Иосип Броз Тито. Власть силы

ГЛАВА 14 Место Югославии в мире

После того, как в 1954 году Джилас и Дедиер впали в немилость, у нас исчезли источники сведений о личной и политической жизни Тито из первых рук. Все остальные лица из его окружения не имели склонности к написанию мемуаров. Из трех основных биографов Тито лишь Фитцрой Маклин продолжал поддерживать с нами дружеские отношения. В отношении реакции Тито на венгерский кризис 1956 года и чехословацкий кризис 1968 года нам приходится полагаться на оценки таких политиков и дипломатов, как Хрущев и Мичунович, а также журналистов, освещавших эти события. В 60-е годы и в начале 70-х мне пришлось часто колесить по свету в журналистских командировках. Иногда я бывал в Югославии, соседних с ней странах и тех регионах «третьего мира», где Тито пользовался большим уважением.

Падение Джиласа в январе 1954 года в определенной степени способствовало улучшению отношений с Советским Союзом; однако первую реакцию Советов на это событие никак нельзя было считать шагом к примирению. В конце января газета Информационного бюро компартий «За прочный мир, за народную демократию!» поместила статью, обличавшую как «ревизионистов», так и «клику Тито», которая якобы вынуждена была сместить Джиласа только под давлением широких масс трудящихся. В Советском Союзе югославский вопрос фигурировал в борьбе за власть между тремя главными претендентами на наследие Сталина: экспертом по иностранным делам Молотовым, Председателем Совета Министров Георгием Маленковым и бывшим первым секретарем ЦК Компартии Украины Никитой Хрущевым.

Оба деятеля, и Тито, и Джилас, уже встречались с Хрущевым в марте 1945 года, когда они сделали промежуточную остановку в Киеве на обратном пути из Москвы в Югославию. И хотя их обоих удивило то, что во главе республиканской партийной организации стоит не украинец, а русский, Тито и Джилас прониклись симпатией к Хрущеву, который произвел на них впечатление своей откровенностью, хорошим настроением и интересом к жизни простых людей. «Никто из советских руководителей не ездил в колхозы, если только не считать посещений ими праздников или каких-либо показных мероприятий», – писал Джилас в «Беседах со Сталиным».

Хрущев, в свою очередь, также проникся симпатией к Тито, которого он назвал живым и близким по духу человеком, и к Джиласу: «Когда я впервые встретил его, он поразил меня своим быстрым и острым умом. Он показался мне хорошим человеком. Не стану отрицать, что теперь у меня сложилось о нем иное мнение, но это уже не относится к делу»[445]. Девять лет спустя Хрущев воспользовался старым знакомством с югославским руководителем для укрепления своих собственных позиций. В конце лета 1954 года Хрущев конфиденциально предложил белградскому правительству считать, что теперь, когда советская компартия избавилась от шефа тайной полиции Лаврентия Берия, а югославская – от «ревизиониста» Джиласа, препятствия к сближению устранены.

В 1955 году, обезопасив свои позиции в Москве, Хрущев нанес государственный визит в Югославию, в ходе которого он редко бывал трезвым. Этот визит завершился подписанием «Белградской декларации», что означало окончание ссоры между двумя государствами. В следующем году Хрущев произнес сенсационную речь на XX съезде КПСС с разоблачением преступлений и ошибок Сталина. При этом он вспомнил, что во время ссоры с Югославией в 1948 году Сталин хвастался: «Стоит мне пошевелить мизинцем – и Тито больше не будет». Речь, произнесенная на закрытом заседании и державшаяся в секрете, вскоре стала достоянием западной прессы и подготовила почву для визита Тито в СССР, состоявшегося в июне 1956 года. Была подписана «Московская декларация», наметившая путь к улучшению отношений как на партийном, так и на государственном уровнях. Югославский посол в Москве Велько Мигунович описал новый стиль поведения Хрущева. Их автомобильная кавалькада остановилась в пригороде Москвы, и чтобы избежать столпотворения на улицах, Тито и Хрущев зашли в кондитерскую, где продавались пирожные и мороженое…

Изобличение Хрущевым Сталина, его дружба с Тито и бурлескные, шутовские манеры заставили Запад поверить в то, что он – либерал, коммунист нового стиля, югославского образца. Однако в некоторых отношениях Хрущев был еще более деспотичным и жестоким, чем Сталин, особенно когда дело касалось преследования верующих христиан. В ходе кампании против Русской православной церкви Хрущев отправил за решетку десятки архиереев, священников и монахинь по сфабрикованным «уголовным» обвинениям. Он сократил количество действующих церквей до 7000, примерно на две трети. Из восьми семинарий осталось только три, а из шестидесяти семи монастырей – двадцать один. Особенно драконовские меры применялись против тех, кто распространял религиозное учение среди молодежи[447]. Преследования христиан в России, продолжавшиеся вплоть до начала эпохи гласности и перестройки, практически не получили отражения в западной прессе.

Оказавшись вынужденным примириться с тем, как развивался югославский социализм, Хрущев попытался в то же время не допустить распространения «титоизма» на другие страны Восточной Европы. Первый вызов Хрущеву в 1956 году бросили поляки, когда после беспорядков в Познани на место сталинистского вождя пришел Гомулка, который отбыл трехлетнее тюремное заключение как «титоист». В октябре 1956 года либерализация Польши так встревожила Хрущева, что он послал советские танки на Варшаву, но путь им преградили танки польской армии. Варшавские демонстранты скандировали: «Катынь! Катынь!», имея в виду расстрел сотрудниками НКВД 2000 польских офицеров[448] во время второй мировой войны. Хрущеву пришлось пойти на попятную, чтобы избежать конфронтации с Польшей, а тем временем против Советов и местных коммунистов восстала Венгрия.

