Искусство и его жертвы

1.

Дмитрий проснулся, как всегда, от звонкого голоска маленькой Гюзель:

— Доброе утро, господин. Ваш кофе.

Он открыл глаза. Перед ним стояла хозяйская дочка в шаль-варах, кофточке с бисером и в платке, прикрывавшем часть подбородка. Овдовев год назад, молодая женщина с ребенком возвратилась к отцу и усердно помогала ему в его небольшой гостиничке, приносила кофе постояльцам в постель. Но могла оказать и другого рода услуги. В том числе и Дмитрию. Местным жрицам любви он не доверял: в Турции (и в Константинополе, в частности) этот род занятий был формально под запретом, и к тому же вопрос антисанитарии… А домашней чистенькой Гюзель можно было довериться.

Дмитрий сел, опершись спиной на высокие подушки, а вдова водрузила на прикроватный столик небольшой серебряный поднос, где имелась чашка с блюдцем. Налила из турки обжигающий ароматный напиток. Три глотка, не больше. Но такой крепкий, что буквально сердце начинало выпрыгивать из груди.

Чуть помявшись, Гюзель спросила:

— Это правда, что господин скоро нас покинет?

Говорила она по-турецки, но за три с половиной года, проведенных Дмитрием в качестве секретаря русской миссии, он неплохо понимал их язык.

— Да, уже в ноябре. Скоро паковать чемоданы.

— И еще, я слышала, будто ваш вельможный отец подыскал вам невесту.

Молодой человек рассмеялся. И откуда они всё знают? Он ведь сообщил новость только своим друзьям по посольству. Но в восточной стране не умеют хранить секреты. И любую тайну на другой день обсуждают торгаши на базаре.

А отец Дмитрия в самом деле был заметной фигурой на чиновничьем небосклоне Российской империи: канцлер (министр иностранных дел) граф Карл Васильевич Нессельроде.

— Верно, подыскал. Очень, очень богатую невесту. За нее приданого дают много сотен тысяч рублей.

— Понимаю, — покивала турчанка грустно.

— Ты не рада за меня?

— Несказанно рада.

— Да неужто плачешь?

— Нет, вам показалось. — И закрыла глаза платком.

— Стой. Поди сюда. — Он схватил ее за руку, усадил на край постели. — Ты огорчена?

Всхлипнув, она ответила:

— Ах, какое вам до этого дело? Кто такая я, чтобы русский господин обращал на меня внимание?

— Нечужие все-таки. — Дмитрий провел ладонью по ее атласной щечке. — Ты Гюзель — правда, что Гюзель[1]. Мне с тобой было превосходно. Я тебя вовек не забуду.

Разрыдавшись в голос, женщина упала ему на грудь, и ее худенькие плечи нервно содрогались. Постоялец гостиницы продолжал успокаивать несчастную, говорил нежные слова в розовое ушко. Понемногу она затихла, вытерла ладошкой лицо. И произнесла, полная печали:

— Пусть господин не сердится. Мне нельзя плакать. Мне нельзя никого любить, кто у нас живет. Если отец узнает, будет меня ругать.

— Я ему не скажу, не бойся.

— Плакать глупо, — продолжала турчанка, вставая, быстро поправляя платок. — А тем более у меня тоже есть жених. И небедный, кстати.

— Вот как? — удивился приезжий. — Кто таков, если не секрет?

— Дядюшка Камаль, что торгует на площади коврами.

— Он же старый!

— Не такой уж старый, сорок девять лет. Он вдовец, я вдова, почему бы нам не соединиться? У него дети выросли, а мою малышку надо еще воспитывать.

— Ты его не любишь.

— Я его уважаю. Этого достаточно.

Дмитрий сказал задумчиво:

— Без любви жениться нехорошо…

У Гюзель покривились губки:

— Ну, допустим, я вас люблю. Вы ж на мне не женитесь?

Он взглянул на нее с упреком, но промолчал.

— Видите, не женитесь. Значит, ничего не поделаешь, я должна смириться. — Забрала поднос. — Между прочим, и вам невесту тоже отыскал ваш родитель. Стало быть, и вы женитесь совсем без любви.

Дипломат вяло огрызнулся:

— Что ты понимаешь, дуреха!

— Может, и дуреха, только понимаю как надо. — Поклонившись коротко, выскользнула из номера.

— Эх, Гюзель, Гюзель… — проворчал Нессельроде-младший, опуская ноги с кровати в турецкие туфли с загнутыми носками, без пяток. — В чем-то ты, конечно, права… Мы рабы условностей… Соблюдать которые часто неприятно, но не соблюдать вовсе невозможно. — Встал, набросил халат, завязал тесемки, подошел к окну.

С неба сыпался мокрый снег и немедленно таял на карнизе. Крыши Константинополя были мокрые. Слева вдалеке возвышался купол Софийского собора, некогда построенного императором Юстинианом. Турки превратили его в мечеть, возведя рядом минареты. И назвали Аль-София.

Русский государь Николай I часто говорил в интимном кругу, что конечная цель его политики на Балканах — отобрать у Турции все дунайские земли, дать свободу братьям-православным — сербам, болгарам, валахам, грекам — и установить на Софийском соборе христианский крест.

Исходя из этого и вела себя русская миссия в Константинополе, исподволь готовясь к войне, собирая нужные сведения о противнике. И война была бы уже близка, если бы не Англия и Франция: опасаясь влияния русских на Босфоре, всячески поддерживали турок. А сражаться с Англией и Францией Николай I опасался.

— В общем, хорошо, что папенька меня отзывает, — сам себе сказал Дмитрий, продолжая смотреть в окно. — При начавшейся заварушке можно не успеть вернуться на родину. Вон как персы расправились с Грибоедовым двадцать лет назад. Турки, конечно, не персы, но все-таки… Береженого Бог бережет.

Надо было умыться, побриться и идти в присутствие. Он взглянул на свое отражение в зеркале. Стройный, симпатичный мужчина с римским профилем. Этим декабрем отметит 30-летие. Самое время завести семью.

Вытащил из бювара фотографический снимок своей невесты. Хороша, очень хороша! Темные волосы под шляпкой, умный взгляд, аппетитные губки. Пальцы тонкие, музыкальные. Перстня только два, но зато каких — каждый с бриллиантами на несколько тысяч! Да и то: будущий тесть — генерал Закревский, экс-министр внутренних дел России, ныне в отставке.

Дочка, правда, единственная и поэтому наверняка страшно избалована. Ничего, он как дипломат к ней сумеет найти подходы.

А Гюзель — что ж Гюжель? У кого из мужчин в юности не бывало гюзелей? Умные люди на гюзелях не женятся, это моветон.

2.

По дороге с юга, подъезжая к Москве, Дмитрий с умыслом завернул в Подольск, чтобы познакомиться. Жили Закревские у себя в имении Ивановское, в трех верстах от города[2]. Сани Нессельроде лихо проскочили в главные ворота с башенками по бокам и, объехав фонтан (по зиме, естественно, не бивший), плавно остановились у центрального входа. Из парадного выскочил холоп в расшитой ливрее, поклонился, поприветствовал и помог барину вылезти из-под шкуры медведя, закрывавшей во время езды по морозу ноги и грудь. Впрочем, несмотря на такие предосторожности, Дмитрий был уже немало простужен. Что неудивительно: в ноябре в Константинополе не ниже нуля, а в центральной России — минус восемнадцать по Цельсию.

На пороге встретил гостя мажордом — важный, с бакенбардами, по акценту — немец или швейцарец. В круглом холле с колоннами гардеробщик принял у приезжего шубу, шапку и рукавицы, обметал веничком снег с сапог. Бормотал какие-то ласковые слова.

Жестом мажордом пригласил подняться по лестнице. Проводил в гостиную. Все убранство дома говорило о достатке хозяев — мягкие ковры на ступеньках, шелковые обои на стенах, уникальный паркет, элегантная мебель и оригинальные люстры. И картины в дорогих рамах — разумеется, только подлинники. Настоящий дворец. У отца Нессельроде в столице в собственности имелась хотя и большая, но всего лишь квартира. А его имения под Саратовом тоже не отличались роскошью.

Появились Закревские. Генерал при параде, в темнозеленом мундире Преображенского полка, с красной отделкой, шея и грудь в орденах (в том числе кресты Святого Георгия), без усов, но с седыми бачками. Очень высокий лоб. Ясные карие глаза. Соответствовал своему 60-летнему возрасту.

Генеральша — высокая, стройная, выше мужа на полголовы, в темно-синем закрытом зимнем платье. Талия неузкая, но заметная. Пышные еще, упругие формы. По пословице: 45 — баба ягодка опять. Милое, ухоженное лицо. Белоснежная кожа. По отцу Толстая[3], выдана была за Закревского с легкой руки императора Александра I, наградив супруга фантастическим состоянием, будучи единственной наследницей своего деда — видного золотопромышленника.

Правда, ходили слухи о ее неверности мужу — мол, Арсений Андреевич обладает внушительными рожками, но на светские сплетни обращать внимание пошло, свет недобр и обычно завидует всякому счастью. А Закревский был счастлив в браке, это несомненно. Он души не чаял и в жене, и в дочке.

После рукопожатий, а также рукоцелований со взаимными комплиментами гостя усадили в мягкое кресло, сами хозяева тут же устроились на диване напротив и, как полагается, стали выведывать перспективы и планы: не заставят ли вернуться с юной женой во враждебный Константинополь накануне войны? Дмитрий с улыбкой отвечал, что отнюдь, что отец уже позаботился о его переводе в Петербург и хлопочет о месте при дворе.

— Вы как будто бы простужены, Дмитрий Карлович?

Он, сморкаясь, кивнул:

— Да, немного. Перемена климата, знаете… Организм не смог быстро приспособиться.

— Мы велим чаю вам подать с медом. На ночь выпьете малинового отвару, пропотеете — и простуду как рукой снимет.

Генерал возмутился:

— Что за детские шалости, дорогая Фенечка: "малинового отвару", "чаю с медом"! Не лекарство для добра молодца. Водка с солью и хреном — настоящее средство.

Но жена упрекнула мужа:

— Не равняйте его себе, Арсений Андреевич: вы вояка известный, Бородинское поле прошли как ни в чем не бывало. А у Дмитрия Карловича натура иная, человек статский, утонченный.

Нессельроде фыркнул:

— Вы мне сильно льстите, мадам. Но что верно, то верно: я от водки с хреном умер бы, наверное.

— Как, не пьете водки? — изумился Закревский.

— Крепче божоле и шампанского ничего не употребляю.

— Ах, какой пассаж!

— И отец, Карл Васильевич, тож не пьет.

— А его родной брат, генерал Фридрих Нессельроде, очень даже не промах, я помню: вместе с ним осушили не одну баклажку спиртного.

— Дядя — гренадер, он любого заткнет за пояс.

Дверь открылась, и вошла Лидия.

Дмитрий встал, пораженный ее небесной красотой. Фотография не смогла передать и четверти настоящего обаяния девушки.

Синие глаза. Смоляные волосы, расчесанные на прямой пробор и собранные сзади, закрывая уши. Небольшой чепец на затылке. Шея слегка открыта, платье белое, плотное, с запахом, рукава-фонарики и в красивых складках; пояс; кринолин. Кружевные митенки.

— Бонжур, мсье.

— Бонжур, мадемуазель.

Шаркнул ножкой. Целовать руку незамужним девицам запрещал этикет.

Села во второе такое же кресло, чуть поодаль.

— Вы, поди, отвыкли от русских морозов?

— Есть немного. Просквозило дорогой. Но, надеюсь, до свадьбы заживет.

Все заулыбались.

— Мы с мама вас вылечим.

— Предвкушаю с волнением.

За обедом говорили о будущей войне с Турцией, нестабильности в Европе и бунтарских настроениях во Франции. Дмитрий уверял, что тревоги преувеличены и ничто не помешает ему и Лидии съездить в свадебное путешествие на курорты Эмса и Спа. Девушка молчала, розовела щечками, улыбалась загадочно. Генерал, справившись с графинчиком, раскраснелся и хвалил государя-императора за твердость руки, непоколебимость во взглядах и за правильность внутренней и внешней политики. "Навести порядок! — Он постукивал кулаком по скатерти, вызывая тем самым легкий звон посуды. — Выжечь вольнодумство и смуту. Нацию сплотить православной верой и любовью к Отечеству. А затем, если нужно, протянуть руку помощи западным монархам. Чтобы задушить всю крамолу в зародыше".

Пили кофе в гостиной, и невеста сыграла на фортепьяно вальс № 7 Шопена. Дмитрий и родители ей похлопали, а жених сказал:

— Маша, моя кузина, дочка того самого Фридриха Нессельроде, у мсье Шопена брала уроки. Изумительно исполняет опусы его и мсье Листа.

— Ах, как интересно! — У Закревской-младшей загорелись глаза. — Вы нас познакомите?

— Маша с дочерью обосновалась в Париже. Коли будем с вами в Париже, непременно ее проведаем.

— Я хочу в Париж! — Лидия всплеснула руками. — Я хочу в Европу! Вы читали новый роман Шарлотты Бронте "Джейн Эйр"?

— Не успел, но весьма наслышан.

— Обязательно прочтите. Чудо что за вещь!

Генерал поморщился:

— Полно тебе, голубушка: разве англичанка может сочинить нечто путное? Я, само собой, не читал, но уверен: розовые слюни и сопли.

— Ах, Арсений Андреевич, что вы говорите, кэль выражанс?[4]

— Я человек прямой, говорю, что думаю. Все европейские бумагомараки и в подметки не годятся нашему Денису Давыдову и Жуковскому. "Боже, царя храни!" — настоящий шедевр.

— Если опустить, что Жуковский его содрал с английского "Боже, храни короля!" — съязвила Лидия.

— Вечно ты, душенька, пакость какую-то сморозишь, лишь бы выставить отца в дурном свете.

Девушка показала будущему мужу вид из окна в парк и пруд, вместе с ним спустилась на первый этаж, проводила в левое крыло, где располагался зрительный зал, — здесь Закревские устраивали домашние спектакли силами друзей из соседних имений или приглашали артистов Малого театра. Дмитрий беспрекословно внимал, но при этом покашливал и сморкался.

— Ах, да вы совсем расклеились, сударь, — наконец обратила внимание она. — Я-то, дура, болтаю без умолку, а у вас, видно, лишь одно желание — поскорее лечь.

Он смутился:

— Ах, не стоит беспокоиться, право…

— И не возражайте: в постель! Я поставлю вас на ноги!

А затем, когда слуги под водительством дам Закревских напоили больного медом и отварами, грудь и спину растерли скипидаром и укутали стеганым ватным одеялом, мать и дочь обменялись в будуаре первыми впечатлениями.

— Он тебе понравился? — задала вопрос Аграфена Федоровна.

— Да, весьма, весьма, — улыбнулась Лидия. — Недурен собой, образован и вежлив. Словом, комильфо[5].

— Я того же мнения. Разумеется, неженка и большой повеса, ну да что поделать. Очень партия хороша — Нессельроде!

— Ах, мама, что за вздор — "повеса"! Кто у нас нынче не повеса? Сыну канцлера и положено быть повесой. Да и неженкой тоже. Это превосходно: стану вить из него веревки.

— Ха-ха-ха, размечталась, девочка!

— Я серьезно. Так оно и будет.

3.

Графский род Нессельроде происходит из Вестфалии (Германия), герцогства Берг. Дед Дмитрия поступил на русскую службу при Екатерине Великой, сделавшись посланником Российской империи в Португалии. Там же, в Лиссабоне, и родился Карл Васильевич, будущий канцлер. Мать его, еврейка, но крещеная, лютеранка, до конца дней своих не сказала двух слов по-русски. Карл Васильевич тоже не изменял лютеранской вере, правда, женившись на православной — дочери тогдашнего министра финансов Гурьева, согласился крестить детей в православии. Говорил по-русски прекрасно, хоть и с акцентом.

Обитал Нессельроде-старший в собственной квартире, занимавшей весь второй этаж Главного штаба, выходившего фасадом на Дворцовую площадь. Кроме нескольких спален, будуара жены, кабинета хозяина и столовой тут имелись уютная гостиная и большой зал для танцев.

Дмитрий прибыл в Петербург на рассвете 5 декабря 1846 года и застал отца, надевавшего в прихожей статскую шинель, чтоб идти на службу. Обнялись, расцеловались, разглядели друг друга.

А отец все такой же: невысокий, жилистый, чуть подслеповатый, в круглых очках с довольно сильными линзами. Крючковатый нос. Тонкие, упрямые губы. Чисто выбритый подбородок с ямочкой.

С удивлением произнес:

— Ты похорошел, Дмитрий. Сильно возмужал.

(При его акценте вышло "фосмушаль".)

— Воздух юга действует целебно, папа.

— Знаю, так. Я, когда отправлюсь в отставку, тоже перееду на юг. Вероятно, в Италию.

Вытянув лицо, сын спросил:

— Может выйти отставка?

Карл Васильевич улыбнулся:

— Нет, покуда нет. Все пока в порядке.

Молодой человек начал было рассказывать о своем визите к Закревским, но родитель нетерпеливо его прервал:

— После, после договорим. Мне теперь недосуг. — И уже на ходу обронил: — Свадьбу вашу, видимо, отменим…

— Как "отменим"?! — остолбенел наследник.

— Не сейчас, потом… От мама узнаешь… — Неопределенно взмахнув рукой, господин канцлер вышел из квартиры.

Тут как раз появилась мадам Нессельроде: пышная степенная дама в кружевном пеньюаре и ночном чепце. Блеклое, одутловатое после сна лицо. Пепельные волосы. Выглядела хуже мадам Закревской, да и то: на пятнадцать лет старше, четверо детей.

— Митенька, родимый! — поспешила к нему в объятия и потыкалась пухлыми губами ему в щеку. — Наконец-то! Я боялась, не доживу, не увижу тебя перед смертью.

— Что вы, что вы, мама, грех так говорить.

— Никакой не грех. Все мы смертны. И уже предчувствую… Задыхаться стала. Голова часто кружится. Руки-ноги немеют.

— Что врачи советуют?

— Что они советуют? А, больше бывать на свежем воздухе, пить поменьше кофе и не есть бараньих котлеток, самых моих любимых. Вечно запрещают самое вкусное.

Сели в столовой, стали завтракать: творожок со сметаной, яйца в мешочек, ветчина. Мать расспрашивала его о житье в Константинополе, о погоде, о нравах, о возможности войны. Сын спросил:

— Отчего отец хочет отменить свадьбу?

У Марии Дмитриевны пролегла по переносице складка:

Наш папа справочки навел… так сказать, по линии Третьего отделения… попросил мсье Дубельта разузнать подробнее… Тот и разузнал.

— Да? И что же?

Женщина потупилась.

— Даже и не знаю… Словом, Лидия Закревская вовсе уж не девица. Понимаешь, о чем я?

Дмитрий с неприязнью поморщился:

— Да откуда же мсье Дубельт может знать сие? Нешто он врач ее?

— Не шути, голубчик. В Третьем отделении знают всё. И везде у них расставлены люди. Года два назад Лидия сбегала из дому с неким Рыбкиным. Но не с тем Рыбкиным, у которого в Москве галантерейные магазины, а с поручиком Рыбкиным, из гусар. Знаешь?

— Нет.

— Ну, неважно. Был большой скандал. Привлекли полицию и нашли беглецов уже в Арзамасе. Прямо в нумерах. Девочку вернули родителям, а гусара — на гауптвахту и понизили в звании. Он, тем более, оказался женатый.

Молодой человек достал портсигар.

— Можно закурю?

— Ах, пожалуйста, сделай одолжение, не кури при мне. Я и так себя чувствую прескверно.

— Хорошо, не стану. — Спрятал портсигар. — Ну, так свадьбу-то отменять зачем?

Маменька взглянула на него в изумлении:

— Нужно объяснять? Нессельроде не имеют права принимать в свое лоно женщину с запятнанной репутацией.

Он пожал плечами:

— Ерунда какая. Мы живем в девятнадцатом веке. Старые каноны уходят в прошлое. Надо смотреть на подобные происшествия проще.

— На разврат — проще?

— Почему "разврат"? Лидия влюбилась в гусара, потеряла голову. Надо ее понять и простить по-христиански.

— Ты меня удивляешь, Дмитрий. — Мать поджала губы. — Ладно бы во Франции побывал, где Содом и Гоморра, ничему хорошему не научат. А из Турции привезти такое?!

Тот прикрыл глаза:

— Ваш консерватизм, мама, меня убивает. Говорите глупости: Франция — Содом и Гоморра? Франция — оплот европейской цивилизации! Это Делакруа и Коро. Это Берлиоз и Эрве. Это Бальзак, Жорж Санд и Гюго! Вот что такое Франция!

Женщина отмахнулась:

— Да читала я твоих Жорж Санд и Гюго. Истинный разврат тела и души.

— Спорить бесполезно. Только знайте: я женюсь на Закревской, несмотря на гнусные сплетни.

— Да какие ж сплетни?

— Я женюсь, и точка. Мне она приглянулась.

— При таком-то приданом нешто не приглянуться!

— Дело не в приданом, мама.

— Нет? А в чем?

— Мне она пришлась по сердцу.

— Ничего, отец из тебя дурь-то повыбивает.

— Поздно, опоздали: я уже большой мальчик.

Но отец, конечно, попытался атаковать сына вечером. Убеждал, грозил, злился, умолял. Дмитрий продолжал стоять на своем: для него история с Рыбкиным не имеет никакого значения, дело прошлое, а Закревская-младшая и умна, и воспитана, и привлекательна. И богата, само собой.

— Мы тебе найдем другую невесту, — возражал родитель. — Мало ль на Руси умных, воспитанных, привлекательных и богатых барышень!

— Мне других не надо.

— Ты несносный упрямец. Настоящий осёл.

(У него получилось "осёль").

Отпрыск взвился:

— Я осел?! Прекрасно! А вы сами за собой не чувствуете вины?

— Я? Вины?

— Прежде, прежде надо было наводить справки о невесте, а потом уже выдергивать меня из Константинополя. Сами всё напутали, а теперь меня обзываете ослом. Поздно. Дело сделано. Я уже влюбился.

— Как влюбился — так и охладеешь.

— Нет.

Нессельроде-старший вышел из-за стола, выставил узловатый указательный палец — наподобие пистолета, ткнул им в грудь наследника и сказал, шипя:

— Ну, так я тебе предрекаю: женишься на ней и будешь несчастлив. С крупными, развесистыми рогами.

Дмитрий усмехнулся недобро:

— Вы-то прожили с рогами — и ничего.

Тот отпрянул, и очки едва не свалились с его носа.

— Что ты сказал?!

(У него вышло: "Што ти скасаль?!")

— Маменька в то время, как вы находились на Венском конгрессе в пятнадцатом году, забеременела мною от князя Нарышкина.

Карл Васильевич страшно побледнел и схватился за спинку стула, чтобы не упасть. Облизал ссохшиеся губы.

— И давно ты знаешь?

— Нет, не очень.

— От кого?

— Да какая разница? Просветили, сочтя нужным…

— А мама знает, что ты знаешь?

— Думаю, что нет. И пускай не знает. У нее и так плохо с сердцем…

Канцлер неторопливо сел, снял очки и платком протер линзы, словно бы они запотели. Через силу проговорил:

— Истинный отец — не тот, кто родил, а кто вырастил. — Вновь надел очки, превратившись в прежнего суховатого Нессельроде. — Я всегда считал тебя родным сыном. А тем более Бог давал мне только дочерей.

Молодой человек поднялся, взял его за руку и поцеловал.

— Да, не сомневайтесь, папа: я считаю отцом только вас. И люблю вас, и почитаю как родителя. — Встал на одно колено перед ним. — И поэтому прошу дать свое отеческое благословение на мое венчание с Лидией Закревской.

Немец покачал головой, потрепал Дмитрия по щеке маленькой холодной ладошкой.

— Я ж хотел как лучше, сынок. Счастья тебе желаю.

— Коль желаете счастья — благословите!

— Нешто в самом деле сильно полюбил?

— Да отчаянно, до безумия — правду говорю.

— Ну, смотри, как знаешь. После не упрекай, что тебя не предупреждали… — И перекрестил всей ладонью: — Будь по-твоему, Митенька: благословляю.

Сын уткнулся к нему в колени как-то уж совсем по-детски.

1.

Настоящим отцом Дмитрия был князь Иван Александрович Нарышкин, камергер, тайный советник и сенатор. Связь его с мадам Нессельроде вышла мимолетной — той, что называют "минутной слабостью". Тем не менее эта "слабость" породила красивого, умного ребенка.

У Ивана Александровича от его законной супруги также имелись дети, и один из их потомков, внук, Александр Григорьевич — по-домашнему просто Алекс, оказался всего на два года младше сводного дяди — Дмитрия Карловича Нессельроде.

Дмитрий и Алекс познакомились в 1843 году, первое время не подозревая о собственном родстве.

