Иосип Броз Тито. Власть силы

ГЛАВА 3 Становление коммуниста

При написании этой главы автор опирался главным образом на книгу Владимира Дедиера «Говорит Тито». Однако именно в 30-е годы Тито впервые встретил человека, которому затем суждено было стать его главным летописцем, учеником и, наконец, критиком, – Милована Джиласа. Различные мемуары, написанные Джиласом после того, как он впал в немилость в 1954 году, составляют одну из самых выдающихся автобиографий XX века и являются самым лучшим рассказом о коммунистическом движении от лица одного из его видных деятелей. Там содержится также очень много малоизвестных и совсем неизвестных фактов из новейшей истории Югославии и о ее главной фигуре – Тито. Хотя Джилас и сам играл важную роль, будучи одним из его сподвижников, а позднее круто разошелся со своими друзьями, тем не менее он не позволяет своим личным чувствам влиять на объективность оценок и суждений. Большая часть его мемуаров была опубликована за границей еще при жизни Тито и многих других бывших товарищей Джиласа по партии, и хотя самого Джиласа не раз подвергали критике за измену прежним идеалам и даже за лицемерие, в отношении тактической стороны дела ему не было предъявлено ни одного упрека.

Вернувшись в 1920 году из России, Тито обнаружил, что первая мировая война коренным образом изменила Европу. Выстрелы, прозвучавшие в Сараеве 28 июня 1914 года, привели к распаду Австро-Венгерской, Российской, Германской и Османской империй и созданию новых независимых государств, таких, как Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Австрия, Венгрия, Чехословакия и Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, более известное как Югославия.

Поскольку большинство этих юных наций получили признание на мирной конференции, проведенной союзными державами в 1919 году, проигравшие стороны называли их не иначе как «версальские государства». Для немцев, австрийцев, венгров, болгар и Советской России эти «версальские государства» были искусственными, нежизнеспособными образованиями, созданными по прихоти победителей. Из всех этих «версальских государств» Югославия пользовалась особой неприязнью со стороны соседей и даже части своего собственного населения. Албания, Болгария, Венгрия и Австрия – все они имели к Югославии территориальные претензии, как, впрочем, и Италия, одна из союзных держав, которую не удовлетворяли положения Версальского договора.

К тому времени, как Тито в 1920 году вернулся на родину, многие хорваты в штыки встречали правящие власти в Белграде из-за того, что те оказались в числе «версальских государств».

Но каковы бы ни были их позднейшие настроения, южные славяне Габсбургской империи сами выдвинули требование о создании Югославии. Хотя подавляющее большинство словенцев, хорватов и даже сербов в габсбургской армии в начале первой мировой войны еще оставались kaisertreu[81], вскоре их постигло разочарование, вызванное как ужасами войны, так и обыкновенной усталостью.

Вступление в 1915 году в войну Италии повлияло на словенцев и хорватов по двум разным причинам. Это означало, что папа, хотя теоретически и стоял над мирскими дрязгами, являлся теперь представителем страны, ведущей военные действия против Австро-Венгерской империи. В мае 1917 года папа своим посланием призвал словенскую и хорватскую церкви сохранять независимость.

Когда итальянцы, согласно Лондонскому договору, дали в 1915 году согласие вступить в войну, для начала они вырвали у Англии и Франции обещание отдать им австрийские земли на Адриатическом побережье, подавляющее большинство населения которых составляли славяне. Это означало, что в случае победы союзников миллионы хорватов и словенцев оказались бы под итальянским владычеством, что было для них еще менее приемлемо, чем принадлежность к Австро-Венгерской империи.

Со вступлением в апреле 1917 года в войну Соединенных Штатов сотни недавних эмигрантов из Словении и Хорватии превратились во врагов Габсбургской империи и всем сердцем желали ее крушения. Поскольку в то время лишь считанные единицы стояли за независимую Хорватию, и никто вообще – за независимую Словению, подавляющее большинство диаспоры южных славян желало видеть нечто вроде Югославии.

Тем временем Сербия была озабочена своим собственным выживанием и не утруждала себя планами на будущее. К концу войны сербы и черногорцы понесли людские потери, соответственно населению, в два с половиной раза большие, чем потери Франции, которая, в свою очередь, пострадала сильнее, чем Британия и Соединенные Штаты.

Заплатив за войну столь высокую цену, сербы надеялись получить значительную долю плодов победы, тем более что хорваты и словенцы воевали на стороне их врага.

Летом 1918 года в южнославянских областях имели место антигабсбургские демонстрации и даже вооруженные мятежи. В сентябре, когда французские, английские и сербские дивизии прорвались со стороны Салоник в Македонию, начав освобождение Сербии, власть Австро-Венгрии пошатнулась по всей Хорватии и Словении. Газета «Грацер Тагенпост», выходившая в Каринтии, жаловалась:

Южнославянские депутаты образовали в Загребе Национальный Совет, выступавший с требованием создания Югославии. 28 октября габсбургские военные власти сложили с себя и передали этому Совету все полномочия.

На следующий день, когда толпы на улице выкрикивали лозунги в поддержку Вудро Вильсона и Томаша Масарика, хорватский парламент, или Сабор, формально остановил действие древнего «pacta conventa» с Венгрией. 1 декабря 1918 года Александр, в присутствии делегатов из Загреба и министров сербского правительства, провозгласил Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Стеван Павлович замечает:

Для новорожденной Югославии несчастливым совпадением явилось то, что Германия подписала Версальский договор, позволив тем самым ему вступить в силу, 28 июня 1919 года, то есть в роковой день святого Вита. Что еще хуже, та же самая дата была выбрана в 1921 году для введения югославской конституции.

Для хорватских националистов на протяжении всех последующих лет новая Югославия была не только «Версальской», но и страной «дня святого Вита», навязанной им иностранными державами исключительно ради блага сербов.

Несмотря на все трудности, что ждали ее впереди, новая Югославия в действительности отнюдь не являлась искусственным образованием, этаким делом рук иностранных мечтателей-прожектеров. Хотя на протяжении долгого времени южные славяне были разделены историей и религией, в этническом и языковом отношении то была одна из самых однородных стран Европы – в большей степени, чем, скажем, обитатели Британских островов. Не стоит забывать о том, что в годы, когда югославы после долгих веков разделения вновь оказались вместе, южные ирландцы пытались вырваться из многовекового политического союза.

