Иоанн Кронштадтский

Царская семья и «святой» Иоанн Кронштадтский

1 марта 1881 года… Санкт-Петербург… Воскресенье…

Карета, в которой находился император Александр II, возвращалась из Михайловского манежа, где состоялся еженедельный развод войск. Проехав по Инженерной улице, она повернула на набережную Екатерининского канала по направлению к Театральному мосту. Надо было торопиться, царь посмотрел на часы, они показывали 1 час 45 минут… его ждали в Зимнем дворце. Вслед за каретой поспешали конный конвой и охрана в санях.

По обеим сторонам набережной прохожих было немного. Завидев царский экипаж, они останавливались и кланялись своему императору. Царь улыбался на приветствия подданных и даже отдал честь в ответ на приветствие военного фельдшера. Вдруг неизвестный мужчина отделился от решетки канала и, как-то нелепо вскинув руки, бросил под царскую карету белый узелок. Раздался оглушительный взрыв. Охране и немногочисленным зевакам показалось, что время остановилось. Общая мысль мелькнула у всех в голове: Покушение?! Еще одно?! Седьмое! Жив ли император?!

Из разбитой, покосившейся набок кареты вышел Александр. Он перекрестился и, немного пошатываясь, сделал первые шаги.

— Схвачен ли преступник? — спросил он подбежавшего офицера.

— Да, — ответил полковник и при этом добавил: — Государь, благоволите сесть в мои сани и ехать немедленно во дворец.

— Хорошо, но прежде покажите мне преступника.

Император двинулся к тому месту, где находился схваченный молодой человек. Подоспевшие конвойцы поддерживали царя с двух сторон, продолжая уговаривать вернуться к карете. Император не реагировал и шел по направлению к Невскому проспекту. Вокруг уже собралась толпа из случайных прохожих и подоспевшей охраны.

Приблизившись к преступнику на расстояние трех шагов, Александр взглянул ему в лицо. Во взгляде царя не было злобы и ненависти, скорее недоумение. Медленно произнес:

— Хорош!

Император оставался рядом с преступником не более полминуты, а затем повернулся к месту взрыва. Охрана снова предложила ему ехать во дворец.

— Хорошо, — отвечал Александр, — покажите мне место взрыва.

Он подошел к образовавшемуся от взрыва воронкообразному углублению в промерзшей земле, аршина[193] четыре глубиной и аршин с четвертью в диаметре… О чем он думал? Испытывал ли чувство облегчения и благодарил ли Бога за новое чудесное спасение? Намечал какие-то спешные политические шаги?.. Мы никогда не узнаем.

Среди немногих очевидцев, как-то боком прислонившись к решетке набережной, стоял человек лет тридцати. Он выждал, когда Александр приблизился к нему на расстояние не более двух аршин и, воздев руки вверх, бросил что-то к его ногам. Раздался оглушительный взрыв (спустя не более четырех-пяти минут после первого). Царь и стоявшие рядом с ним упали. Когда дым немного рассеялся, оцепеневшему от ужаса взору очевидцев предстала чудовищная картина: человек двадцать раненых, корчась от боли, лежали у тротуара и на мостовой. Александр был недвижен… размозженные ноги оголены, из них струйками текла кровь. Над ним склонился прибывший к этому времени на место событий брат — великий князь Михаил Николаевич.

— Саша, что с тобой?

В ответ он услышал тихий голос: «Скорее домой… Несите меня во дворец… там умереть».

Сани с государем, начавшим терять сознание, по Мошкову переулку и Миллионной улице подъехали к Зимнему дворцу. Когда царя подняли из саней, в них осталась такая масса крови, что ее пришлось потом выливать. По парадной лестнице государя подняли на второй этаж и занесли в кабинет. Вызванный дежурный врач пытался оказать первую помощь.

Александр лежал на своей походной кровати, которую поставили рядом с письменным столом, под портретом его дочери Марии. Простыня, второпях брошенная на него, не закрывала сломанные колени. Он лежал без малейшего движения. Глаза были закрыты… Лицо, руки, ноги были испещрены маленькими черными точками — следы от взрыва динамита. Вскоре прибыли врачи, хирурги, профессора. Предпринята была попытка ампутировать левую ногу, облегчить положение раненого — но усилия врачей результатов не давали.

В кабинет стали собираться близкие: наследник, Александр Александрович с женой, великий князь Михаил… Вдруг буквально вбежал внук Александра II — Николай. Его подвели к постели умирающего деда.

— Папи, — повышая голос, сказал Александр Александрович. — Ваш «лучик солнца» здесь.

Задрожали ресницы, приоткрылись голубые глаза… Видно было, что раненый старался улыбнуться. Он двинул пальцем, но ни поднять руки, ни сказать то, что хотел, он не мог. Подошел протопресвитер А. Н. Баженов и причастил Александра II. Все присутствующие опустились на колени, склонив Голову, молились…

Потом лейб-медик С. П. Боткин, державший руку умирающего, обернулся к новому монарху и объявил: «Все кончено!» Страшное рыдание вырвалось из груди присутствовавших… Дворцовые часы показывали четыре часа пополудни.

Трагическая новость с невероятной быстротой разнеслась по столице. У дворца стал собираться народ: войска, свита государя, министры, горожане… Но внутрь пропускали только членов императорской фамилии.

К вечеру скорбная новость достигла Кронштадта. В короткой дневниковой записи от 2 марта Иоанн Ильич Сергиев отмечает, что получил «страшное известие об убиении Государя Императора торпедою, во время следования Его в санках». Известие это ошеломило отца Иоанна, он в смятении, два чувства борются внутри него. Поначалу ему представляется, что преступников должно охватить раскаяние и покаяние в свершенном зле, как залог спасения души человека. Ему примером служит церковная история: ведь и убийцы Господа, — отмечает он, — если бы покаялись, спаслись бы. Но чуть позже им овладевает чувство мщения и возмездия. В соответствующем эпическом стиле он пишет: «Налетели злые и хищные коршуны на нашего незлобивого Государя и растерзали его; и с ним других неповинных, и протекли потоки крови мученической». Чем же должен воздать Господь за такое злодеяние? Иоанн, не сомневаясь, указывает: «Да воздаст им Господь — этим коршунам в человеческой коже, по делам их, а убитым да даст венцы нетления»[194].

Случившаяся трагедия захватывает Иоанна целиком. Ощущается, что в течение долгого времени он не может «отойти» от нее. Даже на занятиях в гимназии вместо плановых тем по программе он зачитывал ученикам выдержки из газетных статей о гибели императора. Он трактует событие как крест, который необходимо нести, и возможно как способ искупить ранее совершенные императором личные ошибки.

Но все равно ответы на вопросы: Где же Господь? Почему не избавил от трагедии? Забыл ли Он нас? — рождались и формулировались очень трудно. Иоанн ищет скрытый смысл свершившегося. Вдруг его пронзает мысль о царе как о мученике. — Да, все более утверждается он в том, что Господь, попустив такое несчастие, тем призывает народ российский, народ Божий пробудиться от греховного усыпления, очнуться, осмотреться вкруг себя, сознать бездну грехов своих, покаяться и исправиться[195]. «Все очнулись, — записывает впечатление скорбных дней Иоанн. — Все плачут и ахают! Но это ли только нужно? Нужно нравственное очищение, всенародное глубокое покаяние, перемена нравов — языческих на христианские. Омоемся, очистимся, примиримся с Богом — и Он примирится с нами и как мякину разъест и уничтожит всех врагов царя и народа»[196].

И в таковых рассуждениях Иоанн был не одинок. Вся консервативно-монархическая часть общества была того же мнения. Но если царь — «мученик»? То в чем же урок его смерти? — неизбежно возникает еще один вопрос. Ответ в этот раз приходит незамедлительно: его гибель есть свидетельство нравственной трагедии России, а его убийцы — нравственные враги России. «Что же это такое? — возмущался Иоанн. — Открытая дерзкая война своих против своих, против царя и всех его подданных? Ибо здесь все поражаются, если не физически, то нравственно, сердечно… Но, дерзкие и слепые, они воюют сами против себя… истребляют все преступное, свое семя — семя антихриста. Да, антихриста: ибо они его дух. Они воюют против всего, что священно для всех христианских народов, царей; свергнув царей, они хотят водворить безначалие и грубый произвол, безверие, безнравственность, бесправие, страх и ужас. Но не удастся им это».

Вдруг он осознал, что то, что было или казалось столь привычным и неизменным: царь, власть, закон, порядок, обязанности подданных… требует переосмысления, требует от него не только абсолютного признания и принятия, но и каких-то конкретных практических действий. Каких? — он еще не мог сформулировать, но что «надо что-то делать и ему», простому приходскому священнику, чтобы обеспечивать политическую стабильность и не допустить покушений на нее со стороны кого бы то ни было — стало для него очевидным.

В 1850—1870-х годах в дневниковых записях Иоанна Сергиева практически отсутствуют политические комментарии, зримо видно, что он «вне» политических событий в стране. По существу «мимо него» прошли Великие реформы 1860-х годов: отмена крепостного рабства, введение земского и городского самоуправления, перестройка судебной системы, армии, финансов, просвещения, печати и другие преобразования эпохи Александра II.

Политическое устройство России Иоанн воспринимал как само собой разумеющееся и необходимое и единственно возможное. Он относился к царской власти как к проявлению Промысла Божия, как к некоему дару свыше, тесно связанному с божественным даром веры. Убежденность в божественности самодержавия в немалой степени питалась идеей о том, что Бог создал на земле царей по образу своего небесного единодержавия. «Кто посаждает на престоле царей земных? — спрашивает он в дневнике и отвечает: — Тот, Кто Один от вечности сидит на Престоле огнезрачном и Один в собственном смысле царствует всем созданием — небом и землею со всеми обитающими на них тварями»[197]. Для Иоанна, воспитанного на идеалах уваровской триады «Православие. Самодержавие. Народность», эти ценности совместны, едины для всех подданных и не подвластны какому-либо сомнению и уж тем более насильственному изменению.

И вдруг события 1 марта 1881 года раскрывают перед ним страшное обстоятельство: оказывается, есть кто-то, не просто высказывающий сомнение относительно «родных» Иоанну и, как ему казалось, всем россиянам государственно-политических ценностей, но и даже покушающийся на жизнь императора — воплощение порядков, законов, образа веры и жизни!

Возможно ли такое в нравственно здоровом обществе? — задается он вопросом. — Нет! — Отсюда делается вывод: Россия в очевидном нравственном кризисе, обществу необходимо очнуться, покаяться, примириться с Богом, переменить нравы — от языческих на христианские! Но, — убежден Иоанн, — и этого теперь мало: необходима борьба с врагами царя и народа; и ее он, как и другие верноподданные, должен вести неотступно и непременно!.. Так его пастырские обязанности трансформировались и приобретали вполне очерченные обязанности политические. — Однако кто же в стане врагов? — уточняет для себя священник. Ответ, как кажется ему, очевиден: интеллигенция, безбожники, всякий, сомневающийся в истинах православия.

Чувства, которые испытывал Иоанн к погибшему императору, вполне соответствовали тому, что высказал известный российский юрист и историк Б. Н. Чичерин: «Монарх, который осуществил заветные мечты лучших русских людей, который дал свободу двадцати миллионам крестьян, установил независимый и гласный суд, даровал земству самоуправление, снял цензуру с печатного слова, этот монарх, благодетель своего народа, пал от руки злодеев, преследовавших его в течение нескольких лет и, наконец, достигших своей цели. Такая трагическая судьба не может не произвести потрясающего действия на всякого, в ком не помутилась мысль и в ком не иссякло человеческое чувство».

В дневнике Иоанна можно обнаружить не одно место, где он будет вновь и вновь возвращаться к своим чувствам и отношению к погибшему императору. Вот одна из таких записей: «Примири меня, Господи, с памятью убиенного злодеями императора Александра II, который хоть тяжко согрешил в жизни, но человеческими грехами, коих не чужд и я, многогрешный. Прости ему и мне грехи вольные и невольные и излей в сердце мое любовь к венценосному мученику, коему Ты простил грехи за его насильственную смерть. — Он был верующий и доброжелательный; он любил Россию и сам был на войне за освобождение единоверных славян»[198].

Неприязнь, а можно выразиться и точнее — ненависть к «ниспровергателям, бомбистам и революционерам» только возросла, когда Иоанн Сергиев узнал, что «свили они гнездо свое» и в Кронштадте, совсем недалеко от Андреевского собора. Тут можно привести характерную запись-наблюдение из дневника Иоанна: «Офицеры кронштадтские на исповедь и к причастию не ходят. Вот плод вольнодумства! Вот плод театров, клубов, обедов, маскарадов! Развращение души! Приложи им зла, Господи»[199]. Имя одного из «вольнодумцев» стало известно Иоанну — лейтенант Николай Евгеньевич Суханов. В Кронштадт он попал, отслужив несколько лет на Балтике, Дальнем Востоке и в Сибирской флотилии. Следствие выяснило, что с «террористами» — Желябовым, Перовской, Кибальчичем и Колодкевичем — он познакомился зимой 1879 года. На кронштадтской квартире у него проходили собрания с обсуждением политических вопросов.

…В один из воскресных дней собралась большая компания офицеров. Хозяин представил двух штатских, назвав одного Андреем — Желябова, другого Глебом — Колодкевича. Шел общий разговор ни о чем.

— Господа, — через некоторое время обратился к присутствующим Суханов. — Эта комната имеет две капитальные стены, две другие ведут в мою же квартиру. Мой вестовой — татарин, почти ни слова не понимающий по-русски, а потому нескромных ушей нам бояться нечего и мы можем приступить к делу.

Повернувшись к высокому штатскому, прибавил: «Ну, Андрей, начинай!»

— Так как Николай Евгеньевич передал мне, — начал тот, — что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью партии «Народная воля», борющейся с правительством, то я постараюсь вас ознакомить с той и другою, как умею. Мы — террористы-революционеры… — Офицеры вздрогнули и в недоумении посмотрели друг на друга… — убеждены, — продолжал оратор, — что народная революция неизбежна, правительство насквозь прогнило и вместе с самодержавной властью в потоках крови пытается утопить всякий протест… Но вызвать революцию, поднять народ на борьбу, борьбу вооруженную, можно только методом террора в отношении властителей…

Интересно было видеть перемену, происшедшую в настроении общества. Беззаботная, довольно веселая компания офицеров, собравшаяся поболтать об общих проблемах и посудачить о политике, как по мановению волшебного жезла стала похожа на группу заговорщиков: лица понемногу бледнели, глаза разгорались, все затаили дыхание, и среди мертвой тишины слышен был лишь голос оратора.

Желябов говорил еще минут сорок, рисуя положение дел в России, излагая и объясняя программу партии и методы ее борьбы, призывая окружавших его офицеров на практическую борьбу с правительством. Завершил он свое выступление короткой, но жуткой фразой: «Всех, кто не с народом и не с нами, под бомбы!»

Трудно передать впечатление, произведенное на присутствующую публику этой речью. Никто не был готов услышать подобные смелость и откровенность. Да, все привыкли говорить о правительстве и осуждать его действия, как и о «революционерах», только в тесных кружках, где все друг друга знают и друг другу доверяют. А тут… их зовут на баррикады! Под влиянием услышанного пошли оживленные разговоры, строились всевозможные планы самого революционного характера. Если бы в это время вошел посторонний человек, он был бы уверен, что попал на сходку самых горячих заговорщиков-революционеров. Он не поверил бы, что за час до этого все эти люди частью почти совсем не думали о политике, частью относились отрицательно к революционерам. Но ему и в голову не пришло бы, что завтра же большая часть этих «революционеров» будет с ужасом вспоминать о минувшем вечере.

Так зародился в Кронштадте первый военный революционный кружок. Конечно, очень немногие из бывших на созванной Сухановым сходке реально вошли в него. Чтобы избежать провала, собрания проводились по всем правилам конспирации. Постепенно сформировался небольшой кружок морских офицеров, который формально примкнул к партии «Народная воля» и держал связь с центром. Квартира Суханова стала местом сбора нелегальных собраний. Но всё продолжалось очень недолго: в ночь на 28 апреля 1881 года Суханов был арестован, и ему предъявили обвинение в террористической деятельности: участие в проведении подкопа для заложения бомбы, снаряжение мины, теоретическая разработка и сбор метательных снарядов.

Процесс над первомартовцами шел в 1881–1882 годах. Первыми, кого полиция сумела найти и арестовать, были А. И. Желябов, С. Л. Перовская, Н. И. Кибальчич, Т. М. Михайлов, Н. И. Рысаков, Г. М. Гельфман. Следствие и суд были скорыми, а приговор — жестоким. 3 апреля 1881 года все они, кроме Геси Гельфман[200], были повешены на Семеновском плацу. Тела были погребены на Преображенском кладбище[201].

Спустя год состоялся еще один процесс над остальными народовольцами. Тогдашняя Россия так и не услышала голос тридцатилетнего лейтенанта Суханова. Хотя ему и удалось сказать большую речь в ходе суда. «Я сошелся с социально-революционной партией, к которой теперь принадлежу, — говорил он. — Я не теоретик, я не вдавался в рассуждения, почему необходим другой государственный строй, а не настоящий. Я только чувствовал, что жить теперь стало слишком гадко: все правительственные сферы испорчены, все основы подгнили. Всем честным людям, видящим, как грабят народ, как его эксплуатируют и как печать молчания наложена на уста всех хотящих сделать что-нибудь полезное для блага родины — тяжело. И такое тяжелое положение могло длиться еще долгие годы. И я принес свои знания на пользу террористической партии, в успешной деятельности которой я видел залог обновления государства».

Из двадцати подсудимых лишь один был освобожден от наказания, десять приговорены к смертной казни, девять — к различным срокам каторги. Уступая общественному мнению, ратовавшему за смягчение наказания осужденным, Александр III смягчил окончательный приговор: смертная казнь была заменена на вечную каторгу. Царская милость не коснулась Суханова, как изменившего военной присяге, однако виселицу ему заменили расстрелом — более «почетной» казнью.

19 марта 1882 года из Петербурга к Купеческой стенке Кронштадта подошел небольшой пароходик, привезший из Петропавловской крепости Суханова. В фургон, ожидавший его, где уже сидел священник в траурном одеянии с крестом и Евангелием, посадили еще четверых жандармов. Медленно проехали к Цитадельским воротам. По сторонам дороги и вплоть до места казни расставлены были две цепи из офицера, унтер-офицеров и матросов с ружьями. У крепостного рва был поставлен «позорный столб». Перед ним в виде полукруга — взводы от всех флотских экипажей и минных рот при офицерах и унтер-офицерах, барабанщиках и горнистах.

Несмотря на ранний час и на то, что о предстоящей казни не было известно никому, окружающая местность была наполнена народом, преимущественно нижними чинами, торговцами, ремесленниками, рабочими.

Фургон остановился, из него вышли Суханов, священник и жандармы. Суханова провели вдоль фронта и поставили около столба лицом к фронту. Раздалась команда: «На караул!». Суханова заставили снять шапку, и началось чтение приговора, которое продолжалось с полчаса. По окончании чтения было скомандовано: «На плечо!» С Суханова сняли арестантский халат, и госпитальные служители надели на него рубашку с длинными рукавами и наглухо пришитым колпаком. Когда она была надета, при помощи ее рукавов Суханов был привязан к столбу; к нему же привязана была его голова.