Дмитрий тогда служил третьим секретарем Министерства иностранных дел. И однажды на балу, где он был со своей кузиной — Машей Нессельроде, та его подвела к юной деве, лет примерно шестнадцати, и представила: Надя Кнорринг. Рассказала после:

— Дочка очень знатных литвинов, Гедеминовичей. Правда ж, прелесть что за девочка?

— Красоты необыкновенной. И особенно — удивительные глаза. Цвета морской волны.

— Цвета балтийской волны, — улыбнулась Маша. — Только, чур: никаких интрижек. У нее есть уже жених — князь Нарышкин.

— У такой крохи есть уже жених?

— Да, помолвка состоялась на днях. Он нестарый: двадцать пять всего.

— Жаль, что несвободна: я бы ею увлекся.

— Митенька, остынь.

Вскоре познакомился и с самим Нарышкиным — худощавым молодым человеком с маленькой бородкой и такими же маленькими усиками, а-ля Бальзак. Тот пылал любовью к невесте, говорил только о будущем венчании и о свадебном путешествии — собирались на южный берег Франции, в Ниццу.

Алекс неожиданно пригласил его однажды к себе и предстал взволнованный, весь какой-то взвинченный, глядя изучающе.

— Что-нибудь случилось? — с беспокойством осведомился Дмитрий.

— Уж случилось, да… Вы присядьте, граф. Кофе, чаю? Хорошо, потом. Я тут, знаете ли, приводил в порядок бумаги моего покойного папеньки… И наткнулся в ящике стола на такую скромную книжицу. Оказалось — дневник моего вельможного деда, Ивана Александровича. Полистал. Увлекся… И узнал одну пикантную вещь… Только не сердитесь… Эта тайна умрет со мной, обещаю верно. Но и скрыть от вас не имею права. Речь идет о событии пятнадцатого года, времени Венского конгресса — по итогам войны с Наполеоном…

В первый момент Дмитрий не поверил, попросил принести дневник. С замиранием сердца прочитал заветные строчки. Мелким, бисерным почерком с завитушками. Фиолетовыми чернилами… Вот почему Иван Александрович так смотрел на него когда-то на приеме в Зимнем дворце; и еще как-то виделись — у кого-то в гостях… Но не обменялись и несколькими словами…

Совладав с чувствами, все же улыбнулся:

— Что же получается, князь: я — ваш сводный дядя?

— Получается, так.

Оба поклялись никому не рассказывать об открывшейся тайне, чтобы не давать свету поводов для сплетен, а тем более неизвестно, знал ли Карл Васильевич об измене Марии Дмитриевны; надо поберечь нервы старика.

Но с тех пор отношения Алекса и Дмитрия сделались теплее, часто навещали друг друга и нередко ездили вместе на пикники. Впрочем, на его свадьбе Нессельроде-младшему побывать не пришлось: ускакал в Константинополь к месту назначения.

Обменялись несколькими письмами. Алекс делился впечатлениями, говорил, что счастлив, что Надин — удивительная женщина, редкого ума, редкой эрудиции и фантазии; правда, характер не подарок, слишком непредсказуема и категорична в суждениях, но считал, что это молодость в ней играет, с возрастом пройдет.

Возвратившись в Петербург, Дмитрий посетил Алекса и застал его жену в положении. Совершенно не походила на себя прежнюю: взгляд остановившийся, обращенный внутрь организма, слушала собеседника, продолжая думать о своем. Вроде пребывала в неземном измерении.

А зато будущий отец прямо-таки светился от счастья, говорил, что, коль скоро появится мальчик, назовут Григорием — в честь его отца, ну а если девочка — Ольгой, в честь мадам Кнорринг.

Дмитрий рассказал о своем предстоящем в скором времени бракосочетании.

— Это же чудесно, — одобрительно покивал племянник, — я теперь убедился: без семьи мужчина не человек, а недоразумение; по-другому смотришь на мир, ценности меняются, начинаешь мыслить иначе.

— Неужели? Я бы не хотел менять ценностей.

— Ты и не заметишь, как выйдет. То, что раньше забавляло тебя — холостяцкие пирушки, балеринки, актриски, что желают пойти к тебе на содержание, скачки, охота — всё теряет свой прежний смысл. Дом, семья, милая жена, будущие дети — вот главное.

— Уж не стал ли ты подкаблучником, бедняга?

— Может быть, и так. Что же в том дурного? Для меня Надин — свет в окошке.

Вскоре из Москвы прикатили Закревские. Дмитрий снял для них неплохие апартаменты на Большой Морской, рядом со своим домом. Познакомил Лидию с матерью и отцом. Старики держались подчеркнуто вежливо, без намека на неприятие будущей невестки, но и без особой сердечности. В рамках этикета. А Закревские, напротив, относились к будущему зятю тепло, с поцелуями-объятиями при встрече и непринужденной, милой болтовней за чашечкой чая.

Вместе побывали на нескольких балах и светских раутах. На одном из них присутствовал император. Николай I, высоченный, фигуристый, с голубыми пронзительными глазами, как увидел Арсения Андреевича, так и протянул ему руку.

— Здравствуй, здравствуй, Закревский. Как ты поживаешь? Не соскучился у себя в имении без реальных дел?

— Да помилосердствуйте, ваше величество, нешто я сижу сложа руки? Дел в имении пруд пруди.

— Это всё пустое, управляющие без тебя справятся. Должен возвратиться ко мне на службу. У меня сторонников — преданных сторонников, на которых я могу положиться, — раз, два и обчелся.

Генерал залился румянцем:

— Да куда ж мне идти на службу-то, Николай Павлович? Годы уже не те.

— Полно скромничать, ты в прекрасной форме. Будь готов к назначению на ответственный пост, голубчик.

— По гражданской части или по военной?

— Я подумаю. Но, скорее всего, по гражданской.

Лидия порхала по Петербургу, навещая знакомых детства (ведь отец ушел в отставку и уехал в свое имение с 6-летней тогда дочерью); все теперь были взрослые, девочки давно замужем, с выводком детей, а она все еще одна и почти что старая дева, по тогдашним понятиям. Разумеется, помешала та ее история с Рыбкиным — девушку с подмоченной репутацией, даже миллионершу, брать никто не спешил. Слава богу, нашелся Нессельроде. Это был для нее последний шанс.

Дмитрий познакомил невесту с Надин Нарышкиной. Дамы понравились друг другу, вместе выезжали по магазинам, покупая рождественские подарки. Откровенно болтали. Как-то Надин сказала:

— Замуж, конечно, надо — это обретение статуса в обществе. Но семейная жизнь не должна поглощать людей целиком — от тоски повесишься. Есть другие интересы на свете.

— Например, какие?

— Например, путешествия. И желательно — без мужа. — Женщина рассмеялась.

— Ты серьезно? — удивилась Закревская.

— Не вполне. Это в идеале.

— Мне казалось, Алекс и ты, оба счастливы.

— Думаю, что счастливы. Если б он не пил много — было бы вообще превосходно. Но когда ты общаешься с человеком с утра до вечера, беспрерывно, это утомляет. Надо иногда отдыхать друг от друга.

— А по-моему, если любишь, то не хочешь расставаться ни на минуту.

Усмехнувшись, Нарышкина заключила:

— Поживешь с мужчиной с мое — поймешь.

Лидия задумалась. Вот и маменька не всегда бывала верна папеньке, дочка знала. Отчего же так? Неужели и ей как-нибудь захочется изменить Дмитрию? Накануне свадьбы даже вообразить подобное было невозможно.

2.

Свадьба состоялась 2 января 1847 года. На венчание в Казанский собор собралось немало гостей, в том числе император с императрицей и наследником Александром Николаевичем. В гулком помещении храма было сильно натоплено, зажжены тысячи свечей, и от ладана сладковато щипало в носоглотке. Певчие выводили псалмы слаженно и проникновенно. Протоиерей Тимофей Никольский, краснощекий мужчина с окладистой бородой, лет под 60, оттенял их тонкое звучание басовитыми нотами.

— Венчается раб Божий Димитрий… Венчается раба Божья Лидия…

Карл Васильевич, глядя на происходящее через линзы очков, был сосредоточен и неулыбчив. Рядом с ним Мария Дмитриевна тихо плакала, утирая слезы кружевным платочком.

Но зато Аграфена Федоровна источала неподдельное счастье: дочка замужем, и положен конец гадким разговорам о конфузе с Рыбкиным; кум ее теперь — сам влиятельный канцлер Нессельроде, и на расстоянии вытянутой руки — августейшее семейство, от которого всё зависит в России, — это ли не счастье? И Арсений Андреевич радостно кивал подходившим друзьям: государь-император посулил высокое назначение; да, Закревский еще послужит Отечеству и проявит себя как ревностный патриот и слуга царя.

Лидия была хороша в плотном белом платье с горловиной под подбородок и великолепных шелковых перчатках до локтя. Под фатой горели ее синие глаза. Дмитрий явно гордился, что его жена самая красивая, лучше всех на свете. Он сжимал свечу носовым платком, чтобы воск не капал ему на пальцы.

Неожиданно по залу пронеслось дуновение — и откуда, казалось бы? — окна все закрыты, двери тоже… Пламя свечек затрепетало, а у Лидии и вовсе погасло.

Все собравшиеся замерли от ужаса: свечка, погасшая в руке у невесты в момент венчания, скверное предзнаменование. Молодая едва не лишилась чувств.

— Ничего, ничего, дочь моя, — успокоил ее протоиерей. — Бог даст, ничего. Можешь запалить от свечи жениха…

Церемония продолжилась своим чередом, новобрачные пошли вслед за Тимофеем вкруг алтаря.

И на этот раз свеча погасла в руке Дмитрия.

По рядам гостей пробежал новый шепоток. Люди расценили, что таких случайностей просто не бывает, и семейная жизнь Нессельроде-младшего не удастся, если Провидение против.

Но потом, в ходе поздравлений и за свадебным столом, загодя накрытым, с одобрения самодержца, в малом зале Зимнего дворца, эти мелочи вскоре перестали тревожить. Говорились здравицы, и под крики "Горько! Горько!" Лидия и Дмитрий с удовольствием целовались.

Лишь уединившись в опочивальне, младшая Закревская вспомнила и спросила:

— Как ты думаешь, Митя, то, что свечи у нас погасли, очень дурно?

Он, развязывая галстук, несколько по-клоунски высунул язык:

— Я не верю в мистику. Каждое явление можно объяснить физикой и логикой. Суеверие вообще — суть язычество.

— Точно ничего страшного?

— Уверяю тебя. Наш с тобой брак будет самым прочным из всех.

И они, обнявшись, в первый раз поцеловали друг друга по-настоящему, без свидетелей, жарко.

3.

До весны жили в Петербурге, в той же самой квартире на Большой Морской (Аграфена Федоровна и Арсений Андреевич возвратились в Москву вскоре после свадьбы), проводя дни и ночи в жарких любовных схватках, несмотря на трескучие морозы за окном. В феврале Надин родила девочку, крепкую, здоровую, и ее окрестили Ольгой (крестной матерью стала Лидия). А в конце апреля молодая чета Нессельроде наконец-то отправилась в свадебное путешествие.

Связанных железных дорог в Европе не было еще, линии только строились, и поэтому до немецкого Киля плыли из Петербурга на пароходе. Финский залив был еще полон льдин, и они то и дело стукались о железные борта судна, заставляя пассажиров трепетать всеми фибрами. А от Киля до бельгийского Льежа Дмитрий с супругой добирались на лошадях. Там, под Льежем, три недели наслаждались жизнью в Спа, знаменитом курорте, где еще Петр I пил лечебные Пуонские воды. В первых числах июня переехали в Баден-Баден, принимали ванны и играли в местном казино. В старом парке встретили поэта Жуковского — тот гулял со своими маленькими детьми, 5-летней Сашенькой и 3-летним Пашенькой, и казался им не отцом, а дедушкой: лысый и какой-то болезненный. Сообщил, что здесь, на курорте, лечится не он, а его молодая жена, у которой после вторых родов было расстройство слуха, зрения и координации походки.

Лидия хотела ехать дальше в Италию, искупаться в море, но Жуковский отговорил, утверждая, что теперь не время, там идет война, армия Гарибальди бьется против австрияков, и вообще неспокойно. "Скоро полыхнет по всей Европе, — утверждал литератор. — Слышали про "Союз справедливых"? Некто Маркс и компания мутят воду. Призывают свергать монархов по примеру французской революции". Он нагнал на молодоженов такого страху, что они, от греха подальше, поспешили в Париж.

О, Париж 1847 года! На престоле Луи Филипп Бурбон, добродушный толстяк, прозванный "Король Груша", так как его лицо, узкое сверху и с оплывшими дряблыми щеками, напоминало бере или дюшес. В Историческом театре — "Королева Марго" Дюма. В Пале-Рояль — водевили Лабиша… Роскошь, легкая музыка, брызги шампанского, куртуазные вечеринки, в ходе которых гасились свечи и любовные пары составлялись наобум, что называется "в темную", а потом, при свете, веселившиеся не знали, кто был с кем…

Но вначале чета Нессельроде ни о чем таком не подозревала и невинно развлекалась, посещая концерты, галереи и ресторанчики. Смуту в их души внесла встреча с Машей Нессельроде, а теперь уже не Нессельроде, а Калергис: та вернулась в Париж в середине лета, окончательно порвав со своим любовником, романистом Альфредом де Мюссе, автором знаменитой книги "Исповедь сына века".

Девять лет назад, на 17-м году жизни, вышла замуж за богатого грека, графа Яна Калергиса, родила ему дочь. Но совместная жизнь длилась у них недолго: домосед, сибарит, он терпеть не мог общество и светские посиделки, а она, напротив, только и мечтала о славе пианистки, о концертной деятельности в Европе и любила находиться в центре внимания. В общем, не сошлись характерами. И Мария, прихватив ребенка, убежала от мужа вначале в Варшаву, где брала уроки музыки у Шопена, а затем в Вену, где училась у Листа. Наконец переехала в Париж и обосновалась в особняке на улице Анжу, 8. Дочка обременяла мамашу и была отдана ею в пансион для девочек при монастыре.

Улица Анжу находилась неподалеку от Опера, Тюильри и Елисейских Полей. Узкая, как и все старинные парижские улочки, дом, построенный еще век назад, трехэтажный, с окнами-балконами, вход из-под арки справа. Лестница с витыми перилами. Золоченый колокольчик у двери.

Дверь открыла горничная в белом переднике. "Сильву-пле", — пригласила в гостиную. Там сидела возле рояля и наигрывала какую-то легкую пьеску невысокая темноволосая худощавая дама лет двадцати пяти. Общими чертами лица походила на Карла Васильевича (все-таки родная племянница) — крючковатый нос, тонкие недобрые губы; но глаза были выразительны — в них читались ум, воля и талант.

Вскрикнув, распахнула объятия:

— О, мон Дьё, Митя, как я рада тебя увидеть!

Пальцы у нее были тонкие, жилистые и без маникюра.

Поцелуи, возгласы длились бесконечно.

— Познакомься, Маша: это моя жена Лидия.

— О, ма шер кузин, вы великолепны. Настоящая русская Венера. Вы позволите вас обнять по-родственному?

От мадам Калергис пахло дорогим табаком.

— Да неужто курите?

Пианистка хмыкнула:

— Иногда, чуть-чуть. Эту моду у нас ввела Жорж Санд. Любит одеваться в мужское платье и смолить трубочку. Ну, и светские дамы — тут как тут, переняли привычку.

— Лучше бы тебе не курить, — озабоченно сказал Дмитрий. — У тебя же слабые легкие.

— Да я брошу, брошу.

Вместе пообедали, а потом дожидались суаре — у Марии был салон, где любила собираться местная богема. Первым пришел сухопарый еврей лет пятидесяти, совершенно седой, опиравшийся на палочку. Улыбался несколько натянуто.

— Познакомьтесь, господа: мой бесценный друг Анри. По-немецки — Генрих. Он поэт, вы, должно быть, слышали?

— Гейне, — представился мужчина.

— О, конечно, Генрих Гейне! — обрадовалась Лидия. — Я читала ваши стихи в "Книге песен".

— Филен данк, — поблагодарил посетитель сдержанно.

Вскоре подошли и другие гости, среди них выделялся шумный громкоголосый француз, тоже поэт, Теофиль Готье, прочитавший стихотворение, посвященное хозяйке салона — "Мажорно-белая симфония", встреченное бурной овацией. Лидия сжала Дмитрию руку, прошептала взволнованно:

— Господи Иисусе, мне сие не снится? Я в Европе, в Париже, и болтаю запросто с такими людьми!.. Всё благодаря тебе, дорогой. Я так счастлива!

— А я счастлив, что ты счастлива.

После медового месяца в Петербурге это были лучшие минуты в их жизни.

Под конец вечера, после игры Марии на фортепьяно, появился еще один гость — стройный высокий молодой человек с шапкой курчавых каштановых волос. Смугловатая кожа, карие глаза. Был одет изысканно, по последней парижской моде — фрак без фалд и с прямыми карманами по бокам, белый жилет, пестрый галстук, завязанный в форме бабочки. Вскоре Мария подвела его к чете Нессельроде:

— Я хочу вам представить еще одного моего хорошего друга. Это Александр Дюма.

— Как, тот самый Дюма?! — поразился Дмитрий.

Калергис рассмеялась:

— Тот, да не совсем: Александр Дюма-младший. Сын прославленного драматурга и романиста. Тоже, между прочим, поэт, а теперь задумал большой роман. Правда же, Саша?

Александр с улыбкой помотал головой:

— Не люблю говорить о планах на будущее. Чтоб не сглазить.

— Суеверие — суть язычество, — неожиданно для себя самой высказалась Лидия.

Он взглянул на нее с любопытством. И спросил:

— Вы надолго в Париж, мадам?

— Я надеюсь, до конца лета.

— Очень рад нашему знакомству.

— Да, я тоже.

Молодой человек кивнул и ушел вслед за Калергис к другим гостям. Лидия взглянула на Дмитрия с восхищением:

— Сын Дюма, представляешь?! Я в восторге, Митя!

Муж отреагировал сдержанно:

— Ты ведешь себя, как провинциалка. Был бы сам Дюма — можно согласиться. А то сын! Тоже мне, фигура!

— Нет, не говори. Он такая душка.

— Но-но, — пригрозил недавний молодожен наигранно. — Не влюбись, голубушка.

— Я уже влюбилась. — Рассмеялась звонко. — Разумеется, только платонически.

— Этого еще не хватало.

Дмитрий поскучнел, перестал шутить, вечер у кузины начал его нервировать. Он с трудом вытерпел еще полчаса, а потом предложил супруге уехать. Та в недоумении стала протестовать: только половина десятого, самый разгар интересных разговоров! Муж ответил холодно:

— У меня голова что-то разболелась. Вероятно, слишком много курил.

— Выйди на балкон, подыши.

— Не поможет, знаю.

— Ну, еще посидим чуть-чуть. Неудобно уходить раньше всех. Что о нас подумают? Скажут: дикие русские, не умеют себя вести в светском обществе.

Нессельроде-младший завелся:

— Мне плевать, что о нас подумают эти клоуны. Жалкие болтуны и бездельники.

— Ах, пожалуйста, Митя, не разыгрывай из себя сноба. Мы ничуть не лучше. И вообще я хочу остаться.

— Это не имеет значения. Я хочу уехать.

Побледнев, молодая дама произнесла:

— Можешь уезжать, коль так приспичило. Кто тебе мешает?

— Мы уедем вместе.

— Да с какой такой стати?

— Ты моя жена. И обязана во всем подчиняться.

— Подчиняться — да. Но не исполнять любые капризы.

— Исполнять! Слепо исполнять! — Он с такой силой сжал ее ладонь, что Закревская вскрикнула.

Гости, смолкнув, как один повернулись к Нессельроде. Лидия заизвинялась:

— Господа, не обращайте внимания, это случайно вырвалось. Всё в порядке.

Несколько минут оба супруга сидели злые, дуясь друг на друга. Первой заговорила она:

— Ты мне сделал больно.

Он пробормотал:

— Душенька, прости. Сам не знаю, что на меня нашло.

Помолчав, женщина спросила:

— Да неужто ты меня ревнуешь к этому хлыщу?

Дмитрий засопел, а потом ответил:

— Ты сама сказала, что тебе он по вкусу.

— Шуток не понимаешь, милый?

— Нет, не понимаю таких.

— Очень, очень жаль. Ревновать нелепо. Ты же знаешь: мне никто не нужен, кроме тебя.

Посмотрел на нее насуплено:

— Поклянись, пожалуй.

— Я уже клялась перед алтарем. Этого достаточно. — Чуть помедлила. — Хорошо, если ты желаешь — уедем.

— Нет, изволь остаться.

— Ты ж хотел уехать?

— Я уже раздумал.

На обратном пути, взяв извозчика, первое время сохраняли молчание. Наконец Лидия сказала:

— Митя, не сердись. Мы должны учиться жить в согласии друг с другом. Привыкать уступать без нервов. Коль бываем в свете, поневоле общаемся: ты — с другими дамами, я — с другими же кавалерами. Ревновать нельзя. Мы не на Востоке, ты не шахиншах, я не одалиска.

Успокоившись, он уже обрел способность критически мыслить и проговорил с иронией:

— Очень жаль, что не на Востоке.

— Ты хотел бы запереть меня в башне?

— Я хотел бы иметь гарем.

Рассмеявшись, она стала театрально колотить его по плечу сложенным веером из слоновой кости.

4.

Посещали салон мадам Калергис еще не раз. С удивлением слушали, как его посетители, не боясь последствий, поливают грязью действующую власть, награждая короля самыми нелестными словами. Говорить такое в России о Николае I было невозможно. Тут же попадешь в лапы к Дубельту и его молодчикам.

Мнения супругов и тут разошлись: Дмитрий оказался явным консерватором и приверженцем русских патриархальных ценностей; соглашался, что крепостничество в диких его формах неприемлемо и нуждается в улучшении, но считал, что совсем отменять рабство невозможно, ибо это основа Российской империи; Лидия восхищалась свободомыслием Франции и мечтала о коренных переменах на Родине. Предлагала мужу насовсем перебраться в Париж. Он и слушать не желал: должен получить место при дворе, ведать церемониями, распоряжаться на балах и приемах государя и вообще состоять при царе-батюшке. Променять карьеру в России на богемную жизнь во Франции? Ни за что на свете! Лидия понимала и уступала логике мужа, но в душе что-то продолжало свербить и не соглашаться: ей хотелось вольности, беззаботности, как у Маши Калергис. Чуть завидовала ей. Та ни от кого не зависела, делала, что хотела. В том числе меняла любовников как перчатки… Нет, конечно, Закревская-младшая любит мужа и мечтает иметь от него детей. Ей противны связи с другими мужчинами. Если б Дмитрий не был таким упрямым и не следовал всем привитым ему Карлом Нессельроде патриархальным ценностям, стал бы в ее глазах идеалом вообще. Но увы, увы… Приходилось смиряться.

Провели в Европе четыре месяца. Возвращались домой в конце августа. Снова плыли на пароходе, но на этот раз уже из Гавра. Море было спокойное, ровное, чайки вились около бортов в ожидании брошенных им кусков хлеба. Лидия лежала в шезлонге на палубе и слегка придерживала широкополую шляпу от случайных порывов ветра. Подошел Дмитрий — он был в светлом летнем костюме и рубашке апаш.

— Не скучаешь, душенька? — Муж курил сигару и прищуривался от солнца и от дыма.

— Не скучаю, но, скорее, грущу: осени не хочется и зимы. Холодов, морозов… Брр!

— Что поделаешь: мы не Франция и даже не Германия.

— К сожалению.

Петербург встретил их дождем и туманом. Тут еще выяснилось, что Нарышкины в ссоре и Надин с ребенком проживает отдельно, протестуя против регулярного пьянства Алекса. Тот божился, что давно не пьет и ведет себя как благопристойный супруг. А жена не верила, находясь в каком-то странном состоянии полубреда. Лидия пыталась ее успокоить, но мадам Нарышкина отстраненно смотрела на мадам Нессельроде, что-то бормоча. Вдруг очнулась и сказала вполне внятно:

— Он еще пожалеет, дрянь.

— Что ты, что ты, голубушка! — испугалась подруга. — Мы христиане и не можем унижаться до мести. Христиане должны прощать.

Покривившись, прибалтийка начала кусать нижнюю губу. Наконец ответила:

— Нет, не бойся, никого убивать я не собираюсь. Просто вместе с Ольгой перееду к матери в Москву. Может, там развеюсь.

— Вот и замечательно. Перемелется — мука будет.

— Если перемелется.

И никто тогда знать не мог, что убийства избежать все-таки Надин не удастся…

1.

Революции прокатились почти по всей Европе, спутав карты Лидии, продолжавшей мечтать об еще одной поездке во Францию. Да и что было ждать хорошего от ненастного, високосного 1848 года?

В феврале был свергнут Луи-Филипп, и династия Бурбонов с ним утратила власть уже навсегда, уступив место очередной республике.

