Иосип Броз Тито. Власть силы

ГЛАВА 15 На повестке дня снова национальная проблема

Открытие границ с Италией и Австрией привело к осложнению проблемы национальностей внутри Югославии. Географическая близость означала, что словенцы и хорваты извлекали из связей с Западом непропорционально большую выгоду, нежели остальные югославские республики. Туристы тратили около 90 процентов своих денег в Словении и Хорватии, и лишь 10 процентов, а то и меньше, приходилось на долю Боснии и Герцеговины и побережья Черногории. И хотя часть дохода от туризма поступала в федеральную казну через налоги, уплачиваемые отелями, в распоряжении местных властей оставалась куда большая доля. Близость к экономическим центрам Западной Европы дала преимущество словенским и хорватским предприятиям машиностроительной и горнодобывающей промышленности, транспорту, средствам коммуникаций и в не меньшей степени сельскому хозяйству. Как мы уже видели, большая часть продовольствия в Триест поставлялась югославскими фермерами. Супермаркеты Британии были завалены словенским рислингом, но не замечательными красными винами Сербии. Словения и Хорватия просто-напросто находились гораздо ближе к рынкам сбыта, чем юго-восточная Югославия.

В 1961 году средний доход на душу населения в Словении был в шесть раз выше, чем в Косове. По другим оценкам получается, что по уровню развития своей экономики Словения сравнялась с Италией, а Косово оставалось на уровне Таиланда[461].

«Гастарбайтеры» рекрутировались в основном из тех частей страны, которые больше всего пострадали от межнациональной розни и где до сих пор ощущались отголоски гражданской войны. Это были районы старой военной границы Хорватии, глубинка Далмации, Босния и Герцеговина, Санджак, Македония и прежде всего Косово, где в албанских семьях насчитывалось по восемь, а то и девять детей. Албанцы уезжали не только в Швейцарию, Бельгию и Соединенные Штаты, но и в более зажиточные северо-западные регионы самой Югославии, промышляя в основном торговлей турецкими сладостями и филигранными ювелирными изделиями. Затем они просочились во все сферы коммерции и составили значительное национальное меньшинство даже в таких далеких от Косова городах, как Загреб.

Близость словенцев и хорватов к Австрии и Италии способствовала также формированию в их психологии чувства общности с Западом. Они считали себя культурнее своих соотечественников на юге и востоке, называя их «византийцами» и «примитивными». Они смотрели на боснийских и македонских крестьян, околачивавшихся на железнодорожных вокзалах Загреба и Любляны, точно так же, как французы смотрели на алжирцев, а немцы на турок. Словенцы и хорваты жаловались на то, что им приходится субсидировать бедные, отсталые и «ленивые» районы страны, так же как северные итальянцы жалуются на то, что им дорого обходится отсталый Юг. Эти ворчуны забыли о том, что они пользовались доходами от туризма, составлявшими половину доходов страны в иностранной валюте. Более того, предприятия Севера покупали сырье на Юге по очень дешевой цене, имея гарантию сбыта своих товаров.

Некоторые словенцы и хорваты мечтали о вступлении их стран в многонациональное государство по типу Австро-Венгрии, в то время как другие склонялись к независимости. Для словенцев идея независимости была совершенно новой, поскольку на протяжении всей их истории пределом устремлений для них был статус провинции. Для хорватов перспектива независимости представлялась реальной и волновала кровь. Кое-кто тосковал по навсегда канувшей в вечность Австро-Венгерской империи; многие, особенно молодежь, верили в Югославию, третьи мечтали возродить Независимое Хорватское Государство. Среди тех, кто желал Независимого Государства, самым знаменитым был архиепископ Степинац, который объявил о своей верности НХГ в речи, произнесенной со скамьи подсудимых в 1946 году.

Подавляющее большинство хорватов за пределами Югославии оставались верными принципу НХГ и лично Анте Павеличу. Перебравшись в 1950 году из Рима в Буэнос-Айрес, бывший «поглавник» сменил название своей организации. Теперь это была уже не «Усташа», а Хорватское Освободительное Движение, имевшее филиалы и выпускавшее печатные издания в Северной Америке, Австралии и Западной Европе.

Павелич пользовался также поддержкой и нехорватов, таких, как молодой французский парламентарий из числа крайне правых Жан-Мари Ле Пен, который опубликовал книгу «Хорватия-мученица» с красно-белым шахматным флагом.

Уцелев после покушения, совершенного на него в 1957 году, Павелич переехал из Аргентины в Испанию, где и умер в своей постели три года спустя. Уже в изгнании «Усташа» раскололась на две враждующие фракции. Анте Павелич и Хорватское Освободительное Движение смягчили свою позицию и стали искать соглашения с правонастроенными сербами по вопросу о разделе Югославии. Прежде всего, они планировали поделить Боснию и Герцеговину на сербский и хорватский регионы, подобно «Споразуму» 1939 года[462]. Некоторые усташи из числа самых твердолобых отрицали любой компромисс с ненавистными сербами и хотели создать независимую Хорватию, в которую вошла бы вся Босния и Герцеговина. Эту фракцию возглавлял Макс Любурич, бывший комендант концентрационного лагеря в Ясеноваце, который теперь жил в Испании. Он организовал группу из радикальных террористов, которая базировалась сначала в Западной Германии, а затем в Австралии. 20 апреля 1969 года Любурич был найден мертвым поблизости от своей виллы в Валенсии. Смерть наступила от ударов железным прутом по голове и пяти ножевых ран[463].

Аргентина и Испания были странами, где правили реакционные диктаторы, с охотой дававшие убежища бывшим усташам. Однако Андрей Артукович, бывший министр иностранных дел Хорватского государства в годы второй мировой войны, предпочел остаться со своим братом в Калифорнии. Перед этим он целый год отсиживался в тиши Ирландии. Когда в 1950 году стало известно, где и под каким именем он скрывается, сербы, проживавшие в Соединенных Штатах, послали Генеральной Ассамблее Объединенных Наций меморандум с просьбой выполнить резолюцию 1946 года, согласно которой геноцид объявлялся преступлением против человечества. Они потребовали, чтобы страны – члены ООН приняли меры к аресту примерно 120 хорватов, включая Павелича, Артуковича, архиепископа Шарича и отца Драгановича, который помог спастись многим усташам. Меморандум не возымел никакого действия, поскольку не исходил от страны – члена ООН.