Из-за фронта вышли унтер-офицер и 12 рядовых стрелков первого флотского экипажа с заряженными ружьями… Солдаты взяли на прицел… По знаку унтер-офицера последовал залп. Смерть была мгновенной: все 12 пуль попали в область груди, сердца и в голову… Бой барабана прекратился. Тело отвязали от столба, положили в простой деревянный гроб и на ломовом извозчике отвезли на городское кладбище. Место захоронения неизвестно. Церковных обрядов и поминовений не удостоен.

…События 1 марта 1881 года встревожили российскую правящую элиту, которая почувствовала реальную угрозу своему всевластию и потому характеризовала прежние реформы не иначе как «преступные», «ошибочные». Обер-прокурор К. П. Победоносцев — пропагандист и агитатор за курс «полный назад», уже спустя несколько дней после покушения на Александра II писал будущему Александру III: «Час страшный, и время не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда. Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, — о, ради Бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Ваша: это ясно для меня, как день… Безумные злодеи, погубившие Родителя Вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семя можно вырвать только борьбою с ними на живот и на смерть, железом и кровью… Новую политику надобно заявить немедленно и решительно. Надобно покончить разом, именно теперь, все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании»[202].

Но Александра III и не нужно было «агитировать», поскольку он был убежден, что убийство отца стало следствием проводившихся при нем либеральных реформ. 29 апреля 1881 года императором был подписан и на следующий день опубликован составленный Победоносцевым документ, известный в историографии как Манифест о незыблемости самодержавия. Он возвестил об отходе от прежнего либерального курса и призвал «всех верных подданных служить верой и правдой к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю Русскую, — к утверждению веры и нравственности, — к доброму воспитанию детей, — к истреблению неправды и хищения, — к водворению порядка и правды в действии всех учреждений».

Вступив на престол, Александр III в значительной степени «сбавил ход» реформ отца, уповая на необходимость сохранения и укрепления российской государственности, то есть как он понимал — всевластия самодержца, противоборства революционерам и возможной революции. Это повлекло за собой внесение «поправок» в прежние реформы, среди которых: усиление административного контроля над газетами и журналами; укрепление дисциплинарного порядка в средних школах и ограничения для поступления в них детям городских низов; ущемление автономии университетов; введение контроля над сельским и волостным крестьянским управлением; упразднение мировых судей; ограничение представительства крестьян в губернских и уездных земских учреждениях и одновременно расширение возможностей дворян в них; подчинение земств, городских дум и управ губернаторам. За этими действиями в исторической науке закрепилось наименование «контрреформы».

В освободительном и даже в либеральном движении России личность нового императора не вызывала восторга. Оценки, характеристики и эпитеты в адрес царя, собранные воедино в книгах известного советского исследователя репрессивной политики царизма Н. А. Троицкого[203], производят впечатление! Царь-«удав», отрицавший какие-либо уступки и считавший насилие единственно возможным способом обуздания недовольных. С самого начала своего царствования он взял за образец деда — Николая I, который показал русскому народу «максимум возможного и невозможного по части палаческого способа» управления страной. Все в личности Александра III: его убеждения, которые едва ли не умещались в девиз будочника Мымрецова «Тащить и не пущать!», и скандальная для монарха безграмотность, снискавшая ему в обществе титло «венценосного Митрофана», даже несуразная внешность («бегемот в эполетах», по выражению А. Ф. Кони) — все на удивление гармонировало с его карательной политикой, такой же реакционной, скандальной и несуразной, как сама личность царя.

Александр III не мог не понимать, что изменения в жизни России, привнесенные реформами 1860—1870-х годов, объективно выбивали почву из-под ног «первого сословия» — дворянства, и, естественно, оно было недовольно этим и требовало от царя защиты. Граф Д. А. Толстой, вступая на пост главы правительства, прямо заявил императору: «Ваши предки создали Россию, но они нашими руками ее создавали!» Царь тогда «покраснел» и ответил, что он этого не забывает[204]. Действительно, в своих последующих публичных выступлениях он подчеркивал «первенствующее» место дворян везде и во всем как «главной опоры самодержавия».

Однако «контрреформы» уже не могли остановить «российский локомотив», набравший ход в десятилетия реформ, особенно в сфере экономических преобразований. Страна бурно развивалась. С 1858 по 1897 год ее население увеличилось на 52 миллиона человек (с 74 до 124), тогда как на территории вновь присоединенной Средней Азии проживало немногим более одного миллиона человек. Городское население удвоилось, хотя и составляло всего 13 процентов общих показателей. Отдельно следует сказать о настоящем расцвете российской науки и культуры. Во второй половине XIX века свершены научные открытия и созданы изобретения мирового значения, создавшие славу российской науке.

Хотя Иоанн Кронштадтский не был вхож во дворец, не был знаком с императорской семьей, не являлся духовником никого из августейших особ, но сохранившиеся свидетельства говорят о том, что его знали и «наверху». Из уст в уста передавалась беседа Александра III с камер-фрейлиной Александрой Андреевной Толстой (двоюродной тетушкой Л. Н. Толстого), состоявшаяся в 1891 году. Император спросил Толстую:

— Скажите: кого вы находите самыми замечательными и популярными людьми в России? Зная вашу искренность, — добавил он, — я уверен, что вы скажете мне правду. Меня, конечно, и не думайте называть.

— И не назову, — отвечала А. А. Толстая.

— Кого же именно вы назовете? Это меня очень интересует.

— Во-первых, Льва Толстого…

— Этого я ожидал, — заметил государь. — А далее?

— Я назову вам еще одного человека, — немного подумав, проговорила графиня.

— Но кого же, кого? — торопил император.

— Отец Иоанн Кронштадтский!

Государь рассмеялся и сказал:

— Мне это и не вспомнилось… Но я с вами, пожалуй, согласен.

Доподлинно трудно предположить, что же заставило императора согласиться с А. А. Толстой. Может, просто вежливость, так как вряд ли что-либо конкретное он знал об Иоанне.

В конце сентября 1894 года император Александр III переехал в Крым, в Ливадию, где надеялся побороть навалившуюся на него болезнь. Но его состояние продолжало ухудшаться: горлом шла кровь, ноги опухли, дышать было трудно.

Свидетельство его жуткого состояния оставил нам один из лечивших императора врачей, И. А. Вельяминов, ставший невольным очевидцем прогулки царя в экипаже. Он пишет: «За кустами какой-то шорох как бы от колес экипажа по гальке и топот лошадей… Из-за кустов выехал экипаж. В экипаже сидели государь и императрица. Государь так изменился, что я сразу его не узнал; голова совершенно маленькая, что называется, с кулачок; шея тонкая, затылка у этого великана не было, настолько он похудел; пальто висело, как на вешалке; знаменитых его плеч, богатырской груди и вообще могучего торса как не бывало. Он, видимо, спал, сидя в экипаже, и поддерживаемый императрицей, качался, как пьяный. Экипаж проехал трусцой, как видение, и исчез за кустами. Было ясно, что эта дорожка в саду была выбрана для прогулки с тем, чтобы никто не мог видеть государя. Я был поражен и удручен до слез. Все мне стало ясно — это был умирающий человек, а вчера все говорили об отъезде в Грецию и о проектах на будущую зиму. Что за люди! — подумал я. — Это — дети! Что же тут говорить об отъезде, когда, видимо, приходится считать дни».

Информация о болезни императора до времени не разглашалась. Из сохранившейся переписки К. П. Победоносцева с Иоанном Сергиевым следует, что именно обер-прокурор 28 сентября 1894 года уведомил Иоанна о тяжелой болезни Александра III. В ответ Иоанн написал: «Сегодня имел честь получить Ваше дорогое письмо, и искренно скорбя о болезненном состоянии нашего доброго, великодушного и милостивого государя, возношу сердечную молитву всюду о его исцелении и сохранении на много лет вседержавным царем царствующих»[205].

Зачем это сделал Победоносцев, остается тайной, но, может, это имеет отношение к настроениям в царской семье и среди ближайшего окружения в пользу приглашения в Ливадию Иоанна Сергиева. Ведь понятно, что тот мог быть в отъезде, готовиться к намеченным службам или болеть, то есть ему в любом случае необходимо было какое-то время, чтобы «собраться в дорогу».

…В храме Иоанна Богослова Леушинского подворья, что на Бассейной улице Санкт-Петербурга, служил Иоанн Кронштадтский. Как всегда, было много народу, и петербуржцев, и приезжих. Среди последних — игуменья Ювеналия (Ловенецкая) и послушница Тамара (Марджанова) из Бодбийского монастыря (Грузия).

После обедни для почетных и близких священнику гостей был чай. Иоанн сидел за столом, пил чай, разливая и другим из своего стакана по блюдцам, тут же благословляя поминутно подходивших к нему матерей с детьми и разных лиц, а на высказываемые ими горести и вопросы отвечал назидательными словами. Кажется, ничто не ускользало от его проницательных глаз. Вот он заметил, что гости из Бодбийского монастыря сидят в сторонке и не принимают участие в трапезе. Сейчас же он передал им свою тарелку с пирогом. Такой «знак внимания» был обычной для Иоанна формой поведения в ходе совместных трапез. Один из участников такого рода пиршеств объяснял это и для себя, и для других следующим образом: «Мысль о единении всех верующих о Христе в Божественной литургии продолжает управлять его действиями, и он, пусть тут близко сидят радушные хозяева трапезы, начинает наливать всем близко сидящим вино и ласково угощает их, переливает из своего сосуда в другие, берет густую ветку винограда, разделяет ее на части, угощает всех, около находящихся, а некоторых подзывает к себе издали и дает им в руки, разламывает на части апельсин и с ним делает то же, кладет в чужие стаканы и чашки сахар, хотя бы туда его много было положено раньше, и все это сопровождает разными назидательными наставлениями».

Закусив, Иоанн прошел в свою комнату. На ходу послушница Тамара обратилась с просьбой принять ее. Он не отказал. Усадив рядом с собой, внимательно выслушал, успокоил, ободрил, напутствовал на добрые дела. Его спокойный тон и участливый взгляд сделали свое дело — Тамара ощутила радость и одновременно успокоение души, казалось, трудности и скорби, угнетавшие ее в последнее время, отошли на второй план… благодатные слезы выступили на глазах. Растроганная, она попросила батюшку подписать его фотографическую карточку. Он и в этом не отказал и стал писать: «На благословение послушнице», но остановился, посмотрел на Тамару каким-то загадочным взглядом и, улыбаясь, сказал: «Нет, ты не послушница, а не то монахиня, не то схимница». При этих словах он зачеркнул написанное «послушнице» и начертал маленькое «с»… и «монахине». То есть вышло — «схимонахине»[206].

Вдруг в комнату кто-то настойчиво постучал… Взволнованный голос взывал: «Батюшка, батюшка, вам телеграмма… срочная… из Синода». Иоанн торопливо поднялся. Обернувшись к Тамаре, развел руками, дескать, не серчай, вызывают, и разговор окончен. Открыл дверь и взял телеграмму. Вокруг уже все суетились, недоуменно переглядывались и переговаривались. Новость была неожиданной и нежданной. Правда, по внешнему виду Иоанна этого сказать было нельзя. Он вел себя непринужденно и спокойно. Развернул сложенный бланк и прочитал, сначала про себя, а потом вслух, для всех: «Ваше высокопреподобие, отец Иоанн! Вас ожидают в Одессе. Далее морем в Севастополь и в Ливадию… Подробности нарочным. К. Победоносцев».

8 октября к причалу в Ялте пришвартовался корабль «Эриклик». На его борту были Александра Иосифовна — великая княгиня, ее дочь — Ольга Константиновна, королева эллинов, Мария Георгиевна — великая княгиня, греческая принцесса, а вместе с ними — Иоанн Кронштадтский, которого официально пригласила Александра Иосифовна. Встречал их цесаревич — Николай Александрович.

По приезде в Ливадию все отправились в малую церковь при дворце. Иоанн отслужил заздравную литургию, а также молебен. Приезд Иоанна озадачил многих, в том числе императрицу Марию Федоровну[207], так как государь не благоволил к нему, и она не знала, как доложить о случившемся. Государь был глубоко верующим, но прежде всего строго придерживался традиций православия, а православие не допускает, чтобы молитвы одного священника имели больший доступ к Престолу Всевышнего, чем молитвы всякого другого, кроме святых. Святым же отец Иоанн Церковью признан не был, поэтому в глазах православного человека он как бы грешил тем, что придавал своим молитвам особенное значение. Государь подозревал у отца Иоанна желание «выдвинуться» и «бить на популярность», а «популярничание» государь ненавидел и искренно презирал.

Весть о прибытии в Крым отца Иоанна мгновенно распространилась по округе, и дом, где его поселили, стал осаждать народ. Толпа собиралась с трех часов утра, и как только в шесть утра батюшка появлялся в подъезде, люди подходили к нему под благословение.

В воскресный день, 9 октября, Александр III исповедовался и приобщился Святых Тайн у своего духовника протопресвитера Иоанна Янышева. Цесаревич Николай Александрович по просьбе отца беседовал с Иоанном Кронштадтским и передал его слова, что он «чувствует над Собой его молитвы» и примет священника в ближайшее время.

Действительно, на следующий день, утром, император пожелал (по настоянию царицы) принять отца Иоанна. Войдя в кабинет, он увидел государя. Александр стоял в наброшенной на плечи шинели.

— Я не смел пригласить вас сам, — встретил он вошедшего. — Благодарю, что вы прибыли. Прошу молиться за меня. Я очень недомогаю.

Они вдвоем перешли в другую комнату, молча встали на колени. Иоанн вслух читал молитвы. Александр молился с чувством, склонив голову и углубившись в себя. После молитвы государь встал и, обращаясь к Иоанну, произнес: «Благодарю вас… Прошу и впредь молиться за меня».

Иоанн ответил согласием и поинтересовался: прикажет ли государь ему остаться или нужно уехать.

— Делайте как знаете, — услышал он в ответ.

После этого посещения Александру III стало настолько лучше, что появилась слабая надежда, если не на полное выздоровление, то на улучшение, которое позволило бы больному прожить при строгом соблюдении советов врачей еще годы. Иоанн же дал себе зарок не уезжать, пока он сам не причастит высокого больного.

Вечером этого же дня (10 октября) дворец облетела весть о прибытии невесты цесаревича — принцессы Алисы Гессенской. Вместе с встречавшим ее Николаем они приехали во дворец в коляске прямо из Симферополя. Перед дворцом был выставлен почетный караул. У Алисы в руках был большой букет, поднесенный ей цесаревичем.

Выйдя из коляски, они вместе с императрицей Марией Федоровной поднялись наверх к государю. Там вчетвером они оставались 20–30 минут. Сцена, происходившая в спальне царя, была трогательна и драматична. Всем было известно, что за несколько лет перед тем Алиса приезжала в Петербург еще совершенно молодой девушкой к своей сестре, великой княгине Елизавете Федоровне. Поговаривали, что целью приезда было знакомство с русской царской семьей, так как ее прочили в невесты наследника. Однако тогда она не понравилась Александру III, но произвела глубокое впечатление на наследника. Так или иначе, но из этого приезда в Петербург ничего не вышло; слышно было, что государь воспротивился этому браку. Принцесса уехала недовольной и обиженной, а Николая отец отправил в кругосветное путешествие.

Когда государь заболел, явилась неотложная необходимость женитьбы наследника, так как по традиции русский царь не мог быть холостым. Подходящей невесты не было, вспомнили о принцессе Гессенской, а, вероятно, о ней напомнили цесаревич и Елизавета Федоровна. Не без больших колебаний государь дал свое согласие на спешный брак сына, признавая тем самым свое безнадежное положение.

Оставив императора, Мария Федоровна с сыном-женихом и его невестой отправились в Большой дворец, где была приготовлена парадная встреча и собралась почти вся царская семья. В церкви служилось благодарственное молебствие по случаю благополучного прибытия августейшей невесты. Все, кто в тот момент был в Ливадии, устремились смотреть на молодых.

Император Александр остался один в спальне на втором этаже, лежа в кровати. Через открытые окна видно было, как садилось солнце, отражаясь на совершенно спокойной, как зеркало, темно-синей поверхности моря, уже слегка подернутого, как кисеей, легкой дымкой вечернего тумана. Чувствовалась ночная свежесть октябрьского, но по-прежнему теплого крымского вечера. В воздухе пахло последними осенними розами и специфическим, пряным ароматом лавровых кустов. Издалека доносились звуки оркестра, игравшего национальный гимн, взрывы «ура!» и какой-то неопределенный размеренный шум — то уходил по крупной гальке аллеи невидимый, но слышимый караул. В опускавшейся ночной темноте императору так зримо почувствовалось, что «прекрасное старое» уходит, уходит вместе с ним, а на смену заступает «новое» — неведомое, незнаемое, непонятное… Александр, одинокий в эту минуту, беспомощный и больной, но еще всесильный самодержец российский, ощутил неотвратимость перемен и свою человеческую неспособность воспротивиться им. В душе — тоска, безнадежность, грусть… от них защипало глаза, повлажнели веки… предательская слеза вот-вот норовила сорваться с ресниц… Император закрыл глаза, и ему, как наяву, послышалось:

…Вдруг вспыхнувшие в царской семье надежды на выздоровление не оправдывались. Государь слабел буквально на глазах. Он чувствовал себя очень утомленным. Отеки ног сильно увеличились, так что без помощи посторонних он более не мог перемещаться. Вызванные во дворец медицинские светила бесконечно заседали, но помочь уже ничем не могли. Александр III угасал.

Но людям свойственно верить и надеяться до последнего и в меру сил своих способствовать свершению ожидаемого и чаемого. Но если и это было уже невозможно, то можно было просто надеяться на чудо. Очевидно, это последнее понемногу овладевало всеми. Но чудо возможно только при содействии Церкви и святых или тех, кто прославился чудесами и исцелениями и кто народом почитался за праведника и святого. Наверное, в условиях тяжелой болезни императора в семействе Романовых сочли за благо пригласить такого человека, сделав это скорее от отчаяния, чем ожидая реальных результатов.

Иоанн, в ожидании возможного нового приглашения к царю, времени не терял и не сидел на одном месте. 11 октября он едет в Ялту, где служит литургию в городском соборе при огромном стечении народа, а затем совершает молебен о здравии Александра III.

12 октября Иоанн по просьбе членов императорской семьи служил обедню в Ореандской церкви[208]. Наследник впервые присутствовал на богослужении, столь непохожем на привычное ему с детства придворное. «Он очень резко делает возгласы, — заметил Николай Александрович в своем дневнике, — как-то выкрикивает их. Он прочел свою молитву за Папй, которая произвела сильное впечатление на меня»[209]. В этот же день Иоанн успевает побывать в имении великого князя Александра Михайловича, в имении князя Юсупова и во дворце князя Воронцова.

13 октября был день рождения великого князя Михаила Николаевича, и все дети государя, а также наследник с невестой завтракали у князя в Ай-Тодоре. И вновь, теперь в Ай-То-дорской церкви, служил Иоанн. Не всех его служба впечатлила. Как заметил именинник, было как-то странно видеть очень нервно настроенного человека, с каким-то резким голосом, отрывистыми движениями, совершающего литургию.

