Искупление

- Вестимо, красна! Вот Некомат-от и возжелал на постель ее поять!

- Любо!

- На постель? Некрещену?

- Затвори пасти! - рявкнул тиун, оберегая Неко-мата.

- Дадено, дадено серебра...

- Некрещену на постель? - еще дивились в толпе. Тут вступил и Серпуховской:

- Верно ли, холоп, что живешь ты с некрещеной?

- Она крещена! - ответил Елизар.

- Иде? Иде крещена? - прохрипел Жмых из-за людей, и ему тотчас вторили подвойские - их кормовое дело:

- Иде, скажи-ка нам! Уж не в Орде ли?

- Не у отца ли Федора? - прищурился тиун, стараясь опорочить беглого полоняника хоть связью с Тверью.

- Нет. Во Твери давно не бывал.

- А в Рязани?

- А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.

- Мало посулил?

- Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:

- Кому же ты, холоп, руку посеребрил?

- А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей! - с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.

Шепот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого еще, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нем пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч - то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...

- Тиун Вербов! - строго окликнул Дмитрий.

- Чего велишь, княже?

- Где тот ряд [Ряд - договор], по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?

- Ряд не был писан! - воскликнул Елизар.

- А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?

- Темна ночь токмо, княже, - рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.

Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.

- Пора нам, брате! - молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:

- Коня!

* * *

Сотня великого князя поотстала саженей на сорок - велено было. Братья ехали шагом. Разговор тек неторопливо. Немногословно. Многое у них было позади - и споры за власть, и мелкие стычки из-за порубежных земель, сел и слобод, ссоры из-за беглых и перекупленных людей - все это минуло, и двоюродные братья по совету мудрых старых бояр и митрополита давным-давно примирились и единодушно сошлись на том, что Владимир признает Дмитрия за старшего не только по рождению, но и по власти, а Дмитрий тоже крест целовал на том, что станет чтить брата и во всем с ним совет держать. Больше не портят они крови друг другу, как это было в юности, из-за сел, рыбных ловель или холопов, ибо у каждого своя вотчина и всяк по-своему в ней хозяин, но превыше вотчины возлюбили они свое княжество и радели, и трудились для него, и думы думали о земле своей безраздельно.

- Кажись, ты око положил на серебряника Елизара?

- Он податник сотни кузнечной в твоей трети.

- Коль Некомат не высудит - бери!

Дмитрий на миг придержал коня, покусал губу. Сказал сдержанно, но твердо:

- Сегодня ввечеру пришли его ко мне! Ныне неважно - чей он: Некоматов али твой. Елизар поедет в Орду наперед меня. - Молчал с минуту, потом пояснил: - Ему ведомы татарва и язык. Он знать должен все ухватки их. Он послужит мне покуда. Послужит?

- Я тако мыслю, брате: ухлеби его, награди, а татарку его да и сестру, что за Лагутой живет, придержим, вестимо, во внимании своем. Исполнит службу - еще ухлебим и наградим, а коль сгинет - не оставим их. Серпуховской вздохнул и напомнил брату: - Токмо не нашла бы его стрела татарска, как того гонца, что от владыки Ивана.

Дмитрий подумал и с облегчением пояснил:

- Я думаю, поедет он в рясе монашеской с грамотою от митрополита Алексея. Не тронут...

Кони меж тем неприметно тянули к воде, влево, где сверкала Москва-река. Дохнуло отрадной прохладой. Берега были тут приволокнуты ивняком, державшим плотную листву: влаги хватало.

- Освежиться бы... - вздохнул Дмитрий.

- Чуть подале - песок на берегу, да и тут... Серпуховской не договорил, из-за кустов, из воды с визгом кинулись девки. Сарафаны их лежали на открытом склоне, и каждая выскакивала из воды - вся на виду, хватала сарафан и с тем же заполошным визгом неслась вдоль берега по-за кустами. Молодые, статные, румяные, в русой туче длинных волос, понравились они братьям. Последняя визжала громче других. Бежала она за подругами, и груди ее взмелькивали на стороны, как молодые поросята.

- От-то непутевы... - выдохнул наконец Дмитрий. - А ты чего выстоялся во стременах-то?

Серпуховской заметил усмешку брата, приметил и сам, что неуклюже поднялся на стременах, смущенно вседлился.

- То мовницы мои, вот я им ужо... - Он все еще задумчиво подергивал белесый хвостик уса.

- Оженишься когда? - спросил Дмитрий.

- На то божья воля...

Дмитрий в ответ резко сблизил лошадей, схватил повод братова коня и глянул строго-настрого в глаза тому:

- Ты думаешь, поди, посмеиваюсь я над тобою... Не ведомо, Володимер, быть ли живу мне в Орде... А коли свершится злодейство... Ныне не Руси, головы моей восхотел хан... И коль суждено свершиться смерти моей, тебе княжить, тебе Русь беречь, по заповедям предков наших ходить.

Дмитрий отпустил повод коня Серпуховского и продолжал негромко, будто прислушиваясь к шагу лошади:

- Коль свершится зло, возьмешь у Евдокии ключ от тайной двери и употребишь те богатства, как и казну великокняжескую, и свою тоже! - Он коротко глянул на брата, тот согласно кивнул. - Употребишь на оружье крепкое, на кормы великие, многолетние для великого же воинства. Ничего не жалей - все тлен! Купи все в немецкой, в литовской земле, в венграх, в греках, подыми Русь и сам нагрянь на Орду! Что дивишься? Не бывало такого века, а тут будет, и порушь, раскосми Орду! Токмо сборы верши тайно, поучись у хитрого Ольгерда, а потом иди! А допрежь того вокруг воззри: зверь на звере сидит у порубежья нашего.

- Оно так: Михаил Тверской, Олег Рязанский...

- Ныне речь не про тех: Ольгерд! Что рысь наверху, затаился, выжидает, когда сподручнее кинуться, вкогтиться в нас, а наши русские города порубежные - Псков, Новгород - не преградят ему пути на Москву, нелюбо им толстое брюхо трясти за чужую кровь. А чужая ли?

- Нелюбо трясти, нелюбо, - согласился Серпуховской, еще не ведая, куда ведет свои помыслы великий князь. - Того гляди, с Ольгердом стакнутся, души кривые.

- Ольгерд, брате, это токмо наковальня, а молот - Орда! Ладно ли нам крицею обожженною лежать на той наковальне да под тем молотом? Уразумел?

Серпуховской не понимал до конца мысль брата и потому смолчал, упершись взором в гриву коня.

- Адам, первый человек, вельми скоро приучал зверей диких, имя давал каждому. Всяка тварь, страшна и грозна, мерзка и ладна, смиренна была при нем, - опять забегал Дмитрий издалека, но Серпуховской уже напал на его мысль.

- А кого нам приучать?

- Ольгерда! - выкрикнул Дмитрий прямо в лицо брату.

- Презабавно что-то...

- Забавы не ищи, то надобность великая. И не нам, а тебе приручать его!

- Какою привадою? - насторожился Серпуховской.

- Адамовой...

- Что есть та привада, брате?

- Надобно дать ему новое имя... - все так же загадкою ответил Дмитрий и снова ухватил повод братова коня, сильно потянул, остановил коней.

- Какое имя? - растерялся Серпуховской. Он по-ребячьи мигал, и улыбка детского смятенья ненадолго озарила его лицо.

- Вопрошаешь, какое имя может дать Ольгерду мой брат, дабы усмирить его?

- Вопрошаю: какое?

- Тесть! - выпалил Дмитрий жестко, так, чтобы не оставалось никакого сомнения j[ Серпуховского, дабы понял он: все тут продумано.

Серпуховской сразу обмяк и затих. Дмитрий знал, что давно он зарится на Анисью, боярскую дочь, комнатную боярыню, что при его Евдокии пребывает, и одобрял в душе выбор брата: девка красна собою и всем взяла - статью, нравом, лицом румяно-белым, но иная судьба должна лечь поперек дороги брата его, а Анисья пусть Бренку достается. Хороша пара...

Позади послышался топот навалившейся сотни, однако, наехав без повеленья на них, сотня сбилась в кучу.

- Что приумолк, брате? Отринь кручину, не думай: то не в седле размыслится, а тамо! - Дмитрий указал на небо. - То есть путь неведом, да иной тебе судьбы нет. Засылай сватов, бери Елену Ольгердовну. Старый дьявол сам предлагал, когда почуял осенью, что у Москвы попадет под твои полки... Бери Елену, а то так и будешь до старости во стременах стоять над рекою Москвою...

Серпуховскому было не до веселья, и он не поддержал шутку великого князя. Дмитрий в эту минуту опасался резкого отказа и был напорист:

- Бери Елену, Володимер, иного пути у нас нет!

Он вложил поводья в руку Серпуховского и пристегнул своего коня. Истомившийся на жаре конь шаркнул сбруей, боками и грудью о плотные кусты ивняка и сладко впоролся в воду.

- Княже! А мы? - донеслось из сотни.

- Всем велю!

Сотня сорвалась было с места, но Капустин так рявкнул, что все откатились от берега:

- По десятку! Ровно! За береговой улом - гайда-а!

Проскакали на сто саженей ниже по течению, куда скрылись модницы со двора Серпуховского. Река вспенилась, забурлила там, за уломом.

Сотник оставил князьям чистую воду.

11

Он трижды проклял тот день, когда обагрил руку кунами Некомата: не надо было брать у него ту горсть серебра, все равно растерял во время ночного бегства, в степи пол Сурожем, в грозовую ночь. Тиун Вербов круто повернул суд после отъезда князей: мигнул подвой-ским, те выкликнули Жмыха, и на хартию ябеднику легли неверные слова, что-де Елизар Серебряник за неделю до суда сам хвастал в торговых рядах, что обманул именитого купца Некомата, взял, мол, серебро, продавшись тому в обельные холопы, а теперь-де и не подумает служить ему - нет свидетелей! Некомат на том суде убивал сразу двух зайцев: закабалив Елизара, он записывал в смерды и его Халиму, поскольку не могла она жить без него среди чужих ей людей, без языка и обычаев...

С суда Елизар прибежал весь мокрый, как мышь из кринки.

- Лагута! Анна! Сберите нам чего ни есть! Чего стоите-то? Бегу я! Бегу! Халима! - И он затараторил по-татарски.

Велики ли сборы вчерашнему полонянику? Мигом сложил среди избы пожитки, Халима завернула их в рогожный мешок. Она, казалось, была довольна, что надо мчаться: кровь ее требовала движения...

- Не скупись, Лагута, дай коня твоего, у моего подковы сбиты.

Лагута, человек обстоятельный, неторопливый, повел на Елизара квадратным лбом.

- К Ваньке во Псков, что ли?

- Во Псков ал-и на Двину, токмо не во холопы к Некомату

- Засудили, выходит? А иде Мономаховы законы?

- Что им законы, коли судьи знакомы! - воскликнула Анна в чулане и заревела. Опять за брата станет сердце рваться.

Лагута еще постоял с минуту посреди избы, тяжелый, как кряж, опустив ручищи к полу, покачал молча головой, видимо поддакивая мыслям своим, и пошел к порогу:

- Анна! Собери им мяса вяленого!

Но едва вышли они из избы и направились к Яузе за лошадью, что паслась в прибрежной осоке, как заметили, что по дороге от моста через реку Рачку скачут трое. Елизар признал в одном тиуна Некомата, остальные двое были, видать, из дворовой челяди.

- Ну вот и пропало бабино трепало... - промолвил Елизар, но слова эти он произнес с такой злостью, что Лагута понял: быть драке.

- Холоп Елизар Серебряник! - крикнул тиун на подъезде. - Держись стремени и беги со мною немедля!

- Эко разгрозился! - первым ответил Лагута, выходя вперед Елизара и как бы прикрывая его.

- А ты, Лагута, отпрянь! - Всадники уже крутились перед избой. Елизар! Поневоле поведем!

Елизар вышел из-за прясел городьбы, молча и не спеша приблизился к тиуну. Та обреченность, с которой он покинул суд и бежал сюда больше двух верст, сменилась неистовой злобой. Как туман, застлала она ему глаза и здравый рассудок. Грудью привалился он к ноге тиуна, ухватился левой рукой за луку седла, а правой со всего размаху ударил по лицу посланца Некомата. Тот застонал, закрыв лицо ладонями, на рукава холщовой рубахи полилась кровь. Один из помощников кинулся было на Елизара, но Лагута выпростал жердь из прясел и пошел крестить по коням.

- Убью! - взъярился он, но бил все-таки не по всадникам, стараясь лишь отогнать их, не дать обезумевшему Елизару впасть в большой грех, и так суда не миновать...

Некоматовы служки поскакали, ошалев, в испуге взяли сначала сильно вправо, к Гостиной горе, и лишь потом свернули снова на мост через Рачку.

Елизар нет поскорей убраться, пошел с Лагутой по избам хвастать, как они отчестили людей Некомата. Вернувшись от кузнецов-соседей, пошли в погреб пить холодный квас и все хвалили друг друга. И нахвалились.

Старший сын Лагуты, Акиндя, прибежал от моста и довел:

- Тятька, едут!

Елизар кинулся в избу, за руку потащил Халиму на двор, но спрятаться было негде. Он выглянул из-за угла и увидал десятка полтора всадников, а дальше семенила через мост пешая дворня Некомата. Сам купец ехал на коне впереди.

"Ой, ты, бабино трепало-о-о..." - подумал он и уволок Халиму в кузницу. Затворил двери изнутри.

Около получаса водил их за нос Лагута, убеждал, что уехал Елизар за Яузу, будто бы в Лыщикову слободу наниматься туда. Это было похоже на правду, и мост через Яузу был как раз за кузницами, а слобода - напротив моста. Но хитрый Некомат послал туда лишь пять всадников, а сам учинил розыск и велел отворить кузницу.

- Там Елизар! Там, ворожий сын! - кричал тиун и страшно мерцал темными пятнами запекшейся крови на щеках, на шее, на рубахе. Вид крови озверил Некомато-ву челядь.

Все наперебой заглядывали в щель меж створками двери, убеждались, что Елизар там, радовались и грозили.

- Вылезай, рукосуй!