Тут же полыхнуло в Германии и Австрии. Венгры, восстав, воевали за независимость. Их немедленно поддержали чехи. Оживились патриоты Италии во главе с Гарибальди. Сидя в Лондоне, Маркс написал и распространил "Манифест Коммунистической партии", выпустив гулять по Старому Свету призрак коммунизма…

Император Австрии вынужден был пойти на уступки: утвердил Конституцию, отменил крепостное право и созвал рейхстаг. А затем, после подавления беспорядков в Вене, вовсе отрекся от престола в пользу своего племянника — Франца-Иосифа.

Президентом Франции был избран Шарль Луи Наполеон, доводившийся племянником знаменитому полководцу. А король Пруссии Фридрих Вильгельм IV сделался кайзером всей Германии.

Русский император Николай I с беспокойством следил за этими событиями и, когда революционное пламя стало затухать, посчитал своим долгом поучаствовать в его затаптывании. Заключив союз с Францем-Иосифом, ввел войска в мятежную Венгрию. Наш генерал Паскевич разгромил войска повстанцев, а герой революции поэт Шандор Петефи был убит. Австро-Венгрия, несмотря на солидные потрясения, все же устояла.

И в самой России не обошлось без репрессий. Власти разогнали молодежный кружок петрашевцев (чаепития у М. Петрашевского, где сначала занимались самообразованием, а затем перешли к политике, обсуждая возможность революции и создания нелегальной типографии). Состоялся суд. Активисты, в том числе будущий литературный гигант Федор Достоевский, получили высшую меру — расстрел. Впрочем, царь в последний момент его отменил и отправил осужденных на каторгу…

В общем, к лету 1850 года основная крамола на Западе и в России была подавлена. Поворчав, Европа зализывала раны. Жизнь вернулась в прежнюю колею.

Николай I слово свое сдержал, и Арсений Андреевич Закревский получил ответственный пост — генерал-губернатора Москвы. Неслучайно: императору нужен был верный человек во главе Первопрестольной, жесткий, консервативный. И отец Лидии отвечал этим требованиям: с ходу принялся наводить порядок, даже запретив позднее окончание балов. Москвичи прозвали его Арсеник I и Чурбан-паша. Он смеялся и говорил: "Я не обижаюсь. Дело прежде всего. Государь поставил меня вычистить Москву от всего дурного, я и вычищу".

Лидия приезжала рожать в родное Ивановское и довольно легко произвела на свет Толли — Анатолия Дмитриевича Нессельроде. Мальчик был здоровенький, крепенький, очень похожий на деда — генерала Закревского. Да и дед его просто обожал.

Он однажды спросил у дочери:

— Слышала новости о твоей подруге Надин Нарышкиной?

— Нет, а что?

— У нее роман с Сухово-Кобылиным.

— Это же с каким Сухово-Кобылиным?

— Есть такой помещик московский малопримечательный. Ты его не знаешь. Но пикантность истории состоит в другом. Он не так давно был в Париже и привез оттуда гризетку, с коей начал жить в открытую. То есть жил. А потом отставил ради твоей Надин. И француженка в бешенстве. Обещает расправиться с ним и с Нарышкиной. А? Каков сюжет?

— Ужас просто! Бедный Алекс. Дочка-то в Москве или в Петербурге?

— Здесь, в Москве.

— Что же этот Сухово-Кобылин, хорош?

Генерал презрительно сморщил нос.

— Карбонарий, масон. Вроде лермонтовского Печорина. Не способен к созидательному труду.

— Вот Надин глупая. Променять достойного, хоть и пьющего, мужа, князя, на какого-то московского донжуана? Положительно, я ее не понимаю.

— Кто вас, женщин, вообще поймет? — рассмеялся родитель.

Вскоре они увиделись — в Малом театре, на комедии Ивана Тургенева "Холостяк", в главной роли Михаил Щепкин. На мадам Нарышкиной было элегантное темно-синее платье с кринолином и шлейфом, а на волосах и плечах мантилья. Рядом с ней стоял рослый, гренадерского вида 35-летний мужчина с пышными усами, лихо закрученными кверху.

— О, ма шер ами! — воскликнула та. — Вот не ожидала! Говорили, будто ты сидишь у себя в Подольске безвылазно.

И они поцеловались, впрочем, вполне формально.

— Так и есть: я сидела и пестовала дитя. Но теперь отдали его кормилице, и могу ненадолго наведываться к папа в Москву.

— Познакомься, душенька, это Александр, мой хороший, очень близкий друг. — И она кивнула в сторону кавалера.

Сухово-Кобылин, чинно поклонившись, поцеловал Нессельроде руку.

— Как ты превосходно устроилась, — едко пошутила подруга, — муж Александр, друг Александр… Чтоб не перепутать…

Вспыхнув, Надин ответила:

— Нешто ты верна своему обскуранту Дмитрию? Ни за что не поверю.

— Вот представь себе. Я его люблю. Даже обскуранта.

— Ох, какие мы правильные, непорочные, настоящие херувимчики! — Но потом перевела разговор на другое: — Сухово-Кобылин тоже сочиняет и тоже комедийки.

— Вот как? Интересно. Где же побывать на их постановке?

Он потешно пошевелил тараканьими усами.

— О, пока нигде. Не могу протащить ни одну из пьесок через цензуру. Говорят, "безнравственно". Коли муж приходит домой внезапно, а любовник сидит в шкафу — это, видите ли, безнравственно. Я им говорю: это же комедия, господа. А комедия бичует пороки. Нет, не понимают. Видно, сами побывали в роли мужей-рогоносцев.

Расставаясь, обещали заезжать в гости, но Закревская-Нессельроде про себя решила не беспокоиться: Сухово-Кобылин ей не понравился, показался мужчиной с сомнительными взглядами, и общением с ним дочка генерал-губернатора опасалась навредить репутации своего родителя. Волей-неволей нужно было соблюдать осторожность.

И, как говорится, Бог миловал: вскоре по Москве разнеслось страшное известие — полицейские обнаружили труп женщины, горло перерезано. После опознания оказалось: это молодая француженка Луиза Симон-Деманш, бывшая содержанка Сухово-Кобылина. Все драгоценности на ней и шуба оказались нетронутыми — значит, злоумышленник грабить не собирался. Что тогда?

Александра арестовали. Он не отрицал, что буквально накануне убийства виделся с покойной. Будучи с Надин Нарышкиной на балу, выходя, столкнулся с француженкой у парадного. Та устроила грандиозный скандал, стала собираться толпа, и с трудом удалось затащить истеричку в карету. Никакие увещевания на нее не действовали. Дома, в особняке Сухово-Кобылина, вроде успокоилась, выпила вина, но потом начала по второму кругу. Александр вспылил и швырнул в нее канделябром. Тот поранил ей щеку, выступила кровь. Но Луиза была жива и ушла из особняка без сопровождения…

Лидия узнала эти подробности от отца, а потом неожиданно получила записку: "Дорогая, умоляю тебя о помощи. Соблаговоли встретиться со мною в два часа пополудни. Н. Н." После некоторого раздумья Нессельроде согласилась.

На приехавшую Надин было больно смотреть: бледная, осунувшаяся, с пересохшими, потрескавшимися губами и остановившимся взглядом. Даже не раздевшись, повалилась Лидии в ноги и с надрывом начала умолять о милости.

— Что, что такое? Как тебе не стыдно, вставай. Объясни, в чем дело.

Дело было в паспорте: женщина просила, чтобы дочь Закревского упросила отца, и Арсений Андреевич разрешил Нарышкиной срочно получить паспорт для выезда за границу.

— Хочешь убежать?

— Разумеется. Не идти же на каторгу из-за этой дряни.

— Но помочь Сухово-Кобылину? Ты была бы свидетелем…

— Ах, ему уже ничем не поможешь. Все улики против него. И к тому же я не свидетель: сразу после возвращения с бала поднялась к себе в комнату и заснула. Ничего не видела, ничего не слышала.

— А по-честному?

— Ты мне не веришь? — рассердилась Нарышкина. — Хороша подруга, ничего не скажешь! — встала, оскорбленная. — Так замолвишь словечко или нет?

— Обещаю поговорить с папа. А уж как он решит — Бог знает.

Прибалтийка смягчилась:

— Коли выгорит, буду благодарна тебе по гроб.

— Ну, посмотрим, посмотрим.

В первые минуты генерал-губернатор слышать не хотел о Надин: осуждал ее безнравственность, легкомыслие, непорядочность. Говорил: пусть полиция разберется, если невиновна — отпустит, если обнаружит ее причастность — передаст дело в суд.

— Кстати, я связался по телеграфу с князем Нарышкиным, — сообщил отец. — Он уже знает о случившемся. И сказал, что жена сама во всем виновата и пускай выкручивается как хочет. Он, должно быть, приедет сюда за дочкой.

— Значит, не поможешь ей с паспортом?

Он потарабанил пальцами по крышке стола.

— Ну, во-первых, для выезда жены за границу требуется письменное согласие мужа. Предположим, Алекс ей позволит. Во-вторых, дело за полицией. Если у нее к Нарышкиной больше нет вопросов, можно похлопотать и о паспорте. Если есть — не нарушу правил. Мне мое реноме дороже.

— Да про то и речь.

Не исключено, что Надин удалось подмазать кого нужно в следственном ведомстве и в конце концов получить бумагу, где решительно утверждалось: к ней претензий никаких и она может быть свободна. А Закревский все-таки помог с паспортом. (Князь Нарышкин спьяну подтвердил, что не возражает.) Лидия в это время находилась в Ивановском и проститься с подругой не смогла. Только к Рождеству 1850 года получила от нее весточку:

"Дорогая Лидуша. Наконец я и Оленька беспрепятственно покинули территорию России и сейчас в Берлине. Слава Богу, всё уже позади. Как гора с плеч! Приношу тебе и, конечно же, твоему papa самые горячие благодарности за сочувствие и содействие. Что бы я без вас делала! Всё случившееся станет для меня хорошим уроком. Как могла увлечься первым встречным ловеласом? Потеряла голову и всецело отдалась страсти. Видно, в юности я недолюбила, не успела растратить запаса чувств, и моей душе захотелось романтических приключений. Но теперь — basta, basta! — как сказали бы итальянцы. Буду вести себя скромненько и всецело посвящу себя дочери. Поселюсь где-нибудь в Париже и в Россию скоро не приеду — лишь когда истечет срок паспорта. Приезжай и ты в Париж, если сможешь, с Митей, с Толли — вместе веселей! Крепко, крепко тебя целую. Крестная тебе низко кланяется. Твоя Н.".

А на Рождество к ним в Ивановское прикатил Дмитрий — с кучей подарков, радостный, счастливый. Тряс над Толли погремушками. Мальчик улыбался и потешно агукал. Их идиллия была совершенной.

Как-то, нежась в постели после бурно проведенной с супругом ночи, Лидия сказала:

— Я хочу в Париж… Ах, не говори сразу "нет". Там такой особенный воздух! Люди совершенно другие. Атмосфера другая. Центр цивилизации… Почему бы нам не съездить этой весною?

Закурив сигару, он ответил:

— Нет, боюсь, весной не получится. Слишком много официальных встреч намечено государем, раньше лета он меня не отпустит.

— Очень жаль.

Видя ее огорченное личико, муж решил ей потрафить:

— Если так неймется, поезжай вначале сама. А в июле — августе я попробую к тебе вырваться.

Лидия привстала на локте.

— Правда, отпускаешь?

— Ну, конечно, правда.

— С легким сердцем?

— Ну, конечно, не с легким, потому что разлука меня гнетет. Но согласен потерпеть, зная, что тебе хорошо в Париже.

— И не станешь ревновать зряшно, что общаюсь там с чужими мужчинами?

— Я надеюсь, будешь благоразумна и не запятнаешь честь семьи Нессельроде.

— Обещаю, милый! — И она обвила его шею сильными белыми руками.

Жаркий поцелуй и дальнейшее единение поглотили обоих. Дмитрий подозревать не мог, что тогда совершил роковую ошибку, главную в своей жизни. Он всецело полагался на честность Лидии, матери своего любимого Толли. Даже будучи дипломатом и царедворцем, не понимал: доверять молодой привлекательной даме, пусть и добродетельной, в одиночку отправляющейся в Париж, смехотворно.

2.

Толли остался с бабушкой и дедушкой, а его воодушевленная предстоящим путешествием мамочка упорхнула из родового гнездышка в середине апреля. В этот раз добиралась не пароходом, а лошадьми, только в Берлине доверившись железной дороге (да и то с двумя пересадками — потому как прямой магистрали не существовало). Прибыла на новенький вокзал Gare de I’Est, под высокой сводчатой железно-стеклянной крышей, пахнущий паровозным дымом, угольной пылью, гарью, машинным маслом, но такой диковинный, завораживающе современный по тем временам. И стояла взволнованная посреди перрона — в длинной шерстяной юбке, клетчатом пальто и фетровой шляпке с цветочками. Деревянный чемодан и ручной саквояж. Рядом — толстая Груня, дворовая девушка, ставшая служанкой молодой барыни накануне ее замужества, а затем помогавшая ходить за хозяйским ребятенком. Груня тоже была в шляпке, но скромнее, и просторной накидке, делавшей ее еще толще. Ей всегда было жарко, и она любила ворчать по любому поводу. Но служила вполне исправно.

Пассажиры прибывшего поезда обтекали их с двух сторон, то и дело задевая плечами или вещами. Чуть не сбили Груню с ног.

— Да куца прешь, баран? — закричала она визгливо. — Что глаза вылупил, обормот французский? "Пардон, пардон". Так тебя отпардоню, маму не узнаешь!

Тише, Грунечка, не вопи, — осадила ее Лидия, улыбаясь. — Здесь нельзя так себя вести. Это не Ивановское, а Париж.

— Так и что — Париж? — не сдавалась девушка. — Нешто в Париже толкаться можно? Спуску нигде давать нельзя. А не то затопчут — хучь в Ивановском, хучь в Париже. Ухо надо держать востро.

Взяли извозчика на привокзальной площади и отправились прямиком к Маше Калергис. Ехали по улице Ля Файет, к Опера, по бульвару Капуцинок. Мимо кофеен, пахнущих шоколадом и свежими круассанами, книжных магазинов, ателье мод и газетных лавок. Люди ходили уже налегке, было жарко, шелестела молодая листва, на балконах в ящиках распускались цветы.

О, весенний Париж! Ощущение полета, головокружение от свободы, предвкушения счастья!.. Да, она в Париже! Города ее мечты. Лидия ехала и блаженно жмурилась.

Поднялись по лестнице, Груня, пыхтя, тащила чемодан.

Звякнул колокольчик. Вслед за горничной выбежала Маша в шелковом китайском халатике. Обняла кузину.

— Слава Богу, приехала! Да еще и без мужа! Как тебя Митя отпустил?

— Просто отпустил. Ничего такого. Я не собираюсь ему изменять.

— В самом деле? Ну, блажен, кто верует…

— Можно у тебя пока поживу? Подыщу жилье и тогда уж съеду.

— Да живи, конечно. Я на днях уезжаю в гастрольный тур, так что моя квартирка целиком в твоем распоряжении. А потом уж посмотрим.

— Здесь, в Париже, моя подруга Надин Нарышкина. В некотором роде еще и племянница, знаешь?

— Если Алекс Нарышкин — сводный племянник у Мити, то да. Надо позвать ее на ужин. Где она остановилась?

— На авеню Ньель.

— Это рядом, вверх по Елисейским Полям, направо. Я пошлю гарсона с запиской.

Не успела распаковать чемодан и умыться с дороги, как уже принеслась Надин в элегантном чепце fanchon, кружевной мантилье и платье в клетку. И с довольно заметным пузиком.

— Господи, ты как будто бы в интересном положении?

— Да, увы. Обнаружила слишком поздно, и теперь придется рожать.

— Алекс знает?

— Нет пока. Я страшусь ему написать. Но в любом случае не хочу, чтобы будущий ребенок стал Нарышкиным. Или Сухово-Кобылиным. Запишу его на придуманное имя. Может, на французское. Так надежнее.

Вскоре начали собираться гости, общей численностью человек восемь. Из известных не было никого.

— А мсье Дюма не придет? — вроде между прочим спросила Нессельроде.

— Ты которого Дюма имеешь в виду? — улыбнулась Маша.

— Разумеется, младшего.

— Не уверена. Он сейчас работает над второй редакцией "Дамы с камелиями" и нечасто выбирается в свет.

— "Дама с камелиями"? — подняла бровь Лидия. — Это что, роман? Да, я слышала, но в моей подольской глуши не смогла прочесть.

— Что ты, душенька, непременно прочти, — отозвалась Надин. — Книжка слегка затянута, но сюжет и герои превосходны. Я считаю, сын превзошел отца.

Калергис возразила:

— Говорить так несправедливо. У Дюма-старшего — приключения, авантюры, схватки для весьма невзыскательного читателя и как раз рассчитаны, чтобы их печатали с продолжением в виде фельетонов[6]. А Дюма-сын строит психологические сюжеты и выводит современных, узнаваемых персонажей. Он еще переделал свой роман в пьесу, но ее запретили к постановке, посчитав аморальной.

— Неужели?

— Да, заглавная героиня — куртизанка, жертва общества, ей сочувствуешь, а ревнители строгой нравственности посчитали, что сочувствовать падшей женщине не пристало.

— Очень интересно. Ты меня заинтриговала.

Я бы тоже хотела с ним познакомиться, — заявила Нарышкина. Может быть, нарочно пригласить его в гости до вашего отъезда, мадам?

— Отчего же нет? Завтра поутру отошлю ему записку.

Он явился через два вечера и вручил огромный букет хозяйке:

— Поздравляю с началом гастрольного тура, Маша. Пусть тебя всюду забрасывают такими цветами.

Он почти что не изменился за эти четыре года: может быть, слегка похудел. Говорил обычно шутливо, и его шутки иногда выходили злые. Лидию узнал сразу, улыбнулся, поцеловал руку. С удовольствием познакомился с Надин и сказал:

— О, теперь здесь, на улице Анжу, целое посольство русских красавиц. Тайное посольство.

— Почему тайное? — рассмеялась Нарышкина.

— Потому что в настоящем русском посольстве, где отец и я иногда бываем на официальных приемах, кроме стариков, никого не встретишь.

Целый вечер провели в непринужденных беседах. А когда Надин решила откланяться, вызвался ее проводить. Оба ушли под весьма недвусмысленные, игривые взгляды собравшихся.

— Кажется, она на него запала, — хмыкнула Калергис, раскурив трубочку.

— Видимо, и он на нее.

— Нет, не думаю, — покачала головой Лидия. — Он все время смотрел только на меня.

— Ну, так что такого? Нынче с ней, завтра с тобой, это в Париже не в диковинку.

Нессельроде даже передернуло:

— Твой цинизм меня просто убивает, голубушка.

— Я не удивляюсь: ты пока новичок в Париже.

Лежа у себя в комнате, дочь московского генерал-губернатора все никак не могла уснуть и ворочалась с боку на бок. Думала разгневанно: "Черт возьми, эта магдалина, даже в положении, увела кавалера у меня из-под носа! А еще подруга! Нет, ну, я, конечно, не намерена изменять супругу, но невинный флирт вполне допускаю. А Надин, должно быть, падка на пишущих джентльменов. Снова попадет в какую-нибудь историю. У Дюма наверняка есть любовница. И Нарышкина снова окажется, как бельмо в глазу. Вот и поделом. Как она писала? "Для меня послужит настоящим уроком…" Да урок не в прок. Впрочем, отчего я тревожусь? Мне не все ль равно? Пусть она с Дюма найдет свое счастье. Нет, какое счастье, если Надин беременна от другого? Вот поганка! Тише, тише, надо успокоиться. Почему я волнуюсь? Не влюбилась ли сама в Дюма-сына? Да ни Боже мой. Он приятный молодой человек и веселый собеседник, но мое сердце принадлежит исключительно Дмитрию. Я клялась ему в верности перед алтарем. Правда, наши свечки тогда погасли… Может, неслучайно? Суеверие — суть язычество. Но приметы иногда удивительно сбываются. Предки-язычники тоже не дураки были… Нет, семья для меня священна. Я теряла голову с Рыбкиным, но теперь ни-ни. Я же не блудница вроде Нарышкиной. Запятнать честь семьи Нессельроде не имею права. И к тому же — Толли, милый мой сыночек, он залог моей верности супругу. Я люблю Митю! И на всех посторонних Дюма мне решительно наплевать с высокого дерева".

Запалив лампу, положила на стол письменные принадлежности, села, обмакнула перо в чернильницу и размашисто вывела на листке бумаги:

"Милый мой, бесценный муж и повелитель! Обещала тебе писать каждую неделю и, как видишь, не нарушаю слова. Низкий поклон от Маши и Надин. Мы живем дружно и ведем себя скромно. Все мои мысли только о тебе и о Толли. Здесь уже тепло, скоро настоящее лето. Приезжай скорее. Мне в Париже без тебя очень одиноко. Да, мечтала о поездке во Францию, а теперь понимаю: главное для меня — не Франция, а ты. Где ты, там и счастье. Покрываю твое лицо поцелуями. Отвечай немедля. Преданная тебе всецело твоя жена Лидия".

Перечла, подумала и разорвала на мелкие части. Все письмо показалось ей чересчур сентиментальным и пафосным. Вдруг у Мити возникнут подозрения: "Что это она так напористо объясняется мне в любви? Уж не хочет ли скрыть тем самым вспыхнувшие чувства к другому?" И пробормотала:

Завтра напишу поспокойнее. Утро вечера мудренее.

3.

Встретившись с Нарышкиной на другой день, Лидия сияла, щебетала, говорила на отвлеченные темы, долго рассказывала, как они с Дмитрием здесь, в Париже, в 1847 году, больше часа искали ресторан, где готовят лягушачьи окорочка, а затем, отведав, оказались разочарованы — лапки походили по вкусу на перепелиные. Мнение Надин о французской кухне было неплохое, но призналась, что она, по беременности, бредит солеными огурцами и квашеной капустой. От еды перешли к духовному — книгам, театрам, и у Нессельроде вырвалась фраза:

— Кстати, о писателях: как тебе Дюма-младший?

Дама опустила глаза и смотрела в чашечку кофе задумчиво. Наконец ответила:

— Он необычайно галантен.

— Проводив, напросился к тебе на чай?

— Да, попытку сделал, только я отказала, вежливо сославшись на головную боль.

— Не обиделся?

— Нет, нимало. А тем более всю дорогу расспрашивал только о тебе.

— В самом деле?

— Да, по-моему, он в тебя влюблен.

Лидия расхохоталась, впрочем, не вполне натурально.

— Не смеши меня, пожалуйста, дорогая.

— Правда, правда. Все выведывал, очень ли ты привязана к своему супругу и не означает ли твой приезд сюда без него ваш разрыв?

— Что ты ему сказала?

— Всё как есть: любишь и любима и заботишься о маленьком Толли, и к макушке лета ожидаешь приезд в Париж Дмитрия.

— Правильно, спасибо. — У нее глаза словно погрустнели.

— Или я была неправа?

— Нет, нет, права! — спохватилась та. — У Дюма-сына никаких шансов на мой счет.

— Ой ли? Не лукавишь?

— Я клянусь, что не помышляю о романе на стороне.

— И не станешь дуться, коли я смогу захватить в полон его сердце?

— Что ты, что ты, буду за тебя только рада. Но прости, а твоя беременность?

— Я надеюсь, не помешает. Может, наоборот: запишу ребенка на имя Дюма. — Хищно ухмыльнулась. — Да шучу, шучу. Сухово-Кобылин, кстати, написал мне письмо.

— В самом деле?

— Да, его отпустили, не найдя никаких улик. Откупился, наверное. Впрочем, это неважно. Дело в другом. Кто-то из наших общих знакомых, кто видал меня в Париже, сообщил ему, что я жду ребенка. Вот и просит, если будет девочка, чтобы я назвала ее Луиза.

Нессельроде ахнула:

— В честь его покойной любовницы?

— Да.

— Он наглец.

— Кто бы сомневался. И еще какой! Но, с другой стороны, не могу проигнорировать его мнение — он отец ребенка. И к тому же, если записывать дитя во Франции, то французское имя может подойти. Я еще подумаю.

Словом, Лидия добровольно отказалась от Дюма-сына. Но в душе? А в душе как будто бы появился горький привкус. Вроде сдалась без боя. Упустила шанс. И сама спрашивала себя: что за шанс такой? Жизнь ее прекрасна: муж, ребенок, деньги, положение в русском и парижском обществе, замечательный цвет лица, стройная фигура. Для чего еще какой-то Дюма? Лишь для куража? Пощипать себе нервы? Походить босиком по лезвию ножа? Это все ребячество. Ей, замужней светской львице, не нужны сомнительные романчики. Понимала ясно: нынешнее ее счастье можно разрушить запросто, как разрушила свое семейное счастье Надин. Хоть и с пьющим мужем. Нет, Закревская-Нессельроде не такая глупая. Дорожит честью и спокойствием Дмитрия, репутацией Арсения Андреевича, наконец. И поэтому будет благоразумной. Никаких Дюма. Сделала все правильно.

