Перед ним был пример, успокаивающий и защищающий его, — пример Спасителя! Вот характерная запись: «Иисус перед тем, как он служил в миру, искушаем был от диавола. И всякий человек, чем больше его служение, тем сильнейшему он подвергается в начале нападению от диавола; потому что этим последний старается в самом начале уничтожить то благотворное влияние, какое может произвести со временем в обществе человек, принимающий на себя служение обществу»[104].

Удивляло и обижало Иоанна и поведение его собратьев-священников. Дневники 1850—1860-х годов полны упоминаний об их враждебности. Соборный причт демонстрировал свое «отторжение» нового священника, его пытались всячески наказать, унизить и притеснить различными способами: не скупились на пренебрежительные замечания; в дни больших праздников оставляли для него самое старое и заплатанное облачение; возлагали на него большую часть свершаемых в храме треб, но при этом обделяли деньгами; попрекали за «потакательство нищим, тунеядцам и мошенникам»; угрожали отобранием церковной квартиры… Хотя после того, как Иоанн обрел всероссийскую известность, об этом и не принято было вспоминать, но так было. Свидетельство тому можно найти и в воспоминаниях епископа Михея (Алексеева). В 1870—1880-х годах тогда еще Михаил Федорович Алексеев после окончания Морского кадетского корпуса служил по морскому ведомству, проживая в Кронштадте. Он чуть ли не ежедневно посещал служения Иоанна, тогда еще безвестного, служившего в одиночестве из-за отказа ему сослужить со стороны причтового духовенства. Молодой офицер нередко прислуживал в алтаре, заменяя алтарных служителей, часто удостаивался причащения Святых Тайн.

Публично протестовать Иоанн Сергиев не считал возможным и выплескивал свое недовольство на страницы дневника. Но и в этом случае нередко получалось, что «вина» ложилась не столько на недоброжелателей Иоанна, сколько на него самого. Вот одно из таких мест в дневнике: «Я завистник, ибо завидую своей братии, видя воздаваемые им почести и умноженное внешнее благосостояние, т. е. богатство, умноженное и сохраненное чрез сбережение и не подаяние бедным; досадую, что мне одному приходится расточать всюду собранное малое достояние великими трудами моими; что братия, для которой я много тружусь и богатство которой увеличиваю трудами моими, — не участвуют со мною в милостыне, не облегчают мне и милостыню на нищих, особенно младший иерей, получающий наравне со мною, с крайне малым и ленивым трудом, — и от того часто негодую на вопиющую несоразмерность в воздаянии за труд и в подаянии нищим, коим нет числа; раздражаюсь, озлобляюсь на настоятеля, который накопил многие десятки тысяч рублей и никому не дает, спокойно живет и служит как ни в чем не повинный, как чистый совестию»[105].

Большинство представителей городского православного духовного сословия, а их было более ста человек, жили обычными человеческими интересами: стремились добыть средства для пропитания своих семейств, которые, как правило, насчитывали немало душ, построить хорошие дома, обзавестись достатком, воспитывать своих детей. Со своими прихожанами священники встречались в основном в храме в свою «чреду» или по приглашению в их домах, приходя для свершения треб. Некоторые имели уроки в образовательных учреждениях. Вне своих пастырских обязанностей подчас они и не знали, как убить время от одной церковной службы до другой; свободного времени было достаточно… даже для карт, приема гостей, знакомых и пустого времяпрепровождения. Но чтобы идти куда-то в трущобы, в места проживания нищих, «бомжей», бедноты… Нет, желания не было, да и начальство не требовало, а если так, то можно было и не замечать, что там тоже люди православные, пребывающие в скорбях и грехах!

К тому же в середине XIX века жизнь духовенства в уездном городе серьезно изменилась: ему требовалось все больше и больше денег. Его уже не устраивало, что прихожане в основном жертвовали на церковь не деньги, так как их у них и не было, а в основном продукты. А духовным нужны были именно деньги, которые шли на обучение детей, расходы по найму квартиры и питание, на покупку соответствующих общественному статусу предметов обихода и одежды. Духовным сословием овладевает «болезнь приличия», то есть стремление подражать дворянству — первому сословию, — причем во всем: правильно говорить, носить модную одежду, пить чай, шампанское, обустроить дом, принимать гостей, заводить прислугу и кухарок. Боязнь унизиться до сходства с простонародьем выражалась и в нежелании поддерживать с ним постоянные отношения, входить в их нужды и заботы, бывать в домах и принимать у себя. Молодежь духовная считала зазорным развлекаться на манер «простой толпы» — народными песнями и играми.

Сложившийся мирок провинциальной жизни кронштадтского духовенства всех устраивал — и приходских пастырей, и их церковное начальство… Но вдруг он стал давать трещину… Виной тому был новый священник Иоанн Сергиев. То ли ему все было внове, то ли он хотел соответствовать идеалу священника, сформировавшемуся у него в академии, при чтении и размышлении над творениями Отцов христианской Церкви и Священным Писанием, толи его «обожгла» действительность бездуховной жизни основной части прихожан собора… Но жить, как все, и служить, как все, он не захотел.

В ответ соборяне не однажды направляли жалобы на Иоанна в епархию и Синод, суть которых была в одном: Иоанн не такой, как они, а значит, подозрительный, наверное, себе на уме, а что у него там?.. При их разбирательстве правящий архиерей митрополит Санкт-Петербургский Исидор (Никольский) не упускал случая попенять священнику за его странные начинания, как чрезмерное, не по уму, усердие, отклонение от подобающей священнику модели поведения. Даже спустя десятилетия Иоанн Кронштадтский ощущал подобную несправедливость. В 1890 году он отмечает на страницах дневника, что все 30 лет, возглавляя митрополию, преосвященный Исидор обращался с ним холодно и резко, вызывая подчас обиду и слезы, и ни разу не встретил его «по-отечески, добрым словом или взглядом, а всегда унизительно, со строгостию и суровостию»[106].

Справедливости ради заметим, что ожидать иного отношения к себе со стороны правящего архиерея не только Иоанн, но и любой другой приходской священник просто-напросто и не мог. Во второй половине XIX столетия, как и прежде, епископы продолжали держаться мнения, что подчеркнутая строгость есть единственно правильный метод епархиального управления. Малейшие провинности духовенства сурово пресекались правящим епископом. За самые незначительные проступки священники и дьяконы ссылались в монастыри. Немало епископов пользовались среди духовенства дурной славой «деспотов», считались «бесчувственными, окаменевшими, безжизненными сердцами и душами». Мало кто из них стремился завоевать авторитет образцовой жизнью, человечностью и достойным отправлением богослужений. Архиереи синодального периода, даже и очень значительные, видели свою задачу в управлении верующими, а не в пастырском окормлении. Отсюда та непреодолимая преграда между епископами и низшим духовенством да и народом, что воздвигнута была и что остро ощущалась этими последними.

Что же касается Исидора, то возьмем его под защиту. Это был далеко не рядовой епископ, и не только «строгость» ему была присуща. После смерти в 1867 году московского митрополита Филарета (Дроздова) иерархи Русской церкви смотрели на Исидора, по выражению Антония Храповицкого, «как на своего отца». Он пользовался громадным нравственным влиянием и авторитетом. С его именем связана целая эпоха в жизни Церкви. Он был удостоен всех наград, присвоенных духовным лицам, включая патриаршие отличия: право ношения двух панагий и предношения креста в священнослужении. Профессор Петербургской духовной академии А. Л. Катанский так писал о нем: «…крайне сдержанный, в высшей степени спокойный до поразительной невозмутимости, ровный, вежливый в обращении, склонный к юмору, чуждый порывов к произволу и часто встречающемуся архиерейскому деспотизму (! — М. О.), глубоко проникнутый чувством законности, в высшей степени дальновидный; наконец, искренне сочувствовавший успехам духовной науки»[107].

Можно сказать, что Исидор был олицетворением победоносцевской эпохи[108]. Все знавшие его называли в качестве одной из основных черт его характера «полнейшее отсутствие желания прать против рожна». Он был «безучастен», помня о традициях синодального периода, вроде высылки из Петербурга обоих Филаретов (Московского и Киевского), и не встревал в вопросы общей церковной политики, подвластной государству.

Разные об этом времени остались свидетельства и мнения, но нельзя не прислушаться к тому, что писали иерархи православные. Вот, к примеру, рассуждение митрополита Флавиана (Городецкого): «Военных повышают за храбрость, профессоров за ученость, нашего же брата — за ничегонеделание, а кто много проповедует, горячится да пишет доклады, того, как беспокойного человека, оставляют подальше… За что меня сделали иерархом без академического образования? За то, что заметили во мне человека молчаливого и уступчивого. Государству не нужны сильные церковные деятели: оно терпит религию только в самых слабых дозах»[109].

Не вступая в какое-либо противостояние с государством и даже не помышляя об этом, Исидор усиленно занимался делами своей епархии. Хлопотал об обеспечении быта духовенства, о развитии благотворительности и церковно-приходского образования. Как ученый он занимался русским переводом Библии и вынес на своих плечах всю тяжесть ее издания. Но «ученость» его — это не синоним научных знаний и мировоззрения, это верность православному взгляду на мир, и здесь он был вполне «обычным». Именно ему принадлежит дурная слава гонителя российской науки. К примеру, по его настоянию в 1866 году «за изложение самых крайних материалистических взглядов», противоречащих религиозным представлениям о человеке и его душе, был наложен арест на книгу русского физиолога и мыслителя И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга». Более того, Исидор просил Синод сослать Сеченова «для смирения и исправления» в Соловецкий монастырь «за предерзостное душепагубное и вредоносное учение». Автора зачислили в число «неблагонадежных» и запретили ему читать «лекции для народа». Хотя спустя годы арест на книгу был снят, но до 1894 года она числилась в списках книг, запрещенных для хранения в библиотеках.

Записи в дневнике свидетельствуют, что была еще одна тема, постоянно обжигавшая Иоанна. Это чувство сословной приниженности и как ответная реакция — преследовавшее его годами чувство осуждения «богатых и праздных». Эти два чувства разрывали его внутреннее «я». Он ни на минуту не забывал, что его отец — дьячок, а не рукоположенный дьякон или священник, и что он стоит на очень низкой ступени православной иерархической лестницы. Сам Иоанн раз за разом пенял себе в дневнике за чувство стыда, которое пробуждалось в нем и мешало вести службу при виде лиц высокого социального положения, богатых и образованных. Возникало ощущение, что он «предает Христа» и Богородицу, внутренне съеживаясь из-за присутствия на службе «архиереев, протоиереев, разных чиновных — светских, военных, школьных, богатых и знаменитых»[110].

Он понимал, что, войдя в мир духовного сословия, он все больше и больше отдаляется от среды, в которой жили его отец и семья; и чем дольше он жил «новой жизнью», тем все менее ему хотелось — и он даже этого страшился — вернуться в прежнее состояние. Но его «низкое происхождение» бунтовало против тех, кто, как ему казалось, жил праздно и суетно, в пресыщении всем житейским, с влечением ко всему светскому и не по средствам. Конечно, то был не социальный протест, или, скажем так, — возможный социальный протест облекался в негодование по отношению к тем «знатным и сильным», кто жил не по Христовым заповедям.

В дневнике за 1857–1858 годы из-под пера Иоанна на бумагу часто ложились слова осуждения. Вот он пишет: «Неправедные богачи! Вы можете купить почти все чувственные наслаждения, но если вы забываете Бога, богатея неправдою, не можете купить величайшего из наслаждений, которое человек может иметь и на земле и которое раздает только один Господь обращающим сердца к Нему. Это — мир небесный, «Царствие Божие внутрь нас» (Лк.17:21)».

Но если им не стяжать этого богатства, то кому оно доступно? Иоанн отвечает: «Не богаче ли вас поэтому тот слуга Божий, который владеет этим небесным сокровищем? Не почтеннее ли он вас? В вашем сердце царствуют страсти, именно: сладострастие, любостяжание, страсть к богатству мира сего и гордость житейская, а вместе с ними и диавол, — а в сердце верного раба Божия царствует Сам Бог и мир пренебесный».

Не остается сомнений, что «слуга и раб Божий» — это и сам Иоанн Ильич Сергиев, и подобные ему христиане, которых больше в той среде, выходцем из которой он был.

