Искусство и его жертвы

1.

Сашка сидел с ногами на кровати (благо хоть туфли снял) и, приткнувшись плечом к подушке, вяло листал какую-то французскую книгу. Было жарко: все-таки начало июля. Из распахнутого окна доносился перестук копыт по булыжной мостовой, иногда лай собак, но негромкий, тоже вялый. Пахло свежим хлебом (от ближайшей булочной лавки) и чуть-чуть речной водой (это от близкой Яузы). В доме тихо — послеобеденный сон.

В дверь его комнаты мягко поскреблись. Заглянула Лёля — старшая сестра. Совершенная девушка уже — без пяти минут 14, скоро замуж. Очень походила на мать — смуглое лицо, ворох темных кудряшек. От отца взяла голубые глаза и насмешливые губы.

— Ты не спишь, голубчик? — ласково спросила.

Сашка потянулся.

— Нет, как видишь. Но, пожалуй, сосну часок — зной меня сморил. — Бросил книжку рядом с собой. И зевнул, прикрыв рот ладонью.

— Я тебе такое скажу, от чего верно не заснешь.

— Да неужто? Кто-нибудь за тебя просватайся?

Лёля фыркнула:

— Ой, какие глупости, этого еще не хватало. Речь не обо мне, а как раз о тебе.

— Кто-то за меня хочет замуж?

— Перестань шалить. Дело чрезвычайно серьезное. Ты не едешь поступать в Иезуитский коллегиум.

Отрок быстро сел.

— В самом деле? Точно знаешь?

Иезуитский коллегиум в Петербурге каждый год набирал дворянских детей, обучая их главным необходимым предметам — от латинского языка и Закона Божьего до езды на лошади, фехтования и танцев. Заведение было закрытое, строгое, но образование давало прекрасное. Правда, с католическим уклоном, понятно. Это смущало прежде всего бабушку, истинно православную, и она выступала против.

— Бабушка своего добилась?

— Нет, не бабушка, но папа передумал сам. После посещения Малиновского. Знаешь ли его? С дядей Васей завсегдатаи Аглицкого клуба.

— Знаю, знаю.

— Ну, так вот: брат его родной, тоже Малиновский, в Петербурге только что государем назначен возглавлять наш коллегиум, схожий с иезуитским, только православный. Будет называться Лицей. И располагаться в Царском Селе.

— И меня отдадут туда?

— Есть такая мысль. Коль экзамен выдержишь.

Сашка спрыгнул с кровати.

— Выдержу, выдержу! Вот увидишь, выдержу. Я не я буду, ежели не выдержу. — Он забегал по комнате. — Не хотел к иезуитам. С ними от тоски сдохнешь. Да небось и секут еще за провинности всякие.

— Нешто наши сечь не станут?

— Э-э, да наши пусть секут, все-таки свои люди!

Встал напротив сестры, посмотрел тревожно.

— А когда ехать-то?

У него тоже были голубые глаза и кудряшки, но светлее, чем ее. А зато кожа более смуглая. Как-то знаменитый поэт Иван Дмитриев, живший по соседству, дядечка простой и веселый, весь рябой от остатков оспы, увидав пятилетнего Сашку, так сказал: "Вылитый арапчик!" А ребенок неожиданно ответил, оскалившись: "Хоть и арапчик, но зато не рябчик!" Дмитриев покатился со смеху.

— Ехать, думаю, что скоро. В августе экзамен.

— Кто ж поедет со мною? Маменька на сносях, да и Лёвка хворает, бабушка сама нездорова, а папа весь в своих делах…

— Разве что дядя Вася? — быстро предположила сестра.

Брат уселся рядом с ней на кровати. Помолчав, сказал:

— Было бы неплохо. Он смешной чудак. Мы с ним хорошо ладим.

2.

Дядя Вася — то есть Василий Львович Пушкин, старший брат "папа" (стало быть, Сергея Львовича) — представлял собой тип жуира и бонвивана, а по-русски — веселого, беззаботного барина, жизнелюба. В 1811 году, о котором речь, дяде исполнилось 44 года. Это был грузноватый, лысоватый мужчина с длинным носом и немного кривыми тонкими ногами; зубы его, от рождения мелкие и некрепкие, то и дело ломались, он их при содействии лекаря выдергивал, и теперь во рту имел не больше десятка; и когда Пушкин-старший говорил, капельки слюны попадали в собеседника, что, конечно, многим не нравилось. Но сердиться никто не сердился — добряку, остряку, хлебосолу, бескорыстной душе — дяде извиняли все его забавные недостатки.