Только горечь не проходила.

Воздух Парижа навевал безумные мысли. Вызывал томление плоти. Женское начало жаждало мужского. И, ворочаясь у себя в постели, Лидия представляла себя с молодым Дюма — его губы, руки, пальцы, крепкие объятия, поцелуи, ласки… Сердце билось отчаянно, голова горела, а груди было тесно в ночной рубашке… Вся была в испарине от невыплеснутых желаний, образ молодого писателя совмещался в ее сознании с образом Рыбкина, с тем безумством арзамасских ночей в небольшой уютной гостиничке, где они скрывались от родителей и знакомых…

Нет, она не такая! Нет, она не Надин! Прочь блудливые мысли, помоги, Спаситель!

Умывала лицо водой из кувшина, а потом, опустившись на колени, истово молилась. Посреди Парижа. На веселой улице Анжу. В полутемной комнате, этакой монашеской келье, вроде островка целомудрия посреди разврата.

Как же это вынести?

Лидия ощущала неким шестым чувством, что она одна такая наивная. Мучается в одинокой постели, а кругом за стенами — справа, слева, сверху, снизу — мир кипит сладострастием, и кровати сотрясаются от любовных судорог, жизнь бурлит и пенится, обтекая ее с двух сторон, как тогда на перроне Gare de I Est…

Может, не противиться зову, будь что будет?

Да, судьба все решила за нее. Не давая альтернатив.

Вскоре утром, не успела она одеться, причесаться и выпить кофе, как дотла Груня и обычным своим недовольным голосом доложила:

— Барыня, к вам какой-то барин в цалиндре.

Госпожа удивилась:

— Что еще за барин?

— Говорят, Тумак.

— Первый раз слышу. Хорошо, подай пеньюар накинуть. И проси, проси.

На пороге появился Дюма-младший.

— Вот вам и "Тумак"! — хохотнула хозяйка. — Бонжур, мсье.

— Бонжур, мадам. Я прошу прощения за столь ранний визит, да еще без предупреждения. Только дело не терпит отлагательств.

Был он в сером фраке без фалд и цветастой жилетке, светлых брюках со штрипками. Весь такой весенний, лучистый.

— Дело? Что за дело?

— Мой приятель, Мишель Марсо, он художник, книжный иллюстратор, нынче пригласил меня на пикник в Булонский лес. Три-четыре пары, не больше. Я подумал сразу о вас. Не составите мне компанию?

Нессельроде не на шутку смутилась:

— Я не знаю, право. Вы застали меня врасплох… Да прилично ли сие — мне, замужней даме?

— Совершенно прилично. Никаких посягательств на вашу честь. Просто на природе посидим на ковре и подышим воздухом, выпьем и закусим. Поболтаем и посмеемся. Все вполне пристойно.

— Вы даете слово, что могу быть спокойна за мою репутацию?

— Слово джентльмена.

Помолчав, Лидия спросила:

— А Надин Нарышкина тоже с нами?

— Нет, она не знает об этой вылазке.

— Не хотите ее позвать?

Он тряхнул кудрями:

— Ни малейшего, признаться, желания. Слишком поедает меня глазами.

Дама рассмеялась:

— Да, в таком случае не надо. А когда же ехать?

— Вот сейчас непосредственно и ехать.

— Как — сейчас? Так рано?

— В том-то все и дело. Отчего я приехал ни свет ни заря?

— Но позвольте мне привести себя в порядок!

— Полчаса вам достаточно?

— Я надеюсь.

— Буду ждать в коляске около ворот.

Что тут началось! "Груня, Груня, скорее, крепдешиновое платье в горошек. Ах, оно не глажено! А вот это, с ромашками? Хорошо, давай в синюю полоску. Шляпку приготовь. Нет, другую, в виде цилиндрика. Умываться, умываться! Фр-р, вода холодная… Нет, не надо греть, лучше освежи туфельки бархоткой. Синие, на каблучках. Где большая расческа? Господи, какое безумие. Для чего мне такие встряски? Заколи на затылке. Груня, где ты? Зашнуруй корсет. Подожди, туфельки пока брось, надо шнуровать…"

В общем, собиралась три четверти часа. Вышла раскрасневшаяся, задорная. Молодой человек вскочил, подал руку и помог забраться на ступеньку коляски. Сам устроился рядом, хлопнул дверцей и сказал вознице:

— Allons, allons![7]

Повернулся к спутнице, улыбнулся лучисто:

— Вы очаровательны.

— Мерси бьен. Я надеюсь вас не опозорить перед друзьями.

— О, они сойдут с ума от восторга!

Ехать было недалеко — прямо по Елисейским Полям, а затем налево. Превращение Булонского леса в обустроенный городской парк состоится десятилетием позже, а тогда он действительно походил местами на обычный лес: рощицы, полянки, небольшие милые озерца, поросшие камышом, тропки и поваленные бурей деревья. Солнце уже выглядывало из-за фиолетовых крон, рассыпая золотые монетки, воздух был звонок, как хрусталь, и, казалось, при неосторожном движении можно его разбить. Радостно чирикали птицы.

— Хорошо-то как! — нежилась мадам Нессельроде. — Там, где я живу, под Подольском, тоже великолепные леса, но все больше хвойные — сосны, ели. Воздух не такой: говорят, целебный.

— О, у нас не менее благотворный. Возбуждающий чувственность.

— Вы, должно быть, шутите?

— Нет, серьезно. Это место для романтических встреч. И особенно в теплое время года.

— Но ведь мы не на свидание едем, сударь, а всего лишь на пикник? — приоткрыв глаза, посмотрела на кавалера изучающе.

— Почему бы не совместить и то, и другое?

— Речь вели только о прогулке. Вы клялись, что не будет никаких домогательств.

— И не будет, правда. Но зачем стремиться предугадать?

Лидия нахмурилась:

— Нет, не смейте. Или я велю повернуть назад.

— Ах, оставьте, умоляю. Не драматизируйте. Отчего русские все такие серьезные по части морали?

— Оттого что мы православные. А по-вашему — ортодоксы.

— Вы теперь во Франции. А во Франции ортодоксов не понимают.

— Где вам, лягушатникам, понять славянскую душу!

Александр отчаянно рассмеялся, весело запрокинув голову.

Вскоре нашли поляну, где уже собрались остальные участники пикника — пять дам и пять кавалеров. На траве был расстелен ковер, а на нем стояли оплетенные кувшины с вином и корзинки с фруктами, свежей выпечкой. Дамы в летних, полупрозрачных платьях, две вообще без шляпок; молодые люди в рубашках апаш, праздничные, игривые. Радостно приветствовали Дюма с его спутницей.

— Господа, позвольте вам представить мадам Нессельроде. Родственницу мадам Калергис: та доводится мсье Нессельроде двоюродной сестрой.

Все заулыбались еще больше и закивали. А Мишель Марсо, рыжий лохматый бородач, больше похожий на мясника, чем на графика-иллюстратора, предложил выпить за новое знакомство. Лидия уселась тоже на ковер и взяла стаканчик, наполненный темно-рубиновым напитком. Стала чокаться приветливо: "Votre santé, votre santé!"[8] Тепловатое сухое вино ласково согрело желудок, а затем разлилось по всему телу. Кто-то специальными ножницами для разделки жареной птицы ловко раскусил на части несколько тушек каплунов, извлеченных из вощеной бумаги, — с аппетитной коричневой корочкой, в ароматных специях. Ели их руками, утирая сальные пальцы и губы белыми льняными салфетками. Точно так же, руками, без столовых приборов, отправляли в рот свежие пикули — мелкие огурчики, помидорчики, патиссончики. Заправляя их хрустящим багетом, рваным на куски. Было легко и непринужденно, без церемоний, как-то по-студенчески. Молодые люди острили, дамы покатывались со смеху, и чем больше было всеми выпито, тем смелее и откровеннее становились шутки, тем неукротимей и звонче хохот. Лидия почувствовала легкое головокружение, алкоголь подействовал, и, боясь совсем опьянеть, повернулась к своему кавалеру:

— Александр, отчего бы не прогуляться к берегу пруда? Мне пора пройтись, освежить лицо холодной водичкой. А не то рискую улечься на ковер и уснуть.

— Воля ваша, сударыня, — протянул ей руку, помогая подняться.

Удалились под двусмысленными, ироничными взглядами друзей. Он сжимал ее локоть, а она шла нетвердо, опасаясь подвернуть ногу, наступив каблуком на случайный камешек. Да и голова прилично кружилась. Даже попеняла:

— Ах, вино такое коварное: пьется совершенно легко, а потом двигаешься с трудом.

— Это "Божоле Крю" урожая сорок седьмого года. Продается недешево, но у дяди Марсо виноградники в Бургундии, и Мишель получает кувшины почти что задаром.

На пруду беззаботно плавали красноперые утки и ныряли потешно, задирая кверху остроконечные хвостики.

Лидия почувствовала кисть Дюма у себя на талии. И не увернулась: было приятно. Ощущала его крепкое плечо. Но решила переключить внимание на другое и спросила рассеянно:

— А когда мы увидим "Даму с камелиями" на сцене?

Молодой человек вздохнул:

— Совершенно не представляю. Все усилия разбиваются о цензурную стену. Мой отец обещал похлопотать ведь его приглашают к самому президенту.

— Ваш отец — выдающийся сочинитель. Вы нас познакомите?

— С удовольствием.

Он прижал ее талию к своему бедру и хотел было развернуть собеседницу к себе, но на этот раз она отстранилась:

— Сударь, сударь, спокойнее. Надо держаться в рамках.

— Кто сказал?

— Я. А кто ж еще?

Медленно пошли, огибая пруд.

Александр заговорил:

— Как вам мои друзья?

— Чрезвычайно милы. Но из дам я, пожалуй, самая "взрослая" — остальным лет, наверное, по двадцать?

— Есть и меньше.

— Разве господам интересно проводить время с этими малолетками?

— Но ведь господа не ждут от них умных изречений.

— А чего ждут от них господа?

— Сами знаете.

— Вы от меня, я надеюсь, этого не ждете?

Он довольно сильно сжал ее запястье.

— Нет, не жду. Потому что обещал вам не ждать… Правда, скрепя сердце.

— Я верна моему супругу.

— Понимаю.

И действительно, долго толковали на другие, отвлеченные темы, Лидия рассказывала ему о России, не без юмора обрисовывая некоторые особенности русского характера. Но, пройдя по тропинке в рощицу, замерли на краю полянки, неожиданно напоровшись на пикантную сценку: парочка под кустиком занималась любовью, и причем уже в неистовой фазе завершения.

— О, мон Дьё! — вырвалось у смущенной мадам Нессельроде, и она прикрыла ладошкой губы.

— Вуаля![9] — хмыкнул молодой литератор.

Дама под кавалером на траве вскрикивала с таким сладострастием, что у Лидии мурашки побежали по телу; вся пунцовая от неловкости, потянула Александра назад, прочь от увиденного:

— О, пойдемте, пойдемте, умоляю вас…

Скрывшись за деревьями, начала обмахиваться перчаткой.

— Что с вами? — удивился он, чувствуя её дрожь.

— Я… не знаю… виновато вино… и теперь… — Женщина сглотнула. Ах, вернемся поскорее к вашим друзьям… пожалуйста!..

Младший Дюма заметил:

— Лучше чуть попозже: мы рискуем там столкнуться с теми же картинами…

— В самом деле?

— Я не исключаю.

— Господи Иисусе. Вы нарочно завезли меня сюда, чтобы совратить.

Тот прижал ее к себе — сильно, храбро:

— Вы ведь сами этого хотите.

Трепеща, Лидия ответила:

— Нет, неправда… Я верна моему супругу… И надеюсь, что вы, сударь, не посмеете…

Он посмел. И она осела в его руках, перестав сопротивляться, подчиняясь полностью, перестав себя контролировать. И, забыв обо всем на свете, лежа на спине, отдалась нахлынувшей страсти не менее исступленно, чем увиденная ими парочка, вздрагивая при каждом толчке и хрипя от вожделения, судорожно хватая пальцами траву.

Оба растворились в любви.

А потом тяжело дышали, приходя в себя, возвращаясь в действительность. Целовались, ласкались, улыбались друг Другу.

— Я — любовница самого Дюма! — рассмеялась Лидия радостно. — Пусть Надин мне завидует.

Александр спросил ее озадаченно:

— Вы хотите ей рассказать?

— Думаете, не надо?

— Дело ваше. Но готовьтесь тогда поссориться. Женщины не терпят соперниц.

— Хорошо, подумаю.

Приводили в порядок одежду, стряхивая сухие травинки, муравьев и комки глины с песком. Возвращались, крепко обнявшись. Судя по лицам покинутых ими приятелей, Александр и Лидия были неодиноки в этом своем амурном порыве.

1.

Дмитрий получил записку от отца — Карла Нессельроде — с приглашением отобедать вместе. После смерти жены канцлер жил один. Из прислуги держал только камердинера и кухарку. И как будто бы еще больше высох, посуровел от невосполнимой потери. Обе дочери (настоящие, не приемные), выйдя замуж, много лет назад уехали из России (старшая, жена дипломата Хрептовича, находилась с ним на Сицилии, младшая, по мужу — графиня Зеебах, в Саксонии). Дмитрий не мог не уважить просьбу родителя — он по-прежнему, несмотря на открывшуюся тайну, относился к нему по-сыновьи.

Изо всех сил старался не опоздать — Нессельроде-старший осуждал непунктуальных людей, — но пришел на четыре минуты позже назначенного срока. И с порога начал извиняться.

— Ничего, ничего, нестрашно, — неожиданно ласково приветствовал его Карл Васильевич. — Ты теперь обер-гофмейстер, государь тебя ценит, много раз хвалил. И твоя незначительная задержка абсолютно простительна.

Пригласил в столовую. Дмитрий заметил посреди убранства стола темную бутылку мозельского вина. Канцлер почти не пил, позволял себе рюмочку-другую только по большим праздникам. А сегодня торжества не было. Молодой человек встревожился.

Начали с холодных закусок. То есть, холодными они были для Дмитрия — Карл Васильевич не терпел ничего холодного и всегда распоряжался чуть подогревать — даже салаты и соленую рыбу.

— Предлагаю выпить, — начал он и кивнул камергеру, чтобы тот разлил, — ибо разговор будет непростой.

— Вы меня пугаете, — отозвался Дмитрий.

— Нет, пугаться поздно. Ибо я давно знал, чем твоя женитьба окончится. И предупреждал.

(У него получилось "претупрешталь").

— Вы о чем, папа?

— Выпьем, выпьем. За твое здоровье.

— За мое? Отчего не ваше?

— Все мои удары судьбы уже позади. А твои только предстоят. И желаю тебе мужества.

Осушили бокалы. С кухни принесли супницу, камердинер половником начал наполнять их тарелки.

— Черепаховый, — улыбнулся старый вельможа. — Мой любимый.

— А мама избегала есть его.

— Да, ее вкусы были незамысловаты… Царствие ей небесное!

Оба перекрестились. Сын из приличия проглотил две-три ложки. После сказанного отцом аппетита не было. Но продолжить разговор первым не решался.

Наконец Карл Васильевич, с удовольствием расправившись с супом, произнес:

— Видишь ли, дружок… Младшая твоя сестренка Мария… Машенька, Машутка… ныне графиня Зеебах… написала мне на днях из Парижа. Дело в том, что ее супруг Лео был назначен саксонским посланником во Франции. Ну, так вот… Может быть, еще выпьем?

Молодой человек взмолился:

— Не томите, папа, говорите сразу!

Тот вздохнул:

— Сразу так сразу, хорошо… Словом, весь Париж обсуждает светскую новость: у Дюма-сына, автора известной тебе "Дамы с камелиями", новая любовница. Догадайся, кто.

— Кто? — похолодел Дмитрий.

— Да, увы, ты подумал верно… К сожалению, Лидия Арсеньевна не смогла сберечь честь семьи Нессельроде. Я предупреждал… ты меня не послушал…

— Нет, не верю! — вскрикнул обер-гофмейстер его величества.

— Я, признаться, тоже не поверил вначале. И послал тайную депешу в Париж, в русскую миссию, чтобы уточнить по своим каналам… И сегодня утром принесли ответ. К сожалению, это правда. — Сделал знак рукой камердинеру, чтобы вновь наполнить бокалы. — Выпей, легче станет.

Нессельроде-младшего буквально трясло. Начал пить вино и заляпал красными пятнами белую сорочку.

— Успокойся, милый, — посоветовал ему канцлер. — Неприятно, конечно, я не спорю, но, с другой стороны, дело совершенно житейское. Я прошел через это тоже. И ты знаешь, простил мама. Ибо Вседержитель велел прощать. Проявлять милость к падшим. Призываю и тебя стойко перенести известие и великодушно протянуть жене руку помощи.

(У него вышло "присифаю").

— Руку помощи?! — взвился сын. — Я поеду в Париж и убью ее. А потом его.

— А потом себя? Перестань, это не смешно.

— Хорошо, ее оставлю в живых, а ему пошлю вызов на дуэль.

— Чтобы расквитаться за Пушкина? — кисло улыбнулся Карл Васильевич. — Нашего поэта убил француз, ты убьешь французского романиста. Водевиль какой-то.

Дмитрий сжал кулаки, застучал ими по столу:

— Что же делать, что мне делать, папа?

Канцлер ответил твердо:

— Безусловно, собираться в Париж. И немедля увезти оттуда свою супругу. Мать твоего ребенка. Пусть пока поживет в Ивановском. А потом посмотрим.

— Как она могла, как она могла?.. — повторял страдалец, раскачиваясь на стуле.

— Полно, полно, голубчик, ешь.

— Не могу, не лезет.

— Не драматизируй. Я нарочно заказал Фросе самое твое любимое блюдо — паровую телятину с жареными лисичками.

— Лучше выпьем.

— Выпей, дорогой. Мне уже достаточно.

После трапезы, сидя в кресле, Дмитрий с разрешения родителя закурил сигару. Молодой человек слегка успокоился, но по-прежнему выглядел убитым. И проговорил:

— Алекс Нарышкин — мой, так сказать, племянник… Ну, вы понимаете?

Карл Васильевич согласно кивнул.

— …собирается в Париж за своей женою. Вы, должно быть, знаете, что она родила дочку от Сухово-Кобылина? Алекс ее простил и не против удочерить девочку. Мы отправимся во Францию вместе.

— Да, согласен, так почувствуешь себя более уверенно.

— Дело не в уверенности, а в мужском товариществе. Два товарища по несчастью. Говорил, что Надин согласна на развод, но ему развода не хочется. Очень сильно любит.

Канцлер отозвался:

— Никаких разводов. Нессельроде тоже не разводятся.

— Я не помышлял. Если не помиримся, станем жить отдельно, и всё.

— Лучше помириться. Понимаю, что нелегко. Но иного выхода просто нет: и мое, и твое положение при дворе обязывает.

(У него получилось "опясифает".)

— Постараюсь, папа.

Выйдя от отца, он в расстроенных чувствах вернулся домой и послал еще за вином. До утра выпил две бутылки. И забылся сном где-то на рассвете.

2.

Дома у Нарышкина было нестерпимо сильно накурено, он лежал в халате на оттоманке, весь окутанный клубами табачного дыма. Оказался небрит и давно не стрижен. Появившемуся Дмитрию пьяно обрадовался и раскрыл объятия:

— Дядечка… польщен!.. Хочешь выпить?

Гостя передернуло:

— Не произноси… а не то меня вывернет… я вчера злоупотребил…

— А, уже знаешь? — догадался Алекс.

— Что, и ты тоже?

Ну, еще бы. — Он ушел к себе в кабинет и явился с письмом в руке. — Вот послушай. Это от Надин. — Развернул послание. — Так… ага… тут идет про другое… Говорит о новорожденной дочери… и об Олюшке: девочка скучает… Вот.

"Я поссорилась с Л.Н. Никогда не думала, что она…" С твоего позволения, опущу одно непечатное слово. "Представляешь, соблазнила Александра Дюма-сына и живет с ним почти в открытую, появляясь в театрах, на балах и на скачках. Деньги тратит безбожно, платья только от Пальмиры, каждое ценой в полторы тысячи франков, и заказывает не меньше дюжины каждый раз. А когда вернулась из гастрольного тура мадам Калергис, закатили бал и истратили только на одни цветы чуть ли не семьдесят тысяч. Все французы фраппированы! Дома одевается непристойно, словно демимондентка или одалиска. Ходит в жемчугах с ног до головы, как рождественская елка. И ее прозвали, по аналогии с героиней романа "Дама с камелиями", "дама с жемчугами". Бедный Дмитрий! На его рога…" Ладно, это уже опустим. Лидочка развлекается, судя по всему, позабыв о приличиях.

Обер-гофмейстер сидел, потрясенный от всего услышанного. Это его Лида? Трогательная, милая? Умная и нежная? Превратилась в монстра, новую Марию-Антуанетту, прожигающую жизнь, не заботясь о репутации? Как так может быть? Как в одном человеке уживаются две такие ипостаси — ангела и демона?

Впрочем, разве сам он безгрешен?

Раньше — грешен, увлечения были. Вспомнить есть о чем. О турчанке Гюзель, скажем. Но, женившись, сохранял верность. Не влюблялся на стороне ни разу. И смиренно переносил воздержание, аки инок. А она, она! Гадкая блудница. Вывалялась в грязи. Отдалась порокам. С кем ему пришлось связать свою жизнь? Чем Закревская приворожила его? Ведьма. Чародейка.

Он проговорил:

— Надо ехать забирать ее оттуда.

Алекс покривился:

— Если она захочет.

— То есть почему не захочет?

— Так. Например, Надин возвращаться в Россию не помышляет.

— Для чего ж тогда едешь ты во Францию?

— Чтобы самому быть с ней и с дочерью. То есть с дочерьми. Я приобрету домик где-нибудь на море, заживем вчетвером, вдалеке от политики, революций, света. Лишь себе в удовольствие.

Дмитрий нахохлился.

— У меня этак не получится. Подавать в отставку не собираюсь. Значит, должен быть в Петербурге. Значит, Лидия должна быть при мне.

— Но не станешь ли ты увозить ее насильно?

— Стану, коль она не захочет мирно.

— Не боишься скандала?

— А скандал уже разгорелся. Выбирать не приходится.

— Что ж, отправимся вместе. К нашим непутевым супругам. И за что нас Господь карает этим?

— Господу виднее.

Выехали 17 июля на французском пароходе "Дени Дидро", шедшем по маршруту Санкт-Петербург — Гавр.

3.

Александру Дюма-старшему было в ту пору под пятьдесят. Он уже считался живым классиком — после выхода его мушкетерской трилогии, "Графа Монте-Кристо" и "Графини де Монсоро" (не считая еще нескольких десятков произведений — пьес, романов, рассказов и путевых заметок). Правда, большинство из них были написаны в соавторстве, в том числе и "Три мушкетера": малоизвестные литераторы поставляли писателю первые наброски, иногда — целые сюжеты, по которым папаша Дюма, как по нотам, сочинял уже свой, канонический вариант; а с поставщиками расплачивался щедро. Иногда они, обидевшись, подавали на него в суд, требуя двух имен на обложке книг или на афише спектаклей, но всегда уходили ни с чем — или после проигранного процесса, или до него, снова получив от старшего Александра кругленькие суммы…

Сын застал отца в его кабинете, как всегда, за работой. На полу валялись исписанные листки (тот их сбрасывал со стола, даже не всегда нумеруя, что потом создавало массу неудобств; правда, почерк у Дюма был великолепный, каллиграфический, и, благодаря ему, восстанавливать последовательность страниц каждый раз удавалось). Вот портрет классика: толстый, но не рыхлый, как Бальзак, а упруготолстый, как мячик; шапка всклокоченных курчавых волос, на висках уже с сединой; кожа смуглая — бабка-негритянка как-никак; весь такой пышущий здоровьем и неистощимой энергией. В молодости, говорят, мог легко узлом завязать серебряную ложку. Официально женат, но с супругой вместе не жил давно — та уехала от него в Италию. А любовниц имел без счета, часто крутил романы с несколькими дамами одновременно.

Двое его детей тоже были внебрачными — сын Александр и дочь Мария. Очень их любил, никогда не отказывался от отцовства и всегда помогал — им самим и их матерям.

Денег вообще считать не умел. Зарабатывал огромные гонорары и растрачивал их мгновенно. А потом опять зарабатывал и опять растрачивал, не задумываясь о завтрашнем дне.

Жил, как писал, и писал, как жил: бурно, буйно, яростно, с неизменным кипением тела и души, и неукротимо, и неистощимо. Этакий Гаргантюа-сочинитель.

Но зато сын — Пантагрюэль — вовсе не казался гигантом, ни в прямом, ни в переносном смысле. Перенял от матери-белошвейки сдержанность и рациональность. Нет, эмоции и страсти, перешедшие ему от родителя, иногда захлестывали и его, но наследник большей частью таил их в себе, внутренне терзаясь, а порой даже плача.