По возвращении в Ливадийский дворец Иоанн принимает делегации православных Крыма. В последующие дни он побывал в имении Селям графа Орлова-Давыдова, в Гурзуфе и служил в церкви села Аутка.

17 октября император срочно потребовал к себе отца Иоанна. Свершилось то, чего желал священник: он исповедовал и причастил государя. Таким образом, как он сам определил, миссию свою в Ливадии можно было считать оконченной. В этот раз на государя Иоанн произвел очень хорошее впечатление, хотя весь этот акт и был для него, бесспорно, очень утомительным.

В 11 часов дня члены царской семьи снова собрались на молебен в Ореандской церкви. Теперь по случаю чудесного избавления царской семьи от опасности при крушении царского поезда в Борках в 1888 году[210]. Как и несколько дней назад, служил Иоанн Кронштадтский.

Однако 18 октября случилось то, о чем все предпочитали не думать и вместе с тем боялись и со страхом ожидали — началось резкое ухудшение самочувствия больного.

Утром следующего дня, в день своих именин, Иоанн получает многочисленные телеграммы из десятков и десятков городов России. Он спешит на службу в дворцовую церковь. По окончании литургии пришла весть из дворца — срочно прибыть к императору. Вряд ли это было личное желание государя, скорее и в этот раз он уступил императрице, все еще надеявшейся на чудо.

Александр исповедовался и причастился. В конце он пожелал, чтобы Иоанн возложил руки на его голову.

— Отдохните… вам трудно так, — через некоторое время проговорил император.

— Нет, нет… я не чувствую усталости… Не тяжело ли вашему величеству? — ответствовал Иоанн.

— Напротив… Мне очень легко, когда вы держите…

— Это от того, что я явился тотчас по совершении литургии и дланями своими я держал Пречистое Тело Господне и был причастником Святых Таин.

— Вы — святой человек. Вы — праведник. Вот почему вас любит русский народ, — медленно произнес Александр.

— Да, — отвечал Иоанн, — ваш народ любит меня.

— Любит, потому что он знает, кто вы и что вы…

Ночь на 20 октября была особенно тревожна. Государь стонал, испытывая мучения. Одышка не давала ему спокойно дышать… Он упросил поднять его и устроить в полусидячее положение… Иногда он впадал в забытье, но вдруг со стоном просыпался… Однако ни на что не жаловался. Его пересадили в кресло… подали утренний кофе.

Государь выразил желание вновь видеть отца Иоанна.

«Я поспешил явиться, — читаем мы запись Иоанна. — По желанию государыни императрицы я прочитал молитву об исцелении болящего и помазал его елеем из лампады от чтимой чудотворной иконы, доставленной усердствующими чрез одного из ялтинских священников»[211].

В спальню стали приходить близкие и родные императора. Появились великий князь Владимир Александрович, сестра государя великая княжна Мария Александровна, герцогиня Эдинбургская, члены императорской фамилии. Казалось, государь не удивлялся их появлению, но каждого ласково обнял и поцеловал. Постепенно собралась вся семья. Дети и родня осознавали близость кончины Александра и мысленно прощались с ним, как и он прощался с родными и близкими ему людьми. Самообладание императора было так велико, что он даже поздравил великую княгиню Елизавету Федоровну с днем ее рождения.

После трех часов дня государь пожелал причаститься. Пришел духовник царской семьи отец Иоанн Янышев. Вместе с ним вошла вся семья и министр двора, все встали на колени, и умирающий царь внятно, на вид совершенно спокойно, стал читать молитву перед причастием: «Верую, Господи, и исповедую…»

После причастия государь как будто несколько оправился и продолжал оставаться в том же кресле среди своих самых близких членов семьи. Стоявшая на коленях государыня обнимала голову Александра, склонившуюся набок и прислонившуюся к голове императрицы. Больной больше не стонал, но еще поверхностно дышал, глаза были закрыты, выражение лица спокойно. Члены семьи стояли вокруг на коленях, Иоанн Янышев читал отходную. Врач взял пульс… его не было, прекратилось и дыхание. Государь скончался. Императрица не двигалась, как окаменевшая. Все вокруг плакали. В скорбном молчании стоял и Иоанн Кронштадтский.

Но вот все начали подыматься с колен и подходить к покойнику… Лишь царица оставалась в том же положении около часа, не двинув ни одним мускулом. Прощались члены семьи, свита и ближайшая прислуга. Императрица не двигалась. Прощание закончилось. Она всё продолжала сидеть в той же позе, обнимая голову своего мужа. Только теперь окружающие заметили, что она была без сознания. Ее подняли и на руках отнесли на кушетку.

В четыре часа пополудни на площади перед Малой церковью в Ливадии протопресвитер Янышев прочитал манифест, в котором император Николай II возвестил народу своему о кончине Александра III и о вступлении своем на прародительский престол. Потом приведены были к присяге на служение новому государю России особы царской фамилии, чины двора и войска.

Гроб с телом Александра III через Ялту, Севастополь, Спасов Скит (место крушения царского поезда в 1888 году), Харьков, Орел и Москву был перевезен в Санкт-Петербург. Иоанн Кронштадтский был в составе свиты, сопровождавшей траурный поезд. 7 ноября в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга сонм иерархов Русской церкви во главе с митрополитом Санкт-Петербургским Палладием (Раевым) совершил отпевание самодержца. Столь долгого и торжественного прощания с царем Россия не помнила: как будто предчувствовали, что хоронить Романовых больше не придется.

Завершившееся царствование Александра III как будто было призвано убедить подданных империи в том, что любые уступки, завоеванные при самодержавии, непрочны, поскольку зависят от воли очередного монарха. Лев Толстой определил деятельность этого самодержца как «разрушившую все то доброе, что стало входить в жизнь при Александре II, и пытавшуюся вернуть Россию к варварству времен начала нынешнего столетия».

Пребывание Иоанна Кронштадтского в Ливадии в трагические дни болезни и смерти Александра III никак не сказалось на отношении к нему двора. Не возникло никакой близости, он остался тем же, кем и был — просто одним из многочисленных священников православной церкви, протоиереем Андреевского собора в Кронштадте, не «свой», но теперь и «не совсем чужой». Более того, среди царской семьи были и те, кто открыто выражал свою антипатию к Иоанну Кронштадтскому. Великий князь Николай Михайлович признавал «недюжинность» священника, но все же видел в нем прежде всего «актера», умевшего приводить толпу и отдельных более слабых характером лиц (чаще всего женщин) в религиозный экстаз и пользоваться для этого обстановкой и сложившимися условиями. В своих публичных беседах, уже после Октябрьской революции, князь довольно едко высказывался об Иоанне: «Манеры у него порывистые, истерические: молится, как будто Богу приказывает — вот его Бог часто и не слушается… Помню я Иоанна Кронштадтского на праздновании крестин Наследника в Ново-Петергофском дворце: восседал он там за парадным столом среди больших сановников в великолепной шелковой рясе с орденскими звездами — такой румяный, упитанный и усердно пьет шампанское. Как Александру Третьему он предсказал выздоровление, так новорожденному Алексею напророчил долгую жизнь и счастливое царствование».

Все же сложившиеся в царской семье правила и традиции требовали от нового императора сохранять некую связь с царскими слугами, призывавшимися его отцом для исполнения тех или иных просьб или поручений. Потому Иоанн, как сейчас сказали бы, попадает в обойму «верноподданных слуг», которые должны присутствовать при определенных официальных мероприятиях в знак к ним особой монаршей милости. В общем-то, можно пересчитать по пальцам дни и события, когда Иоанн Кронштадтский призывался ко двору: бракосочетание Николая II (1894); крестины первой дочери царя Ольги (1895); коронационные торжества в Москве (1896); крестины наследника престола цесаревича Алексея Николаевича (1904). Можно добавить несколько царских телеграмм и телефонных звонков в Кронштадт… Сам же Иоанн постоянно стремился «дать знать о себе» императорской фамилии, пользуясь разными подходящими случаями. К примеру, летом 1901 года, находясь в Архангельске, он узнает о рождении в императорской семье дочери Анастасии. В Петергоф летит его телеграмма: «Государю Императору. Имел счастье в пути узнать о всерадостном благополучном разрешении Ее Величества. Молю Бога об укреплении сил Высокой Родильницы и преуспеянии высоконоворожденной. Верноподданный Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергиев»[212].

Возникает вопрос: почему император не приглашал Иоанна для своего болеющего наследника, доверив его Распутину? Встречающиеся в литературе указания на то, что якобы Иоанн сам представил Распутина семье императора, не опираются на документы. Очевидно, ход мыслей царской фамилии был примерно таков: приглашение Иоанна к Александру III и его молитвы не помогли; если батюшка не помог однажды, то не сможет помочь и в следующий раз. Нельзя не учитывать и того, что Александра Федоровна тяготела не к «обычным» православным батюшкам, а ко всякого рода блаженным, юродивым, спиритам. Иоанн для нее был слишком традиционен.

Более разительны были изменения в отношении к Иоанну Кронштадтскому со стороны высшего света. Едва ли найдется хоть одно именитое аристократическое семейство, которое не пригласило бы Иоанна: Апраксины, Багратионы, Барятинские, Волконские, Гагарины, Голицыны, Кропоткины, Куломзины, Кутузовы, Ланские, Лобановы-Ростовские, Муравьевы, Оболенские, Ольденбургские, Орловы, Римские-Корсаковы, Святополк-Мирские, Танеевы, Татищевы, Тизенгаузены, Толстые, Трубецкие, Ухтомские, Черкасские, Шаховские, Шереметевы…

Как бы то ни было, следует признать, что Иоанн сумел извлечь из своего «приближения» к высшим сферам немало новых возможностей, чтобы дополнительно привлечь внимание к своей персоне и к своим церковно-благотворительным проектам.

Двойной юбилей (1904–1905 годы)

В этот октябрьский, ненастный и с противным холодным ветром день на кронштадтском морском причале было необычно оживленно. Присмотревшись к собравшимся, можно было заметить, что в основном это были духовные лица: священники, дьяконы, церковные старосты и члены различных церковных обществ. Они пытались укрыться от непогоды под навесом, которого на всех не хватало, и некоторые вынуждены были спасаться под зонтами, плащами и накидками. Но вот раздался басовитый гудок приближающегося парохода. В надвигающейся серой пелене сначала появились огни, мачта, а затем стал проступать силуэт парохода. Толпа двинулась к трапу, по которому, съежившись и укутавшись в дождевики, спускались люди. Их радостно приветствовали встречающие и, обступив каждого с двух сторон и подхватив вещи, вели от трапа. На причале откуда-то вдруг появился высокий брюнет, в картузе, сапогах и военной накидке. Привычно-уверенно он кричал, скорее даже взывал, отчаянно жестикулируя:

— Да что ж вы там стоите?! Давай к причалу! Господ промочим!

Извозчики, к которым был обращен этот призыв, до времени тоже укрывавшиеся от дождя, стали подъезжать и выстраиваться друг за другом. Еще пять — десять минут, и причал опустел. Вереница пролеток двигалась по улицам пустынного в этот час города. Видно было, что первые из них стали притормаживать у четырехэтажного кирпичного дома. Все тот же брюнет ловко спрыгнул с первой пролетки и, выйдя на середину улицы, жестами обеих рук показывал, куда следует сворачивать. Ворота были распахнуты настежь, вокруг хлопотали сторожа, дворники, маячили полицейские. То был известный адрес Кронштадта — Медвежья улица, Дом трудолюбия. Дом становился на два дня центром, где предстояло жить гостям весьма заметного для города торжества — 75-летнего юбилея настоятеля Андреевского собора протоиерея Иоанна Кронштадтского.

Самого юбиляра в доме не было. По традиции церковные торжества имели свое начало в храме, а потому все уже знали, что и им следует поспешить в собор, где вот-вот должно начаться всенощное бдение, совершаемое местным причтом с участием приехавшего духовенства. К шести часам собор был переполнен кронштадтцами, давно уже прознавшими о событии, и гостями, стекавшимися на остров еще с вечера прошлого дня.

Вот из соборного алтаря, наполненного городским и приезжим духовенством, выступил настоятель Иоанн и вместе с соборным причтом направился к дверям, чтобы торжественно встретить преосвященного Кирилла (Смирнова), епископа Гдовского, прибывшего по указанию митрополита Антония (Вадковского) возглавить церковное торжество.

После облачения преосвященный, приложившись к святому кресту, при пении «Достойно есть яко во истину» направился к Царским вратам, через которые и вошел в алтарь. Тотчас же началось служение всенощного бдения, которое совершал отец Иоанн в сослужении с пятью священниками и тремя дьяконами. На величание выходило 40 священников и 20 дьяконов. Канон преподобному отцу Иоанну Рыльскому читал отец Иоанн. После окончания всенощной преосвященный Кирилл преподал благословение присутствовавшим.

На следующий день, 19 октября, юбилейные торжества продолжились. Вновь храм был переполнен почитателями отца Иоанна, среди которых выделялись своими расшитыми кафтанами члены Общества хоругвеносцев. Церковную службу возглавлял епископ Кирилл.

Когда окончились поздравления в храме, гости и паства отца Иоанна направились в Дом трудолюбия… Но предоставим слово свидетелю тех событий — корреспонденту местной газеты «Кронштадтский вестник», написавшему подробный отчет «О праздновании именин отца Иоанна»:

«Иоанн Ильич при колокольном звоне отправился в Дом трудолюбия. К этому времени в нижнем зале… собрались для принесения поздравлений следующие лица: кронштадтский военный губернатор вице-адмирал А. А. Бирилев, начальник главного гидрографического управления вице-адмирал Я. А. Гильтебрандт, старшие флагманы 1-й и 2-й флотских дивизий вице-адмиралы М. Г. Веселаго и К. П. Никонов, начальник маячного и лоцманского ведомства в Финляндии генерал-майор Н. Н. Шеман, главный доктор морского госпиталя почетный лейб-медик В. И. Исаев, директор классической гимназии О. Ю. Клеменчич, директор реального училища Л. А. Поморский, начальница женской гимназии В. Е. Казанская, кронштадтский городской голова К. Л. Карпов, ораниенбаумский городской голова М. В. Волков и другие представители и представительницы местного общества, члены распорядительного совета Дома трудолюбия во главе с П. П. Шауманом, духовенство, иногородние депутации и многие другие…

Зал, как и всегда в этот день, был красиво декорирован растениями. У возвышения и у стола, за которым чествуемый именинник принимал поздравления, находились дети, окончившие курс в народной школе Дома трудолюбия и в школе кройки и шитья при том же доме. При входе досточтимого именинника в Дом трудолюбия он был встречен членами распорядительного совета во главе с председателем. При входе отца Иоанна в зал дети приюта поднесли ему хлеб-соль, и хор детей пропел тропарь святому преподобному Иоанну Рыльскому. По принесении поздравлений военным губернатором отцу Иоанну был поднесен председателем совета П. П. Шауманом и членом совета М. Л. Деморейх от имени совета подарок — бювар с водосвятными принадлежностями, состоящий из креста, евангелия, епитрахили, сосуда и иссопа[213]».

Из процитированного фрагмента видно, что именины Иоанна Кронштадтского по своей значимости были общегородским событием. Но не только военные и гражданские власти приняли в нем участие, имениннику пришлось долго принимать поздравления от многих и многих городских и петербургских церковных и общественных организаций: Православного братства, Общества религиозно-нравственного просвещения, Петербургского подворья Пюхтицкого женского монастыря, Сергиевского общества хоругвеносцев, Общества Красного Креста, Общества спасания на водах, Общины сестер милосердия, Благотворительного общества; от образовательных учреждений — классической гимназии, женской гимназии, реального училища; от Санкт-Петербургских духовных академии и семинарии; Попечительного о тюрьмах комитета; от редакций газет «Ведомости СПБ градоначальства», «Кронштадтский вестник», «Котлин» и журнала «Русский паломник», Российского телеграфного агентства и Русского общества деятелей печатного дела; Общества попечения о бедных, от Дома трудолюбия для образованных мужчин в Санкт-Петербурге…

Вновь вернемся к статье в «Кронштадтском вестнике», чтобы узнать о последующих событиях торжества. «Уважаемый именинник, — сообщал корреспондент, — пригласил всех к обеденному столу, сервированному в классных комнатах Дома трудолюбия от петербургских почитателей. Во время обеда первый тост был предложен преосвященным епископом Кириллом за драгоценное здоровье государя императора. Тост был покрыт гимном «Боже, Царя храни», пропетым несколько раз всеми присутствующими. Второй тост предложил досточтимый именинник отец Иоанн за здоровье их величеств государынь императриц и наследника цесаревича. Тост этот сопровождался пением многолетия.

Военный губернатор вице-адмирал А. А. Берилев предложил тост за дорогого именинника: «Сила не в силе, — сила в любви. Не каждому дано от Бога обладать такой христианской любовью, какую имеет чествуемый сегодня именинник…» Тост сопровождался пением «Многая лета». Затем о. Иоанн предложил тост за здоровье его преосвященства епископа Кирилла. После этого был предложен ряд тостов за здоровье именинника. Во всех речах и тостах, посвященных любвеобильной и плодотворной деятельности о. Иоанна, выражались самые горячие и глубокие симпатии дорогому батюшке с пожеланиями многолетнего здравствования. Все эти речи и пожелания сопровождались пением «Многая лета». Около четырех с половиной часов вечера отец Иоанн, поблагодарив присутствующих за выраженные ему чувства любви и признательности, при общих пожеланиях всего наилучшего, отбыл из Дома трудолюбия. В этот день не были забыты и бедняки, которым в народной столовой Дома трудолюбия был приготовлен праздничный обед более чем на 1000 человек. Кроме того, были накормлены обедом бывшие в наряде полицейские и нижние чины»[214].

Звучавшие во время празднования 75-летия отца Иоанна пожелания здоровья и долголетия, может, в другие годы и бывшие скорее данью обязательному в таких случаях ритуалу, в этот год были как нельзя кстати. Батюшка именно в юбилейный год начал часто и сильно болеть. Как сам он отметил в своем дневнике: «Моя физическая сила истощилась…» Болезнь породила много толков в Кронштадте и Петрограде. Поговаривали, что виной всему нападение на Иоанна «сектантов» во время посещения им некоей квартиры в Санкт-Петербурге. Но эта версия никакими документальными свидетельствами не подтверждается и, скорее, отражает общий «антисектантский» настрой в православной церкви в предреволюционные годы. К тому же известна и реакция самого Иоанна на такого рода слухи, не раз говаривавшего, что «никто меня никогда не трогал. Был случай: одна женщина укусила мне палец, и только».

Информация о состоявшемся праздновании юбилея Иоанна Кронштадтского, как круги на воде, распространялась среди православного народа. В Санкт-Петербургской духовной академии с соизволения ректора епископа Сергия (Страгородского) преподаватели и студенты собрались на специальное заседание[215]. Заслушали представителя академии, бывшего на юбилее и передавшего от юбиляра духовный привет своей аlта таter. Потом читали и обсуждали недавно вышедший очередной сборник трудов отца Иоанна «Созерцания и чувства христианской души». Обстановка была созвучная теме — благостная, духовная, сопереживательная. Но стоит заметить, что и личность, и труды Иоанна воспринимались даже в академии весьма по-разному. Среди ученой корпорации очевиден был скепсис относительно его богословских воззрений. Фраза: «Ну, какой же это богослов?!» — была типичной реакцией на «восторженность» почитателей «богословской глубины» трудов Иоанна. Что уж говорить о студентах… Большая часть из них либо ничего не знала об отце Иоанне — хотя с 1893 года он был почетным членом академии и они имели возможность общаться с ним во время экзаменов и академических торжеств — либо была равнодушна ко всякой информации о нем и, будучи не столь далеко от известного пастыря, даже не делала попыток побывать в Кронштадте и посетить его.