Поставленный перед лицом этого нового кризиса, Хрущев вылетел в Югославию, где в течение трех дней вел секретные переговоры с Тито на острове Бриони. Он сказал, что в Венгрии происходят зверские убийства коммунистов и что в Москве люди говорят, что при Сталине такого бы не случилось[449]. Тито согласился оказать Хрущеву ограниченную поддержку, но в то же время разрешил руководителю венгерских повстанцев Имре Надю укрыться в югославском посольстве в Будапеште. Когда же Имре Надь, получив от Советов гарантии своей неприкосновенности, оставил территорию посольства, то сразу же был схвачен и расстрелян. Это привело к серьезному ухудшению отношений между Тито и Хрущевым.

Еще одной жертвой событий в Будапеште стал Милован Джилас, который выбрал именно этот момент, чтобы нарушить свое политическое молчание. После ряда интервью западным журналистам Джилас опубликовал 19 ноября 1956 статью в американском журнале «Нью лидер», которая начиналась так: «С победой в Польше национального коммунизма началась новая глава в истории коммунизма и стран-сателлитов Восточной Европы. С революции венгерского народа началась новая глава в истории человечества». Далее он подверг критике двойственное отношение к Венгрии югославского правительства, которое показало себя «не способным отойти от своих узких идеологических и бюрократических классовых интересов» и предало «те принципы равенства и невмешательства во внутренние дела, на которых основывались все его успехи в борьбе с Москвой»[450]. Проигнорировав поначалу различные интервью Джиласа, после появления статьи в «Нью лидер» Тито решил принять меры. Необходимо было заставить Джиласа замолчать, неудача в этом деле могла быть расценена как солидарность с его взглядами. Утверждая, что Джилас нарушил свое обязательство воздерживаться от «враждебной пропаганды», власти отменили отсрочку исполнения тюремного приговора, вынесенного в прошлом году. 12 декабря 1956 года после судебного заседания в камере, длившегося семь часов, Джилас был приговорен к трем годам строго режима и отправлен в тюрьму в Сремске Митровице, где ему уже приходилось отбывать точно такой же срок в тридцатые годы.

Говорили, что в 1956 году венгры вели себя как поляки, поляки вели себя как чехи, а чехи вели себя как свиньи, потому что и пальцем не пошевелили, чтобы завоевать себе свободу. Начиная с этого времени лишь Польша из всех стран Восточной Европы пользовалась свободой, напоминавшей югославскую, и даже в Польше эта свобода не влекла за собой обязательной поддержки коммунистической партии. Политическим голосом польского народа стала римско-католическая церковь, оставив «кесарю кесарево». Взамен поляки получили возможность выражать свободно свое мнение, ходить в костелы по воскресеньям и вспоминать своих покойников в день поминовения всех усопших.

Во время моего первого посещения Польши в ноябре 1959 года я наблюдал за странной манифестацией и позднее понял, что она имеет большое значение и для Югославии. Старая женщина, проходя по району Варшавы, где во время войны было гетто, увидела над церковью, построенной в XIX веке, нечто, напоминавшее Деву Марию. Она рассказала об этом своим друзьям, которые затем пришли вместе с ней к этой церкви, и через несколько дней каждый вечер там стали собираться огромные толпы. Я увидел огромную толпу в десятки тысяч человек, которые стояли под холодным ноябрьским дождем. Для поддержания порядка и предотвращения давки пришлось вызвать солдат.

Варшавские видения больше не повторялись, и о них вскоре забыли. Однако в 1956 году мне удалось получить разрешение побывать на праздновании тысячелетия Польши в Ченстохове, где на площади полмиллиона католиков стояли на коленях перед статуей черной мадонны и хором распевали: «Славься, Дева Мария, королева Польши!» Именно тогда я понял, что коммунизм во всей Восточной Европе обречен. В 1978 году я снова оказался в Польше, чтобы видеть реакцию ее населения на избрание поляка римским папой. Я заметил двух армейских офицеров, которые стояли у дороги и слушали по транзисторному радиоприемнику трансляцию церемонии из Рима. По их лицам струились слезы гордости и самозабвенной веры. Польша – родина одной из самых изумительных фотографий XX века: забастовщики, молящиеся на коленях на фоне верфи имени Ленина в Гданьске.

И хотя в Польше, наблюдая такие сцены, я испытывал только радость, в Югославии у меня возникали дурные предчувствия. В Польше римская католическая церковь представляет почти всю нацию. Во многих отношениях она и есть нация, выжившая тогда, когда польского государства не существовало. Более того, польская католическая церковь не пыталась уничтожить евреев, цыган или православных христиан. В Югославии, однако, хорватская католическая церковь представляет лишь треть нации, и ее руки обагрены кровью.

Хотя Тито и признавал на словах дружбу с Советским Союзом и членство в «социалистическом лагере», практически все югославы, вне зависимости от того, были они членами партии или нет, считали себя ближе к Западу. Возможно, я смогу лучше всего объяснить это двумя анекдотами. Во время своего пребывания в Варшаве в 1959 году я случайно познакомился с одним журналистом родом из Черногории, который писал серию статей о Восточной Европе для газеты «Борба». Он презрительно относился ко всем восточноевропейским странам, рассматривая даже Польшу как колонию Советского Союза. В особенности презирал он Чехословакию, которая когда-то была самой «западной» и процветающей из всех славянских наций. Когда он приехал в Прагу, чехословаки прикомандировали к нему женщину-переводчицу, которая, как он подозревал, была приставлена следить за ним. Она вступила с ним в интимные отношения и делала вид, что влюблена в него. Когда его командировка подошла к концу, рассказывал мне черногорец, «женщина пришла на вокзал проводить меня. Она сказала, что будет очень скучать по мне и хочет увидеть меня снова. Она предложила встретиться следующим летом – чехам разрешалось их правительством отдыхать на югославском побережье. И тогда я сказал ей, что она – самая красивая сотрудница органов госбезопасности из всех, с кем мне приходилось спать. Вы знаете, это была такая хорошая актриса, что, когда я сказал это, она расплакалась».