Папа был экстраверт, сын, скорее, интроверт.

Поздоровавшись, папа не оторвался от сочинительства, и гусиное перо продолжало порхать по бумаге, чуть поскрипывая и разбрызгивая чернила, как заведенное, будто бы само по себе: папа говорил с сыном, а оно работало.

— Я хотел бы попросить у тебя несколько монет, папа.

Классик взмахнул рукой:

— Посмотри, пожалуй, в верхнем ящике секретера. Думаю, четыреста франков там найдутся.

Младший Александр, выдвинув ящик, позвенел деньгами.

— Двести двадцать восемь, папа.

— Да? Куда же девались остальные? А, я знаю: приходила Фаншетта и на что-то просила — то ли на свадьбу, то ли на похороны, черт ее поймет, я позволил ей взять сколько надо.

— Я возьму, если ты не против, франков пятьдесят.

— Забирай же семьдесят восемь, чтоб остались полторы сотни для ровного счета.

— Хорошо, спасибо. Я тебе отдам.

— А, пустое, мальчик. Мы родные люди. Говорят, ты женишься?

Сын смутился.

— Нет. На ком?

— Ну, на этой русской… Как ее?

— Лидия Нессельроде.

— Да, вот-вот. Весь Париж только и толкует о вас.

— Ерунда, досужие разговоры. То есть, будь она свободна, я, конечно, на ней бы женился. Но мадам Нессельроде замужем.

— Что с того? Может развестись.

— Там, у них, в России, с этим очень строго. И сопряжено с массой сложностей. В том числе и церковных. А бракоразводные процессы длятся годами.

— Фу ты господи!

— И потом она вовсе не желает развода. Муж ей присылает колоссальные деньги, у меня таких даже близко никогда не было. И, боюсь, не будет.

— Если речь о любви, то какие деньги? Там, где речь о деньгах, там нет любви.

— Нет, по-моему, Лидия меня любит.

— Ну, не знаю, не знаю. Дай хоть посмотреть на нее. Я как человек проницательный сразу все увижу.

— С удовольствием познакомлю, — оживился сын. — Хочешь, сегодня вечером?

— Вечером не могу, а, допустим, днем, в обед? Как ты на это смотришь?

— Положительно. Я ей напишу и предупрежу.

— Нет, как раз не надо. Свалимся, как снег на голову. И посмотрим ее реакцию.

— Да пристойно ли так, папа?

— Может, и непристойно, но зато забавно. Надо жить, забавляясь, сынок, а не то от скуки впору помереть.

Александр Дюма-старший облачился в фиолетовый фрак, бледно-голубую жилетку и такие же брюки. Галстук-бабочка красновато-синий. Шелковистый цилиндр. Был слегка нелеп в этом одеянии, но зато с иголочки. Сын его выглядел скромнее — и по цветовой гамме, и по стоимости одежды, не от самых дорогих кутюрье. У отца имелся свой экипаж, и, хотя ехать было недалеко, все равно идти пешком от считал ниже своего достоинства. По дороге восхищался погодой, зеленью на деревьях, проходившими мимо девушками и вообще жизнью. Декламировал романтические стихи — может быть, свои, может быть, чужие, он и сам не помнил.

Вылезли из коляски на улице Анжу.

— Неплохой домик, — оценил папаша, прыгая на брусчатку, как молодой. — Здесь уютно, тихо. Настоящее заколдованное царство русской феи.

Дверь открыла Груня — неприветливая, насупленная, явно не расположенная к визитерам.

— А, вот и злой дракон, стерегущий красавицу, — объяснил Дюма-старший.

— Кё вуле-ву?[9] — на плохом французском выговорила служанка.

— Мы пришли проведать мадам Нессельроде, — произнес Дюма-младший.

— Нет, они спят еще. Дорм, дорм![10]

— Как спит? — изумился папа. — Без пятнадцати три пополудни?

— Так у них вчерась разыгралася мигреня. Не могли уснуть и рыдали сильно.

— Вот те раз! Получается, нам уйти?

Тут откуда-то из глубин квартиры долетел голос:

— Груня, кто там? — Это прозвучало по-русски.

— Господин Дюма с каким-то старым пузырем.

— Пропусти, пусть они проходят.

Крепостная повернулась к гостям:

— Сильвупле, мусьё. Венез иси[11].

Лидия, как рембрандтовская Даная, возлежала на небольшой кушетке, крытой желтым дерматином. Пеньюар из муслина был полупрозрачен и не мог скрыть, что на барыне, кроме ночной рубашки, ничего не надето. На ногах в розовых чулках — шлепанцы с загнутыми носами, без задников. Но зато нитки жемчуга обвивали шею и запястья. Локоны за ушами также закреплялись шпильками с жемчугом. Но прически как таковой вовсе не было: волосы ниспадали свободно на плечи, спину, доходя до тыльной стороны колен. Одалиска, ни дать ни взять.

— О, какой восторг! — воскликнул папаша. — Я тебя понимаю, дорогой.

— Лидия, позвольте вам представить моего отца.

— Очень рада, мсье Дюма, — протянула руку для поцелуя. — Вся читающая Россия восхищается вашими романами.

— О, меня читают даже в России? — рассмеялся папа и прильнул толстыми губами к ее нежным пальчикам. — Мир завоеван, у меня всеобщая слава, да?

— Это правда. Соблаговолите присесть. Жаль, что я не знала о визите вашем заранее, не смогла подготовиться как следует. Мне и угостить-то вас толком нечем. Груня по моей просьбе сварила щи, но, боюсь, вы такое есть не станете.

— Stchi? — произнес отец озадаченно. — Что такое stchi?

— Это русский суп из капусты.

— Я однажды пробовал русский borstch и потом страдал от желудочных колик целую неделю.

— Щи полегче для желудка, чем борщ, но боюсь рисковать вашим самочувствием. Есть еще телятина и говяжьи языки с зеленым горошком. А на сладкое — персики в сиропе.

— Нас вполне устроит.

— Извините за скромность яств.

— Это мы просим извинений за внезапное к вам вторжение.

Между тем Груня не спеша накрыла в столовой, приготовив три куверта, и сказала, что кушать подано. Господа перешли за стол.

Александр-младший спросил:

— Вы вчера плакали? Или мы ослышались?

Женщина вздохнула:

— Да, чуть-чуть всплакнула. Голова что-то разболелась. И вообще настроение было дрянь.

— Так, без повода или же по поводу?

— Получила телеграмму от мужа. Через день ожидаю его в Париже.

— О, мон Дьё, серьезно?

— Он плывет с племянником — мужем Надин Нарышкиной.

— Просто какой-то десант мужей.

— Значит, нашим встречам конец, — заключила она.

У Дюма-сына от волнения выпал нож из рук.

— Вот и доказательство, — сообщила Лидия.

— Я не понимаю.

— Есть у русских примета: падает вилка — к визиту дамы, нож — мужчины.

— Нет, позвольте, — не унимался ее любовник, вылезая с ножом из-под стола, — отчего конец? Разве вы решаете окончательно с ним не порывать?

Воцарилось молчание, и мадам Нессельроде резала телятину у себя в тарелке, опустив глаза. Наконец сказала:

— Милый Александр… Вы хотите от меня невозможного. Нет, я ничего не решила. Вы мне стали дороги, это несомненно, и сложившиеся между нами романтические отношения радовали меня чрезвычайно. Но не знаю, надо ли ради них разрушать мою русскую семью… Дмитрия я люблю по-своему, он отец моего ребенка. Словом, выбор еще не сделан, и сомнения гложут душу.

Тут заговорил Дюма-папа, с аппетитом поедавший говяжьи языки:

— А давайте выпьем? Chateau Le Roc — лучшее средство для прочистки мозгов.

— Да, теперь выпить не мешало бы.

Темное вино с ароматом черной смородины таяло во рту, умиротворяя.

Александр-младший произнес, как обиженный ребенок:

— Я вас не отдам. Так и знайте.

Лидия тонко улыбнулась:

— Ах, мой друг, не давите на меня. Мне самой необходимо определиться.

— Я вас не отдам, — повторил он упрямо. — Вызову его на дуэль.

— Этого еще не хватало! — возмутился родитель.

— Дмитрий не станет с вами драться, — успокоила обоих мадам Нессельроде.

— Отчего не станет?

— Вы ему не ровня. Он же дворянин, граф, по происхождению даже князь. А у нас титулованные особы не дерутся с простыми смертными.

— Значит, объявлю, что он струсил.

— Полно, Александр, не смешите людей. Вы себя ведете, как пятнадцатилетний подросток.

Тот надулся:

— Вы зато слишком рассудительны. Ищете какую-то выгоду. Как сказал мой отец, где любовь, там нет места меркантилизму; где меркантилизм, там нет любви. Вы меня не любите, Лидия.

Дама рассердилась:

— Ах, оставьте, пожалуйста: "любите", "не любите". Мне с вами было хорошо. Этого достаточно. Но уйти к вам от мужа и ребенка я пока не готова.

— Я приму вас с ребенком.

— Не мелите чепухи, мон ами[12].

Старший Дюма вновь наполнил бокалы:

— Хватит препираться, дети мои. Ход событий сам расставит все по своим местам. Как начертано на скрижалях наших судеб, так оно и будет. Мы — игрушки в руках Фортуны. Незачем ерепениться. Все предопределено.

— Вы такой фаталист, мсье?

— Да, пожалуй. Выбор у человека есть в деталях. Но в глобальном противостоять року мы не в силах.

— Вы меня пугаете.

— Не печальтесь, сударыня, и не думайте о таких вещах. Все мы знаем, что мы невечны, но стараемся не думать о смерти ежечасно. А иначе сойдем с ума от безысходности. Надо жить сегодняшним днем. Не загадывать на далекую перспективу. И тогда на душе будет беззаботней.

Звон бокалов подтвердил общее согласие с этим тезисом.

Посидели еще полчасика, лакомясь бисквитами и кофе. Вскоре отец заторопился, и наследник решил не задерживаться тоже; лишь сказал на прощанье, целуя Лидии руку:

— Я вопрос оставляю открытым. Взвесьте все как следует. И решайте, что вам милее — теплая свободная Франция или снежная рабская Россия.

Женщина пожала плечами с грустной улыбкой на устах:

— Дело совсем не в этом. Можно быть счастливой и в рабской России и несчастной в свободной Франции. Дело в нас самих…

Оба мужчины вышли на улицу, ни слова не говоря. И уже в коляске сын взглянул на отца:

— Ну, что скажешь, папа?

Тот развел руками:

— Что сказать, сынок? Да, она обворожительна, привлекательна, грациозна. Так и манит, словно магнитом. Но, боюсь, тебе с ней не совладать. Даже если ты ее отвоюешь, вы расстанетесь в скором времени. Эту лошадку тебе не объездить. Я хотел бы видеть твоей женой не такую — тихую и верную.

— Как моя мама?

— Например, как твоя мама.

— Почему же ты на ней не женился в свое время?

Старший Дюма вздохнул:

— Молодость, глупость, самоуверенность… Увлекался красотками, как мадам Нессельроде, а потом уже поздно было.

— Стало быть, жалеешь?

Он надвинул цилиндр на самый лоб:

— Что жалеть о несбывшемся? Жить надо будущим, а не прошлым.

1.

Путешествие по Балтийскому и Северному морям было без приключений. Пароход плыл не торопясь, радостно приветствуя долгими гудками встречные корабли. Нессельроде и Нарышкин проводили время на палубе и в буфете, иногда играли в шахматы или в карты, но не на деньги, иногда в американку, но на деньги. Большей частью выигрывал Алекс, Дмитрий злился, а племянник успокаивал дядю: "Не везет в игре — повезет в любви". Тот скептически усмехался.

Он все время думал, как себя вести с Лидией. Закатить скандал или сделать вид, будто ничего ему не известно? Оба варианта казались глупыми, слишком прямолинейными. От скандала пользы мало, только нервотрепка. Ну, скандал, а потом? Окончательный разрыв? Стоило ли тогда ехать? Развестись можно и заочно. А прощать безропотно тоже не хотелось. Это ущемляло его самолюбие. Получается, жене можно изменять с кем попало, а его удел — все сносить покорно? Нет уж, не получится. Наказать надо обязательно, только как?

Алекс не терзался: он решил простить, зачеркнуть прежние обиды и начать с чистого листа. И поэтому вел себя спокойно, как любой человек, выбравший свои дальнейшие действия. Неопределенность всегда гнетет, а определенность, даже самая худшая, помогает вести себя тверже.

Извещенные телеграфом жены ждали их в порту Гавра. Обе в легких летних платьях — Лидия желтоватом в черный горошек, а Надин в салатовом в темно-зеленую полоску. И красивых шелковых шляпках. И с веселыми зонтиками от солнца, сплошь украшенными разноцветными кружевами. Обе две такие улыбчивые, непринужденные, словно и не изменяли мужьям. Кто изменял? Мы изменяли? Да вы посмотрите на нас: мы сама невинность, как не стыдно думать плохо?!

Увидали обоих супругов, стоящих на верхней палубе, начали махать им руками, зонтиками. Те размахивали цилиндрами. Радостные, веселые. Встреча после долгой разлуки. Никаких проблем.

С парохода перекинули сходни. Господа пассажиры потянулись к выходу, слуги с багажом вслед за ними.

— Дмитрий вроде бы осунулся, — полорнировала прибывших мадам Нарышкина. — И круги под глазами.

— Может быть, не выспался просто? — тоже смотрела сквозь лорнет мадам Нессельроде. — А зато Алекс все такой же. Вроде ему не тридцать три, а семнадцать.

— Да, мой дурачок никогда не бывает грустен.

— Ты жестока в своих оценках, Надин.

— Жизнь вообще жестока, мы знаем. И готовит каждому из нас массу неожиданностей.

— Ты готовишь для Алекса сюрприз?

— Упаси боже. Он и сам, я думаю, понимает, что вернуться к прежнему с ним уже не сможем.

— Если б понимал, не приехал бы.

— Почему? А проведать дочку? Разве этого мало? Я готова оставаться для него другом, сохранять приязненность в отношениях, но не больше.

— Ты его не любишь больше?

— Как и ты — Дмитрия.

— Я супруга люблю. По-своему.

— И готова к нему вернуться?

Лидия помедлила.

— Как жена — возможно. Но в Россию — вряд ли.

— Я боюсь, что в твоем варианте не получится одно без другого.

Наконец настали объятия, поцелуи и взаимные приветствия. Алекс восхищался цветущим видом Лидии и пенял Надин, что его жена бледновата — вероятно, мало бывает на пленэре. Дмитрий шутливо соглашался с племянником — мол, Париж пошел Лидии на пользу. Та была слегка озадачена: намекает на ее связь с Дюма или комплимент не имеет второго смысла?

Сели в кабриолет, нанятый дамами в Париже: обе они лицом к кучеру, а мужья — спиной. Слуги устроились по бокам облучка.

— Какова программа на сегодняшний вечер? — живо осведомился Нарышкин. — Ресторан? Балет?

— Почему бы просто не прогуляться? — предложил Нессельроде. — Например, в Булонском лесу?

Лидия внутренне напряглась, отведя глаза. Да, он знает, знает. Донесли уже.

— Почему в Булонском? Лучше в Венсенском: там природа первозданнее и вообще чище, а в Булонском вечером промышляют дамы полусвета.

— Вот как? — повеселел Алекс. — Я не знал. Хорошо, что предупредили.

— Значит, решено: Венсенский лес. Где встречаемся? И когда?

— В половине пятого у египетского монумента на Place de la Concordia.

— D’accord, d’accord[13].

В доме на улице Анжу Дмитрий встретился с кузиной: Маша Калергис обняла его по-родственному и сказала, что на днях уезжает в новый тур по Германии и квартира в их полном распоряжении.

— Ах, мы тоже с Лидушкой не задержимся надолго, — сообщил он с явным сожалением. — Я обязан быть в Петербурге до конца августа.

— Ты берешь Лидию с собой?

— Да, а как иначе? — удивился он. — Погуляла, повеселилась — и домой пора.

"Погуляла", "повеселилась" прозвучало с намеком. Но мадам Нессельроде, отвернувшись, снова промолчала.

Муж с дороги принял ванну, настроение его улучшилось, вышел в спальню румяный, с мокрой шевелюрой, явно расположенный к близости, но жена намеренно хлопотала у стола, распоряжаясь Груней и как будто не понимала его намерений. Из соседнего ресторана принесли паштеты, пироги с мясом, жареную утку. Дмитрий открыл бутылку шампанского. Выпили за встречу и семейное благополучие в будущем. Маша провозгласила тост за здоровье Карла Васильевича и маленького Толли. Наконец супруги уединились. Он попробовал расстегнуть на ней платье, но она ловко увернулась:

— Ах, пожалуйста, Митя, не теперь.

Дмитрий удивился:

— А когда?

— Позже. Этой ночью.

— Отчего не теперь? Ты меня не хочешь?

— Голова что-то кружится. Может, от вина. Или перегрелась на солнце.

— Не лукавь, однако. Или я поверю тем нелепым слухам, что гуляют о тебе в Петербурге.

Лидия ответила сдержанно:

— Верить слухам дурно.

— Вот и я стараюсь не верить. Ты должна развеять мои сомнения.

— Позже. Ночью.

Он схватил ее за руку и приблизил лицо к лицу. С ненавистью спросил:

— В темноте? Чтоб меня не видеть? Чтоб тебе казалось, что с тобою не я, а тот?

Вырвавшись, женщина вскричала:

— Глупости какие! Как ты смеешь думать?! — И выбежала из спальни.

Нессельроде-младший медленно опустился в кресло и, прикрыв глаза, тихо произнес:

— Вот и объяснились… Ну и наплевать. Все равно поедешь со мною в Петербург.

Но в Венсенский лес отправились. Пара Нарышкиных прихватила дочку — пятилетнюю Ольгу, больше похожую на мать: тоже с рыжеватыми тонкими волосами и огромными изумрудными глазами; тоже бледную и какую-то худосочную; говорила кроха и по-русски, и по-французски одинаково чисто.

— Дядя Митя, а вы видели Бабайку? — спрашивала она.

— Нет. А кто такая Бабайка?

— C’est une mégère[14], что приходит за непослушными девочками. Я ее боюсь.

— Разве ты непослушная?

— Иногда бывает.

— Слушайся родителей, и Бабайка к тебе не придет.

— Иногда не получается слушаться. Если родители просят невозможного.

— Например?

— Пить кипяченое молоко с пенками. А оно такое противное!

Разбрелись по лесу по отдельности, каждый своей семьей. Алекс и Надин отыскали скамеечку и присели, глядя, как малышка собирает камешки на берегу озера Сен-Мандэ. Муж сказал:

— Как она сильно выросла! Рассуждает забавно. Просто чудо.

— Дети — это чудо, — согласилась жена.

— А Луиза на тебя не похожа, — неожиданно ввернул он.

У нее дернулась верхняя губа:

— Да, не в мать, не в отца, а в заезжего молодца…

Алекс ей ответил невозмутимо:

— Ну и пусть в молодца. Ты не думай, я не ревную. Год назад ревновал, отрицать не стану, но теперь, когда ты одна и когда все осталось в прошлом, я простил и забыл.

— И готов записать ее Нарышкиной? — посмотрела на него саркастически.

Тот, замявшись, слегка покашлял.

— Если хочешь, не возражал бы.

— Не хочу.

Женщина разгладила платье у себя на колене.

Он сказал:

— Главное, я согласен относиться к ней по-отечески и воспитывать наравне с Ольгой.

Прибалтийка произнесла с неприязнью:

— Ты, по-моему, так ничего и не понял. И приехал сюда с радужными надеждами. А надежды на Надежду у тебя нет.

Он опять покашлял:

— То есть ты считаешь?..

— То есть я считаю, что возврат мой к тебе абсолютно исключен.

— Даже ради девочек?

— Дети ни при чем. С Ольгой можешь видеться, проводить с ней время, я не против. Но совместное проживание для меня невозможно.

Алекс вытянул губы трубочкой, словно бы хотел посвистеть, но не свистнул, а чмокнул, проговорив:

— Я развода тебе не дам.

— Я и не прошу. Замуж за другого не собираюсь.

— Деньги получать будешь исключительно на ребенка.

— Не пугай. У меня небедная мать и поможет мне жить достойно.

— На Луизу вообще не пришлю ни копейки.

— А Луиза тебя никак не касается.

Оба сидели злые, взвинченные. Подбежала девочка:

— А давайте на лодке покатаемся, как вон те мадам и мсье?

Мать не разрешила:

— Не чуди, пожалуйста, на воде уже холодно, ты недавно кашляла.

— Ничего и не холодно, мама. Правда, правда. Ведь не холодно, папа?

Алекс встрепенулся:

— Совершенно не холодно. Я хочу тоже прокатиться. — Протянул дочке руку. — Ну, пошли?

— Я вам запрещаю! — вознегодовала Надин.

— Я ее отец. И имею право.

— Он имеет право! Потому что отец! — прыгала веселая Ольга. — О, papa, je t’aime beaucoup![15]

Глядя на них, удаляющихся, женщина не выдержала и расплакалась — горько, беззвучно, лишь с тяжелыми вздохами. На ее душе было так тоскливо, что сказать нельзя. Почему судьба столь жестока к ней? Муж — болван и пьяница, экс-любовник — хам и, возможно, убийца, а она с их детьми вынуждена бежать из России, жить во Франции на съемной квартире без каких бы то ни было перспектив в жизни. Развестись, снова выйти замуж? Только за кого? Есть один человек, за которого бы она пошла, — Александр Дюма-младший. Но его увела Лидия… Словом, все ужасно, безысходно. В голове полный ералаш. Как бы не сойти с ума от переживаний!..

Мимо проплыли в лодке Алекс и Ольга. Оба беззаботные и счастливые. Он сидел на веслах, а она на корме, у руля. Помахали рукой Надин. Дочка крикнула:

— Je t’aime, mama![16]

И Надин помахала им в ответ, улыбнулась, кивая. И никто не заметил ее непросохших слез.

В это время Лидия и Дмитрий приютились в беседке, оказавшейся на другом берегу Сен-Мандэ, и вначале говорили о пустяках, глядя на катающихся по озеру.

— Вон смотри: Алекс и Ольга, — показала пальчиком в перчатке мадам Нессельроде.

— Хочешь тоже? Я возьму лодку.

— Ни малейшего желания. Мне и здесь-то зябко.

— Так давай накину тебе на плечи сюртук, — стал расстегивать пуговицы. Но жена остановила:

— Ах, не надо, не надо. Успокойся, сядь. Надо поговорить серьезно.

Застегнувшись, он как будто бы застегнул душу, стал официален и сух:

— Слушаю тебя.

— Я хочу сказать… — Лидия с трудом подбирала слова. — Слухи о моем легкомыслии… те, которые ты упоминал… в общем, небеспочвенны…

Он сидел, бесстрастный, и смотрел на озеро.

— Да, увы, — продолжала дама. — Воздух свободы мне вскружил голову… Так, чуть-чуть. И в какое-то мгновение я забыла о своем долге — матери и жены… Но теперь — конец! — И она перекрестилась. — Видит Бог — конец. Твой приезд и твое желание, чтобы мы оставались вместе… это всё меняет.

Муж не шелохнулся. У нее по щекам покатились слезы.

— Да, я виновата. Очень виновата. И прошу у тебя прощения. Каюсь искренне. И мечтаю возвратиться с тобой в Россию. — Вытащила платок и уткнула в него лицо. — Не бросай меня, пожалуйста… Не бросай!..

Дмитрий взял ее за руку, крепко сжал запястье. Произнес негромко:

— Будет, будет. Я тебя не брошу.

Подняла на него заплаканные глаза:

— Правда? Ты не шутишь?

— О, какие шутки в нашем положении? Я мужчина и могу справиться со своими чувствами. Оценить ситуацию глобально. Да, мне больно и обидно от твоей неверности. Да, могу накричать, закатить скандал и пойти на разрыв наших отношений. И в тактическом смысле только выиграю. Но не в стратегическом… — Он вздохнул. — Надо уметь прощать. Ибо грешен не тот, кто грешит, а тот, кто грешит и потом не кается. Без такого прощения нет христианства. Мой отец, Карл Васильевич, смог простить мою мать и воспитывал меня как родного сына. Вот кто истинный христианин. Я за это его люблю и вполне искренне преклоняюсь перед ним.

Лидия прижала его ладонь к своим губам. Прошептала:

— Ты великодушен… Ты мой бог…

Усмехнувшись, он заметил печально:

— Ах, к чему такой пафос, дорогая? Мы с тобой не боги, а простые грешники. Но и в свинство впадать тоже не хотелось бы.

Снова поцеловав его руку, женщина сказала:

— Никогда, никогда ты не пожалеешь о своем нынешнем решении. Обещаю.

— Очень рассчитываю на это.

Притянул ее к себе и крепко обнял.