Когда Тито в конце 1920 года вернулся домой, Югославия только приходила в себя после брожения, охватившего после войны всю Центральную Европу, и в особенности побежденные нации. В Хорватии и Словении славянские крестьяне восставали против иностранных землевладельцев. Тито утверждает, хотя, возможно, и не без преувеличения, что в Загорье «каждую ночь горел какой-нибудь замок, и на следующее утро начиналась дележка крестьянами господских владений»[84]. Подобно тому, как в 1573 году кумровецкие крестьяне – правда, неудачно – попытались взять приступом замок Цезарграда, так и в конце 1918 года они совершили попытку захватить замок, также принадлежавший семейству Эрдеди. На этот раз им удалось прорваться внутрь, где они, похватав все ценное, устроили затем пожар и в конце концов взорвали древнее здание.

Тито с гордостью описывает эти подвиги.

Через пятьдесят лет некоторые из замков и дворцов, чудом избежавшие крестьянского гнева, были превращены в его летние резиденции.

Тито презрительно отзывается о «буржуазном» Национальном Совете, члены которого 1 декабря 1918 года съехались в Белград, чтобы «отдать дань» регенту Александру и объявить о создании Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Зато он высоко отзывается о Степане Радиче, лидере хорватской крестьянской партии, который предупреждал делегацию накануне отъезда: «Семь раз отмерь… Это грубая политическая ошибка – навязывать народу „fait accompli“ вашего собственного изобретения[85]»[86].

В попытке объяснить, почему в 1918 году коммунисты противостояли созданию Югославии, а в 1945 году помогали как только могли, Тито бичует алчность и транжирство регента, сменившего на троне отца в 1921 году:

Все эти обвинения странно слышать от Тито, который впоследствии будет жить как король за счет страны, причем ему и в голову не придет ставить цивильный лист[88] на голосование свободно избранного парламента, а кроме того, Тито было далеко до знаний и сметки Александра в сельскохозяйственных и банковских делах.

Общественное брожение в Югославии в первые два года после войны имеет весьма отдаленное отношение к Александру, зато весьма непосредственное к коммунистическим революциям в России, Венгрии и Баварии. В Загребе полк, в котором когда-то служил Тито, принял участие в мятеже, и на его усмирение были брошены сербские части при поддержке французской колониальной армии. Так длинный список наций, брошенных на прекращение братоубийственной резни южных славян, пополнили вьетнамцы.

Хотя Югославия отказалась участвовать в подавлении коммунистической революции в Венгрии, профсоюзы страны приняли участие в международной забастовке протеста против интервенции. В Загребе, согласно городскому справочнику, опубликованному в годы коммунистической эры, к бастующим присоединились рабочие табачной фабрики и фабрики, перерабатывающей цикорий, банковские служащие, работники шляпной, кожевенной, карандашной фабрик, официанты, железнодорожники и парикмахеры.

Насколько можно судить по этому перечню, в отличие от Рура или промышленного Севера Англии, Загреб не мог похвастаться многочисленным пролетариатом. И хотя Югославская коммунистической партия набрала во время выборов 1920 года 12% общего числа голосов, лучших своих успехов она добилась в аграрных районах Черногории и Македонии и весьма плачевных – в промышленно развитой Словении. В 1921 году югославские коммунисты переключились на террористические акты и даже пытались совершить покушение на короля – и в результате утратили поддержку у населения. Именно в это время Тито начал свою революционную карьеру.

Вернувшись в родной Кумровец, Тито узнал, что мать его умерла, а отец переехал в другую деревню. Вот почему им с Пелагеей ничего не оставалось, как переехать в Загреб.

Из мемуаров Тито нам известно, что там он работал официантом, вернее, принимал участие в забастовке официантов, а затем вновь занялся кузнечным ремеслом. Платили ему, однако, жалкие три кроны в час, чего едва хватало, чтобы заплатить 600 крон в месяц за крошечную комнатушку. Затем он получил место механика на мельнице в Велико Тройство, в шестидесяти милях к востоку от Военной Крайны Славонии. Здесь он познакомился с коммунистами и возможно, даже вступил в партию. У его жены Пелагеи вскоре по прибытии в Югославию случился выкидыш, а затем еще два. Четвертый ребенок, мальчик по имени Жарко, родился в Велико Тройство и выжил.

Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, или СХС, хорваты обычно расшифровывали так: «сербы хотят всего» («Srbe Носе Sve»), в то время как сербы – «только хорваты все испортят» («Samo Hrvati Smetaju»).

Известная доля истины имелась и в той и другой интерпретации. Сербы вышли из войны с высоко поднятой головой, расправив плечи, гордые своей военной доблестью. Однако за самоуверенностью и независимостью духа скрывался неистребимый страх, что весь мир настроен против них. Этот страх берет свое начало в поражении на Косовом поле в 1389 году, когда десятки тысяч сербов сражались на стороне турок. На протяжении пятисот лет османского ига сербы мечтали об отмщении отступникам-славянам в Косово, Черногории, Санджаке и Боснии-Герцеговине, убедив себя в том, что эти люди на самом деле по происхождению турки, выучившие сербский язык. Страдания под гнетом Османской империи, а затем вечные угрозы и гонения со стороны австрийцев и немцев привели к тому, что у сербов выработалось нечто вроде мании преследования. Как у отдельно взятой личности, так и у целой нации мания преследования питает самое себя.

– В Европе два козла отпущения: мы да евреи, – частенько говаривали сербы. И поскольку они твердо уверовали в то, что весь мир их ненавидит, сербы нередко сами своим поведением провоцировали эту ненависть.

В новой Югославии сербы были главенствующей нацией не только в численном отношении. Благодаря своей предшествующей независимости и королю, а также вследствие того, что во время войны они сражались на стороне победителя, сербы обеспечили себе доминирующее положение. Сербы составляли большинство офицерского корпуса в армии, на гражданской службе и в полиции, причем не только в самой Сербии, но и в Боснии-Герцеговине, где они, кстати, являлись национальным меньшинством. И хотя словенцы неплохо уживались с сербами, остальная часть страны была недовольна таким положением.