Наилучшее доказательство того, где находится Югославия между Востоком и Западом, я получил в 1962 году, выполняя задание проехать по всему периметру железного занавеса, от Киркенеса на Баренцевом море в арктической Норвегии до турецкой границы с Болгарией. Во время этого моего осеннего путешествия произошел кубинский ракетный кризис, и напряженность на границе значительно возросла. Однажды, когда я навел бинокль на восточногерманскую пограничную вышку, находившуюся на другой стороне минного поля, которое было окружено заграждением из колючей проволоки под напряжением, и стал настраивать фокус, то вдруг обнаружил, что смотрю прямо в ствол автомата. Сопровождавшего меня фотографа в Греции арестовали, а в Турции нам обоим пришлось целую ночь провести в приграничном полицейском участке. В Югославии мы захотели взглянуть на румынскую границу, на тот ее участок, находящийся к северо-востоку от Белграда, где были застрелены Арсо Йованович и его друзья, пытавшиеся спастись бегством. Мы приехали в грязную деревушку близ границы в Банате. Там нас остановили жандармы и потребовали предъявить пропуска. Мы объяснили, что у нас их нет, после чего они арестовали нас. В этот момент подошла небольшая толпа жителей деревни и начала спорить с обоими патрульными. Это англичане, сказали они, а англичане были на их стороне в двух мировых войнах и продолжают оставаться их друзьями до сих пор. Вскоре полицейские уступили общественному мнению, улыбнулись и разрешили нам поговорить с местными жителями и сфотографировать их. В Югославии, так же как в Норвегии, Финляндии, Западной Германии, Австрии, Греции и Турции, мы знали во время кубинского кризиса, что находимся по нашу сторону от железного занавеса.

Кубинский кризис миновал, в 1963 году Хрущев дал понять, что он желает улучшить отношения с Западом. Летом того же года он принял предложение Тито приехать на отдых в Югославию. Поскольку я тогда был там, то постарался раздобыть разрешение присоединиться к свите журналистов, большую часть которых составляли корреспонденты газет, аккредитованных в Москве, прибывшие сюда освещать это событие. И хотя мне не удалось охватить весь визит – я пропустил прием, на котором, как тогда говорили, Хрущев плясал вместе с Тито, я все же до некоторой степени проник в тайну того, как югославские коммунисты строили отношения со своими беспокойными советскими собратьями.

Во время своего предыдущего визита в 1955 году Хрущев прибыл в Белград в белом костюме и обнаружил, что Тито встречает его, одетый в черный костюм. В 1963 году Хрущев вышел из самолета в черном костюме, а Тито встречал его в белом костюме. На следующий день при посещении тракторного завода в Раковице, близ Белграда, они опять поменялись цветами. Верный своей репутации, Хрущев и в самом деле заинтересовался тем, как идут дела на заводе, расспрашивая всех, кто ему встречался, о системе рабочих советов. Сначала он, похоже, был намерен доказать, что эта система неэффективна: «Каждый рабочий хочет получить больше. Он говорит, дайте мне больше денег. Директор говорит, что ему нужно больше денег для инвестиций, иначе их производство будет нерентабельным». Руководство завода объяснило Хрущеву, что такие взгляды являются устаревшими. Многие рабочие советы соглашались делать очень большие инвестиции в надежде, что это окупится сторицей, и даже шли на временное снижение зарплаты ниже установленного минимума. Главной проблемой, перед которой стоял рабочий совет, было требование местных властей вкладывать все их деньги в пределах данного района, не заботясь о том, выгодно ли это с экономической точки зрения. После посещения Раковицы Хрущев двусмысленно заметил, что югославские рабочие советы уже «не те, что были десять лет назад».

Хрущев и Тито побывали в македонском городе Скопле, который был разрушен землетрясением за несколько дней до приезда советского гостя. Из всех постояльцев большого отеля, стоявшего на высоком холме, уцелели лишь несколько любителей повеселиться, которые попали в ловушку, находясь в ночном клубе в подвале здания. Когда их извлекли из-под обломков, они тут же поинтересовались: «Кто выиграл войну, Америка или Россия?» То, что Тито и Хрущев бродят по развалинам, мало грело душу оставшимся без крова людям, для которых были поставлены палатки в парке. Они больше интересовались у меня насчет двух английских сенсаций – дела Профьюмо и великого ограбления поезда.

Несколько дней спустя я опять нагнал эту процессию в Копере, в бывшей зоне «Б» Триеста. Они провели уик-энд в резиденции Тито на острове Бриони. Хрущев там изрядно выпил и теперь с похмелья пребывал в мрачном настроении. Один репортер задал Хрущеву неудобный вопрос, и в ответ ему было сказано: «Вы из тех мужчин, которые, завидев красивую женщину, хотят понюхать, чем у нее пахнет из заднего прохода». На следующий день во время посещения свинофермы в Словении Хрущев сравнил ее обитателей с тем репортером. В программу поездки по Словении входил также визит в одну живописную деревню в горнодобывающем районе, где пел прекрасный мужской хор шахтеров в черно-коричневых мундирах с зеленой окантовкой. После этого нас повели смотреть балет на роликовых коньках в исполнении учениц местной школы, где все шло хорошо, пока одна из девушек не потеряла равновесия и не шлепнулась с размаху задом. Повернувшись к почетным гостям, я заметил, что Хрущев недовольно насупился, Тито бесстрастно продолжал попыхивать сигаретой, а Ранкович широко улыбался. Затем Хрущев надел черную шахтерскую спецовку и каску и произнес одну из своих загадочных речей, на этот раз на тему о Мао Цзэдуне и Китае: «Если китайцы хотят так быстро попасть в рай, мы охотно поможем им в этом, запустив их в открытый космос в одной из наших ракет».