Возвращались уже затемно. На парижских улицах зажигались газовые фонари. Там и сям мелькали окна ресторанчиков и кафе.

— Почему бы не поужинать вместе? — предложил Алекс.

— Да, прекрасная идея! — поддержал Дмитрий. — Я чертовски голоден.

— Я бы тоже не отказалась от крылышка пулярки, — сообщила Лидия.

— Хорошо, только без меня, — отозвалась Надин. — Чувствую себя скверно, и ребенок сильно утомился, я поеду уложить Ольгу спать.

— Я тогда с тобой, — заявил Нарышкин.

— Нет, пожалуйста, оставайся. Ты же любишь повеселиться с друзьями.

— Без тебя не останусь.

— Ну и глупо.

Словом, в ресторан не пошел никто. Распрощались на Елисейских Полях, пожелав друг другу спокойной ночи. Но, конечно, ночь у них не была спокойной: у Нарышкиных — в продолжении ссоры, а у Нессельроде — в примирении и любви.

2.

На другое утро Лидии принесли письмо от Дюма-сына. Помахала конвертом перед Дмитрием:

— Видишь, от него. В доказательство нашего с тобой воссоединения поступаю вот как. — И она порвала послание, не читая.

— Ну и зря, — трезво оценил ее муж, уплетая круассан с кофе. — Может, что-то важное?

— Что бы ни было важного, он не существует для меня боле.

— Все-таки Дюма. Просто из уважения к фамилии…

— Ах, подумаешь — Дюма! Гениальные писатели гениальны только на бумаге. А в обыденной жизни совершенно не лучше простых людей. Тоже свои капризы и слабости.

— Понимаю, да. Но по-человечески его жалко: из горнила страсти — хлоп — в полное забвение!

— Ничего, ему полезно: сочинит еще какой-нибудь роман. — И преувеличенно бурно вспыхнула: — Или ты считаешь, я должна была уходить от него к тебе постепенно, с разными сомнениями, метаниями то туда, то сюда?

— Нет, отнюдь. Ты все сделала правильно.

— Вот о том и речь.

Но Дюма не думал успокаиваться и прислал за двое суток новых три письма. Наконец, уступив уговорам Дмитрия, Лидия прочитала последнее. Александр-младший писал:

"О, моя любовь! Отзовитесь, Ли! Ваше молчание просто убивает меня. Не могу ни на чем сосредоточиться. Ваш супруг принуждает Вас к сожительству с ним? Дайте знать, и дуэль разрешит наше с ним соперничество. Я хочу ясности: да — да, нет — нет. А иначе приду и такое устрою, что вся улица Анжу содрогнется, как при землетрясении".

Подчинившись мужу, бывшая любовница набросала ответ:

"Здравствуйте, мсье Александр! Вы хотите ясности, я ее вношу: я отныне снова в лоне моей семьи, и никто, и ничто не сумеет изменить моего решения. Все, что было между нами, ошибка. Вскоре я покину Париж — вероятно, что навсегда. Больше не пишите мне и не приходите. Так угодно Богу. Прощайте".

Пробежав глазами эти строки, автор "Дамы с камелиями" рухнул на диван и лежал в прострации какое-то время. Да, такого фиаско он еще не терпел ни разу в жизни. Господи, кого она выбрала? Предпочла ему, литератору с почти что мировым именем, жалкого, ничтожного клерка при абсолютистском дворе? Предпочла республиканской Франции крепостническую Россию?! Да такого быть не может. Женщина в здравом уме никогда не оставила бы его. Вывод однозначен: Лидия не свободна в выборе и покорно подчиняется тирании мужа. Феодала, самодура, тупицы. Надо ее спасать. Он добьется разговора с ней наедине и посмотрит в глаза. И тогда уже решит окончательно.

Случай представился на другой вечер: уезжая, Маша Калергис собрала у себя прощальный салон; правда, персонального приглашения для Дюма-младшего не было, он узнал о сборище от друзей и решил явиться незваным. Александр оделся в лучший свой костюм, специально посетил парикмахера и заехал по дороге к шляпнику, выбрал новый цилиндр. Словом, выглядел, как в журнале мод.

Суаре приближалось к апогею, как служанка Маши доложила: "Мсье Дюма-фис"[17]. Лидия вытянула лицо и переглянулась с Дмитрием; тот невозмутимо потягивал вино из бокала; положив ногу на ногу, сказал: "Ничего не бойся. Я с тобой". Женщина кивнула.

Молодой писатель вырос на пороге — праздничный, улыбчивый, вроде не терзаемый никакими сомнениями. Руку поцеловал хозяйке. Сделал комплимент: "Вы сегодня обворожительны, Маша. Ваше общение с Листом вас красит". — "Полно вам, Саша. Лист влюблен в свою Каролину и других женщин не замечает". — "Ну, не знаю, не знаю: глядя на вас, этого не скажешь".

К Лидии не подходил и сидел поодаль, но бросал на нее и на мужа мимолетные взгляды. Наконец она не выдержала и решила приблизиться сама. Нервно обмахивалась веером.

— Для чего вы здесь, мсье?

— Чтоб увидеться с вами, Ли. И поговорить.

— Говорить нам не о чем. Все, что было нужно, я вам написала в письме.

— Хм, в письме! — Он взмахнул рукой. — В том письме, что написано вами под диктовку? Я не верю ни единому его слову.

— Вы ошиблись, сударь. Мне никто ничего не диктовал.

Александр выпучил глаза:

— В самом деле? Кто из нас сумасшедший — вы или я? Объясняться мне в любви, пламенеть от страсти, всюду быть со мною — и в одно мгновение вдруг перемениться? Так ведут себя либо сумасшедшие, либо очень расчетливые люди.

Улыбнувшись холодно, мадам Нессельроде ответила:

— Полагайте, сударь, как вам угодно. Я, по-моему, ни то, ни другое. Просто согрешила, а потом раскаялась. И супруг великодушно меня простил. Я ему за это очень благодарна.

— И действительно хотите ехать с ним в Петербург?

— Да, решила твердо.

— Я вас не пущу.

— Вот как? Интересно. На каком основании?

— Что-нибудь придумаю. Мой отец в дружбе с президентом. Тот отдаст приказ, и жандармы к вам прицепятся на границе.

— О, мсье, вы не сделаете этого.

— Сделаю, Ли. Непременно сделаю. Если не останетесь.

— Ничего себе! Кто на самом деле меня третирует?

— Я от вас не отстану ни за что.

— Поздно, мсье Александр, поздно.

Вскоре она ушла в свою комнату и к собравшимся больше не выходила. Вслед за ней скрылся Дмитрий. И застал Лидию в слезах.

— Он грозится, грозится меня преследовать, — причитала она, как маленькая девочка. — Я не знаю, что делать. У него отец дружит с президентом.

Дмитрий закурил:

— Мы еще посмотрим, кто сильнее — президент Франции или император России. С канцлером Нессельроде.

— Но пока что мы на территории Франции.

— Но на территории Франции есть русская миссия. Подчиняющаяся моему отцу. Там помогут. — Попыхтев сигарой, он сказал: — Пароход из Гавра отменяется. А тем более что ближайший рейс только через неделю. Надо ехать на поезде через Бельгию — Германию.

— А про телеграф ты забыл? Пограничники будут предупреждены.

— Значит, в карете через Люксембург. Там-то уж никак ожидать не могут нашего с тобой появления. А окажемся в Германии — и вздохнем свободно.

Женщина прижала пальцы к вискам:

— Господи, как глупо, гадко, словно бы в дурной пьесе.

Между тем супруг продолжал обдумывать все детали предстоящей операции. Он предупредил:

— И не вздумай делиться нашими планами с Нарышкиной. Первая, к кому бросится Дюма, обнаружив твое отсутствие, будет Надин.

— Как, не попрощаемся даже?

— Нет, ни в коем случае. Ты напишешь ей уже из Германии. Извинишься, объяснишь ситуацию.

Лидия вздохнула:

— Я надеялась погулять с тобой по Парижу, походить по театрам и музеям…

— Не беда, как-нибудь в другой раз, если снова сюда забросит судьба…

Маша Калергис упорхнула через день, и чета Нессельроде начала исподволь готовиться к отъезду. Вещи паковались в дальней комнате, чтобы неожиданно зашедшие гости не застали хозяев и слуг врасплох. И как раз кстати, потому что на улицу Анжу без предупреждения заглянул Нарышкин. Был весьма нетрезв и довольно мрачен. Он сказал Дмитрию:

— Ты поможешь мне в одном деликатном деле.

— Что еще за дело? — неохотно спросил обер-гофмейстер его величества.

— Я намереваюсь "отнять" у Надин Ольгу.

— То есть как — отнять?

— Увезти, похитить, если угодно.

— Ты в своем уме?

— Совершенно. Коль Надин не хочет ко мне вернуться, я желаю воспитывать дочь самостоятельно.

— Погоди, погоди, так не поступают здравые люди. Оформляете развод, суд потом присуждает девочку тебе, и уже тогда…

— Сам-то понимаешь, что говоришь? "Суд", "развод" — в нашей с тобой России? Все растянется на долгие месяцы и годы. Нервотрепки, взятки… Ольга к тому времени замуж успеет выйти. Я хочу тут, сейчас, немедля!

— Извини, Алекс, я участвовать в сем не собираюсь.

Пьяный племянник усмехнулся:

— Струсил, да? А еще дядя называется. Ты ненастоящий Нарышкин. Немец, Нессельроде и есть.

Дмитрий оскорбился:

— Слушай, дорогой родственник, я ведь не посмотрю, что ты взрослый, уши надеру за милую душу.

— Так, да?

— И никак иначе.

— Ты мне больше не друг.

— Вот и на здоровье. Только забирать ребенка у матери сам не стану и тебе не советую.

Тот поднялся и стоял на ногах не слишком твердо.

— Как-нибудь обойдусь без твоих советов, дядюшка.

— А тогда проваливай.

— Гонишь, да?

— Для начала иди проспись, а потом уж поговорим.

— Не учи ученого, съешь г… печеного.

— Очень мило с твоей стороны мне подобное пожелать.

Ехать решили вечером 14 августа, накануне отмечаемого всей Францией дня Успения Богородицы: занятым церковными службами всем чиновникам, в том числе и президенту, будет не до них. Двинулись в карете, взятой в русской миссии, в сторону Нанси, где и оказались утром 15-го числа. Отдохнули, позавтракали и велели кучеру повернуть на север, к Мецу. Около полудня переехали Мозель и как раз в обедню прибыли на французско-люксембургскую границу. На контрольно-пропускном пункте постояли в небольшой очереди из нескольких экипажей. Заплатили таможенный сбор. Пограничник-француз хмуро осмотрел их карету, чемоданы, притороченные сзади, и традиционно задал вопрос:

— Что вы делали во Франции, господа?

— Навещали друзей, посещали театры и музеи…

— Уезжаете насовсем или будете вскоре возвращаться?

— Нет, в ближайшее время не собираемся.

Прихватив паспорта и бумаги на слуг, удалился в дежурное помещение.

Лидия тревожно посмотрела на мужа. Тот слегка повел бровью: дескать, будь что будет, и на все воля Божья.

Пограничник появился и отдал документы:

— Проезжайте, мадам и мсье, и счастливого вам пути.

— Мерси, мерси.

Щелкнул кнут возницы, лошадь тронулась и зацокала копытами по нейтральной полосе. Наконец Нессельроде оказались на земле Люксембурга. Обнялись и поцеловались. Радовались счастливому избавлению от проблем.

Но не тут-то было! Встретились во Франкфурте-на-Майне с Машей Калергис, гастролировавшей по Гессену и Вестфалии, и узнали от нее тревожную новость: ей писал Дюма-младший, спрашивал, что она знает о местонахождении Лидии, и упоминал о своем намерении ехать в Польшу, чтобы перехватить там сбежавшую любовницу.

3.

Между тем события развивались следующим образом. Александр-сын, заглянув после дня Успения Богородицы на улицу Анжу и узнав от горничной Маши Калергис об отъезде пары Нессельроде, бросился к Нарышкиной.

Та сказала, что сама ничего не знает, с ней не попрощались, и вообще Дмитрий — мерзкий тип, ибо собирался вместе с ее мужем выкрасть у Надин дочку, и она знать не хочет ни его, ни Лидию.

Младший Дюма побежал к отцу. И застал, как всегда, за письменным столом.

— О, мон пэр[18], я в отчаянии.

— Что, она уехала? — догадался папа.

— Да, да, муж ее увез!

— Этого и следовало ожидать, мой мальчик. Пошалила на свободе, а потом вернулась в семью. Русские ничем не отличаются от француженок, дорогой.

— Я не представляю, что делать. — Он уселся напротив и схватился за голову, запустив пальцы в шевелюру.

— Ничего не делать. Жить дальше.

— Я люблю ее. Я люблю ее больше жизни.

— Ах, к чему такие трагедии? Ты не Арман Дюваль, а она — не Маргарита Готье[19]. Время пройдет, и полюбишь другую.

— Не хочу другую. Я поеду за ней, застрелю мужа и верну себе Лидию.

— Чепуха какая!

— Нет, поеду. Я хочу поехать. Не могу сидеть в Париже сложа руки.

— Ничего не добьешься, только нервы испортишь — им и себе.

— Я перехвачу их в Польше.

— Не глупи. Остынь.

— Одолжи денег на дорогу.

— Даже не подумаю. А тем более у меня столько нет сейчас.

— Одолжи, сколько есть. У меня тоже наберется немного. Хватит до Брюсселя. А в Брюсселе одолжу у твоих друзей.

— Хорошо, дам тебе заемное письмо.

— Напишу тебе уже из Германии.

Отшвырнув перо, старший Дюма повернулся к нему лицом и взглянул внимательно.

— Сделаю, как ты просишь. Но еще раз предупреждаю: ничего у тебя не выйдет. Верь мне, моему опыту. Если женщина решительно покидает мужчину, это навсегда. Упросить ее вернуться уже нельзя, невозможно.

— Вдруг я стану счастливым исключением?

— Вряд ли, не питай иллюзий.

Тем не менее сын уехал.

Очевидцы ему сообщали, что чета Нессельроде отправилась в карете, и Дюма-младший вознамерился их опередить, сев на поезд. После Брюсселя были Дрезден и Бреслау. Наконец он прибыл в Мысловице — городок на границе с Россией. Там, через мост, за рекой с труднопроизносимым для иностранца названием Пшемша, простиралась бескрайняя империя. Здесь, еще в Силезии, был почтамт, постоялый двор и костел (или кирха, он не слишком в этом разбирался). Александр выяснил на таможне, что искомая им супружеская пара не проезжала, приободрился и решил дождаться. Город производил не слишком веселое впечатление: маленький, грязненький, весь покрытый угольной пылью. Местные шахтеры, сплошь усатые, но без бороды, в кожу которых тоже въелась пыль, вечерами собирались в пивнушке и смотрели на приезжих из-под бровей неласковыми глазами. "Пролетариат", по Марксу. Младший Дюма их побаивался и держался подальше. О публичном доме он узнал от владельца гостинички, заверявшего, что паненки там здоровые и чистые (видно, за такую рекламу содержатели бардака ему приплачивали), но не соблазнился и по большей части находился у себя в номере, коротая время за чтением. Так прошло одиннадцать дней.

Наконец мальчик принес ему записку от хозяина постоялого двора: тот сообщал (как договорились, за отдельную плату), что приехали пани и пан Нессельроде.

Александр взвился, быстро привел себя в порядок и отправился в гости. Постучал в дверь.

На пороге появился Дмитрий в стеганой домашней тужурке. Удивившись, он проговорил:

— О, мсье Дюма, вы здесь? Что вам угодно?

— Мне угодно переброситься словечком с мадам Лидией.

— Это лишнее. Мы не принимаем.

— Тем не менее я настаиваю.

— По какому праву? Лидия — моя жена, и ей незачем видеться с посторонними кавалерами.

— Да, жена, но не собственность, не рабыня. И имеет право…

Обер-гофмейстер его величества рассердился:

— Ах, оставьте, сударь, вашу либеральную демагогию для своей очередной книжки. То, что я сказал, этого достаточно. И прощайте. — Сухо поклонившись, он захлопнул у писателя перед носом дверь.

Тот ударил кулаком по ее дубовой поверхности.

— Я от вас не отстану, слышите? — крикнул француз запальчиво. — Лидия с вами не поедет. Я добьюсь встречи с ней. Если не здесь, так в Петербурге!

И услышал в ответ приглушенно:

— Мне полицию вызвать?

— Можете вызывать, я не испугаюсь. Мы, Дюма, никогда не отступали от намеченных целей.

Выйдя на улицу, он присел на скамейку и попробовал как-то собраться с мыслями. Что ему делать дальше, представлялось с трудом. Караулить у входа, чтобы встретить мадам Нессельроде, Александр не собирался. Было достаточно информированности хозяина постоялого двора — снова предупредит, за деньги. Волновало другое: как убедить Лидию с ним остаться? Аргументов не было.

Младший Дюма вернулся в номер, лёг на кушетку и забросил ноги на спинку кровати. Все казалось ему бессмысленным. Для чего он здесь? Так ли он ее любит? Так ли любит она его? Может быть, отец прав?

Веки сами собою смежились, и дремота накатила внезапно…

Легкий стук возвратил путешественника к действительности. Или ему пригрезилось? Он присел на кушетке.

— Кто там?

Из-за двери прозвучал голос:

— Это я… Лидия…

Молодой человек вскочил как ужаленный и сломя голову бросился открывать. Женщина была в темном, в шляпке с вуалью, но вуаль не скрывала ее бледности.

— Пресвятая Дева, вы пришли… ты пришла, Ли…

— На минутку… вырвалась… Дмитрий пошел на почту, чтобы дать телеграмму в Петербург… скоро должен вернуться… забежала, как сказал ты нынче, переброситься словом…

— Да, да, спасибо! — Александр схватил ее за руки, усадил на единственный в номере стул, сел напротив на кровать. — Я люблю тебя. Я схожу с ума от любви к тебе.

Лидия кивнула:

— Да, я тоже… тоже тебя люблю… — Рот ему закрыла ладонью в перчатке. — Погоди. Молчи. Я тебя люблю, но поеду с мужем. Это решено. И пожалуйста, не преследуй нас. То есть преследовать ты уже не сможешь…

— Почему? — похолодел он.

— Дмитрий пошел давать телеграмму в Петербург. Своему отцу, Карлу Нессельроде. Канцлеру Российской империи. Чтобы тот в свою очередь отослал телеграммой сюда, на границу, распоряжение Министерства иностранных дел… относительно тебя…

— То есть?

— Будешь объявлен персоной нон грата. И не сможешь въехать на территорию России.

У Дюма вырвалось:

— Нет!.. Они не посмеют!..

— Очень даже посмеют, не сомневайся. Каждый отстаивает свои интересы любыми средствами.

— Это низко, мерзко! Мы ведь любим друг друга.

— Что поделаешь, жизнь — жестокая штука. — Нессельроде повторила слова Надин Нарышкиной. — Извини за все. Не держи зла. И прощай навеки.

Александр сгреб ее в объятия, начал целовать, уговаривать остаться.

— Нет! — произнесла она, отстраняясь с силой. — Прекрати, оставь! — отпихнула бывшего любовника и сама отступила к двери. — Между нами все кончено. Я уеду с ним.

Бросила короткий, прощальный взгляд и мгновенно скрылась.

Только аромат дорогих духов все еще напоминал о недавнем присутствии Лидии — в номере и в его судьбе.

Младший Дюма опустился на колени и упал лицом на скрещенные руки, лежащие на сиденье стула, не сумевшее сохранить ее тепло.

Через день супруги укатили из Мысловице. Александр сделал попытку поехать следом, но предупреждение подтвердилось: на границе ему сказали, что имеют телеграмму из Петербурга, объявляющую его персоной нон грата. Он хотел было написать лично императору Николаю I и просить отменить запрет, но потом раздумал. Впрочем, возвращаться в Париж тоже не лежала душа.

1.

Первым делом чета Нессельроде отправилась в Москву, чтобы посетить генерал-губернатора, и Арсений Андреевич принял их по-русски гостеприимно, хлебосольно, от души попотчевал, рассказал последнюю новость: 1 ноября — открытие Николаевской железной дороги, и теперь из Первопрестольной можно будет доехать на поезде до Северной Пальмиры за один день и ночь.

— Что творится в литературе, искусстве?

Он пожал плечами:

— Вроде ничего выдающегося. Гоголь, говорят, очень плох. Что-то с головой. Сжег второй том "Мертвых душ".

— Гениальные люди часто сумасшедшие, — отозвался Дмитрий. — Мы в Париже имели счастье с некоторыми общаться…

Лидия посмотрела на супруга с укором, и он осекся.

Вскоре поскакали в Ивановское — навестить Аграфену Федоровну и забрать Толли в Петербург.

Мальчик сильно вырос за последние месяцы, бегал по всем комнатам, лопотал что-то непонятное на своем языке и весьма капризничал.

— Узнаешь меня? — целовала сына мадам Нессельроде. — Это я, твоя мамочка.

Но ребенок не понимал и смотрел на нее как-то озадаченно. А когда уже надо было ехать, неожиданно расхворался — плакал, кашлял и метался в жару. Было решено, что сейчас поедет один Дмитрий, а жена дождется выздоровления отпрыска и тогда прибудет вместе с ним.

Эта была третья роковая ошибка обер-гофмейстера его величества — после самого факта женитьбы на Лидии и согласия отпустить ее в Париж. Третья ошибка обернулась для него подлинной трагедией…

Но заранее разве можно знать? Он уехал в город на Неве с легким сердцем, полагая, будто самое плохое уже позади и теперь предстоят лишь счастливые дни и годы в сохраненной семье. Собственно, Лидия тоже так считала, уверяя себя, что семья теперь для нее на первом месте.

Даже случайное знакомство на балу с молодым князем Дмитрием Друцким-Соколинским, писаным красавцем, здоровяком, эрудитом, музыкантом, совершенно не изменило ее намерений. Ведь ему было только девятнадцать. Ей, 25-летней даме, не пристало размениваться на подобных юнцов. После Александра Дюма-младшего! Никаких сравнений.

А Друцкой-Соколинский в нее влюбился, как мальчик. Собственно, и был еще мальчишкой, пылким, безрассудным, сорвиголовой. Несмотря на возраст, он уже имел за плечами две дуэли, правда, ни одна из них не окончилась смертельным исходом, лишь одними легкими ранениям: в первой — самого Дмитрия, во второй — его противника.

Мальчик происходил тоже из Прибалтики, как Надежда Кнорринг-Нарышкина: родовое поместье находилось в деревне Соколино близ Друцка (это Витебская земля). Говорили, что они — Рюриковичи. Правда, Рюриковичей в то время развелось, как собак нерезаных. Да и был ли Рюрик на самом деле вообще?

Дмитрий Друцкой-Соколинский (или, как его за глаза окрестила Лидия, ДДС — "душка, дуралей, сорванец") объявил на одном из московских светских раутов громогласно, что добьется руки мадам Нессельроде и всенепременно женится на ней. Многие пытались его обсмеять, но влюбленный разгневался и сказал, что вызовет на дуэль каждого, кто попробует его уязвить. Эта выходка обсуждалась потом по светским салонам и рассказывалась друзьями как скверный анекдот.

Между тем ДДС приступил к реализации своего безумного плана. Каждое утро Лидии, переехавшей уже с матерью и отпрыском в Москву, привозили букет цветов. В каждом букете находилась записочка со стихами. А под вечер он с двумя гитаристами появлялся под балконом особняка генерал-губернатора и, ничтоже сумняшеся, исполнял те же самые вирши под музыку, нарушая покой соседних домов.

Поначалу эти выходки забавляли, но со временем стали раздражать. А когда Друцкой написал на брусчатке у парадного белой масляной краской во всю мостовую: "Лидия, ты будешь моею!" — общее терпение лопнуло, и Арсений Андреевич пригласил незадачливого князя к себе для разговора.

Тот явился вовремя, был высокомерен и весьма напыщен. На вопрос родителя, что Друцкой себе позволяет, отвечал без обиняков, глазом не моргнув:

— Я люблю вашу дочь. И желаю на ней жениться.

— Но позвольте, любезный Дмитрий Владимирович! Как сие возможно?

— Отчего же нет? Я решительно не вижу никаких серьезных препятствий.

— Вы, должно быть, шутите?

— Даже и не думал.

— Нет, помилуйте, как же нет препятствий? Первое: она замужем. И вполне в браке счастлива. Родила мне внука. Словом, любит мужа и не хочет его менять. Ну, и во-вторых, я сам. Я не дам благословения на развод и на новое замужество дочери.

ДДС взглянул на Закревского с улыбкой, словно бы Друц-кому было шестьдесят пять, а тому — всего девятнадцать.

— Все, что вы сказали, ваше превосходительство, чепуха на постном масле.

— Вы в своем уме, сударь?!