Югославия запросила выдачи Артуковича лишь в 1952 году, а арестовали его через шесть лет после этого. За предшествующий период он успел стать членом организации «Рыцари Колумба» и уважаемым человеком, читавшим лекции в различных учреждениях и раздававшим интервью. После его ареста 50000 «рыцарей» послали в его защиту петицию конгрессу США, а ложи Хорватского католического союза в Западной Пенсильвании направили резолюцию, в которой утверждалось, что «его единственное преступление состоит в том, что он неустанно боролся против коммунизма». Францисканские журналы в Чикаго не только поддержали Артуковича, но и призвали читателей посылать денежные пожертвования в пользу беглых усташей на его адрес в Серфсайде, Калифорния. Еще одним союзником был отец Маринко Лацкович, бывший личный секретарь архиепископа Степинаца, живший теперь в Янгстауне, штат Огайо. Отец Лацкович рассказал лос-анджелесской газете «Миррор ньюс» (24.01.1958), что Артукович виделся со Степинацем почти ежедневно и был «ведущим католиком-мирянином Хорватии и светским представителем кардинала Степинаца, и тот консультировался с ним по моральному аспекту всех предпринимавшихся им акций». Как выразился Губерт Батлер: «Убийцы Старого Света стали мучениками в Новом». Хотя евреи, жители Калифорнии, выступили против Артуковича и добились его выдачи (процесс состоялся в Загребе в 1986 году), большинство американцев испытывали к этому беглецу и его пяти детям чувство безразличия или даже легкой симпатии, как заметил Батлер.

Югославское правительство не особенно настаивало на выдаче Артуковича, а в 60-е годы и вовсе отказалось от этого требования. С Соединенными Штатами были заключены солидные сделки, и Белград не хотел будоражить американское общественное мнение. По тем же финансовым соображениям югославские власти стали утверждать, что Артукович являлся беспомощной марионеткой нацистов, а потому за ущерб, нанесенный им и его подручными, должна платить Западная Германия. Тито понимал, что на открытом процессе Артуковича в Югославии выяснится, что усташи пользовались поддержкой значительной части населения во время войны, и это может оживить чувство застарелой вражды между сербами и хорватами. Югославия не только не настаивала на выдаче военных преступников-усташей, но даже разрешила вернуться на родину отцу Драгановичу, с участием которого составлялись законы по принудительному обращению православных христиан в католическую веру, и который затем организовывал бегство за границу таких людей, как Артукович. «Алый карлик» выступил на пресс-конференции, восхваляя «демократическую» Югославию Тито, а затем отправился на жительство в монастырь близ Сараева[464].

Православная церковь, хотя и отличалась патриотической приверженностью к единому югославскому государству, все же дистанцировалась от великосербского национализма и от четников. Архиепископ Джуич в Книне был редким исключением. Большинство священников и монахинь посвящали себя молитвам или же уходу за ранеными и беженцами. Однако в марте 1941 года патриарх сербской церкви выступил по радио с осуждением пакта с Гитлером. Точно так же и его преемник во время православного Рождества в январе 1954 года посетил Тито и заверил его в поддержке церкви по вопросу о Триесте. В свою очередь Тито часто посещал красивые сербские средневековые церкви и монастыри. Настоятельница одного из монастырей, нуждавшегося в ремонте, написала письмо, обратившись к «Тито и Йованке», так же как могла бы обратиться раньше к монарху из династии Карагеоргиевичей, и вскоре получила помощь. Когда Тито посетил монастырь вместе с Йованкой, монахи поднесли ей в подарок детскую колыбель из чеканного серебра, принесенную местными жительницами как подношение Богу за то, чтоб он помогал им благополучно разрешиться от бремени. Йованку, у которой не было детей, этот подарок мог настроить на печальный лад[465]. В противоположность Степинацу, патриарх сербской церкви отказался сотрудничать с оккупантами во время второй мировой войны и чуть было не погиб в немецком концентрационном лагере. Православные священники в основной своей массе были потрясены процессом над Дражей Михайловичем и его казнью в 1946 году, но по традиции церкви они не выступили с публичным протестом. К 1953 году враждебное отношение коммунистической партии к церкви изменилось на безразличное. Хотя в Белграде на воскресную молитву собиралось уже не так много прихожан, как раньше, все же большинство семей, члены которых не были коммунистами, праздновало именины, Пасху и Рождество. Сначала правительство экспроприировало почти всю церковную собственность, но позднее разрешило монастырям иметь фермы и даже поощряло их в этом деле. В своей чудесной книге путевых заметок «Горы Сербии» Энн Киндерсли описала работу игуменьи Варвары в Любостинье, у реки Моравы:

В 60-е годы сербскохорватские разногласия начали проявляться в общественной жизни страны, то есть внутри коммунистической партии и в прессе. Подобные прецеденты имели место в партии и раньше, во время войны, хотя и не в такой явной форме. Например, хорват Андрей Хебранг обвинил сербов в несправедливом установлении границ между республиками. Очевидно, задетые национальные чувства и послужили причиной того, что Хебранг в 1948 году встал на сторону Сталина. Однако сербскохорватские разногласия не отразились ни на споре из-за резолюции Информбюро, ни на деле Джиласа.

В 60-е годы камнем преткновения стала экономика. Либерализация и открытость Западу привели к быстрому и зачастую бесконтрольному росту промышленности, что потребовало сокращения расходов путем закрытия нерентабельных предприятий и сокращения избыточного количества рабочих. Такое применение принципов рыночной экономики должно было сильнее всего ударить по менее развитым южным и восточным районам страны, получавшим ранее субсидии от северо-запада. Получилось так, что «реформаторы» или экономисты-либералы в основном были родом из Словении и Хорватии, а «консерваторы» – из районов страны с более низким уровнем жизни. К последним, как правило, относились сербы из Хорватии или Боснии и Герцеговины и гораздо реже – из самой Сербии. Из двух членов правящего триумвирата при Тито, Кардель считался реформатором, а Ранкович – консерватором. Будучи главой органов госбезопасности, Ранкович опасался, что либеральные реформы могут ослабить оборону страны ввиду угрозы со стороны таких враждебных элементов, как албанские националисты и усташи.

Хотя Тито всегда отрицательно относился к любым реформам, которые могли привести к ослаблению центральной власти, все же в 1966 году он, похоже, пришел к выводу, что Ранкович вносит раскол в ряды партии. Возможно, до него дошло наконец то, о чем давно шептались в Загребе, а именно: что Ранкович был «великосербом», который хотел использовать органы госбезопасности для установления своей личной власти. Его противникам удалось узнать, что по распоряжению Ранковича в резиденции Тито были установлены подслушивающие устройства. На пленуме ЦК СКЮ, который состоялся в июле 1966 года на острове Бриони, Ранковича обязали подать в отставку со всех занимаемых им партийных должностей, а также с поста вице-президента. Поскольку никаких уголовных обвинений к нему не было предъявлено, он тихо удалился на покой, зажив жизнью привилегированного пенсионера. Довольно странно, что у белградской общественности гораздо большей популярностью пользовался Ранкович, а не Джилас. Когда Джилас входил в кафе, никто даже голову не поворачивал, но когда вскоре после ухода в отставку в одном из ресторанов появился Ранкович, все встали и зааплодировали. Этот случай, о котором мне рассказывал очевидец, был, несомненно, не только проявлением роста сербского национализма, но и еще одним примером изумительного умения Ранковича располагать к себе людей.