Да и столичное духовенство было столь же инертным, отвечая прихожанам на их просьбы о приглашении Иоанна словами: «Он у нас не в ходу». Лишь очень малая группа из их числа вместе с паствой своей почитала отца Иоанна.

…Ноябрьским днем три почитателя Иоанна из числа студентов столичной академии, получив разрешение начальства своего, отправились в Кронштадт. Было холодно, но снегу почти не было. От пристани на извозчике приехали в гостиницу Дома трудолюбия и сразу же легли спать.

К четырем часам утра студенты уже были в храме. Их провели в алтарь, где кроме них оказались еще несколько духовных и светских лиц. Служба началась. Вскоре через узкую правую боковую дверь алтаря вошел Иоанн в меховой шубе. Отдавши ее на руки одному из сторожей, он, ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, быстро и решительно подошел к престолу и также быстро пал на колени перед ним. Только после этого он обратился к присутствовавшим в алтаре и со всеми весьма ласково поздоровался, преподав мирянам благословение.

Чуть погодя столь же энергично он пошел к жертвеннику, на котором лежала стопка телеграмм, полученных за день и за ночь со всех концов России. Прочитать их все было невозможно. Священник с горячностью упал перед жертвенником, возложил на все эти мольбы и призывы верующих руки, припал к ним головою и начал тайно молиться Всевидящему Господу о даровании милостей просителям.

Между тем утреня продолжала идти своим порядком. После шестопсалмия[216], во время великой ектении, батюшка в одной епитрахили быстро вышел на правый клирос. Ему показалось, что недостаточно света. Подозвав одного из церковных служителей, он вынул из кармана какую-то денежную бумажку и вслух сказал: «Света мало! Света!» — Очевидно, полутемнота храма не соответствовала его пламенному духу: «Бог есть Бог светов! Бог славы и блаженства!» — и потому отец Иоанн послал за свечами.

Подошло время чтения канонов. Была среда, праздновалась память преподобного Алипия. Иоанн читал совсем не так, как читают по обыкновению рядовые священнослужители — они читают ровно, без выражений, певучим речитативом, что называется, «на одной ноте», выражая таким образом благоговение пред Господом и осознание собственного недостоинства. Но, как говорит апостол Павел, «закон положен не для праведника», и отец Иоанн, при тысячах людей, жаждущих его дерзновенной молитвы, при сознании им нужд, горя, скорбей, грехов этих чад Божиих, не мог, не должен был молиться так. Он молился чрезвычайно громко, а главное — дерзновенно. Он беседовал с Господом, Божией Матерью и святыми.

Служба закончилась… Батюшка вышел в боковые двери, ведущие в сад. Там уже его ждал извозчик. Только батюшка сел, как кучер погнал лошадей — едва успели открыть перед ним ворота. Во дворе стоял народ, ждавший батюшку и желавший «хоть еще разок взглянуть на него». От страху попасть под копыта или под колеса люди невольно раздвигались, и батюшка вылетел «на свободу».

Спустя месяц после юбилея болезнь вновь приковала Иоанна к постели. Положение оказалось столь серьезным, что газета «Котлин» по просьбам кронштадтцев начала регулярно печатать бюллетени о состоянии его здоровья. В одном из них, к примеру, сообщалось: «К сожалению, за последнее время недостаток отдыха и непосильный ежедневный труд с раннего утра и до поздней ночи сильно расшатали здоровье пастыря — он серьезно заболел, так что вынужден временно прекратить даже совершение церковных богослужений»[217].

Во время болезни Иоанн впервые задумывается о месте своего упокоения. Он хотел, чтобы им стал Иоанновский монастырь в Санкт-Петербурге. В середине декабря он направляет особое прошение на имя митрополита Санкт-Петербургского Антония. Он писал: «За последние месяцы моей жизни, чувствуя в себе недомогание и старческие болезни и приближаясь к концу земного моего поприща, я обращаюсь к Вам, милостивейший мой архипастырь, с покорнейшей моей просьбой — разрешить в случае моей смерти проводить меня в вечность и отпеть меня при Вашем предстоятельстве в основанном женском Иоанновском монастыре, а тело мое погребсти под нижним храмом преподобного Иоанна Рыльского»[218].

В самом начале 1905 года ситуация становится критической. Иногда близким даже казалось, что наступают его последние дни. Приглашенные именитые врачи установили у больного тяжелый недуг — воспаление предстательной железы. И хотя он страдал от мучительных и почти непрекращающихся болей, но от предписаний и назначений врачей отказался, ибо они сводились к тому, что надо оставить службу, вести спокойный образ жизни и даже — согласиться на операцию. Пастырь хотел и надеялся, что может жить в обычном для себя режиме: службы, поездки, выступления, встречи, приемы. В период болезни близкие часто слышали заочный спор Иоанна с врачами: «Они не велят служить, а я без ежедневной службы жить не могу. Отслужу — легче. В причащении Святых Таин моя и ваша жизнь».

Иоанн сообщил соборному причту о своем желании «принять святое таинство елеосвящения по чину святой Церкви»[219]. Соборовали его 3 января. В кабинете Иоанна собрались семь священников во главе с протоиереем П. П. Преображенским. Присутствовали близкие и родные, игуменья Ангелина (Сергеева) с начальствующими сестрами из Иоанновского монастыря. На улице, под окнами квартиры, стоял стеной народ со слезами и с молитвой, сопереживая происходящему. В конце таинства батюшка устал и просил сократить обряд. Он лежал на постели в подряснике с закрытыми глазами и, казалось, сильно страдал. Духовенство и светские по очереди подходили к нему, кланялись и целовали руку, прощаясь с ним, может быть, навсегда, ибо надежды на выздоровление по человеческим соображениям почти не оставалось.

Однако в последующие дни отец Иоанн почувствовал себя значительно лучше. В дневнике он оставил запись: «Таинство елеосвящения — духовный мед, живоносное питие. Какое блаженство! Экстракт всего Евангелия»[220]. Что «невозможно у человека, возможно у Бога» — и спустя месяц Иоанн встал с одра и в Прощеное воскресенье (27 февраля) служил литургию. Затем служил он весь пост и Пасху. Однако давалось ему это все труднее и труднее: болезнь притаилась, лишь на время отступив, но, напоминая о себе невыносимыми болями. Иоанн кротко и терпеливо переносил их, никому не жалуясь, рассматривая выпавшие ему страдания как предочищение грешной души. Единственное, что его «оживляло», — Святое причастие, и потому он приобщался каждый день. Во время служения литургии боль утихала. Не имея сил, Иоанн почти не выезжал из Кронштадта.

Слухи о его физическом недомогании и невозможности для него встречать и причащать приезжающих распространились по России. Под их влиянием заметно сократилось число паломников в Кронштадт, уменьшился и приток поступающих пожертвований. В печати появлялись лишь единичные сообщения об исцелениях по его молитвам. Одновременно на страницы «теперь свободной» прессы хлынул поток обличений, осуждения деятельности и взглядов Иоанна Кронштадтского.

Он пытается противостоять этому и направляет в редакцию газеты «Котлин» письмо с просьбой разместить на ее страницах следующее обращение: «По непонятной, невыразимой ненависти ко мне редакторов — издателей «Петербургского листка», «Петербургской газеты» и недавно народившейся «Руси» молодого Суворина, эти три газеты помещают на своих страницах постоянные клеветы на меня, ложные известия и ругательства и ссылают меня то в Соловки, то в Сибирь, то увольняют на покой после Нового года, желая как-нибудь извести меня и совсем убрать с этого света. Пока Бог терпит грехам моим, я спокойно остаюсь в Кронштадте и служу Богу и людям, хотя и выезжаю часто по просьбам верных и в Петербург, и в Москву, и в другие города. В отставку не выхожу, хотя и ветеран летами, но не дряхлый силами. Пишу и печатаю, и всем правду говорю, и не с сегодняшнего дня, а давно-давно, и остаюсь неизменным в своей добропорядочной жизни, как ни клевещут на меня злые языки. Но они дадут ответ Судящему право всей вселенной»[221].

Болезнь Иоанна Кронштадтского совпала с начавшейся в России революцией: Кровавое воскресенье в Петербурге, повсеместные стачки и забастовки рабочих, студенческие волнения и возмущения в войсках, беспорядки в духовных семинариях и академиях, крестьянские бунты…

На волне общественного недовольства поднялся и вопрос о свободе совести, о раскрепощении государственной церкви и религиозной свободе для всех и для каждого. Вдруг выяснилось, что защищать устои симфонии государства и православной церкви по существу некому — общество протестовало, требовало свободы духа, дела и молитвы. Лишь крайне правые — черносотенцы и националисты — осмеливались говорить о сохранении статус-кво.

В адрес Иоанна Кронштадтского потоком идут письма, телеграммы и обращения не только с пожеланиями скорейшего выздоровления, но и с просьбой дать оценку развернувшимся в стране событиям, осудить «лиходеев», выступивших против Отечества, Самодержавия и Веры. До поры до времени близкие Иоанна не посвящали его в содержание поступающей корреспонденции, которая могла доставить ему боль и волнения. Исключение делалось для отдельных событий, на которые Иоанн не мог не отреагировать. В частности, ему дали знать об убийстве террористами 4 февраля в Москве великого князя Сергея Александровича. За подписью пастыря летит телеграмма в адрес императорской семьи: «Скорбь Ваша неописуема; скорбь Спасителя в Гефсиманском саду за грехи мира была безмерна; присоедините Вашу скорбь к Его скорби — в ней найдете утешение. Верноподданный протоиерей Иоанн Сергиев»[222].

Протест народных масс, направленный и против «духовной несвободы», сделал очевидным факт банкротства государственной церковной политики. Царизм под давлением революции соглашается на вероисповедные реформы. Под началом С. Ю. Витте в Комитете министров и Особом совещании идет напряженное обсуждение конкретных мер, которые должны были снять имевшиеся «религиозные стеснения» и дать свободу «раскольникам», «сектантам», инославным и иноверным обществам. В феврале 1905 года Журнал Комитета министров с перечнем первоочередных мер был представлен на утверждение императора. Тот не возражал, лишь высказал одно замечание: «Согласен! Но нахожу, что с вопросами религиозного свойства нельзя поступать как с обыкновенными делами. Их следует обсуждать медлительно и всесторонне»[223].

В марте 1905 года С. Ю. Витте и все привлеченные им к обсуждению проблем свободы совести пришли к убеждению, что следует издать особый указ, в котором правовые нормы должны быть изложены в «соответствии с современными условиями жизни и требованиями терпимости в делах веры». К разработке указа были привлечены обер-прокурор Святейшего синода К. П. Победоносцев и первенствующий член Святейшего синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний. Их позиции и взгляды на вероисповедные реформы оказались различными. Если Антоний не возражал против расширения прав и свобод старообрядческих, сектантских и иноверных организаций и обществ, но считал, что необходимо дать и «свободу Церкви» — ослабить «слишком бдительный контроль светской власти», разрешить свободно приобретать имущество для нужд православных обществ, «дозволить» участие иерархов в Государственном совете и Комитете министров[224], то Победоносцев в принципе отвергал всякую попытку изменения существующих взаимоотношений Церкви и государства и уж тем более — давать свободу неправославным обществам. Свою позицию в одном из писем императору он изложил так: «Общий мой взгляд против указа во всей его целостности. Заседания Комитета министров суть пытка. Слышны только безумные речи людей, не хотящих знать ни истории, ни народа… провозглашающих только какую-то голую свободу, стремящихся в несколько часов разрушить вековые учреждения, установленные для ограждения ценности государства и внутреннего порядка»[225].

С. Ю. Витте был глубоко религиозным человеком, и все его предложения по реформированию государственно-церковных отношений и положения православной церкви никак нельзя характеризовать «нападением» на религию и Русскую церковь. Он считал, что наибольшая опасность для России как раз и состоит в «расстройстве Церкви», в «угашении живого религиозного духа». И для него очевидным было, что «спасение России», преодоление государственного и общественного кризиса возможно исключительно в тесном единении государства и церкви, ибо, как он считал, только религия даст государству и народу «духовные идеалы, способные вывести страну из кризиса». Время, по его мнению, требовало внесения определенных изменений в основу этого союза, но так, чтобы «не ослаблять самодеятельности ни церковного, ни государственного организма». И если для государства это означало реформирование правовой основы государственно-церковных отношений, то для православной церкви — реформу ее внутренней жизни, содержание и характер которой должны быть обсуждены и приняты на Поместном соборе.

Витте явно недооценил силы и возможности Победоносцева, который настоял перед Николаем II, чтобы церковные реформы были изъяты из ведения Комитета министров и переданы в Синод. Однако и всемогущему обер-прокурору вскоре пришлось испытать разочарование. Неожиданно для него Синод в конце марта 1905 года, рассмотрев вопрос о церковной реформе, в специальной записке на имя царя испрашивал разрешения на проведение Поместного собора для избрания патриарха и решения назревших внутрицерковных проблем. Но холодным душем для всех, жаждавших церковного обновления, стала Высочайшая резолюция от 31 марта 1905 года, наложенная императором на докладе Святейшего синода о созыве Собора: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия и обдуманности, каково созвание Поместного собора. Предоставляю себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных императоров дать сему великому делу движение и созвать Собор Всероссийской церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления». Никто и не сомневался, что отрицательная резолюция была следствием происков всесильного, но панически боявшегося каких-либо изменений в церковной жизни обер-прокурора Победоносцева[226].

Правда, чтобы несколько успокоить кипевшие в церковной среде и за ее пределами страсти относительно церковных преобразований, император дал согласие на открытие Пред-соборного совещания, куда правящие архиереи и могли направлять свои предложения о желательных церковных преобразованиях.

И все же Витте довел дело до конца — 17 апреля 1905 года, в день православной Пасхи, в «Правительственном вестнике» публикуется указ «Об укреплении начал веротерпимости». Он изменял (пока теоретически) в лучшую сторону условия жизни тысяч и тысяч верующих подданных; создавал правовые предпосылки для облегчения положения неправославных общин[227].

Публикация указа о веротерпимости поставила точку в долголетней карьере обер-прокурора К. П. Победоносцева: спустя два дня он вынужден был подать в отставку. Дело всей его жизни — «симфония государства и Церкви» рушилось на его глазах.

Указ «Об укреплении начал веротерпимости», безусловно, привнесший в общественную жизнь России новые элементы религиозной свободы, по-разному был встречен в общественных кругах.

Православные иерархи рассматривали указ как «покушение» на права господствующей Церкви, «унижение» ее перед иными вероисповеданиями и как неоправданную «уступку» инославным и иноверным сообществам[228].

Либеральная общественность требовала продолжения реформ. С. Н. Булгаков, как бы обобщая ее претензии, писал: «Мы не верим в совместимость начал этого указа со всем нашим строем, которому он так противоречит. Здесь возможно только одно из двух: или произойдет коренное изменение всего строя, и неизбежным и само собой разумеющимся последствием этой ломки в числе других личных прав явится и свобода совести, или же начала указа будут какими-нибудь «временными правилами» и министерскими указами искажены до неузнаваемости… Закрывать глаза на эту окончательную импотенцию бюрократического строя осуществить в полной мере хотя бы религиозную веротерпимость было бы преступным легкомыслием. Одно из двух: или указ 17 апреля есть лишь первый шаг в ряду коренных реформ, которые только и могут укрепить его начала, или же он, в лучшем случае, будет отнесен историей к числу несовершенных благих порывов»[229].

Иоанн Кронштадтский никогда не был близок к церковным верхам и в силу этого не мог повлиять каким-либо образом на общецерковную позицию по вопросам вероисповедных реформ в сложный период начавшейся революции. Он мог лишь реагировать на свершившиеся правительственные и Святейшего синода решения. Его собственные взгляды на систему государственно-церковных отношений, место и положение православной церкви в обществе фактически были идентичны взглядам Победоносцева и консервативной части православного епископата.

Немного оправившись после болезни и ознакомившись с правительственными актами, Иоанн резко их осудил. «А что такое свобода в вере, — рассуждал он, — которая допущена даже правительством? Свобода исповедовать веру, какую кто хочет; при этом даже православным не возбраняется оставлять свою веру и идти хоть бы в магометанство и идолопоклонство; свобода в вере по-нынешнему допускает хулить всячески — кто только захочет — и свою веру православную, потому что исповедники других вер уважают и хвалят свою веру или иноверие. Писатели неблагонамеренные, по крещению православные, действительно свободно, без зазрения совести дурно отзываются о православной вере и о ее Церкви, о пастырстве ее. В особенности в хулении православной веры превзошел всех граф Лев Толстой, совершенный отступник от Бога, поклонник своего «я» и слепого разума человеческого… Это ли свобода, чтобы вконец убить веру и надежду народа?»

Осуждение данных правительством вероисповедных свобод было в крови Иоанна. Припомним, что еще в 1901 году он весьма зло и безапелляционно набросился на предводителя дворянства Орловской губернии М. А. Стаховича, «посмевшего» публично на съезде духовенства выступить в защиту свободы совести и о желательности установления свободы перехода для подданных из одного вероисповедания в другое. «В наше лукавое время появились хулители Святой церкви, как граф Толстой и в недавние дни некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей св<ятой> веры и Церкви. Что же это? Отречение от христианства, возвращение к язычеству, к одичанию, к совершенному растлению нашей природы? Вот куда ведут наши самозваные проповедники».

В условиях набирающей обороты революционной волны в начале октября 1905 года под председательством Николая II в Петергофе открылись заседания комиссии из высших сановников для разработки программы мер по «усмирению революции» и выходу из общественного кризиса. Единства не было: кто-то предлагал введение конституции и создание совещательного органа, кто-то — взятие на себя императором диктаторских полномочий.

9 октября к императору был вызван председатель Комитета министров Витте, только что с триумфом возвратившийся из Америки после заключения Портсмутского мира с Японией. Ему было предложено подготовить проект некоего «успокоительного» документа в виде манифеста. Витте выполнил указание императора, но тот посчитал чрезмерными зафиксированные в нем обещания прав и свобод. И сам Николай, и по его просьбе министр Императорского двора граф В. Б. Фредерикс, и начальник канцелярии Императорского двора А. А. Мосолов пытались повлиять на Витте и заставить его смягчить проект. Тот оставался непреклонным, заявляя: «Либо государь мне доверяет и тогда подпишет мой проект Манифеста, как я его представлял, либо не доверяет, тогда пусть поручит это дело Будбергу, Горемыкину или кому другому, кого сочтет достойным»[230].