В дневниковых записях Иоанн просто приказывал себе следующую модель поведения в отношении подобных людей: «Возьми себе за правило пред знатными и сильными людьми, стоящими в церкви или в дому на молитве, сильнее и торжественнее возвышать голос свой, чтобы, если можно, смирить их гордость словами истины и христианского смирения».

Церковное рвение Иоанна Сергиева давало свои плоды, правда, очень и очень медленно. Собственно, первые 25 лет своей жизни в Кронштадте он был одним из многих городских «батюшек», разве только несколько отличаясь от тех из них, кто был «ленив и сыт».

Вокруг Иоанна формируется круг людей, которые регулярно исповедовались и причащались, были рядом с ним во всех его делах и всемерно его поддерживали.

Отдельно следует упомянуть Параскеву Ивановну Ковригину. Она появилась в Кронштадте в 1872 году, имея опыт духовной жизни: ее духовным отцом был старец Иларион (Ре-щимский), ученик преподобного Серафима Саровского. Перед своей кончиной старец благословил Параскеву идти в Кронштадт и служить священнику по имени Иван. Параскева во время первого же своего посещения Андреевского собора подошла к Иоанну, попросила у него благословения и вскоре открыла душу на исповеди. Через некоторое время жители Кронштадта имели возможность наблюдать за тем, как Параскева Ивановна подолгу прогуливалась по улицам города с отцом Иоанном Сергиевым, всюду сопровождала его, смиренно беседовала с ним. На скромные и нескромные вопросы по поводу прогулок этих Параскева твердо и просто отвечала, какого рода беседы она ведет с батюшкой, и настаивала на том, что искренне раскрывший перед ним душу на исповеди действительно внутренне обновляется. Постепенно и около старицы образовался небольшой кружок людей, которые шли к ней со своими духовными заботами. Она, можно сказать, стала основательницей той группы женщин, что постоянно следовали за Иоанном и воспринимали его чуть ли не как святого уже при жизни. В народе их называли «богомолки».

Когда Параскева объявилась, Иоанн уже обладал, хотя и в скромных пределах своего города, славой священника с даром исцеления людей. Листая дневник за февраль 1858 года, мы можем обнаружить одну из первых записей исцеления по молитвам Иоанна. «Двое малюток, Василий и Пелагея, — читаем, — бывшие в сильной падучей болезни, сначала от действия молебного пения и чтения, а потом окончательно — от действия животворящих Таин совершенно выздоровели и стали бодры и веселы… Что исцеление последовало не от действия лекарств, а от действия молитвы и святых Таин, это доказывается тем, что дети, которых сильнейшим образом било до начатия молебна, во время самого молебна затихли, и сами молились Богу и после того до вечера были совсем спокойны. А вечером был только легкий припадок. От причастия же совершенно все прошло».

А в дневнике за 1859 год можно встретить запись о «воскрешении младенца» купца Александра Коновалова по молитве Иоанна и по крещении им ребенка. С начала 1860-х годов подобного рода записи продолжают наполнять страницы дневника. Вот запись от 19 февраля 1867 года: «Господи! Благодарю Тебя, яко по молитве моей, чрез возложение рук моих священнических исцелил еси отрока (Костылева)». Потом «чудес» будет больше и больше. Иоанн исцелял, пророчествовал, вызывал дождь, прекращал эпидемии, разоблачал дурные мысли завистников, говорят, даже мертвых воскрешал. По мнению рядовых верующих, «чудо» становилось его «повседневностью».

Параскева убедила отца Иоанна устраивать духовные беседы в «достойных домах» для жаждущих духовного просвещения. Поначалу на беседы собиралось немного людей, но со временем появлялись все новые и новые желающие послушать священника. То, что не сразу усваивалось на беседе, разъяснялось на досуге Параскевой Ивановной, которая хорошо знала Священное Писание и учения Святых Отцов. Для многих старица стала доступной, понятной, доброй и смиренной наставницей. Сильное духовное влияние старица Параскева имела на всех тех, кому приходилось обращаться к ее посредничеству. Таких лиц было весьма много, и особенно женского пола, потому что женщины, стесняясь отца Иоанна, откровеннее и проще могли объясняться в своих задушевных тайнах с Параскевой.

Как-то пригласили Иоанна служить молебен о здравии болящего. По обычаю своему, он служил твердо и с верою. Но присутствовавшая здесь Параскева сказала, что батюшка не так молится, как нужно и как он может молиться. Молиться следует ему с великим дерзновением, с несомненным упованием на исполнение просимого, а не просто, как все молятся.

Какое-то время Иоанн, не считая себя достойным быть особенным посредником между людьми, нуждающимися в помощи Божией, и Богом, отказывался и думать о такого рода молитвах. Но неотступные просьбы и уверения Параскевы сделали свое дело, и Иоанн стал обращаться с мольбой к Богу об исцелении болящих и расслабленных душой и телом: больные и расслабленные исцелялись, «бесы» покидали человека. В начале 1880-х годов к Иоанну стали приводить больных специально для излечения.

В 1880 году отмечалось 25-летие служения в священном сане Иоанна. Ему поднесли подарок — наперсный крест из золота и драгоценных камней стоимостью 800 рублей — сумма по тем временам немалая. Инициатором сбора денег и покупки подарка была Ковригина. Иоанн был растерян и расстроган. В ответной благодарственной речи он говорил: «Но как я вложу его (драгоценный крест) на перси, когда Пастыреначальник наш Господь Иисус нес деревянный крест на раменах своих для принятия неправедной казни за нас, изнемогая под тяжестью его?» Тем не менее крест был принят, как и другой, теперь уже за две тысячи рублей, но уже в год тридцатилетия церковного служения. И опять инициатор — Ковригина.

Вообще, именинные дни Иоанна и круглые памятные даты его жизни и служения постепенно стали не только его «личным делом», но приобретали «общественное звучание», отмечались городской властью с участием приезжего духовенства, представителей церковных и общественных учреждений Петербурга, Петергофского уезда, Москвы. Сохранилось свидетельство, что на один из таких дней в Кронштадт приезжал Антон Павлович Чехов в качестве корреспондента газеты «Новое время». Правда, Великий пересмешник ничего особенного не заметил ни в поведении, ни в словах, ни в личности юбиляра. Он показался ему «обыкновенным». Не стоит расстраиваться по этому поводу, так как многие и «великие», и «малые» отмечали в Иоанне Кронштадтском именно это качество — обыкновенность!

На преподавательском посту

Через год после обоснования в Кронштадте отцу Иоанну было предложено дополнительно к его обязанностям третьего священника в Андреевском соборе приступить к педагогической деятельности в уездном училище. Он с радостью согласился — во-первых, это отвечало его желанию духовного руководства детьми, а во-вторых, в этом он увидел возможность иметь приработок, который можно было по собственному усмотрению употребить на благотворительные цели, никак не ущемляя семью.

Кронштадтское училище было «долгожителем», имея солидную историю, так как действовало с 1783 года. Первоначально оно было организовано на средства купца Василия Мурганова в принадлежащем ему каменном двухэтажном доме. Потому между городскими обывателями называлось «Мургановкою», а после того как в 1791 году перешло в казну, стало называться «народным».

В 1832 году, согласно высочайше утвержденному уставу учебных заведений Министерства народного просвещения, «народное училище» было преобразовано в «уездное». В него принимались дети, умеющие читать, писать и знающие четыре правила арифметики. Им преподавались грамматика языков российского и немецкого, география и история; первоначальные основания геометрии и естественных наук. Давались и практические знания — «технические, непосредственно полезные для промышленной деятельности», учитывающие запросы местной промышленности и потребности города. Ко всем этим предметам в обязательном порядке присоединялся — четыре часа в неделю — Закон Божий. В него входило изучение катехизиса и библейской истории; чтение книги «О должностях человека и гражданина» и введение в нравоучение.

В течение 1857–1862 годов священник Иоанн Сергиев преподавал Закон Божий, то есть был законоучителем в уездном училище. Немного свидетельств этого периода сохранилось, ибо кто же мог разглядеть тогда в «обычном» священнике будущего православного святого?

Но что отмечают все, так это присутствие в отце Иоанне какой-то неземной, ангельской любви к детям. Детская душа в представлении отца Иоанна — это живая Божия красота. Любовь к детям Иоанн ставил краеугольным камнем деятельности педагога. «Вы — дети мои, — говорил священник, — ибо я родил и рождаю вас благовествованием о Христе Иисусе, духовная кровь моя — наставления мои текут в жилах ваших… Вы — дети мои, потому что я имею вас всегда в сердце моем и молюсь за вас. Вы — дети мои, потому что я действительно как священник — отец, и вы называете меня батюшкой»[111].

Иоанн сравнивал учителя с садовником. «Мы садовники, — любил говорить он детям, — вы растения и цветы, а гимназия — сад; преподавание — это поливание; перевод из класса в класс — это пересаживание и перемена грунта; сухие ветви и пожелтевшие листочки — это ученики недоброго поведения и безуспешные в науках, сухие и бесплодные»[112].

Дневник Иоанна Сергиева свидетельствует, что Иоанн выстраивал себя как педагога и следил за собой и своей преподавательской деятельностью, извлекая и развивая опытом подтверждаемое лучшее и отсекая неоправдавшееся. В дневнике за 1857–1858 годы читаем: «При обучении мальчиков… взять такую методу преподавания, которая, обнимая небольшое число предметов, обнимала бы всех мальчиков, несмотря на различие их по степени их знаний. Для этого не иначе поступать, как заставлять их всех слушать объяснение урока. Преимущественно стараться об изучении Катехизиса и молитв. История будет преподаваться в уездном классе. Не нужно гнаться за множеством при изучении какой-либо науки, особенно когда она преподается мальчикам, еще не развитым и не очень охотно занимающимся своим делом: множество тут часто бывает причиною того, что мальчики не удерживают в голове ничего. Нужно как можно меньше, только яснее».

Об ответственности педагогов в деле воспитании раз за разом не устает повторять Иоанн: «Дети доверены педагогам на воспитание Богом и родителями — что требует ответственного и заботливого отношения к ним. Все прекрасное, индивидуальное, самобытное уже заложено в них, как в семенах. Богом дано и все необходимое для их роста и развития». Дело же педагога, считает Иоанн, раскрыть эти задатки и развить их, отсекая все неверное и неправильное, подготавливая их не только к настоящему, но и будущему вечному[113].

Жизнь есть жизнь, и многие идеальные представления Иоанна, — а откуда было взяться практическим? — о подвиге учительства и месте религиозного воспитания в образовательной системе того времени разбивались о реальности российской действительности, повергали его в смущение и разочарование. Его возмущало, что директор водит учеников в театр, устраивает для них танцы, позволяет им есть скоромное в пост, но не разрешает Иоанну читать в классе душеполезные книги. Более того, он просил отказаться от молитвы, читаемой учениками перед занятиями, которая, как он выражался, «только отнимает время от уроков». В своем дневнике Иоанн комментирует и спорит: «Отнимают время! Это занимает полминуты, а он иногда по четверть часа болтает в учительской. Боже, обуздай лукавство директора, пусть его гордость обратится в горе. Буди!»

В течение семи лет Иоанн преподавал Закон Божий в уездном училище, положительно зарекомендовав себя, снискав уважение и авторитет среди преподавательского состава, родителей и учащихся. Его уроки были очень просты по форме и одновременно содержательны, доходчивы, раскрывая перед детьми мир христианства, историю и первенствующее место православной церкви в государственном и общественном устройстве России.

Вот почему, когда в 1862 году в Кронштадте совместными усилиями и средствами Морского министерства и Министерства народного просвещения организуется мужская классическая гимназия, Иоанна Сергиева приглашают туда в качестве законоучителя. Здесь он проработает 25 лет!

К этой должности пастырь будет относиться очень серьезно, как к служению. «К преподаванию Закона Божия, — писал Иоанн, — надо приготовиться ничем ни меньше, как и к совершению Таинства, ибо обучение есть тоже Божие таинство». В дневниковых записях он формулирует для себя цели законоучительской деятельности: посвятить себя совершенно образованию, полюбить своих учеников, обращаться с ними всегда кротко, ровно, степенно, с приличной важностью, преподавать от всего сердца, со всем усердием.