Увольнение Ранковича не помогло сбить волну недовольства хорватов, и в следующем году возник кризис по вопросу о языке. Впервые этот вопрос был урегулирован еще в 1850 году, когда в Вене при посредничестве ученого-лексиколога Вука Караджича сербские и хорватские ученые пришли к согласию между собой. Было решено, что сербы и хорваты должны говорить и писать на «чистом» языке Герцеговины; первые могли пользоваться кириллицей, а последние – латиницей. Через сто с небольшим лет группа ученых, собравшихся в 1954 году в Нови-Саде, усовершенствовала венское соглашение. Теперь допускались различные написания одних и тех же слов. Например, слово «речь» получало форму «rijec», если бы его произнес Тито, хорват; но в устах серба оно имело бы форму «rec». Иностранцу это могло показаться совершеннейшим пустяком, но не хорватам.

Затем 17 марта 1967 года главный литературный еженедельник Загреба опубликовал декларацию различных культурных кружков, включая такой, как «Матица Хрватска» («Хорватская пчеломатка»), существующий еще с XIX века. Кроме того, ее подписали тринадцать интеллектуалов, в большинстве своем членов партии, среди них был писатель Мирослав Крлежа, который осудил нови-садское соглашение и потребовал признать хорватский самостоятельным языком[467]. И тут же сорок пять сербских писателей, тоже, в основном, коммунисты, выдвинули встречные требования, в частности, они заявили, что обучение сербских детей в Хорватии, – а там проживало около 700000 сербов – должно проводиться только на сербском языке. Это означало создание раздельных школ для детей православных и католиков. На “подписантов” обоих документов начало оказываться давление со стороны правительства. Некоторых исключили из коммунистической партии, других вынудили подать в отставку. Крлеже пришлось это сделать во второй раз за сорок лет. Это было еще одним ударом для Тито, который во время войны был разочарован тем, что Крлежа не присоединился к партизанам. Теперь люди вспомнили, что Крлежа всю войну преспокойно отсиживался в Загребе, очевидно, пользуясь протекцией министра культуры усташского государства Миле Будака.

В следующем, 1968 году в Белграде происходили демонстрации, имевшие скорее радикальную, а не национальную окраску. Это был год вьетнамского «наступления Тет», антивоенных протестов в Соединенных Штатах, «Пражской весны» в Чехословакии, уличных беспорядков в Западном Берлине и молодежных выступлений в Париже, которые чуть было не привели к падению генерала де Голля. Студенты Белградского университета устроили забастовки и демонстрации против растущего социального неравенства. Среди их лозунгов были такие: «Бюрократы, руки прочь от рабочих!», «Долой князей социализма!» и «Больше школ, меньше автомобилей!»[468]. Хотя в этих призывах частично отражалась критика, с которой выступил Джилас еще пятнадцать лет назад, студенты не считали его своим вождем. Когда Джилас приходил поболтать с ними, они вежливо приветствовали его. Дальше этого дело не заходило.

Как и их парижские собратья, белградские студенты пытались привлечь к своему делу заводских рабочих, но к своему огорчению обнаружили, что эти люди прежде всего думали об автомобилях и телевизорах. Белградские студенты никак не являлись носителями сербского национализма, и это доказывается той поддержкой, которую им оказали университеты Загреба и Сараева. Однако Тито серьезно воспринял эти манифестации и даже выступил в Белграде с докладом «Об основных направлениях экономических и социальных реформ». Затем начались летние каникулы и демонстрации прекратились сами собой. Потом произошла советская интервенция в Чехословакию. Внешняя угроза Югославии на время приглушила недовольство хорватов.

Однако к 1970 году отношения между Востоком и Западом вновь улучшились – и внутри югославские распри возобновились с новой силой. Теперь в центре раздоров была проблема инвестиций в разных республиках. Хорваты требовали для себя больших отчислений с доходов от туризма, словенцы хотели новых автострад, а остальные четыре республики выступали против этих требований. «Матица Хрватска», оправдывая свое название, основала множество отделений по всей Хорватии, а также в местах компактного проживания хорватов в других республиках и среди «гастарбайтеров» в Германии. В это время 27 процентов хорватов жили в других республиках Югославии, в то время как в своей собственной хорваты составляли 80 процентов всего населения. 27 процентов сербов жили за пределами Сербии, в самой же республике численность национальных меньшинств составляла 25 процентов, в основном это были албанцы в Косове и венгры в Воеводине. Лишь 56,5 процента сербов жили во внутренней Сербии[469].

В 1970 году Тито поставил перед собой задачу «конфедерализации» своей собственной государственной должности. Ему уже было семьдесят восемь лет, и никак нельзя было исключить той возможности, что после его отставки и смерти между различными республиками начнется борьба за власть. Поэтому он предложил ввести институт коллегиального президентства. Этот процесс конфедерализации встревожил сербов в Хорватии и еще больше разжег национализм таких организаций, как «Матица Хрватска».

В 1971 году по всей Хорватии прокатилась волна вандализма в отношении вывесок, написанных на кириллице. Демонстранты размахивали флагами в красно-белую шашечку и вступали в стычки с сербским меньшинством. На старой Военной Границе (в Крайне) жители православных сел вооружались против нападения католиков. В апреле студенты Загребского университета произвели своего рода националистический переворот, избрав ректора, который называл себя «католическим титоистом». Вскоре ведущие политики поддержали призывы «Матицы Хрватской» к созданию автономного, фактически независимого государства. В июле Тито прибыл в Загреб и устроил центральному комитету хорватских коммунистов жесточайший разнос:

Далее Тито предупредил хорватских коммунистов, что хаос в Югославии может привести к иностранному вмешательству, напомнив им, что Брежнев уже во второй раз предложил «братскую помощь». Тито продолжал:

Предупреждение Тито, возможно, и подействовало на некоторых членов хорватского ЦК, но только не на «Матицу Хрватску», которая, наоборот, еще более усилила свою агитацию. В ноябре 1971 года это общество опубликовало свои предложения по изменению конституции «суверенного национального государства Хорватия», включая право на отделение. Эта новая Хорватия должна была распоряжаться всем доходом, собираемым на ее территории, и отчислять в федеральную казну столько, сколько сочтет нужным. Она должна была также иметь свою территориальную армию, а призывники-хорваты, призываемые в югославскую армию, должны были проходить службу только в своей республике. На собраниях «Матицы Хрватской» ораторы обсуждали вопрос об изменении границ и даже отдельном членстве Хорватии в ООН.