Такт и терпение – вот те два основополагающих качества, без которых невозможно сплавить страну воедино, но именно их и недоставало сербам. На старой Военной Границе, в Крайне, и в несколько меньшей степени в остальной Хорватии основу полиции составили сербские потомки «гренцеров», которые не утруждали себя проявлением уважения к национальным чувствам хорватов. Сербы грубо вели себя по отношению как к албанцам в Косове, так и к болгарам в Македонии[89]. Однако с самой худшей стороны они показали себя в том, что касается сараевского покушения 1914 года.

С самого начала войны и на протяжении четырех лет кровопролития союзники твердо верили в то, что их дело правое и что Королевство Сербия не причастно к убийству эрцгерцога Франца Фердинанда. Затем в 1924 году министр бывшего сербского кабинета написал в газетной статье, что премьер-министр Пашич знал о готовящемся заговоре. Зарубежные сторонники сербов, например, Р. Ч. Сетон-Уотсон, умоляли Пашича выступить с опровержением, однако тот на протяжении более чем года хранил молчание, а затем просто отмахнулся от статьи, назвав ее сфабрикованной. Он считал ниже своего достоинства отвечать борзописцам с их злобными нападками на Сербию. Однако худшее не заставило себя ждать.

В 1914 году на мосту, неподалеку от того места, где разыгралась сараевская драма, представители Австрии установили бюсты убиенной четы, под которыми поместили мемориальную плиту со словами: «На этом месте 28 июня 1914 года эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга София Гогенбургская отдали свою жизнь и кровь за бога и страну». Рядом располагался призыв: «Путник, остановись!».

После войны югославские власти варварски снесли бюсты и мемориальную плиту. В 1930 году на здании, перед которым Гаврило Принцип разрядил свой револьвер, появилась новая плита:

На церемонии открытия присутствовали некоторые из заговорщиков и их родственники. Старина Сетон-Уотсон взвыл, узнав об этом: «Это вызов всем здравомыслящим людям».

В своей истории первой мировой войны Уинстон Черчилль писал: «Принцип умер в тюрьме, и монумент… возведенный его соотечественниками, служит напоминанием его и их бесчестия»[90].

Если сербы страдали манией преследования, то хорваты – классическим комплексом неполноценности. На протяжении столетий ими правили, их опекали более развитые немцы, венгры и итальянцы. Одновременно хорваты считали, что принадлежат к «Западной» Европе, что якобы давало им право свысока посматривать на «восточных», «византийских» и «примитивных» сербов и даже отрицать всякое с ними родство.

Чем больше хорватам приходилось признавать свои общие с сербами корни, тем сильнее разгоралась их ненависть. Так, Калибан ненавидел лицо, глядевшее на него из зеркала. Чтобы как-то дистанцироваться от «славяносербов», хорваты вроде Старчевича пытались изобрести свою собственную этнографию, литературный язык и историю. И хотя хорваты любили прихвастнуть, что Загреб куда культурнее и красивее Белграда, в душе они понимали, что и он всего лишь южнославянское подражание Будапешту и Вене. Хорватия была подобна бедной деревенской девчушке, воспитанной в городской зажиточной семье, которая теперь ни за что не желает выходить за парня из своей деревни.

К 1925 году Тито превратился в политического активиста, так что местной полиции то и дело приходилось обыскивать его комнатенку в Велико Тройство.

После смерти хозяина, который ему симпатизировал, Тито решил оставить это место и по совету, а может, и распоряжению, партии направился на работу на верфи Кралевицы, городка на севере Адриатики. От Кралевицы рукой подать до крупного порта, который югославы называют Риекой, а итальянцы Фиуме (и то и другое означает «река»). В ту пору он являлся предметом ожесточенных споров между обеими странами. И хотя итальянцы в обмен на вступление в войну в свое время пообещали соседям целиком все Далматинское побережье, как только хорваты выразили желание войти в состав Югославии, они лишились большей части обещанной им доли.

В 1920 году, когда писатель и фашистский авантюрист Габриель Д'Аннунцио взял Риеку с отрядом стрелков, судьба города все еще не была решена. Когда захватчиков вскоре прогнали, Фиуме был передан Италии вместе с Зарой (Задаром), Полой (Пулой), Истрийским полуостровом и Триестом, где итальянцы в любом случае составляли большинство. И хотя населяющие Далматинское побережье итальянцы не препятствовали хорватам говорить на родном языке – подобно тому, как они поступали со словенцами в Триесте, – они тем не менее пытались «итальянизировать» местную римско-католическую церковь, да и вообще посматривали на славян свысока.

Именно хорватов и словенцев имел в виду Муссолини, когда говорил итальянским детям, что они должны «научиться ненавидеть». В городе Фиуме хорватских детей заставляли заучивать наизусть вот такой «катехизис»:

Вследствие пограничных споров, верфи в Кралевице имели неприятности из-за ремонта торпедных катеров, доставшихся от габсбургского флота. С 1918 по 1923 год эти суда находились в руках итальянцев, которые перед тем, как передать трофеи югославам, «раздели» их буквально до нитки и даже облили кислотой самые мелкие детали механизмов. Однако Тито и его товарищи механики отлично делали свое дело:

Весьма показателен тот факт, что Тито, хотя и являлся активистом коммунистической партии и профсоюзным цеховым старостой, гордился своим вкладом в создание югославского флота.

Как механик он черпал огромную радость в судах, автомобилях, железнодорожных вагонах, дорогах и мостах, однако хотел, чтобы они использовались на благо коммунистической Югославии. Для достижения именно этой цели он создал в Кралевице ячейку компартии, спортивную ассоциацию и художественный кружок, которому презентовал купленные в Загребе гитары и пятьдесят своих собственных книг, включая «Железную пяту» Джека Лондона, «Женщина и социализм» Августа Бебеля и «Мать» Горького.

По словам Тито, его дом служил для рабочих чем-то вроде избы-читальни. В Кралевице он проникся любовью к Адриатике, которую сохранил до конца своих дней, – водил по ее лазурным водам шикарные яхты и имел резиденцию на острове Бриони.

Когда Тито уволили с Кралевицкой верфи за подстрекательство к забастовке, партия направила его организовывать рабочих вагонного депо в Смедеревской Паланке, примерно в сорока милях от Белграда.

В своей первой опубликованной статье для газеты «Организованный рабочий» Тито нарисовал жуткую картину того, как люди трудятся по шестнадцать часов в день в нетопленом помещении.