Понять Николая II нетрудно, если обратиться к той характеристике, которую давал состоянию тогдашнего российского общества Витте: «Можно без всякого преувеличения сказать, что вся Россия пришла в смуту, и что общий лозунг заключался в крике души: «так дальше жить нельзя», другими словами, с существующим режимом нужно покончить. А для того, чтобы с ним покончить, явились борцы действия и мысли во всех без исключения классах населения, и не единичные, а исчисляемые многими тысячами. Большинство же, не двигаясь, совершенно сочувствовало действующим… Вся Россия была недовольна существующим положением вещей, т. е. правительством и действующим режимом. Все более или менее сознательно, а кто и не сознательно, требовали перемены, встряски, искупления всех тех грехов, которые привели к безумнейшей, позорнейшей войне, ослабившей Россию на десятки лет. Никто и нигде искренно не высказывался в защиту или оправдание правительства и существующего режима»[231].

Коллапс, о котором Витте предупреждал, становился реальностью. 17 октября забастовали железнодорожники и тем самым парализовали всю страну. В крупных городах прекратили работу фабрики, заводы, транспорт, электростанции, почта, телеграф, учреждения, магазины, учебные заведения. Число бастующих достигало двух миллионов человек. Повсеместно проходили массовые митинги и демонстрации, которые в Прибалтике, на Украине, в Поволжье, Закавказье переросли в вооруженные столкновения с полицией и войсками. Бастовали Польша, Финляндия. Среди лозунгов восставших: «Долой царское правительство!», «Да здравствует демократическая республика!», «Свободу слова, печати, собраний, 8-часовой рабочий день!». Всё свидетельствовало о возможности перерастания забастовки в общее вооруженное восстание, тогда как армия колебалась, а в распоряжении правительства было недостаточно надежных войск для подавления революции.

Сложившиеся обстоятельства заставили Николая II сдаться и подписать 17 октября манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» в редакции, предложенной С. Ю. Витте. В первом пункте манифеста содержалось обещание «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[232]. 19 октября С. Ю. Витте был назначен председателем вновь созданного Совета министров, который становился постоянным высшим правительственным учреждением. На правительство в целом и была возложена реализация обещаний императора.

Свершив трудное для себя дело, император отправился на молебен в Собственный Его Величества конвой. Служил приглашенный Иоанн Кронштадтский. Однако ожидавшегося от него слова поддержки в столь важный для государя день никто не услышал. По окончании церковной службы он подошел к Николаю проститься и молча откланялся. Сказать-то Иоанну было нечего: он не принимал мер, на которые был вынужден пойти Николай II, а перечить… да могли он?

Царь вполне осознавал, что иное развитие событий — применение жестких мер стоило бы, как он писал матери, «потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться».

По мнению же Иоанна Кронштадтского, всё должно было оставаться на своих местах и никаких изменений в жизнь российского общества вносить не требовалось. В общем-то, он был весь во власти расхожего мнения: народ не готов, не созрел и не достоин каких-либо изменений, которые он просто-напросто не поймет и не оценит, а использует их во вред себе и стране. Конечно, такие мысли царю не выскажешь, да и епархиальному начальству и Синоду… А в проповедях и в монархических изданиях… почему же не выразить… В революционные годы он в изобилии в них печатается, да и в разных сборниках ура-патриотического толка; выпускает к тому же сборники своих проповедей и выступлений — книжный рынок был переполнен всей этой продукцией. Иоанн в особых молитвах за русский народ указывал и на то, что он проклинал и с чем боролся, и на то, что считал неизменным сохранить во что бы то ни стало. Вот одна из таких молитв: «Господи, спаси народ русский, церковь православную, в России погибающую: всюду разврат, всюду неверие, богохульство, безначалие! Господи, спаси самодержца и умудри его! Господи, все в твоих руках. Ты — Вседержитель».

Публикация манифеста вызвала не только поддержку и ликование в либеральных кругах, но спровоцировала сначала спонтанный, а затем все более и более организованный процесс объединения русских монархистов. Это движение было разномастным, но в годы революции первенствующее место в нем занимали черносотенные силы. В. А. Грингмут, редактор «Московских ведомостей», собрав у себя на квартире частное собрание, провозгласил: «У нас Царя украли, у нас украли Россию! Идите, ищите, бегите, чтобы найти снова Царя, чтобы вернуть Его, чтобы спасти Россию». Именно он сделал первые шаги к объединению черносотенцев и иных монархических групп и движений.

Чувство уязвленного самодержавного патриотизма проявило себя и в высших сферах. Известный общественный деятель граф Сергей Дмитриевич Шереметев, передавая охватившие его настроения, писал великому князю Владимиру Александровичу[233] в Царское Село: «Еще никогда во всю жизнь не испытывалось такого гнетущего, невыносимого и оскорбительного чувства, которое наступило теперь, при наступившей, можно сказать, поистине «анархии» и какой-то роковой правительственной беспомощности. Национальное чувство никогда не было так глубоко принижено и оскорблено всячески».

В ноябре 1905 года разрозненные московские черносотенные организации, такие как Монархическая партия, Союз русских людей, Кружок москвичей, Общество хоругвеносцев, Добровольная народная охрана, московский Союз русского народа, Общество русских патриотов, Сусанинский кружок, Союз законности и порядка, Кружок русских студентов и другие, объединились во Всенародный русский союз. Одним из главных вождей новой организации стал Грингмут. Не лишне напомнить, что после опубликования в феврале 1905 года манифеста Николая II о выборах в Думу каждый второй номер «Московских ведомостей» имел (в подражание известной фразе Катона о разрушении Карфагена) подзаголовок: «А прежде всего Дума должна быть распущенной!» Именно Грингмут подхватил и активно использовал термин — черносотенство, употреблявшийся до этого исключительно как бранная кличка. На первый митинг, организованный Союзом русского народа 21 ноября 1905 года, в двунадесятый праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, в Михайловский манеж собралось тысяч двадцать народу. Авторитет Грингмута к концу 1905 года был уже настолько велик, что именно ему предоставили право обратиться с речью к императору 1 декабря того же года во время высочайшего приема в Царском Селе семи депутаций от правых организаций.

В январе 1906 года было опубликовано «Обращение Русского Собрания к единомышленным партиям, союзам и Русскому Народу по поводу Манифеста 17 октября». В нем содержался призыв ко всем русским людям, разделявшим программные положения Русского собрания, «сплотиться, объединиться и образовать Всенародный Союз приверженцев Самодержавия, чтобы согласованно и в одном направлении действовать на предстоящих выборах в Государственную думу». Это был один из первых документов монархического движения, в котором разъяснялось, что Манифест 17 октября не вводит конституционную форму правления и не должен повлечь за собой переработку Основных законов Российской империи.

Иоанн в принципе разделял эту позицию. «Восстань же, русский человек!.. Кто вас научил непокорности и мятежам бессмысленным, коих не было прежде в России. Перестаньте безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу — и вам, и России». Последовательно он транслировал ее в своих публичных выступлениях, проповедях и статьях. Если читать его тексты этого времени, то видно, с какой педантичностью он «обругивает» свободы, данные, пусть и вынужденно, царем. «Всеми теперь овладела горячка и жажда свободы, — пишет он. — Но свобода большинством понимается неправильно, не по Божьему разуму, а по человеческому, слепому, понимается как повод к угождению плоти, в которой не живет доброе».

Вот обращается он к «свободе слова». Но ничего положительного сказать не может, ибо для него это «свобода иных скорописцев писать и печатать все, что ни попало на глаза, что только пришло на ум, или то, чем бы можно напакостить ненавидимому человеку или обществу, и — свобода обливать литературной грязью свою же пишущую братию, братию добросовестную, верующую, разумную, искреннюю, патриотическую, — истинно соль, цвет литературы».

Не вызывает у него восторга и «свобода политическая». Политикой, по его мнению, теперь занимается кто угодно и как угодно: газеты и журналы; высшие и средние учебные заведения; повсюду критикуется и устраняется бывшее начальство, а их место стремятся занять те, кто в политике ничего не смыслит и не готов к ней. Да и в новый орган — Государственную думу, норовят залезть те, кто отринул прежние традиционные церковно-государственные устои и идеалы и на их место поставляет разрушение страны.

Революция своим крылом затронула и Кронштадт. Здесь с лета 1905 года началось брожение в гарнизоне. 18 октября в Кронштадте прошла политическая демонстрация. 23 октября на Якорной площади состоялся матросский митинг, организованный эсерами и социал-демократами. Участники добивались улучшения положения нижних чинов, выдвигали требования установления демократической республики, введения всеобщего избирательного права и уничтожения сословий. 24 и 25 октября демонстрации не прекращались.

Утром 26 октября началось стихийное восстание: солдаты 2-го крепостного пехотного батальона предъявили офицерам свои требования, а затем устроили демонстрацию. К вечеру 52 солдата были арестованы. Матросы и солдаты попытались освободить их. При столкновении с конвоем один из матросов был убит, несколько ранено. Когда весть об этом облетела гарнизон, восстали матросы 4-го и 7-го флотских экипажей, а также учебно-минный и учебно-артиллерийский отряды. До конца дня к восставшим присоединились матросы двенадцати флотских экипажей (из двадцати), а также солдаты крепостной артиллерии. Всего в восстании участвовали около трех тысяч матросов и полутора тысяч солдат (соответственно 25 и 20 процентов их общей численности). К вечеру 26 октября Кронштадт был фактически в руках восставших. В обстановке безвластия начались погромы винных складов, магазинов и жилых домов. 27 октября из Санкт-Петербурга и Ораниенбаума прибыли правительственные войска. Утром 28 октября к Кронштадту подошли военные корабли со специально подобранными командами. В городе было объявлено военное положение, матросы и солдаты разоружены, восстание жестко подавлено. С обеих сторон были убитые и раненые. Около трех тысяч участников восстания были арестованы, и им угрожали военно-полевой суд и суровые наказания[234].

Иоанн Кронштадтский волей обстоятельств оказался «внутри» революции. Вечером 26 октября некоторые из морских офицеров были у него, просили благословения и молитв и, что легко допустимо, поведали батюшке свои опасения относительно ближайшего будущего. Перед утреней, между четырьмя и пятью часами 27 октября, Иоанн в сопровождении ключаря собора А. П. Попова пешком пришел к коменданту крепости, генералу Т. М. Беляеву (проехать по улицам в экипаже было невозможно), и просил его разрешить служение молебна в Андреевском соборе по поводу переживаемых событий, на что и получил разрешение.

От коменданта он отправился в собор служить утреню и литургию. Рассказывают, что по пути в собор на улице можно было видеть трупы убитых, а кое-где раздавались выстрелы. Отслужив литургию, Иоанн около девяти часов утра ездил на Песочную улицу, в район морской Богоявленской церкви. А в двенадцатом часу дня Иоанн Кронштадтский на обыкновенном извозчике приехал на пристань и затем на пароходе уехал из Кронштадта и через Лисий Нос добрался в Петроград. Он уехал, хотя в городе уже «наводился порядок» правительственными войсками и шли массовые аресты, и в принципе ему ничего уже не угрожало. Около часа дня в отсутствие своего настоятеля в Андреевском соборе отслужен был молебен.

Временно Иоанн остановился в Иоанновском монастыре. Об этом мы узнаём из его письма игуменье Таисии: «В Кронштадте у нас сущая беда: морские и артиллерийские войска громят и поджигают дома, грабят магазины, лавки, убивают кого попало. Ужас берет не только видеть, а и говорить о происходящем»[235]. Лишь 31 октября вернулся Иоанн в Кронштадт. У него не было сомнений в том, что «крамольники, убийцы и поджигатели» подлежат осуждению и светскими, и духовными властями. Виновниками же всего происходившего в Кронштадте и в России он считал евреев, подкупивших хулиганов, чтобы убивать, грабить, изводить пожарами русских людей[236].

Понятно, что Иоанн никак не мог сочувствовать и каким-либо образом положительно отозваться на те письменные обращения «гражданок земли Российской», что поступали в его адрес и содержали мольбу «своим влиянием на Батюшку-Царя» постараться спасти «обезумевших, страдальцев, наших матросов и солдат» от рук палачей — своих же братьев[237].

События в Кронштадте и поведение Иоанна оказались в центре внимания общества: одни его резко осуждали за «бегство» от паствы, другие — приветствовали за выступления против «смуты». Об ожесточенности полемики может свидетельствовать одна из публикаций в «Архангельских епархиальных ведомостях», где со ссылкой на газету «Колокол» сообщалось: «Большинство из органов нашей печати вот уже несколько месяцев, изо дня в день изощряют свое остроумие, чтобы пригвоздить к позорному столбу, убить авторитет того, кого еще накануне они же превозносили один перед другим, подхватывая, так сказать, каждое его слово, каждый шаг. Объектом такого злоречия нашей печати на сей раз, к сожалению, служит высокочтимое русским народом имя маститого кронштадтского пастыря о. Иоанна». Отца Иоанна обвиняли в бегстве из Кронштадта во время восстания матросов, а также в том, что глашатаями его слова были кронштадтские босяки. Сообщалось, что большая часть русского народа перестала видеть в отце Иоанне праведника, в результате чего поток щедрых пожертвований из глухой провинции почти совершенно прекратился[238].

Сам Иоанн кронштадтские события воспринимал как впрямую вытекавшие из подписанного императором Манифеста от 17 октября. Надо сказать, что в этом он был един со всеми теми правомонархическими организациями, которые в публичных и личных обращениях к царю открыто выражали неприятие манифеста.

Однако официальная позиция православной церкви была иной. 4 ноября 1905 года Синод в полном составе посетил императора Николая II в Царском Селе. Первоприсутствующий член Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) преподнес царю икону Спасителя и в своем слове подтвердил, что Церковь видит в манифесте «залог плодоносного расцвета жизненных сил народа русского», и выразил надежду, что «Господь… поможет всем верным подданным… приять в разумном спокойствии дарованные блага и отвратит от них дух своеволия и мятежа, разрушающий всякую свободу». В ответном слове Николай дал понять, что он связывает вполне определенные надежды с духовенством и особенно с сельским, которое проявит «старание к водворению среди своей паствы мира и тишины и к исполнению каждым лежащих на нем обязанностей, без чего… невозможно никакое плодотворное развитие жизненных сил нашей Родины»[239].

Так или иначе, но идеи манифеста пробивали дорогу в жизнь. 11 декабря 1905 года был издан закон о выборах в Государственную думу, которая из законосовещательного превращалась в законодательный орган. Подготовка к выборам и сами выборы в Первую Государственную думу проходили на фоне бунтов и террористических актов, вооруженных революционных выступлений в Москве и других городах. Успокоения в стране не наступало. Не надо думать, что силовые меры использовали только «левые». Нет. Террор, по мнению одного из лидеров правых, В. Никольского, должен использоваться — и использовался — как «средство самое верное и неотложное» и правительством, и монархистами. «Если на их террор ответить своим террором, — разъяснял он в одном из писем соратнику, — и за каждого убитого нашего избивать по пять, по десять главарей краснотряпичников, они скоро очнутся. Главное то, что ответный террор должен выражаться не открытым погромом над ничтожною мелюзгой, а тайным истреблением, и притом заведомых главарей: не местных даже агитаторов, а именно общеизвестных руководителей».

12 декабря 1905 года в Кронштадте, еще не отошедшем от революционных событий, отмечали памятное событие — пятидесятилетие пастырской деятельности Иоанна Кронштадтского. Постарались «не раздражать общественность» и провести всё скромно, по-семейному, в церковных стенах. В адресах, преподнесенных юбиляру, отмечались его «помощь обездоленным», «пастырская деятельность», «исключительность личности», «святость жизни», «вдохновенные печатные труды», «пламенная молитва»… Прислали благодарственный адрес и односельчане-суряне. В нем перечислялись «добрые дела» юбиляра: «Суру, доселе известную под именем «поганой Суры», Вы сделали светлым краем… Благодаря же Вам, ввиду постоянного движения сюда массы людей, — появился почтовый тракт, в Суре открыто почтовое отделение, а летом — пассажирское пароходство! Не можем умолчать и о Вами же устроенном Иоанно-Богословском женском монастыре и Ските с многочисленными при них постройками — лесопильным, мукомольным и кирпичным заводами и каменной двухэтажной лавкой».

Революцию не принявший

В начале 1906 года в обстановке непрекращающейся революции председатель Совета министров С. Ю. Витте продолжал пытаться осуществить политические реформы. В их числе была и работа над новой редакцией Основных законов Российской империи. 23 апреля, буквально за четыре дня до открытия заседаний Государственной думы, проект был утвержден императором и опубликован. Согласно новой редакции Основных государственных законов император сохранял всю полноту власти по управлению страной через ответственные только перед ним министерства, руководство внешней политикой, управление армией и флотом; мог издавать в перерыве между сессиями Государственной думы законы, которые затем лишь формально утверждались ею (статья 87 Основных законов).

Без изменений, лишь с незначительными редакционными поправками, осталась глава «О вере», определявшая взаимоотношения государства и православной церкви и обеспечившая ее особое положение и привилегии. Тем самым государство демонстрировало, что даже в условиях революции оно ориентируется на сохранение особых отношений с Русской православной церковью и не предполагает вводить какие-либо принципиальные изменения ни в целом в вероисповедную политику, ни в положение всех других религиозных объединений.

Утверждение новой редакции Основных законов Российской империи совпало с отставкой Витте, ставшей возможной под давлением объединившихся правых сил, жаждавших политического реванша со времен принятия октябрьского манифеста о свободах. С. Ю. Витте был сменен консерватором И. И. Горемыкиным, который должен был, как тогда говорили и писали, сыграть роль «ушата холодной воды» для общества.

Политические партии, бурно нарождавшиеся в 1905–1906 годах, число которых достигало, по некоторым оценкам, около сорока, в своих программных документах и на страницах партийной прессы фиксировали неразрешенность «религиозного вопроса», наличие «стеснений» и «несвободы» в вопросах веры, предлагали свое видение разрешения этого вопроса.

Большинство из них, представлявших, безусловно, наиболее активную и «продвинутую» часть общества, выступало за равенство граждан вне зависимости от их вероисповедной или сословной принадлежности, за свободу совести и вероисповеданий, веротерпимость. Достаточно распространенным было и требование конфискации или выкупа монастырских и церковных земель, что отражало господствующее среди крестьянства настроение. Даже кадеты в своей аграрной программе указывали на необходимость создания «государственного запаса» земли, включая туда и церковно-монастырские земли, который должен был в дальнейшем распределяться (или продаваться) среди крестьян.

Программные положения партий в вопросах свободы совести в основе своей ориентировались на изменение церковной политики государства: отказ от традиционного союза с православной церковью, уравнение в правах всех вероисповеданий и равные их отношения с государством. В целом они укладывались в буржуазную модель вероисповедной государственной политики, соответствовавшей светскому типу государства в его внеконфессиональной форме. Более радикальные требования — отделение (де-факто и де-юре) церкви от государства и школы от церкви — включались в программы социалистических и некоторых других партий (Радикальная, Умеренно-прогрессивная, Свободомыслящих).

Лишь незначительная часть партий, ориентирующихся на сохранение в России абсолютистской монархии, выступала за незыблемость союза между православной церковью и государством, сохранение за Церковью всех ее прав, привилегий и первенствующего положения, то есть — за клерикальное государство в его православно-христианской форме. Эти идеи находили наибольший отклик в крестьянской массе — прежде всего в ее наиболее инертной, малообразованной и даже после Кровавого воскресенья не утратившей своих монархических чувств и взглядов массе.

На 27 апреля 1906 года было назначено открытие заседания первой в истории России Государственной думы. День этот оказался солнечным и теплым. Император Николай II прибыл в Петербург на яхте. Он посетил Петропавловскую крепость и долго молился у гробницы своего отца — Александра III.