В ноябре 1971 года Федерация студентов Хорватии объявила забастовку в Загребском университете, требуя права республики оставлять себе все валютные поступления от туризма. На этом терпению Тито пришел конец. В радиообращении к нации от 2 декабря он обвинил хорватское руководство в потворстве национализму и сепаратизму, считая предосудительным их «довольно либеральное отношение» к тому, что фактически являлось контрреволюцией. Десять дней спустя трем высшим партийным руководителям пришлось уйти в отставку. Милиция арестовала зачинщиков студенческой забастовки, а в Загреб для предотвращения демонстраций были введены войска. К середине января 1972 года было арестовано около 400 националистов, на деятельность общества «Матица Хрватска» был наложен запрет. Позднее, в том же году, с целью показать свою беспристрастность, Тито приказал провести чистку либералов в сербской коммунистической партии и ввел в действие конституционные изменения, по которым Воеводина и Косово должны были стать автономными областями в составе урезанной Республики Сербии. Так закончился последний большой кризис в карьере Тито.

Одним из хорватских политиков, который в этот период превратился из коммуниста в националиста, был Франьо Туджман, будущий президент независимой Хорватии. Туджман родился в 1922 году в Загорье, неподалеку от Кумровеца, родины Тито. В отличие от последнего, ему удалось избавиться от местного акцента в своем произношении. Туджман вступил в ряды партизан еще в 1941 году – необычный факт в биографии хорвата-католика, закончил войну в звании майора, занимая должность политического комиссара 32-й дивизии. Позднее он поступил в Югославскую высшую военную академию и далее занимал штабные должности. Еще находясь на военной службе, Туджман написал первую из большой серии книг по военной и политической истории «Война против войны», которая встретила критику оппонентов, стоявших, по выражению Туджмана, на «централистскодогматических позициях». В истории своей собственной части «Боевой путь 32-й дивизии», а также в других книгах и статьях Туджман выдвинул сомнительный тезис о том, что хорваты внесли в победу партизанской армии не меньший вклад, чем сербы. Это вызвало раздражение сербских ветеранов, но порадовало Тито, который в 1960 году присвоил Туджману звание генерала. Он стал самым молодым генералом из всех югославских военных, получивших это звание в мирное время.

В 1961 году Туджман отказался от дальнейшей карьеры в армии и, уйдя в отставку, переехал в Загреб, где стал директором Института истории рабочего движения в Хорватии. Под его началом оказалось более 200 ученых-исследователей. В 1963 году он был также назначен профессором истории факультета политических наук Загребского университета – единственным, не имевшим положенной степени доктора наук. В 1964 году, когда институт под руководством Туджмана пересмотрел официальную историю хорватской компартии, сербы обвинили его в «буржуазно-националистическом уклоне» при трактовке «национального вопроса». К этому присовокупили еще более веское обвинение в «шовинизме».

В 1965 году университет Загреба отказался принять к защите докторскую диссертацию Туджмана «Причины кризиса монархистской Югославии с момента ее возникновения в 1918 году», в которой доказывалась несостоятельность тезиса о предательстве хорватов в апреле 1941 года. «В том же году, – хвастался позже Туджман, – я стал первым, кто вернулся к вопросу о жертвах фашизма во время войны и связанному с ним мифу о Ясеноваце». Его усилиями было прекращено возведение памятника на территории бывшего концлагеря, потому что, по его словам, количество жертв, указанное в надписи, было преувеличено.

В середине 60-х годов Туджман принял участие в деятельности «Матицы Хрватской» – в аспекте, касавшемся отношений общества с хорватской диаспорой. В 1967 году он подписал декларацию о языке. За это его исключили из партии и лишили двух официальных должностей. Во время репрессий против националистов зимой 1971/72 года Туджмана арестовали и обвинили в шпионаже, очевидно, из-за его контактов с хорватскими эмигрантами. Однако благодаря личному вмешательству Тито следствие отказалось от предъявления наиболее серьезных обвинений, и в тюрьме Туджман провел лишь десять месяцев. В течение следующих десяти лет, вплоть до смерти Тито в 1980 году, Туджману не удавалось обнародовать свои взгляды в Югославии, хотя он всегда был готов к разговору с иностранными журналистами[471].

Возрождение хорватского национализма внутри Югославии совпало с оживлением террористической деятельности усташей за границей. Хотя Анте Павелич и большинство его видных соратников осело в Аргентине и Испании, правые диктатуры этих стран не поощряли терроризма, которым занимались их гости, даже если он был направлен против коммунистического государства. Усташи, называвшиеся теперь Хорватским Освободительным Движением, и другие хорватские террористические группы нашли более терпимое отношение в таких демократических странах, как Канада, Швеция, Западная Германия и прежде всего Австралия. Либеральные правительства последней в 60-е годы не только охотно впускали их в страну, но и оказывали им немалую поддержку. Боевики усташей проходили подготовку вместе с солдатами австралийской армии на базе близ города Вудонга в провинции Виктория. Редактор газеты «Спремность», печатного органа Хорватского Освободительного Движения, Фабиан Ловокович, являвшийся одновременно видной фигурой в либеральной партии, похвалялся в 1963 году, что АСИО (ASIO), «Австралийская разведывательная служба», не рассматривает Хорватское Освободительное Движение в неблагоприятном свете». Благодаря терпимости, которую неизменно проявляли к ним власти в 60-е и начале 70-х, различные группы усташей в Австралии смогли устроить серию взрывов в югославских консульствах, в банке, где была организована выставка югославских кукол, в Адриатическом туристском бюро в Сиднее и в кинотеатре, где демонстрировался югославский фильм, а также три покушения на жизнь видного хорвата, противника усташей. Ввиду благоприятного политического климата «Хорватское революционное братство», самая экстремистская из всех группировок усташей, открыло свою всемирную штаб-квартиру в Австралии в 1968 году, после того, как ее деятельность была запрещена в Западной Германии.