- Ты не рядника, ты тиуна пястью пехал! То-то тебе!

- Отворяй кузню!

- Отольются слезы гривенкой!

- Отворяй! Кузню на поруб [Поруб - тюрьма в виде крытой бревнами ямы] меняй!

Сам Некомат спешился и подошел к дверям. Послушал. Велел выламывать дверь. Затрещали доски. Заскрипели кованые крючья.

- Отпррянь! - послышался крик Лагуты. - Не рушь кузню, то моя кузня! Моим тщанием возведена!

- А ты отворяй! - возразил Некомат.

- Почто?

- Холоп Елизар мне присужен! Отдавай его!

- Кого? - будто не понимал Лагута, нацелив на Некомата широкий плоский лоб в черных брызгах железной окалины.

- Вестимо, кого - Елизара Серебряника, али ты с ума спятил?

- Какого Елизара?

- Да во кузне!

- Там поло!

- А коли поло, то коим духом дверь затворена исподно?

- Ушел Елизар за Яузу!

- Там он - в кузню канул! - появился опять Жмых.

- Я тя порушу, татарско исчадье! - Лагута не вынес - кинулся на Жмыха, но челядь повисла на кузнеце. Подергался Лагута - шевелиться можно, выбраться из людского кольца нельзя: завяз, как в трясине.

А дверь в кузнице затрещала и рухнула одной створкой внутрь.

- Изрублю! - послышался крик Елизара. Челядь Некомата отшатнулась на сажень, увидав меч в руках Елизара. Но на силу найдется сила. На оружье есть оружье. Дружина дворовая похватала жерди из городьбы и пошла на Елизара, как на медведя с рогатинами.

- Шибай по рукам! Вышибай меч! - командовал Некомат, забравшись в седло.

Кололи, били Елизара жердями. OEI рубил - отлетали концы, как поленья, но на каждый его удар мечом сыпались три жердями. И вот уже выбили меч. Притиснули Елизара к стене, и тут вскрикнула Халима из-за горна.

- И баба тута!

- Со татаркою в кузне, яко дьявол у пещи огненной!

Повязали обоих. Кулями перекинули поперек седла, пограбили в кузнице поковки Лагуты. Тому тоже досталось. Анна выбежала с воем, с проклятьями. Лагута молча стоял и смотрел, как увозят Елизара и Халиму. А челядь Некомата насмехается и все больше к Халиме льнет.

- Ишь каку черную выискал! Ну чисто сатана!

- Вот и погана, да красива!

- Ишь! Ишь, глазами стрижет!

- Поцапай ее по всем буграм - мягка!

- Ишь она - глазки масляны, уста сердечком христовым, а сама сотоница блудяща!

- У-у! Ведьма!

Лагута, сломленный - сила силу ломит! - побоями и грабежом, отвернулся, чтобы не видеть хоть этого. Отошел к разобранной городьбе, напустился на Анну:

- Это от твоей родни вся поруха на нас! То Ванька во Пскове немцу дался - выкупай, Лагута! Ныне Елизар из полону приперся, да добро бы один ан нет! - с татаркою! Корми их! Пои, Лагута! Ну? Чего? Чего молчишь? Много ль еще у тебя родни непутевой? Кого еще ухлебить? Давай всех к нам! Лагута богат вон как - цела кузница поковок! Серпуховскому долги отдал - не закабалит!

Оттого, что все было не так - и поковки все побрали, и совсем они остались голы, и ребята тихонько подвывали за порушенной городьбой, голодные, даже репа в загороде засохла, - и угроза закабаления главы семейства, Лагуты, стала близкой и страшной, - от всего этого было тошно.

- Тятька-а-а! - выли ребята. - Иди в избу-у-у! Лагута повернулся и пошел в кузницу. Там он лег на грязную скамью. Он слышал, как где-то проскакали кони. Слышались и голоса, сначала у избы, потом у моста через Рачку Лагуте было теперь все равно, кто и куда скачет, кто и что там делает... Он только что причал налетчикам о правде, о законах, что не забыты еще с Мономаховых времен, но горький опыт подсказывал ему и другую старую истину, с богатым да не судись.

А у моста тем временем завязалась свара. Десяток великокняжеских кметей был послан за Елизаром, дабы привести его в Кремль. Григорий Капустин еше издали заметил неладное в кузнечной слободке, расспросил соседей Лагуты, и те сказали, что произошло. Некомат с челядью еще и мост не переехал, как налетел на них Капустин. Мечей не вынимали - много чести! - наляпали оплеух. Развязали Елизара с Халимой.

- Держись, Серебряник, стремени - во княжий дворец торопись!

Елизар опешил. Растерянно глянул на перепуганную Халиму.

- А бабу обратно отошли, к Броннику. Тут Елизар оправился.

- Эти грабельщики, асаул хороший, вси поковки у Лагуты Бронника побрали. Это Некомат - потатчик татям своим!

Некомат подъехал к Капустину. В прищуренных глазах металось сомнение: дать денег сотнику или припугнуть? Денег такой не возьмет, да еще принародно.

- Самовольство творишь? - нахмурился Некомат.

- Княжью волю исполняю! А ежели еще уста отворишь - то пястью вот этой нос на затылок вытолкну!

И тут Жмых вывернулся:

- У его нос-от вельми ал - в сутеми светит!

И таким смешком угодливым раскатился, а ведь только что подвывал Некомату! Глазами по-собачьи поедал знаменитого на Москве силача и Князева слугу, но Капустин откинул его ногой в сторону от коня:

- А ну, Некомат, вернись и отдай добро Лагутово!

- Не кричи на мя! У меня сила велика за пазухою - байса! [Байса - знак отличия и поощрения. Знак власти]

Вмиг все притихли. Даже на Капустина это произвело впечатление, когда он увидал: хотя и деревянная, но все же это была байса! Некомат держал на ладони небольшую доску - символ безграничной силы и власти. Байсы выдаются ханом. Их получают за особые заслуги сотники (асаулы), темники, эмиры, члены семьи хана. Редко получали их иноземцы, но купцам удавалось за богатые подарки. Байсы были нескольких видов: деревянные, глиняные, железные, серебряные и золотые, весившие по целому безмену [Безмен - старая русская мера веса, равная 980 г], а особо ценные, с львиной головой - по два безмена! По байсе владелец имел право по всему ханову улусу - на всех покоренных землях - брать бесплатно лошадей для проезда, корм для них, пользоваться кровом, пищей в неограниченном количестве и про запас. Байса сила, богатство, уважение, страх... Капустин с пеленок слыхивал об этих чертовых досках, но видел впервые так близко и никогда не читал, не ведал, что там.

- А чего там прописано? - Он взял доску, повертел ее. - Эй! Полоняник! Разумеешь ли по-агарянски?

Елизар подошел и нехотя взял байсу. Читать стал сразу по-русски:

"По воле великого бога, по великой его милости к нашему государю, да будет благословенно имя хана и да помрут и исчезнут все ослушники".

- О-о-о-о! Ишь, как оно выходит! - промолвил Капустин задумчиво, уставясь в землю диким, невидящим взглядом, но ни страха, ни растерянности не было - злоба давила его.

- И да помрут и исчезнут все ослушники! - возвысил голос Некомат, победно оглядывая всех, а на Елизара посмотрел, как на собственность.

- И исчезнут ослушники! Ослушники! - запрыгал Жмых, вновь заискивая перед Некоматом.

- Та-ак... Мы-те ослушники, Некомат, а ты - кто?

- Купец я большой руки! Меня чтят не токмо в землях закаменных, персиянских и фряжских, меня чтит сам хан!

Некомат вырвал байсу у Капустина и сунул ее за пазуху.

- Ты - купец?

- Купец!

- Ты - христопродавец! Ты землю и людей попираешь! Ты грязную ханскую доску рядом со крестом носишь!

- Да есть ли, сотник, крест-то на нем? - спросил Елизар.

- А вот и узрим без прометки! - Капустин ухватил Некомата за его белоснежное иноземное платье. - Ишь он в иноземну тканину заоболокся, яко мертвец! Мертвец и есть!

- Отпрянь!

- Я те отпряну! Вот так! Вот!

Капустин рванул одежку на груди Некомата, а надорвав - дернул прореху вниз, до седла. Голое жиреющее тело купца обнажилось, забелело меж сермягой челяди.

- И ты еще носишь крест православный? Затвори уста - нос подковою на затылок загну! А ну, агарян-ский помет, правь до избы бронника Лагуты! Все поделки его до единой отдать доброму кузнецу!

- Ты умрешь по ханову слову...

- Ах ты прорва сотонинска! Изрублю!

Капустин рванул меч - Некомат скатился с коня и побежал на мост, потрясая рваниной. Кмети Капустина без команды кинулись за ним, столкнули на землю, подняли и повели к начальнику.

- На агарянску заступу уповаешь? А? - наклонился с седла Капустин. Некомат молчал. - А ну, веди татей своих ко избе Лагуты! Ну!

Челядь Некомата послушно поплелась во главе с хозяином. На месте остался только Жмых. Он стоял с застывшей улыбкой, будто напряженно следил за весами - куда пойдет чаша. Капустин подъехал к нему и с маху влепил ему ладонью по уху. Жмых рухнул в пыль и не шевелился.

- Не убил ли, Григорья Иваныч? И пятой не дрыгнет, яко мертв.

- Отойдет к покрову... А вы спровадьте татей да проверьте, все ли они отдали холопу Володимера Он-дреича! Я поехал во Кремль с Елизаром... - Он оборвал себя, глянул на Халиму и нахмурился. - А ей вели идти, где была!

...В стольной палате сбирались первые сумерки. Великий князь сидел с братом своим и зятем. Митрополит был тут же. Серпуховской.. Боброк одобрили затею Дмитрия, только митрополит Алексей поупрямился, но дело не ждало, и он отписал епископу Сарайскому, владыке Ивану, что едет к нему монах Чудова монастыря.

Монашеская одежда уже ждала Елизара Серебряника.

* * *

Соседи-кузнецы разбрелись от избы Лагуты поздно, еще поздней укладывались спать Бронники. Халима не пила и не ела в тот вечер и сидела в углу у порога, как затравленная. Лагута, совсем было потерявший голову, выгнал бы, наверно, ее, но несчастье немного отступило - вернулись все поковки, злодей Некомат предстал тут порванным, - и Лагута помягчал, не выгнал Халиму, но ворчал долго:

- Ума рехнулся Елизар: сам едва из полону утек, гол, как сокол, а хомут надел. Чего в ней? Нет бы нашу взял, наши бабы белы, что те сахар, татарва-та недаром вызарилась на их - чуют коротки носы, где лучше пахнет. Ишь, сидит, не ложится и спать.

- До сна ли ей! - вздохнула Анна, но тут же насторожилась: - Идет кто-то! Елизар!

Еще не отворилась дверь, а она уже услышала шаги брата.

Елизар не вошел - ввалился в избу.

- Анна! Подымайся! Где лучина? Огонь взгнести надобно!

Халима уже была рядом и как кошка ластилась к нему, беззвучно плакала, чтобы не рассердить угрюмого хозяина.

- Елизар, уймись! - подал голос Лагута.

- Не уймусь! Подымайся и ты! Ишь, лежебока! Лагута не желал понимать шуток, хотя и слышалось в голосе Елизара веселье - до шуток ли ныне? Все же поднялся, дабы поссориться с беспокойным нахлебником раз и навсегда. Но когда он вышел из-за рогожного полога, увидал избу, освещенную лучиной, широкий скобленый стол, а на столе серебро, он сердито прокашлялся и сел под икону, но не спрашивал ничего и даже не глядел на серебро Елизара.

- Бери! - сказал тот. - Тут хватит тебе выкупить себя у Серпуховского.

Анна не выдержала - ахнула и упала в ноги брату.

Елизар отстранил ее, повернул к Лагуте - ему кланяйся, он муж и хозяин, один тянул три воза: семью, брата Ивана и его, Елизара с Халимой.

- Спасибо тебе, Лагута, что не отказал мне во крове, ныне я с тобой тоже по-людски: бери серебро! Оно не граблено, не крадено - князем дадено.

- За что те князь? - на последнем сомнении спросил Лагута.

- За службу грядущую...

- Что за служба?

- Покуда мне то не ведомо... - утаил Елизар " свернул разговор: - До осени послужу, а коль приглянусь - еще послужу, благо осеребрил и ухлебить готов.

- Ну, коль сам великий князь... - Лагута дотронулся до серебра и нахмурился: - Много даешь мне.

- Все бери, мне ничего не надобно... - Он тяжело вздохнул и высказал: - Едина у меня забота и докука - Халима...

- А чего - Халима? - вскинулся Лагута. - Пущай живет, разве ей тут худо? В работе не переломится. Анна ее не обидит... Чего Халима?

...На рассвете Елизара вытребовал конный. Тот вышел и увидал ладного скакуна, что был пристегнут к седлу всадника длинным поводом. Ладный буланый скакун. В седле был гридник Капустина.

- Не ревите! - не строго прикрикнул Елизар на женщин. - Отрочат побудите, а слезы для загороды поберегите, тамо ныне воды мало... Ну, давайте прощаться, что ли!

Халиме он до утра втолковывал, что он на князевой службе, что надо ему уехать на месяц-два. Он держался молодцом. Легко и бодро сел на коня, приосанился, высокий и статный, качнул на прощание рыжей головой, перекрестился и стегнул скакуна. Только тогда, когда издали послышались снова рыдания, он подумал о своей судьбе: "Эх, пропало бабино трепало!"

У Чешковых ворот Кремля его поджидали двое кме-тей из вчерашних гридников Капустина - Тютчев и Квашня. Они провожали Елизара до границы Руси и ордынских пределов.

До восхода успели выехать за подмосковные перелески. Миновали Симонов и Рождественский монастыри. На душе у Елизара становилось все тяжелей и тяжелей. Сначала он не мог разобраться, откуда это тяжелое чувство, но вот прочие сомнения отошли, отпали и осталась одна тревога: Некомат не простит ему.

