Исколотое тело

Глава XII. История викария

Когда Флеминг вернулся в Килби-Сент-Бенедикт, голова у него шла кругом. Конечно, любой детектив привыкает выслушивать ложь и лжецов. Это является частью ежедневной рутины. Но в этом случае Флемингу казалось, что дело становилось немного запутанным. Казалось, что каждый либо лжет, либо что-то утаивает. Последнее дополнение в этом спектакле было потрясающе правдоподобным. Но был ли Лоуренс лжецом, или он говорил правду? Если верно последнее, то Мандулян, по меньшей мере, утаивал правду. Если же первое, то он был самым способным обманщиком, которого когда-либо встречал Флеминг. Было очень сложно поверить в то, что каждое слово в этой истории не соответствует действительности, что в ней не было ни слова правды. Его версия насчет фрагментов письма была интересной. В письме все указывало на то, что Лоуренс согласился на встречу с кем-то в половину одиннадцатого в один из вечеров. Но ни имя, ни конкретный вечер не были известны. Да, это было интересно, весьма интересно. И еще история о виски с подмешанным наркотиком. Если бы это было правдой…

Флеминг, откинувшись в автомобиле, который возвращал его в Килби, закрыл глаза и представил, что каждое слово, сказанное ему Лоуренсом — правда. Мандулян и Лоуренс оба выпили виски с наркотиком, подмешанным туда кем-то, кто наверняка знал, что Мандулян в тот вечер решит выпить, но мог и не знать, что Лоуренс будет там. Поэтому предположение Лоуренса, что Мандулян сам намеренно одурманил себя, чтобы дать сообщнику выполнить всю работу, казалось неправдоподобным. Это возможно, но притянуто за уши. Флеминг предпочел другой вариант: кто-то намеренно одурманил Мандуляна и непреднамеренно — Лоуренса. Для какой цели человек, который знал, что Мандулян будет пить виски, подмешал туда наркотик? Чтобы встретиться с Перитоном в поместье. Потому что если не в поместье, то зачем тогда было одурманивать Мандуляна?

Кто знал, что Перитон будет в поместье тем вечером? Человек, который знал, что Перитон приходил в поместье почти каждую ночь. Человек, которому Перитон весело крикнул вслед из окна своего коттеджа: «Все равно я приду сегодня». Человек, у которого в субботу утром произошла бурная ссора с Перитоном, закончившаяся разрывом помолвки с ним. Человек с эксцентричным, томным, страстным, восточным темпераментом. Тут Флеминг открыл глаза и ударил по мягкому сиденью автомобиля рядом. «Черт возьми, — воскликнул он, — она не разрывала помолвку с ним тем утром. Она сказала: «Прощай, дуралей», — а так помолвки не разрывают».

Флеминг был самым стойким приверженцем здравомыслия. Если теория, казалось бы, была абсолютно совершенной, если она соответствовала всем фактам, если она отвечала на все вопросы, но все-таки противоречила здравому смыслу, Флеминг инстинктивно сомневался в ней. И это был хороший пример тому: теория, что Дидо Мандулян одурманила наркотиком своего отца, чтобы иметь свободу действий тем воскресным вечером, безнадежно рушилась под напором инстинктивного здравого смысла Флеминга. Эта теория не согласовывалась с роковыми словами «Прощай, дуралей», и поэтому он отверг ее и решил больше не предаваться теориям, пока еще раз не поговорит с миллионером.

Он отправился в усадьбу и был приглашен в кабинет Мандуляна. Флемингу сразу показалось, что крупный армянин очень насторожен, что его самообладание несколько чересчур бросалось в глаза, а его действия казались слишком продуманными.

— Я был у вашего человека, Шустера, — начал инспектор, — и он не отрицал, но и не признал предположение, что вы когда-то его знали. С другой стороны, он рассказал мне странную историю — что он пришел сюда в воскресенье вечером; что оказался под воздействием наркотиков — как, кстати, и вы; что вы отдали ему все шесть тысяч фунтов, за исключением тридцати, в фунтовых банкнотах в обмен на три письма; что он пролежал на диване до четверти второго в ночь на понедельник, а затем ушел, оставив вас спящим на другом диване. Вот, вкратце, его история.