На первой странице «Спремности» в январе 1963 года был помещен репортаж о военной подготовке усташей под заглавием: «Сегодня на реке Муррей – завтра на Дрине». В подтверждение того, что это была не пустая похвальба, группа усташей из Австралии попыталась поднять восстание в Восточной Боснии. Первая же банда, засланная в Югославию, попала в засаду, и все ее члены оказались за решеткой. В 1970 году Канберру посетил Владимир Ролович, помощник министра иностранных дел Югославии, и вручил австралийским властям памятную записку, в которой содержались подробные сведения о членах усташских террористических организаций и о совершенных ими акциях. Австралийские власти, которые не только терпели присутствие усташей, но даже обучали их, отреагировали своеобразно. Они проинформировали террористов о визите Роловича, и в следующем году, когда Ролович был назначен послом Югославии в Швеции, двое молодых усташей убили его. Преступники нагло заявили, что эта акция предпринята в отместку за визит Роловича в Канберру. Позднее убийц освободили, так как их сообщники захватили пассажирский самолет и угрожали взорвать его.

Усташи были первыми среди всех террористов мира, которые стали использовать в своей практике шантаж, связанный со взрывами самолетов гражданской авиации, и югославская авиакомпания «ЮАТ» стала первой, кто ввел обязательные проверки пассажиров и их багажа. Несмотря на эти предосторожности, усташам удалось в январе 1972 года в Стокгольме подложить бомбу на борт принадлежавшего «ЮАТ» «Ди Си-9», который затем взорвался над Чехословакией. Спаслась лишь стюардесса-черногорка, упавшая без парашюта с высоты в 33330 футов и оставшаяся в живых. Этот случай занесен в Книгу рекордов Гиннеса[472]. В 1976 году усташи угнали самолет, летевший из Чикаго в Париж, заставив пилотов сделать крюк в сторону и пролететь над Лондоном, где они разбросали свои листовки. После нескольких диверсий, проведенных усташами внутри Югославии, в кинотеатрах и на железнодорожном вокзале Белграда, люди начали ворчать, что УДБА после того, как убрали Ранковича, стала действовать менее эффективно. К тому же те страны Западной Европы, в которых отменили смертную казнь, стали отказывать в выдаче террористов югославским властям, поскольку там их ждала смерть.

УДБА ничего не оставалось, как послать за границу команды ликвидаторов, которые уничтожили несколько усташей в Мюнхене и других городах мира. Это привело к дипломатическим осложнениям с правительствами стран, на территории которых проводили операции сотрудники УДБА.

Возрождение усташской организации по времени совпало с усилением беспорядков в Ирландии. Усташи и ИРА поддерживали между собой дружеские отношения еще с довоенных времен, и Анте Павелич утверждал, что Ирландия, Словакия и Хорватия должны были стать в «новой Европе» Гитлера государствами, «дружественными» Германии. В загребских театрах Независимого Хорватского Государства ставились пьесы ирландских, но не английских авторов. А в 70-е годы хорватские националисты выражали свои симпатии ИРА в ее борьбе против того, что они называли британской гегемонией. Весьма показательно, что белградские газеты, почти единственные в Европе, солидаризировались с действиями британской армии в Северной Ирландии.

В ходе национального кризиса 1971-1972 годов главными антагонистами были с одной стороны «Матица Хрватска» и загребские студенты, а с другой – православные сербы в Хорватии, которые жили в основном в районе Крайны и в таких городах, как Загреб и Риека. Иностранные обозреватели были склонны видеть в этом споре борьбу за власть между сербской и хорватской республиками, а не проявление застарелой религиозной вражды, длящейся уже почти тысячу лет. В эту ссору оказалась вовлечена Босния и Герцеговина, расположенная между Сербией и Хорватией и населенная православными, католиками и мусульманами, предки которых были еретики-богомилы, принявшие ислам.

Когда Тито говорил о сербах в Хорватии, которые вооружались в предвидении нападения на них, он не объяснил, что причиной розни была религия. Учебники истории, написанные коммунистами, отметали напрочь религиозный фактор. В них утверждалось, что сербы и хорваты были отдельными народами еще до того, как они оставили свою первоначальную родину за Карпатами и поселились в Сербии и Хорватии. В этих книгах не объяснялось, откуда в Боснии-Герцеговине взялся третий народ, о котором говорится вскользь как о «славянах». Коммунисты не признавали религиозных различий: все, по их мнению, сводилось к «расовой» или «этнической» вражде, что и объясняло фанатизм усташей и четников. В Боснии и Герцеговине Тито еще более усугубил это заблуждение, назвав мусульман отдельной «нацией», хотя это совершенно неверно.

Сразу после второй мировой войны историк Гусейн Чижич, родом из одной из старейших мусульманских семей Мостара, написал превосходную книгу, которую власти не разрешили издавать[473]. Его учебник истории Боснии, в основу которого были положены скрупулезные исследования материалов турецких архивов и православных летописей средневековья, камня на камне не оставляет от фантазий сербских и хорватских националистов, в особенности от их бредовых расовых теорий. Он опровергает утверждение хорватов о том, что между ними и мусульманами существует этническая и лингвистическая идентичность, в то время как с сербами у них якобы нет ничего общего. Одинаково ложно, по мнению Чижича, и убеждение сербов в том, что боснийские мусульмане – это этнические турки, которые каким-то образом выучились говорить на сербскохорватском языке.

Хотя Тито с уважением относился к Гусейну Чижичу и пытался привлечь его к работе в правительстве, даже несмотря на то, что тот не был коммунистом, он не воспользовался его советом по национальному вопросу. Совет этот заключался в том, чтобы объявить одной нацией не только мусульман, но и все население Боснии и Герцеговины, потому что именно так их и воспринимают остальные югославы. Поскольку Сараево и остальные города Боснии преимущественно населены мусульманами, а в сельской местности преобладают христиане, след особой, боснийской культуры с отчетливым турецким влиянием в пище, музыке и архитектуре ощущается главным образом в городах. Для нее характерны юмор, чувственность и любовь к беседе. Во времена Оттоманской империи Сараево славилось своей терпимостью не только по отношению к христианам, но и к евреям-сефардам, которые бежали туда из Испании в конце XV века. Один боснийский серб, который в детстве жил в Сараеве, входившем в состав Независимого Хорватского Государства, сказал мне, что никому из мусульман и католиков, живших по соседству с его семьей, и в голову не пришло бы выдать их усташам.