Дядя был поэт. Он печатался в прессе, а стихи его расходились в списках. Так же, в списках, циркулировало в обществе самое лучшее его сочинение — сатирическая поэмка "Опасный сосед". Главный герой поэмы — бражник и женолюб Буянов — отправлялся в нелегальный бордель, выпивал, уединялся с одной из прелестниц, но возникшая в притоне всеобщая драка не дала осуществиться его блудливым желаниям, и Буянов постыдно ретировался… По цензурным соображениям напечатать фривольного "Соседа" не было возможности. Но тогдашняя читающая Россия знала Буянова очень хорошо.

Дядя женился в 1795 году, будучи еще подпоручиком Измайловского лейб-гвардии полка, взяв невесту на 12 лет моложе себя. Ею оказалась юная Капа Вышеславская, только что вышедшая в светские салоны Москвы. Пушкин взял ее практически штурмом — завалил цветами, без конца сочинял стихи на французском и на русском, а мундир военного завершил атаку: девушка, плохо разобравшись в своих чувствах, быстро дала согласие на брак. И отец ее, тоже военный, тоже гвардеец, но Семеновского полка, возражать не стал.

Но медовый месяц пролетел быстро, и семейная жизнь начала буксовать: он служил в Петербурге, а она оставалась в Москве и скучала, и маялась от безделья, занимаясь только рукоделием, музицированием и чтением дешевых французских романов. Чем кончается подобная жизнь молодой красавицы? Правильно: дамочка влюбляется в первого попавшегося красавчика.

Новым предметом сердечной страсти Капитолины оказался бывший сослуживец Василия и Сергея Пушкиных по Измайловскому полку, некто Иван Мальцов. Он был высок, обаятелен и очень богат: по наследству ему достались фабрики стекла в Гусь-Хрустальном. Вспыхнувшая страсть поглотила обоих, и Василий Львович, появившись в Москве после отставки в чине поручика, с удивлением обнаружил у себя на затылке наставленные рога. Юная парочка не таилась: бросилась в ноги обманутому супругу и просила о снисхождении. Старший Пушкин расчувствовался, обнял обоих и сказал, что любовь священна, он не держит зла, потому что и сам грешен, не всегда ведя в Петербурге целомудренную жизнь. Стали думать, что делать. Ведь расторгнуть венчание — дело сложное, хлопотное, долгое. Для развода требовался веский аргумент. И великодушный Василий Львович вызвался взять вину на себя: это он, он изменял супруге, и его надо покарать за прелюбодейство. С тем и подали бумаги в консисторию.

А пока суд да дело, дядя Пушкин поехал развеяться — совершил путешествие в Европу. Взяв с собой камердинера Игнатия и кухарку Груню, он отчалил из Петербурга 22 апреля 1803 года и проследовал по маршруту Рига — Гданьск — Берлин — Париж. По Парижу его водил Карамзин, и они даже побывали на аудиенции у тогдашнего Первого консула Французской республики Наполеона Буонапарте. На вопросы, последовавшие дяде в дальнейшем на Родине, как ему показался Наполеон, дядя отвечал с кислой миной: "Ничего особенного. Слишком уж позер. Он, как я, брал уроки актерского мастерства у великого трагика Тальма".

После Франции была Англия, и затем по морю возвращение восвояси. Вывез из Европы книги в небывалом количестве, чем составил свою знаменитую библиотеку.

Тут и дело о разводе подошло к исходу: 22 августа 1806 года появился указ Священного синода — брак расторгнуть по причине прелюбодейства супруга. Мужа неверного покарать семилетней церковной епитимьей с отправлением оной в монастыре в течение полугода, а затем — под приглядом духовника. Ну и главная кара за неверность: простодушному Василию Львовичу запрещалось отныне венчаться до конца жизни.

Надо сказать, что вначале он отнесся к этим невзгодам легкомысленно, по обычной русской традиции: где наша не пропадала, ничего, мол, переживем! Но когда старший Пушкин по-настоящему влюбился, незавидное его положение проявилось со всей очевидностью.