12

Выезжали рано поутру. Еще затемно были выведены кони, и к рассвету, когда Дмитрий вышел на рундук, уже одетый, уже оплаканный Евдокией, он увидел сверху выжженный солнцем, вытоптанный лошадьми и людьми двор, а посредине его, чуть в стороне от конницы кметей и ближних бояр, ехавших с ним в Орду, как раз напротив трапезной половины - своего буланого коня под черным в серебре седлом, матовый блеск серебряного стремени и бармы на очелье конской головы, тоже отделанные серебряным звездопадом, - увидел все и понял, что с этой минуты даже он, великий князь, ничего не может изменить в предстоящей судьбе своей и своих людей. На миг пустое седло, которое в тот момент старательно поправлял подуздный Семен Патрикеев, показалось ему опустевшим навсегда, будто он, Дмитрий, смотрит на него из будущего в сегодняшний день, в котором он живет и уже не живет, погибнув где-то в Орде и принадлежа вечности. Вообразив, что так и будет когда-нибудь, даже очень скоро, он ощутил неприятный холодный ком, шевельнувшийся где-то в груди, почувствовал, как деревенеют ноги. Он перемог слабость и стал спускаться вниз, считая зачем-то ступени. Следом за ним, да так близко за спиной, будто подгоняя и выталкивая, спускались князь Владимир Серпуховской и Дмитрий Боброк, ночевавшие в княжем терему.

Внизу, у первой ступени, сняв при появлении шлем, стоял в походном облачении боярин Дмитрий Монасты-рев, опытный ратник, правая рука Боброка и большой весельчак. Вчера, когда Дмитрий объявил ему нежданно, что берет его с собой в Орду, тот побледнел и низко поклонился. Казалось, бледность не сошла и до сей поры с его круглого, белого, будто девичьего, лица, будто не ему, здоровяку, принадлежащего, а кому-то другому, хрупкому, не воину. Рядом с ним, чуть отступя, как бы оставляя дорогу великому князю, стоял "неразлейвода" Монастырева - Назар Кусаков. Этот сам напросился, увязался за дружком. Издавна, с малых лет, ходят один за другим бык да теля Монастырев да Кусаков, коего обделил бог телом и силой, но не обделил ловкостью. Раз с боярином Кошкой боролись на святках - ни дать ни взять два ужа невеликих! - но Кошка хитрей, ловчей и руганью, коль нет близко митрополита, зашибет... На Кусакове новехонький калантарь, насвет-ленный войлоком, блестел ослепительно даже в предрассветный час. У больших ворот проминал своего каурого князь Андрей Ростовский. В этом поклонном походе он был при Дмитрии первым по званью среди всех ехавших в Орду бояр. Завидев великого князя, князь Андрей остановил коня, бросил поводья своему подузд-ному дворянину, спрыгнул гга землю и подошел.

- Доброго вам здоровья, братья мои! - поздоровался Дмитрий как можно бодрей.

В ответ все молча поклонились.

Дмитрий чуть отстранил Бренка, подававшего ему меч, сам приблизился к князю Андрею, и некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Ночью Дмитрия снова мучили сомнения: спроста ли князь Андрей так охотно и смело едет в Орду? Уж не вознамерился ли заполучить ярлык на великое княжение, коли погибнет там он, Дмитрий? Кому только не мутили ум тот ярлык и власть вместе с ним? Но сейчас, посмотрев в глаза слуге своему, он снова убедился, что больше не следует сомневаться в этом человеке.

- Ладно ли покручен в дорогу? - спросил негромко Дмитрий, спросил ласкоро, как бы прося прощения за недобрые мысли, обуревавшие его несколько лет подряд и даже в эту ночь.

- Спаси тя бог, княже, за заботу. Коли велишь, то не возьму и слуг своих, но сам тебе слуга буду верный.

- Любезны мне слова твои, княже Андрей. Да будут слуги мои - и твои слуги.

Только после этих слов, повеселевший, он повернулся к Бренку, принял от него меч и препоясался.

У красного крыльца, растянувшись до гридного прируба, стояла молчаливо боярская толпа, за которой замерла конная сотня Григория Капустина, а за ней мирно и домовито темнели пасти растворенных конюшенных дверей, источая упоительно сладкий запах овса, навоза, конского пота, упряжки - знакомые с детства притерем-ные запахи... Впереди всех бояр стоял тысяцкий Вельяминов, опять пришел со своим молодым сыном Ванькой. Рано ему бывать на важных княжих выходах и выездах. Небось в гридню служить не загонишь - ниже чести, должно, считает, вознамерен, видать, сразу унаследовать отцову степень с дружиною, со слугами, со землями, с почестями... Все это мигом пронеслось в голове Дмитрия, пока подводили его буланого под черным . седлом, пока разворачивали на копье темно-багровое княжеское знамя. Надо было бы сказать еще одно, может быть, последнее слово боярам, но плач Евдокии, уже совсем отяжелевшей животом, плач, не только обычаем надсаженный, но горестию самой, вырвался наружу через растворенные оконца, звонко раздавался среди утренней тишины в тереме, таком гулком, будто он опустел отныне и навсегда.

- Великой княже! Святитель ждет тебя у колокольни Лествичника! прокричал привратный страж.

И будто тяжесть снял с души.

Дмитрий решился. Ловко кинул себя в седло, чуть привалясь к гриве коня, и поднял руку. Тотчас послышалась команда Капустина, растворились настежь большие ворота, и сотня потянулась со двора. За ней поскрипели телеги с дарами для хана и его прожорливой своры, с едой для дружинников, дабы есть в Орде свое, не поганое и избыть возможной потравы, обычной в смутные времена...

В последний день Дмитрий раздумал брать с собою дань хану. Почему так решил, он никому не сказал, но почти всем было ясно: коли убьют князя пропадет дань за так, а останется это богатство на Москве - лишняя сила супротив Орды.

Митрополит Алексей не осмелился на старости лет сесть в седло, его везли в легком оковренном возке рядом с великим князем и впереди сотни. Дмитрий указал Андрею Ростовскому ехать справа от себя, а тысяцкому досталось место лишь с левой руки. Впереди всех расчищал дорогу Капустин с молодыми воями, но это была не озорная двойка - Тютчев с Квашней - другие, а те выехали за Коломну, провожая Елизара. Капустин был виден сейчас всем. Длинные, как у немца, каштановые волосы сотника надежно скрывали отсеченное ухо и синее пятно на той же, правой, щеке - след сабли. Он был спокоен, но зорок, успевал следить и за дорогой впереди и за сотней позади князя.

За Фроловскими воротами, сразу, как переехали мост через ров, свернули направо, к Живому мосту. Пришлось воинству растянуться еще больше: через легкий, на тонких сваях мост пошли лишь по двое, да и то с осторожностью великой - мост качался, скрипел, толкал волну по уснувшей водной глади. Кричали на колокольнях вспугнутые галки, всколыхнулся спозаранку и стольный град. И хоть Москву не удивишь сотней воев да двумя десятками телег, видала она и князей с митрополитами, но такого выезда, когда великий князь отправляется на риск во имя спокойствия города и земли своей, такого часу Москва не могла проспать. Отовсюду нашли ко Кремлю, на берега реки сердобольные, любопытные, озадаченные, встревоженные люди. Густые людские множества темнели на противоположном берегу реки, даже на Великом лугу попадались толпы слобожан, богомольцев от Иоаннова монастыря, что стоял у болота, близ села Кадашева, а по мере того как подымался над Замоскворечьем день, все больше и больше народа выходило на разлет двух дорог - Рязанской и Ордынской - самой горькой дороги Руси. Набегали из села Хвостова, из Голутвенной слободы и провожали до самого Даниловского монастыря. Молча, угрюмо смотрели вслед князю мужики, все еше не веря, что едет в Орду великий князь. Женщины ревели и крестили пропыленную дорогу. Вездесущие отроки, босые и в шапках, бежали до изнеможенья, - кто дальше! - пока не насмотрелись на князя, на митрополита, на сотню Капустина, пока хватило сил.

За Даниловым монастырем, у Перевесья, как издавна прозывалось место в излуке Москвы-реки, конников Дмитрия догнала наконец сотня Сарыхожи. Дмитрий не велел останавливаться, и две сотни - татар и русских - долго ехали бок о бок. Сарыхожа был весел, скалил зубы, но вся повадка его и его сотни - гиканье, перекличка, припавшие к гривам тела, тоскующие по настоящей скачке, - все выдавало азарт охотников, гнавших добычу по нужному пути, поближе к дому...

- Не по нраву мне они, - промолвил Дмитрий князю Андрею. Тот лишь вздохнул в ответ. Дмитрий поравнял коня с возком митрополита, посмотрел на того вопросительно - не скажет ли чего святитель московский, но и у того не нашлось нужных слов успокоения. Он лишь крестил юного князя, призывая к смиренью.

До самой Оки, до перевоза за Серпуховом, провожал митрополит великого князя. А над рекою уже ожидал со своим причтом коломенский иерей Михаил-Ми-тяй. В праздничных одеждах, торжественный и красивый, он приблизился к возку митрополита и лишь под самой рукой святителя чуть склонился, согнув прямую, богатырскую спину, и то не надолго, пока принимал благословение. Потом сам. по праву духовного отца великого князя, благословил Дмитрия и, что не понравилось митрополиту, всех дружинников, но в первую очередь князя Андрея Ростовского, тысяцкого Вельяминова, Бренка, Монастырева, Кусакова - этих каждого отдельно. Когда Капустин распорядился сотней, остановившейся для короткого отдыха, он подъехал к властителям, Митяй благословил и его.

Митрополит Алексей отслужил на берегу молебен, простился со всеми с целованием и благословил воинство и великого князя в опасный путь.

Во р,ремя молебна татарская сотня, стоявшая в стороне, вдруг сорвалась в сторону перевоза и оказалась на том берегу. Через несколько минут она и вовсе исчезла из виду, исчезла так быстро, будто гнало ее какое неотложное дело. Дмитрий спросил митрополита, что бы мог означать такой скорый уход татар, но тот лишь ответил со вздохом, прикрыв в усталости глаза:

- Темны их помыслы, но свято дело твое!

Дмитрий помог митрополиту сесть в оковренный возок, расцеловался с ним троекратно, и возок покатил обратно, к Москве, где ждали многие неотложные дела, среди них и обручение Владимира Серпуховского с доверью Ольгерда, Еленой.

- А стар святитель-то наш, ой стар! - скорбным голосом вымолвил Митяй, но глаза его, горящие молодым огнем, улыбка на вишневых полных устах, коей никак было не спрятаться в кудрявой темно-русой бороде, сильно противоречили скорби в голосе.

Дмитрий глянул на него и ответил угрюмо:

- Воистину стар есть, понеже не отрок, но святитель. Отцов наших крестил.

Вослед возку митрополита и его причта ускакал и Вельяминов со своими слугами. Стали сбираться в дорогу и вой капустинской сотни, осиротевшие, приумолкнувшие пред лицом бескрайней выжженной степи, что ждала их где-то близко, за перелесками, куда стремительно умчались конники Сарыхожи.

- Не устроили бы западню, поганые, - поделился опаской Дмитрий.

- У меня тоже смуро на душе, - чистосердечно признался князь Андрей.

Дмитрий думал: ежели татары мыслят умертвить его, то проще всего свершить им это в чистом поле, будто пал великий князь русский от рук случайных кочевников... Сарыхожа, Сарыхожа... А ведь обещал проводить, помочь, подготовить прием у хана. Этот подго-то-овит! По-русски говорит, с виду воин огневой, за посольство свое, ежели он выполнит его, как у них там, в Сарай Берке, задумано, получит пожалованье великое - звание темника, а может, и земли,..

Переправившись на другой берег, сотня и обоз княжий двигались некоторое время по следам ускакавших татар. Куда они поскакали - проведать была послана передовая сторожа из десятка кметей под началом Мо-настыревым. Ждали их к ночи, но они вернулись задолго до заката, встретив в поле двух возвратных конников, сопровождавших Елизара Серебряника, - Тютчева и Квашню. Эти молодые вой выследили татар - причем Тютчев узнал Сарыхожу - и без ошибки вызнали их путь: лежал он прямо на новое татарское поселение на красивом берегу реки Упы - самое близкое из ордынских поселений.

- Младенец сущий уразумеет: во Тай-Тулу поскакали! - решительно сказал Григорий Капустин великому князю.

Дмитрий не ответил ни слова, молча согласившись с этой догадкой. Он снял свой шлем, как бы показывая всем, что нет опасности, ослабил латы на груди и позволил сделать это всем, потому что солнце пекло нещадно до самого своего захода.

- Ты, Григорий, не помыкай ими, - кивнул он на сотню. - Отныне мы идем все во единой судьбе, во едином хлебе.

"Тайдула, Тайдула..." - стучало в висках Дмитрия в такт лошадиному шагу.

И вдруг вспомнился ему долгий зимний вечер во княжем дворце - в том старом, допожарном, когда жив был еще отец, князь Иван. Вспомнилось, как пришел тогда в их крестовую палату митрополит Алексей, отмолился, и они с отцом ушли в ответную. Кажется, тогда и рассказал старик о том, как вызвал его хан Джанибек лечить жену, красавицу Тайдулу.

У знаменитого Узбек-хана был темник, не уступавший по жестокости самому Ногаю, зверю из зверей, убивавшему ханов,назначавшему новых и повелевавшему Ордой. У того темника родилась от русской пленницы красавица дочь. Сын Узбек-хана Джанибек купил ее в жены. И как ни старались темники, беги, эмиры, как ни выискивали они ему жен из своей родни - не было прекрасней и умней ее. Русская кровь дала ей спокойный нрав, русые волосы, легкую поступь длинных красивых ног, каких не сыскать во всей Орде, неискоренимую и удивительную для кочевников привычку к чистоте тела. Умом превосходя многих советников хана, она стала и его первой советчицей в делах государственных. С ней он чувствовал себя спокойно, и, кто знает, не Тайдула ли целых семнадцать лет держала татарские орды в степях, не отпуская на милую Русь. Боялись и ненавидели ее в Золотой Орде...