Возможно, Тито и его историки руководствовались лучшими побуждениями, когда пытались завуалировать тот факт, что резня в Боснии и Герцеговине во время второй мировой войны явилась следствием религиозной нетерпимости. Сначала католики устроили бойню православных в гигантских масштабах, а затем православные сделали то же самое, лишь в меньших масштабах, с мусульманами. Поскольку после войны власти косо смотрели на любую религию, церкви не должны были приносить извинения за убийства, совершенные христианами, или вообще в чем-то публично раскаиваться. По примеру Степинаца, отказавшегося нести ответственность за преступления усташей, большая часть католических священников Боснии также осталась на прежних позициях. В католическом соборе Сараева во время войны архиепископ Шарич проповедовал ненависть к сербам и евреям, и там же мне довелось слышать, как священник в своей проповеди храбро обличал тех, «кто, как Наполеон, поставили себя выше закона божьего», – не слишком тонкий намек на Тито.

Несмотря на непримиримость большей части иерархов католической церкви к новым властям, францисканцы Боснии и Герцеговины приняли предложение коммунистов о создании под эгидой государства ассоциации священников под названием «Добри пастырь». Словенское духовенство также образовало свою ассоциацию, в основе которой лежали идеи христианского социализма, но хорватская церковь отвергла этот путь. «Добри пастырь» был создан францисканцами на съезде в Сараеве 25 января 1950 года, на котором присутствовали ведущие представители ассоциации православных священников Сербии. Свои приветствия прислал глава мусульманской общины. Вновь созданная организация помогла францисканцам в их давнишней борьбе с духовенством данной епархии за контроль над приходами.

Влиятельный епископ Мостара, известный своими проусташскими настроениями, в то время сидел в тюрьме, но после его освобождения в 1956 году начался численный рост духовенства герцеговинской епархии. В 1968 году Ватикан предписал францисканцам вернуть пять приходов. Они с большой неохотой вернули только два. В 1975 году францисканцы Герцеговины открыто осудили новое папское указание о приходах. В наказание за это непослушание архиепископская епархия и сам архиепископ лишились своих полномочий, а герцеговинские францисканцы потеряли право участвовать в выборах нового генерала ордена. Новый генерал сразу же после выборов призвал братьев в Герцеговине проявить повиновение своему епископу[474]. Однако отношения между францисканцами и тамошним духовенством не перестали быть враждебными, что вскоре доказал и еще один важный эпизод в истории ордена в Боснии-Герцеговине.

Единственным местом в Боснии и Герцеговине, где все три веры действовали вместе в направлении к примирению, была Баня-Лука, к югу от реки Савы. Именно там в годы войны проходили самые страшные массовые казни. В 1971 году Стефан Павлович писал:

Епископ Пихлер прекрасно знал, что в 1941 году православный архиерей Баня-Луки Платон был замучен насмерть усташами, и хотел залечить эту рану. В своем рождественском послании в 1963 году Пихлер признал, что во время последней войны братьев православных убивали по той простой причине, что они были православные, а не католики и не хорваты, а убийцами были люди, называвшие себя католиками и имевшие при себе свидетельства, подтверждавшие их принадлежность к этой вере. «Мы с болью признаем ужасные преступления, совершенные этими заблудшими людьми, – говорилось в рождественском послании, – и мы просим наших православных братьев простить нас, как Христос на кресте простил всех людей. Мы, в свою очередь, прощаем всех тех, кто сделал нам зло или ненавидел нас. Сегодня, собравшись вокруг колыбели Христа, давайте откажемся от всех долгов – и пусть восторжествует любовь». По свидетельству Стеллы Александер, рождественское послание епископа «вызвало глубокий гнев у хорватов-католиков, и в его собственной епархии некоторые священники отказались прочитать его с амвона или же прочитали лишь выдержки из него». Единственной католической газетой, помимо епархиальных ведомостей, в которой это послание появилось целиком, была «Даника», издаваемая проправительственной ассоциацией католических священников Хорватии[476].

В Боснии-Герцеговине, как нигде в Югославии, ощущается гнетущее чувство старинной религиозной вражды и ненависти.

Когда я бываю в Сараеве, и мне случается проходить мимо того места, где на здании висит мемориальная доска в честь убийства, совершенного Принципом, за которое его собратьям по православной вере пришлось заплатить кровью, у меня возникает отвращение, с каждым разом все более усиливающееся. После второй мировой войны власти усугубили оскорбление, наносимое чувствам католиков, тем, что, помимо доски, открыли еще и музей Принципа, а на тротуаре в асфальте отлиты отпечатки его ног. В книге отзывов посетителей музея какой-то английский турист написал: «Отличный выстрел, парень!» В 1954 году, в сороковую годовщину убийства, я встретился с одним из двух оставшихся в живых участников покушения, Цветко Поповичем, который тогда занимал должность главы этнографического отдела Сараевского музея. Он показал мне свои наиболее ценные экспонаты, среди которых были еврейские картины на сюжеты из Старого Завета, такие, как «Моисей и неопалимая купина» и «Авраам и жертва Исаака». Попович, похоже, совершенно не слышал об этих библейских историях, и я пришел к выводу, что работа в музее была для него синекурой, наградой за участие в убийстве, а не за научные достижения. Хотя у него не было настроения разговаривать о том фатальном дне, все же мне стало ясно, что он не испытывает никаких угрызений совести. Попович, как ни в чем не бывало, появился на торжествах, посвященных сороковой годовщине этого страшного события.

Несколькими годами позже «Босна-фильм» возымела намерение снять кинодраму об убийстве эрцгерцога, но не могла найти подходящего иностранного партнера. Кинорежиссер Вуя Кравич сказал мне, что некоторые потенциальные зарубежные партнеры хотели представить убийц как «бандитов», а одна компания предлагала изобразить физическое влечение Принципа к девушке с пышным бюстом из турецкого квартала города. Кравич назвал эти вещи «лимонадом», но добавил, что чрезмерный акцент на кровь и насилие не входил в его планы. «Я уже мог бы сделать эту ленту, – сказал он, – но я хотел, чтобы это был фильм мирового значения, самый значительный после выхода на экраны “Войны и мира”. Проблема заключалась в том, что Принцип, несмотря на „свое благородное сердце“, имел уж слишком невыразительную внешность. Кравич хотел больше внимания уделить другому убийце, Чабриновичу, который бросил в эрцгерцога бомбу, промахнулся, проглотил яд, не возымевший действия, и, наконец, попытался утопиться в речке Милячка глубиной в три дюйма. Режиссер сказал, что Чабринович был „беззаботным, веселым парнем, за которым увивались женщины“, и даже сравнил его с Эрролом Флинном. Он хотел также ввести в сценарий еще одного убийцу, Мехмадбажича, чтобы показать, что мусульмане поддерживали сербов в борьбе против австрийцев.