А в это время в Зимнем дворце завершались приготовления к торжественному приему депутатов Государственной думы. В Георгиевском зале был воздвигнут трон с красным и золотым балдахином. На нем покоилась императорская горностаевая порфира. В зале, по правую сторону, вдоль белых с позолотою стен разместились члены Государственного совета, высшие сановники в шитых золотом и усеянных орденами придворных и военных мундирах. По левую сторону собрались члены Думы, одетые большей частью в сюртуки и крестьянские одежды.

Высочайший выход начался с отдаленных звуков национального гимна. В зал вошли скороходы в старинных одеяниях, за ними несли государственные регалии — знамя, меч, скипетр, державу и бриллиантами сверкающую царскую корону. Затем шли император, в мундире полковника лейб-гвардии Преображенского полка, обе государыни в белых сарафанах и жемчужных кокошниках, великие князья и княгини, придворные чины. Замыкали шествие фрейлины в русских костюмах и военная свита царя.

После молебствия Николай прошел к трону, неторопливо поднялся по ступеням, повернулся лицом к присутствующим и торжественно, подчеркивая медлительностью движений значение совершающегося, воссел на престол. С полминуты он сидел неподвижно, в молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла… Зала замерла в ожидании.

Министр двора подал государю лист бумаги. Николай, облаченный в порфиру, поднялся с трона и произнес приветственное слово. Его последние слова напутствовали депутатов: «Приступите с благоговением к работе, на которую я вас призвал, и оправдайте достойно доверие царя и народа. Бог в помощь мне и вам!» Зазвучало «ура!» не только на правой, но и на левой стороне.

Волей истории и торжественный прием, и царское обращение к депутатам были первыми и единственными за все время последующих думских заседаний. Вся дворцовая церемония стала, с одной стороны, демонстрацией пышности, роскоши и богатства царского двора и высшего света, а с другой — своеобразными смотринами депутатов нового высшего российского органа — парламента. Надо сказать, что они не задались… Тому свидетельством может быть фраза, брошенная министром двора графом Фредериксом: «Эти депутаты скорее похожи на стаю преступников, ожидающих сигнала, чтобы зарезать всех сидящих на правительственной скамье. Какие скверные физиономии!»[240]

Спустя два часа депутаты вновь собрались, но теперь уже в Таврическом дворце, на свое первое рабочее заседание. Председателем Первой думы был избран кадет С. А. Муромцев, профессор Петербургского университета. Его товарищами (заместителями) — П. Д. Долгоруков и Н. А. Гредескул и секретарем — Д. И. Шаховской — все представители кадетской партии.

В составе Думы насчитывалось 499 членов, восемнадцать из них представляли Русскую православную церковь: шестнадцать священников и два епископа. Почти четверть от числа всех депутатов по своим религиозным убеждениям относилась к иноверцам (неправославные и старообрядцы). Стоит указать и на то, что к русским себя отнесли 59,1 процента депутатов[241]. В условиях тесного переплетения в России религиозных и национальных вопросов проблема свободы совести становилась одной из первоочередных[242].

В православном духовенстве, как и в православной массе в целом, к образованию Думы отношение было разным. Пусть их и было мало, но находились среди духовенства те, кто с нетерпением и надеждой ожидали созыва Думы. Еще в октябре 1905 года столичная цензура дозволила издание от имени группы петербургских священников брошюры «Государственная Дума и пастыри Церкви». «Давно желанное слово скоро перейдет в ожидаемое с трепетом сердечным дело, — писали не желавшие называть свои имена авторы. — Не сегодня завтра начнутся выборы в Государственную Думу. Кому не понятно, как важно для России, из кого составится Дума? Люди какого направления, каких взглядов, какого устоя войдут в Думу? И еще трепетнее забьется сердце, когда подумаешь, как могут быть проведены выборы… Хочется молить Бога, хочется просить людей, хочется увещевать, умолять, разъяснять, призывать, чтобы выборы были проведены честно и неподкупно, умно и обдуманно, без всякого вмешательства и богатеев-мироедов, и мелких и крупных властей, с соблюдением интересов правды и истины, интересов всей России, и особенно изможденного от нищеты и приниженного бесправием народа»[243].

Епископ Псковский Арсений (Стадницкий), участник и свидетель всех событий, связанных с началом ее работы, считал шаг к созданию Думы и своевременным, и полезным для общества и Церкви. Не случайно в его дневнике в день открытия заседаний Государственной думы 27 апреля 1906 года было записано: «Четверг Великий, исторический день… по своему значению в истории России. Так называют его и почти все газеты. Пройдет ряд веков, человечество и русский народ переживут много других великих дней, но 27-е апреля 1906 года постоянно будет оставаться на страницах истории». Правда, заметим, что надежды священников и епископа имели разные основания и векторы развития. Рядовое духовенство рассматривало Думу как инструмент принципиальных изменений в политической, социальной и религиозной сферах, приближавших Россию к образцам демократий. А епископ видел в Думе «механизм» укрепления политического статус-кво, то есть монархии и, естественно, ее союза с государственной Русской церковью.

Для Иоанна Кронштадтского все, что вытекало из уступки Николая II — октябрьского манифеста о свободах, было неприемлемо. А потому выборы в Государственную думу, начало ее работы, программы и заявления лидеров парламентских партий по вопросам ли политическим или по изменению религиозного законодательства воспринимались им как «мятежное беснование», разрушение порядка, «от века сложившегося и освященного православной верой», распадение государства «на почве безверия, слабоумия, малодушия, безнравственности».

Ведущей политической силой Думы была кадетская партия, представленная 172 депутатами (34,9 процента общего числа депутатов). Это был цвет российской интеллигенции: профессора, преподаватели, ученые, публицисты, адвокаты. Но с точки зрения Иоанна, это были те самые «бесы революции», жаждавшие гибели России. К ним обращены слова пастыря. «Отчего многие русские интеллигенты ненавидят Россию? Отчего желают ей зла и злорадствуют о ее неудачах? — спрашивал он. — Оттого, что они отвергли учение Матери Церкви». Или вот еще: «По причине безбожия и нечестия многих русских, так называемых интеллигентов, сбившихся с пути, отпадших от веры и поносящих ее всячески, поправших все заповеди Евангелия и допускающих в жизни своей всякий разврат, — русское царство есть не Господне царство. И потому смотрите, что творится в нем: повсюду забастовки учащихся и рабочего — в разных учреждениях — люда; шум партий, имеющих целью ниспровергнуть настоящий, установленный Богом монархический строй, повсюдное распространение дерзких, безумных прокламаций, неуважение к авторитету власти, Богом поставленной». Или так: «Вы, интеллигенты, оставили небесную мудрость и ухватились за земную суету, ложь, мираж, мглу непроглядную и будете наказаны собственным безумием, своими страстями».

Кадеты с первых думских заседаний инициировали внесение ряда законопроектов, значительного числа запросов в адрес правительства и местных властей. 12 мая представители кадетской фракции внесли для обсуждения законопроект «О свободе совести». В нем последовательно осуществлялся демократический принцип свободы совести: отменялись все и всяческие ограничения в деятельности религиозных объединений, которые обретали равенство перед законом; каждому гражданину Российской империи обеспечивалась свобода совести, и никто не мог быть принуждаем к членству в каком-либо вероисповедном обществе, или совершать религиозные действия, или участвовать в обрядах какого-нибудь вероисповедания; никто не должен был отказываться в силу своих религиозных убеждений от исполнения гражданских или политических обязанностей, кроме случаев, точно в законе указываемых; устанавливалась свобода выхода и перехода из одного вероисповедания в другое; изменялся порядок ведения актов гражданского состояния и порядок преподавания вероучения на началах свободы совести и равенства вероисповеданий[244].

По мнению кадетов, следовало бы принять закон — своего рода манифест о свободе совести. Причем, что очень важно, манифест исходил из принципиального положения, что не национальная принадлежность автоматически определяет религиозное самоопределение личности, а сама личность решает для себя этот вопрос, который становится делом выбора ее внутренних убеждений. Отсюда и другое важное положение — именно свободные личности, объединяясь в религиозные сообщества, предопределяют свободную деятельность религиозных сообществ. Лишь восприняв эти новые подходы, можно приступать к формированию религиозного законодательства, рассматривать и принимать законы, регулирующие те или иные конкретные практические стороны деятельности религиозных организаций различных направлений.

Однако первый опыт парламентаризма в России оказался неудачным. 6 июля 1906 года председатель Совета министров пожилой Иван Горемыкин был заменен энергичным министром внутренних дел Петром Столыпиным. 9 июля 1906 года депутаты пришли в Таврический дворец на очередное заседание, но наткнулись на закрытые двери. Рядом на столбе висел манифест за подписью царя о прекращении работы Первой думы, так как она, призванная «вносить спокойствие» в общество, лишь «разжигает смуту». То была реакция правительства и императора на требования Думы удовлетворить предложения народных представителей о введении всеобщих выборов, личной ответственности министров, о гарантии гражданских свобод, включая право на забастовку, об отмене смертной казни, о полной политической амнистии, проведении аграрной реформы и, наконец, на вотум недоверия правительству и требования его отставки.

Дума была распущена с нарушением действующего закона о выборах, согласно которому вместе с роспуском должна была объявляться и дата новых выборов Думы. Этого не было сделано по политическим соображениям. Новый премьер-министр П. А. Столыпин тянул время, чтобы попытаться создать коалицию с думскими фракциями и иметь возможность проведения собственных законопроектов по принципиальным вопросам. Переговоры с наиболее влиятельными политическими партиями и общественными лидерами на предмет их вхождения в состав правительства не принесли успеха. Тогда был взят курс на «очищение пространства» от неугодных видных деятелей предшествующей Думы путем арестов и административной ссылки и на проведение масштабных гонений на оппозиционные периодические издания.

Представители различных монархических организаций испытали чувство глубокого удовлетворения в связи с роспуском Думы. Лидер Союза русского народа Дубровин в телеграмме царю писал: «Взволнованные неописуемой радостью при известии о закрытии революционного гнезда… не находим слов для выражения своих чувств глубочайшей благодарности». Иоанн Кронштадтский вполне разделял эту позицию, он был убежден, что только «сильной рукой» возможно наведение порядка в стране и возвращение к безграничной монаршей власти. Уже в этот момент между монархистами и Иоанном Кронштадтским на почве общности политических взглядов и религиозных идеалов начинается движение навстречу друг другу. В подтверждение приведем некоторые из высказываний Иоанна этого периода: «Единодержавие и самодержавие есть самая естественная и Богом указанная форма правления, всего более споспешествующая благоденствию и успехам государства и благу подданных»; или: «Держись же, Россия, твердо веры своей, и Церкви, царя православного, если хочешь быть непо-колебленною людьми неверия и безначалия и не хочешь лишиться царства и царя православного. А если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, — то не будешь уже Россией или Русью святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга»[245].

Этот союз двух сил имел перспективу, ведь их в равной мере обожаемый император также не любил и с открытым пренебрежением относился к интеллигенции, а в членах Союза русского народа видел «истинных русских людей», на которых он только и мог опереться. Николай неоднократно принимал делегации монархистов и на все попытки «открыть ему глаза» на творимые ими погромы и беззакония заявлял: «Буду миловать преданных! Вы моя опора и надежда!»

Каким диссонансом звучат слова С. Ю. Витте о монархистах! «Политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи, и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, темной толпы. Партия эта, находясь под крылом двуглавого орла, может произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может… Она состоит из темной, дикой массы, вожаков — политических негодяев… Черносотенцы преследуют в громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные. Это типы лабазников и убийц из-за угла… Черносотенцы нанимают убийц; их армия — это хулиганы самого низкого разряда… И бедный государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России. Бедный государь»[246].

Не зря, не зря и Николай, и Грингмут, и Дубровин, и Иоанн Кронштадтский платили Витте ненавистью, обвиняя его в умалении монархии, в развале и предательстве России. И это был еще один пункт, который всех их объединял.

К лету 1906 года Иоанн Кронштадтский несколько оправился после болезней и стал предпринимать отдельные недальние поездки, в основном в Санкт-Петербург и Москву. В воспоминаниях епископа Арсения (Жадановского) сохранилось упоминание о посещении Иоанном Чудова монастыря в Московском Кремле[247]. Он осмотрел наместническое помещение, в котором его принимал Арсений, будучи тогда еще архимандритом. Прошел по монастырским покоям, осмотрел храмы и помолился у святынь. Особенно его заинтересовала ризница, где хранилось Евангелие, писанное митрополитом Алексием. Долго держа его в руках, он прикладывал святыню к голове, лобызал и восторженно говорил: «Какое мне сегодня счастье — вижу и целую собственную рукопись великого святителя». Затем, приложившись к честным мощам угодника, ласково простился со всеми и уехал.

На другой день Иоанн служил по приглашению в церкви при общине «Утоли Моя Печали». Как и обычно, народу было много. Батюшка служил истово, заражая тем всех присутствовавших. Потом говорил слово при полной тишине и глубочайшем внимании паствы. Не обошлось без хотя и завуалированных, но политических моментов, всеми благосклонно воспринятых. После литургии в квартире начальницы общины был устроен стол для именитых гостей, меценатов и жертвователей. По обыкновению, Иоанн был приветлив ко всем, но к еде почти не притронулся, раздавая со своей тарелки кушанья собравшимся за столом.

Московский день Иоанна был плотно спланирован встречами и служениями, потому он долго не засиживался, а отправился далее — в дома своих почитателей. Ближе к вечеру он приехал к Мироновым. Попив со всеми чаю, во время которого к нему подводили детей, показывали больных и спрашивали советов, он во всеуслышание объявил: «А теперь я почитаю святое Евангелие и немного отдохну». С этой целью батюшка перешел в другую комнату, сел на диван и углубился в чтение, несмотря на то, что взоры присутствующих были устремлены на него. Тут же положив под голову подушку, он задремал…

При прощании отец Иоанн одаривал всех подарками. Архимандриту Арсению, который весь день был рядом с ним, подарил свой дневник «Горе сердца!» с собственноручной подписью и теплый подрясник на гагачьем пуху, покрытый шелковой розовой материей с цветами. Арсений, в свою очередь, поднес ему иконку святителя Алексия. Батюшка поцеловал ее и положил в боковой карман со словами: «Глубоко тронут».

…Политическая жизнь в стране развивалась по своим законам. Николай II был уверен в поддержке православной церкви в тяжелое для монархии время и рассчитывал, что она в ходе предстоящих выборов во Вторую думу сможет оказать влияние на население. Святейший синод и первенствующий его член митрополит Антоний (Вадковский) в августе 1906 года разъяснили духовенству, что и как оно должно делать на местах. «Накануне великого дела выборов в государственную Думу, к участию в которых Державною волей призвано и духовенство, особенно важно направить пастырей ко благу народа и государства, — писал Антоний. — Многие будут приходить к ним, многие будут сулить им и народу все блага земные, лишь бы они подали за них свой голос и к тому же побудили свою паству. И трудно будет пастырю разобраться среди политических распрей и партийных споров. Но нам надлежит указать, что у них есть высшая, непреходящая мера, которой измеряется всякое деяние человеческое. Не на слова, не на обещания, не на широковещательные политические программы пусть обращают они внимание свое, а лишь на то, держит ли приходящий к ним в сердце своем христианский закон любви и правды, соблюдает ли он этот христианский закон в жизни своей и радеет ли о благе Церкви и Отечества. С этим высшим руководством пастырь может смело идти в самый водоворот жизни народной, в уверенности, что он не только сам не ошибется, но и многих колеблющихся и заблудших возвратит на путь спасения, и силой любви своей явится победителем в духовной борьбе со злом, подтачивающим все вековые устои жизни русского народа»[248].

Избирательная кампания во Вторую Государственную думу проходила на фоне хотя и затухающей, но продолжающейся революции. Так, «беспорядки на аграрной почве» в июле 1906 года охватили 32 губернии России, а в августе 1906 года крестьянскими волнениями была охвачена половина уездов Европейской России. Царское правительство окончательно встало на путь открытого террора в борьбе с революционным движением: учреждены военно-полевые суды, сурово преследуются революционеры, приостановлен выпуск 260 ежедневных и периодических изданий, применяются административные санкции к оппозиционным партиям.

Премьер-министр Столыпин в своей политической деятельности все более и более смыкался с национал-монархически-ми организациями. Те, в свою очередь, демонстрировали активность, повсеместное присутствие на российском пространстве и свою готовность стать опорой трону. Задачи участия в думской предвыборной кампании и вопрос о необходимости объединения монархических организаций обсуждались в начале октября 1906 года в Киеве на 3-м Всероссийском съезде русских людей. Съезд был многолюдным — около 500 человек из 60 губерний. Присутствовали все ведущие деятели монархического движения. В адрес съезда пришли приветственные телеграммы от митрополита Московского Владимира (Богоявленского), архиепископа Волынского Антония (Храповицкого), епископа Саратовского Гермогена (Долганова). Ободрительную телеграмму прислал Иоанн Кронштадтский: «Восторженно слежу за речами и деяниями съезда и благодарю от всего сердца Господа, смилостившегося над Россией и собравшего около колыбели русского христианства верных чад Своих для единодушной защиты Веры, Царя и Отечества».

Русская православная церковь плавно дрейфовала в сторону национал-монархического крыла. В ноябре 1906 года Синод одобрил «Правила, определяющие отношения церковной власти к обществам и союзам, возникшим в недрах православной церкви и вне ее, и к общественно-политической и литературной деятельности церковных должностных лиц». Тем самым от Церкви безжалостно отсекались все те из духовенства, кто был замечен в политической нелояльности и в церковном либерализме. Среди них, можно с уверенностью назвать, — священники К. Агеев, В. Свенцицкий, Григорий Петров, архимандрит Михаил (Семенов), епископ Антонин (Грановский), профессор Киевской духовной академии В. Экземплярский, а также общественные деятели — С. Булгаков, В. Эрн, Н. Бердяев, которые критиковали казенную Церковь и призывали ее «обновиться», приблизиться к нуждам простых верующих, «перестраиваться» на идеях христианского социализма — движения, зародившегося во Франции в 30—40-х годах XIX века, наиболее ярким представителем которого был бывший католический священник Ф. Р. Ламенне[249].

Отныне всякие «союзы и движения», образованные «таким» духовенством или «такими» активными мирянами, брались под жесткий контроль правящих архиереев. Иоанн приветствовал этот подход и вносил свою лепту в осуждение духовных лиц, «соблазнившихся» революцией и реформами в Церкви. Показательно его отношение к популярному в те годы священнику Григорию Петрову, автору выдержавшего десятки изданий труда «Евангелие как основа жизни»; на чьи проповеди в церкви Михайловского артиллерийского училища стекались и бедный люд, и образованное высшее общество, активному борцу за народную трезвость. Его взгляды отличались от официального православия, распространяемого епископатом и подведомственным ему духовенством. Он ратовал не за внешние, обрядовые формы религиозности, а стремился раскрыть внутреннее нравственное содержание христианского учения, обратить человека на путь самоуглубленного анализа своего «я», своей веры и вытекающей из них деятельности. В чем-то его идеи имели точки соприкосновения со взглядами Льва Толстого.