Он довольно критично воспринимал современную ему общепринятую практику преподавания Закона Божия. Его не устраивало, что хотя формально курс этот и поставлен был в программе на первом месте, но на деле больше оказывался последним. Его удручало, что дети, как и их родители, зачастую увлечены были «духом света», чтением светских журналов, наполненных «легкими, игривыми, карикатурными примерами страстей человеческих, над которыми читающие любят только смеяться». Светская литература, считал он, все более решительно проникавшая в жизнь людей, не имела примеров нравственных, из которых можно было бы извлечь «уроки жизни». Тогда как Иоанн надеялся посредством обращения к христианской истории и нравственности прояснить для юношей цель человеческой жизни, ее высшие ценности и понятия. Дело воспитания он видел в нераздельном двуединстве: воспитания для земли и воспитания для неба. «Как член гражданского общества, человек, — говорил Иоанн, — должен возрастать для круга общественной деятельности, к которой Бог призывает его (по принципу «Кесарю кесарево»), а как предназначенный к небесной жизни, он должен созреть ко дню жатвы и принести неувядаемые плоды добродетели («Богу — Божие»)».

По гимназической программе Закон Божий преподавался в 1—4-х классах — по три часа в неделю; в 5-7-х классах — по полтора часа в неделю. Уроки Закона Божия в первых четырех классах в общем повторяли программу уездных училищ, разве что несколько подробнее. В 5—7-х классах изучались: история церкви, главным образом православной; Священное Писание с толкованиями; разъяснялись обязанности христианина, то есть своего рода нравственное богословие.

…В первые дни октября 1862 года во вновь организованной кронштадтской мужской гимназии при огромном стечении учащих и учащихся, почетных гостей и родителей состоялось актовое торжество, знаменующее не только первый день жизни гимназии, но и начало первого в ее стенах учебного года. Заключительное слово было предоставлено законоучителю гимназии Иоанну Ильичу Сергиеву. Он был краток:

— Всякою наукой дорожите, всякую науку любите, потому что всякую науку открыл людям Господь Бог, источник разума и премудрости. Учитесь охотно и прилежно. Когда будет вам трудно или скучно, обращайтесь смело с верою к Господу Иисусу Христу, любящему вас, и Он тотчас поможет вам.

Гимназисты вслед за своими наставниками стали расходиться по классам. Первоклассникам повезло — первым уроком у них был Закон Божий. Дежурный ученик, стороживший в коридоре, вбежал в класс со словами: «Идет! Идет!» Мальчишки торопливо рассаживались по своим партам, наступила тишина. В дверях показался батюшка: в темно-лиловой рясе, с наперсным крестом, блестевшим на груди. Необычайная доброта его лица и ласковая улыбка сразу располагали к нему. Немало учеников сошли со своих мест и подошли под благословение, целуя с чувством радости его руку. Батюшка каждого благословлял и ласково гладил по голове и щекам.

— На молитву, дети! — сказал он и повернулся к иконе.

Дежурный прочитал молитву.

Иоанн, неторопливо подойдя к кафедре, сел на стул и раскрыл журнал. Внимательным взором оглядел притихший класс. Казалось, он каждого согрел и обласкал. Начался урок. Внимание мальчишек было привлечено тем, что в руках учитель держал целую стопку разноцветных книжек. Это оказались жития святых, разъяснения праздников, описания святых мест и душеполезные беседы. Каждый из учеников получил по книжке. Вторую половину урока батюшка уделил чтению житий святых. Эти чтения настолько занимали ребят, что они просили эти книги с собой на дом. Учитель был этому рад и приговаривал: «Читайте, дети, внимательно, сколько в этих книжках благодати Божией!»

Так и повелось. Еженедельно учитель приносил новые книжки и раздавал их, собирая старые, прочитанные учениками. Затем батюшка объяснял урок следующего дня, а после этого начинал спрашивать. Желающих отвечать урок обыкновенно было много. Пять-шесть учеников стояли около его кафедры и непрерывно просились отвечать. Протягивались нетерпеливые руки и слышались умоляющие возгласы: «Батюшка, позвольте мне! Позвольте мне!» Иоанн по очереди внимательно выслушивал каждого, иногда поправлял, кивал одобрительно головой, говоря: «Хорошо, хорошо, так, так!» Потом гладил счастливца по голове и ставил отличный балл. Тот, весь сияющий, отходил, садился на свое место и, вынув жития святых, начинал читать. Не знавших урока не было. Звучал звонок, и батюшка прощался с ребятами до следующей встречи.

Иоанн стремился донести до детей события Священной истории с учетом их возрастного восприятия и миропонимания. Объясняя жизнь Христа Спасителя, Его заповеди и чудеса, отец Иоанн преисполнялся весь духовным подъемом. Казалось, что в этот момент он не видит своих учеников, а внутренним взором созерцает и, как свидетель, передает происходящее в отдаленной веками истории христианской церкви. В эти минуты румянец оживления на лице его становился ярче. Пламенная вера дышала в каждом его слове, жесте; душа трепетала от полноты чувств и переживаний — и все это передавалось ученикам, внимавшим словам учителя, которые умиляли и несказанно трогали, согревали той теплотой, которой была полна его душа. Дети тоже становились свидетелями Истории, и будто совсем недавними казались им жизнь Спасителя, Его проповедь и общение с народом. Слезы выступали на глазах батюшки во время рассказа о крестных страданиях Спасителя. Грусть проникала в сердца детей, они сидели потрясенные, притихшие, по-детски сопереживая свершившуюся трагедию.

А в третьем классе вместе со своим законоучителем мальчишки учили устройство храма и церковную службу.

— В храме вы — перед Лицом Божества! — говорил Иоанн.

Ученикам, с которыми никто так ранее не говорил, становилось и страшно, и таинственно, и ответственно. В голове роились вопросы: «А как же быть, что делать, на что обращать внимание?» Словно подслушав эти сокровенные недоумения, Иоанн наставлял: «Стойте благоговейно и внимайте всему, что там поется и читается. Это трудно, но надо. Ходите чаще в церковь, дети! Молитесь от всего сердца. Молитва — вода живая, душа ею утоляет жажду свою».

Иоанн Сергиев всех призывал посещать храм, но никого не обязывал и не принуждал к этому. И нередко бывало так, что после его уроков у мальчиков зарождалось общее стремление — бывать чаще в храме, дабы «опытно» проверить на себе наставления законоучителя. На последнем уроке текущей недели кто-либо из учеников спрашивал у отца Иоанна: будет ли он служить всенощную? — И если ответ был положительный, то можно было не сомневаться, что класс будет в храме на службе.

Волнующейся стайкой, желая быть незаметными и никому не мешать, стояли они поблизости от стены, наблюдая и внимая всему происходящему. Каждый из них отмечал соответствие тому порядку, о котором они слушали на уроке и читали в учебнике.

Вот открывались массивные Царские врата, и сквозь облако кадильного дыма они видели в глубине алтаря казавшийся таким чудно далеким силуэт любимого учителя. В детские сердца проникала сладость сознания, что это «их учитель» и от него они познают Христовы истины. Служба являлась прямым и неоспоримым доказательством силы слова отца Иоанна, правдивости и искренности его чувств. Он являл собою пример, и многие из его учеников старались, хотя бы приблизительно, идти по его пути.

По окончании службы мальчишки не уходили. Они хотели исповедоваться у своего пастыря. Иоанн неспешно беседовал с каждым, и это были минуты, когда детская душа была ближе всего к Богу, и когда возможная для нее нарождающаяся опасность отчетливо ощутима, и когда она легче может быть устранима силой слова и силой молитвы.

Дети любили своего законоучителя. Во время уроков были всегда тишина и внимание, все ловили каждое его слово и не замечали ничего вокруг. Иногда батюшка приходил на урок усталый. Тогда он был молчалив, слушал ответы, борясь с одолевающей его дремотой. Дети затихали.

— Батюшка устал, молился, верно, всю ночь… больных посещал, — шептали они друг другу.

— Батюшка, я закончил, — говорил отвечавший.

Отец Иоанн поднимал на него свои усталые глаза, нагибался к нему, гладил по голове, хвалил и тянулся с пером к журналу. О доброте его и участии к чужому горю, к бедным ученики хорошо знали. Уже тогда между ними ходили слухи, что за одного мальчика из очень бедной семьи батюшка заплатил за право учения, такому-то ученику помог, а отец другого мальчика поправился благодаря молитве отца Иоанна.

Конечно, в каждом классе были свои «ленивцы». Так, в пятом классе был юноша лет шестнадцати, крайне своенравный. На одном из уроков, когда класс изучал катехизис — определение Бога как Духа, вдруг он встал со своего места и резко заявил:

— Я отказываюсь признать это определение.

В классной комнате воцарилась гробовая тишина. Напряженные лица… испуганные глаза устремлены на учителя.

— Безбожник! Изувер! — воскликнул отец Иоанн, пронизывая ослушника резким и упорным взглядом. — А ты не боишься, что Господь лишит тебя языка за твое юродство? Кто произвел тебя на свет?

— Отец с матерью, — отвечал глухим голосом протестант.

— А кто произвел самый свет? Кто создал все видимое и невидимое?

Ученик молчал, опустив голову и шмыгая носом.

— Молитесь, дети, — обратился тогда батюшка ко всему классу, — молитесь со всем усердием и верою!

По окончании урока «отступник» был позван к батюшке в учительскую. О чем говорил он с ним с глазу на глаз, никто не узнал, но тот вышел из учительской взволнованным, а в последующем изменил свое поведение.

Иоанн никогда не прибегал к тем приемам преподавания, которые часто имели место в тогдашних учебных заведениях, то есть ни к чрезмерной строгости, ни к нравственному принижению неспособных. У него отметки не служили мерами поощрения, а наказания — мерами устрашения. На его уроках не было «неспособных», ибо само отношение учителя к делу преподавания рождало теплое, задушевное отношение учеников и к нему, и к Закону Божиему. На уроках Иоанна Сергиева все без исключения жадно вслушивались в каждое его слово. Уроков его ждали, и они были скорее удовольствием, отдыхом для учащихся, чем тяжелой обязанностью, трудом. Это была живая беседа, увлекательная речь, интересный, захватывающий внимание рассказ.

Меткими и короткими изречениями, многие из которых надолго, а то и навсегда остались в памяти гимназистов, Иоанн Сергиев поучал своих учеников. Воспоминания многих из них воспроизводят, например, такие высказывания:

«Помни, что сердечно и твердо веруя во Христа, спасемся в жизнь вечную. Помяни, как Святая Церковь из верных своих последователей никого не погубила, а всех спасла благодатью Божиею».

«Научись вспоминать и произносить имя «Бог» всегда с великою верою, благоговением, любовью и благодарным сердцем. Никогда не произноси его легкомысленно».

«Колокольный звон — зов на беседу с Богом, детей с Отцом, зов на явку пред Него».

«Учитесь молиться, принуждайте себя к молитве: сначала будет трудно, а потом, чем более будете принуждать себя, тем легче будет; но сначала всегда нужно принуждать себя».

«Уважай себя, как образ Божий: помни, что этот образ — духовный, и ревнуй об исполнении заповедей Божиих, восстанавливающих в тебе подобие Божие. Крайне остерегайся нарушать малейшую заповедь Божию; это нарушение разрушает в нас подобие Божие и приближает к подобию диавола».

Бывали случаи, когда педагогический совет гимназии, потеряв надежду на исправление какого-нибудь воспитанника, приговаривал его к исключению. Тогда Иоанн являлся его заступником перед начальством, упрашивал не подвергать несчастного такому жестокому наказанию, ручался за его исправление и всегда склонял совет в пользу виновного, а потом уже сам принимался за его исправление. Проходило несколько лет, и из ребенка, не подававшего никаких надежд, вырабатывался полезный член общества.