На следующий день все переехали в Загреб, где улицы охранялись усиленными армейскими патрулями и нарядами милиции. Власти, вне всякого сомнения, опасались диверсии со стороны усташей. После осмотра нового нефтехимического завода высокие гости направились в Рабочий университет. Женщина-ректор пригласила их в свой небольшой кабинет, чтобы рассказать об учебном плане. Мне и еще одному московскому корреспонденту удалось прошмыгнуть туда и услышать очень показательную дискуссию.

Слушая через переводчика объяснение ректора о том, какие предметы могли выбрать себе для изучения студенты-вечерники, Хрущев все время морщился и наконец, не выдержав, перебил женщину: «Рабочие должны оставаться на заводской скамье. Мы проводили обучение взрослых после гражданской войны, когда многие не имели даже законченного начального образования. А теперь все посещают школу, пока им не исполнится пятнадцать лет. Если они хотят учиться дальше и у них есть способности, они могут пойти в вечернюю школу или университет. Но нам нужны люди с глубоким знанием технологии, науки и марксизма, а не латинского языка или игры на пианино».

В этот момент Хрущева прервал Ранкович, прокричав в ответ, что югославы уважают рабочих и хотят, чтобы они развивали свои таланты и способности. Тогда Хрущев, распалившись, еще больше повысил голос: «Мы критиковали Сталина за то, что он уничтожил ленинские принципы школьной системы и вернулся к классическим гимназиям. Там девочек готовили к вступлению в брак, а мальчиков к тому, чтобы они могли прогуляться. Они закручивали свои усы, но ничему не учились». К этому времени Хрущев и Ранкович, не говоря уже о ректоре Рабочего университета, кипели от злости, но тут Тито, вынув мундштук изо рта, спокойно попросил «наших дорогих товарищей» поостыть. Став свидетелем такой ожесточенной перепалки насчет образования взрослых, я не мог себе представить, как эти люди договариваются по более серьезным вопросам.

Хрущев лишился власти в октябре 1964 года, но его преемник Леонид Брежнев продолжал поддерживать с Югославией дружеские отношения. Единственный конфликт Тито с СССР случился в 1968 году, и его причиной были события в Чехословакии. Сам Тито принадлежал к тем десяткам тысяч сербов и хорватов, которые до первой мировой войны часто отправлялись в земли чехов и словаков в поисках работы. С этими братьями-славянами их роднило стремление к единству и независимости от Австрии. Хотя Тито, будучи работником физического труда, не ездил учиться в «злату Прагу» и не слушал лекций профессора Томаша Масарика, все же он выучил чешский язык и чувствовал себя своим среди этого народа.

После второй мировой войны, но еще до коммунистического переворота в феврале 1948 года, Тито посетил Прагу, и ему был оказан теплый прием. Джилас, сопровождавший его, восторженно писал о Праге в последние годы буржуазной демократии:

Несмотря на свои коммунистические принципы, Тито восхищался буржуазным президентом Эдуардом Бенешем, но еще большую симпатию у него вызвал остроумный и обаятельный министр иностранных дел Ян Масарик, сын знаменитого профессора и первого президента Чехословакии. После захвата коммунистами власти в 1948 году Бенеш в отчаянии подал в отставку, а Ян Масарик разбился насмерть, выпав из окна в Праге, то ли совершив самоубийство, то ли став жертвой политической расправы. Истинная причина его смерти так и не была установлена. Хотя Тито приветствовал приход к власти нового жестокого режима, Чехословакия позже присоединилась к числу стран, обличавших югославскую компартию. В застенках «златой Праги» у коммунистов и коммунисток жестокими пытками вырывали признания в том, что они «титоисты», а затем их ждало повешение или каторжные работы на соляных шахтах.

Чехословакия стала самым покорным и бесхребетным из всех советских сателлитов. «Счастливые, добрые» люди, приветствовавшие Тито перед переворотом, теперь были подозрительными и несчастными. Когда компартия проводила митинг или иное свое сборище, туда являлись десятки тысяч человек из-за боязни, что в случае неявки на них донесут соседи. В трагическом Еврейском музее в Праге женщина-экскурсовод, следуя партийным установкам, подвергала перед слушавшими ее западногерманскими туристами ярым нападкам государство Израиль. Даже если она и в самом деле придерживалась таких взглядов, то выбрала для их выражения явно неподходящее место.