И вот однажды - помнит Дмитрий переполох в Москве - уезжал митрополит в Орду. Вот так же провожали его. Народ не спал, выходил на улицы. Мальчишки висели на деревьях, чернели шапками, будто прибавилось грачиных гнезд... Это митрополит ехал в Орду лечить Тайдулу. Она ослепла в одночасье. "Мы слышали, что небо ни в чем не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравия моей супруге", - написал хан в Москву. Митрополит догадывался, что Тайдулу замыслили отравить, но она осталась жива. В ночь перед его отъездом сама возгорелась в церкви свеча такова молва шла по Москве, - воском той свечи да водой святой митрополит вернул зрение Тайдуле. На радостях хан Джанибек одарил митрополита Московского великими дарами, а красавице Тайдуле сделал тоже подарок - как сказывали - заложил будто бы в порубежье русской земли и ордынских пределов город ее имени - Тайдула, что стал зваться на Руси то Ай-Тула, то проще Тула... Так ли было оно - неведомо.

"Тайдула, Тайтула, Ай-Тула ты, Тула...." - повторял Дмитрий в такт шагам своего коня, а сам думал о другом, о том, что верно решили они объехать Тулу.

13

Первые путевые сутки прошли спокойно. И вот уже другие сутки истаивали благополучно. Перед закатом, еще не избавившись от жары, обоз и дружина искали ночлег - присматривались в пути. Вперед выскакивали те, что были помоложе, - Тютчев и Квашня. Они высмотрели подходящую луговину, не выжженную солнцем даже ныне - так низка и притененна была эта низина вдоль небольшой реки. Решено было расположиться станом на другом ее берегу.

Из деревни доносились петушиные перепевы и голодный рев скотины: травы недоставало даже в начале лета. Деревня виднелась за кущами старых и в и тополей, небольшая порубежная деревня, отчаянная хранительница веры под боком у Орды, на пути торговых да воровских, разноязыких земноводных прошатаев. Чего только не повидала эта рязанская деревня! Как тут не понять Олега Рязанского, коему денно и нощно следить приходится сразу за всеми ветрами, со всех сторон. Он и спит-то небось зайцу подобно: одно ухо и во сне торчком!

Дмитрий, по-прежнему ехавший впереди- так меньше пыли, пустил коня к мостку под уклон, зная, что умный конь не разбежится ошалело. Мосток казался не старым, значит телеги пройдут, только о чем это кричат там Тютчев с Квашней? Ага! У кривых, суковатых перил мостка стоит косматый мужик, размахивает топором.

- Стойтя! - ревел он. - Стойтя, говорю вам!

- Ты чего буесловишь, холоп? - спросил Дмитрий, приостанавливая коня.

- Не пушшу!

- Чего так?

- Мостовщину платитя! Сам, поди, ведаешь!

- Пригаси-ко страсти, мужик! - вмешался князь Андрей. - Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!

- У мяня свой князь есть! Пл.атитя куны!

- Лх ты Рязань кособрюха! - приступил было Тютчев, разворачиваясь в своем огнесловии. - Да в ту ли ты сторону - зри добре! - пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?

За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.

- Дозволь, княже, я его уполовиню!

- Уймитесь все! - остановил Дмитрий. И уже мужику: - Ты что же так взволчился?

- Куны платитя за проезд по мосту!

- А еже тябя, - тут Дмитрий произнес слово это по-рязански, - мои вой и впрямь уполовинят?

- Ня страшуся! - мужик при этом весь затрясся - руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперед на целый шаг.

- Нечто могуч ты вельми? - спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нем ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрепанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.

- Почто - могуч? - спросил мужик. - В батырях не езживал, а воинство твое не пушшу. Платитя куны!

- А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих? - бросил опять Дмитрий.

- Ня страшуся! - истово проревел мужик. - Мяня лось ногама топтал и рогама бол!

- И жив? - удивился Дмитрий.

- Божьим провиденьем.

- А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?

- Он тожа-ть ня бог!

- И ты его не страшисся?

- Страшуся, токмо днем!

Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:

- Кмети-и! На тот берег - водой! Телеги - по мосту!

- Ня пушшу!

- Отпрянь! Куны возьмешь с последней телеги!

- С перьвой - за все! - затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.

- Бренок! - уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, - Накажи Монастыре-ву, пусть оковец откроют - дать надобно рязанцу...

Бренок привез деньги, Рязанец стал считать и не сошел с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.

- А комони почто не по мосту? - спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд. ;

- В ель-ми богатством отяжелеешь! - одернул его князь Андрей.

- Богатства ня страшуся, бо ноне скот падет от бескормицы.

- На дорогах да мостах проживешь!

- Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!

- И все такие лихие?

Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами при-околичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, - толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелегкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.

- Спаси тя бог, великий княже! - Каким именем крещен?

- Ямельяном наречен.

- Емельян Рязанец, а како прозывается сия река? - Вестимо как Непрядвою!

Дмитрий тронул коня, и оставшиеся с ним конники шагом миновали мост. За ними двинулись телеги. Мост зашатало. Емельян Рязанец кинулся вниз, к опорам, и что-то там торопливо делал, стуча топором.

- Стойтя! Стойтя-а! - донеслось из-под моста, но было поздно: предпоследняя телега провалилась сквозь настил задними колесами, сев на уцелевшие бревна гнездовиной колес. Телегу быстро разгрузили, выжали йагами и откатили. Последнюю не решились пустить через мост, стали переправлять вброд. Возник последней телеги был сердит: всю дорогу ехал позади, пыль глотал, а тут - на тебе! - еще и мост провалился. Он вынул кнут и налетел с ним на человека, недвижно сидевшего на откосе у моста. Не все обратили вниманье на широкую, как валун, запыленную спину странника, присевшего передохнуть у перевоза. И как раз его возник принял за тутошнего мужика, мостового стража. Со всей силы он опоясал неизвестного кнутом, но тот не двинулся, лишь прикрыл рукой серый мешочек, из которого что-то ел. А возник озверел и продолжал хлестать его кнутом - вышибал пыль.

- Вот те, окаянная рязань! Вот те, косопуза! Куно-имец! Куны берет, а мост гнил! Вот те! Вот!

Отхлестав человека, он свел свою лошадь с груженой телегой к воде и, перекрестясь, взобрался на телегу. Там он стоя разобрал вожжи, хлестнул лошадь, и она устремилась в воду, подняв облако брызг. От берега и даже до середины реки лошадь шла уверенно, хотя вода доходила ей почти до спины, стала уже выбираться на другой берег, но тут-то, под самым берегом, колеса сели в ил, и, как ни старался возник, как ни бил скотину, телега - ни с места. Подошли двое кметей и возник другой, предпоследней телеги... Они с завистью посмотрели, как сотня и весь обоз домовито разворачиваются на берегу неподалеку от моста, и торопливо взялись за дело. Однако сил у них не хватало. Возник хлестал лошадь нещадно, она дергалась, тянулась к берегу, но колеса всосало намертво.

- О, волчья сыть! Забью-у! - хрипел рассерженный возник и бил лошадь уже кнутовищем по репице.

- Подпяки, подпяки яя! - поддакивал Емельян Ря-занец, но сам не помогал.

- Уймитесь, православные! - послышался с откоса ровный крепкий голос.

Глянули - идет к ним побитый кнутом странник, светел лицом, походкою тих, но престрашен ростом и плечами. Кмети отступили от телеги, возник спрыгнул с воза на берег и опасливо устранился.

Странник подошел, тронул лошадь за морду, ласково охватил громадной ладонью ее горячие ноздри, огладил ее костлявый лоб - успокоил и стал выпрягать. Потом он налег на передок телеги грудью, немного подал ее назад, связал вожжами оглобли. Лошадь тянула к нему голову.

- Отдохни, милая, отдохни, я сейчас!

Он впрягся в оглобли, уперся перевязью вожжей в грудь, но тянуть сразу не стал, а немного отвернул колеса вправо, где берег был положе, тут он напрягся, утробно вымолвил: "Господи, благослови!" - и скрянул телегу с места. Было видно, как синие комья глины бухнули с повернувшихся колес, и воз медленно выкатил на берег. Из воды потянулись на прибрежную луговину полосы - следы колес, а между ними сорванный дерн - следы больших босых человеческих ног.

- Вязко тут, - смиренно заметил странник и застенчиво улыбнулся.

- Невиданное дело! - крякнул Емельян Рязанец.

- Страсть как силен, - шепнул один кметь другому. Хозяин воза, хлеставший кнутом силача, сбежал.

- Кто ты, человече? - послышался сверху голос великого князя. Он был еще в седле, объезжая место, где разбивали стан.

- Из брянских я, княже великой, - с поклоном ответил странник, а когда поднял лицо на князя, всем открылось оно, молодое, с легкой, чуть рыжеватой бородкой, и глаза, тихие, с синевой, грустные. - Из роду Пересветов. Истаял наш род от набегов и ратного дела...

- Чего ты взыскался в земле рязанской?

- Места ищу для покою души своей.

- Иди на службу ко мне. Род у тебя боярской, в дружину боярскую станешь. Званьем да честью поверстан будешь, землею награжден.

- Прости мне, великой княже, токмо душа моя отныне не приемлет мирскую суету... Не бывать мне во славном воинстве твоем, понеже и без того навиделись крови очи мои...

- Ну, коль ищешь покою, иди во Чудов монастырь кремлевский. Благоволит тому монастырю сам митрополит Алексей, святитель наш преславный...

- Я немощен духом, княже, а на Москве - соблазн велик, потому путь мой ляжет в Радонежскую обитель, ко святому старцу Сергию.

Дмитрий повернул коня и отъехал к стану, а в ушах так и пел глубокий и чистый голос Пересвета. "Вот ведь какие люди ходят по Руси! - думалось ему. - А досада велика, что не бывать ему в моем воинстве. К отцу Сергию путь правит, а по силушке - старший брат Капустину..." Тут кольнула его ревность к монастырю - ревность, которую Дмитрий не раз испытывал за время своего княжения: живут устранясь от мира, а устранились ли? Вон какие люди уходят туда от него, от князя, от дел насущных... Дмитрий уловил себя на недобрых помыслах, броско осенился крестом и отдал повод под-уздному.

Кругом уже трещали сухие ветки прибрежного кустарника, пахло дымом костров. Раздавались сдержанные голоса кметей. Устало фыркали истомившиеся от жары и дороги кони. Расседланные, они катались по берегу, пили воду из Непрядвы.

"Непрядва, Непрядва..." - повторял между тем Дмитрий и подумал, как много на Руси этих малых рек, а век человека короток, и многие десятки и сотни таких рек останутся неведомы ему... А хотелось бы все повидать, хотелось бы проехать по всей земле своей. Вот как: в рай не пускают грехи, а по своей земле - дела суетные, премногие...

За ужином он вспомнил Пересвета и велел найти добра молодца. Несколько кметей обскакали окрестность, были в деревне, а Пересвета не нашли. Уже перед сном Дмитрий выходил из шатра, и ему показалось, что далеко-далеко, под тем лесом, куда норовили сбежать бабы с детьми, светился одинокий огонь. Это был костер, у которого, должно быть, искал покою на неспокойной земле завтрашний инок Пересвет.

14

- Княже! А княже!

Еще было легкое прикосновение, после которого голос Бренка стал ясней и громче.

- Княже! Бога ради...

Дмитрий открыл глаза и вмиг сообразил, что он не в терему своем, а в шатре, на краю неведомого обширного поля, близ Дону-реки. Увидел, что шатер потемнел от росы и провис, что утро еще не разгулялось, встревожился, зачем его будит мечник.

- Почто не спишь? - строго спросил он.

- Не гневайся, княже...

- Ну?

- Неведомо, увидим ли Москву и белый свет...

- Ну?

- Зорька ныне вельми красна - по всему окоему течет!

Теперь нетрудно было догадаться, куда тянет мечник. В раздумье покусал губу: выругать или похвалить?

В раздумье этом он не спешил и слегка смежил веки, сладко придремывая. Думал при этом: вот и еще одна ночь на пути в Орду прошла, но не кончилась пока Русь, немного еще осталось этой земли. Немного еще... А там? Что там? Может, и ладно задумал Бренок погулять на зорьке, как бывало в милом и таком далеком отрочестве? Доведется ли еще выехать на охоту? И, чувствуя, как томится мечник ожиданием, спросил:

- По птице?

- По птице! - встрепенулся Бренок, зарозовел щеками. - Тут правее села Рождествена поле великое есть. Вчера в деревне Рязанца холоп ткнул перстом правее дальнего лесу. Да и сказано тем холопом: поле то по все годы зелено и мокро, а ныне сушь и его объяла.

- И ныне оно пусто?

- Коли оно пусто, то за дубравою, Дону поблизку, есть речка Смолка, в коей вода черна и студена.

- А там что?

- А там - кулик ходит и много иной птицы живет. А не то - поедем по Непрядве-реке, версты четыре и - вот он, Дон!

- А тамо?

- А там, княже, в самой год худой и то утка в камыше держится.

- В сие раннее время млада птица худа, жиром не залита - перо да кости.

Бренок сник от этих Князевых слов. Вздохнул, как всхлипнул, опустил красивую голову. Темный волос в полумраке рассвета казался еще темней, и так же свежо и ангельски чисто высвечивало лицо. Дмитрий не раз слышал, что они с Бренком немало схожи на лицо. "Вот вернусь, бог даст, из Орды, в тот же день погляжусь в зеркало у Евдокии", - подумалось ему сладко, и так сладко и недоступно привиделся ему терем на великом холме московском, половина Евдокии, где всегда разлит пряный дух трав и благовоний египетских, купленных у Некомата, где таинственно шуршат сарафаны теремных боярынь...

- А что ты смур, Михайло? Али не желаешь ехать?

- Княже!..

- Седлай! Токмо... - Дмитрий поднес палец к губам.

- А князя Андрея?

- И его не буди.

Они вышли из шатра. Дмитрий еще придерживал полог, отяжелевший от росы, но уже чувствовал, что

Бренок поднял его не напрасно. Прохлада, желанная прохлада, по которой в это жаркое лето соскучилось все живое, пришла только сейчас, на рассвете. Было по-погожему росно. Намокший полог холодил руку, напоминая о том, что в самый страшный суховей сбережет природа и подарит человеку живительную влагу. А кругом, по всей приречной низине, пахло дымом вчерашних, все еще дотлевающих костров, но огня не было видно, даже у сторожевых воинов. Увидав князя, они встрепенулись, но Дмитрий успокоил их движением руки и велел, чтобы оставались на месте.