Осенью 1887 года Иоанн Ильич оставил службу в Кронштадтской гимназии, так как приходские дела и обязанности отнимали столь много времени, что ни на что другое его просто не оставалось. В день прощания, совпавший с 25-летием его законоучительства, коллеги, почетные гости, родители говорили много теплых слов. В преподнесенном адресе отмечалось: «Не сухую схоластику Ты детям преподавал, не мертвую формулу, а тексты и изречения Ты им излагал; не заученных только на память уроков Ты требовал от них; на восприимчивых душах Ты сеял семена животворящего Глагола Божия. Множество детей прошло через Твою святую школу. Многие Твои ученики стоят на различных степенях и званиях на службе Царю и Отечеству, и все они, вдохновленные Тобою и Твоим святым общением с ними, вспоминают Твою любовь, наставления, Твои уроки, и все, благословляя Тебя, с благоговением вспоминают те незабвенные часы, которые они проводили с Тобою…»

Благотворительность и социальное служение

Известно изречение — «в России две беды: дураки и дороги». Авторство отдают самым различным историческим личностям XIX столетия: Н. В. Гоголю, М. Е. Салтыкову-Щедрину, Н. М. Карамзину и даже Николаю I. Но думается, что настоящая беда исторической России — бедность и нищета большей части ее населения.

Знавала нищих, убогих и сирот и Московская Русь. Русская церковь стремилась выработать в людях отношение к ним на принципах христианской любви, требующей проявления сострадания и участия к конкретному человеку. Российская жизнь, перестроенная под мощным прессом монарха-реформатора Петра I, теперь предписывала иные побудительные мотивы — филантропия, когда помощь оказывается из соображений абстрактного гуманизма и своим проявлением имеет соучастие в общем, но отстраненном деле милосердия; этакая снисходительная благотворительность благополучных — униженным и сирым.

XIX век породил частную светскую благотворительность: основываются богоугодные заведения, благотворительные общества, богадельни, приюты, дома призрения и ночлежные дома. Нуждающиеся трудоспособные мужчины и женщины в возрасте 20–45 лет могли надеяться на небольшие денежные пособия и бесплатные обеды. Временную работу найти было непросто. Человек в лохмотьях, истощенный, без документов, но желающий честно трудиться, практически не имел шансов на получение места. Это ломало людей нравственно и физически. Они становились профессиональными «нищими», и вновь приучить таких людей трудиться, вернуть их обществу было почти непосильной задачей.

С момента отмены крепостного права непрестанно росло число «лишних людей» в крестьянском мире. Выброшенные из него, они устремляются в крупные промышленные районы и растущие города. Многие связывали свои надежды на лучшую жизнь со столицами — Санкт-Петербургом и Москвой, куда в поисках работы и пропитания, особенно в неурожайные годы, стекались толпы нуждающихся.

Но города мало что могли предоставить для сотен тысяч прибывающих в них бывших деревенских жителей. Практически отсутствовала система социальной помощи и поддержки нуждающемуся пришлому населению. Число государственных и частных благотворительных заведений исчислялось единицами. «Новые» горожане сталкивались с проблемой обеспечения жильем, социальными услугами и работой. Очень часто они, так и не найдя себе применения, пополняли армии бродяг и нищих. А тех, кого надо было, как писал русский исследователь-обществовед Д. Полупанов, «изолировать от вредного влияния преступного столичного мира, дать ему недорогой и по возможности благоустроенный временный ночлег, снабдить пищей и помочь найти скорее постоянную работу», было огромное множество[114]. Человек в городе оказывался один на один со своими проблемами. «На наших глазах, — писал журнал «Вестник благотворительности», — беспрепятственно болеют, мрут несчастные, пришедшие за тысячу верст за работой люди, распространяя заразу и на весь город; а «город», в ответ на эту ужасающую нужду, преступно бездействует и молчит»[115].

Добавим к этому отсутствие разработанного трудового законодательства, защищающего рабочих, отсутствие элементарной охраны труда и техники безопасности. Санитарно-гигиенические условия на производстве и по месту жительства рабочих были просто ужасными. Как правило, они жили в казармах, бараках или «по углам» в наемных частных квартирах, где отсутствовали элементарные санитарные условия.

На страницах книги «Современное хозяйство города Москвы» жизнь в таких ночлежках описывалась так: «Вопреки всяким правилам во всех ночлежных квартирах мужчины ночуют вместе с женщинами, и открытый разврат царит повсюду. Десятки тысяч работников ежегодно проходят через Хитров рынок, заражаясь здесь и физически, и нравственно и унося эту заразу с собой. Множество честных работников утопает в раскинутых тенетах эксплуатирующей части Хитрова рынка, превращаясь в пропойц и тунеядцев»[116]. Добавим, что из 16 140 квартир, обследованных городской управой Москвы в 1899 году, 70,2 процента были настолько переполненными, что на каждого человека приходилось менее одной сажени воздуха. Именно в этих квартирах, даже по официальным данным, была самая высокая смертность населения.

Аналогичным было положение и в имперской столице. Городская газета «Вечернее время» писала о таких человеческих жилищах: «В этих квартирах вырастают дегенераты, вырожденцы, рахитики, в зрелом возрасте усваивающие приемы уголовников и перекочевывающие на Горячее поле или Гутуевский остров, в волчьи ямы, прикрытые снаружи сухими ветками»[117].

Очень часто отторгнутые от родных и привычных условий жизни и не нашедшие себе места в городах люди опускались на «дно», где оставались до конца дней своих, не в силах преодолеть царившие там порядки. Среди обитателей «дна» — бродяги, нищие (в основном профессиональные), проститутки (в большинстве несовершеннолетние), воры, беспризорники и другие деклассированные элементы.

Однако и эти люди нуждались в социальной поддержке. Но социальных учреждений явно было недостаточно. В 1900 году на всю страну их насчитывалось немногим более тринадцати тысяч. Государство не знало ни того, сколько всего людей нуждается в помощи, ни того, какие средства на это необходимы, ни где взять эти средства. По данным же российских ученых, не менее семи миллионов человек нуждались в экстренной помощи, что составляло пять процентов всего населения[118]. Было абсолютно ясно, что существовавших благотворительных учреждений было недостаточно для оказания помощи этим нуждающимся. Да и к тому же большая часть из них относилась к частному сектору и существовала на частные целевые вклады. Государство фактически самоустранилось отдела помощи нуждающимся. В России душевой расход на дело общественного призрения равнялся в конце XIX века всего лишь 0,09— 0,35 копейки. Для сравнения укажем, что этот показатель составлял: в Германии — 0,90; Италии — 1,18; Франции — 1,20; Швеции — 1,33; Швейцарии — 1,90; Норвегии — 1,97; Великобритании — 3,0[119].

Приведем слова, сказанные в 1893 году председателем Комитета для пересмотра законодательства о призрении бедных статс-секретарем К. К. Гротом и дающие обобщающую оценку: «Призрение не имеет у нас соразмерности ни в действиях своих, ни в средствах, ни, наконец, единства в целях»[120].

Иоанн Сергиев, выходец из бедной сельской семьи, на себе испытавший трудности и лишения деревенской жизни, видевший и привыкший к взаимоотношениям между сельским священником и его паствой, во многом сохранявшим свой патриархальный характер, переносил их на свое кронштадтское служение.

Он стал ежедневно посещать бедных жителей Кронштадта — поступок беспрецедентный для городского духовенства XIX века. По первому зову являлся для совершения треб (чего избегали его сослуживцы), оказывал духовную поддержку обитателям трущоб. Случалось, на свое жалованье покупал одиноким и больным беднякам продукты питания, одежду, приводил врачей, приносил лекарства. Священник, который не просил, а сам давал деньги, был столь необычным явлением, что рассказы о его неслыханной щедрости быстро разносились по городу, достигали Ораниенбаума, Петербурга и распространялись далее. Также и двери его дома были открыты для всех нуждающихся, и любой мог рассчитывать здесь на теплый прием и отдохновение.

Щедрость тем более была примечательна, что давалась Иоанну нелегко. Детство, семинарское и академическое прошлое приучили его экономить во всем и «свободных» средств у него никогда не было. Картины несытого прошлого и недостатка во всем преследовали еще многие годы отца Иоанна. И в своей новой, семейной, жизни он вынужден был быть весьма рачительным, если не сказать, скаредным, когда каждая копейка на счету.

На страницах дневника он не раз укоряет себя, что «заглядывает» в тарелку гостя, мысленно высчитывая, во что обошелся его приход. Он пеняет себе за скупость, за трудное преодоление страха перед бедностью и нищетой, пережитыми в детстве и отрочестве. Он наставлял себя: «Гости и родные никогда не отбирают твой последний кусок, используй молитву, когда скупость закрадывается в твое сердце; снедаемое есть дары Божии, общие для всех, а ты лишь приставник к ним, ты исполняешь завет Божий… твори добро ближнему, и оно вернется с большей отдачей».

Ему доставляло огромное удовлетворение зафиксировать «возвращаемое» сторицей. В одном месте он пишет: «Дивно, осязательно Господь промышляет о творящих милостыню: милующие других сами получают щедрое подаяние от людей… Так я, многогрешный, подал сегодня милостыню бедной старушке и 2-м бедным мужчинам. — И что же? — Пришедши домой, вижу, что мне самому принесены подарки от доброго человека: большой горшок пресного молока, горшок свежего творогу и 10 свежих яиц. Дивны дела Твои, Господи! Явна десница твоя, Преблагий, на меня грешного»[121].

Конечно, Иоанн не мог не видеть, что материальная помощь пастве только личными силами и средствами мало что меняла в положении бедного люда. Жизнь показывала, что желающих следовать путем благотворительности, каким он стремился идти сам, не было. Имеющие что-либо не спешили отдавать «излишнее» ближнему и, более того, скорее тратили деньги на «безделушки, побрякушки, развлечения», чем хотя бы копейку отдать нищим или в церковь для благотворительных целей. С недоумением и возмущением Иоанн прямо пишет об этом в своем дневнике: «Лавочники, малознающие, торгующие кожаными и мягкими товарами, скольких бедных могли бы одеть, обуть — а между тем у них не допроситься ни одной рубашки, ни одной обуви, ни одного кафтана — и много товара лежит у них без движения. О, если бы они сочли за счастие одеть нищего, как Самого Иисуса Христа! О, если бы они стяжали от Господа духовный разум, который бы внушил бы им считать эту трату за величайшее приобретение»[122].

Или даже еще более зло: «Всего больше неправды делают на земле люди богатые и желающие обогатиться, которые загребают в свои лапы богатство всеми возможными мерами, невзирая на страдания людей бедных»[123]. Полагая Россию страной христианской, Иоанн воспринимал кричащее социальное неравенство настоящим злом, борьба с которым — обязанность священника. Но как бороться? Священник отвергал идеи социального равенства, присущие социалистическому учению, постепенно распространяющемуся в России, поскольку они допускали и насилие. Для него оставался единственный путь — личная благотворительность, должная стать образцом поведения для паствы и всех подданных.

В 1868 году Иоанн Сергиев сделал первую попытку привлечь внимание городской общественности и местных властей к бедственному положению «мещанского населения», не имеющего места и приюта. Он обратился в городскую думу, призывая позаботиться о бедняках, предоставить им крышу над головой, создать Дом трудолюбия, где они могли бы обучаться ремеслам. Но… услышан он не был.

Спустя время, теперь уже в 1872 году, Иоанн опубликовал в «Кронштадтском вестнике» два воззвания к своей пастве с призывом помочь ему в осуществлении дела помощи бедным. «Кому не известны рои кронштадтских нищих, — писал он, — мещан, женщин и детей разного возраста? Кто не видал того, что между нищими мещанами есть много людей молодых и здоровых, представляющих из себя весьма жалкие фигуры по своей крайне грязной и изорванной одежде, трясущихся у преддверия храмов или у лавок и заборов в ожидании подаяния от какого-либо благодетеля? Но всякий ли додумывается до настоящей причины такого множества бедных в Кронштадте? Вероятно, многим или некогда было вникнуть в истинную причину этого зла, потому что всякий преследует свои житейские цели, свои удовольствия, или многие останавливались на той мысли, что нищета — неизбежное зло всех городов, не исключая, конечно, и сел. Многим гражданам, вероятно, и не приходилось видеть полную картину кронштадтской нищеты, — картину далеко неотрадную».

Священник перечисляет основные причины нищеты и рисует перед читателем веер самой разнообразной «бедности» — от рождения и сиротства; от бедственных случаев (пожар, наводнение, кража и пр.) и потери места; от неспособности к труду по причине старости и болезни, калечества и маловозрастности; от лености и пристрастия к хмельным напиткам; от недостатка труда и средств, которые необходимы для него, чтобы иметь порядочную одежду и обувь, продукты питания и инструменты.