Во время этого рассказа господин Мандулян все больше и больше подавался вперед, с открытым ртом. В конце концов, он глубоко вздохнул и сухо сказал:

— О! Так вот что он говорит, вот как?

— Да. У вас есть какие-то замечания к этому рассказу?

— Какие-то замечания? — пробормотал Мандулян, поглаживая черную бороду и пристально глядя на Флеминга из-под тяжелых бровей. — Какие-то замечания? Да, если подумать, они у меня есть. И первое — то, что в этой истории нет ни слова правды. Я ничего не знаю об этом человеке, кроме того, что рассказал вам. Его три письма, то, что я заплатил ему шесть тысяч фунтов, его визит сюда той ночью, наркотик в виски — все это просто одна сплошная ложь. Ни единого слова правды. Истинная правда насчет всего этого очевидна, не так ли?

Он умолк, но так как Флеминг не ответил, продолжил:

— Да, теперь это становится все более очевидным, не так ли? Его история на самом деле сплошная ложь; если ее слегка изменить, то она будет куда ближе к истине. Шустер не приходил сюда шантажировать меня, он приходил шантажировать Перитона. Должно быть, он был посредником в этом дельце Перитона с хористкой, о котором я рассказал вам. У Шустера были письма, но это были письма Перитона, а не мои. Я дал или, скорее, одолжил Перитону деньги, как я уже говорил вам, чтобы он мог свободно жениться на моей Дидо. Перитон передал деньги Шустеру и… — он остановился.

— Продолжайте, — сказал Флеминг. — Что произошло потом?

— А! Тут моя версия подходит к концу. Я предполагаю, что между ними произошла некая ссора, которая вылилась в борьбу, и Шустер убил Перитона в порядке самообороны.

— Возможно, — задумчиво ответил Флеминг, — возможно. А после того, как Шустер убил Перитона, он приступил к проработке поддельного алиби для себя; и, поразмыслив несколько дней, он решил, что лучшее алиби, которое можно придумать, — то, которое заставит от него утверждать, что с половины одиннадцатого до четверти второго он лежал одурманенным на одном диване, в то время как вы, также одурманенный, лежали на другом. Я в свое время слышал много вариантов алиби, и хороших, и посредственных. Но за всю свою жизнь мне никогда не встречалось столь плохого алиби.

— Да, оно неудачное, — охотно согласился Мандулян. — Но говорят, что преступники часто теряют голову после того, как совершают преступление, и не могут размышлять объективно и последовательно.

— Это правда, — признал Флеминг, а затем сменил тему: — Господин Мандулян, есть маленький момент в этом расследовании, который немало меня озадачил. Не могли бы вы пролить свет на него?

— Разумеется, если это в моих силах.

— Речь идет о вашей дочери и мистере Перитоне. В начале прошлой недели они были помолвлены и готовились к свадьбе, во всяком случае, неофициально. В течение недели Перитон пришел к вам и рассказал о тех компрометирующих письмах от хористки, и вы согласились дать — или одолжить — ему шесть тысяч фунтов, чтобы вернуть эти письма. Вы отправились в Лондон…

— В пятницу.

— …в пятницу, забрали из банка шесть тысяч и вернулись сюда. Но в то же время отношения между вашей дочерью и Перитоном приняли неожиданный поворот: в субботу утром, то есть после вашего возвращения с деньгами для Перитона, как заявляет ваша дочь, она отправилась в коттедж Перитона и разорвала помолвку. Тем не менее, она не сказала вам об этом, в результате чего в воскресенье во второй половине дня вы передали Перитону деньги. Он тоже не сказал об этом ни слова. Теперь, господин Мандулян, я признаюсь, что не вижу здесь никакого смысла, и практически единственным возможным объяснением является то, что помолвка не была разорвана в субботу утром. Можете ли вы что-то сказать мне по этому поводу?

Господин Мандулян внимательно обдумал этот вопрос, прежде чем ответить, и, наконец, сказал:

— Вы знаете, что из себя представляют девушки. Возможно, она поссорилась с ним и даже могла пригрозить разорвать помолвку, но я не сомневаюсь, что она не намеревалась предпринимать ничего, что нельзя было бы изменить. Конечно, она бы сказала мне, если бы это было так.