А влюбился он так, как и подобает истинному поэту: с первого взгляда и до потери пульса. Заглянув однажды в лавку Ворожейкина на Пятницкой (у купца была торговля шелком), чтобы выбрать себе материал на новые галстуки, дядя вдруг узрел через приоткрытые двери конторы юную особу в шелковом же платье. Это была богиня во плоти — тонкая талия, ослепительно-белая улыбка и огромные синие глаза. Обомлев, Пушкин-старший обратился к купцу Ворожейкину, явно запинаясь:

— Александр Николаевич, дорогой, кто сия сильфида у вас в конторе?

Рассмеявшись, купец ответил:

— Да сестренка моя младшая, Нюшка. Хороша, да?

— Ах, мой друг, я буквально ею ослеплен.

— Впрямь красавицей сделалась. Вроде раньше ничего такого, а к шашнадцати годкам стала загляденье. После смерти родителев наших я ей за отца буду.

Дядя произнес:

— Александр Николаевич, сделайте, дружок, одолжение: познакомьте нас.

Тут купец уже посерьезнел:

— Да зачем вам это, уважаемый Василий Львович? Вы человек степенный, в годах, звания дворянского и не нам чета. Посему ни за что не женитесь. А для баловства и всяких там игрищ Нюшку не отдам. Девушка она чистая, непорочная и найдет свою судьбу с кем-нибудь ей под стать.

Но Василий Львович загорелся уже вовсю и такое сокровище уступать непонятному третьему лицу ни за что не хотел. Он проговорил:

— Вы напрасно мне не доверяете, Александр Николаевич. Я как человек благородный и возвышенный думаю только о возвышенных чувствах. Поиграть бедной девушкой, опозорить и бросить — не в моих правилах. Коли Анна Николаевна согласится на знакомство со мною, обещаю никак ей не навредить. Пусть сама решает: примет мою протянутую дружескую руку — буду счастлив, а не примет — навсегда исчезну из ея жизни.

Ворожейкин посопел и ответил сдержанно:

— Хорошо, сударь, потолкую с сестренкой на сей предмет.

— Я приду завтра за ответом, — резюмировал Пушкин и откланялся.

На другое утро он явился в шелковую лавку ни свет ни заря, расфуфыренный и взволнованный. Александр Николаевич вышел к нему неспешно, мрачный, хмурый, губы под усами плотно сжаты, борода какая-то разлохмаченная. И сказал басом:

— Токмо никакого приданого ей не дам.

Дядя, оживившись, отрицательно мотнул головой:

— Никакого приданого мне за ней и не надобно.

— И на полное ваше содержание.

— Разумеется.

— И покроете мне убытки, кои неминуемо понесу, так как вынужден буду взять работника вместо нея.

Не моргнув глазом, тот спросил:

— Сколько?

Ворожейкин почесал в бороде, прежде чем назвать требуемую сумму, — опасаясь прогадать, но, с другой стороны, и боясь перегнуть палку. Наконец выдохнул:

— Ну, не менее полтыщи серебром.

— По рукам!

"Надо было тыщу попросить", — пронеслось в голове у Александра Николаевича, но накручивать цену он уже не решился.

Наконец состоялось знакомство Анны Николаевны и Василия Львовича. Девушка смотрела на него без стеснения, даже с любопытством, и в глазах ее мелькали игривые искорки. По-простому осведомилась:

— Значит, приглянулась я вам, ваша милость?

Он воскликнул:

— "Приглянулась" — не то слово! Я сражен, я убит наповал вашей красотою!

Ворожейкина рассмеялась:

— Нешто нет среди светских дам, образованных и воспитанных, не таких, как я, покрасивше и полюбезней?

— Полноте, сударыня, разве дело в воспитании и образовании? Годик-другой у меня в дому — и научитесь нужным политесам; почитаете книжки — и постигнете многие премудрости. Дело наживное. А зато душа ваша — чистая, открытая, доброта и отзывчивость в лице, молодость и женственность дорогого стоят. В светских дамах редко такое сыщешь. Сплошь манерницы да жеманницы, слова не скажут в простоте. Я устал от них.