Когда в марте 1927 года статья вышла в свет, Тито был вынужден перевестись в инженерные мастерские в Загреб, откуда его тоже немного погодя уволили.

Вскоре его назначили секретарем профсоюза рабочих-металлистов в Загребе, а впоследствии – и всей Хорватии. Через несколько недель он был арестован и в ожидании суда отправлен в тюремную камеру. Ему сообщили, что он нарушил закон, однако умолчали о том, где конкретно он совершил свое преступление. Было ли это в Велико Тройство, в Белграде или Смедеревской Паланке? К величайшему удивлению Тито, его перевезли в Кралевицу, где были арестованы несколько его бывших товарищей, утверждавших, будто он давал им читать коммунистическую литературу.

В соседнем городке Огулине его так долго держали в тюрьме без суда и следствия, что он был вынужден начать голодовку, и только сердобольный судья уговорил его снова начать принимать пищу.

Или во время, или после суда Тито, судя по всему, удалось добиться отсрочки приговора, потому что через много лет ему пришлось вернуться в Огулин, чтобы отсидеть свой срок.

Тем временем в 1928 году политические страсти накалились в Югославии до предела.

Лидер Хорватской крестьянской партии. Степан Радич отправился в Белград, чтобы там вместе с рядом сербских политиков образовать парламентскую оппозицию. За это многие хорваты обвинили его в предательстве, однако и у сторонников Великой Сербии он также был весьма непопулярен. 20 июня 1928 года один разъяренный черногорский депутат вытащил револьвер и разрядил его в Радича и двух его последователей. В Загребе и других хорватских городах состоялись демонстрации протеста. Некоторые из правых националистов, возглавляемых адвокатом Анте Павеличем, отправились в изгнание, где создали террористическую организацию «Усташа» (то есть «восстание»), поставив себе целью насильственным путем добиться независимости Хорватии.

Хорватская коммунистическая партия также призывала народ взяться за оружие, чтобы кровью отомстить за смерть Радича.

Тито был в бегах, скрываясь от охранки. Он прятал лицо за толстыми стеклами очков и редко ночевал два раза подряд по одному и тому же адресу. Однако полиции удалось все же схватить беглеца и предъявить ему обвинение в хранении бомб и нелегальной коммунистической литературы.

Тито отправили в следственный изолятор, заковали в цепи, избили до полусмерти и затем продержали в тюрьме еще три месяца, прежде чем в 1928 году состоялся суд.

Через двадцать пять лет из пятерых судей, судивших Тито на том процессе, трое еще были живы и получали в коммунистической Югославии пенсию – из чего можно сделать вывод, что он не держал на них зла. По всей видимости, тогда его радовало, какую огласку получил тот случай в правой загребской газете «Новости». Газета докладывала, что в первый день судебного заседания зал был полон «не то юношей с длинными локонами, не то коротко стриженых девушек, не то последователей нового Евангелия, не то личных знакомых шестерых подсудимых из тех, кто ни за что бы не явились на обыкновенный буржуазный суд и посещали лишь подобные шумные пропагандистские международно-мессианские спектакли».

Репортер «Новостей» писал, что Иосип Броз был самой интересной личностью на суде:

О финале этого спектакля повествуется в номере «Новостей» от 15 ноября 1928 года:

Заключенные тюрем в период титовского режима, после второй мировой войны, вряд ли могли рассчитывать на столь хвалебные отзывы в прессе.

Пока Тито дожидался начала отсчета его пятилетнего срока, король Александр решил, что эксперимент с демократией слишком затянулся. 6 января 1929 года он установил диктатуру, запретил политические партии, распустил парламент и приостановил действие конституции 1921 года. Эта диктатура совпала по времени с международным экономическим спадом. Крестьяне получали за свой продукт жалкие гроши, и в бедных частях страны, таких, как Герцеговина, начался голод. Тито утверждал, что югославские фабричные рабочие получали меньше, чем их безработные собратья в Британии.

Большую часть своего срока Тито отсидел в тюрьме старинного города Лепоглава, лежащего в горах к северу от Загреба. Сама тюрьма располагалась в бывшем паулинском монастыре Белых братьев, построенном еще в 1300 году. В XVII веке в нем разместился первый в Хорватии университет. В конце XVIII века император Франц Иосиф II распустил паулинский орден, и здание пустовало до тех самых пор, пока австро-венгерские власти не перестроили его под тюрьму, которая, согласно Тито, стала олицетворением угнетения и подневольного труда.

Хотя порядки в тюрьме были суровы, а заключенные страдали зимой от холода, Тито сумел получить работу на электростанции, благодаря чему ему было разрешено иметь книги, а также встречаться со своими друзьями в одном из городских кафе. Ему даже выделили помощника-заключенного, чуть старше его по возрасту, по имени Моше Пьяде, кстати, тоже коммуниста, вошедшего затем в круг его ближайших друзей и коллег (более чем на тридцать лет).

Пьяде был белградский еврей, небольшого роста, морщинистый, неряшливый человечек с круглыми совиными очками и вечными жалобами, за которыми, однако, скрывались редкое мужество и удивительное чувство юмора. Будучи от природы склонным к буквоедству и философским умствованиям, Моше Пьяде упивался марксистской теорией и пытался заинтересовать ею Тито. И хотя сам Тито впоследствии сравнивал свое пребывание в Лепоглаве с учебой в университете, он никогда особенно не забивал себе голову марксистской соцлитературой, за исключением знакомства с такими хрестоматийными текстами, как «Коммунистический манифест», и практических указаний о том, как быстрее захватить власть, вроде ленинской «Что делать?».

Что касается Моше Пьяде, то у него, кроме профессии заключенного, имелась еще одна, а именно – художника, работавшего в стиле импрессионистов. Сей живописец создал несколько портретов своих товарищей по тюремному заключению, в том числе и портрет Тито.

Пока Тито находился в тюрьме, его жена Пелагея вернулась домой в Россию, где полюбила другого мужчину, а сына Жарко бросила, оставив скитаться по детским домам. По мнению Джиласа, неверность жены глубоко задела Тито, но в те дни партия косо смотрела на подобные проявления «буржуазных чувств». И хотя по выходе из тюрьмы не было такой женщины, которая ожидала бы Тито, он все равно, оказавшись на свободе, первым делом купил себе новый модный костюм.