— Совершенно, сударь. Первое: я отправлюсь в Петербург, встречусь с Нессельроде и добьюсь развода. Как — не обсуждается, у меня свои методы на сей счет. Лидия полюбит меня, потому что не полюбить меня невозможно, и клянусь, мы подарим вам еще одного внука. Ну, и наконец, вы сами. Коли Лидия вас попросит, вы смягчитесь, не так ли? И потом, иметь зятем князя, Рюриковича, кажется, почетнее, чем графа, да еще, по сути, незаконнорожденного?

Генерал-губернатор встал и, смущенный, прогулялся по кабинету взад-вперед. А потом, перекрестившись, проговорил:

— Только титул князя и почти что детские ваши годы, сударь, не дают мне права выставить вас отсюда в шею. Посему прошу удалиться мирно. Но предупреждаю: при малейшей попытке приблизиться к моей дочери, моему дому и проникнуть в мою семью я употреблю всю данную мне государем-императором власть, чтобы осадить ваше рвение должным образом. Так и знайте.

ДДС поднялся, продолжая иронически улыбаться. И ответил:

— Только ваша должность, звание и седины, сударь, не дают мне права попросить у вас удовлетворения. Посему удаляюсь мирно. Но предупреждаю: я добьюсь своей цели, несмотря на ваши угрозы, сделаю Лидию счастливой и заботиться стану о вас и об Аграфене Федоровне в старости. Честь имею! — коротко кивнув, князь покинул кабинет генерал-губернатора.

У Закревского от подобной наглости даже белый пух на затылке встал торчком и зашевелился.

— Ну, прохвост… ну, каналья… — пробурчал Арсений Андреевич. — А какая самоуверенность! "Потому как не полюбить меня невозможно". Дуралей! Это бы рвение да на поле боя — лучшего вояки не сыщешь. — Опустился в кресло, тяжело вздохнул. — Ох, наплачемся мы, наплачемся с этим малым! Сердце чует!..

И действительно: вскоре из Петербурга пришло известие, что стрелявшийся с князем на дуэли Дмитрий Нессельроде тяжело ранен.

2.

А произошло вот что. В первых числах октября обер-гофмейстер его величества получил письмо от Друцкого-Соколинского. На блестящей бумаге с водяными знаками, с золотым обрезом, было написано четким почерком:

"Милостивый государь! В Ваше отсутствие в Москве между мною и Вашей драгоценной супругой Лидией Арсеньевной появилась склонность, что питает мою надежду на венчание наше в будущем. Посему, во избежание неприятностей, я вам предлагаю добровольно отказаться от прав на жену и подать документы на расторжение брака. В случае Вашего отказа нам придется разрешать сей вопрос по-иному, как пристало дворянам. Бесконечно уважающий Вас и рассчитывающий на Ваше благоразумие князь Друцкой-Соколинский".

Нессельроде-младший в первый момент подумал, что это розыгрыш. Отдал распоряжение подчиненным навести справки, кто таков автор столь дурацкой записки. Оказалось, князь действительно существует и имеет репутацию драчуна, повесы и дуэлянта. А агенты охранки проинформировали, как себя ведет ДДС в Москве, добиваясь расположения известной нам особы.

Наконец Дмитрий дал телеграмму своему тестю: "КТО ТАКОВ ДРУЦКОЙ СОКОЛИНСКИЙ И НАСКОЛЬКО ЕГО ПОВЕДЕНИЕ СЕРЬЕЗНО ВОПР". Получил ответ: "СЕЙ ПАРШИВЕЦ ЗАДЕВАЕТ ЧЕСТЬ СЕМЬИ ЗАКРЕВСКИХ НЕССЕЛЬРОДЕ ЗПТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРОУЧЕН".

Тут уже сомнения все развеялись, и пришлось задуматься совершенно серьезно. Драться на дуэли с этим сопляком? Нет ничего глупее. И к тому же Нессельроде стреляет скверно. А холодным оружием вовсе не владеет. Можно, конечно, устроить русскую рулетку: в барабан "кольта" вставить один патрон, раскрутить, а затем, по жребию, в лоб себе стрелять по очереди. Но такая перспектива тоже мало радовала. Не пойти ли цивилизованным путем — обратиться в суд, обвинив соперника во вмешательстве в чужую частную жизнь? Но молва, молва! В светских салонах двух столиц скажут, что обер-гофмейстер испугался дуэли, занялся крючкотворством, поступив не как русский, а как немец. А зато дуэль создает ореол загадочности, романтической тайны и в глазах общественного мнения ценится весьма высоко. Правда, дуэли в России запрещены царем. Что, естественно, никогда никого не останавливало. Стало быть, стреляться? Проучить этого задиру, чтоб отбить охоту приставать к чужим женам? Ну а если тот убьет Нессельроде? Ведь убил же Дантес Пушкина! Умереть, не добившись справедливости, уступить мерзавцу, потерпеть полное фиаско? Глупо вдвойне. Что же делать, что делать?

Ничего не придумав путного, Дмитрий разразился следующим письмом: "Милостивый государь! Вы смешны и жалки в своих притязаниях. Я навел справки и поэтому знаю из надежных источников: между Вами и моей супругой ничего не было, нет и быть не может, а мой тесть чуть ли не спустил Вас с лестницы после разговора. Вы наглец и ничтожество. С Вами не стреляться надо, а судиться, чтобы выслать до конца дней на каторжные работы. Коль хотите остаться целы, пропадите из моей жизни, чтоб ни я, ни мои родные Вас не видели и не слышали. А в противном случае будете пенять на себя. Искренне не уважающий вас граф Нессельроде".

А Друцкому, признаться, только этого и нужно было. Он мгновенно прислал записку: "Милостивый граф! Вы не только негодяй, но и трус. С удовольствием пристрелю Вас, как собаку. Жду Ваших секундантов по такому-то адресу".

Словом, отступать было уже поздно. Дмитрий поехал к своему другу, подполковнику лейб-гвардии, чтобы взять хотя бы несколько уроков дуэльного мастерства. Этот же подполковник согласился стать секундантом, взяв себе в напарники еще одного подполковника. И они оба пригласили врача (по тогдашним неписаным правилам, начинать поединок без доктора воспрещалось). А потом поехали к князю и его секундантам (тот снимал квартиру на Лиговке). Сразу обговорили условия: барьер в 15 шагов и от него — по десять шагов с каждой стороны; стрелять только от барьера; осечку считать за выстрел; не более трех выстрелов каждому, до первой крови. Время назначили — раннее утро в воскресенье, 26 октября. Место — за городом, на берегу Кузьминки, не доезжая Шушар.

Дмитрий Нессельроде побоялся рассказать отцу о своем опасном намерении, зная наперед: Карл Васильевич сразу возмутится, обругает и отдаст распоряжение Дубельту с ходу арестовать Друцкого-Соколинского. С точки зрения здравого смысла, так и следовало сделать. Но общественное мнение… Черт его возьми. Почему мы рабы общественного мнения?

И какое нам дело, что о нас подумает Пупкин или Тютькин? А считаемся, считаемся и идем на поводу…

Ночь с субботы на воскресенье он почти не спал. Написал три предсмертных письма: Лидии — с объяснениями в любви и мольбой о прощении; Карлу Васильевичу — с благодарностью за все доброе, что железный русский канцлер сделал для покойной жены и приемного сына; сыну Толли — чтобы тот прочел, когда вырастет, — с пожеланиями жить честно, поступать по совести и не поминать лихом своего незадачливого папку. За ночь не выпил ни полграмма спиртного, как учил его друг-подполковник: чтоб наутро не дрожала рука и в глазах не двоилось.

Прикорнул на часок, а в четыре уже проснулся, и пора было собираться. Вдруг пришло спокойствие. Хуже нет сидеть в ожидании чего-то, а когда уже происходит само действие, то озноб отступает. Мышечная работа снимает стресс. Двигаешься, ходишь, весь сосредоточен на сиюминутных задачах, мысли заняты, руки заняты, и не так страшно.

Прибежал слуга, доложил, что коляска подана. Дмитрий надел цилиндр.

— Коли станут спрашивать, отвечай, пожалуй: барин отправились по делам и когда будут, неизвестно.

— Слушаю, ваше сиятельство.

Не спеша спустился по лестнице. Утро было серое, хмурое, ветер сильный, гнал по мостовой опавшие листья и обрывки газет. Не успел дуэлянт выйти из парадного, как из подворотни выбежала черная кошка и, шмыгнув, перебежала дорогу перед коляской. "Скверная примета, — подумал Нессельроде как-то отстраненно. — Стало быть, убьют. Или сильно ранят. — Но волнения по-прежнему не было, чувства притупились. — Впрочем, суеверие — суть язычество. И в приметы верить нельзя". Сел в коляску.

— Трогай, трогай, голубчик. Едем на угол Невского и Лиговки.

Ветер норовил сбить цилиндр с головы, приходилось держать его рукой. "Видимо, нагонит волны с Финского, — про себя отметил обер-гофмейстер. — Снова быть наводнению. Только я, возможно, этого уже не увижу. Ну и пусть. Гадкий, скверный мир. Состоящий из подлостей и измен. Жизнь вообще бессмысленна. И ее не жаль. — Он вздохнул. — Бедный Толли. Не подозревает еще, куда попал. И во что благодаря мне и Лидии тут ввязался. Нам с ней было хорошо, сына произвели, а ему теперь мучиться. И бороться за место под солнцем. Лучше не иметь детей вовсе. Меньше будет на свете несчастных".

На углу Невского и Лиговки взял в свою коляску доктора и двух подполковников. Друг спросил:

— Настроение, самочувствие какое?

— Да неплохо вроде.

— Руки не дрожат, это важно. Удалось поспать?

— Час, не больше.

— Это скверно.

Выехали за город. Мокрая, жухлая трава. Опустевшие дачи. Холод, осень.

По мосту переехали через речку Кузьминку — приток Невы.

— Вон они, уже стоят.

— Вижу, вижу.

Князь показался Дмитрию совсем юным. "Этот хлюст претендует на мою Лидию? Жалкий комедиант. Клоун". Поздоровались, обменялись деловыми репликами. Дуэлянты скинули верхнюю одежду и остались в одних сорочках: если что, меньше ткани попадет в рану. Ветер свистел в ушах. "Пневмония обеспечена, — равнодушно подумал Нессельроде. — Но теперь значения уже не имеет". Секунданты проверили оружие, чтобы было по три патрона в каждом, и отмерили расстояние в шагах.

— Сходитесь!

Место оказалось болотистое, под ногами хлюпала какая-то жижа.

Первым к барьеру подошел Дмитрий и, почти не целясь, выстрелил. И промазал.

Как учил его подполковник, повернулся к противнику боком, согнутой в локте левой рукой прикрывая сердце.

Прогремел ответный выстрел. Обожгло левое плечо, от удара Нессельроде потерял равновесие и упал на колени. Подбежали секунданты и доктор. На сорочку хлынула кровь.

— Как ты, Митя?

— Ничего. Только сильно больно.

Врач порвал рукав, быстро наложил жгут.

— Кажется, повреждены кость и сустав. Надо ехать в больницу.

— Да, сейчас поедем. — Секундант обратился к противоположной стороне: — Господа, вы удовлетворены? Мы расходимся?

ДДС криво усмехнулся:

— Графу повезло. Поединок окончен. Прощайте!

Дмитрия торопливо укутали в одежды, повели к коляске. От малейших толчков он вскрикивал. Но в виске стучала одна мысль: "Главное, что жив. Главное, что жив".

3.

Лидия с матерью и Толли прибыла из Москвы на третий день после получения телеграммы о поединке. Поспешила к мужу на квартиру и увидела настоящий лазарет: капельницу, сиделку и дежурного доктора у постели, пузырьки с лекарствами. Пахло спиртом, йодом и анисовыми каплями. Сам Нессельроде-младший был безжизнен, бледен, темные круги под глазами, спекшиеся губы. Он температурил, иногда бредил, говорил несвязно. Доктора опасались, что начнется гангрена, и тогда придется руку отнять.

Лидия осталась возле супруга, а мадам Закревская увезла внука на другую съемную квартиру, чтобы мальчик был подальше от умирающего отца.

Неожиданно к ней приехал сам канцлер Карл Васильевич Нессельроде, сдержанный, сухой и застегнутый на все пуговицы. И, блеснув стеклами очков, заявил:

— Аграфена Федоровна, у меня до вас чрезвычайное дело.

(У него получилось "то фас".)

Женщина, предчувствуя недоброе, села.

— Слушаю внимательно, граф.

— Состояние Дмитрия Карловича нехорошее. И летальный исход не исключен. Посему я желаю распорядиться относительно его сына, моего внука — нашего с вами внука, Анатолия Дмитриевича. Я хотел бы указать в своем завещании, что все то, что предназначал Дмитрию, отойдет Толли — земли мои в Саратовской губернии с тремя тысячами душ крепостных и деньгами двести тысяч рублей серебром и ассигнациями.

— О, — воскликнула дама от такой щедрости.

— При одном условии. Мальчик будет воспитываться исключительно мною. Разумеется, если мать захочет его видеть, я чинить препятствий не стану. Но растить и воспитывать буду только сам. Вы согласны?

(У него получилось "ви зоглясни?")

— Нет, позвольте, — растерялась жена московского генерал-губернатора, — как я могу быть согласна расстаться со своим единственным внуком?

— Лидия родит вам еще.

— Но у вас, мсье, тоже две замужние дочери. И у них тоже дети.

— А что толку? Обе далеко, и влиять на воспитание их детей не могу при всем желании. В Петербурге же у меня — никого из близких. Анатолий — единственный.

— Нет, позвольте, — продолжала нервничать мадам Закревская, — я, возможно, вторгнусь куца не следует, но смолчать не могу: Дмитрий — не родной ваш сын… и поэтому Толли тоже…

Канцлер оборвал ее резко:

— Не имеет значения. Митя — мой сын, я его растил, и никто не вправе считать иначе. И его сын — мой внук. Разве важно, что Екатерина Великая — немка по крови? Нет, она русская, русская императрица. Разве важно, что Пушкин — на одну восьмую арап? Или Карамзин — татарин? Кровь — это биология, химия, ничего больше. Главное — духовное. Разве важно, что Иисус Христос по матери еврей? Главное, что Он Бог!

Аграфена Федоровна молчала. Наконец покорно произнесла:

— Что ж, возможно, вы правы… Но, во-первых, надо спрашивать Лидию, за нее не могу решать. Во-вторых, мы еще надеемся, что любезный Дмитрий Карлович все-таки поправится. — И она осенила себя крестным знамением. — Молимся об этом.

Карл Васильевич тоже перекрестился, только не перстами, а по-лютерански, ладонью.

— Да, и я молю Господа о его спасении. Но хотел вас предупредить на всякий случай. Обсудите с дочерью. Будьте готовы дать ответ вовремя.

(У него получилось "тать отфэт".)

Он уехал, а мадам Закревская долго сидела без движения, озадаченная, и не понимала, на что решиться.

Между тем обер-гофмейстер его величества начал выздоравливать: нагноение кончилось, рана затянулась, кость начала срастаться. Он уже садился, слабо улыбался, с удовольствием пил куриный бульон и закусывал отварной курятиной. Говорил жене тихим голосом:

— Извини, что заставил столько волноваться. Но другого выхода просто не имел. Этот Соколинский мог меня опозорить перед всем светом.

— Разве о свете надо думать? — упрекала мужа она. — У тебя главные — я и Толли. Лишь о нас должен беспокоиться. И о прочей родне. Чтоб я делала, если бы тебя потеряла?

— Ну, не знаю… вышла бы за Друцкого…

— Я? За этого желторотика? Застрелившего моего несравненного супруга?

— Слава Богу, не застрелившего.

— Слава Богу.

Жизнь понемногу возвращалась в привычные берега. Нессельроде-старшему удалось замять дело о дуэли — подкупить врачей и свидетелей, и в бумагах появилось подтверждение, будто бы ранение Дмитрия — следствие случайного выстрела на охоте. Императора устроила эта версия, он передавал обер-гофмейстеру приветы и желал скорейшего выздоровления. А Друцкой-Соколинский как сквозь землю провалился, вроде его и не было.

Неожиданно на балу у графов Воронцовых князь Барятинский, только что вернувшийся из Франции, передал Лидии письмо. И сказал загадочно: "От известной вам особы". У мадам Нессельроде застучало сердце, и она, скрывшись в дамской комнате, торопливо разорвала конверт. Да, писал Дюма-младший.

"Дорогая Ли, золотая Ли, "дама в жемчугах"! Вот уже четыре месяца как меня задержали на границе. Я сидел в Мысловице и хотел покончить с собой, но собрался с силами и вернулся в Париж. Здесь мне все не мило без Вас. И не помогают веселые вечеринки у м-м Калергис, где бывает м-м Нарышкина и пытается меня соблазнить. Тщетно, тщетно! Мне она не нужна. Где Вы, что Вы? Напишите хоть несколько строчек, все ли с Вами в порядке. Несмотря ни на что, все еще надеюсь на нашу встречу в будущем. Вечно Ваш А.Д.".

Нет, она Александра больше не любила, но сам факт его любви, знаменитого Дюма-сына, согревал по-прежнему душу. Спрятала письмо за корсаж и носила весь вечер на груди. Но когда ночью раздевалась у себя в спальне, про него забыла, и парижское послание выпорхнуло у нее из одежд и упало на ковер около кровати. Дмитрии, безусловно, заметил, наклонился, взял и прочитал. Хмуро произнес:

— Ты не прервала переписку с этим щелкопером?

Засмущавшись, Лидия сбивчиво объяснила — и про Воронцовых, и про Барятинского, и про то, что переписки нет и быть не может, Александр написал, а она отвечать не собирается.

— Отвечать не собираешься, а носила его в интимном месте.

— Как же я должна была поступить?

— Разорвать и выбросить.

— Хорошо, я сейчас разорву и выброшу.

— Поздно, дорогая. Ты меня уже очень огорчила.

— Ну, прости, пожалуйста. А для твоего огорчения я не вижу повода. Там же ясно сказано: не имеет известий обо мне целых четыре месяца, с самого Мысловице. Я с ним не общаюсь.

Он замолк и сосредоточенно думал. А потом изрек:

— Я, пожалуй, тебе больше не позволю ездить на балы без меня. Все эти Воронцовы, Барятинские… вызывают у меня только подозрения.

— Ты меня ревнуешь?

— Да, представь себе.

— Разве я даю какой-нибудь повод?

— К сожалению. Где ни появляешься, сразу возникает очередной Друцкой-Соколинский.

— Как понять "очередной"?

— Так и понимай. Я устал от твоих любовных похождений, Лидия.

— Ты пока не совсем здоров, ноет рана, вот тебя все и раздражает.

— Нет, моя рука ни при чем. Или же при чем: ведь мое ранение тоже из-за тебя. Просто катастрофа. Не супруга, а стихийное бедствие. Карл Васильевич меня предупреждал…

— Вот как? — удивилась Закревская-младшая.

— Говорил: не женись на бывшей полюбовнице Рыбкина. С ним сбежала, а потом от тебя сбежит. Так и получилось…

— Я от тебя сбегала?

— Да, к Дюма.

— Хватит о Дюма! Ты же знаешь: я с ним порвала навсегда.

— С Рыбкиным порвала и с Дюма порвала, а потом с кем-нибудь еще, чтобы вновь вернуться ко мне и сказать невинно: дорогой, ты же видишь, я с ним порвала и опять твоя.

У мадам Нессельроде побелели от гнева губы:

— Ты сегодня несносен, Дмитрий. И цепляешься за каждое слово. Надо прекратить наши пререкания, утро вечера мудренее, будем спать.

— Спать я стану отдельно.

— Вот как?

— Ты права: надо успокоиться. А не то рассоримся насмерть.

— Насмерть не хотелось бы.

— Да, мне тоже. Но пока надо разойтись по разным комнатам.

— Хорошо, как скажешь.

Он действительно сильно переменился после дуэли: часто нервничал, пребывал в кислом настроении, бесконечно ворчал по каждому поводу, обвиняя всех в плохом к нему отношении, раздражался по пустякам. С Лидией то ссорился, то мирился, не пускай одну на балы и в театр, а компанию ей не составлял, неизменно ссылаясь на нездоровье — руку, висящую на перевязи. Женщина терпела, но боялась, что когда-нибудь не выдержит и сорвется, накричит, выскажет все, что накипело, и, забрав Толли, навсегда уедет к родителям под Москву.

Как всегда, развязка произошла неожиданно, в феврале 1852 года: из Парижа приехал Алекс Нарышкин, посетил названого дядю и, дыша винным перегаром, сообщил, что Надин окончательно его бросила, убежав к Дюма-младшему.

— Но Дюма влюблен в мою жену! — не поверил Дмитрий.

— А теперь в мою. То есть, может, и не влюблен, просто выбивает клин клином. Кто их разберет! Скрылись из Парижа, взяв с собой детей. Я пытался найти, но тщетно. И решил пока вернуться в Россию. Отдохнуть, прийти в себя. — Опрокинув в себя бокал красного вина, он закончил: — Все бабы — суки. Ненавижу.

Нессельроде задумчиво ответил:

— От любви до ненависти один шаг — это верно.

— Ты свою тоже возненавидел?

Тот пошевелил рукой на перевязи.

— И люблю, и ненавижу одновременно. Зная ее характер, начинаю подозревать каждого. И схожу с ума от ревности.

— Брось ее и не мучь себя, — посоветовал племянник.

— Не могу. Я привязан до безумия.

— Брось, пока действительно не свихнулся. Лучше ходить по куртизанкам: никаких претензий, никакой любви, чистая физиология.

Обер-гофмейстер мрачно произнес:

— С куртизанками мне противно. Лучше уж уйти в монастырь.

— Эк, куда хватил! Извини, но схима не для меня. У меня пока в жилах кровь кипит.

— А в моих, боюсь, уже откипела.

И во время очередной ссоры с Лидией, приключившейся после разговора с Нарышкиным меньше суток спустя, бледный, измученный Дмитрий с лихорадочным блеском в глазах вдруг сказал:

— Нам необходимо разъехаться.

— Мы и так спим по разным комнатам.

— Нам необходимо спать не только по разным комнатам, но по разным квартирам, разным городам и, возможно, разным странам.

— Что ты говоришь?! — Дама от неожиданности даже вздрогнула. — Хочешь развестись?

— Может, и хотел бы, только положение при дворе и Карл Васильевич не позволят. Будем числиться мужем и женою. И при этом жить раздельно. И чем дальше друг от друга, тем лучше. — Губы его дрожали, голос иногда прерывался, и ему казалось, что, возможно, упадет в обморок, как кисейная барышня.

Переждав, пока ее дыхание успокоится, дочка генерал-губернатора Москвы с горечью спросила:

— Почему ты принял это решение?

Он вскочил и забегал по комнате, как безумец; правой рукой размахивал, а больная, левая, укутанная (перебитый нерв создавал впечатление, что она то и дело мерзнет), словно куль, болталась на перевязи.

— Я хочу покоя! — взвизгивал Нессельроде. — Тишины и покоя. Ты меня все время нервируешь. Каждую минуту жду подвоха. Нового твоего любовника, нового моего соперника и его притязаний, и борьбы, и мук. Нет! Достаточно! Делай что тебе вздумается, только вдалеке от меня. Чтобы я не знал и не видел. Никогда!

Женщина попробовала предложить компромисс.

— Ну, постой, пожалуйста. Сядь, не мельтеши. И послушай мои соображения. Разойтись мы всегда успеем. Как в деревне мужики говорят: мол, ломать — не строить… да… Ради Толли, ради нашей взаимной склонности — надо предпринять последнее средство.

— Я не представляю, какое.

— Ты теперь нездоров, и тебе надо подлечиться. Мы поедем в Бельгию, как и пять лет назад, на воды Бадена. Ты, я и мальчик. Месяца на три. Приведем в порядок тело и душу. И тогда решим, жить ли вместе в дальнейшем.

Дмитрий сардонически рассмеялся:

— Ну, конечно, в Бельгию. От которой рукой пождать до Парижа. Чтобы было легче видеться с Дюма.

— Господи! О чем ты?

— Все о том же.

— Алекс тебе сказал, что Дюма с Нарышкиной.

— О, великое дело: нынче с Нарышкиной, завтра опять с тобою… Это вам нетрудно!.. Не Дюма, так другой. Соколинский, Орловский, Коршунов, Воронцов… — Он отчаянно сморщился. — Не хочу! Оставь! Никакой склонности, как ты говоришь, больше нет в душе. Только отвращение.

Лидия заплакала. Тихо так, без всхлипов и стонов, просто сидела, сгорбившись, а горючие слезы капали у нее со щек на колени.

— "Только отвращение"… как тебе не совестно!..

Он сидел надутый, бормотал в ответ:

— "Совестно", "не совестно"… Раз тебе не совестно было изменять мне с другими…

— Да с какими "другими"?! Был один Дюма. И сплыл, и давно забыт.

— Я зато не забыл. Может, поначалу забыл, а теперь вот помню. — Встал и объявил пафосно, как обманутый муж у Мольера: — Уговаривать меня бесполезно. Я не отступлю. Разъезжаемся. — Помолчал и добавил: — Кстати, мальчик останется со мною.