В 1915 году Тито служил на галицийском фронте рядом с чешской частью Ярослава Гашека, будущего автора «Бравого солдата Швейка». В то время как Тито попал в плен не по своей воле и даже в плену хранил верность Габсбургам, Гашек сам перебежал к русским, предав Австро-Венгерскую империю и чехов, и вступил в Российскую коммунистическую партию, став комиссаром. В коммунистической Чехословакии Гашека изолировали[452], а Швейк, хитрый пассивный противник Габсбургского режима, был возведен в ранг национального героя. Однако теперь чехам приходилось иметь дело с куда более жестоким и коварным правительством. Роман Гашека начинается с эпизода в настоящей, не вымышленной, пивной «У Калиша» вскоре после убийства в 1914 году в Сараеве. Тайный полицейский агент пытается разговорить Швейка в надежде, что тот допустит подрывные высказывания. В конце концов он арестовывает Швейка за то, что тот сказал, что мухи оставили свои следы на портрете императора Франца Иосифа. Пятьдесят лет спустя портрет императора все еще висит в пивной «У Калиша», являясь теперь приманкой для туристов. Однако посетители, которые пили все такое же превосходное пиво, сильно побаивались вступить в разговор с иностранцем. Один человек, который сказал было пару банальных фраз то ли о погоде, то ли о спорте, буквально отскочил от меня в испуге, стоило мне упомянуть о бравом солдате Швейке. У университетского преподавателя, специалиста по Гашеку, невольно вырвалось восклицание в стиле швейковского юмора, когда я спросил, не считается ли эта книга подрывной литературой и разрешается ли ее свободно читать. Ответ был: «Да, везде – но только не в армии».

В конце 50-х и в 60-х годах чехословакам стали разрешать ездить на отдых в Югославию, но только в группах под наблюдением. Однажды я ехал в поезде с такой группой по Австрии и Словении и слышал, как старший группы пичкал своих подопечных антититовской пропагандой. Он отпускал неуклюжие шутки по поводу югославской политики децентрализации, спрашивая, например, есть ли у кого-нибудь «децентрализованное время». Пройдясь насчет Джиласа, он затем запел, кривляясь, партизанскую песню о Тито «Маленькая, белая фиалка». Это было в 1958 году – после того, как чехословаки уже испытали на себе десять лет жестокой диктатуры.

Прошло еще десять лет, прежде чем в январе 1968 года честный и приличный человек Александр Дубчек сменил Антона Новотного на посту первого секретаря ЦК КПЧ и начал реформы, которые позже назвали «Пражской весной». Наибольший энтузиазм они вызвали у студентов и интеллектуалов; рабочий класс, избалованный подачками, цеплялся за свои удобные рабочие места и кое-какие привилегии и отнесся к ним поначалу довольно равнодушно. Но теперь в пивной «У Калиша» разговоры велись свободно, без опаски, а я остановился в одной из любимых гостиниц Гашека «Золотом гусе». К июню на улицах Праги стали часто стихийно собираться люди группами по десять-двадцать человек и обсуждать ход реформ и угрозу советской интервенции. Как-то раз я наблюдал за тем, как иностранные телеоператоры снимали одну из таких уличных дискуссий. Репортер спросил выступавшую молодую женщину, не боятся ли чехи вторжения советской армии. «Ne bojemy!» («Мы не боимся!») – ответила она, но тут же остальные участники дискуссии заглушили ее слова печальными выкриками «Bojemy!» («Боимся!»). Присутствовавший там же английский обозреватель Нил Ашерсон заметил, что в Будапеште, Варшаве и тем более в Белграде мы бы не услышали такого ответа. Дух Швейка, возможно, и привел к краху Габсбургскую империю, но с русскими ему было явно не совладать.

За несколько дней до вторжения в Чехословакию Тито сам посетил Прагу и ему был оказан очень теплый прием. Он одобрил реформы Дубчека, но предупредил об опасности, которую несет для Чехословакии германский реваншизм. Писательница Нора Белофф, настроенная враждебно к Тито, увидела в этом пример двойственного отношения Тито к делу свободы. Но вполне вероятно, у Тито уже тогда были предчувствия, что старые антипатии немцев к чехам и сербам могут сыграть определенную роль в распаде Чехословакии и Югославии, как это действительно произошло через двенадцать лет после смерти Тито.

В начале 1968 года Тито не предвидел никаких кризисов и угрозы войны, и потому, желая поощрить туризм, приказал закрыть важные армейские и военно-морские базы в Дубровнике и вокруг него. Для Белграда известие о вторжении войск Организации Варшавского Договора в Чехословакию 22 августа явилось шоком. Я увидел, как старый город, в который уже раз за свою историю, приготовился к бою. Распространились слухи о том, что в районах, прилегающих к северной и восточной границам, объявлена массовая мобилизация. Многие чехи и словаки, проводившие свои отпуска в Югославии, бросились в посольство ЧССР на бульваре Революции, где уже собралась огромная толпа югославов, скандировавшая лозунги в поддержку Дубчека. В этой типичной белградской демонстрации, подогретой патриотизмом и сливянкой, слышались даже призывы к вторжению в Россию: «На Москву! На Москву!».

Тито осудил интервенцию и подтвердил решимость своей страны сопротивляться агрессии. В этом он получил поддержку от нового руководителя коммунистической Румынии Николае Чаушеску, который также открыто критиковал советские действия. Тито и Чаушеску встретились 24 августа и 4 сентября на общей границе и заявили о готовности сообща противостоять агрессии. В конце сентября – начале октября напряженность возросла. Статьи в советской и восточноевропейской прессе осуждали политическую и экономическую систему Югославии и обвиняли самого Тито в поддержке контрреволюции в Чехословакии.

Отель «Метрополь» в Белграде стал местом сбора для старых друзей – боевых товарищей Тито. Там остановился сэр Фитцрой Маклин, а в фойе часто появлялся Милован Джилас, который узнавал последние слухи и выражал поддержку позиции Тито в чехословацком вопросе. Он сказал мне, что он все еще не только восхищается Тито и хотел бы восстановить с ним дружеские отношения, но и что в некоторых отношениях он, Джилас, ошибался: «Во время венгерского кризиса (в 1956 г.) я публично критиковал Тито за то, что он не занял более твердую позицию в отношении России. За это меня впоследствии наказали… Я думаю, что Тито был прав, а я ошибался»[453].