Иоанн призывает горожан, состоятельных и не очень, лиц духовных, военных, чиновников, торговцев, мещан взять на себя сообща попечительство над нищими, чтобы занять их полезным трудом. В качестве практического шага в деле борьбы с бедностью он призывает «приискать или сделать… общее помещение и каждому дать соответственно его силам труд, которым он мог бы кормиться или одеваться». Он объявляет, что готов вносить «в кассу общества, которое примет на себя хлопоты по этому делу», 70 рублей ежегодно.

На этот раз призыв был услышан, откликнулась городская дума, высказавшись в поддержку устройства Дома трудолюбия. Но от словесной поддержки до помощи конкретной, материальной, было еще очень и очень далеко. По замыслу Иоанна Сергиева, Дом трудолюбия должен был охватить все категории социальных низов: от детей-сирот, неработоспособных женщин и стариков до физически здоровых мужчин. Предполагалось не только предложить им полезную и доступную работу, но и создать условия, при которых они могли бы воспользоваться этой возможностью.

В 1874 году усилиями Иоанна Сергиева, при поддержке барона О. О. Буксгевдена[124] и великой княгини Александры Иосифовны[125] основано было «Попечительство во имя апостола Андрея Первозванного о бедных». Первого числа каждого месяца происходила регистрация нуждающихся. Приходило множество стариков со свидетельствами от врачей о неспособности к физическому труду, которые получали небольшую пенсию. Здесь же выдавались разовые и регулярные денежные пособия, одежда и обувь нуждавшимся. Под патронажем попечительства в течение года находилось до трех тысяч человек.

Можно высказать предположение, что, обдумывая организацию и порядок деятельности Дома трудолюбия, да и в последующем, когда Дом заработал, Иоанн использовал международный опыт, в том числе и религиозных организаций. Известно, что его единомышленник О. О. Буксгевден бывал в Англии, где знакомился с социальной деятельностью государственных учреждений и церквей, в частности, Армии спасения. А адмирал Макаров, также не понаслышке знавший благотворительную деятельность Армии спасения, и вовсе считал полезным перенести ее опыт в Россию.

Начало Дому трудолюбия положили две мастерские: пенькощипательная и картузная[126]. В пенькощипательной растрепывали старые корабельные канаты на волокна и плели из них новые шпагаты, канаты, гамаки и сети. Там же изготовляли тюфяки из мочала и волоса. В картузной — клеили конверты, коробки и бумажные пакеты. Средний ежедневный заработок в мастерских составлял 19 копеек. На них человек мог худо-бедно содержать себя. В «народной столовой», работавшей при мастерских, чашка щей или супа стоила одну копейку; гречневой или пшеничной каши — две копейки; фунт обычного хлеба — две с половиной копейки, обдирного, из муки лучшего качества — три и четыре копейки; плитка чаю — одну копейку и три куска сахара тоже одну копейку. Горячий кипяток и кипяченую воду давали бесплатно. Переночевать в ночлежном приюте можно было за три копейки.

Когда в марте 1881 года был убит император Александр II, отец Иоанн предложил увековечить его память постройкой при Андреевском попечительстве Дома трудолюбия. Он получил на это хотя и небольшую, но постоянную государственную субсидию. Председателем комиссии по сбору пожертвований был избран О. О. Буксгевден. В августе этого же года сбылась мечта отца Иоанна — состоялась закладка первого в России Дома трудолюбия на Медвежьей улице, впоследствии названной Сергиевской[127]. А его открытие и освящение свершилось в октябре 1882 года.

Дом трудолюбия объединил в единое целое создававшиеся на протяжении ряда лет социальные, благотворительные и общепросветительские учреждения: разнообразные мастерские и народную столовую; ночлежный приют и приют для малолетних; аптеку и амбулаторную лечебницу; начальное народное училище и читальню; публичную общедоступную библиотеку для взрослых и для детей; воскресную школу для детей и взрослых; убежище для сирот и дневное пристанище для приходящих детей; огороды и летний загородный дом милосердия, дом Андреевского приходского попечительства[128]. В 1888 году был построен трехэтажный каменный ночлежный приют, а в 1891 году — четырехэтажный каменный странноприимный дом.

Дом трудолюбия стал гордостью отца Иоанна. В его сохранившихся письмах родным и знакомым мы можем найти нередкие упоминания о напряженной деятельности Дома, об участии в его делах отца Иоанна. Вот он пишет в октябре 1882 года одному из племянников — Е. В. Фиделину: «Дом трудолюбия освящен и находится в действии. По воскресным дням в нем бывают народные чтения, народу ходит бездна, до духоты. Читал и я один раз. Буду по временам продолжать». Но конечно же участвовать в жизни Дома пришлось не «по временам», а регулярно. А когда при Доме в 1886 году была устроена церковь во имя святого благоверного князя Александра Невского, то он служил в ней.

Ежегодные общие расходы на содержание Дома составляли около 40 тысяч рублей. Эти средства формировались исключительно попечением отца Иоанна. У него была целая программа «добычи» денег: обращения к государю и представителям «высшего света», к высокопоставленным чиновникам и кронштадтским властям, к монастырям и храмам, рядовым членам Церкви, сборы средств во время поездок по стране. К каждой из категорий потенциальных жертвователей Иоанн умел найти нужные слова, привести примеры, указать цели использования средств. За 20 лет существования Дома Иоанн внес на его нужды более 700 тысяч рублей.

В начале XX века Дом трудолюбия оценивался более чем в один миллион рублей[129]. И это без тех ценностей, что постепенно скопились в Доме. Один из посетителей, осмотрев Дом, восхищенно писал: «В храме Дома трудолюбия особенно поразила нас ризница. Святых сосудов мы насчитали более десяти. Все они отличались ценностью и изяществом работы… Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что едва ли есть еще какая другая домовая церковь в целой России, где была бы такая ризница. Ризы были парчовые, бархатные и шелковые. Нам показывали такие ризы, из которых каждая по стоимости превышала тысячу рублей. Были, кажется, в три тысячи и более. Оплечья одних были богато расшиты золотом, других — убраны жемчугом и каменьями, третьих — ценными иконами, четвертых — художественно разрисованы. Одна риза была сделана в Японии из тончайшего шелка, отделанная чудесными и дорогими кружевами… Это — дар бывшего моряка, несколько раз объехавшего всю землю. В ризнице показали нам громадных размеров сундук, наполненный ценными подношениями о. Иоанну. Это были не церковные все предметы, а предметы или роскоши, или вещи, необходимые в домашнем употреблении. Какая их была масса! Они сложены были без всякого порядка и без малейшей бережливости. Об употреблении их не могло быть и речи. Под церковью в небольшой комнате, где после богослужений переодевался Иоанн, нам показали много самого тонкого, дорогого, разнообразного белья. Все это были щедрые дары его почитателей. Нам говорили, что у о. Иоанна так много ряс, что он мог бы каждый день надевать новую рясу. Некоторые из его почитателей умоляют его хотя однажды надеть на себя их щедрый дар».

Не меньшее впечатление производил и кабинет Иоанна в Доме трудолюбия, которым он почти и не пользовался, — мрамор, бронза, дорогие картины, роскошные портьеры, чудная мебель, прекрасные зеркала, великолепные ковры.

По завершении строительства Дом трудолюбия стал не только центром социально-благотворительной деятельности Иоанна Сергиева, но и объектом посещения и показа практически для всех официальных (церковных и светских) делегаций, посещавших Кронштадт. Здесь же стало традицией проводить торжественные приемы и мероприятия, связанные с жизнью православной церкви и города Кронштадта.

Например, в августе 1896 года в Кронштадт приезжала делегация из сорока человек из Галиции. Гости вместе с Иоанном Сергиевым посетили Католическое кладбище, где был захоронен галицко-русский общественный деятель и меценат, публицист и юрист — Михаил Алексеевич Качковский. Он скончался в Кронштадте во время путешествия по России. На его могиле, где членами Петербургского славянского благотворительного общества был поставлен памятник, отслужена панихида.

Успешный опыт кронштадтского Дома трудолюбия был воспринят и в ряде других городов России. По поручению министра внутренних дел с рассказами о нем в 1886–1898 годах барон О. О. Буксгевден посетил многие города Европейской России, убеждая губернаторов, духовенство и именитых горожан создавать аналогичные заведения. В результате в 1886 году был учрежден Дом трудолюбия в Санкт-Петербурге; в 1887-м — во Пскове, а к 1895 году по стране действовали 52 дома.

Тогда же императрица Александра Федоровна учредила Попечительство о домах трудолюбия и работных домах. В Положении о Попечительстве говорилось, что его целью была «попытка более планомерного дальнейшего развития и урегулирования такой формы призрения, которая так или иначе уже фактически существовала». Попечительство разработало единый устав и правила для обществ, организующих дома трудолюбия. В 1897–1917 годах оно издавало журнал «Трудовая помощь», выпускало литературу по организации занятости и устраивало ежегодный конкурс на лучшие исследования в области трудовой помощи.

В статьях «Трудовой помощи» можно было прочитать, почему именно такой вид помощи отстаивал журнал: «Мы подаем кусок хлеба, который бедняк с озлоблением отталкивает, потому что остается без крова и без одежды и не может обойтись одним хлебом. Мы подаем нищему монету, чтобы отделаться от него, и сознаем, что мы, собственно, еще глубже вталкиваем его в нужду, так как он пропьет данную ему милостыню. Наконец, мы даем одежду раздетому, но напрасно, ибо он возвращается к нам в таких же лохмотьях». Вывод напрашивался сам собой — необходимо обеспечить условия для трудовой деятельности человека, которая становится основой для возможного его возвращения в общество.

К началу XX века в России было уже более ста домов трудолюбия. Был организован комитет по устройству домов трудолюбия в других городах России, и Иоанн Сергиев был назначен его членом[130]. Практически все дома трудолюбия состояли на дотации у государства или частных благотворителей. Средняя доплата для покрытия расходов Дома составляла 20–26 копеек в день на человека. Приходили в основном люди неквалифицированные, их труд был низкооплачиваемым. Но зачастую призреваемых приходилось сначала учить даже самым нехитрым навыкам, что значительно увеличивало расходы на их содержание. Заработок чернорабочего в мастерских составлял от 5 до 15 копеек в день. Работы по уборке улиц и на свалках нечистот оплачивались дороже, но таких заказов на всех не хватало. В результате некоторые из домов трудолюбия превращались попросту в дома призрения.

Несмотря на создание Дома трудолюбия со всеми его отделениями, обслуживающими тысячи человек, количество нищих в Кронштадте практически не уменьшилось. Более того, временами казалось, что они, прослышав об Иоанне Кронштадтском, ринулись в город со всей страны и во все более возрастающем количестве. Каждое утро сотни и сотни из них буквально сторожили Иоанна возле его дома. И тот на протяжении десятилетий начинал свой рабочий день с общения с ними и раздачи милостыни.