— Это именно то, что я имел в виду, — сказал Флеминг, — и сразу по нескольким причинам я рад тому, что ваше мнение совпадает с моим. Видите ли, — добродушно продолжил он, — говоря профессионально, я хотел бы исключить из дела посторонние мотивы. Если Перитон бросил вашу дочь, то это дало бы ей абсолютно достаточный мотив для убийства на почве ревности.

Глаза Флеминга пристально наблюдали за миллионером, и он мог бы поклясться, что проблеск какой-то эмоции отразился на его лице, но Мандулян хорошо себя контролировал, и этот проблеск почти тут же исчез.

— Но, — продолжил Флеминг, — если мы смогли убедиться, что она не ссорились с ним, во всяком случае, серьезно, тогда, разумеется, этот мотив сразу отпадает.

Мандулян встал и прошелся туда-сюда по комнате.

— Она не могла поссориться с ним всерьез, Флеминг, — сказал он. — Тогда бы она пришла прямо ко мне. Она всегда приходит прямо ко мне насчет всего. Это совершенно не в ее характере — скрывать что-то от меня, да и от любого, на самом деле. Она открыта и откровенна. Она бы вернулась сюда из коттеджа Перитона и сказала бы: «Папа, все кончено».

— Именно так, — согласился Флеминг и добавил про себя: «Вы, кажется, вдруг чрезвычайно заинтересовались этой новой теорией, приятель». Вслух он продолжил, медленно, подбирая слова: — Конечно, если это была размолвка влюбленных, то это списывает со счетов возможный мотив у вашей дочери — если он у нее вообще был, так сказать, — но в то же время это почти наверняка доказывает, что Перитон приходил сюда в субботу поздно вечером, как и намеревался утром.

На этот раз на лице миллионера не появилось ни проблеска эмоций, разве что ускорилось дыхание и проявились общие признаки нервозности, которые всегда выдают преступников, когда они понимают, что преследователи на верном пути. Но господин Мандулян прекратил свое хождение и застыл, как бородатый ассирийский сфинкс посреди комнаты. Он не шевелился и не моргал. Флеминг намеренно смотрел в пол и задумчиво продолжил:

— Да, он сказал, что придет в субботу, и, вероятно, сделал это.

Господин Мандулян ответил тихо, как можно более непринужденно и естественно:

— О нет, он не пришел к ужину в субботу.

— Я не имел в виду ужин, — мягко ответил Флеминг. — Я имел в виду, что он пришел позже — намного позже.

— Правильно ли я понял, мистер Флеминг, — холодно сказал Мандулян, — вы намекаете на мое бесчестье, как отца?

— Я думаю, — ответил Флеминг, — что будет лучше, если мы закончим этот разговор в присутствии вашей дочери.

После минутного колебания хозяин позвонил, и они в молчании дождались прихода Дидо Мандулян.

— Боюсь, мисс Мандулян, у меня есть еще вопросы, — сказал инспектор, выдвигая вперед стул.

Девушка пожала плечами и молча села.

— Во-первых, как звали хористку?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Хористку?

Мандулян вмешался.

— Вы имеете в виду ту, от которой я помог откупиться Перитону?

— Да.

— А, та, — апатично сказала Дидо. — Я не знаю. Я никогда не слышала ее имени.

— А вы, сэр?

— Нет. Перитон никогда не говорил нам этого.

— Понимаю. И вы действительно порвали с Перитоном в субботу утром?

Мандулян снова вмешался, легко и естественно.

— Да, Дидо, мистер Флеминг и я размышляли, не было ли это просто размолвкой влюбленных, которая ничего не значит.

Тут не было никаких сомнений: отец подавал дочери знак.

Однако Дидо его не заметила и сказала:

— Это был окончательный разрыв. Я порвала с ним.

— Если только все это не было иначе, — воскликнул Мандулян, и Дидо спросила скучающим тоном:

— Что ты имеешь в виду?

— Ваш отец подразумевает, что если вы, скажем так, порвали с мистером Перитоном, то все в порядке. Если же мистер Перитон… хм… порвал с вами… — Флеминг не окончил фразы, и отец снова подал дочери знак:

— Если это был окончательный разрыв, моя дорогая, надеюсь, ты дала бедняге отставку быстро. Для мужчины неприятно быть отвергнутым.

На этот раз дочь безошибочно ответила на знак.