— Я и по-французски совсем не знаю, — повздыхала она.

— Это даже лучше. Русские должны общаться по-русски.

— А родные, близкие и знакомые ваши уж не станут ли презрительно ко мне относиться? Надсмехаться и зубоскалить? Мол, купчиха пошла на содержание к благородному…

Но Василий Львович даже рассердился:

— Перестаньте, Анна Николаевна, о пустом тревожиться. Никому до нас с вами дела нет. Заживете у меня в доме в качестве жены и подруги, стану вас любить и лелеять, развлекать, смешить, вывозить в деревню, угощать, ублажать и заботиться. А про светских зубоскалов забудьте. Пусть перемывают нам косточки. Если мы с вами будем счастливы, остальное не имеет значения. Верно говорю.

Ворожейкина покусала губки, отчего показалась ему еще миловиднее, бросила на Пушкина добрый взгляд.

— Что ж, Василий Львович, будь по-вашему. Я согласна. Как написано в одной умной книжке, лучше сожалеть о том, что сделано, нежели грустить о том, что не задалося.

Дядя улыбнулся:

— Несомненно, так. Сколько времени нужно вам на сборы, голубушка?

Девушка пожала плечами:

— Да немного, наверное. Завтра к утречку буду уж готова.

— Значит, до утра! — И, склонившись, поцеловал ее невесомые пальчики.

Наконец-то Василий Львович сделался настоящим семьянином; после переезда Аннушки в его дом, после бурных ночей и наполненных лирикой дней он узнал, что станет вскоре отцом. Под конец 1810 года родилась его дочка, окрещенная Маргаритой. Дать ей свою фамилию он не мог по известным всем причинам, посему записали в метрике просто — "Маргарита Васильева".

3.

Предложение брата, Сергея Львовича, ехать в Петербург с племянником, Александром Сергеевичем, дядя воспринял, как всегда, живо и с энтузиазмом. Благостно расплылся:

— Да какие сомнения, Серж, с удовольствием возложу на себя эту миссию. Я и сам подумывал навестить нашу Северную Пальмиру. И литературные, и масонские дела накопились. Грех не воспользоваться оказией.

— Экипаж наймем.

— Да, возьму ямскую карету на четверых.

— Отчего же на четверых? — удивился Сашкин папа.

— Аннушку с ребеночком я одну не оставлю. Да и в Петербурге она не была ни разу, осчастливлю лапушку. А четвертым — известно, кто: мой Игнатий. Как я без него? Он слуга, камердинер и с Маргошкой посидит, если что, вместо няньки. Доверяю ему, словно бы родному.

— Да, пожалуй, пожалуй.

Тут же позвали Александра. Он явился сияющий, зная о грядущей поездке и уже придумав целый план своей новой жизни в Царском Селе и Петербурге, без пригляда родителей. Бархатный костюмчик на нем выглядел слегка маловатым и довольно детским — назревала необходимость сшить одежду по возрасту.

— Нуте-с, мон шер фис[23], дядюшка не против сопроводить тебя. И останется в Петербурге до начала твоей учебы в Лицее — вплоть до октября. Если, конечно, выдержишь экзамен, и тебя зачислят.

Отрок повторил недавнее:

— Выдержу, выдержу, я не я буду, коль не выдержу!

— Хорошо, старайся. И не опозорь рода Пушкиных.

— Не тревожьтесь, папа.

Вставил слово и Василий Львович:

— И смотри, у меня чтобы не проказить. Я хоть человек добрый, снисходительный, но досужего баловства да и непотребств всяких ни за что не спущу. Сразу предупреждаю.

— Ах, мон онкль[24], — отозвался племянник, — что за глупости, я ведь не ребенок уже и умею себя вести.

— Поживем — увидим.

Начались традиционные хлопоты накануне поездки. Сашке сшили новую пару нижнего белья, две сорочки, длинные панталоны, белый в полоску жилет, несколько шейных платков, курточку-пиджак из сукна и картуз. Разумеется, низкие сапожки и туфли. В этом одеянии он смотрелся достаточно модно и довольно-таки по-взрослому, впрочем, детское лицо, чрезвычайно подвижное, несерьезное, все равно оставляло впечатление некоей ребячливости, явно говорило: обладатель подобной внешности может в любой момент отмочить что-нибудь из ряда вон выходящее.