В октябре 1968 года Джиласу выдали заграничный паспорт для поездки в Соединенные Штаты и Британию, где он опять высказывался в поддержку политики Тито и просил Запад действовать более решительно в отношении советских угроз Югославии. Однако ему так и не удалось достигнуть примирения с Тито, на которое он рассчитывал. Причины этой неудачи хорошо объяснил его биограф Стивен Клиссолд:

Тот факт, что взгляды Тито были теперь близки к взглядам Джиласа, мог означать лишь одно – югославский лидер изменил свою позицию, но признать это было унизительно. Кроме того, Джилас был предан анафеме русскими, с которыми Тито пришлось бы рано или поздно, но прийти к какому-то согласию.

Хотя Тито во время чехословацкого кризиса выступал заодно с Чаушеску, он слишком хорошо разбирался в людях, чтобы не понять этого тщеславного и подлого человека. Однако его привело в восторг то, как Чаушеску удалось, выдав себя за коммуниста-диссидента, убедить Соединенные Штаты передать ему технологию производства боевых самолетов для продажи их странам третьего мира. Югославия объединилась с Румынией в производстве истребителя ROM-YU (или YU-ROM, как предложил называть его Тито). Бывший глава румынских органов госбезопасности так отзывался о визитах четы Чаушеску на Бриони и на яхту Тито: «В то время их отношения были превосходными. Они начали ухудшаться позднее, когда оба лидера лучше узнали друг друга и когда Елена стала чувствовать себя уязвленной тем, что Йованка явно превосходила ее своей праздничной элегантностью»[455].

Вскоре после ссоры с Советским Союзом в 1948 году Тито пытался сойтись с китайскими коммунистами, которые, как и партизаны, пришли к власти через войну. Однако Мао Цзэдун при жизни Сталина и даже в первое время после хрущевских разоблачений соблюдал лояльность по отношению к СССР. В шестидесятые годы некоторые западные обозреватели начали проводить аналогию между Югославией и Северным Вьетнамом, между Тито и Хо Ши Мином. Оба они были партизанами, великими вождями масс, которые пользовались уважением не только коммунистов и не требовали рабского почитания своих персон. Как сказал Тито англичанам во время второй мировой войны, он боролся за освобождение своей страны от немецкой оккупации. Точно так же и Хо Ши Мин сказал американцам, что он – патриот, стремящийся освободить свою родину от японских и французских колонизаторов. Как и Тито, вьетнамский коммунистический лидер не выпячивал марксистские догмы в своем выступлении на митинге в Ханое в 1946 году и даже использовал цитаты из американской декларации независимости[456].

Аналогия между Тито и Хо Ши Мином стала особенно популярной у либеральных американцев – противников войны во Вьетнаме. Историк Барбара Такман высказала предположение, что в 1945-1946 годах государственный департамент США мог сделать из Хо Ши Мина «Тито для Индокитая».

Такая политика действительно потребовала бы воображения, поскольку в 1945-1946 годах Тито еще не считался уклонистом. В то время государственный департамент видел в нем самого преданного из всех сталинских ставленников и непримиримого врага Соединенных Штатов. С 1948 года Хо Ши Мин послушно следовал линии Коминформа на разоблачение и осуждение Тито. Как и Мао, он почитал Сталина и поместил портрет последнего на видном месте в Ханое, где он оставался долгое время и после смерти Хо Ши Мина.

Барбара Такман предполагает, что Хо Ши Мин мог бы стать индокитайским Тито, но Индокитай был еще менее похож на однонациональное государство, чем Югославия. Два других народа, населявших этот полуостров, лаосцы и камбоджийцы, всегда относились к вьетнамцам с неприязнью.

Начиная с момента разрыва со Сталиным в 1948 году и до чехословацкого кризиса, разразившегося через двадцать лет, Тито удалось сохранить свою страну независимой как от капиталистического, так и от коммунистического блоков. С 1953 года Тито уделял особое внимание установлению связей с бывшими колониальными странами в Африке, Азии и Латинской Америке. Благодаря своим частым визитам в эти горячие точки планеты и обратным визитам в Югославию лидеров «третьего мира», Тито стал неформальным главой организации «неприсоединившихся» государств, которая процветала в 60-е и начале 70-х годов. Такая бурная международная деятельность, доходившая иногда до смехотворного панибратства, помимо всего прочего, удовлетворяла страсть Тито к туризму и до некоторой степени служила интересам Югославии. Она открыла рынки югославскому экспорту, особенно изделиям машиностроения, и обеспечивала занятость югославским специалистам, которые ввиду своей относительно невысокой квалификации вряд ли нашли бы работу на Западе. Значительно повысился и престиж страны. Для Тито же самым важным было то, что он стал руководителем третьего, довольно аморфного блока, занявшего позицию между Востоком и Западом. Тито мог бы сказать о себе, перефразируя известное изречение лорда Каннинга: «Я создал третий мир, чтобы восстановить равновесие между первым и вторым».

Интерес Тито к «третьему миру» впервые стал очевиден зимой 1953/54 года, когда Югославия еще не преодолела своих разногласий с СССР и в то же время вступила в конфликт с Западом по поводу будущего Триеста. Первым, к кому начал искать подходы Тито, был еще один знаменитый правитель, император Эфиопии Хайле Селассие, последний в роду, который берет свое начало от царицы Савской. Он властвовал с 1916 года, но коронован был лишь в 1930 году. В 1936 году в Эфиопию вторглись итальянцы[458], Хайле Селассие был смещен с трона диктатором Муссолини и покинул страну. В 1941 году он вернулся к власти с помощью британской армии и с тех пор правил этой экзотической страной, принимая помощь и советы от различных иностранных держав, но не вступая ни с кем в союз и не принимая на себя никаких обязательств по отношению к кому бы то ни было. В 1953 году он попросил Югославию прислать своих специалистов, главным образом врачей. В Белграде часто встречались люди, которые, поссорившись с женой, не поладив с начальством на работе или просто перебрав лишку, начинали высказывать намерения отправиться в Аддис-Абебу и начать там новую жизнь. Союз между этими двумя эксцентричными странами стал очевидным после того, как Тито в качестве первого главы иностранного государства посетил Эфиопию, а в 1954 году ответный визит в коммунистическую Югославию нанес император Хайле Селассие, Лев – победитель Иуды, избранник Бога и король королей Эфиопии.