Популярность Григория Петрова была столь велика, что кадеты сделали всё, чтобы провести его во Вторую думу, где он стал членом кадетской фракции. По завершении выборов Петров направил телеграмму в адрес Думы со словами, выражавшими его политические и нравственные идеалы: «Привет излюбленным избранникам народа, начальникам измученной страны. Пред Думою — труд великой важности. На месте курной, убогой, завалившейся бюрократической избы, где долгие века насильственно томился хозяин страны — народ-великан, — надлежит создать великий храм народовластия с широким простором свободы и высоким куполом вечной Божией правды. Дружно, избранники-братья! За работу, мудро взвешивая каждый взмах своего трудового молота! Все, кто любит искренно народ, кому дороги заветы правды, кто жизнь готов отдать за общее благо, — в общий строй плечом к плечу, в общей борьбе за благо и право народа, в тесном общении со всею страной! Бог в помощь твердо начать и успешно в свое время кончить дело обновления России! Началась всеобъемлющая и свободная правда».

Иоанн спешит заклеймить отступника, вместе с которым он еще так недавно совместно участвовал в церковно-общественных акциях, но теперь оказавшегося на другой стороне политико-церковного фронта. «Учение это, — имея в виду взгляды Григория Петрова, пишет священник, — опасно в нравственном отношении, ибо прививает народу страшную по своим последствиям похоть власти, ту похоть, от которой более всего желал отвратить Иисус Христос своих последователей. Учение это не христианское… ибо Царь наш и Владыка — Бог, а не народ; Господь воцарися, в лепоту облечеся, — Господь властвует, а не народ; от Бога и власть земная, а не от народа; Бог избирал царей и помазывал, а не народ; Господь возводит и низводит царей, а не народ. Народ в той же мере может избирать царя, как дети избирают отца и мать».

Следует подчеркнуть, что отношения лидера черносотенцев Дубровина с первенствующим членом Синода митрополитом Петербургским и Ладожским Антонием (Вадковским) были далеко не безоблачными. Владыка Антоний критиковал лидеров «черной сотни» за вмешательство в сферу деятельности Церкви, а также и тех священников, которые активно занимались политической (преимущественно правой) деятельностью. 15 ноября 1906 года представители Главного совета Союза русского народа явились к митрополиту, чтобы просить его совершить богослужение по случаю освящения хоругви и знамени союза. Антоний решительно отказался. Возникла перепалка, и, как потом свидетельствовал Дубровин, архиерей заявил, что «…правым вашим партиям я не сочувствую и считаю Вас террористами: террористы — левые бросают бомбы, а правые партии вместо бомб забрасывают камнями всех с ними не согласных».

Монархисты нашли замену митрополиту в лице Иоанна Кронштадтского. Именно он 26 ноября 1906 года, в день памяти Георгия Победоносца, явился в Михайловский манеж на митинг-собрание монархистов. В присутствии более двадцати тысяч человек он окропил хоругвь и знамя Союза русского народа святой водой, с благоговением поцеловал знамя и вручил его преклонившему колена председателю союза Дубровину, а затем напутствовал монархистов приветственным словом. Когда пламенную речь произнес Дубровин, сообщавший, как не по дням, а по часам растет Союз русского народа, превращаясь в грозную для врагов силу, Иоанн приветливо слушал и одобрительно кивал головой.

Наверное, нельзя не учитывать и личных взаимоотношений Иоанна и Антония. Хотя публично они выглядели благопристойно: как отношения приходского священника и правящего архиерея. Но все знали, что в них не было «христианской любви», а — взаимная неприязнь и предубежденность. С очевидностью со стороны Иоанна это прорвется в его дневнике поддатой 7 октября 1908 года: «Господи, убери м<итрополита> Антония… и проч<их> неверных людей! Пошли твердых в вере и благочестии. Буди!»

Конфликт между Антонием и Дубровиным приобрел публичное звучание, когда 2 декабря 1906 года было опубликовано открытое письмо Дубровина митрополиту. Приведем несколько характерных цитат из этого документа. «Воспитанный в духе либеральных веяний 60-х и 70-х годов, Вы, овдовевши, из профессорского фрака спокойно переоделись в рясу; но ряса не согрела Вас: и до сих пор Вы остались, в сущности, в том же фраке — бездушным, формальным исполнителем не духа, а буквы закона», — пишет Дубровин. Кроме того, по мнению Дубровина, владыка Антоний находится в союзе с «преступным провокатором» графом С. Ю. Витте, а также покровительствует церковному либерализму: «Вы… превратили Духовные академии в революционные гнезда, предоставив им автономию… все противоцерковное, противогосударственное в среде духовенства выросло около Вас, пользовалось Вашим покровительством в столице». Были и политические обвинения: «…при Вашем безмолвии и потакательстве рясофорным крамольникам дело революции шло успешно: бунтовал «Потемкин», бунтовали запасные, бунтовали рабочие, бунтовали академии и семинарии, гибло народное достояние, поджаривая на горячих плитах русских патриотов-рабочих, расстреливали губернаторов, солдат, казаков, полицейских. Шайки грабителей врывались среди белого дня в банки и общественные учреждения, в винные лавки и почтовые конторы, на фабрики и заводы, в магазины и жилища частных лиц и, нагло угрожая смертью и часто зверски убивая, расхищали деньги и драгоценности… Русская жизнь целиком потекла под аккомпанемент револьверных выстрелов и свист разрывающихся бомб»[250].

Наступивший 1907 год видимых изменений в ситуацию в стране не принес. Вплоть до лета, то есть до разгона и Второй Государственной думы, страна продолжала испытывать на себе тяжкое дыхание революции.

В жизнь же Иоанна год этот принес множество личных страданий и переживаний. Первым из ударов судьбы стала пришедшая в дом Иоанна в конце марта газетная весть о смерти бывшего многолетнего обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева. Отправленный Николаем II без какого-либо сожаления в отставку в бурный 1905 год, он жил в столице практически в одиночестве, стараясь не привлекать к себе внимания общественности. Но, безусловно, переживая и предательство Николая II по отношению к себе лично, и «церковные нестроения».

Отложив газету со скорбным сообщением, Иоанн предался воспоминаниям. Почему-то сразу припомнилась речь Победоносцева в Государственном совете в марте далекого 1881 года при вступлении на пост обер-прокурора. «Что такое Конституция? — вопрошал он. — Орудие всякой неправды, источник всяческих интриг. — К чему привело освобождение крестьян? — К тому, что исчезла надлежащая власть, без которой не может обойтись масса темных людей. — Что такое новые судебные учреждения? — Новые говорильни адвокатов«…Под каждым словом Иоанн сегодня, как и вчера, мог подписаться.

— Теперь его нет… — говорил сам себе Иоанн, — нет защитника веры и Церкви, православной государственности и патриархальных устоев, на которых зиждилась Великая Россия… а без них какая же Россия?

Припомнились и другие слова, сказанные Победоносцевым во время недавних обсуждений в правительстве реформ вероисповедных, допускавших свободу в России и для протестантских общин: «Я знаю, господа, государства, — говорил он, — в которых допущено обращение иностранной монеты, но я не знаю такого, в котором допускалось бы обращение фальшивой!»

— Как верно, как верно сказано, — проговорил негромко Иоанн. — Эх, как жаль, что не провел он до конца свои проекты: запретить сектантам покидать города и деревни; судить не мирским, а духовным судом; в паспортах отметину поставить, чтобы не могли ни быть наняты, ни укрыты, чтобы само пребывание их в России стало невозможным; запретить законом покупать, продавать, иметь собственность; а детей у них отнять и воспитывать в православной вере — сейчас бы не маялись! А теперь они — неверные, иноверные, жиды, раскольники… и прочая нечисть — встали вкруг, бунтуют против трона, церкви Русской, надеясь на погибель земли Русской, веры православной, народа русского! А с ними все те, в ком нет веры, нет благочестия, нет любви к отечеству!

Иоанн и Победоносцев во многом были родственными душами во взглядах на предназначение монархии и православный веры в России, на роль и место православной церкви в государственной и общественной жизни. Они оба не допускали и мысли о каких-либо изменениях во взаимоотношении Русского государства и Русской церкви, о церковных реформах, направленных на умаление положения Церкви и дарование свобод иным церквям и религиям. Оба ненавидели либеральное и тем более революционное движение в России, покушавшееся, по их мнению, на вековые устои Русского государства. В общественном и церковном сознании они воспринимались как два столпа старой, кондовой Руси и два возможных ее охранителя. И вот теперь, когда одного из них не стало, многие устремили свои надежды на Иоанна Кронштадтского, связывая с его именем победу над всеми вызовами Российской империи начала века двадцатого. Казалось, Иоанн оправдывает эти надежды, укрепляя и расширяя союз с национал-монархическими силами, с императором.

…В конце апреля Москва принимала съезд монархических организаций. В церкви Епархиального дома (Лихов переулок) протоиереем Иоанном Восторговым была отслужена литургия и совершено освящение хоругвей монархических организаций, которых в этот раз было уже более 130. Сразу же от дома начался крестный ход в Кремль. Лес знамен пришел в движение; раздалось пение пасхальных стихир. Шествие возглавил известный московский литератор И. В. Торопов, одетый по такому случаю в дворянский мундир, с большим жезлом в руке, напоминавшим жезлы церемониймейстера. Через плечо у него был перекинут широкий шарф из материи национальных цветов. По бокам колонны, надзирая за порядком, шли студенты и гимназисты, тоже в шарфах и с жезлами. У всех участвовавших в процессии были членские значки, розетки из национальных цветов. Несколько рабочих имели даже рубашки, обшитые лентами русских цветов. По мере того как процессия приближалась к Кремлю, в нее вливались новые толпы. Крестный ход проследовал в Кремль и остановился у места убийства великого князя Сергея Александровича, где была пропета «Вечная память».

Затем в Успенском соборе совершил литургию митрополит Московский и Коломенский Владимир (Богоявленский) в сослужении епископов Орловского и Севского Серафима (Чичагова), Тамбовского Иннокентия (Беляева) и московских викарных епископов Дмитровского Трифона (Туркестанова), Можайского Серафима (Голубятникова) и Серпуховского Анастасия (Грибановского). От Успенского собора крестный ход во главе с митрополитом Владимиром двинулся через Спасские ворота на Красную площадь. У памятника Кузьме Минину и князю Дмитрию Пожарскому была отслужена литургия с провозглашением «Вечной памяти» спасителям отечества. Далее крестный ход двинулся по Тверской до дома генерал-губернатора, который в окружении адъютантов и членов семьи вышел на балкон приветствовать монархическое шествие. Произнесенная им здравица государю встречена была дружным «ура!» и пением гимна. По Тверской и Дмитровке крестный ход вернулся к Епархиальному дому.

Назавтра, 26 апреля, в гостинице «Континенталь» начались заседания съезда по отделам: государственной безопасности, школьному, земельному и переселенческому, рабочему, окраинному, еврейскому и объединения монархических организаций. В резолюциях съезда отражены были чаяния сил, противостоявших революции и либеральному освободительному движению. Съезд призвал к роспуску Думы, к изменению выборного законодательства, к введению военного положения, к восстановлению действия военно-полевых судов, к «обузданию» либеральной и революционной печати, к всемерному ограничению прав евреев, к поддержке церковно-приходских школ, к сохранению крестьянской общины, к поддержке обществ и союзов «русских рабочих», основанных на началах «Православия, Самодержавия и Народности», к сохранению «единой и неделимой России» и против каких-либо национальных автономий, к сохранению «господствующего положения» православной церкви в центре и на окраинах.

Съезд, завершившийся 1 мая, замышлялся как грандиозная манифестация монархистов, как своего рода символ и демонстрация победы над «смутой». Участвовали в нем около девятисот делегатов, из которых почти две трети составили крестьяне, было и несколько десятков священников. Нет сомнений, что принятые съездом документы были положены в основу ближайших политических решений и действий императора и правительства Столыпина. Что касается Иоанна Кронштадтского, то он был активным участником съезда, выступая в его заседаниях, редактируя резолюции по основным церковно-политическим вопросам.

На лето пришлось еще несколько важных событий в общественной и личной жизни пастыря. Требование съезда о разгоне Второй Государственной думы, которая и открыла-то свои заседания всего лишь в феврале, было исполнено вскорости. Над предлогом особо не размышляли. Казалось вполне достаточным просто объявить о нахождении среди депутатов «заговорщиков», потребовать лишения их неприкосновенности и предать суду. Это сделал П. Столыпин 1 июня 1907 года на экстренно созванном заседании Думы. 3 июня Николай II объявил о роспуске Второй думы и об изменении избирательного закона. С точки зрения тогдашних правовых норм, закрепленных в новой редакции Основных законов, это означало государственный переворот, ибо выборное законодательство не подлежало изменениям без санкции народного представительства — Государственной думы. Но ведь еще в марте, выступая в Думе, Столыпин говорил о реформах, о «перестройке» государственно-национального бытия России, чтобы превратить ее в «правовое государство», где главенствует «писаный закон, а не воля отдельных лиц»… и на тебе — переворот! Считается, что акт 3 июня означал завершение российской революции 1905–1907 годов.

Нельзя не согласиться с современными исследователями русского конституционализма в том, что третьеиюньские акты сыграли роковую роль в его судьбе. В проигрыше оказались те, кто выступал за эволюционные изменения, а в выигрыше — все те, кто настаивал, что реформы осуществимы исключительно как следствие активного (насильственного) социального протеста масс и революции. Идея «силового разрешения» общественного конфликта получила дополнительные импульсы к своему распространению и усвоению в народных массах[251]. И всходы взошли — в мятежном 1917 году!

Силовое подавление революции обернулось новыми насильственными акциями. Страну захлестывала волна погромов, псевдопатриотических монархических манифестаций. Повсеместно буйствовали члены Союза русского народа, сотнями насчитывались убитые, тысячами — раненые. Даже либеральный журнал «Московский еженедельник», характеризуя «усмирительную политику» Столыпина, не удержался, чтобы не отметить: «Вся деятельность министерства Столыпина, начиная с условий, в которых оно произвело роспуск Думы, продолжая суровыми репрессиями и казнями по решениям упрощенных военно-полевых судов, спешным законодательством без участия народных представителей и кончая вопиющими небрежностью, бесконтрольностью и самовластием в продовольственном деле, грозящими погубить десятки и сотни тысяч людей — вся эта деятельность исполнена преступными пережитками старого произвола и служит вредным тормозом для развития в народном правосознании начал законности и свободы»[252].

Весь начальный либерализм и реформаторский дух Столыпина в конце концов обратился в защиту, не гнушаясь силы и террора, политического статус-кво, отжившей и более неприемлемой для российского общества монархии. О каких религиозных свободах можно было говорить?! На поверку оказалось, что премьер готов на всё, чтобы сохранить «первенствующее» и «господствующее» положение государственной Церкви за счет подавления и ограничений всяких иных мировоззренческих свобод — иноверной, инославной, нерелигиозной. Петр Аркадьевич был могильщиком всякой свободной мысли, демократии, законности и народоправства. Им владела одна идея — исполнить свой служебный долг перед монархом так, как он его понимал, дабы существовавшее на тот момент самодержавие при минимальном косметическом «припудривании» существовало вовек. Он поставил интересы самодержавия (государства) выше интересов человека (подданного Российской империи).

Православную церковь со столыпинскими деяниями примиряло то, что она была частью государственного аппарата самодержавной России, «ведомством православного исповедания», призванного исполнять власть венценосного самодержца, бывшего одновременно и главой православной церкви. А также и то, что Столыпин, будучи монархистом, обещая вероисповедные реформы, без устали заявлял, что «в основу всех законов о свободе совести» будут положены «начала христианского государства, в котором Православная церковь, как господствующая, пользуется данью особого уважения и особой со стороны государства охраною», что права и преимущества Церкви будут полностью сохранены.

Иоанн Кронштадтский всемерно одобрял и поддерживал курс Столыпина, воспринимая его как необходимый жесткий ответ «разорителям» России. Ему казалось, что наступает некое успокоение в стране, возвращение к порядкам, взорванным революцией 1905 года. Он считал, что кроме силовых мер в отношении «зачинщиков» и «возмутителей» беспорядков необходимо общее покаяние и осознание грехов. Он взывал: «Крепись, Россия! Но и кайся, молись, плачь горючими слезами перед твоим небесным Отцом, которого ты безмерно прогневала!.. Господь, как искусный врач, подвергает нас разным искушениям, скорбям, болезням и бедам, чтобы очистить нас, как золото, в горниле. Душа, закосневшая во грехах всякого рода, нелегко поддается чистке и врачеванию, но с большим принуждением и терпкостью, и только через долгий опыт терпения и страданий осваивается с добродетелью и начинает горячо любить Бога, коего была чужда, научившись всяким грехам плотским». Раз за разом повторял Иоанн, что происшедшее с Россией есть «праведная кара Божья за грехи русского народа». Он требовал осознания этого ото всех и предлагал и вполне прагматичные пути к «возрождению России» — защита монархии и государственной церкви, безусловное исполнение всех и всяческих благопожеланий «истинно русских людей», объединившихся в патриотические организации под лозунгами Православия, Самодержавия и Народности.

Если события на политическом фронте радовали Иоанна, то поступавшие в его дом известия личного характера — огорчали. Так, 8 июня пришло сообщение о смерти барона О. О. Буксгевдена — многолетнего соратника Иоанна по благотворительной деятельности и в деле учреждения домов трудолюбия в России. С особой тяжестью в сердце воспринимался тот факт, что кончина его была трагична: он был убит собственным психически больным сыном.

В августе же взволновали и нарушили покой свершившиеся перемены в церковно-административном устройстве Санкт-Петербургской епархии. Было учреждено Кронштадтское викариатство, а 6 августа 1907 года в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры архимандрит Владимир Путята был рукоположен во епископа Кронштадтского, с одновременным поручением заведовать всеми русскими заграничными церквями в Европе, за исключением церквей, находящихся в Афинах и Константинополе.

Каких-либо сведений о знакомстве Иоанна с новым епископом выявить не удалось. По всей видимости, пути их не пересекались. И не мудрено, Путята — представитель древней родовитой фамилии, столпом которой был киевский тысяцкий Путята, прославившийся при князе Владимире насаждением христианства в Новгороде. Тот самый, что фигурирует в известной пословице народной: «Путята крестил мечом, а Добрыня огнем». Епископ Владимир Путята получил прекрасное образование, знал несколько иностранных и древних языков, имел магистерскую степень. К тому же, как поговаривали, он был с молодости близок к императору Николаю II. Одновременно в церковном мире известны были и слабости этого внешне очаровательного мужчины — любовь к дамскому обществу и светской жизни, весьма вольное распоряжение казенными деньгами в период служения настоятелем посольских церквей в Риме и Париже.

Понятно, что интересы приходов, вошедших отныне в состав Кронштадтского викариатства, были весьма далеки от планов и намерений нового епископа. Да, собственно, он и не скрывал, что именно «под него» было создано викариатство, чтобы хиротонисать его во епископы и одновременно вывести из сложной ситуации недовольства им со стороны Синода и заграничных государственных служб слишком вольным и свободным стилем жизни. Вряд ли такой выбор одобрялся Иоанном Кронштадтским, хотя он и не успел близко познакомиться с новым епископом. Да и тот как-то к этому и не стремился, хотя «не замечать» настоятеля главного (и в духовном, и в материальном отношении) собора своего викариатства не мог.