— Я была мягка, насколько это было возможно.

— Но, конечно, — продолжил отец, — если разрыв был окончательным, как ты говоришь, то не могло быть и речи о том, чтобы увидеться с ним снова.

— Разумеется.

— Вы с ним больше ни разу не виделись? — спросил Флеминг.

— Ни разу.

— И в субботу, поздно вечером?

— Нет.

— Но вы не сказали отцу о том, что ваша помолвка была расторгнута. Довольно странно, что вы этого не сделали.

— В субботу отец весь день был на охоте. Я хотела сказать ему об этом после ужина, но он устал и рано отправился спать. На следующее утро я не видела его до обеда. Потом я рассказала ему.

— Нет, дорогая, — сказал Мандулян, — ты не сказала мне.

— О, что ж, тогда я забыла об этом.

— Забыли об этом? — спросил Флеминг. — Хотя вы знали, что ваш отец намеревается передать Перитону значительную сумму денег, чтобы тот вышел из затруднительного положения и смог жениться на вас?

— Я не знала. Я имею в виду, я не знала, что он собирается передать Перитону деньги в тот день.

— Понимаю, — быстро сказал Флеминг. — Что ж, я больше не стану вас беспокоить. Я сожалею, что пришлось задать так много вопросов, но вы знаете, что это такое. Вся наша жизнь состоит в том, чтобы задавать вопросы и пытаться получить ответы.

Он поклонился, быстро отправился в «Тише воды» и вызвал Мэйтленда.

— Быстро возьмите блокнот, запишите это! — воскликнул Флеминг, как только вошел сержант. — Я приму ваши отчеты потом. Но мы должны записать это, пока впечатления свежи. Примечания к разговору с Теодором и Дидо Мандулян.

1. Дидо ничего не знает о хористке и никогда не слышала о ней, пока Мандулян о ней не заговорил.

2. Мандулян не знает имени хористки.

3. Мандулян думает либо (а) что его дочь совершила убийство, либо (б) что у нее были мотив и возможность сделать это и (в) что если бы у нее были мотив и возможность, она почти наверняка сделала бы это.

4. Дидо солгала, когда она сказала, что ссора была окончательной, потому что она назвала Перитона «дуралеем» в конце разговора, но я не знаю, почему она лжет.

В воскресенье она сказала отцу о том, что разорвала помолвку и, следовательно, либо (а) Мандулян лжет, говоря, что дал Перитону деньги днем, либо (б) он дал ему деньги, но не для таинственной, почти мифической хористки.

— Вы все записали?

— Да, сэр.

— Очень хорошо, Мэйтленд. Вы видите, что мы имеем — веселенький запутанный клубок. Единственное, в чем я абсолютно убежден, это в том, что Мандуляны лгут. Имейте в виду, я не говорю, что они совершили убийство. Но я утверждаю, что они лгут. А теперь расскажите, что выяснили вы.

— Я был очень занят, сэр, но не обнаружил ничего действительно важного. Следов нет, сэр. Ни единого.

— Что ж, — добродушно ответил инспектор, — насколько я помню, большая часть заданий, которые я вам дал, должны были быть выполнены посредством телефонных разговоров, и тут не много возможностей для обнаружения следов.

— Это верно, сэр, — признал сержант Мэйтленд, слегка покраснев и открыв свою записную книжку. — Мне продолжать, сэр?

— Продолжайте.

— Что ж, сэр, в первую очередь — не обнаружилось никаких отпечатков пальцев на обрывках бумаги, но обнаружился четкий отпечаток большого пальца на рукоятке ножа.

— Несмотря на то, что он побывал в воде?

— Несмотря на то, что он побывал в воде, сэр. Этот отпечаток большого пальца идентичен отпечатку заключенного, Джона Лоуренса.

— А! — сказал Флеминг задумчиво. — Это интересно. Продолжай.

— Отчет о прошлом господина Мандуляна. Господин Мандулян сколотил свое состояние на общей торговле в Малой Азии в довоенное время. Он очень поспешно оставил страну в конце 1912 года и отправился в Париж, а затем в Лондон. Во время войны он сперва заработал много денег на поставках вооружения, а позже присоединился к Министерству обороны и блокады Средиземноморского региона, где его знакомство с Левантом высоко ценилось. После войны он вернулся к активной предпринимательской деятельности и снова стал председателем торгового банка «Мандулян Бразерс». Против него нет ничего с тех пор, как он приехал в Англию, но есть много довольно компрометирующих историй в начале его карьеры.