Заглянувшая к Пушкиным тетя Лиза — Елизавета Львовна, младшая из сестер папа, замужем за богатым помещиком Сонцовым, подарила племяннику 25 рублей серебром. И сказала: "Это на орехи тебе. Обучайся как следует. Ты надежда нашей семьи".

От нее не отстала и другая тетка — Анна Львовна, старая дева. К ней в свое время сватался поэт Иван Дмитриев, их сосед, но она ему решительно отказала. И осталась девой. Так же, как и он, кстати: оставался холостяком. Тетя Аня подарила Сашке 10 рублей и поцеловала в висок.

Бабушка Мария Алексеевна оказалась щедрее и вручила внуку 35. Строгая, дородная, говорила она низким грозным голосом и командовала в доме всей прислугой. Много лет назад, будучи уже не слишком юной невестой, вышла замуж за отставного капитана морской артиллерии Осипа Абрамовича Ганнибала — сына "арапа Петра Великого". Но семейная жизнь у них как-то не сложилась — вскоре после рождения общей дочери Наденьки молодые расстались. Осип окончил дни свои в родовом имении Михайловское на Псковщине.

Бабушка воспитывала внука Александра с самого его детства. Поселившись в доме у Пушкиных и увидев, что ее внук в 4 года говорит только по-французски (от своих родителей и от гувернеров), стала обучать его русской речи. Вместе с няней, бывшей крепостной, а затем вольноотпущенной Ариной Родионовной Яковлевой, пела ему русские песни и рассказывала русские сказки. И была против, чтобы он поступал в Иезуитский коллегиум.

— Сашенька, — напутствовала она, — будь благоразумен и своих наставников слушайся в Лицее. Он под патронажем самого государя-императора. Кланяйся ему от меня при случае. Мы знакомы с ним, да и деда моего, Ржевского, фаворита Петра Великого, тоже наверняка помнит. Уж не говоря про Абрама Ганнибала. Должен относиться к тебе особо.

— Поклонюсь непременно.

— И не забывай писать мне письма. Не прошу каждую неделю, но раз в месяц — сам Бог велел. Я молиться за тебя стану.

— Благодарствую, бон-маман[25], — поклонился внук.

В то же время мама, Надежда Осиповна, урожденная Ганнибал, ныне Пушкина, не дала сыну ни копейки, но зато наставлений прочитала на сто рублей. Смуглая, высокая, в свете носила прозвище Belle Créole — Очаровательная Креолка. Несмотря на то, что рожала часто, сохраняла стройность фигуры. Из рожденных ею на тот момент шестерых детей выжили только трое — старшая Ольга, средний Александр и младший Лев. И была беременна седьмым чадом. Посему всё на свете ее раздражало, и к отъезду Сашки отнеслась она как-то легкомысленно, даже безучастно. Шестилетний Левушка занимал ее мысли больше.

Обругав неумение среднего сына хорошо одеваться, хорошо танцевать, хорошо говорить и не делать глупостей, так сказала:

— И пожалуйста, прекрати воображать, точно ты какой-то особенный, выдающийся, гений и любимец богов. В нашей семье поэт один — дядя Базиль, этого достаточно. Надо не в эмпиреях витать, как он, а занять свое верное место в жизни. Чин приобрести в Министерстве внешних сношений. В результате стать, например, посланником России пусть и в небольшой, но приличной стране, например, Греции или Португалии. Лучшего для тебя, мой друг, я и не желаю.

— Постараюсь, мама.

А папа тоже был в делах и, хотя необходимые деньги выделил на поездку и на проживание в Петербурге, обещая потом добавить по почте, находился в обычном рассеянном состоянии духа, вроде не от мира сего. Выслушав чадо накануне отъезда как-то отстраненно, глядя в сторону, возвратился к действительности только после того, как сын ему поведал, что от теток и от бабушки получил на дорогу в общей сложности 70 рублей. Что-то подсчитав, Сергей Львович произнес:

— Я добавлю тридцать, чтобы вышло сто. Но боюсь доверять тебе подобную сумму. Отдадим деньги дяде. Он тебе станет выдавать по необходимости.

Сашка согласился.