Поразившись, женщина воскликнула:

— Не посмеешь! Я умру без него!

— Это не обсуждается. Толли не отдам непутевой матери.

Дама упала перед ним на колени:

— Митя! Умоляю! Ради всего святого! Сделаю, как ты хочешь, — скроюсь, убегу, навсегда исчезну из твоей жизни. Но не разлучай меня с Анатолем!

Дмитрий оторвал ее пальцы от своих брюк:

— Хватит. Замолчи. Спорить бесполезно. Ты родишь другого, а меня семейная жизнь больше не прельщает. И останусь со своим единственным сыном. До конца дней моих.

1.

Александр Дюма-младший сам не понимал, как так получилось, что они с Нарышкиной поселились под одной крышей. Вроде бы Надин даже и не нравилась ему поначалу. То есть, если рядом не было бы Лидии Нессельроде, вероятно, он увлекся бы сразу. Но Надин не шла ни в какое сравнение с Лидиеи. Нессельроде — яркая, чувственная, страстная, электризующая воздух и способная покорить одним взглядом. А Нарышкина — сдержанная, тихая, вся в себе, нервная, ревнивая. Первая — неглупая, далеко не глупая, но живущая больше чувствами, чем разумом; а вторая — с чисто мужской логикой, трезвомыслящая, все анализирующая. Да, конечно, со второй интереснее. Лидия — это пиршество плоти, бесконечного эротизма, необузданных телесных желаний. А Надин — праздник разума, эрудиции, интересных аллюзий; безусловно, страсть тоже, но совсем не на первом месте.

Нессельроде — это барабаны любви, трубный глас молниеносной победы и сверкание золоченых шлемов на солнце, это скачущая в доспехах конница, сабли наголо.

А Нарышкина — долгая осада, хитроумные боевые действия, тайные подкопы, партизанщина, взятие измором.

Лидия — Наполеон. А Надин — Кутузов.

И виктория, как известно, осталась за Кутузовым…

Совершенно подавленный отъездом любимой, невозможности найти ее в России, Александр-сын возвратился в Париж серой тенью. Никому не плакался, лишь отцу. Тот сказал, как всегда, не отрываясь от рукописи:

— Я не удивлен, мальчик мой. Не послушал старого, мудрого отца — вот и получил. У меня воображение развито побольше. Ты не можешь просчитать несколько ходов наперед. И поэтому скверно играешь в карты и шахматы. А любовь — та же шахматная партия. Совершенно по тем же правилам.

Кое-как придя в себя, сын отправился к Маше Калергис вдруг она что-то разузнала о дальнейшей судьбе четы Нессельроде? Все-таки двоюродная сестра. Но у пианистки новых сведений не было. Говорила в основном только о себе, о своих гастролях по Европе и о дочери, отданной ею в школу для девочек при одном из монастырей Франции: "Я ее навестила нынче, ей уже двенадцать, рассуждает строго, совершенно как взрослая. Пусть живет в своем идеальном мире и не ведает наших безобразий. Я молюсь о ней, о счастливой судьбе моего ребенка".

Александр подсел к Надин и сказал угрюмо:

— Видите, как с приездом ваших мужей из России обернулось все: я нежданно-негаданно оказался простой игрушкой в чужих руках. Выброшен за ненадобностью.

Пригубив шампанского, женщина ответила ему иронично:

— Оттого что на этих скачках вы поставили не на ту лошадку.

Он оскалился:

— Можно думать, если бы я поставил на другую, вышло бы иначе: у другой лошадки свой жеребчик.

— Нет, жеребчика уже нет.

— То есть? — удивился Дюма.

— Мы расстались окончательно и бесповоротно. А тем более, после той истории, что произошла после вашего и Нессельроде отъезда…

— Что за история, мадам?

— Не хочу рассказывать, больно вспоминать. В двух словах: подбивал Дмитрия увезти у меня Ольгу, а когда тот уехал, сделал это сам. Попытался скрыться, но полиция их накрыла, девочку вернули, а его обязали покинуть Францию в семьдесят два часа. Он ушел в запой и уехал позже. Я теперь одна с двумя детками и без средств к существованию.

— Как, а ваша мама? Вы же говорили, что она вам поможет…

— Да, мама… добрая мама, в честь которой я и назвала дочку Ольгой… У нее несколько имений, и она поможет, чем сможет… Вероятно, приедет ко мне во Францию: я прошу ее приобрести мне недвижимость, чтобы не скитаться по съемным квартирам. Виллу где-нибудь в провинции, дальше от Парижа с его мерзостями, — где-нибудь в районе Тулузы.

— О, Тулуза! — с воодушевлением произнес писатель. — Там места чудесные. Взять хотя бы Баньер-де-Люшон на границе с Испанией. Райский уголок. Я бы сам с удовольствием там обосновался. Здесь, в столице, страшная тоска. И работать трудно, голова занята какими-то пустяками. На природе думается легко.

Дама улыбнулась:

— Отчего бы не поселиться вместе? — И, увидев его смущение, сразу оговорилась: — Я имею в виду не семьей, а всего лишь рядом, по-соседски. Все-таки не так одиноко.

— Интересная мысль.

— Заходите в гости. Как-нибудь на неделе. Пообедаем и обсудим детали. Познакомлю вас с моими девчонками.

— Отчего ж, зайду.

И зашел, действительно. Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей и не чувствовать в душе пустоту. Известил о своем прибытии и приехал. Дочки Нарышкиной ему понравились: шестилетняя Ольга и полуторагодовалая Луиза. Старшая походила на мать: те же зелено-синие глаза цвета морской волны, рыжеватые вьющиеся волосы и худые плечики. Младшая — совершенно другого типа, видимо, в своего отца: круглое лицо, нос картошечкой и большие пухлые губы. Старшая — живая, непоседа и балаболка; младшая спокойная, некапризная, тихо занималась игрушками на кровати — только иногда поднимала рожицу и, взглянув на Дюма, отчего-то смеялась.

— Что она находит во мне смешного? — удивлялся он.

— Не смешного, а доброго, — поясняла Нарышкина. — Дети смеются просто от радости. Значит, вы ей понравились.

Александр кивал с улыбкой:

— Да, я знаю, что нравлюсь детям и престарелым дамам. К сожалению, молодым гораздо реже.

— Ах, не скромничайте, мсье: некоторые еще нестарые дамы в вас влюблены.

— Если вы про Лидию, то оставьте, — хмурился писатель.

— Вовсе не про Лидию, — отворачивалась Надин.

Так он приходил к ней в гости неоднократно, привозил детям куклы и привык, начал понемногу привязываться, даже находил Нарышкину интересной не только в качестве собеседницы. А однажды принес цветы.

— Это мне? — просияла та.

— Нет, ну что вы. Это Ольге.

— Ольге?

— Да. Я на ней женюсь, когда она вырастет.

Девочка захлопала в ладоши и запрыгала от радости:

— Да, да, поженимся! Я люблю вас, мсье Александр!

Видя недоуменное лицо матери, рассмеялся:

— Пошутил. Разумеется, цветы вам. Но теперь, чтоб не обижать Ольгу, пусть они будут всем трем дамам Нарышкиным.

— Мерси бьен. Только Луиза — не Нарышкина, а Вебер. Мне пришлось записать ее в качестве моей воспитанницы-сироты.

— Да, я знаю. Ну, так что с того?

Их застолья с каждым разом приобретали все больше черт семейных обедов. А когда Дюма-сын начал оставаться у Надин на ночь, то и завтраков, и ужинов…

Но его чувства к ней были не такие, как к Лидии.

От любви к Нессельроде он сгорал, как свечка, это был наркотик, и мы знаем, как мучительна ломка у наркоманов.

А к Надин такой страсти не появилось. Просто с ней было хорошо, по-домашнему, уютно. Славно.

Молодость у нас проходит в пожарах.

В зрелости мы строим свой очаг на былом пепелище.

2.

Лидия вернулась в Москву и рыдала на плече у отца, проклиная Дмитрия. Как он смел ее выгнать, да еще оставив у себя Толли? Негодяй, мерзавец.

— Он больной человек, — заключил Арсений Андреевич. — Я не от тебя одной слышу, что ранение было в руку, а в итоге повредились мозги. Нам необходимо возвратить внука. Стану бить челом государю. Карл Нессельроде, разумеется, встанет на пути, но попробую его одолеть в сем вопросе.

— На тебя вся моя надежда, папа.

Он поцеловал ее в щечку:

— Да, моя хорошая, для тебя расшибусь в лепешку. Можешь не сомневаться.

А пока отправил дочь отдохнуть в Ивановском.

Их поместье было уже в снегу. Бородатый дворник чистил. дорожки в парке и при виде барыни заламывал шапку, несмотря на мороз. Чтобы как-то развеяться, завела себе собачонку, шпица, назвала Фифи. И подолгу с ней играла в гостиной. Псинка, чувствуя хорошее отношение хозяйки, тут же обнаглела и вела себя, как капризная девочка, прыгая по диванным подушкам, оглушительно тявкая и хватая толстую Груню за лодыжки. Все Фифи сходило с рук. А точнее, с лап.

Неожиданно в Ивановском появился Друцкой-Соколинский — молодой, вальяжный, кровь с молоком. И держал в руках внушительных размеров корзину, всю укутанную тряпками.

— Что сие значит, сударь? — холодно спросила мадам Нессельроде.

ДДС молча раскрутил лоскуты и открыл взору дамы пышный букет алых роз. Дама ахнула.

— Розы в декабре? Где вы взяли?

— Я наколдовал. Я колдун, вы знаете? Обещал одолеть соперника — вашего супруга — и пожалуйста. Да, он жив, но сломлен и уже не сможет сопротивляться.

Лидия нахмурилась.

— Вы безумны, сударь. Вы разрушили мое семейное счастье. И имеете дерзость говорить мне об этом. Соблаговолите выйти вон.

— Вот и не подумаю. — Он уселся в кресло напротив, ногу положил на ногу. — Ибо ваше семейное счастье совершенно не с Нессельроде, а со мною. Только я, понимаете, только я сделаю вас счастливой. Мы поселимся где-нибудь в Италии, где тепло, светло и привольно дышится. Вы подарите мне наследника. Или же наследницу. Проведем в любви и покое лучшие годы нашей жизни.

У нее насмешливо сузились губы.

— Вы чудак. Но забавный. Чаю хотите?

Он воскликнул:

— Соглашусь на все, что вы мне предложите.

Прибежала Фифи и с разбега прыгнула ДДС на колени.

— О, она вас признала, — удивилась Лидия.

— Оттого что умная. Как ее хозяйка. И, надеюсь, хозяйка вскоре последует вслед за нею.

— Прыгну к вам на колени?

— Для начала признаете, а потом и прыгнете.

Провели чаепитие в милой пикировке. Предложила ему остаться на ночь в гостевых покоях. Неожиданно он отказался.

— В гостевых не хочу, а в хозяйских еще не время. Я остановился в Подольске. Завтра приеду сызнова. Вы не против?

Улыбнулась мило:

— Что ж теперь? Нет, не против.

И когда он уехал, подумала: "Почему бы нет? Это лучше, чем ничего. Отвлекусь, потешусь, а там видно будет. Бог свидетель: я хотела честно сохранять верность Дмитрию. Он меня отверг. Пусть теперь пеняет только на себя".

Не прошло и недели, как Друцкой-Соколинский добился своего. Лидия написала мужу письмо с просьбой о разводе. И поехала с молодым любовником погостить у него в родовом имении в Витебской губернии.

3.

Между тем Европу захлестнули новые политические события. Президент Франции Луи Наполеон совершил государственный переворот, распустив Законодательное собрание и устроив референдум о замене республики монархией. Плебисцит состоялся, и с республикой распрощались: бывший президент объявил себя императором Наполеоном III.

Круто развернулся и австрийский император Франц-Иосиф: отменил Конституцию 1849 года и восстановил свою абсолютную власть.

Русский царь Николай I тоже оживился и решил, что пришла пора вырвать из-под Турции православные Балканы, отобрать у нее Константинополь и вернуть христианскому миру все святыни в Палестине. Начали с того, что российская армия вторглась в Молдавию и Валахию (ныне — Румынию). Турция немедленно объявила нам войну. Мы, приняв вызов, разгромили турецкий флот под Синопом. И пошли в наступление на Кавказе. Турция взмолилась о помощи. Франция и Англия, опасаясь нашего господства в Черном море, тоже объявили, что считают себя в состоянии войны с Россией. Немцы и австрийцы сохраняли нейтралитет.

Карл Васильевич Нессельроде загодя предупреждал Николая I, что борьбу с коалицией противников, да еще и на нескольких фронтах, мы не выдержим. Царь прислушивался к нему раньше, но теперь не выдержал и попал, что говорится, как кур во щи. Ведь военные действия развернулись не только на Дунае и Кавказе, но и в Финском заливе, и на Камчатке. Замаячила катастрофа.

Сразу выяснилось, что хотя самодержец все свои усилия тратил на укрепление армии, повышение дисциплины, порядка, он при этом упустил главное — оснащение войск и флота современным вооружением. Мы отстали от стран Европы на десять лет. Там уже сражались не парусники, а пароходы. Там уже имелись не гладкоствольные ружья, как у нас, а нарезные, да и пушки более скорострельные. Плюс передовые коммуникации, включая телеграф (кабель они тянули по дну Черного моря). Русская же армия оставалась неповоротливой, плохо обеспеченной боеприпасами и продовольствием, не хватало даже обычных карт, а в атаку ходили по старинке, по-суворовски — не рассыпным строем, а каре, и "пули-дуры" прямо-таки косили наших солдатиков.

Нет, конечно, кое-какие успехи были. Удалось отбить атаки на Балтике и в Охотском море, разгромить турецкие части на Кавказе, перейти к позиционной войне на Дунае. Но в Крыму потерпели полное фиаско. Черноморский флот России погиб. Битва за Севастополь проиграна. Масса народу убита и покалечена. В обществе царили уныние и раздражение от бездарной политики властей…

Неожиданно умер Николай I. А пришедший ему на смену Александр II быстро понял, что бессмысленная бойня никому не нужна. Стороны уселись за стол переговоров. И хотя в итоге Россия не лишилась ни одной из своих довоенных территорий (на Кавказе даже немного приобрела), в целом результаты кампании оказались для нас печальными; о влиянии на Балканах и на Босфоре надо было забыть, а Константинополь по-прежнему оставался у Османской империи.

Новый царь отказался от услуг Карла Нессельроде — и железный русский канцлер был отправлен в отставку в 1856 году. Вскоре покинул службу и Дмитрий Карлович, целиком посвятив себя воспитанию сына. Жили они в Петербурге, а на лето уезжали в свое имение в Саратовской губернии.

Но Закревского Александр II сохранил в генерал-губернаторах Москвы. Постаревший Арсений Андреевич был уже не так суров с москвичами, как в первые годы своего правления, и смотрел на некоторые вольности снисходительно. В том числе и в семейном плане: он давно смирился с новым, хоть и не венчанным зятем — Друцким-Соколинским. Видя, что дочка с ним счастлива, привечал как сына. А от Нессельроде отстал, понимая, что внука Толли навсегда придется оставить у отца.

В 1859 году Лидия и ДДС наконец решили осуществить давнюю мечту и переселиться в Италию. Но для оформления заграничного паспорта ей, все еще мадам Нессельроде, по закону полагалось получить письменное согласие мужа. Обращаться к Дмитрию было бесполезно, он бы отказал, ибо приходил в бешенство при одном упоминании о ее сожительстве с князем, ранившим его на дуэли. Ситуация выглядела тупиковой. И тогда ДЦС, склонный к авантюрам и любивший поступать наглонепредсказуемо, предложил своей избраннице взять и, несмотря ни на что, повенчаться. Да, вот так, просто повенчаться. Скрыв от Церкви нерасторгнутый прежний брак. И, пока всплывет правда о ее многомужестве, быть уже в Италии.

Поначалу Лидия испугалась, говоря, что пойти на преступление побоится. Но Друцкой-Соколинский убеждать умел, а тем более — любящую и во всем ему покорную женщину. Словом, тайное незаконное венчание состоялось. Было это 8 февраля в небольшом, занесенном снегом храме близ Подольска. А потом молодые повалились в ноги Арсению Андреевичу с просьбой дать разрешение на выдачу им, новоиспеченным супругам, заграничных паспортов.

Генерал-губернатор в первое мгновение покраснел от ярости, застучал ногами, сжал кулаки, прокричал непечатные ругательства — человек армейский, он в пылу досады никогда не стеснялся в выражениях.

— Вы в какое положение меня ввергли?! — бушевал Закревский. — Понимаете, нет? Я как должностное лицо высшего порядка должен объявить о незаконности вашего брака. Осудить и примерно наказать. Как сие возможно? Допустить скандал в моем семействе — хуже смерти. Но пойти вам навстречу тоже не могу — ибо совершу тогда преступление сам. Что вы предлагаете и на что надеетесь?!

Опустившись на диван, расстегнув верхнюю пуговку мундира, ветеран Бородинского сражения тяжело дышал и обмахивался платком. ДДС ответил невозмутимо:

— Дорогой Арсений Андреевич! Мы, конечно же, сознаем, что поставили вас перед непростым выбором. Но давайте попробуем отбросить эмоции и оценим ситуацию здраво. Вы уже не раз говорили, что хотите уйти в отставку. Годы уже не те, а Москве нужна молодая, сильная рука. Стало быть, если государь отстранит вас от места, то большой беды не случится. Думаю, что иной кары ждать вам не придется — император милостив и учтет заслуги ваши перед Отечеством. А сложив дела, вы приедете к нам в Италию вместе в Аграфеной Федоровной. Заживем в добре и согласии, в домике на берегу моря, в окружении преданных слуг, нянча наших будущих детей, ваших внуков. Разве ради этой сказки, рая на земле, не хотите рискнуть и помочь нам? Ради собственной славной старости? Ради счастья Лидии?

Отдышавшись, генерал-губернатор произнес более спокойно, но по-прежнему с тоской в голосе:

— Как я посмотрю в глаза государю в тот момент, когда вскроется подлог?

— Ничего проще: вы доложите ему сами.

— Сам? Я сам?!

— Разумеется, сами. Дескать, не велите казнить, царь-батюшка, а велите слово молвить. Бес попутал на старости лет. Но не мог не посодействовать дочечке любимой. А повинную голову, как известно, меч-то не сечет. И, в конце концов, разве наша в том вина, что в России так затруднена процедура развода? Мы идем на подобные ухищрения поневоле. Самодержец пусть задумается о сем.

У Закревского опустились книзу кончики губ.

— Ну, не знаю, не знаю, — проворчал он теплее. — Вечно неприятности от вас, Дмитрий Владимирович. Как вы появились в нашем семействе, ни минуты от вас покоя.

Но Друцкой-Соколинский не обиделся, а наоборот, живо рассмеялся:

— А зато смотрите — Лидии Арсеньевне со мной нравится! Разве ваша цель — не счастье вашей дочери?

— Счастье, счастье… — Он взмахнул рукой. — Скройтесь с глаз моих. Мне необходимо подумать.

Новоиспеченные супруги вышли из его кабинета молча, но с улыбкой. Лидия спросила:

— Думаешь, уступит?

Муж ответил, как всегда, безапелляционно:

— Я уверен в этом. Он у нас добрый старикан, несмотря на суровый вид. Все устроится как нельзя лучше, вот увидишь.

— Может, ты и вправду колдун?

— Да, а что? Разве до сих пор сомневаешься?

И действительно: десять дней спустя получили заграничные паспорта, в частности, она — на имя княгини Лидии Арсеньевны Друцкой-Соколинской. А поскольку вещи были уже уложены и карета готова к путешествию, утром 10 апреля 1859 года тронулись в путь, благословясь. Ехали через Вязьму, Смоленск, Минск, Брест-Литовский и Варшаву. Наконец Закревский получил телеграмму:

"ДОРОГОЙ ПАПЕНЬКА ЗПТ ДОРОГАЯ МАМЕНЬКА ВОСКЛ МЫ БЕРЛИНЕ ЗПТ ВСЕ ПРЕКРАСНО ВОСКЛ НИЗКО КЛАНЯЕМСЯ ВАМ ПОМНИМ ЛЮБИМ БЛАГОДАРИМ ТЧК КРЕПКО ЦЕЛУЕМ = ЛИДИЯ ДМИТРИЙ".

Убедившись, что с детьми все в порядке, генерал-губернатор перекрестился и засобирался тоже в дорогу — в Петербург.

Александр II принял москвича у себя в кабинете в Зимнем. На стене справа висел портрет Петра Великого в полный рост. На стене слева — Екатерины Великой. Рядом со столом — бюст Николая I. Император — крупный 40-летний мужчина, пышущий здоровьем, темный блондин с голубыми глазами. Слава Богу, что глаза были не отцовские — у покойного царя те буравили собеседника, обдавали холодом. А у сына — добрые, внимательные. Государь встал из-за стола и пошел навстречу уважаемому гостю.

— Драгоценный Арсений Андреевич, как же я обрадован вашему визиту! Сам хотел пригласить вас к себе для серьезного, обстоятельного разговора о Москве — да другие дела отвлекали все время. Вот ужо и свиделись. Окажите милость, садитесь. Не желаете по рюмочке коньяку? По гаване?

Граф устроился в кресле и, слегка волнуясь, ответил:

— Нет, мерси, не курю давно, и сигары тем паче. А от коньячка бы не отказался.

Выпили, почмокали.

— Я надеюсь, вас привели в Петербург не какие-нибудь грустные заботы?

— Как сказать, ваше императорское величество, как сказать… Я приехал попросить об отставке.

Царь воскликнул искренне:

— Да неужто, дорогой Арсений Андреевич? Отчего? Здоровье? Нет, не отпущу, не надейтесь. Вы мне очень нужны в нашей Белокаменной.

— Благодарствую за такое доверие, ваше величество. Был бы счастлив послужить и дальше — хоть года уже немалые, но покуда самочувствие позволяет. Дело не в здоровье. Как у нас толкуют: рад бы в рай, да грехи не пускают… Совершил я тут должностное нарушение и как честный человек, офицер, дворянин не имею права скрыть его от вас, запятнать высокую должность генерал-губернатора.

— Да помилуй Бог, Арсений Андреевич! Вы — и нарушение? Ни за что не поверю.

— Тем не менее это так. Исключительно из любви к единственной дочери мне пришлось пойти на подлог… — И скрепя сердце ветеран изложил весь ход событий.

Император сразу посерьезнел. Молча наполнил рюмочки. Оба, не чокаясь, выпили.

— Ах, Закревский, Закревский, — наконец проговорил Александр II с горечью. — Как же вы меня огорчили. И зачем, зачем, главное? Обратились бы ко мне изначально, я бы посодействовал развенчанию супругов Нессельроде — ну, конечно, это бы заняло, возможно, какое-то время, например, полгода — наши церковные власти, сами знаете, не спешат в подобных вопросах. Но подлог, пойти на подлог? Это, простите, ни с чем не сообразно. Как же вы могли? В вашем положении? С вашими заслугами?

Граф сидел пунцовый — от душевного дискомфорта и от коньяка. Выдавил из себя, как советовал ДДС:

— Бес попутал, ваше величество.

Самодержец хмыкнул:

— Знаю я этого беса — князя Дмитрия Владимировича Друцкого-Соколинского. Он кого угодно попутает.

— Норов непростой, — согласился приезжий, — но вообще прекрасной души человек. И мою Лидушу любит самозабвенно. А она — его. Исключительно ради счастья дочери и решился…

Царь слегка поморщился:

— Хватит оправданий. Понимаю: ежели любовь — их любовь друг к другу, а у вас — к единственной дочери… И как человек, и как христианин я прощаю вас. — Он помедлил. — Но как император, высший судия в государстве, не имею права прощать любое преступление. Посему вынужден принять вашу отставку, сударь. Хоть и с горечью в душе. Да, Арсений Андреевич, я весьма удручен вскрывшимся поступком.

Генерал-губернатор промямлил:

— Благодарен вашему величеству за такое мягкое наказание… Знал, что вы поймете родительское сердце…

— Будет, батенька, будет. Выпьем на прощанье. С пожеланием вам приятного отдыха от трудов праведных.

А когда Закревский, откланявшись, удалился, государь, оставшись в одиночестве, покачал головой и произнес:

— Да, любовь, любовь… Подвигаешь ты людей, самых добродетельных, к непонятным безумствам… Что такое вообще любовь? Отчего вокруг нее весь мир кружится?

И сидел, задумчивый, глядя на портрет Петра Первого.

Не пройдет и двух десятилетий, как его величество Александр П, за плечами которого будут уже и освобождение крепостных крестьян, и реформа государственного устройства, и победа в новой Русско-турецкой войне, сам окажется в плену сумасшедшего чувства — бросит императрицу и сойдется с юной красавицей Катей Долгоруковой…

Впрочем, как говорится, это сюжет совсем другой повести.