Стан расположился по чину боевого порядка, перенятого еще дедами у Чингиз-хана и Батыя, еще в те времена: на лучшем месте ставился шатер князя, а вокруг него выстраивались телеги, за ними - тоже кругами располагались ратники по старшинству, и каждый живой круг отделялся от другого кострами. Дмитрий никогда не жил посредине такого стана, вот и сейчас сотни хватило лишь на один круг с редкими кострами.

Выехали и сразу взяли в сторону от Непрядвы - прямо на ордынские просторы. Где-то там, у самого горизонта, еле видимый перед рассветом темнел лес, за которым, как говорил Бренок, была та река Смолка. Оттого и Смолка, что вода в ней черна, что течет по черной и благодатной, исполненной жизненной силы черной земле. Вчера Дмитрий видел эту землю, когда Монасты-рев копнул ямку под шатровый шест. "Тут бы ратаю идти с сохою, тут бы колосу зеленеть..." - думалось Дмитрию. А кони несли и несли их меж кустарников да тополиных перелесков, мимо одиноких корявых дубов. Копыта сухо стучали по затвердевшей а безводье земле, болью отдаваясь в душе: голод неминуем. Вон ведь как напористо требовал куны Емельян Рязанец - с топором, - так выходят только в большой нужде, чуя впереди лихую годину. Такое Дмитрий замечал и раньше и понимал, что голодного человека, будь он вольный, третник, половник, обельный холоп или вовсе с рождения смерд - все едино: голодного человека ни страхом, ни молитвою, ни пеклом адовым - ничем не запугать, не пронять и не остановить его повальное, до безумия порой, стремление добыть хлеб насущный - так велика над живым власть хлеба. Обыкновенно об эту пору вот уж полтора столетия кочевники шли на Русь по свежей июньской траве, и праздник троицы испокон был омыт кровью христиан, пропах дымом пожарищ. Так было и так может быть снова.

Даже на охоте тяжелые мысли не отпускали его, стоит пробудиться, как снова берут они в полон ум, терзают душу. Что будет с Русью ныне, на другой год, в грядущем? Что будет завтра? Что ждет его в Орде? Бояре успокаивали, мол, в Орде кутерьма, неспокойно - котора меж ханом, эмирами, бегами, темниками, расхватавшими по кускам весь Улус Джучи [Улус Джучи - земля Джучи, сына Чингиз-хана, в русских источниках Золотая Орда] - на податные, а то даже и тарханные [Тарханные уделы - уделы, освобожденные от податей] уделы. Сидят там, правят, сами ходят в походы и готовы ринуться хоть до моря. Вон сидит в Крыму темник Мамай, всех во страхе держит, подобно знаменитому Ногаю, и тоже, как тот, станет скоро менять ханов, как пастухов, - вот где опасность! Такой сольет все силы Орды и станет страшнее Чингиза и Батыя. Распря в Орде, но от этого Орда не слабеет почему-то. Помнится, Дмитрий был еще отроком лет семи, поднялся во княжеском терему переполох - прискакал тысяцкий Вельяминов и закричал: хана в Орде задушили! Джанибека! Отец вышел в крестовую и долго молился, а за вечерней трапезою твердил, что-де все это не к добру. С той поры, как воцарился сын-убийца Бердибек, не стало в Орде покою. Через два года сменил его Кульна-хан, затем воцарился Темир-Ходжа-хан - и пошла распря, полетели ярлыки во все русские княжества. Распря в Орде, а кочевой люд признает ханом только того, кто ведет свой обох - род свой - от Чингиз-хана, однако слабы пошли родичи великого завоевателя. Вот ныне поставлен чьей-то невидимой и сильной рукой юный хан Абдулла, но чьими мыслями набита его голова? Неужели все тот же коварный Мамай? Вот уж двадцать лет, как этот темник вплотную сблизился с родом Чингизидов, женившись на дочери хана Джанибека. Не он ли услал на тот свет тестя, а за ним - и шурина? А если Мамай убьет Абдуллу а возьмет власть? Этот стянет воедино все части Орды - сила необоримая! Не приведи бог такого несчастья...

- Сухо, княже, и тут. Надобно влево править, во-он за ту дубраву.

Дмитрий придержал коня, будто обдумывал слова мечника, но на самом деле все еще во власти раздумий своих.

- В дубраве какой-никакой, а найдется зверь али птица боровая, продолжал Бренок, он жаждал теперь успеха на охоте как оправдания за княжий недосып.

Они свернули налево, а с правой руки осталось громадное поле, отлого подымавшееся вдали, в ордынской стороне, поле это венчалось холмом, уже проступившим на багрянице погожей зари. Здесь, у самой дубравы, держалась трава. Верещали птицы. Где-то за опушко-вым кустарником взгомонилось стадо и даже послышался щелк пастушьего кнута.

Дмитрий неожиданно приостановил коня:

- Зри, Михайло: тополек-то - рогатина чистая, хоть на медведя бери!

"Слава богу - не гневается!" - первое, чему обрадовался Бренок, услыхав голос князя, потом глянул на молодой тополек. Дмитрий трогал с седла макушку тополя, достававшего ему до плеча, макушку необыкновенную ровно раздвоенную и лихо выгнутую, будто двурогие вилы.

- Добра рогатина, - промолвил Дмитрий.

- Велишь срубить, княже? Осенью с этой рогатиною на медведя пойдем. Добры медведи у села Радонежа! Раз поехали мы с батюшкой к отцу Сергию в монастырь, стали у речки Вори, а они, медведи-то, возьми и выйди на бережок, возьми и кинься в воду! Един фыркает, другой ворчит, а иной, младенец, скулит. А как на берег-то полезли - нам с батюшкой коней не сдержать.

- И сам, поди, устрашился?

- Так кабы рогатина была... - потупился Бренок. - .Так велишь срубить, княже?

- Пусть растет божье древо...

Из кустов порскнул серый заяц, тощий, еще не выгулявшийся. Только тут охотники вспомнили, что луки их еще не натянуты. Дмитрий накинул тетиву на свой и протянул руку к мечнику. Тот вынул из колчана пук стрел и сунул их копейцами в короткий сапог - так удобнее, а колчан подал князю. Они разъехались, чтобы встретиться, как солнце взойдет, на той же опушке, у тополя-рогатины. Бренок, почуяв свободу, ускакал через кустарник в чащу, Дмитрий взял чуть левее. Ехал осторожно, прислушивался. На большую живность в малой дубраве рассчитывать не приходилось, но боровая птица взлетала порой из-под копыт. Дубрава неожиданно кончилась, открылось небольшое покатое поле, убегающее вниз, где светлой полосой блестел на рассвете Дон. Где-то левее, верстах в трех или пяти, Непрядва впадала в него. Тихо было на опушке, не хотелось и ехать дальше. Вскоре показался Бренок, скакал по полю в сторону реки Смолки, верно выследил зайца. "И зачем коня томит?" покачал головой Дмитрий, подумав о дальней дороге в Орду.

На опушку выскакал лосенок. Повертелся на гонких, будто негнущихся ножонках - сразу видно, нынешний, весенний, - поднял горбатенькую мордочку, понюхал воздух. Дмитрий не двигался. Лосенок шевельнул ушами и пошел к лошади.

- Поди, отроча звериное! - тихо произнес Дмитрий.

С нижней губы лосенка тянулась до колен светлая слюна - нацелился, должно быть, на матку, но вот что-то его остановило. Он уперся прямыми ножками в землю, задрожал, увидя человека, и вдруг отпрыгнул в сторону, пошел подкидывать задними копытцами, только мелькали белые промежни задних ног, пока не скрыл его опушковый кустарник и дубрава. "Вот и добро, что нет тут Бренка, сгубил бы звереныша - взял бы грех на душу", - подумал Дмитрий.

Убивать и резать молодняк испокон считалось на Руси грехом.

Он тронул коня и направил его по опушке, объезжая дубраву справа, откуда-то доносились мычанье коров и пощелкиванье кнута. Вскоре показалось разбредшееся стадо, жавшееся к дубраве, где выжила трава, и пастух. Старик стоял и смотрел в ту сторону, где от Смолки скакал Бренок, а князя он увидел поздно, когда тог подъехал вплотную. Старик вздрогнул, вглядываясь во всадника, потом медленно стащил шапку, но не поклонился. Он был бос. Из-под длинной холщовой рубахи торчали подвязанные пенькой штанины. Лицо, пропеченное солнцем, высвечивало темно-багровым пятном из седых волос и такой же белой бороды.

- Чье стадо, старче?

- Мирское, боярин, - послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял ее под грудь.

Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лед этого взгляда - вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...

Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.

- А что это за поле, старче? - спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.

Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:

- ...энто поле, а холм-от - холм-от Красным именуют,

- Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чье?

- А ничье. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от - холм-от Красный. Егда пасешь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?

- Пред тобою, старче, великий князь Московский! - остановил старика Бренок.

Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполо-винился в страхе.

- Мы, старче, до хана путь правим, - сказал Дмитрий. - А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?

- Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы - ждать надобно, понеже давно не бывали.

- Нападут - князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, - со скрытой ревностью произнес Дмитрий.

- Необорим щит - мужик мужику, а князья бегут за ракитов куст, старик сказал и натопорщился, будто ждал палку.

Бренок дернул удила и толкнул старика конем, но - удивленья достойно! - старик уперся, не отступил, только голову - белый шар - вжал в плечи.

- Михайло! - окликнул Дмитрий и тронул коня к стану.

Издали донесся колокольный звон. Взошло солнце, и открылось во всей громаде большое покатое поле, резко проступила обестуманенные дали, перелески и крохотная церквушка села Рождествена. Это было одно из последних порубежных сел, а церковь уже точно последняя, что выдвинулась к самым границам ордынской степи, осеняя крестом русские пределы.

* * *

В версте от стана им встретился князь Андрей Ростовский. Он казался угрюм и, верно, давно находился в седле.

- Чего взыскался? - миролюбиво спросил Дмитрий.

- За вами скакал, да ископыть потерял: суха землица - не видать и сакмы [Сакма - след по росе] на мураве.

- Ты ликом уныл, князь, - заметил Дмитрий, чувствовавший себя бодро.

- Пред восходом, княже, проскакал неведомый чернец, во-он там! указал он на опушку далекого перелеска, что был правее Красного холма.

- Куда тек? - спросил Дмитрий.

- С Руси - на восходную сторону, прямо на солно-всход.

- Обличьем - рыж?

- Не приметил... Но православного духа мантия и конь русских статей.

"Не Елизар ли Серебряник?" - В задумчивости Дмитрий кусал губу, но тут же тряхнул тем"ой скобкой волос - быть не должно!

- Все утро мнится мне, княже... Но Дмитрий не дал ему договорить:

- Наш гонец Елизар должон в сей час пред владыкой Иваном в Сарай Берке стоять и важны вести слушать.

- Вельми славно было бы то дело, а еже сгинул гонец с грамотою святительскою?

- На то - божья воля... - перекрестился Дмитрий.

- Вот то-то и есть...

Они шагом двинулись к стану.

Из низины, от Непрядвы, подымался дым утренних костров, запахло овсяной кашей и конопляным маслом; среда - постный день. Послышались окрики десятников. Смех. Эти бодрые голоса, этот смех и еще обрывок какой-то старой песни, доносившейся с самого берега, где поили коней, - все это отозвалось в Дмитрии нежданной волной благодарности к этим людям, легко идущим в Орду, не думая о возможной смерти, соединясь со своим князем поистине во единой судьбе, во едином хлебе. Ему захотелось вместе с дружиною, как когда-то князь Святослав, прибиться к котлу и есть овсяную кашу, и он уже прицеливался, слезая с коня, к какому лучше десятку пристать, но Дмитрий Монасты-рев, заменявший в походе и чашника и покладника, уже нес в шатер серебряные чаши с питьем и едой. Принес, раскинул на сундуке баранью шкуру поверх войлока - садись, княже! - и будто пеплом осыпал тот чистый жар, которым на минуту воспылал Дмитрий к своим воям.

- Велишь коня напоить, княже? - спросил Мо-настырев.

- И позови князя Андрея: немочно мне едину...

Теперь он был недоволен и Монастыревым, и Брейком, что вытянул его на охоту и заставил затянуть отъезд по холодку, собой - что ведет целую сотню молодых кметей, за возможную смерть которых ему предстоит держать ответ на страшном суде, за то, что часто преходится забывать долг христианина, властью попирая смердолюбие. "А ведь митрополит Алексей в Орду ездил лишь с двумя отроками", - подумалось ему.

- Митр ей!

- Пред твоим а очима, княже!

- Зови сюда Бренка, бояр всех и сам приди на трапезу!

Он выглянул из шатра, поставленного по-татарски - входом на денную сторону, - и невольно прищурился: солнце окрепло на левой руке, готорюе снова целый божий день с бездушной ярью иссушать все живое. Порубежная земля... Четырнадцать десятилетий назад где-то тут пронеслись первые тьмы Чингиз-хана. В исступленной ярости отвращения к оседлой жизни они рвали эту землю, до поры притаившую силы свои.

15

Судьба снова круто повязала Елизара Серебряника. В тот вечер на берегу Красивой Мечи мнилось ему, что все несчастья остались там, в Сарае Берке, в Сарае Ба-ту, в Персии, р, Суроже, в том горьком поле, наконец, где в последний раз жесткая петля затянула ему шею, - ан нет! На Москве привязался Некомат, и если бы не великий князь... Службу у него, такую нежданную и такую необычную, Елизар принимал как спасенье и бога благодарил за этакую благодать, но извелся оттого, что солгал и суду, и великому князю, сказав, что они с Халимой повенчаны. Окрестить - окрестил, а венчаться - кунами Елизар не богат был, когда же на кня-жем дворе серебро взял - надо было спешно ехать в Орду.