— Безусловно, — пробормотал Флеминг. — Охотно верю в это.

— О нем говорят, — монотонно продолжил Мэйтленд, — что он был способен на любое безрассудство или махинации, чтобы получить то, что он хотел, но со времени его прибытия в Англию его поведение было безупречным.

— Безусловно, — снова пробормотал Флеминг. — Другими словами, в высшей степени подвержен шантажу.

— Отчет о мисс Дидо Мандулян. У нее много друзей, по крайней мере четыре раза была помолвлена. Помимо этого ничего особенного.

Характеристика Палмера от полковника Хантера. Дважды осужден мировым судом за браконьерство. Больше за ним не числится никаких провинностей. Человек, который сторонится людей и не любит входить в столкновение с законом.

Военное прошлое Перитона. Активный пацифист; в 1914 году присоединился к организации международно-правовой защиты; выступления на Трафальгарской площади против милитаризма; арестован за сопротивление полицейскому на Вулвич Арсенал в октябре 1914 года, приговорен условно; выступил на митинге 24 октября 1914 года, митинг был разогнан полицией; Перитон арестован и приговорен к тридцати дням заключения; по освобождении отправился в Глазго агитировать против производства боеприпасов; внезапно передумал и вместо этого присоединился к Хайлендской легкой пехоте в качестве рядового. Получил офицерский чин в августе 1915 года; ранен под Контальмезоном, 14 июля 1916; Военный Крест за захват Маметц Вуд, 6 июля 1916 года; вернулся во Францию ​​в звании капитана в апреле 1917 года; орден «За боевые заслуги» за захват пункта Верховного главнокомандования, 31 июля 1917 года; ранен под Лангемарком 4 октября 1917 года; вернулся во Францию ​​21 февраля 1918 года; отказался от ордена «За боевые заслуги» за атаку на Камбре 29 сентября 1918 года; ушел в отставку в звании майора, 1 января 1919 года.

— Что за странная история, — прокомментировал Флеминг, пока Мэйтленд переводил дыхание перед следующей частью отчета.

— Военное прошлое Шустера. Мало что известно об этом человеке до 21 июля 1918 года, когда он прибыл в Лондон из Испании и объявил, что наткнулся на следы немецко-австрийско-турецкой шпионской сети в Леванте. Предоставленная им информация оказалась правдивой, и впоследствии он получил звание Кавалера Ордена Британской империи и пост в отделе контрразведки. Он достиг поразительных результатов в этом отделе. После войны выяснилось, что он был главой организации, которую он разоблачил, и что все его данные, паспорт, документы, удостоверяющие личность, и прочее были поддельными. К этому времени он исчез. Был замечен в Эрзеруме в январе 1921 года, а затем в Ангоре в 1922 году. Считалось, что он, возможно, был англичанином, личность которого не удалось установить и который был заключен в тюрьму в 1922 году в Тифлисе за неизвестное преступление против советских законов. С 1922 года о нем не было сообщений.

— Итак, если Лоуренс — это Шустер, то старый Мандулян прав, — сказал инспектор. — Это очень интересно. Что-нибудь еще?

— Поиски второго ножа все еще ведутся.

Сержант Мэйтленд закрыл свою записную книжку, обтянул ее эластичной лентой и сел в ожидании дальнейших распоряжений.

— Спасибо, — сказал Флеминг. — Следующим заданием будет отслеживание телефонного звонка. Этот человек, Лоуренс, говорит, что в воскресенье утром до того, как было совершено убийство, ему позвонил Мандулян и сказал прийти в поместье тем вечером. Мандулян говорит, что у него с Лоуренсом не было никаких дел, что он никогда не говорил с ним, ничего не знал о нем. Вы посмотрите, есть ли что-то такое в истории Лоуренса? Я отправлюсь к священнику. И узнайте, может быть кто-то из слуг что-то заметил в воскресенье вечером.

Флеминг застал викария сидящим в кабинете и разговаривающим со священнослужителем, который оказался его преемником в приходе. Представив их, Холливелл с нетерпением повернулся к детективу.