В действительности все обстояло наоборот. Сразу же после убийства мусульмане наравне с хорватами приняли участие в разграблении собственности, принадлежавшей сербам. Пример – отель «Европа». Позже, после первой мировой войны, правительство новой Югославии экспроприировало землю у крупных землевладельцев-мусульман и распределило ее среди сербских крестьян. Даже после Второй мировой войны прославление Принципа вызывало у мусульман глухое недовольство.

Однако во многих отношениях коммунисты обращались с мусульманами с большим тактом и уважением, чем с христианами. Даже в 1954 году, когда в Югославии было очень мало частных автомобилей, я часто замечал мулл, важно восседавших в лимузинах с шофером. Когда иностранные журналисты собирались писать об исламе в Югославии, их отвозили к мулле, знаменитому своим пристрастием к спиртному, который за одну-две бутылки виски охотно позировал перед фотоаппаратами.

В 50-е годы часто из уст в уста передавались страшные истории о войне, главным образом об убийствах, совершавшихся усташами. Время от времени проводились судебные процессы над военными преступниками, которых случайно опознавали свидетели их ужасных деяний. Один усташ рассказывал на процессе в суде города Мостара о том, как он убивал сербских детей. Этот преступник брал несчастных ребятишек за ноги и с размаху ударял головой о каменную стену так, что у тех вылетали мозги. Корреспондент газеты «Освобождение» сообщал, что этот злодей говорил о своем деле буднично – так, как пекарь, объясняющий процесс выпечки хлеба[477]. Иногда усташи хвастались тем, что они делали во время войны. Один из таких приставил к моему горлу нож и спросил, на чьей стороне я сражался: Тито или Михайловича. Мой ответ диктовался скорее соображениями благоразумия, а не интересами истины. Я приведу запись из своего дневника от 8 августа 1958 года. В тот день я показывал Сараево одному датчанину.

Напряженность в отношениях между мусульманами и христианами была очевидна, особенно в сельской местности, и с ее проявлениями мне нередко доводилось сталкиваться. В начале июня 1957 года вместе с двумя югославскими журналистами я отправился в Герцеговину, чтобы написать репортаж о ежегодном перегоне овец с прибрежных равнин на прохладные горные пастбища Боснии. Из района Столаца к юго-востоку от Мостара – столицы провинции уже двинулись в путь более миллиона голов мелкого рогатого скота, или «глоток», как говорят югославы. Мостар – красивый город, но мне он всегда казался зловещим. Уж очень много ужасного таила в себе его история. Он расположен в долине, совершенно лишенной всякой растительности, которую начисто объедают козы. Летом – это самое жаркое место в Европе. Мы сидели в ресторане у Турецкого моста, переброшенного через зеленую реку Неретва, по которой во время второй мировой войны плыли тысячи трупов. Вокруг находились пожилые, степенные мужчины в фесках, еда которых состояла из печенки, хлеба, вина и холодной воды. Прибыв на новое место, герцеговинцы всегда первым делом спрашивают: «Какая здесь вода?»

Из Мостара мы поехали на восток, к Столацу, где уже начали блеять овцы. Инстинкт подсказывал им, что пришло время перебираться в горы. За несколько лет до этого руководители одного кооператива, движимые идеями прогресса, решили отвезти скот в Боснию на грузовиках, но понесли большие убытки из-за высокого падежа. Овцы не выдерживали резкой смены температуры и высоты. Теперь мы видели, как стада перегонялись пастушками, по большей части мусульманками, одетыми по турецкому обычаю в шаровары. Пыль стояла неимоверная, и даже женщины-христианки заматывали свои лица шарфами.

Почти все женщины на ходу пряли на ручных прялках. Мы узнали, что мусульманам приходится особенно тяжело, когда Рамадан выпадает на начало июня. Они не только должны воздерживаться от еды и питья с восхода и до заката солнца в месяце с самыми долгими днями в году, но им не разрешается даже глотать свою собственную слюну. И все же, несмотря на их заунывные песни – «Ох, матушка, почему я должна уходить в горы, когда в долине начинают цвести цветы?», – почти всем пастушкам нравился переход в Боснию. Они не завидовали оставшимся женщинам, которым приходилось, не разгибая спины, работать на виноградниках и табачных плантациях.

Между пастухами из Столаца, в основной своей массе мусульманами, и боснийскими сербами Улогского района возникли серьезные трения. У входа в небольшую хижину, крытую соломой, мусульманин по имени Михан с желтой бородой и пронзительными голубыми глазами угостил нас хлебом с густыми топлеными сливками, а затем поведал о своих бедах. Ночью медведь задрал у него восемь ягнят. Но это было не все. С давних пор люди из Столаца пригоняли сюда пастись свой скот. Прошлой ночью к Михану явились семь крестьян и два милиционера и угрожали ему ножами и пистолетами. Мы прибыли в Улог, раскинувшийся по обеим сторонам Неретвы в ее верхнем течении. Неподалеку отсюда в 1943 году партизаны расстреляли итальянских солдат, попавших к ним в плен, и бросили трупы в реку. Этим они хотели напугать своих соотечественников, живших в Мостаре. Жители Улога, в особенности местные милиционеры и учитель, отнеслись к нам почти с такой же враждебностью, как и к пастухам из Столаца. Городские мальчишки по очереди стреляли из пневматического ружья по женщинам, переходившим мост.

Спустя двадцать лет я опять побывал в Столаце в начале июня, но обнаружил, что поголовье овец, когда-то насчитывавшее десятки тысяч животных, теперь сократилось во много раз. Там, где наш джип ехал в свое время по лугам, были проложены шоссе и даже стояли посты дорожной милиции с рациями. Исход населения в города или на работу в Западной Европе привел к упадку сельского хозяйства. Рабочих рук в деревнях почти не осталось. В Герцеговине нам повстречалась пастушка с небольшим стадом, которая рассказала, что теперь гонять овец в Боснию стало невыгодно и что волки по-прежнему представляли опасность. К сожалению, уменьшение численности населения в Восточной Боснии-Герцеговине не сопровождалось ослаблением трений между православными христианами и мусульманами.

Югославский журналист, который приехал со мной в надежде сфотографировать многочисленные отары, читал в одном из белградских журналов статью о сербской деревне, часто подвергавшейся набегам медведей. В ней говорилось, что жители Ягостицы на горе Тара, возвышавшейся над рекой Дриной, дошли до отчаяния. Медведи крали их фрукты, убивали овец и кур и даже иногда нападали на людей. Приводились слова секретаря местной партячейки Любомира Согалоевича: «Тут уже дело не в либерализме или национализме, а гораздо хуже – в медведях. Это настоящее нашествие, и поэтому мы постоянно поднимаем этот вопрос на наших партийных собраниях. Мы уже начали подумывать о том, чтобы вообще переселиться отсюда».