…Забрезжил рассвет. Кронштадт спит, и только «посадская голь» начала вылезать из своих «щелей» — грязных вонючих углов в низеньких ветхих домишках. Выскакивают фигуры, мужские и женские, в каких-то «маскарадных» костюмах: кто в кацавейке и больших калошах, кто в зипуне с торчащими клоками ваты; у кого на голове остов цилиндра или соломенная, в дырах, шляпа… Все торопятся, точно по делу бегут… Слышится: «Не опоздать бы, не ушел бы…»

Если спросить этих людей: «Куда же вы так торопитесь?» — то можно услышать: «В строй, к батюшке… кто опоздает к раздаче милостыни, после ничего и не получит». Бегущие образуют ручейки, которые сливаются в большую человеческую реку, и она устремлена к воротам дома Иоанна Кронштадтского. Сотни собравшейся голи становятся вдоль забора, на одной стороне — мужчины, на противоположной — женщины. Меньше чем в пять минут образовалась длинная лента из человеческих фигур, примерно в полверсты. Все ждали…

Изнуренные лица, исхудалые, оборванные фигуры. На лице каждого можно было прочесть целую житейскую драму, если не трагедию. Были тут и молодые, почти юноши, и седые старцы. Попадались на костылях, убогие, с трясущимися головами, с обезображенными лицами. Такую коллекцию «сирых» трудно подобрать. Право, уж если каждый из них в отдельности не способен тронуть душу зрителя, то все вместе они могут заставить дрогнуть самое черствое сердце! Пусть большая часть их пьяницы или люди порочные, пусть сами они виноваты в своем положении, но ведь это люди… Люди страдавшие, страдающие и не имеющие в перспективе ничего, кроме страданий! Их удел на всю оставшуюся жизнь — безденежье, безработица, голод, трущобы, одиночество, прозябание…

Вот бывший студент медицинской академии, а рядом — надворный советник, а там — поручик, разорившийся купец-миллионер, дворянин громкой фамилии, у которых все в прошлом, все «было», сейчас же есть лишь одно — нужда… Кто-то среди них не один, сохраняя еще человеческие связи: у этого семья и больная жена, у того старуха-мать, сестры… Немало среди них убогих, инвалидов, безнадежно больных, которые без посторонней помощи не могут обеспечить себя… Все они никому не нужны в этом городе, в стране, в мире… Да и в самом их сообществе царят порядки джунглей, хищной стаи, где никто не застрахован от «соседской» жестокости, обмана, безразличия… Если бы не отец Иоанн, то большая часть этих людей, а то и все, давно умерли бы с голоду. Но попробуйте им сказать, что они живут подаянием, предложите им деньги… Откажутся, ибо не унижающей милостыни и подаяния просят. А берут от «батюшки» — он же не свое дает, а Божие. Дает то, что он получает, как они уверены, для них от Бога.

Еще не было шести часов, когда из калитки хорошо знакомого всем собравшимся дома вышел Иоанн Ильич Сергиев. Толпа заколыхалась, обнажив головы, а кто-то и преклонив колени. Отец Иоанн снял шляпу, сделал поклон своим «детям», перекрестился на виднеющийся вдали храм и пошел вдоль шеренги. — Раз, два, три… десять… — считал он, — двадцать! — Двадцатый получал рубль для раздела с девятнадцатью «коллегами». Опять идет и опять считает Иоанн: «Раз, два, три… десять… двадцать!» — И опять рубль. Так до самого конца этого «строя».

Как только последний из пришедших получил деньги, толпа бросилась со своих мест к батюшке. Кто становился на колени, кто ловил руку для поцелуя, кто просил благословения, молитвы, некоторые рассказывали свои нужды… Иоанн терпеливо всех выслушивал, ободряя словом и жестом. Видно было, что он понимает их без слов, по одному намеку, точно так же, как и толпа понимает его по одним жестам. Окруженный и сопровождаемый своими «детьми», Иоанн медленно движется к собору Андрея Первозванного для служения ранней обедни. Исчез батюшка в дверях храма, и толпа рассеивается по городу, лишь ничтожная часть остается на паперти для сбора подаяний.

Но назавтра, в холод и зной, в мороз и слякоть, в праздники и будни… «строй» опять соберется под окнами дома Иоанна, и вновь состоится все та же процедура раздачи денег. Может, кого-то «строй» и не досчитается. Кто-то сгинет в безвестности и упокоится на кладбищенском участке для «безродных и неизвестных»; кто-то, мучаясь от смертельной болезни или беспробудного пьянства, не мог встать с одра; кто-то покинул Кронштадт в поисках лучшей доли за пределами города-острова… Да были и счастливцы, которым удавалось под влиянием отца Иоанна и при его материальной поддержке и помощи вырваться из адова круга, найти работу, стать сравнительно достаточными тружениками, торговцами. Их имена, как и их истории, еще долго будут передаваться и пересказываться среди их бывших сотоварищей. Но… прибывающих всегда несравненно больше выбывающих, почему численность «строя» растет с каждым годом.

Надеялся ли Иоанн Кронштадтский побороть нищету? Что подсказывала ему его, безусловно, благородная устремленность всем помочь, всех обогреть, обустроить, наделить деньгами, работой, пропитанием? Достаточно ли для этого только христианской любви к ближнему? Выстраивает ли она надежные и долговременные основания для человеческого счастья?

Убежден, что будь Иоанн Кронштадтский рядом с нами, он на всё отвечал бы уверенно положительно. В подтверждение тому можно найти высказывания в дневнике пастыря. Он не социальный реформатор, и его не занимает вопрос взаимосвязи и взаимозависимости присутствия или отсутствия нищеты и иных социальных язв от состояния современного ему общества: в сферах экономики, политики, собственности, прав человека, социального устройства… Его религиозное мировоззрение снимает для него этот вопрос, устремляет и направляет его пастырскую и человеческую активность в область веры. Присутствие или отсутствие ее в каждом конкретном человеке или в обществе в целом и есть, по Иоанну, причина «зла» в любом виде и качестве.

Всматриваясь в современную ему Россию, Иоанн Кронштадтский горько осознавал, что страна становилась все более «языческой». «Современный мир, — пишет он в дневнике, — по научению лукавого, усиливается внести и внес в жизнь народа прежние растленные обычаи, часто языческие… Народ снял с себя узду страха Бога, страха суда будущего, геенны неугасающей, — и предается пьянству, разгульству, а Св. Синод и местные архиереи, мало зная свою паству, ничего не предпринимают против общего зла»[131].

И опять вопрос: кто же виноват в падении нравов? Ужель только нерадивое духовенство? Нет… Иоанн винит в этом прежде всего «образованное общество». Его представители получают на страницах дневника самую негативную оценку. Вот Иоанн в 1866 году, будто бы продолжая спор с одним из них, пишет: «Как только получает книжное образование, да наденет на себя студенческую тужурку или чиновнический мундир, так и воображает себя, что он стал иной человек, как бы другой природы, чем необразованные грубые простаки, за божество какое-то по сравнению с ними считает себя — но ты такой же окаянный грешник, смертный. Так же женщина в шелковом или бархатном платье с золотом и драгоценностями в отношении бедных»[132].

Образование вне Церкви и вне прихода, не основывающееся, по мнению Иоанна, на христианских ценностях, и обрекает на постоянно растущий разрыв между «образованным обществом» и Церковью, и его тлетворное влияние ощущается все более и более. И вместе с тем «просвещенные люди», которым Иоанн отказывает в праве представлять российский народ, «препятствуют» претворению в жизнь российского общества христианских начал общежития. Иоанн не может с этим соглашаться, и отсюда формулируемая им необходимость борьбы со всем светским и нецерковным влиянием.

Идеи переустройства социальных отношений в России, свойственные, как пишет Иоанн, «либералам, изуверам, эгоистам, несочувствующим ближним, живущим для себя, а не для дела», априори не могут быть восприняты верующим человеком, ибо в их основе нет «правды Божией», нет «христианской любви»… Но дальше этих, в общем-то, обычных для православия нравственных обличений дело и не шло. Не мог он предложить ничего конкретного, что следует изменить в недрах самого общества, чтобы не было нищеты и прочих социальных язв. И хотя некоторые исследователи почему-то приравнивают социальные взгляды Иоанна к идеям Добролюбова и Чернышевского[133], но это недоразумение или заблуждение. Эти двое, чьих имен, а тем более и трудов и не знал Иоанн, предлагали изменить существующие социальные отношения вместе с политическими обстоятельствами жизни России, в несправедливости и бесчеловечности которых и скрывались, по их мнению, источники бедности и нищеты.

Думается, что в 1880-х годах, когда социальные проекты Иоанна Кронштадтского переживали стадию бурного роста и всемерной поддержки, сам он начал испытывать, если не разочарование, то недоумение по поводу того, что число обездоленных и нуждающихся не уменьшалось, а росло, росло и росло… Кронштадт, казалось, становился некой воронкой, в которую втягивались огромные массы людей, нуждающихся и ищущих защиты. Толпы их везде ходили буквально по пятам Иоанна, карауля и поджидая его в общественных и частных местах: у ворот дома Сергиевых, на паперти Андреевского собора, на улицах и площадях города, на пароходной пристани, у ворот частных домов, где бывал Иоанн.

То, что когда-то в начале пастырского служения воспринималось Иоанном как недостижимый идеал Христа, как уподобление ему во всем, в том числе и в том, чтобы и за простым священником в реальной земной жизни «народ ходил толпами», вдруг стало явью. Но эта явь обернулась и своими отрицательными сторонами: священник стал «рабом» и «жертвой» своей паствы. Иоанн осознает, что ему все труднее совмещать обязанности духовного наставника и молитвенного заступника за людей с обязанностями человека, обеспечивающего финансовую и материальную помощь людям. Да и паства эта чаще рассматривает своего пастыря исключительно как источник «хлеба насущного», как «должника» перед ними.

Дневниковые записи Иоанна Сергиева отражают минуты мучительной грусти от осознания невозможности совмещать молитву с материальной помощью. То он пишет о том, что «боится» выходить на улицу, чтобы не встретить толпы нищих; то пытается приучить их к какому-то порядку получения помощи от него в определенном месте и в определенное время; то сообщает о том, что «надирал уши» назойливым мальчишкам-попрошайкам; то просто спасался бегством от нищих. Вот одна из показательных записей под датой 20 февраля 1882 года: «Крайне расстроился из-за нищих, особенно из-за девочек, кот<орым> я подал милостыню (по 2 1/2 коп), кот<орые> и после того за мною следили, хотя я нарочно уходил от них, желая наедине тайно молиться; потом 40 чел<овек> нищих взрослых пришли ко мне, прося милостыни, и я, уже раздражен девочками, раздражился на взрослых, отсылая их к богатым городским. — В конце концов я весь разбит нравственно пришел домой… был прощен молитвою перед Тихвинской Б<ожией> М<атерью>»[134].

То было тяжкое и нерадостное бремя священника. И не потому ли, став всероссийски известным, Иоанн все чаще и чаще «бежит» из Кронштадта, месяцами пребывая в разъездах, передоверяя свои социальные проекты другим людям…

Семья

Молодая чета Сергиевых поселилась на приморской окраине города Кронштадта, в доме причта. Мы не знаем, какую квартиру в этом доме они занимали первоначально, но с 1860 года переехали на второй этаж этого же дома в угловую квартирку с балконом, где прожили вплоть до декабря 1908 года. Дом стоял, скрытый от глаз прохожих довольно высоким забором и густой растительностью: роскошными кустами жасмина и фруктовыми деревьями. Внутри дом был разделен на две половины, и в меньшей его части, состоящей из трех низеньких комнаток, обитали Сергиевы. Обстановка столько же чиста, уютна, сколько и скромна, почти бедна: кровать с жестким матрацем, простой стол, несколько стульев, два-три шкафа — вот вся меблировка квартиры. Здесь же проживали и родные Елизаветы Константиновны: отец, братья, сестры.

Начало семейной жизни было весьма своеобразным: жених, а теперь и законный супруг, уже после венчания признался супруге, что дал обет остаться на всю жизнь девственником. Не приходится сомневаться, что новость эта повергла супругу в шок. Ведь ей хотелось простого семейного и женского счастья, как его представляли женщины, связывавшие свою судьбу с духовным лицом. Поначалу она бросилась вроде бы протестовать, говорила о разводе. С прошением о помощи обращалась и к правящему санкт-петербургскому митрополиту Исидору (Никольскому). Очевидно, спустя годы в народе родилась и бытовала легенда о том, как митрополит с угрозами уговаривал Иоанна иметь общение с супругой. Но тот не соглашался и в конце концов сказал: «В этом есть воля Божия, и Вы ее узнаете». — И как только он вышел от митрополита, владыка сразу же ослеп. Тогда он вернул отца Иоанна и стал просить прощения и исцеления и немедленно получил то и другое. После этого случая митрополит будто бы вызвал к себе Елизавету Константиновну и уговорил ее продолжать жить девственно. Но это благочестивые предания, и не более того.

Сколько бы мы ни листали дневник отца Иоанна, ни обращались к свидетельствам и воспоминаниям современников, ни читали хранящиеся в архивах и ныне доступные документы, ничто не открывает нам подлинных причин и не объясняет обстоятельств такого поступка Иоанна Ильича Сергиева. Как не имеем мы, может быть, и пока свидетельств первых, наиболее напряженных и драматичных дней, месяцев и лет достаточно спонтанного союза Иоанна и Елизаветы.