— Вы пришли, чтобы сказать о моем освобождении? Я могу ехать? Я свободен отбыть?

Флеминг покачал головой.

— Я боюсь, нет, — сказал он. — Еще нет.

Нетерпение ушло с лица Холливелла, и единственное, что еще оживляло его — тусклые огоньки, тлеющие в его глазах. Его щеки побледнели и запали больше, чем когда-либо, и Флеминг был огорчен изменениями, которые в нем произошли. Даже его широкие плечи и грудь, казалось, ввалились. Он казался меньше ростом и более хрупким.

— Полагаю, вы пришли, чтобы задать еще вопросы, — устало сказал он. — Отлично. Задавайте.

Второй священник незаметно удалился и оставил их одних.

— Мистер Холливелл, — сказал Флеминг, — в прошлое воскресенье вечером вы вышли, как вы сказали, на долгую прогулку, бесцельно. В ходе этой прогулки вы поцарапали лоб о ежевичный куст. Вы помните, в какое время в тот вечер вы оцарапались? Это довольно важно.

— Нет, — равнодушно ответил Холливелл. — Я не помню. Я ничего не помню об этой прогулке.

— Кроме того, что вы шли бесцельно?

— Да.

— И в какой-то момент вы запутались в зарослях ежевики и оцарапали лоб?

— Да.

— Это все, что вы можете сказать мне?

— Это все.

— Будет вполне справедливо сказать вам кое-что, мистер Холливелл. Есть человек, который готов поклясться, что видел вас в половине одиннадцатого стоящим на каменном мосту сразу за воротами в поместье.

Викарий провел рукой по лбу и сказал:

— Возможно, я был там. Я действительно ничего не могу вспомнить. Все было настолько расплывчато и запутано.

— Мистер Холливелл, — сказал Флеминг уже более сурово, — так не годится, знаете ли. Это действительно ни в какие ворота не лезет. Как послушать ваше заявление — все что вы помните — это то, что вы бесцельно бродили и оцарапались о куст ежевики. Это вы помните четко. Но вы не можете вспомнить, действительно ли вы бродили по этому мосту в половине одиннадцатого. Попробуем снова. Начните с ежевики. Поблизости не так-то много ежевики — на мили и мили вокруг растет вереск. Думаю, вы могли ходить всю ночь и не встретить ни одного куста ежевики. Но, мистер Холливелл, — Флеминг постучал по столу указательным пальцем, — много ежевичных кустов растет в подлеске вокруг поместья.

Священник выглядел ужасно смущенным, но с минуту ничего не говорил. Когда он заговорил, он только покачал головой и сказал:

— Я был как в тумане.

— Очень хорошо, — резко ответил Флеминг. Он начинал немного злиться из-за этого абсурдного путаного рассказа. — Отлично. Мы ненадолго отложим это. Теперь, сэр, я хочу, чтобы вы очень внимательно выслушали меня. Я не хочу, чтобы вы запутались сейчас, что бы с вами не произошло в прошлое воскресенье. Есть человек… Вы слушаете? Хорошо! Есть человек, который сейчас обоснованно подозревается в возможном убийстве. Его отпечатки пальцев были обнаружены на ноже, окровавленном ноже, именно том, что оставил рану в груди Перитона. Есть и другие улики против него, все говорит против него. Он рассказывает весьма странную историю. Она настолько безнадежно плоха и никуда не годна в качестве ответа на обвинения, что я не могу не думать о том, что это должно быть правдой. Ни один глупец не может быть настолько глуп, чтобы придумать замысловатую историю, которая для него абсолютно бесполезна. Вот то, что я говорю себе. Поэтому, как я думаю, раз рассказ этого человека нелепый и невероятный, то он должен быть правдой. И все же нет никаких доказательств, говорящих в его пользу. Единственный человек, который мог бы подтвердить большую часть истории категорически, полностью ее отрицает. Но есть еще один человек, который может подтвердить небольшую часть этой истории. Если он ее опровергнет, позиция обвиняемого станет даже еще хуже, чем она есть сейчас; если он подтвердит ее, позиция обвиняемого немного, совсем немного улучшится. Он все еще может быть приговорен к повешению. Но, с другой стороны, это может стать поворотной точкой. Вы понимаете его положение? Теперь, мистер Холливелл, скажите, стоял ли кто-то на этом каменном мосту, когда этот человек проходил по нему?