За время, проведенное Тито в тюрьме, то есть с ноября 1928 по март 1934 года, весь мир оказался ввергнутым в кризис. Крах на Уолл-стрит привел к экономической депрессии, массовой безработице, утрате уверенности в жизнеспособности капиталистической системы и приходу к власти президента Ф. Д. Рузвельта.

В Советском Союзе Сталин активно проводил коллективизацию, что привело к ликвидации более чем десяти миллионов крестьян и массовым депортациям в «архипелаг ГУЛАГ».

В Германии Адольф Гитлер, победив на всеобщих выборах, приступил к строительству Третьего рейха. Заявление Гитлера о его намерении разорвать в клочки Версальский договор представило реальную угрозу небольшим европейским странам.

В феврале 1934 года Югославия, вместе с Румынией, Грецией и Турцией, образовала Балканскую Антанту с целью защиты своих границ от любого потенциального агрессора.

Югославия ожидала от Франции – своей бывшей союзницы по войне, что та предложит ей защиту от таких стран, как Италия, Венгрия и Болгария. В июне 1934 года французское правительство пригласило короля Александра прибыть с государственным визитом осенью-зимой того же года.

После нескольких лет откровенной диктатуры король Александр в 1931 году наконец ввел в действие новую конституцию, в которой политикам отводилась некая парламентская роль. Королю не терпелось переманить к себе в союзники вечно недовольных хорватов, и он даже предложил своеобразный компромисс лидеру крестьянской партии Влитко Мачеку, сменившему на этом посту убитого Радича. Король Александр был также не на шутку обеспокоен возросшими националистическими, антисербскими настроениями хорватской католической церкви, представленной новым архиепископом Сараева Иваном Шаричем. В свое время его стихи подогревали межнациональную рознь после роковых выстрелов 1914 года.

Когда в 1934 году умер архиепископ Загреба, король Александр потребовал, чтобы преемником покойного стал А. Степинац, то есть один из хорватов, во время войны сражавшихся в составе югославских легионов. И хотя Степинац еще не успел превратиться в зашоренного хорватского националиста, каким он стал во время второй мировой войны, в нем уже начал давать о себе знать пуританский фанатизм.

Новый архиепископ свел воедино под эгидой католической церкви всех тех, кто сражался с такими происками мирового зла, как коммунизм, либерализм, отделение школы от церкви, разрешение разводов, богохульство, прелюбодеяние и, прежде всего, так называемая «белая чума», под которой понимались все виды контроля над рождаемостью, начиная с абортов и кончая прерванным половым актом. В своей озабоченности половой моралью Степинац осуждал даже такие занятия, как совместное купание и принятие солнечных ванн на далматинских пляжах. Враждебность Степинаца по отношению к Советскому Союзу находила свое выражение на страницах полуофициального еженедельника «Katolicki List», содержание которого он держал под контролем и лично назначал редактора. Биограф Степинаца, Стелла Александр, вспоминает:

Она цитирует статью о Советском Союзе, написанную в 1935 году, в которой речь идет о главенствующей роли в дипломатии, коммерции и правительстве таких личностей, как «еврей Радек» и «еврей Литвинов»:

Когда архиепископ Степинац в 1934 году отправился в Белград, чтобы принести клятву верности королю Александру, он говорил как от имени хорватского народа, так и от имени церкви:

Эта жалоба – не что иное, как типичное отражение недовольства, накопившегося в душах хорватов, и в особенности их возмущения якобы имевшей место дискриминацией при приеме на гражданскую службу, в армию, полицию, систему образования, на железную дорогу и почтовую службу.

Р. У. Сетон-Уотсон, в целом сочувственно относившийся к требованиям хорватов, называл эту нацию самой склочной среди славян. В своей книге «Черная овца и Серый сокол» другая британская наблюдательница, Ребекка Уэст, приводит длинные рассуждения о характере хорватов еще со времен Византийской империи. При этом она пытается объяснить, почему хорваты так часто ведут разговор на повышенных тонах. Как нам кажется, эти авторы не замечают, что сербы не в меньшей степени склонны драть глотки даже тогда, когда дело не стоит и выеденного яйца.

Те обиды, что хорваты затаили на сербов, прорвались наружу 7 октября 1934 года, когда в Марселе от рук усташского террориста пал король Александр, прибывший во Францию с официальным визитом. Поскольку Анте Павелич, организатор убийства, жил в Италии, а сами усташские бандиты пользовались финансовой поддержкой и покровительством со стороны Германии, Венгрии и Болгарии, вполне естественно, что убийство в Марселе привело к опасной конфронтации между этими государствами и Балканской Антантой, которую также поддерживали Британия и Франция.

Спустя лишь двадцать лет после сараевского убийства ссора среди южных славян поставила Европу на грань новой мировой войны. Правда, на этот раз пострадавшей стороной было белградское правительство, и оно повело себя сдержанно и с чувством собственного достоинства, чем заслужило благодарность остальной Европы.

Представитель Германии на похоронах короля Александра, рейхсмаршал Герман Геринг, остался доволен оказанным ему приемом и с восхищением отзывался о сербах, проявивших завидное упорство, сражаясь против немцев в годы первой мировой войны.

Брат Александра князь Павел был назначен регентом при юном короле Петре.

Когда до Тито дошла весть об убийстве Александра, он находился в Словении. Выйдя из тюрьмы, он целиком посвятил себя партийной работе и был подотчетен Центральному комитету в изгнании в Вене. Тито жил, переезжая с места на место по поддельным удостоверениям личности и паспортам. Именно в это время он стал известен как Тито; кстати, это ими широко распространено в Загорье.

На партийной сходке возле Любляны Тито впервые познакомился с молодым словенским учителем Эдвардом Карделем, который позднее стал одним из трех его самых близких друзей и соратников. В очках, с вечно перемазанными в чернилах пальцами и в мешковатой одежде, Кардель являл собой тип серьезного провинциального социалиста. Он не только привнес в марксистскую диалектику долю профессионального педантизма, но ему также были свойственны храбрость, упорство и верность.

В рядах любой другой коммунистической партии он превратился бы в безликого функционера, однако под влиянием Тито расцвел талант Карделя как политика. И хотя за Карделем закрепилась репутация резкого и угрюмого человека, среди других коммунистических лидеров он пользовался популярностью, а Тито неизменно относился к нему как к самому надежному своему представителю.