Засветло 16 июля вместе с бабушкой и сестрой он отправился в церковь Богоявления в Елохове на заутреню. Женщины на хорах пели очень чисто, проникновенно, а зато поп читал Святое Писание как-то скороговоркой, половины слов, да еще по-церковнославянски, не понять. Пушкин-младший слушал его вполуха, стоя перед ликом Николая Чудотворца и прося его о защите в дороге, шевеля губами беззвучно. Кланялся и крестился вслед за бабушкой.

Подошел на исповедь. У святого отца при взгляде вблизи оказались красные прожилки на носу и щеках и глаза какие-то подозрительно мутные. "Пил вчера, собака", — догадался Сашка, но сумел удержать улыбку.

— Грешен ли ты, сын мой? — вопросил священнослужитель с хрипотцой в голосе.

— Так, по мелочам, отче, — без утайки ответил отрок. — Иногда сквернословлю и бываю несдержан. Иногда не слушаю старших.

— Сквернословие есть не мелочь, но большой грех, — с осуждением покачал головой исповедник. — Все дурные слова — от лукавого. И непослушание — грех. Но уже хорошо, что осознаёшь. Должен постараться не грешить впредь, а былые грехи отпускаю тебе.

Сашка поцеловал его серебряный крест.

После причащения вышли на улицу. Было семь утра, и не так жарко. Но Немецкая слобода уже шевелилась, открывались лавки, бегали приказчики, ведра звякали о борта колодца. Пушкины жили близ Немецкой улицы около Яузского моста в полудеревянном-полукирпичном доме. Он принадлежал графине Головкиной, управляющим у которой состоял Иван Васильевич Скворцов, бывший сослуживец Сергея Львовича, и помогший их переселению. Дядя Вася обретался неподалеку — в Харитоньевском переулке — и уже оттуда должен был заехать в наемном экипаже за племянником. Времени в обрез — уложить последние вещи, выпить чаю на дорожку, попрощаться со всеми.

Лёля робко плакала, утирая слезы платочком.

— Ты чего, ты чего? — теребил ее брат. — Не на век расстаемся же: отучусь и приеду.

— Ах, за эти годы мало ли что случится!

— Отчего непременно плохое? Может, только хорошее?

— Если бы, если бы!..

Забежал в детскую и поцеловал Левушку. Тот смотрел на Сашку испуганно, мало что понимая. А любезная Арина Родионовна в домотканом платочке тихо перекрестила бывшего питомца, прошептав со слезами в голосе: "Господи, храни тя!"

Не успели сесть к самовару, как подъехал экипаж с дядей. Он вошел в столовую в дорожном сюртуке и высоких сапогах, озабоченный и неласковый. Попенял всем:

— Некогда чаи распивать, надо ехать.

— Только половина восьмого, что за спешка, Базиль? — удивился Сергей Львович, глядя на карманный хронометр.

— Мы должны вовремя прибыть в Клин, где потом заночуем. У меня все рассчитано, Серж. А иначе и в неделю не уложимся, право слово. — Чуть смягчившись, добавил: — Не оставим Сашку голодным, не волнуйтесь: Анна Николаевна напекла пирожков в дорогу целую корзинку. С мясом, рыбой, яйцами, ягодами.

— Я люблю с вишнями! — рассмеялся племянник.

— Значит, с вишнями будут твои.

Все-таки по чашечке удалось выпить и уже потом побежать к выходу. У ворот двора поджидала карета — на высоких колесах с деревянными ободами (шин еще не знали), но зато на рессорах для смягчения тряски; корпус для пассажиров походил на яйцо с небольшим окошечком, занавешенным пестрой тканью, и складными ступеньками; место кучера — под навесом-козырьком, чтоб не мок в непогоду; экипаж был наемный и возничий наемный — лишь до Клина, а потом его должен был сменить новый; кучер сидел на козлах в темносинем низком цилиндре с пряжкой спереди, в синем же кафтане с медными пуговицами, бородатый, хмурый, погруженный в свои ямщицкие думы. Рядом курил трубочку дядин слуга Игнатий Хитров и смотрел, как другие слуги привинчивают к запяткам Сашкин сундук.