На сентябрь 1907 года пришлись еще две потери близких Иоанну людей. 10 сентября, возвращаясь из поездки в Астрахань, Иоанн остановился в Москве. По сложившейся практике он намеревался отправиться с визитом к своей покровительнице М. П. Дюгамель. Но выяснилось, что она скончалась буквально накануне его приезда в Москву. Иоанн тотчас приехал в ее дом поклониться праху и отслужил парастас — заупокойную молитву. Спустя три недели, 28 сентября, пришло известие о скоропостижной кончине В. А. Грингмута. Примечательно, что хоронили одного из лидеров русских монархистов в День Покрова Пресвятой Богородицы, ставший праздничным днем для монархического движения.

Летом — осенью 1907 года согласно указам императора должны были состояться выборы депутатов в Третью Государственную думу. Опубликованный новый избирательный закон направлен был на то, чтобы не допустить оппозицию в парламент и сформировать в Думе проправительственное, правонационалистическое большинство. Собственно, этого никто и не скрывал, не зря же один из ближайших помощников Столыпина, С. Е. Крыжановский, писал, имея в виду избирательный закон как «орудие» реализации этой цели: «Система эта помимо своей простоты и устойчивости… представляет еще и то преимущество, что дает возможность предопределить число представителей от каждого класса населения, установив таким образом состав Думы в соответствии с видами правительственной работы»[253].

Нельзя не отметить, что православная церковь выступила в этот момент послушным механизмом власти. В Положение о выборах включен был ряд пунктов, способствовавших прохождению как депутатов от духовенства, так и его возможности поддержать проправительственных кандидатов. Как писал «Московский еженедельник»: «…оно (православное духовенство. — М. О.) и раньше имело большое влияние на исход выборов, теперь же это влияние еще более усилилось: в Киевской губернии, например, из 12 уездов в девяти священникам принадлежит абсолютное большинство на предварительных съездах землевладельцев, и иногда их большинство достигает такой величины, что они являются полными господами положения»[254]. Думается, что такой же попыткой влияния было и решение правительства выделить в канун выборов 200 тысяч рублей на увеличение содержания городского и сельского духовенства.

Иоанн Кронштадтский, не занимая каких-либо официальных постов в выборных органах, был активным «проводником» в Думу «новых людей» — тех, кому, по его мнению, отныне должно было принадлежать первое место в законодательных делах. В своих проповедях и построенных на них статьях он, обращаясь к российским подданным, требовал и призывал: «Умолкните же вы, мечтательные конституционалисты и парламентеры! Отойдите вы, противящиеся Божию велению. Не вам распоряжаться престолами царей земных. Прочь, дерзновенные, не умеющие управлять и сами собою, но пререкающиеся друг с другом и ничего существенного для России не сделавшие. От Господа подается власть, сила, мужество и мудрость Царю управлять своими подданными. Но, да приблизятся к Престолу достойные помощники, имеющие Божию, правую совесть и страх Божий, любящие Бога и Церковь Его, которую Он Сам основал на земле. И да бегут от Престола все, у коих сожжена совесть, в коих нет совета правого, мудрого, благонамеренного, как это было еще недавно с первым министром-предателем. Вникните в слова пророка и царя Давида вы, особенно собирающиеся в третью Государственную Думу и готовящиеся быть советниками Царю, держава которого занимает шестую часть света, и изучите всесторонне ее потребности и нужды, болезни и раны родины, ее бесчисленные сокровища земли и воды, коими так много пользуются иностранцы, по непредприимчивости русских, и будьте правою рукой его, очами его, искренними и верными, деятельными доброжелателями и советниками его, и при этом богобоязливыми и неизменными вере и отечеству».

Итоги выборов свидетельствовали о возрастающем влиянии националистов и монархистов и об активном вступлении в политику Русской православной церкви. Не зря печать именовала Третью думу «национальной», «русской». Во вновь избранной Думе около 150 депутатов представляли монархические и национальные организации и могли рассчитывать в союзе с другими правыми фракциями сформировать блок, на который мог опираться Столыпин.

Наличие клерикально-политических притязаний Церкви подтверждает тот факт, что в канун начала работы Думы в церковных кругах активно обсуждался вопрос о возможности формирования самостоятельной православной фракции, дабы отстаивать интересы Русской церкви. Но эта идея не нашла поддержки в высших сферах. Православную церковь представлял уже 51 человек, в том числе два епископа. Однако «лицо» «православных депутатов» кардинально поменялось. Если в Первой и Второй думе священники-депутаты — как правило, от сельских приходов — выражали настроения беднейшей паствы, а некоторые из них примыкали к «трудовикам», сочувствовали социал-демократам и «заражены» были идеями «христианского социализма», то теперь это были епархиальные миссионеры, ректоры духовных семинарий, благочинные, не стеснявшиеся публично заявлять о своих правых убеждениях. В обиходе эту Думу даже называли «фиолетовой» — по цвету одежды духовенства. Депутаты-священники, примыкая к правым и национальным фракциям, вошли в составы комиссий для обсуждения наиболее важных с точки зрения Церкви проблем — вероисповедную, народного просвещения, бюджетную, аграрную. Их парламентская деятельность координировалась церковными органами, и жили они в здании Митрофаниевского подворья. Здесь, как впоследствии вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский), «…мы сообща разрабатывали законопроекты, привлекая, когда надобилось, известных канонистов и профессоров. По праздникам и воскресным дням, довольно торжественно, соборне совершали богослужение, привлекая массу богомольцев»[255].

Так что можно утверждать, что Столыпин — политическими средствами, а Иоанн — средствами церковными формировали Третью думу. Это была та Дума, о которой С. Ю. Витте писал, что ее реальный хозяин — Столыпин — представил возможность говорить о чем угодно, только не касаться вопросов ситуации в стране, где правил «режим белого террора и полного административного произвола»[256]. Суть «сбережения» Столыпина на премьерском посту состояла в том, чтобы, сохраняя некий внешний флер эволюционизма и конституционализма, вести дело к восстановлению и укреплению поколебленной в годы революции власти царя и первого российского сословия — дворянства. И именно отсюда лозунг: «Сначала успокоение, потом реформы», в чем-то перекликавшийся с идеей «безмолвной замороженной России» Николая I. Не случайно Третья дума получила в народе еще одно наименование — «господская Дума» или «контрреволюционная Дума».

На фоне возрастания политической активности монархического движения Иоанн Кронштадтский приобретает все большую публичность и популярность как выразитель правомонархических взглядов внутри Церкви. 15 октября 1907 года постановлением Главного совета Союза русского народа его избирают пожизненным почетным членом организации. 19 октября, в день его ангела, депутация союза во главе с графом Э. И. Коновницыным прибыла в Кронштадт. Иоанну поднесли грамоту, в которой говорилось: «Главный Совет Союза русского народа единодушно призывает Тебя, почитаемый пастырь, оказать делу служения его на благо великой Русской народности непрестанную молитвенную защиту перед Престолом Бога Вечного, Ему же Ты, Отче, служил уже 52 года, яко верный сын Царя и Церкви Христовой. Алкая и жаждая духовной близости к тебе и единения с Тобою, Добрый Пастырь, Главный Совет Союза русского народа… избрал Тебя единогласно в свои почетные члены». Вот это «алкая и жаждая духовной близости…и единения» и было нервом, определявшим взаимозаинтересованность монархистов и Иоанна. Вслед за этим избранием последуют «почетные приглашения» и от других монархических организаций. По словам самого Иоанна, он состоял не менее чем в тысяче отделов Союза русского народа.

19 ноября 1907 года Иоанн документально оформляет свои отношения с Союзом русского народа. Он подает в союз заявление следующего содержания: «Желая вступить в члены Союза русского народа, стремящегося к содействию (всеми законными средствами) правильному развитию начал Русской церковности, Русской государственности и Русского народного хозяйства, на основах Православия, Неограниченного Самодержавия и Русской Народности, — прошу, как единомышленника, зачислить и меня». На бланке под рубрикой «подпись лица рекомендовавшего» рукой самого Дубровина написано: «не требуется». Так Иоанн становится «полным» членом союза и получает членский билет за номером 200787[257]. Таким своим шагом он фактически вынудил и Синод реагировать на «желание» духовенства вступать в ряды Союза русского народа. В 1908 году Синод официально разрешил духовным лицам состоять в союзе и, как сообщала печать, более тридцати епископов, а также сотни и сотни приходских священников вошли в эту монархическую организацию. Позиции союза особенно сильны были в Москве, поскольку московский митрополит Владимир имел к нему тяготение, всячески его поддерживал и в частных беседах с разными лицами прямо рекомендовал им записываться в этот союз. Когда же ему возражали, что Синод — по крайней мере для учителей духовноучебных заведений — издал запрещение вступать в какие-либо партии, Владимир наивно отвечал: «Да разве Союз — партия?

Это — весь русский народ. Кто чувствует себя русским, тому естественно быть членом Союза русского народа»[258]. Имеющиеся данные об общей численности союза на этот период в различных работах указываются примерно одинаковые — более четырехсот тысяч человек.

В какой-то мере этот оформленный союз был и закономерным, и вынужденным. Годы 1905—1907-е подтвердили и публично выявили неразрывность самодержавия и Русской церкви. И вместе с тем они провели водораздел в обществе между сторонниками и противниками политико-религиозного статус-кво в России.

Здесь весьма уместно привести тонкие наблюдения В. М. Гессена по поводу общности и противоположности взглядов правительственных (реакционных) кругов и представителей прогрессивного движения. В своей чрезвычайно интересной, полезной и в наше время книге «На рубеже» он засвидетельствовал: «Различно оценивая общественные явления современной действительности, прогрессивное направление сходится с реакционным в одном: так жить, как мы теперь живем, невозможно! Разобщение между правительством и обществом достигло своего апогея. Не считаясь с насущными потребностями общественной жизни, бюрократия ведет свою собственную самодовлеющую политику, идущую вразрез с политическими требованиями русского общества. Общество ждет от государства культурно-просветительной деятельности, — бюрократия увлекается химерами колониальной политики. Общество жаждет мира, — бюрократия ведет войну. Общество требует широкого простора для общественной инициативы, — бюрократия насильственно втискивает жизнь в прокрустово ложе канцелярских шаблонов. Общество требует политической и личной свободы, — бюрократия строит свое господство на административном произволе. Общество требует социальных реформ, — бюрократия опутывает жизнь полицейским законодательством»[259].

Нельзя не согласиться с итоговыми выводами автора: реакционные и прогрессивные круги одинаково отрицательно относятся к современной политической реальности, одинаково сознают неизбежность коренной ее ломки, но на вопрос: в чем же должна заключаться реформа, дают диаметрально противоположные ответы. Реакционное направление видит спасение в политическом закрепощении русского народа, а отсюда всяческое усиление власти; прогрессивное движение заявляет радикальную программу политического освобождения русского народа[260].

Внутри православной церкви сформировалась и заявила о себе крайне правая часть епископата, приходского духовенства и мирян, пошедшая на союз и совместную политическую деятельность с крайне правым политическим крылом[261]. И именно только эта церковно-политическая реальность безоговорочно поддерживала Иоанна Кронштадтского, и сам он только у нее мог искать и надеяться получить поддержку. Других союзников, сторонников и защитников у Иоанна не было.

Революция лишила Иоанна ореола всеобщей любви и благожелательности. От него отшатнулись многие из тех, кто, казалось, еще так недавно почитал его, боготворил, искал его внимания и содействия. Укоризны сыпались на него со всех сторон: от политических партий, общественных движений, представителей интеллигенции, даже духовенства и рядовых верующих. Его обвиняли и осуждали за выступления против Льва Толстого[262], неприятие революционного движения, политиканство, поддержку самодержавия, окружение себя «недостойными людьми», разворовавшими значительную часть пожертвований паломников, распродажу особых, «освященных» им молитв, крестиков и других предметов. Левая печать не скупилась на разоблачительные материалы.

Публиковались всевозможные литературные опусы, ставились спектакли, высмеивавшие Иоанна и его окружение. Как пример можно упомянуть пьесу «Черные вороны», написанную бывшим епархиальным миссионером В. П. Протопоповым в декабре 1907 года по мотивам основанного на грязных сплетнях романа «Иоанниты», печатавшегося в «Петербургском листке». Суть пьесы была следующей: какая-то скучающая от безделья купеческая вдова влюбляется в студента, а тот в ее падчерицу. Падчерица увлекается учением «иоаннитов», убегает к ним, потом разочаровывается в них и при содействии того же студента возвращается обратно к своей мачехе.

Не в восторге от пьесы был даже «сочувствовавший» пафосу Протопопова В. В. Розанов: «Пьеса мне не понравилась. Она написана слишком для улицы, для грубых вкусов и элементарного восприятия. Какая-то банда мошенников, мужчин и женщин, преувеличив и без того великое народное почитание к отцу Иоанну Кронштадтскому, довела это почитание до «обоготворения заживо», — и на нем основала обирание простодушного темного народа, со всех концов России стекающегося в Кронштадт, чтобы «видеть батюшку» и получить от него тот или иной дар, помощь, совет, исцеление»[263].

Может, для кого-то это и выглядело странным, но «Черные вороны» на театральных подмостках страны шли с аншлагом, сопровождаемые множеством хвалебных рецензий в прессе. Немногочисленные попытки запретов на постановку опять-таки вызывали оголтелую газетную кампанию. В конце концов лишь ходатайства некоторых архиереев перед императором Николаем II помогли снять пьесу с репертуара. Как моральную поддержку политической позиции Иоанна Кронштадтского в революционные годы следует рассматривать его назначение в 1907 году членом Святейшего синода.

История с пьесой, как и вообще «антииоанновская» кампания побудили активных почитателей кронштадтского пастыря основать общество для его защиты от клеветы. Был разработан устав, получено согласие самого Иоанна, но в последний момент митрополит Антоний (Вадковский) не благословил начинание.

Пожалуй, более всех приблизился к пониманию причин и обстоятельств «отторжения» Иоанна значительной частью российского общества писатель В. В. Розанов в своей статье, опубликованной уже после кончины священника. Он констатирует, что в течение лет пятнадцати «вся Русь сливалась в огромном удивлении к народному священнику, народному герою, — но герою не на поприще подвига, а на поприще святой жизни и святого делания». Но что же произошло в течение каких-то пяти-шести лет, задается вопросом писатель, почему «около прежних восторженных отзывов» появились отзывы «сомневающиеся, подозрительные, негодующие»?

Розанов объясняет это тем, что Иоанн вторгся в сферы — политику и культуру, — к которым он не имел никакого отношения и посему мог иметь мнение о них «наивное и младенческое». Согласимся с писателем. Но далее он развивает тезис о том, что Иоанна «побудили» высказывать столь эпатажные мнения о Льве Толстом, о революции, о либеральном движении, о конституционных идеях, чтобы воспользоваться ими затем в собственных целях. «По глубокому неведению всех этих дел, — резюмировал Розанов, — Иоанн Кронштадтский был здесь сам связанный человек, которого несли куда хотели, и принесли в черный лагерь нашей реакции. Это, можно сказать, «случилось с ним», а не «совершил он»; случилось, как несчастие, нисколько не вытекавшее из существа его, из его личности, из его духа». Положим, здесь согласиться с писателем трудно. Все же не был Иоанн безвольным, мягкотелым и податливым человеком. И как мы пытались проследить на протяжении становления его как личности, его политические качества — это «его качества». Осуждение им того, что он не принимал, шло изнутри Иоанна, а не было взято у кого-то, что называется, напрокат[264].

Но всего заметнее общественное охлаждение к делам и личности Иоанна Кронштадтского проявилось в резком сокращении числа паломников в Кронштадт, а вместе с этим и денежных поступлений в Андреевский собор, в благотворительные учреждения Иоанна. Теперь, если кто и посещал кронштадтского пастыря, так это церковные и общественные деятели правого толка. 5 декабря 1907 года прибыл митрополит Московский Владимир (Богоявленский) в сопровождении епископа Саратовского Гермогена (Долганева) и московского протоиерея Иоанна Восторгова. Их сопровождали главный начальник Кронштадта генерал Н. И. Иванов и военный губернатор Кронштадта вице-адмирал К. П. Никонов.

К высоким гостям старец вышел не своей быстрой и бодрой походкой, а сильно утомленный болезнью. Он поседел, лицо вытянулось и исхудало, имело бледно-желтый восковой цвет, что свидетельствовало об изнурительной лихорадке. Его голубые глаза уже не блестели прежней живостью, а потухли. Голос стал гораздо мягче. Некоторые из приезжих не могли сдержать слез, лобзая, может быть, как им подумалось, в последний раз батюшку.

— Сердечно благодарю вас, высокие гости, преосвященнейшие архипастыри, что вспомнили меня и посетили мои немощи, — приветствовал гостей Иоанн.

Митрополит Владимир усадил старца с собой рядом на диван. Отец Иоанн попросил благословить чай и поданную закуску. Сам всем налил чай, подал по рюмке вина и провозгласил здоровье «высоких дорогих гостей». В ответ митрополит пожелал здравия болящему и многих лет жизни на благо Церкви. Все дружно пропели «Многие лета», что тронуло страдальца до слез.

Иоанн просидел с гостями более получаса. Шла оживленная беседа, вспоминались здравствующие товарищи-архипастыри, важные события церковной жизни, совместные встречи, служения и поездки Иоанна в Москву.

На следующий день Иоанн служил раннюю обедню в соборе. Все радовались этому приливу сил и бодрости. Позднюю литургию служили оба архиерея. Собор, как и раньше, был полон. Царила необычайная тишина, чувствовалось повышенное молитвенное настроение. Проповедь «Кронштадтский светоч и газетные гиены» произнес Иоанн Восторгов. Всю ее он посвятил обличению «нашей пьяной, гнилой и безбожной, безнародной, самоубийственной революции» и защите от «ожесточенных разбойников, еврействующей печати, газетных гадов» веры православной, святынь народных и Иоанна Кронштадтского — «чести нашего пастырства»[265].

После литургии оба епископа и сопровождавшие их лица вновь посетили Иоанна. Архипастырям и отцу Восторгову Иоанн вручил святые иконы. В этот раз около двух часов беседовал с гостями Иоанн. Подробности беседы не известны, но по ее окончании, как сообщали очевидцы, на глазах у всех были слезы.

— Я могу спокойно умереть, зная, что вы будете продолжать мое дело, будете бороться за православие, на что я вас и благословляю, — сказал, расставаясь, Иоанн Кронштадтский.

Заботу о пастыре в дни его болезней проявляла и царская чета. В телеграмме от 20 декабря 1907 года император Николай II писал: «Радуюсь сердечно и благодарю Бога, даровавшего Вам улучшение здоровья и всей России драгоценной Вашей жизни. Николай»[266]. То ли впопыхах составляли придворные борзописцы текст или сам император правил, но звучит как-то не по-русски. Не случайно правовед А. Ф. Кони в письме А. А. Шахматову отметил: «Читали ли Вы сегодня безграмотную телеграмму полковника Романова на имя Иоанна Кронштадтского? Точно все соединяется, чтобы уронить престиж с<амодержца>. Неужели и в «Правит<ельственном> вестн<ике>» не нашлось никого, кто решился бы доложить, что в России есть грамматика и логика?»[267]