Вскоре после покушения на короля Александра Тито получил от Центрального комитета распоряжение приехать в Вену, после чего ему предстояло отправиться в Москву, для работы в представительстве Коминтерна, где ему пригодились бы его знания русского и немецкого.

Пограничные власти Югославии были предупреждены о попытках подозрительных личностей пересечь границу, однако Тито и здесь повезло. Одна австрийская женщина попросила его подержать ее ребенка, и когда тот описался у него на коленях, пограничников это так позабавило, что они даже не проверили его документы. Через несколько недель Тито едва не попал в лапы австрийской полиции. Однако, несомненно, он отдавал себе отчет в том, что наибольшая опасность ожидала его в Москве. В это время там уже вовсю шли чистки коммунистической партии и имели место первые процессы над «врагами народа»[96].

Тито впервые за четырнадцать лет снова оказался в России. Москва же для него вообще была в новинку. Он не предпринимал никаких попыток вернуть к себе жену Пелагею и жил спартанской и, по всей вероятности, безбрачной жизнью в гостинице «Люкс» на улице Горького. «Привыкнув к одиночеству тюремной кафедры, я мало ходил по Москве», – вспоминал позже Тито. Единственными его друзьями в то время были товарищи по Коминтерну, такие, как Эдвард Кардель и Георгий Димитров – лидер Болгарской коммунистической партии.

Находясь в Москве и посетив Уральский регион, Тито заметил, что в России дела принимают не тот оборот:

Впоследствии (во время чисток) сгинуло несколько сот югославских коммунистов, в том числе и предшественник Тито на посту Генерального секретаря компартии Югославии Милан Горкич. И хотя Тито поднялся к вершинам власти, постоянно соревнуясь с такими людьми, как Горкич, однако не в его привычках было отправлять на смерть невинных людей, кстати, в недавних исследованиях не было опубликовано никаких свидетельств на сей счет[98]. Вполне возможно, что от русских не ускользнули организаторские способности Тито и его равнодушие к идеологическим дискуссиям.

С 1935 по 1940 год, когда он, наконец, утвердился на посту секретаря Югославской компартии, Тито работал агентом Коминтерна в Югославии, Австрии и Франции, где занимался отправкой в Испанию добровольцев.

Когда же Центральный Комитет Югославской компартии переехал из Вены в Париж, Тито поселился в Латинском квартале. Он любил прогуливаться по кладбищу Пер-Лашез, на котором обрели покой расстрелянные в 1871 году коммунары.

Временно исполняя в 1937-1940 гг. обязанности секретаря Югославской компартии, Тито сначала перевел ее Центральный Комитет из Парижа в Загреб, после чего взялся за воспитание юной, послушной ему смены. И хотя Тито на словах следовал марксистским принципам, в первую очередь он судил о человеке по его характеру:

Требования, предъявляемые к югославскому коммунисту, чем-то удивительно напоминают те, что предъявлялись английскому бойскауту.

Примерно в 1937 году Тито повстречался с Александром Ранковичем, сербом по национальности, происходившим из района Шумадии, на удивление спокойным и даже излишне сдержанным человеком.

Подобно Карделю, он прошел через многолетнее заключение и пытки, но так и не выдал своих друзей и товарищей по партии. Кроме безжалостности и решимости, Ранковичу была свойственна редкая изворотливость, которая впоследствии как нельзя лучше пригодилась ему на постах главы полиции и министра внутренних дел. В отличие от большинства тех, кого влечет подобного вида работа, он не был жесток или мстителен по натуре, и поэтому югославы никогда не считали его палачом. Ранкович был предан Тито и знал, как в случае чего смягчить его гнев или развеять депрессию.

Выбрав себе в помощники Карделя и Ранковича, Тито в качестве своего третьего соратника избрал человека, чей талант граничил с гениальностью, – молодого черногорца Милована Джиласа, которому впоследствии вместе с Солженицыным выпала роль могильщика марксизма. Когда Тито впервые встретился с ним в 1937 году, Джилас – романтик и черногорец до мозга костей – являл собой тип задиристого, бесстрашного, несгибаемого коммуниста. Почти мгновенно он занял место третьего и самого молодого из соратников Тито.

Позднее, уже находясь в рядах партизан, он проявил завидное мужество, затем возглавил борьбу со Сталиным и, наконец, восстал, попал в опалу и был заточен в тюрьму. Более чем кто-либо другой Джилас видел в Тито сочетание друга, старшего брата, любимого дяди, героя, возглавившего народ на борьбу; неудивительно, что окончательный разрыв с Тито стал для него не только политической, но и личной трагедией. Тем не менее Джилас продолжал писать свои мемуары, которые до сих пор остаются самым полным, самым честным и непредвзятым описанием жизни Тито и коммунистической Югославии.

Джилас познакомился с Тито в Загребе в начале 1937 года. Между ними завязался разговор о партийных делах. Джилас отметил про себя, что его собеседник сильная личность, но не умеет слушать. Уже в поезде, возвращаясь в Белград, Джилас снова и снова мысленно возвращался к этой встрече:

Все четыре лидера, как того и требовали партийные правила, были выходцами из крестьянских и рабочих семей. Однако основную поддержку коммунистическое движение черпало у сыновей и дочерей буржуазии в университетах Белграда и Загреба. Одна из самых ярких личностей в команде Тито, а также самый близкий к нему человек был именно такого благородного происхождения. Поскольку он погиб в годы второй мировой войны, теперь мало кто помнит его имя – Иво Лола Рибар, однако его непременно следует упомянуть как очередное доказательство умения Тито тонко подбирать окружение.

Хотя отец Иво, Иван Рибар, прочно стоял в политике на левых либеральных позициях, сам он восстал против всей «буржуазной» системы, целиком отдав себя коммунистической работе в стенах Белградского университета.

Джилас описывает, как Лола Рибар в 1937 году гневно клеймил старшего по возрасту товарища, обвиняя того в раскольничестве и антипартийной деятельности. Мы тотчас узнаем в нем типичного коммуниста, бывшего питомца частной привилегированной школы, каких немало в Оксфорде и Кембридже: «Рибар был молод годами и внешне. Он модно одевался и отличался буржуазными манерами. Я помню его привычку гасить недокуренные сигареты»[101].