Тютчева и Квашню Елизар отправил обратно раньше намеченного рубежа, и, когда они пор,ернули навстречу княжескому обозу и сотне, он тоже повернул коня и стороной поскакал к Москве. Риск в этом был немалый, но и сдержать себя не мог Елизар. То беспокойство, что запало ему в душу при выезде из Москвы, разрослось в необоримое чувство страха перед опасностью, что нависла над Халимой и всем домом Лагуты. На стороне Некомата - суд и деньги, слуги и ночь, На стороне Лагуты - великий князь, которого Елизар обманул. Что перетянет?

На рассвете другого дня Елизар был уже снова дома. Поставил коня на овес, а сам принялся уламывать Лагуту и уломал: взялись они вместе с Анной ехать во Псков навестить брата Ивана и оставить у него Халиму, пока не вернется Елизар. Елизар скакал обратно, к Орде, уже зная, что великий князь с обозом и сотней Капустина отправился к берегам Волги. "Проведает кто, что вернулся на Москву, что укоснел в княжем посольстве, - пропало бабино трепало..." - с ужасом думал Елизар. Опасность и верно была немалая.

У Непрядвы он едва не столкнулся с обозом Дмитрия. Устранился к перелеску и заночевал на краю поля. Его-то костер и видел Дмитрий, приняв за костер Пересвета. Князю Андрею тоже не померещился чернен в то утре это спешил Елизар в Сарай Берке. Обогнув обоз великого князя, Елизар успокоился, теперь он знал, что дня на три раньше прибудет в Сарай и, почитай, благополучно встретит князя на правом берегу Волги. Все вызнает, что наказано, все высмотрит и доведет князю загодя. Ему ли не порадеть службою, платя добром за добро?

Не прям лег его путь. Не раз он объезжал кочующие аилы и снова нападал на старую ордынскую дорогу. Иногда останавливался у бедных аилов, тихих, неопасных, пил кумыс, творя молитву, говорил с хозяином по-татарски и вновь продолжал путь. Аилы в степи - не опасность, страшны снующие по степи дружинники хала и его сподвижников - нукеры. От этих степных псов, стерегущих степь, взимающих дань с простых кочевников, никому не уйти. В каждом малом отряде нукеров есть свои прославленные батыри и мергеры [Мергеры - меткие стрелки лучного боя]. Останавливали они и Елизара. Он не убегал, хорошо эная, что боевая стрела быстрей коня. Грамота митрополита к епискому Сарайскому приводила нукеров в уныние: нечем поживиться у бедного монаха, а убить его - мало радости, да и запрет есть: священиков и купцов не трогать. Елизар, правда, слышал, что погибали в безответной степи и те и другие, но всякий раз при ограблении. Умеют и любят грабить нукеры в степи. Со времен Чин-гиз-хановых укоренилась привычка - убивать, грабить и красть. Это стало жизнью, потребностью, степной верой военизированного племени, где каждый, кто умел держаться в седле - от млада до стара, - все воюют, все грабят, все крадут... Тяжелую заразу принесли они на Русь, не ведавшую замков и запоров...

Удивлял Елизар кочевников знанием их языка, обычаев, порой умилял этим, и нукеры бросали ему кусок сухого и крепкого, как камень, сыра хурута, наливали из меха кумыс.

Памятнее всех иных встреч степных была ему встреча с бедным аилом, кочевавшим на малом прилесном поле, близ рязанских земель, где обогнал Елизар обоз великого князя. К вечеру того дня он приметил, что конь его задыхается, резко и жарко выхаркивает воздух и весь покрылся потом - от гривы до репицы. "Запалю! Видит бог, запалю коня!" - с ужасом подумал Елизар. Останется он без коня среди бескрайней степи, не успеет в Орду раньше княжего обоза... В отчаянии он повернул на дым аила, показавшийся вдали. И это было спасенье. Хозяин аила, угрюмый и бедный кочевник, еще молодой, но замученный невзгодами, имел всего одну жену, одну войлочную ставку о двух быках и малый табун коней. Семья была новая, только родился первый ребенок - было слышно, как он пищал в бараньих шкурах. Елизар подъехал трусцой к ставке, спешился. Хозяин доил кобылицу в стороне, подошел и спокойно оглядел русского монаха. Из ставки высунулась жена его и тотчас убралась, устыдясь чужого. Елизар лишь отметил, что у нее был очень маленький приплюснутый нос, некрасивый на русский взгляд, но для кочевников - лучшая краса. Елизар поздоровался:

- О кочевник! Пусть небо всегда будет милостиво к тебе!

- Сдохнет конь! - сразу определил кочевник. Елизар вовсе пал духом. Его пригласили к казану, что стоял на малом огне за ставкой, и он поужинал с хозяином. Звали кочевника Саин. После ужина он вынес большую шубу, дыгиль, и бросил под арбу.

- Спи тут! Утром возьмешь моего коня, а этот пусть ходит!

И ушел в ставку, чтобы не слышать благодарности.

...Еще за день до Волги Елизар чувствовал близость великой реки: в осыпях степных оврагов виднелись мощные слои глины. Он помнил эту глину с той поры, когда вели его тут на аркане, опуская на ночь в овраги. Думал ли он тогда, что снова пройдет этим путем, уже по воле князя? Вспомнился обоз с пенькой, налет кочевников. Вздрогнул, вспомнив блеск кривых сабель, тупые удары по телу, - стариков сразу изрубили, а тех, что помоложе, повязали и выспрашивали, кто каким ремеслом владеет. Поделили пленников. Ремесленникам крепче аркан, зорче за ними глаз, лучше кусок...

Визг прошил воздух, как стрела. Глянул Елизар - скачет справа плотным косяком десяток нукеров. Быстры, целеустремленны, как голодные волки с хорошим вожаком. Вожак впереди припал грудью к косматой гриве степного коня. Налетели, нахлынули тяжким запахом пота, немытой одежды. Защелкали языками, ослепили блеском сабель, белозубым оскалом на радостях.

Елизар приподнялся в стременах и осенил себя крестом, глядя на восток. Сделал он это с намереньем, дабы утвердить свой монаший чин, смиренный, безгрешный.

- Куна! Куна! - кричали они по-русски, требуя денег. Десятник вплотную подъехал к Елизару с правого боку, унял коня и, не отрывая глаз-щелей от лица русского, спросил, кто он, откуда и зачем едет в Сарай Берке. Пришлось показать грамоту и перевести ее на татарский.

- Почему по-татарски ведаешь? - спросил по-татарски же десятник.

- Жил смладу при татарах.

- Пленник? Сбежал? - насторожился десятник, и рука - вот привычка ворожья! - потянулась к веревке арканной, что кольцом надета была на луку седла.

- Нет, - твердо ответил Елизар, выдерживая взгляд нукера.

- Как язык узнал?

- На Москве, при дворе крещеных татар, - солгал Елизар и перекрестился, дабы бог простил эту ложь, а сам подумал: "Спросит, в каком дворе, назову крещеного мурзу Чету".

Десятник принял крест Елизара за подтверждение слов, но по всему было видно, что так оставлять русского монаха ни он, ни подручные его нукеры не хотели.

- Куны везешь попу сарайскому? - спросил начальник.

- Токмо грамоту, - смиренно ответил Елизар. - Изможден гладом и безводьем.

Но нукеры не желали оставаться без добычи. Один сорвал с Елизара черный пояс, и тотчас распустились монашеские одежки. Десятник протянул руку к груди Елизара и разорвал рубашку.

- Куны! Куны! - радостно оскалился он, увидав на гайтане крохотный мешочек со шепотью мелкого серебра, и в тот же миг сорвал с шеи гайтан с серебром и крестом.

Завизжали нукеры. Один кинулся к ноге Елизара и стал снимать короткий, яловой кожи сапог. Второй Елизар стянул сам и бросил, как кость собакам. Нукеры успокоились, но не отъезжали. Потом десятник спросил:

- В Сарай Берке скажешь? Елизар подумал и правильно ответил:

- Нет. Бог вам простит, добрые кочевники...

- Дай клятву богу своему, что не скажешь про нас!

- Нет у меня сил на клятву..,

Поговорили о чем-то вполголоса, оглядываясь на русского монаха. Потом один из нукеров подъехал, велел подставить ладони и налил из меха воды. Елизар выпил и подставил ладони снова. Татарин зарычал и плюнул в протянутые руки.

- Теперь молись! - крикнул десятник.

- Не могу, кочевник хороший, - ответил Елизар смиренно, но твердо.

- Зачем не можешь?

- У меня нет креста на шее, ты поял его. Десятник посопел, достал из кармана гайтан с крестом и мешочком и оторвал крест.

- Бери и молись!

Елизар вытянул из переметной сумы веревку, отслоил самую тонкую прядь, осучил покруче и навязал на нее крест.

- Господи, благослови и помилуй... - прошептал он и несколько раз осенил себя крестом, приговаривая дальше со страстью:

- Разрази врагов моих! Раззнамени их во бранях великих и малых! Да сдохнут и эти десять супостатов моих!

Десятник крикнул что-то. Елизар понял, что он требует молиться с поклонами, и с удовольствием продолжал:

- Суди мя, господи, яко аз незлобою моею врагов смирил и, на тя уповая, не изнемог. Искуси мя, и исть тай мя, разожги утробу мою и сердце мое, со законо-преступн-ыми супротив поставь и помоги, господи, ненавидящих церковь твою во брани тяжкой преобороть... да сгинут нечестивы!

Десятник удовлетворенно крякнул, развернул коня и с визгом ускакал в степь. Остальные еще покрутились немного, высматривая, что бы сорвать еще с монаха, ничего не приметили больше и ускакали за своим начальником.

Утром о" достиг берега Волги. Место переправы ему указали многочисленные степные тропы, сливавшиеся в кривые дороги, полузаросшие выжженной ныне травой, все они наконец слились в одну большую, пробитую до глубокой пыли дорогу, лотком пробившую берег великой реки и вышедшую к простору ее, к отрадной прохладе. Противоположный берег скрывала предрассветная мгла и туман. Татарин у перевоза спал, и будить его не следовало, пока не подъедет кто-нибудь еще, а и подъедет, так подходить к перевозчику надобно с умом, коль нет денег. К полудню собрались попутчики в столицу Золотой Орды, но ум не помог Елизару. Не помог и сан монаха, и язык. Пришлось отдать седло и уздечку - все было добротной московской работы.

"Да подавись ты, нехристь! Не пропало б токмо бабино трепало..." подумал Елизар и не дыша ступил на настил весельного парома.

- Гайда! Гайда! - кричали татары возчику, торопясь в свою роскошную столицу и совсем не обращая внимания на босого, распоясанного монаха с лошадью без седла.

Паром медленно сносило вправо, к дальнему загородному взвозу.

16

- А что мой гонец?

- Он допрежь того преставился, - перекрестился Елизар, и крест его повторил сарайский епископ Иван.

- Где настигли его вороги?

- Почитай, на самом порубежье ордынского поля. Стрела его нашла.

- Там, сыне, чаще всего шалит татарва. Там смерть христианина безответна... О, господи! Любомудр, пре-славен был делами своими, ко службе рачителен, как богу, так и князю. - Старик повернул к Елизару иссохшее, но все еще румяное личико, страстно тряхнул белесой бороденкой и нежданно прослезился: - А ведь он повадкою и волосом с тобою был схож - исчермнарус [Исчермна-рус - рыжий].

Елизару это не понравилось, как если бы владыка предрекал ему похожую судьбу. Не-ет, он еще не живал на белом свете по-людски, и нечего хоронить его до-прежь смерти.

Они сидели в алтаре, доверясь только этому святому месту. Служба кончилась. Церковный сторож собирал свечные огарки и воск в старую, помятую медную лохань. Потом стало слышно, как гонит нищих с паперти, видимо, владыка опасался доводчиков ханских - своих, саранских жмыхов, выращенных на тутошних колобашках. А разговор был долгий и важный. Владыка поведал о Сарае, о хане и его эмирах, бегах, темниках - все, что удалось вызнать, и выходило так, что прямой угрозы московскому великому князю пока не видно.

- А бегов да эмиров Абдулка-хан распустил по дареным землям тарханным, - вслух размышлял епископ. - А коли б назначен был у поганых курултай, почто отсылать?

- А ежели бы поганые поход готовили, сновали бы в степи нукеры многие, скликая кочевников, а нету того. Покойно кочуют аилы, колчаны в ставках висят запыле-ны, - поделился наблюдениями Елизар, поделился и тревогой: - А чего измыслит хан, встретя великого князя?

- Того никто не ведает, сыне. То ведомо сатане токмо.

- Встречать ли мне великого князя, отче?

- Надо ли? Помолись за него во храме, и станем уповать на господа нашего. Два дни назад прискакал из степи гонец к хану, рыбаки мои видели его на перевозе да слышали по воде, как молвил он про Сарыхожу-по-сла...

- Сарыхожу великий князь задарил!

- Волка, сыне, не накормишь: брюхо ненасытно старого добра не помнит... - Старик покачал круглой, облысевшей головенкой и высказал то, что беспокоило его больше всего: - Ныне надобно не Сарыхожу бояться, не хана Абдулку, что по вся дни в гареме своем пребывает, а престрашного темника и властелина - Мамая треокаянного.

- Он в Сарае?

- Ждут. Вот-вот из Кафы [Кафа - ныне город Феодосия в Крыму] наедет со псами своими.

- По душу великого князя едет, - заметил Елизар скорбно.

- Никто, как господь... - перекрестился епископ. - А ехать тебе на тот берег и там великого князя встречать - того делать не надобно: судьбу не обойдешь... Боюсь, что на Москве научили нашего князя, что-де храни, мол, веру, не следуй обычаям поганым.

- Натакали, вестимо, - тотчас согласился Елизар, горькой улыбкой и голосом обвиняя советчиков московских, не знавших всей опасности неверного поведения в Орде.

- Потому, коль приедет великой князь, то станем говорить ему: отринь гордыню, исполни обряд их поганой, понеже не сносить головы, как сталося с Михаилом Черниговским во старые времена Батыевы. Ныне зла Орда на Русь. Ныне испытать восхотят московского князя: каков-де улусный слуга, дорожит ли ханской честью.

- А великой князь свою честь бережет, - снова заметил Елизар.

- Вот то-то и оно-то, сыне... Боюся я за него. - Епископ вздохнул. Да ведает ли он обычаи поганые?