Ясно одно: Иоанн Сергиев толком-то и не знал, что такое семейная жизнь, ибо от родителей отринут он был в девять лет и все последующие годы жил вне и без семьи, наездами и кратковременно бывая в родных местах. Да и то, что он видел — беспросветная нищета и бедность, тяжкий рабский труд с утра до вечера, убогость жилища, отсутствие каких-либо духовных (кроме религиозных) интересов, материнская маята с детьми, болевшими и прозябающими в глуши, в темноте и холоде, — не могло внушить какого-либо пиетета перед брачными узами, которые и могли-то в таких обстоятельствах восприниматься только как тяжелая ноша и обязанность, лишь мешавшие пастырской деятельности.

Добавим, что и духовные школы, если еще к пастырским обязанностям готовили и «натаскивали» своих питомцев, то жизнь семейная, с ее правилами поведения и нормами, путями к разрешению возможных противоречий, оставалась для них terra incognita.

Вся предшествующая жизнь сформировала Иоанна Сергиева как человека, который «гнезда не вил», к комфорту и покою не стремился, к личным удобствам относился с достаточным небрежением. Он знал, как во всем обходиться одному и как обеспечить свою одинокую, почти монашескую, жизнь. Заботиться же еще о ком-то? Нет, на это он был не способен и к этому не готов. Но вместе с тем и монашеская жизнь с ее затвором от мира и небрежением мира не могла его удовлетворить. Он хотел быть в миру, среди людей. Хотел стать им нужным и руководить их духовной жизнью ради цели общей для него и для них — спасения, жизни вечной. И священство он воспринимал как полное растворение и принадлежность другим, но не ближнему семейному кругу, а «ближнему» по совместному участию в службах, таинствах, делах прихода.

Можно предполагать, что стремление к сохранению девственности шло от христианской трактовки полового влечения как греха, которое, как утверждали Отцы Церкви, противоречит истинной природе человека. И если изначально, до грехопадения, человек, созданный по образу и подобию Божиему, не имел признаков чувственности, то для человека, стремившегося к святости, девственность предпочтительнее брака. Таким образом, целомудрие отца Иоанна могло быть результатом его религиозного воспитания в семье, а позднее закономерным следствием его устремленности к аскетическому идеалу. Крепкое убеждение, что святость не достигается при физической близости в браке, ставило перед жестким выбором: либо то, либо другое.

Отец Иоанн стремился соответствовать аскетическим идеалам, которым следовали монашествующие, отцы-пустынники, монахи-отшельники, странники. «Вспомни, — пишет он в дневнике, — претрудную жизнь странника Никитушки, как он подвизался ради Господа, ради Царства Небесного, носил тяжелые вериги, никогда не умываясь в бане, допуская множеству вшей есть себя, не дозволяя пресыщения, лакомства, ни малейшей гордости, подвергаясь за правду насмешкам, побоям, — и подражай его житию по силе своей. Сравни жизнь его с своею… ты живешь в неге, роскоши, пресыщении»[135].

Последние слова прямо, кажется, обращены к самому себе, ибо, сравнивая свою жизнь с прежней нищетой, он инстинктивно ощущал себя «развращенным». Хотя и жил по мерке обычного городского духовенства весьма скромно, однако и эта скромность не шла ни в какое сравнение с пережитой им нищетой в детские и юношеские годы.

Но как же совместить идеалы аскетизма, в которых не было места плотским утехам, и «умерщвление плоти» с официальным положением женатого священника? Иоанн старался подчинить все стороны своей жизни Богу и пытался сдерживать любые желания и помыслы, которые могли бы помешать ему на этой стезе. Например, под 1868 годом он записал: «Систему принуждения над собою чаще употреблять… жизнь моя должна быть ежедневно всесожжена Богу жертвою самоотвержения… то есть я должен благодатию Духа Святого попалить все восстающие во мне страсти».

Кажется, в этих словах и содержится указание на выбор Иоанна: он выбрал святость и тем отклонил обязательства перед женой и стал относиться к ней как к «посторонней» прихожанке. Что же можно было ожидать в ответ? Могут ли быть у отверженной женщины — и вместе с тем законной, венчанной супруги (!) — какие-либо «чувства»?.. Вряд ли. Ведь ее обманули в самых лучших ожиданиях! Неожиданно таинство венчания для Елизаветы Константиновны стало своего рода постригом в особый «сан» духовной сестры отца Иоанна.

Мы можем только предполагать, какие страсти бушевали в доме молодой четы Сергиевых. О чем-то мы можем догадываться по тем немногим словам и фразам, что поверял в минуты отчаяния Иоанн своему дневнику. Если по ним пытаться воссоздавать картину семейной жизни, то можно заметить, что отношения пастыря и жены постепенно ухудшались.

Ему неоднократно давали понять, что он «взят» в семью, которая по своему социальному статусу, уровню образования и культуры несравненно выше и его самого, и его родни. Иоанна возмущали постоянные упоминания свояченицы о высоком происхождении их семьи. Как бы заочно беседуя со своей женой на страницах дневника, он заносит такие слова: «Если твоя сестра Анна бредит графами да князьями, не сердись на нее за видимую гордость. Ибо такой дух есть плод ее воспитания: у нее крестный отец граф с ними жил; она училась с дочками графов и князей… как она может иначе? Когда дерево получило такое, а не другое, какое надо, направление еще в ранней юности, как можно это поправить? Надо смотреть, как сквозь пальцы, снисходительно»[136]. Хотя, представляется, что это обращение Иоанна предназначено не Елизавете, которая вряд ли пеняет за такое поведение своей сестре, а предназначено самому себе. Но кажется, что ему трудно и в дневнике прямо себе все это сказать и он выбирает некие иносказания, чтобы душевные терзания не были слишком мучительными.

В семейные неурядицы четы Сергиевых привносили свою лепту и сослуживцы отца Иоанна — духовенство Андреевского собора. Не без злорадства сообщали они Елизавете Константиновне об очередных «чудачествах» ее мужа: «Твой-то сегодня опять босой пришел». Пытаясь хоть как-то защитить семейный бюджет, Елизавета обратилась в епархиальное начальство с просьбой не выдавать Иоанну Сергиеву на руки причитающееся ему жалованье, составлявшее всего-навсего 85 рублей 77 копеек, из которых Иоанн и творил милостыню своим прихожанам.

Пожалуй, только с тестем, протоиереем Константином Несвицким, отношения у Иоанна сложились ровные и взаимоуважительные. Не случайно на страницах дневника можно найти и такие слова: «Двойное благодеяние тестя моего — благонравная, прекрасная дочь и место, приносящее мне выгоды: чем я воздам ему за это? Чего мне жалеть для него? Ничем достойно не воздам, а потому, по крайней мере, ничего не стану я жалеть для него».

Отделенность от мужа и неблагополучность в семейной жизни не могли не сказаться и на отношении Елизаветы к пастырскому долгу супруга, к тому, что «отняло» у нее женское счастье. Постепенно она стала отходить от веры. Этому способствовало и то, что в доме Сергиевых постоянно проживали или гостили многочисленные родственники Несвицких, весьма далекие от церковной жизни. Как свидетельствует сам Иоанн, его «домашние» не говели даже на первой неделе Великого поста и выказывали «неуважение к постановлениям церковным».

Под новый, 1872 год он заносит очередные свидетельства своей семейной неустроенности: «30 и 31 декабря (1871) были для меня днями скорби, тесноты и мрака. Не понравились мне частые посещения и гостьба отца Григория и Анны К., особенно вследствие частых шиканий моей жены, чтобы ходил не стучал, и вследствие переселения ее в спальню своячницы, а ко мне — отца Григория, да вследствие сору и беспорядков во всех комнатах. Но, признаюсь, я грешен в этой скорби, унынии и тесноте и мучении сам или самолюбие мое. Я должен отвергаться себя, своей собственности, своего спокойствия, своих удобств в пользу своих ближних, тем более что от меня и требуется небольшое самоотвержение. Привык я к простору, к чистоте, к одиночеству, и вот стеснение некоторое для меня стало несносно. О, где у меня душа общительная, довольная, кроткая, любящая, терпеливая, охотно уступающая ближнему свое жилище, свой хлеб и питье, свои сладости, свои деньги, только бы это ему послужило в пользу? Где это все? Увы! Эти добродетели иссякли вследствие пристрастия к земному. К земному простору, к земному богатству, пище и питию, вследствие пресыщения земными благами; нам дороги и любезны стали не ближние, а свои удобства и удовольствия, свои выгоды; мы готовы порвать всякую связь с людьми, если они неполезны нам или если мы должны давать им часть своей собственности, хотя бы эти люди были к нам близки по родству и свойству. Так, человек достаточный и всем довольный делается кумиром для самого себя, равно как земные блага служат для него идолами, которые погашают в сердце его пламень любви к Богу и образу Его — человеку. А между тем вся жизнь, все блаженство человека, все его богатство заключается в любви к Богу и ближнему, потому что оно только никогда не отымается от него и есть истинная, вечная жизнь наша, а земное богатство не сегодня-завтра будет отнято у нас смертью или бедственными какими-либо случаями».

Дополнительные нравственные страдания приносил Иоанну, как это ни странно звучит, приезд к нему в гости его матери — Феодоры Власьевны. Она годами не видела своего старшего сына. Разлетелись и остальные дети, создав собственные семьи. Она одна жила все в том же домике в Суре, где когда-то родился и Иоанн. Первый раз она приехала к сыну в Кронштадт в 1860 году и прожила почти все лето. Иоанн был рад приезду матери. В его дневнике появилась такая запись: «Ты и мать твоя — одно, ты плод ее, происшедший от ней. И в тебе, и в твоей душе, и в твоем теле доселе много остается такого, что ты получил от нее. Люби же ее чистым сердцем, прилежно. Всегда будь ниже ее в мыслях, в словах и поступках. Смотри: твоя маменька здесь одинокий человек — оказывай ей все возможные ласки и услуги: сделай для нее незаметным, по возможности, разлучение со своими родными и с своею родиною»[137].

Но вместе с тем известная грубость и простота манер, внешний вид, «деревенская» речь матери постоянно смущали Иоанна. Они были напоминанием того, что он так желал забыть, — низкое происхождение, бедность. Понимая, что подобное «не красит» священника, Иоанн наставляет в дневнике сам себя: «Не гнушайся деревенским, грубым, неграмотным языком ее, как не брезгаешь языками самоедскими, зверьим и татарским».

Отношения Феодоры Власьевны с новыми родственниками не сложились. Да и других своих деревенских родственников, приезжавших в Кронштадт, Иоанн не решался приглашать к себе в дом и размещал их где-нибудь на стороне. Всякие попытки Иоанна помочь своим родственникам деньгами или вещами воспринимались в штыки и женой, и ее родными. Иоанну просто-напросто было запрещено тратить деньги на своих родных. Как пишет Иоанн в случаях таких ссор: «Горько мне было, смутился я… бросил их, пошел на свежий воздух гулять да молиться». Ситуация в семье в связи с «денежным вопросом» была столь напряженной, что и в те годы, когда в семью Сергиевых пришел достаток, Иоанн помогал родным втайне от жены. Как ни тяжело было в этой ситуации Иоанну, но он не забывал свою родню. Во время своих поездок в Суру всегда навещал, привозил с собой многочисленные подарки. Всячески стремился помочь подрастающим племянникам и племянницам, обустраивая кого на работу, кого на учебу, кого в монастырь, кого в духовное сословие. Непременно поминал он за богослужением в установленные церковные дни и ушедших своих родственников, следил и поддерживал «родные могилы» — отцовскую в селе Сура, материнскую — в Кронштадте. В 1894 году Иоанн просил архангельского владыку включить своих умерших родственников в помянники церквей и монастырей Архангельской епархии, в которые от него поступали пожертвования. Прошение было удовлетворено, и указ о том был напечатан в «Архангельских епархиальных ведомостях»[138].

Отсутствие полноценной семейной жизни, напряженность во взаимоотношениях с супругой и ее родственниками делают психологически понятной ответную реакцию Иоанна Сергиева: бежать из дома такого! Прослеживая постепенно складывающийся его распорядок дня, видно, что «для дома» времени в распорядке дня отводится все меньше и меньше. И очевидно, что это выбор осознанный.