К величайшему удивлению и, поначалу, к большой досаде тех своих соратников, что были куда более скромного происхождения, Тито ввел этого пижона в состав Центрального Комитета. О проницательности Тито говорит тот факт, что вскоре Лола Рибар стал самым любимым и уважаемым человеком в партии после Тито.

После очередного своего визита в Москву в 1939 году Тито был официально назначен Генеральным секретарем Компартии Югославии. Теперь он жил в Загребе с Гертой Хас, красивой и преданной делу партии студенткой смешанного славянско-немецкого происхождения. В начале 1941 года у них родился сын Александр-Мишо. Правда, к этому времени сердцем Тито уже завладела другая девушка, годившаяся ему в дочери. Она тоже была студенткой и коммунисткой и приехала в Загреб учиться на радиотелеграфистку. Звали ее Даворианка Паунович, но во время войны она больше была известна как Зденка. Даворианка была на редкость хороша собой, но жуткая эгоистка и скандалистка, и поэтому не пользовалась популярностью у других коммунистических лидеров, отдававших предпочтение храброй и доброй Герте. Тито же потерял из-за Зденки голову – возможно, в первую очередь из-за ее бьющей ключом сексуальности, и во время войны он сделал ее своей любовницей, радиотелеграфисткой и секретаршей.

Тито познакомился с Гертой и Зденкой, которых он позднее величал своими «гражданскими женами», в период между гитлеровским вторжением в Польшу и нападением нацистов на Югославию, то есть между сентябрем 1939 и апрелем 1941 года.

Перед тем как нам заняться рассмотрением катаклизмов 1941-1945 годов, имеет смысл порассуждать о той Югославии, что существовала в период между двумя мировыми войнами.

В свете дальнейших событий было бы упрощением утверждать, будто Югославия всегда представляла собой искусственное, нежизнеспособное «версальское государство», навязанное народам несведущими иностранцами. Мы с вами уже убедились в том, что Югославия отнюдь не детище Версальского договора и ее возникновение произошло вопреки желанию некоторых стран, подписавших этот договор. И хотя история той, первой Югославии полна всплесков недовольства и запятнана двумя покушениями, она, тем не менее, была довольно мирной по сравнению с тем, что творилось в эти годы в других странах.

Советский Союз, Германия, Австрия, Венгрия, Италия, Испания – все эти страны пали жертвами диктатуры и подавления гражданских свобод. В действительности же такие «версальские государства», как Польша, Чехословакия и Югославия, в этот период стали в Центральной Европе островками свободы и терпимости, окруженными со всех сторон фашистскими и коммунистическими режимами.

Трения между сербами и хорватами еще не достигли такой взрывоопасной остроты, как между англичанами и ирландцами.

Во время своих приездов в Югославию в тридцатые годы Ребекка Уэст видела примеры преследований и насилия, однако многое из увиденного было достойно восхищения. Мы знали, что коммунистов и усташей подвергали пыткам и бросали в тюрьмы, но ведь, с другой стороны, они при помощи терроризма пытались подорвать государственные устои. Имеем ли мы право судить о современном британском правительстве лишь по его отношению к ольстерским террористам?

Зарубежные друзья Югославии подчас в отчаянии разводили руками. Уже в 1921 году Р. У. Сетон-Уотсон писал, что сербские бюрократы переплюнули габсбургских, а сербский гнет не идет ни в какое сравнение с германским. В 1929 году из-под его пера вышел настоящий крик души:

Однако черед три года Сетон-Уотсон сумел разглядеть в Боснии-Герцеговине пример для будущего этого вечно кипящего региона Европы:

Сетон-уотсоновская мечта о мирной Боснии-Герцеговине угасла еще до кончины первой Югославии. В надежде решить проблему основных национальностей князь Павел добился согласия между лидером Хорватской крестьянской партии Влатко Мачеком и Драгишем Цветковичем, сербским политиком, сочувственно настроенным по отношению к несербам. Согласно «споразуму» хорваты получили полуавтономную провинцию во главе с губернатором, в то время как Мачек стал заместителем югославского премьера Цветковича.

В эту отдельную «Хорватию» также вошла и юго-западная часть Боснии-Герцеговины, где католики численно превосходили православных. «Споразум» также подразумевал, что остальная Босния остается под властью Белграда, то есть частью Сербии.

Это соглашение между сербами и хорватами было совершенно неприемлемо для мусульман, составлявших треть населения Боснии-Герцеговины, причем в ряде городов они имели численный перевес над христианами. Ну а поскольку они принадлежали к древней землевладельческой прослойке, то неудивительно, что мусульмане проявляли на селе большую политическую активность, чем христиане.

Вот почему попытка белградских и загребских политиков разрешить сербскохорватские противоречия за счет мусульман, стала провозвестницей кровавых событий 1941 и 1991 гг.

«Споразум» и подписанный ранее конкордат с Ватиканом стали частью усилий князя Павла объединить свой народ перед лицом угрозы со стороны соседей, имевших виды на югославскую территорию. Гитлеровская аннексия Австрии и оккупация Чехословакии, вслед за которыми в апреле 1941 года последовало вторжение Муссолини в Албанию, привели к тому, что Югославия могла оказаться следующей в этом печальном списке. Давая Хорватии автономию под крылом умеренной Крестьянской партии, князь Павел надеялся тем самым устранить угрозу усташского террора, пользовавшегося поддержкой Италии, Германии, Венгрии и Болгарии.

После того как Гитлер положил к своим ногам большую часть Северной Европы, а Советский Союз аннексировал Восточную Польшу, часть Финляндии и Румынии, а также три балтийских государства, Югославия начала все сильнее ощущать свою изоляцию и неуверенность в будущем. И хотя князь Павел и большинство югославов в своих симпатиях склонились к Британии, обыкновенная осмотрительность требовала в первую очередь добрых отношений со странами «оси».

В начале 1941 года Гитлер с головой ушел в подготовку плана «Барбаросса», нацеленного на разгром его бывшего союзника – Советской России, и поэтому в его намерения не входило отвлекать силы на балканскую войну. Причины, почему Гитлер все-таки обратил свой взор на Балканы, не имеют к Югославии никакого отношения.