- Разве что святитель наш надоумил.

- А коли не было того? - встревожился епископ.

- Наставим! - твердо ответил Елизар и в ответ на пристальный взгляд епископа пояснил: - Мне ведомы их обычаи все - от степи до дворца ханова.

- Не в рабах ли ходил?

- Истинно так, владыка...

- Рабам степь ведома да закуты зловонные, а тут - дворец ханов испытание пошлет.

- Ведаю и про дворец, владыко. Знаю я обычаи ордынские. Жена моя татарка!

Старик отпрянул. Перекрестился трижды.

- Да как же сподобился ты, грешнице?

- Лукавой попутал... Да я окрестил ее, владыко!

- Допрежь прелюбодеяния?

- Не допрежь...

- Ох, господи, твоя воля... Да понес ли ты епитимью, душа пропаща?

- Две недели поста да двести поклонов на день.

- Это ли епитимья за грех сей? Господи, твоя воля! Владыка заметался в расстройстве по алтарю. Во

шел в ризницу, но никак не мог отыскать заветный стаканчик. Оглянулся - не видит Елизар - налил церковного вина причастного прямо в потир великий и ЕЬШИЛ из него. "Помилуй мя, боже, помилуй мя!.."

Он вышел к Елизару, умиротворенный, с потеплевшим старческим взором.

17

Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскаленного дня - громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, - явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окруженный дворцами эмиров, а те - единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно, ведь он - порождение ее сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишенном зелени городе было что-то обреченное, мертвящее и мертвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси - ее хлеб, мед, лен, лес, ее драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далекие страны вплоть до Египта, ее серебро, золото, ее, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.

Внизу - так далеко, что люди у самой воды казались совсем крохотными, - суетилась с утра алчная толпа городских бродяг, пронюхавшая о прибытии в Сарай русского великого князя. Как всякий богатый город, Сарай Берке сумел очень быстро породить и размножить наглую толпу бродяг, бросивших трудовую жизнь дикой степи и живущих отбросами жирного города, ночным грабежом, кражей, случайными заработками. Эта толпа, мельтешившая внизу, приплыла сюда на лодках, чтобы подработать на перевозе, унести, что плохо лежит, затеять драку, утопить неглубоко вещь, чтобы потом достать ее, - словом, была той самой толпой, что неизменно отражает, без лоска и потому особенно точно, самое суть духовной жизни всего города, его повелителей, отцов государства и предрекает их конец гнилью и смрадом своего существования.

- Дорогу! - доносился от воды голос Монастырева.

Он спустился к воде с десятком кметей, чтобы расчистить путь для телег, путь к паромам, поданным по приказу посла Сарыхожи, который со своей сотней невесть как оказался на перевозе к приходу русского князя. Татары в перзую очередь завели коней, заняв паромы, а сами прыгали в лодки и покрикивали на ленивых гребцов. Тем не хотелось везти своих: от этих нукеров вместо денег можно получить только по шее, иное дело русские... Вот уже убралась сотня Сарыхожи, а народу на берегу не убавилось: наперла толпа городского рванья.

- Отпрянь, окаянные! - надсаживался Монастырев. Сарайская рвань напирала. Кто-то сдернул пуговицы с кафтана Тютчева. Тот взъярился и двинул - ничего, что молод! - кулаком в чье-то лицо. Взвыла толпа. Мелькнул нож и брызнула кровь из руки у Тютчева.

- Зззарублю-у! - сорвался Монастырев и выхватил меч, высвистнул им над толпой, но не стал опускать на головы.

Вниз сбежал Григорий Капустин. Схватил за узду коня и крикнул сотнику прямо в сощуренные глаза:

- Великий князь велит тебе, сотнику татарскому, унять сих татей! Бери серебро и делай дело!

Капустин сунул татарину горсть серебра. Тот не торопясь, хотя вокруг Монастырева уплотнялась и посверкивала ножами рвань, пересчитал серебро, так же не торопясь убрал его за потный гашник шаровар и только потом спокойно и внятно сказал по-русски - так же чисто, как тогда за кузнецкой слободой в Москве, когда он догнал сотню великого князя;

- Заруби двоих.

Капустин не понял, казалось, и сотник снова сказал:

- Троих заруби.

Капустин взялся было за меч, но передумал. Он с разбегу ударил первого попавшегося в грудь ногой, свалил на землю. Тут же в ярости он схватил двумя руками за босую ногу другого, сдернул его на землю, чтобы по-былинному, как палицей, размахнуться им по толпе, однако татарин сжался в комок, пытаясь достать руку Капустина ножом, но мощная сила повела его сначала в сторону, крутанула на полколеса. Капустин швырнул татарином в его сотоварищей. Ощерившись, как собаки, они ловко отскочили, и тело ткнулось в лодку. Послышались треск весла и глухой стук головы о кромку борта. Из носа и ушей бродяги хлынула кровь, безжизненно упала разбитая голова, повисли скрюченные руки.

Толпа взвыла, Капустин выхватил меч и пошел вперед:

- Отпрянь, некрещеные рыла! Уполовиню!

Ворье затопало вдоль берега, хозяева лодок прыгнули за весла и притихли в ожидании.

Полумертвого татарина свои же столкнули в воду. Он шевельнулся,повернулся вниз лицом и больше не двигался. Тело его и темное пятно крор.и относило вниз течением.

- Тьфу, зараза! - плюнул Капустин, злксь на сот-кика, что заставил его вмещаться в эту нечистую затею. Повернулся к Тютчеву, спросил: - Что шуйца твоя?

- Пекет! - поморщился юный кметь.

Он сжал зубы и, перехватив руку у локтя, посеменил к воде замывать. На миг он оглянулся через левое плечо и увидел татарского сотника - его асауловскую бляху и холодную застывшую улыбку с белым, омертвевшим шрамом на растянутой губе. Ему захотелось сказать асаулу что-нибудь дерзкое, не досказал тогда, на дороге за кузнецкой слободой, но сверху, по глубокому лотку дороги, косо метнувшейся к воде, летела первая груженая телега.

- Придержива-ай! - рявкнул Монастырев, опасаясь за поклажу.

Погрузка началась.

- Квашня! - крикнул Тютчев, уловив момент, когда телега не тарахтела, увязнув колесами в прибрежном песке.

- Чего-о? - упало сверху.

- Сведи коня моего!

Асаул по-прежнему сидел в седле неподвижно и все с той же улыбкой щурился вдоль берега, а Тютчеву казалось, что он все еще посмеивается над ним.

"Ну я те вдругорядь покажу-у, окаянная образина! Всем отольется моя кровушка!" - молча ярился он.

Присмиревшие лодочники настороженно улыбались, ожидая русских дружинников. С левого берега подплывали те, что перевозили сотню Сарыхожи. Медленно надвигались порожние паромы. Еще час, и большая вода отделит московскую дружину, великого князя и его обоз от родимого, правого берега.

- Итиль широкы! Итиль широкы, - закричал татарин-перевозчик со своей лодки, бесстыже набивая цену.

С берега верхом съехал Назар Кусаков. В тот день он охранял тыл обоза и не поспел к драке на помощь дружку своему, Митьке Монастыреву. Спрыгнул с седла, подбежал к воде, низкорослый, щуплый, криво выкидывая резвые короткие ноги. Зашел в воду, пал руками вперед и, стоя на четвереньках в воде, купал в отрадной прохладе лицо, пил, кряхтел, молился, благодаря бога, и поругивался сладко.

- Итиль широкы! - опять крикнул татарин.

- Какой те Итиль? Итиль! То - Волга, моя река. Уразумел? В деревне моей она чуть шире рожи твоей! Итиль!

- Презабавно, Назар, творят татарове: сами некрещены, а реку перекрестить норовят! - заметил Тютчев.

Отродясь хитростию поверстаны. У-у, дьяволы!

- Небось во иные земли то прозвище пускают. Неслышно подкрался Монастырев, легонько толкнул

Кусакова ногой в зад:

- Сосудец-то мал у тебя: выпьешь всю Волгу! Оглянулся Кусаков, увидал Митькино широкое лицо, ямки на щеках от простодушной улыбки и подумал: как это хорошо, что есть у него такие друзья.

- Вылезай, Назар, едут! - уже серьезно добавил Монастырев. Темно-красное знамя плыло над берегом - к перевозу подъезжал великий князь Московский.

18

Не сразу, лишь на вторую неделю оборол Елизар Серебряник никудышное и липкое, как смола, чувство - страх. Вроде не ребенок и не новоук, впервые попавший на чужую землю, а не выдерживали в груди какие-то

старые, кадорванные еще в юности гужи, видно памятны были те черные дни рабства с побоями, голодом, петлей на шее... Через неделю он по повелению Дмитрия уже на целые дни выходил в Сарай для догляду и сбору новостей. Иной раз отправлялись с ним кмети для закупки на рынке съестных припасов. Все остальные - сотня дружинников князя, обозники - тосковали в небольшом яблоневом саду владыки, где о"и и жили, благо лето такое, что не холодно, жары хоть отбавляй. Для развлеченья и поварной подсобы Дмитрий Мо-настырев с Кусаковым Назаром брали помощников и уходили вверх по Ахтубе - от грязи подальше, - ловили сетями добротную речную рыбу, до которой татары небольшие охотники, а едят, как известно, лишь такую, что не меньше барана...

За десяток лет мало что изменилось в Сарае Берке. Поприбавилось мелких мечетей, богатых дворцов, да и сам город немного пораздался в степную сторону, а особенно - вдоль реки Ахтубы. Но по-прежнему в каждом посаде - в русском, персидском, черкесском, византийском, асском [Асы - осетины], кыпчакском и главном - татаро-монгольском, - в каждом из них пестрели, как и прежде, шумные базары. Каждое утро базарного дня из-за каменных стен купеческих домов выезжали телеги, выходили верблюды, ослы, лошади с товарами разных стран - от Китая до Египта. Хан всем здесь дал волю торговать, славить его великий улус, из которого увозили русский хлеб, мед, шкуры крупного зверя, дорогой мех, кожи, лен... А в бездонных сундуках ханских и его эмиров оставались серебро, золото и заморские товары. Оставались рабы, и рабы же уводились отсюда, купленные на базарах Сарая Берке.

В то утро Елизар направился в татарский квартал, вырядившись в старый русский кафтан, в добротные лапти, и, конечно, надел баранью шапку. Отзвонили православные колокола, отмолились в мечетях мусульмане, среди них и ханская знать, недавно принявшая мусульманство и внешне - только внешне! - признавшая его, а на деле по-прежнему, где тайно, где явно, поклонялась войлочным болванам, боялась неба, почитала покровителей воды, земли, почитала шаманов - камов - более, чем мулл. Прошли и мастеровые рабы. Следом за ними - ремесленники. Они сбирались на тесных улочках небольшими толпами, горланили о делах, но, завидя своего выборного начальника, шейха, расходились по своим местам - к горнам плавильных печей, к гончарным кругам, в кожевенные вонючие сараи, на бойни, где ревел скот, а в воздухе города уже пахло дымом поварен и литейных печей. Еще час-другой - и потечет в лавки, на ковры торговцев, бронзовая, чугунная, железная посуда - котлы, чаши, тарелки, светильники, а в недавние годы ханы измыслили вилки высмотрели у византийских купцов, и им надо...

Елизар всюду, где мог, приостанавливался, слушал разговоры, но более всего - присматривался к мастерам. У серебряников или мастеров золотого дела ему не надо было учиться, а вот ремесленники иных дел, вроде изразцовщиков, занимали Елизара, только говорить с ними было тяжело: были они или рабы из разных концов белого света, или жившие на вольных хлебах и тоже собравшиеся отовсюду. Хорошо, когда попадались персы, армяне или итальянцы - с этими Елизар разминал язык, вспоминая слова и радуясь великой, почти волшебной силе человеческого знания, только дорого ему стоило это знанье... Вот вчера предавали земле юного кметя, сотоварища Тютчева и Квашни. Чуть всех не зарубили около города, когда возвращались те кмети с Монастыревым и Кусаковым с рыбой и сетями от Волги. Попалась им навстречу похоронная толпа татар. Богатого хоронили. Не ведали московские люди, что татары убивают каждого, кто встретится на пути покойника. Поверье есть у них: убитый служить станет господину на том свете... Нехристи! Хорошо, что русские все были при оружии, а так - беды великой не избыть бы... Ох, город, город! В степи хоронят по-древнему: ночью, когда со стороны никто не видит - ни зверь, ни человек, - выроют могилу, положат покойника вместе со ставкой, со всем его войлочным домишком, с добром, зареют, сровняют землю, а сверху прикроют снятым ранее дерном, как будто ничего тут и нет...

Поднялось солнце. Натекала жара, выжимая ночную прохладу из каменных углов города. Елизар стащил шапку, засветил рыжей головой - смотрите: русский человек идет! В узкой улице, в конце которой мелькнул ханский дворец, его чуть не смял табун коней - гнали на рынок. Нету ума-то: нет чтобы вокруг города прогнать, нехристи!

В глазах ослепительно блеснул золотой полумесяц - ханский дворец! Вот уж и стена, и шелест РОДЫ ИЗ фонтанов. Где-то тут, совсем близко стоял двором бывший повелитель Елизара, асаул. Захотелось взглянуть, и он приостановился было, оглядывая место, но тут просвистела стрела - страшно, у самой головы и с таким пронзительным свистом, что Елизар бросился бежать вдоль улочки. Еще одна стрела свистнула у правого локтя и разбилась о каменную стену дома; стрела была с глиняным наконечником, певшим дырьем на все голоса, - сигнальная стрела, "Знали бы, окаянные, по ком стреляют, ратной не пожалели бы", - перекрестился Елизар, и теперь уж ему было не до воспоминаний. На перекрестке двух узких улиц схватились в ругани купцы. Перс на верблюде загородил дорогу целой горой тюков, свисавших по обоим бокам животного. Кыпчакский купец орал с лошади на своем половецком наречии - не язык, а обмылок, причудливая смесь всех языков Сарая, города-Вавилона. За кыпчаком шли слуги, кесли на себе мешки, сундуки, тюки, а впереди, прямо перед мордой лошади, две женщины несли на головах тяжелые кувшины с вином. На женщин-то и засмотрелся перс, из-за них-то и кыпчак кричал. Когда наконец разъехались, кыпчак долго и громко ворчал:

- Страху нет! Законов нет! Хана - нет: Мюрид-хан - конец! Абдулла-хан - конец! Теперь Магомед-хан в гареме сидит, ничего не видит!