Викарий слушал, будто бы находясь в трансе, опершись подбородком на руку, и его глаза были устремлены на детектива. Между вопросом и ответом не прошло и секунды. Он будто бы принял важное решение, пока Флеминг говорил, так как опустил руку и твердо ответил:

— Да. Я стоял на каменном мосту.

— Делал ли этот человек что-либо, в особенности, когда он проходил мимо?

— Да. Он посветил на меня фонарем.

— Вы подтвердили часть рассказа этого человека, — серьезно ответил Флеминг. — Не думаете ли вы, что вам лучше закончить и свой собственный?

Холливелл не выказал никаких эмоций при этом вопросе. Он ответил, тоже очень серьезно:

— Да. Думаю, что так будет лучше.

Он встал, подошел к окну, встал, глядя на деревню, которую он очень скоро должен был покинуть навсегда, и заговорил наполовину через плечо, очень тихо.

— Понимаете, я не мог не влюбиться в эту девушку, Дидо Мандулян. Я так старался не допустить этого. Она никогда бы не вышла за меня. А если бы и вышла, мы никогда бы не были счастливы. Это бы только привело к несчастьям, что бы ни случилось. И все же я ничего не мог с собой поделать. Я постепенно пошел по наклонной, вниз, вниз, все ниже. Конечно, она знала об этом, и это ей нравилось. Мне кажется, я первый священник, которого она когда-либо встречала. Однако на прошлой неделе ситуация начала меняться. Этот человек, Перитон, казалось, вдруг стал находить удовольствие в демонстрации привязанности к миссис Коллис — вся деревня знала об этом, здесь новости распространяются быстро. И тогда, тогда…

В первый раз его четкий, твердый голос дрогнул, но он снова взял себя в руки и бесстрастно продолжил:

— И тогда Дидо, казалось, стала расположена ко мне больше, чем раньше. Как-то она пришла сюда к чаю, а затем в субботу утром — около двенадцати часов — она пришла и попросила стакан воды. Я дал ей стакан воды, и мы поговорили. Казалось, она была чем-то немного взволнована. Затем попросила меня зайти и увидеться с ней в поместье. Я что-то вежливо ответил — мне пришлось бороться с собой, чтобы соблюдать приличия, — о том, рад прийти в любое время, когда она захочет. Она сказала: «Очень хорошо. Приходите ночью в полночь. Все, кроме нас двоих, будут спать; я буду ждать вас на террасе и впущу вас», и прежде, чем я успел сказать хоть слово, она ушла.

Холливелл умолк и сказал очень просто:

— Я думаю, что мне тоже нужен стакан воды. В горло пересохло.

На столике был графин, и Флеминг налил ему воды в стакан. Викарий выпил ее одним глотком и продолжил все тем же тихим голосом.

— Я не сильнее, чем кто-либо другой. Я не мог сидеть здесь, в своем кабинете, читая весь вечер и зная, что каждая секунда приближает полночь, зная, что моя воля будет сокрушена. Так что я упаковал рюкзак и поехал к другу, что живет за восемьдесят миль, близ Бата, и остался там на ночь. Мы сидели и говорили о крикете до часа ночи. На следующий день я вернулся рано. Она пришла в церковь. Перед службой она заговорила со мной. Она сказала: «Приходите сегодня вечером, в одиннадцать». В девять я бродил по окрестностям, по самым глухим местам. В десять я вернулся сюда. В четверть одиннадцатого я пытался снова бродить по окрестностям. Я намеревался пройти многие мили, но в половине одиннадцатого я очутился у ворот поместья. Тогда я понял, что это безнадежно. Я прождал до без пяти одиннадцать, а потом подошел к террасе. На одном из столов горел фонарь, и рядом с ним было письмо, адресованное мне. Я открыл его, и там было написано: «Тот, кто не хочет, когда может, уже не сможет, когда захочет», и я услышал серебристый смех за одним из темных стекол. Это была ее месть. Хорошая месть. Очень хорошая месть. Я сбежал. Тогда я и оцарапал лоб. На следующее утро рано я отправился к своему епископу. Вот и все.

Наступило долгое молчание, а затем Флеминг сказал: «Спасибо», и ушел.