28 октября 1940 года союзник Гитлера Муссолини воспользовался Албанией в качестве плацдарма для непродуманного скоропалительного вторжения в Грецию, откуда вскоре был вынужден отступить и позвать на помощь Германию.

В декабре 1940 года Гитлер отдал распоряжение оккупировать Грецию, прежде чем в мае 1941 года приступить к осуществлению плана «Барбаросса». Для проведения обеих этих операций его армиям предстояло пройти сквозь Румынию и Болгарию, для чего ему требовалось молчаливое согласие Югославии.

В феврале 1941 года Гитлер вызвал к себе в Берхтесгаден югославского премьера и министра иностранных дел, где применил к ним столь типичную для него тактику.

Поддавшись его нажиму, Югославия вместе с Румынией и Болгарией подписали 25 марта трехсторонний пакт, уверенные в том, что Германия не станет покушаться на их суверенитет, а также требовать военной помощи или же беспрепятственного прохождения войск вермахта. Здравый смысл, осмотрительность и инстинкт самосохранения требовали принятия этого пакта, но, как мы знаем, эти качества нетипичны для сербов. Сербским ответом на угрозу, особенно произнесенную по-немецки, неизменно бывал заносчивый вызов.

В день подписания пакта патриарх сербской православной церкви Гаврило Дожич выразил протест князю Павлу, а затем выступил по белградскому радио с призывом ко всем сербам теснее сплотиться вокруг веры. Его обращение передавалось не из Загреба, а из Любляны.

27 марта, то есть в еще один из роковых дней в югославском календаре, группа младших офицеров армии и ВВС организовала в Белграде государственный переворот, сместив князя Павла и посадив на его место юного короля Петра.

Как только новое правительство формально аннулировало трехсторонний пакт, Белград запрудили многочисленные толпы: демократы скандировали лозунги в поддержку Британии, били камнями окна в германском туристическом агентстве, которое, между прочим, одновременно служило штабом гестапо, и разорвали в итоге флаг со свастикой.

В Лондоне Уинстон Черчилль заявил: «Сегодня Югославия вновь обрела свою душу».

Его похвала еще сильнее подогрела в сербах ликование и национальную гордость. Тем не менее в Загребе архиепископ Степинац 27 марта написал в своем дневнике следующее:

В Риме Муссолини с радостью воспринял известие о перевороте, поскольку это давало ему шанс уничтожить Югославию и отхватить себе часть ее территории в Словении и Далмации. Муссолини сравнивал этот взрыв недовольства «несгибаемых» сербов с выстрелами в Сараеве, повлекшими за собой первую мировую войну[105].

В Берлине Гитлер поначалу отказывался верить известиям о перевороте и оскорблениях, нанесенных германскому флагу. Поначалу он воспринял все как чью-то злую шутку. Затем сомнения уступили место вспышке негодования. Гитлер приказал подвергнуть Белград массированной бомбардировке, дабы «иссечь сербскую язву», после чего приступить к вторжению в страну из Австрии и Болгарии.

На протяжении девяти последних мирных дней югославы, похоже, не понимали нависшей над ними угрозы. Даже Тито, который, узнав о перевороте, тотчас ринулся в Белград, вернулся в Загреб в полной уверенности, что самое худшее позади. Новый премьер-министр генерал Душан Симович назначил на 6 апреля, день православного Вербного воскресенья, свадьбу своей дочери. Коммунисты также с нетерпением ожидали наступления этого воскресенья, поскольку на эту дату приходилось подписание нового советско-югославского пакта.

Рано утром 6 апреля улицы Белграда были запружены толпами верующих, направлявшихся на службу, и тех, кто спешил на рынок за покупками. Незадолго до семи часов над городом пронеслась первая волна немецких бомбардировщиков, держа курс на военный аэродром, системы противовоздушной обороны и пожарную часть. Над городом взметнулись языки пламени и клубы дыма. Бомбардировщики «Штукас» на бреющем полете проносились прямо над крышами домов, превращая в руины жилые кварталы, больницы, церкви, школы. Под этим варварским налетом погибла Национальная библиотека с ее бесценной коллекцией средневековых манускриптов.

В книге «Тито рассказывает» журналист Владимир Дедиер, прошедший сквозь гражданскую войну в Испании, описывает разрушения своего родного города:

Через четыре часа после начала бомбардировки Тито, который находился в Загребе, услышал новости по германскому радио – радио Белграда молчало. Тито тотчас бросился в центр города, миновал штаб-квартиру Хорватской крестьянской партии – там он услышал, как охрана здания не скрывала своей радости по поводу германского вторжения.

Немецкие танки вошли в Загреб 10 апреля, через два дня они уже были в Белграде, в то время итальянские соединения наступали вдоль побережья. Юный король Петр и члены кабинета бежали в Боснию, оттуда в Черногорию и, наконец, 12 апреля вылетели в Иерусалим.

Тито связывает поведение короля с поведением его деда, который присоединился к отступлению своих войск через Албанию, а затем делает еще один злой выпад:

И хотя Тито и его коммунистическая партия были не причастны к перевороту 27 марта, он пытался взять на себя часть заслуг за задержку в осуществлении плана «Барбаросса»:

В настоящее время некоторые историки не согласны с тем, будто югославский инцидент испортил Гитлеру его план вторжения в Россию. Однако факт остается фактом. Операция, запланированная на май, была заморожена до 22 июня, в результате чего германская армия в конечном итоге увязла на подступах к Москве и Ленинграду в самые лютые морозы.

Покорив Югославию, Германия приступила к перекрою ее границ. Третий рейх отхватил себе Северную Словению, в то время как Италии достались ее южная часть, Далматинское побережье и Черногория. Зависимая от Италии Албания получила округ Косово. Болгария «возвратила» себе части Фракии и Македонии, отошедшие после Второй Балканской войны 1913 года Греции и Сербии. Венгрия прибрала к рукам плодородные земли Воеводины. Все, что осталось от Сербии, попало в распоряжение Верховного командования вермахта, которое не собиралось с ней особо церемониться.

Внутренние районы Хорватии, Славония и Срем (между реками Савой и Дравой), те части Далмации, что не перешли к итальянцам, и целиком вся Босния-Герцеговина 10 апреля были провозглашены Независимым Хорватским Государством (Nezavisna Drzava Hrvatske), НХГ, под властью лидера усташей – «поглавника» Анте Павелича.