"Да, Абдуллы нет!" - подумал Елизар. Знал, что в год его пленения правил тот юный хан, по слухам развратник и глупец, а два года назад М.амай посадил на трон нового - Магомеда.

- ...не долго осталось ждать! - ворчал кыпчак. - Вот увидит Сарай: и месяц не успеет народиться, как наедет Мамай! Урус-хана эмира обуздает! Айбек-хана эмира - стреножит! Хаджи-черкеса из Сарая Бату выстегнет! Всесильный Мамай сладких девок персидских в гарем заберет!

Елизар шел позади и не только ушами - ртом ловил болтовню кыпчака, немало, видать, осведомленного в делах Орды.

- Немощью ханской Орда припала: дом Суфи плюет на Орду! Дом Суфи воцарился в Хорезме! Дом Суфи не платит Орде ни калана [Калан - налог с земли], ни копчура! [Копчур - налог со стада]

Елизар, пока шел до рынка за хвостом верблюда, услышал новостей больше, чем за полдня на базаре. Что ни говори - повезло! Вот отчего, догадался Елизар, - хан не пускает великого князя во дворец: Мамая ждет!

Около полудня окликнули Елизара. Глянул - Тютчев с Квашней да с ними еще Гришка Судок, Васька Тупик, Андрей Волосатый и Ванька Святослав. Все дети боярские, хоть из обедневших, а белорылые, но Елизара не чурались, вроде как за своего признавали. Тютчев - тот сам в татарском языке смыслит, а тянется и к персидскому, и к фряжскому. Елизар советовал ему как-то: поди в Сурож-город, во полон - научишься, мол, и фряжскому! Не обиделся... На базаре все семеро плотной стаей ходили, Елизар с Захаром Тютчевым впереди.

- Коней много у города стоит, - заметил Тютчев,

- То на торг пригнали. Дешевы ныне скакуны, - ответил Елизар. - А дале - еще дешевле будут: трава иссохла...

Тут увидали они толпу пленников. Более двух десятков мужчин и женщин вели на продажу. Хозяин шел позади в длинном татарском халате, толстый и самодовольный, смотрел за пленниками, за стражей - два человека не были нукерами, хозяин вооружил кривыми саблями своих холопов.

Тютчеву велено было купить пряностей восточных для поварни владычной. С приездом московской сотни и князя велик стал расход не только муки, мяса и прочей еды, но и пряностей хлебопечных. Великий князь, зная, что не скоро отпустит его Сарай, велел переписать цены на хлеб и иные продукты и как-нибудь, не в базарный день, когда спадут цены, взять подводы и сразу закупить продукты - оптом и дешевле.

- Захарка! Хлебный ряд по левую руку! Чуешь? - надрывался Квашня, которого оттирала толпа.

Базар оставался базаром со своими законами, теснотой, неожиданностями. Видывали добры молодцы базары на Москве - велик развал товаров, но здешний базар ошеломил их. Толкотня, крики, визг, мелкие стычки, звон медных и серебряных монет. Чем мельче товар, тем больше крику. Москвичи попали в тот мелочной круг-ряд, в котором и нищий чувствует себя покупателем и кричит, и торгуется, и спорит. Тут были разложены уздечки, хомуты, кольца для упряжи, цепи железные, подковы, втулки железные к колесам, оси деревянные и железные, листы меди, напильники, оселки, бруски точильные из камней разной твердости, медная проволока, мотыги, сера, селитра, ножи разных размеров, краски, гвозди, крючья, петли, замки висячие и вставные, медные тазы для омовения, медные и чугунные котлы, чаши, подсвечники медные. Отдельно продавались ятаганы, сабли, мечи, копья на древке и наконечники их отдельно, наконечники лучные всех назначений - боевые, сигнальные, охотничьи, луки и тетива к ним... На следующем кругу опять пошел железный разр,ал со сковородами, топорами, заступами, костяными изделиями, стеклянной, глиняной, железной, медной посудой... Дальше раскидывали ткани, взмахивая в воздухе разноцветными полотнищами, торговали кожей, сапогами разных покроев... Тише, серьезнее шла торговля зерном - рожью, пшеницей, просом, рисом... Тут много не кричали да и за цены не спорили. Если кто и негодовал на высокие ныне цены на хлеб, продавец подымал глаза к небу, к беспощадному солнцу, и становилось ясно: засуха. Поднялись цены на орехи грецкие и лесные, на горох, на бобы, на миндаль, на изюм, на чернослив, на фисташки, на гвоздику, на перец, на кофе, бог весть как попавший сюда, - на все, что надо было человеку для существования, которому грозило жаркое лето. Однако среди моря товаров, съестных припасов, среди криков, споров, веселья пока забывалась грядущая беда, Сарай не мог поверить, что на свете есть силы сильнее его, пусть даже и голод... Спокойно было в лавках торговцев золотыми и серебряными изделиями. Зайдет разве утомленный жарой военачальник, мелькнет серебряной бляхой на шее тысячник, порой ослепит блеском своей золотой бляхи темник, купивший дорогую вещь.

В тот момент, когда Тютчев и Серебряник вели свою пятерку мимо лавок ювелиров, толпа неожиданно нахлынула туда и остановилась, ропща, переталкиваясь, но никто к лавке не лез, опасливо поглядывали на растворенную дверь, занавешенную циновкой. Тут же, у самой двери стоял белый конь под черным, шитым серебром седлом. Серебряные, начищенные стремена горели на солнце ослепительно и перекликались с серебряными бармами на кожаном очелье коня.

- Углан! Углан! [Углан - крупный военачальник] - твердили в толпе.

Больше сотни потных, вонючих тел нахлынуло, чтобы взглянуть на крупного военачальника.

Вот он вышел. Невысок, сутул, лицом немолод. На кисти руки висела короткая плетка-нагайка, в другой руке он держал голубой сверток с дорогой покупкой. Не замечая толпы, углан ловко сел в седло и тронул коня на мгновение раньше того, как нога поймала стремя. Теперь он поднялся над базаром, и тут кто-то крикнул из толпы:

- Бегич!

Углан стрельнул туда глазом и увидел рваного нукера, махавшего обрубком руки. Придержав коня, Бегич сунул руку за пазуху, порылся там и кинул калеке серебряную монету. Тот поймал ее ртом, как собака.

- Ы-ы-ы-ы! - благодарно зарычал калека, обнажив в страшной улыбке два ряда плотно сжатых зубов.

Бегич ударил коня плеткой и направил его прямо на толпу.

Расступились.

- Квашня! Квашонка! - крикнул Тютчев.

- Тут я! Аль очи у тя на стегне?

- А там чего? - спросил Тютчев, кивая в сторону еще более плотной толпы, молча стоявшей за лавками ювелиров.

- А тамо полоном торгуют.

Не сговариваясь, все шестеро устремились туда, лишь Елизар помрачнел и неохотно пошел за ними. Дорогу ему пересекла подвода с большими корчагами. В этих глиняных посудинах возили воду с реки, потому что в большом пруду вода для питья не годилась, - возили и продавали. Елизару хотелось пить. У него была единственная серебряная монета, которую он нашел на берегу сарайского пруда несколько дней назад. Он вынул ее, посмотрел, Это была вполне ходовая монета чагатайского государства, отчеканенная каким-то царьком Буян-Кули в 1351 году. Прошло всего двадцать лет, но царька уже и не помнят, а чеканил и думал, поди, что увековечил имя свое... Елизар опустил монету в гама-нок - не решился: вдруг торговец не даст сдачи. А тут еще снова появился углан Бегич, его тоже поманили корчаги с водой. Окликнул. Остановил торговца, навис конем над подводой. Хозяин воза, татарин, кинулся в передок за ковшом, обронил с головы аську, но не стал подымать ее, второпях зачерпнул воды и, кланяясь, подал Бегичу. Гордый углан принял ковш, но вместо благодарности - денег от него торговец и не ждал - удар плеткой по обнаженной голове. Воду Бегич не стал пить, поднес ковш к морде коня. Тут же развернулся и поехал к воротам базара. Никто из набежавшей опять толпы не удивился, не удивился и Елизар. Он знал: Бегич ударил татарина за то, что тот посмел стоять перед ним без шапки.

Кметей удалось отыскать среди большой толпы, окружавшей просторные арбы, на которых сидели пленники. Сидели они и на земле. В самой середине было оставлено место, небольшой смотровой пятачок, по которому пускали пройтись пленника или пленницу. Подойти близко к своим Елизару не удавалось, его сносили влево все дальше и дальше. Он зашел с другой стороны и полез в гущу. Оттуда доносились голоса.

- Изыди, козел тверской! - услышал Елизар голос Тютчева.

- Собака! Раздвою тя!

- Вали! Двои! Токмо чти наперед: две аль едина глава у тебя на раменьях сидит? То-то! Разгулялся, козел!

Тютчев ругался с сыном тверского князя Михаила - с Ванькой. Тот был пьян, в русском, шитом серебром кафтане и в татарской аське, шитой на собольем подбое и надвинутой на пьяные глаза. Ванька кривил широкий, как у батьки, рот. Зелень с пьяной кровиной брызгала из глаз. Он держал молодую армянку за косы, намотав их на правую руку. Его дружки-татары, видимо сынки тысячников, ждали, вожделенно взирая на мраморное лицо пленницы, оттененное чернотой волос. Им не нужна была ни драка, ни спор, им нужна была армянка, которуро он купил на утеху себе и им. Они тащили тверского кутилу, но он упирался, как пес на поводу, тянулся свободной рукой к Захарке. Но тот не из робких.

- Христианку младую купил, ирод!

- Не первую! - куражился Ванька. - Я - не ты, московская рванина!

- Я - рядник пред тобою, ты - князенок. Ныне в Орде высоко вознесся да и вырос, дубина, под черну матицу, а ума - воробью на един поклев!

- Раздвою тя!

- Иди, иди от греха! - зыкнул на Ваньку Квашня.

Ванька вроде послушал совета, а точнее - почувствовал, что москвичи тут не робеют, но уйти ему не пришлось: толпа раздалась от криков и в середину въехала арба с новым ясырем. На арбе сидел нищий татарин, вроде тех, что точили зубы на берегу Волги, у переправы. Он вез четверых малолетних детишек - трех мальчиков и девочку, а позади, привязанные к грядке арбы, шли две пленницы - пожилая, но еще крепкая женщина и совсем юная красавица, белокурая, белотелая. Гру-ботканая запыленная рубаха оттеняла нежную шею, руки, крепкие ступни молодых ног.

За арбой вошел в круг татарский асаул, поблескивая бляхой на шее. Он что-то твердил торговцу. Тот лениво отвечал. Сотник сердился, но торговец не уступая.

Елизар взглянул на Тютчева - тот все понимал: за молодую полонянку просил татарин дорого.

После короткого молчанья, пока толпа присмотрелась к новому полону, посыпались вопросы. Торговец не успевал отвечать, рассердился: замахал руками, спрыгнул с арбы. Ребятишки - это были его дети - с любопытством наклонились и стали смотреть, как их батька пачкает палец в дегте с оси. Пальцем этим он вывел арабские цифры на лбу сначала дочери - 20, на лбах мальчишек - по 30. Потом снова намазал палец, оглянулся - один его сын смазал надпись. Татарин вытянулся над арбой, двинул ему по бритой голове и снова написал - 30. Толпа одобрительно загудела: цена была невелика по голодному году. Татарин подошел к пожилой женщине и написал у нее на лбу 70. Толпа загалдела, заплевалась - дорого. Татарин вниманья не обратил на крики. Он осмотрел палец, добавил на него дегтю и подошел к юной полонянке. Испуганно, как овечка от ножа, качнулась она в сторону, но веревка напомнила ей, что она привязана.

- Рус! Рус! - ворчал татарин.

- Наша! - вырвалось у Тютчева.

Девушка вскинула ресницы, увидала Захарку, такого красивого, гордого, молодого, окатила на миг его серыми глазищами и потупила их, будто схоронила в могилу.

Татарин между тем написал на ее лбу цифру - 180.

Толпа несильно загудела. Не плевались, а только щелкали языками. Лишь сотник заскрежетал зубами и накинулся на торговца с проклятиями. Тот что-то буркнул в ответ, указав рукой куда-то далеко, из чего Елизар понял, что татарину поручено продать девушку именно за эту цену, потому что это не его ясырь, господина, а его ясырь - в арбе. После слов торговца сотник сник, но продолжал ворчать. Торговцу надоели воркотня и придирки, он тоже закричал, подпрыгнул к девушке и стал тыкать пальцем ей в шею. Сотник понимал. Ему и смотреть не надо было, но он приблизился и стал внимательно, вплотную рассматривать шею русской полонянки: по морщинам на шее - только на шее! можно безошибочно определить возраст человека. Но какие там морщины!.. Сотник все же не унимался, сопел, вы-сверкивая взглядом на торговца. Кто-то поддержал сотника из толпы, раскаляя страсть. Торговец снова подскочил к девушке, хотел задрать ей подол рубахи, но она ловко устранилась. Тут подошли сразу двое - Ванька, тверской князенок, и еще какой-то пожилой татарин, из купцов. Этот купец был поважней, видать, сотника. Он отстранил его от торговца, потеснил Ваньку, обходя девушку. Зашел снова спереди, протянул толстую, короткопалую руку к груди и раздернул рубаху. Не успела девушка вскрикнуть, как он ухватил ее за волосы, отвел голову чуть в сторону и так держал, рассматривая обнаженную грудь. С неожиданной бережливостью он огладил грудь ладонью, обводя ее сверху вниз и чуть придерживая снизу, будто лампадный стакан проверял - не подтекает ли? Сотник и Ванька обалдели, сунулись смотреть.

- Девка! - сказал купец по-татарски, щелкнул языком и указал пальцем на розоватый ореол вокруг соска.