Югославия хотела также извлечь из Эфиопии прибыль. Помимо отправки врачей, она послала туда и строителей, которые начали возводить в Аддис-Абебе больницу, однако когда эфиопское правительство прекратило финансирование проекта, работы остановились. В 50-е годы одна югославская компания победила в конкурсе на подряд по строительству плотины на водопаде Тизизат неподалеку от того места, где Голубой Нил вытекает из озера Тала, чтобы начать свой 2750-мильный путь к морю. Вода, отведенная плотиной, должна была крутить лопасти гидроэлектрической турбины, изготовленной заводом имени Раде Кончара в Загребе. Главный инженер жил в маленьком городке Бахир-Дар, где у него было комфортабельное бунгало и цветник с изумительными по своей красоте цветами. В доме висел портрет Тито, а в буфете имелся неплохой ассортимент шотландского виски. Он говорил о своих эфиопских работниках с тактом, но не мог скрыть пренебрежительного отношения: «Они, как бы это лучше сказать, необученные. Так себе работники». Некоторые из его коллег были менее сдержанны на этот счет. Однажды я повстречал трех югославов в баре Гондара – всего в городке было три заведения подобного рода, очень грязных и обшарпанных, где девушки с такими именами, как, например, Лем-Лем, танцевали с посетителями за бутылку пива. Один из трех югославов вытащил из кармана револьвер и приказал мне убираться вон, но затем передумал и начал что-то бормотать себе под нос. Его коллеги стали изливать мне свои печали, почувствовав во мне свежего человека: «Вы думаете, что эфиопы хорошие люди? Они плохие на все сто процентов. Проучившись всего год, эфиоп уже воображает себя инженером… Да они хуже, чем черногорцы!» Второй собеседник, также хорват, не согласился: «Черногорцы не такие тупые, но в некоторых отношениях они еще хуже, чем эфиопы. Но это уже политика»[459].

После визита Хайле Селассие в Югославию Тито отправился в долгую поездку по странам Азии, конечным пунктом которой стал город Бандунг в Индонезии, где состоялась конференция глав двадцати девяти азиатских и африканских государств. Это было в 1955 году, еще до того, как «ветер перемен» принес независимость десяткам африканских стран. Зимой 1958/59 года, когда в советско-югославских отношениях вновь наступило ухудшение, Тито отправился в трехмесячное путешествие, побывав в Индонезии, Индии, Шри-Ланке, Эфиопии, Судане и Египте. Причем в последней из этих стран он приобрел особого союзника в лице полковника Насера.

В угоду египетскому руководителю Тито поставил под угрозу отношения Югославии с Францией, согласившись оказать помощь алжирским националистам. На пресс-конференции в 1959 году президент де Голль включил Югославию в число стран Восточной Европы, чьи режимы, установившиеся при помощи советских штыков, рухнули бы в случае проведения свободных выборов[460]. В благодарность за помощь Тито полковник Насер поддержал идею проведения первой конференции неприсоединившихся государств, которая состоялась в Белграде в 1961 году. Тито воспользовался своим положением хозяина конференции, чтобы придать ей просоветскую, антизападную направленность. В то время это служило его целям.

Тито встречался и с жестокими лидерами-психопатами, каких тоже было немало в «третьем мире», такими, как Иди Амин из Уганды, но никогда не сближался с ними. Не оказывал он поддержку и террористическим организациям, например, Африканскому национальному конгрессу, получившему субсидии из Советского Союза. И Хайле Селассие, и Сиануку угрожали коммунистические террористы советской или китайской закваски. Несмотря на то, что эти забавы стоили Югославии недешево, она иногда получала неплохие прибыли от сотрудничества с неприсоединившимися странами. Завод имени Раде Кончара продавал трансформаторы и генераторы по всему «третьему миру». На верфях Сплита и Риеки строились корабли для индийского торгового флота. Югославы стали сооружать крупные объекты в Африке – конференц-зал Организации африканских государств в Габоне и дворцовый комплекс в Центрально-Африканской Империи.

В ходе чехословацкого кризиса 1968 года Тито к своей большой досаде обнаружил, что большинство неприсоединившихся стран либо обошли молчанием советское вторжение, либо даже одобрили его. Чтобы заручиться поддержкой своей точки зрения, Тито в конце 1969 году предпринял длительное турне по Африке от Алжира до Дар-эс-Салама, а затем по Восточной Африке до Каира, где встретился с полковником Насером в двадцать третий раз за пятнадцать лет. На третьей конференции неприсоединившихся стран, проводившейся в Лусаке в 1970 году, Югославия все еще была единственным европейским членом организации, которая поставила перед собой задачу изгнать из Африки белых. Кроме того, Тито исполнилось уже семьдесят восемь лет и он начал терять страсть к путешествиям. Однако в «третьем мире» у него было много молодых почитателей, включая панамского лидера Омара Торрихоса, друга знаменитого романиста Грэма Грина, который написал о нем в книге «Мое знакомство с генералом». Торрихос сказал, что Грин напоминает ему Тито.