Сначала мы поехали в город Вышеград, который вдохновил Ибо Андрича на создание эпического романа из боснийской истории – «Мост на Дрине». Отель был набит до отказа, и мы переехали по мосту на другую сторону, в маленький сербский городок Кремну. Здесь обнаружилось, что местные действительно постоянно говорят о медведях. «Несколько лет назад их много пришло сюда через реку из Боснии, – рассказывал нам хозяин гостиницы. Они любят плавать и кувыркаться в воде. Потом у них образовалось нечто вроде бригады и они стали хозяйничать во всем районе. Все же фермеры добились разрешения отстрелять несколько зверей, и медведи немного попритихли».

Мы подъехали к лесничеству, где в ответ на наш вопрос один из лесорубов ухмыльнулся: «Стало быть, вы читали „Иллюстрированную политику“. Он намекнул, что власти нарочно раздували шумиху насчет медведей, чтобы под этим предлогом переселить жителей горной деревни на равнину. В противном случае им пришлось бы прокладывать туда дорогу и тянуть линию электропередачи, а это стоило недешево.

Шестидесятидевятилетняя женщина, Тяна Дукич, повела нас на гору Тара.

Тяна приходила сюда за покупками и теперь несла их в узелке, свисавшем с конца палки, лежавшей у нее на плече. Несмотря на этот груз, все два часа, что мы поднимались на гору Тара, она задавала темп, ловко перепрыгивая через горные ручьи и ни разу не поскользнувшись на еловых иголках или грязи. Она даже не запыхалась и, сохраняя нормальный ритм дыхания своих сильных легких жительницы гор, поведала нам историю своей жизни:

В последний год жизни Тито пошли слухи, что религиозная рознь в Боснии-Герцеговине может усугубиться из-за усилившегося влияния исламского фундаментализма. Стали раздаваться даже призывы к джихаду, или священной войне. В начале 1979 года в Иране был свергнут шах, и к власти пришел аятолла Хомейни, а в конце того же года Советский Союз ввел свои войска в Афганистан, что вызвало возмущение среди мусульманского населения этой страны. В начале 1980 года, когда Тито лежал при смерти, я отправился в Сараево, чтобы выяснить, нет ли там своего, боснийского аятоллы. Один из первых же мусульман, встреченных мною, старик лет восьмидесяти, представился аятоллой, но поскольку он усиленно прикладывался к рюмке со сливовицей, курил и рассказывал в баре скабрезные анекдоты, видно было, что к Хомейни у него нет почтения. Сама идея исламского фундаментализма многим боснийцам казалась смехотворной, а мулла в мечети XVI века, стоявшей за отелем «Европа», сказал, что на это нет ни малейших шансов. Мусульмане, живущие в Европе, всегда принадлежали к суннитской, а не шиитской ветви ислама и всегда проявляли терпимость по отношению к людям, исповедовавшим иные веры. Поскольку боснийские мусульмане-славяне, они не ощущают никаких расовых уз с турками, которые, в свою очередь, с пренебрежением относятся к арабам.

Боснийские последователи ислама всегда роднились браками с христианами, так что большинство древних родов Сараева и Мостара – это смесь мусульманской, сербской и хорватской крови. Боснийские мусульмане любят приударить за женщинами не меньше, чем посидеть за чаркой. «У них одно на уме – бегать за каждой юбкой», – сказала мне, улыбаясь, сербка, живущая в мусульманском квартале. На витринах Сараева, как и по всей Югославии, выставлены откровенно порнографические издания, которые могли бы шокировать даже многих западных читателей, не говоря уже о мусульманских фундаменталистах. Даже серьезные журналы считают полезным делом поместить на обложке голую красотку и отвести под эротику несколько последних страниц. В одном таком журнале, имевшем на развороте изображение негра, одновременно совокуплявшегося с двумя женщинами, была напечатана интересная, содержательная статья, где ставился вопрос, не захотят ли советские мусульмане повторить исламский пуританизм Афганистана и Ирана. Автор полагал, что эта проблема стоит перед Советским Союзом, а не Югославией.

Беззаботность и уверенность в себе и своем будущем – вот что преобладало в настроении подавляющего большинства людей, с которыми мне доводилось встречаться в феврале 1980 года в Сараеве. Одна характерная деталь – футбольная команда этого города занимала ведущее место в первой лиге и, похоже, прочно обосновалась там. «Это все связано с политикой, – втолковывал мне один болельщик-энтузиаст. – В прошлый раз, когда вы были здесь, лидировали три команды – „Партизан“, „Красная звезда“ и „Гайдук“ из Сплита. Все они получали финансовые дотации по политическим причинам. „Партизан“ – это армейская команда, „Красная звезда“ – партийная, а „Гайдук“ – хорватская: они хотели хоть этим угодить старым, бедным хорватам. А теперь на игроков свободный рынок – и Сараево вышло в лидеры».

Долги Югославии международным банкам не вызывали беспокойства в Сараеве, потому что не отражались пока на уровне жизни.

Единственной тучей, омрачавшей будущее, были болезнь и приближавшаяся смерть Тито. «Как вы думаете? Не передеремся ли мы все, когда Тито умрет?» – услышал я слова одного посетителя кафе, обращенные к друзьям за тем же столиком. Я отправился на веселый мусульманский свадебный завтрак, устроенный в новом китайском ресторане на набережной, всего лишь в нескольких ярдах от того места, откуда Чабринович метал бомбу в эрцгерцога Франца Фердинанда. После завтрака люди стали распевать песни. Репертуар включал традиционные народные песни «Маленькие красные туфельки» и «Мое сердце болит». Однако громче всего и наиболее прочувствованно исполнялись гимны, восславлявшие Тито, которые были сложены партизанами в горах Боснии без малого сорок лет назад. Почти все, кого я встречал в Сараеве, относились к Тито с обожанием и были очень опечалены перспективой его смерти. В католическом соборе даже отслужили мессу за его здоровье.

В это мое пребывание в Сараеве, последнее при жизни Тито, я опять ходил посмотреть на мемориальную доску в честь Гаврилы Принципа. И опять у меня возникли дурные предчувствия. Террор всегда вызывает контртеррор, поэтому убийство, совершенное Принципом, привело не только к первой мировой войне, но и к циклу насилия между сербами, хорватами и мусульманами, к хронической ненависти, которая все еще подспудно дремлет в Сараеве и может еще раз вырваться наружу. И тогда раздадутся выстрелы, эхо которых разнесется по всему миру[478].