Летом еще чуть загорается восток и солнышка не видно, а зимой, когда утро темно и непроглядно, Иоанн просыпается. Умывшись, становится перед иконами и с полчаса приносит утренние молитвы. Если бы в эту минуту раздались крики: «пожар», «наводнение», «неприятель» — и т. п., по всей вероятности, он не услышал бы их или, вернее, не обратил бы на них внимания, потому что весь уходил в молитву, переносился в другой мир, забывал обо всем земном…

Часам к 6–6.30 утра пастырь в алтаре собора. Если «очередь» не его, то он становится на клирос вместо дьячка и читает Апостол и молитвы, поет. Громко, внятно, отчетливо и с каким-то особым благоговением звучит его приятный и сильный голос: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», — и полная народу церковь падает на колени.

После службы в соборе, оканчивающейся около полудня, Иоанн не спешит домой. Для него наступает черед посещения приезжих и местных жителей Кронштадта, пригласивших его по той или иной нужде. Обычно это просьбы о молитве у постели больного. Но бывало и так, что до намеченной квартиры ему не удавалось доехать в срок: каждый, обращающийся к нему на улице, мог рассчитывать на то, что батюшка остановится, выслушает, скажет слово утешения, обнадежит и научит. Бывало и так, что, поговорив с верующим, он отправлялся совсем по другому маршруту, чем было намечено ранее. Он ехал к «детям» своим, чтобы удовлетворить все их духовные просьбы и нужды.

Но и после этого нет пути домой. Его ждет Петербург, откуда поступали приглашения в дома верующих, в больницы, на фабрики, на общественные мероприятия. Он спешит на пароход — если дело происходит в навигацию, а зимой — мчится по льду на санях.

В лучшем случае поздним вечером, а то нередко и после полуночи Иоанн возвращался домой в Кронштадт. Дома он еще часа два ходил по двору, скрестив на груди руки и вперив взгляд в небо, молясь. Потом шел в дом, читал газеты и писал проповедь. Ложился, когда жена и все домашние видели третьи сны. А к шести часам утра снова был в соборе и снова все тот же служебно-пастырский круговорот.

В период Великого поста распорядок несколько менялся: в связи с наплывом верующих отменялись поездки в Петербург, а вместо этого Иоанн после посещения квартир в Кронштадте принимал исповедь в Андреевском соборе. Поскольку было большое число желающих попасть к нему на исповедь, она начиналась с часа-двух и была очень продолжительной. Сильно утомившись к одиннадцати вечера, он прерывал исповедь на полчаса, чтобы проехаться в коляске по свежему воздуху и восстановить силы, после чего снова возвращался в собор и продолжал исповедь. Она могла продолжаться до двух часов ночи, а иногда до самой утренней службы.

Этот распорядок стал правилом жизни отца Иоанна, и в этой круговерти он не имел возможности толком ни поесть, ни отдохнуть. Все силы и время отнимали заботы о пастве. А семья? О ней он вспоминал, лишь возвращаясь поздно вечером в квартиру. По счастью, братья и сестры Елизаветы Константиновны, женившись и выйдя замуж, покинули квартиру. В 1867 году скончался ее отец — протоиерей Константин Несвицкий[139]. Семье Сергиевых стало просторнее. Одна из комнат была отведена отцу Иоанну и служила ему кабинетом, моленной кельей и спальней. Как отмечали посетители, не особо респектабельное жилище отличалось только тем, что во всех углах всех комнат были киоты с иконами. На шкафах — клетки с воркующими голубями, а перед окнами — канарейки, без устали выводящие свои трели. Соединение вместе святых икон, благоухающих цветов, поющих птиц создавало в квартире необыкновенный дух «какой-то райской радости».

Чем больше внимания Иоанн уделял заботам прихода, тем меньше и меньше времени он мог уделять жене. До середины 1870-х годов Елизавета как-то мирилась с участью скромной помощницы священника, целиком отдававшего себя людям. Да, она осознавала, что Иоанн не хочет и не может принадлежать ей целиком, но он одновременно не принадлежал конкретно никому другому. Елизавета стремилась создать подобие семейного очага, наладить быт и уют. В какой-то степени ощущение, видимость полноценной семьи подпитывались присутствием племянниц Руфины и Елизаветы, которые росли в их доме. Дома Иоанн мог почувствовать себя в относительной безопасности и спокойствии, встретить сочувствие, понимание и поддержку. Его брак с Елизаветой напоминал не союз двух сердец, а некое семейное соглашение, гарантировавшее обеим сторонам и определенную взаимопомощь, и некоторую долю независимости и стабильности.

Но начиная с середины 1870-х годов, когда у Иоанна появились первые постоянные почитатели, а особенно поклонницы и последовательницы, повсюду сопровождавшие пастыря, томными взорами смотревшие на него, дарившие дорогие подарки, ситуация в семейной жизни чрезвычайно накалилась.

Все очевидцы свидетельствуют, что одевался Иоанн Сергиев всегда роскошно: носил рясы из очень дорогой плотной шелковой материи — черной или цветной, но весьма темного тона; подрясники же всегда были ярких цветов из шелка или бархата, такого же высшего качества; зимой носил шубы из очень ценных мехов. Но на всю одежду Иоанн не тратил ни копейки, так как все это ему дарили его почитательницы, желавшие видеть его в храме в достойной сана и авторитета церковной одежде.

Иоанн, может быть, и не хотел того, но его окруженность молодыми и не очень почитательницами воспринималась Елизаветой как знак, что между ним и этими женщинами существует связь — высшая духовная, — которая недоступна ей и невозможна между ней и ее супругом. Возникало ощущение, что в этом повышенном женском внимании лично к Иоанну тот будто бы обретал некую замену нормальных супружеских связей, а у Елизаветы их не было. Записные книжки отца Иоанна свидетельствуют, что это были не только предположения. В них можно встретить упоминания о том, что окружавшие женщины порождали в Иоанне «искусительные помыслы», хотя он им и противостоял. Среди этих женщин, будучи их «предводительницей», была и Параскева Ковригина, сыгравшая заметную роль в судьбе Иоанна.

Вдруг возникшего женского окружения и внимания к отцу Иоанну Елизавета не принимала и против этого восстала. Протест принимал сколь угодно причудливые формы. Елизавета перестала ходить в храм, не соблюдала посты; могла рыться в столе мужа, забирая отдельные предметы и деньги. Ссоры и споры рождались буквально на каждом шагу и по каждому пустяку. Под 1882 годом Иоанн записывает: «Вечером сегодня вышла крупная неприятность с женою из-за того, что я обличил ее в подделке ключа к моему письменному столу и к внутренним ящикам и во взятии некоторых вещей и денег. Как львица разъяренная она <налетела> на меня и готова была растерзать; от злости ревела, выла, как бешеная; грозила ударить по щеке при детях; корила бабами, т. е. благочестивыми женщинами, имеющими со мною духовное общение в молитвах, таинствах, духовных беседах и чтениях, поносила самым бесчестным образом, а себя возвышала. Господи! Отпусти ей, не вест бо что говорит и творит. Вразуми ее всю омраченную житейскими суетами и сластями, утолсте и расшире и забы Бога!»[140]

Спустя некоторое время в дневнике вновь появляется запись: «Горе мне с домашними моими, с их неуважением к постановлениям церковным, с их лакомством всегдашним, безобраз<ием> в повседневной жизни… забавами, смехами с детьми Руф<иной> и Елисавет<ой>, с кошками и собакой, — с их леностию к молитве домашней и общественной (раз 5–6 в год ходят в церковь — Бог им судья!). Какой ответ они дадут за себя и детей: оне царствовать хотят и царствуют действительно, исполняя все свои прихоти и желания… А как оне воспитывают детей! О, ужас. Вне всякого уважения к уставам Церкви! Сами не соблюдают посты и детей также учат: на 1 неделе Великого поста едят сыр и яйца, не говоря о икре и рыбе. — Кто их вразумит? — Меня не слушают»[141].

Домашней церкви не складывалось… Это удручало Иоанна, поскольку скрыть разлад с женой было невозможно. Немые укоры, а то и пересуды среди прихожан были тому свидетельством. Привыкнув к послушанию и почитанию в приходе, а затем и во всероссийском масштабе, Иоанн все меньше готов был терпеть отношение к себе как к простому смертному в своем собственном доме, непослушание и отступление от церковных правил. В дневнике его упоминания о семье становятся все реже и реже, замещаясь фиксацией горестей и радостей церковно-общественной жизни. Не остается сомнений в том, что спустя десятилетия острота неприязни спала, наступил период некоего равновесия в чувствах и порывах. Елизавета Константиновна даже ощутила в отсутствии своего супруга преимущества, которые ранее ей были неведомы, то есть достаточно свободный образ жизни, за который не надо было ни перед кем отчитываться и получать разрешения.

Для Иоанна «надобность» в супруге осознавалась как необходимость наличия рядом человека, который возьмет на себя все бытовые заботы и одновременно будет в необходимых случаях заботиться и о нем. Он вдруг оценил тот крест, что выпал, не без его участия, на супругу. Он был ей благодарен за то, что она создала дом-пространство, в котором он мог получить хотя бы ненадолго некоторое отдохновение от обязанностей перед Церковью, обществом, людьми. В немногих известных письмах к ней он именует ее особыми словами: «дорогое подружив», «боголюбезная», «богоданная супруга Елизавета». На своем портрете, подаренном матушке Елизавете к пятидесятилетию их венчания, отец Иоанн написал знаменательные слова: «Дорогой возлюбленной супруге Елизавете Константиновне Сергиевой в знак глубокой благодарности за мирное сожитие в продолжение 50 лет».

Как Иоанн, но по собственному выбору, никогда не жил личной жизнью, отдавая себя на служение Церкви, так и Елизавета Константиновна, но только вынужденно, никогда не жила для себя, только круг ее деятельности складывался более узкий, ограничивался служением родным и близким; их радостями она радовалась, их скорбями скорбела. Очень подвижная, с добрым, благообразным лицом, вечная хлопотунья, она любила всех обласкать и пригреть; любила сама постряпать, сама купить провизию, сама за всем присмотреть, чтобы все было чисто и вкусно. Приветливая, всегда ровная, ласковая, Елизавета Константиновна любила, когда кто-то из знакомых навещал ее; тогда она прямо закармливала гостя или гостью.

Среди хозяйственных забот Елизавета Константиновна не забывала и племянниц, которые после смерти сестры воспитывались в ее доме и стали приемными дочерьми. Все свое свободное время она проводила с ними, учила читать и писать по-русски и по-французски, провожала и встречала из гимназии, готовила с ними уроки. Елизавета Константиновна в этом выразила свое нереализованное материнское начало. Посильное участие в воспитании племянниц принимал и Иоанн.

Одна из «дочерей» — Руфина — оставила воспоминания, из которых мы можем почерпнуть сведения о семейной жизни четы Сергиевых в 1870—1880-х годах. В них много фактов повседневной заботливости и внимательности Елизаветы Константиновны к Иоанну. Когда молодость прошла, чувства угасли и несложившаяся семейная жизнь как бы отошла в прошлое, на первое место вышло женское чувство заботливости о человеке, живущем рядом не одно десятилетие, и воспринимать она его стала не иначе как «брата Ивана», выполняя обязанности его «келейницы» и «земного» ангела-хранителя. Изменилось ее отношение и к храму: она регулярно ходила на службы, часто приобщалась в соборе или на дому, а последний год жизни — ежедневно. Она почти нигде не появлялась на людях, почти никуда не ездила, не занималась церковно-общественной деятельностью, немногие знали ее в лицо. Сохранилось всего лишь несколько снимков, запечатлевших Елизавету и Иоанна вместе возле их дома. Хотя есть и отдельные снимки четы Сергиевых на церковно-общественных мероприятиях.

Митрополит Вениамин (Федченков), вспоминая о своей встрече с матушкой Елизаветой в 1900-х годах, оставил нам именно этот образ заботливой «подруги» последнего периода семейной жизни Иоанна и Елизаветы. «На звонок мой, — пишет Вениамин, — вышла встретить нас глубокая седая старушка, вся в старческих морщинах. Я увидел ее впервые. — Батюшка дома? — спросил я ее. — Да, брат Иоанн дома, — кротко ответила она и тихо пошла доложить ему. Тут я понял, что это и есть славная «жена» — матушка знаменитого на весь свет отца Иоанна Кронштадтского. Какая она была простая и тихая. И всегда она была в тени при такой славе «мужа»!»