Соперничество Тито с советским блоком и его несомненный авторитет в движении неприсоединившихся стран способствовали тому, что его имя постоянно мелькало в газетных заголовках, в то же время его главное достижение во внешней политике – сближение с Западной Европой, отошло на задний план. Особенно наглядно это проявилось на примере отношений Югославии с ее двумя старыми врагами – Австрией и Италией. В мае 1945 года, когда Тито выдвигал притязания на Южную Каринтию и большую часть Венеции-Джулии, югославской армии в Триесте противостояли западные союзники, угрожавшие войной. Массовые убийства итальянцев во время «Сорока дней», а также сербов и словенцев, выселенных из Австрии, создали Тито репутацию фанатика и чудовища. В течение следующих трех лет Триест был после Берлина самым опасным местом на всем протяжении «железного занавеса». После того, как на австрийско-югославской границе были сбиты американские самолеты, в нью-йоркской прессе появились призывы сбросить на Белград атомную бомбу. Даже после ссоры со Сталиным Тито заявлял, что Югославия никогда не снимет с повестки дня вопрос о Южной Каринтии. Еще в октябре 1953 года он поговаривал о том, что пошлет танки в Триест. Но через несколько лет Австрия и Италия стали близкими друзьями Югославии.

В мае 1955 года, когда Хрущев нанес свой первый визит в Югославию, признав, что существуют «разные дороги к социализму», Советский Союз подписал договор о прекращении военной оккупации Австрии. После церемонии в Бельведерском дворце австрийское правительство заявило о том, что Австрия будет поддерживать и защищать «постоянный нейтралитет», не присоединится ни к какому военному блоку и не допустит создания иностранных военных баз на своей территории.

Вскоре в Югославию хлынул поток туристов сначала из Австрии, а затем из Германии. Зимой они отдыхали на лыжных курортах в горах, а летом на побережье. В конце 50-х мне случилось побывать в Бледе, в Северной Словении. Там я встретил одного капитана югославской армии, который в отпуске подрабатывал тем, что обслуживал сексуально озабоченных германских и австрийских туристок. Во время войны словенцы были самыми ярыми противниками немцев и итальянцев и самыми фанатичными коммунистами. С конца 50-х годов сотни тысяч югославов устремились на поездах через Австрию в Германию, Швецию или Бельгию в качестве иностранных рабочих («гастарбайтеров»). Через несколько лет многие из них вернулись на автомобилях, купленных на заработанные деньги. Уровень жизни в Словении был теперь почти таким же, как и в Каринтии по ту сторону границы.

Югославско-итальянские отношения наладились вскоре после того, как в Лондоне в 1954 году был подписан договор, урегулировавший проблему Триеста. Одним из первых проявлений нормализации отношений стало увеличение объема двусторонней торговли и инвестиций. Особенно обрадовало югославских рядовых граждан-потребителей решение о строительстве в Крагуеваце автозавода при помощи всемирно известной автомобильной фирмы ФИАТ. Процесс сближения двух стран породил увлечение итальянской культурой и стилем во всем, начиная от искусства и кинематографа и кончая одеждой, поп-музыкой и футболом.

Постепенно югославы помирились со своими прежними закоренелыми противниками – Ватиканом и Итальянской коммунистической партией (ИКП). Заключение в тюрьму архиепископа Степинаца привело к разрыву дипломатических отношений с Ватиканом в октябре 1953 года, во время триестского кризиса. Отношения стали улучшаться после смерти Степинаца в 1960 году и после Второго ватиканского собора 1962 года. В 1966 году был подписан протокол о восстановлении дипломатических отношений.

Отношения Союза коммунистов Югославии (СКЮ) с Итальянской компартией улучшились в 1955 году после визита Хрущева в Югославию. ИКП сочувствовала «титоизму» в Польше и безоговорочно встала на сторону Тито во время чехословацкого кризиса в 1968 году. В 50-е годы, еще до начала разговоров о «еврокоммунизме», ИКП стала открытой, прагматичной и здравомыслящей. Органы местного самоуправления, находившиеся под контролем коммунистов, например, в Болонье, функционировали эффективно. И даже там, где их участие в муниципальной жизни было эпизодическим – в Венеции и Палермо, они показывали себя с лучшей стороны. Во всех этих городах в 60-е годы коммунисты говорили с симпатией о «югославском пути к социализму».

Триест сам являлся ярким свидетельством сближения.

Словенцы в горных окрестностях Триеста свободно передвигались в обоих направлениях через границу, которая когда-то была самым жутким участком «железного занавеса». На празднике, посвященном завершению виноградного сезона, который мне довелось посетить в Сан-Антонио в Боске, всего лишь в ста ярдах от границы с Югославией, я увидел югославских милиционеров, поднимающих бокалы с вином; на сцене пел хор из Любляны, и все знали югославские песни. Это была та граница, где во время моей службы в армии по беглецам стреляли из пулеметов. Теперь же здесь присутствовали и югославские солдаты в форме, которые попадали сюда, в Триест, фуникулером из Опчины. Югославские гости в Триесте выглядели самодовольно, даже триумфально. «Раньше мы приезжали сюда за качественными товарами, – сказала мне покупательница в магазине, – теперь же мы ездим сюда, потому что здесь дешевле».

Шестьдесят лет назад молодой Иосип Броз пришел в Триест пешком из Любляны, надеясь устроиться здесь на работу, и в изумлении разглядывал огромные океанские лайнеры. Через тридцать лет войска Тито ворвались в Триест и в течение сорока дней устраивали там погромы с убийствами. Теперь же югославы Тито приезжали в Триест за покупками и просто посидеть в ресторанах и барах.