Пушкины высыпали на двор, начались прощальные поцелуи, благословения и объятия. Женщины рыдали, даже мама смахивала с ресниц редкие слезинки. Все напутствовали героя — он кивал, обещал писать. Дядя подгонял, наконец племянник, Василий Львович и Игнатий забрались в карету. Там сидела Анна Николаевна в сером закрытом платье, но без шляпки, и держала на коленях 8-месячную Марго; будучи женой незаконной, Вороржейкина в доме Сергея Львовича никогда не бывала, чувствуя себя не такой, как они, и поэтому не вышла даже поздороваться. Девочка у нее на руках спала, не подозревая, что ее сейчас повезут далеко-далеко, к Финскому заливу.

— Доброе утро, — прошептал Сашка, чтобы не будить двоюродную сестру, не решив пока, как ему называть дядину подругу — "тетя", "Анна Николаевна" или просто "Аня" (разница в возрасте у них была только пять с половиной лет).

— Доброе, доброе, — покивала та. — Хорошо, что вёдра. В дождь по нашим дорогам ездить — страх!

— Да уж, — поддержал ее мысль Игнатий; он был чисто выбрит, но с усами; от него пахло табаком. — Помнится, ездили мы с барином в ихнюю деревню Болдино, года три назад. И как раз приключились страшные дожди. Так в дороге завязли и едва не утопли — ей-бо. — Тяжело вздохнул. — А зато по европам, помнится, едешь — будто по паркету, ни тебе колдобинки, ни ухаба — вот умеют же люди! Нам до Европы далеко.

Дядя довольно резко оборвал их беседу и сказал в окошко, сквозь которое можно было общаться с кучером:

— Трогай, трогай, голубчик. Солнце высоко уж.

Через Красные ворота выехали к Сухаревке, а затем через Марьину Рощу и Останкино в сторону Тушина.

Глядя на дорогу сквозь раздвижные занавески, дядя произнес:

— Где-то здесь стоял лагерем Тушинский вор.

— Кто таков? — спросил Сашка.

— Как, ты не знаешь? — удивился Василий Львович. — Грех не знать русскую историю. Ну, Бог даст, выучишь в Лицее. — Помолчал немного. — Дело было два столетия тому как. После смерти царя Иоанна Васильевича Грозного, а потом Федора Иоанновича и Бориски Годунова началась у нас великая Смута. Стали возникать самозванцы, говорившие, что они — сыновья Грозного. То есть наследники престола. Вот один из них — и этот, Тушинский вор. Но конец у всех был один — смерть собачья.

Анна Николаевна, прошептав: "Господи, помилуй!" — осенила себя крестом. А племянник воскликнул:

— Прямо греческая трагедь!

— Совершенно верно, — согласился Пушкин-старший. — В нашей истории пруд пруди таких сюжетов. Взял любой — и пиши драму. Жаль, что нет пока Еврипида или Эсхила русского.

Сашка посмотрел на него внимательно, но смолчал.

Двигались ни шатко ни валко — где-то 8 верст в час[26]. Сделали небольшой привал в лесочке вскоре после Черной Грязи — на траве расстелили ковер и, рассевшись на нем, хорошо закусили. Анна Николаевна, уединившись с Марго в карете, покормила ее грудью. Девочка смотрела на всех спросонья, иногда неожиданно улыбалась, иногда вдруг сдвигала бровки. Долго-долго разглядывала кузена. Он не выдержал, высунул язык. Это ей почему-то не понравилось, и она расплакалась. Дядя хохотал.

К трем часам пополудни подкатили к Клину.

4.

Городок был маленький и довольно пыльный. На торговой площади много подвод с товарами. Впереди виднелась пожарная каланча, а за крышами — купола храма и колокольня. Развернулись около какого-то постоялого двора.

Первым вылез Игнатий и пошел узнавать насчет мест. Вскоре возвратился:

— Говорят, есть три комнаты — две на верхнем этаже и одна на первом. И за всё про всё до завтрева запросили полтину.

— Хорошо, согласен, — покивал Василий Львович, — распорядись, голубчик. Мы устроимся на втором, а ты снизу. Приходи потом за вещами.

Расплатились с кучером, тот просил набросить 20 копеек на хлебное вино, дядя дал 10. Новый кучер — ехать до Твери — должен был прийти завтра утром.

Сашкина комната очень его порадовала — деревянная кровать, столик, стул, рукомойник с тазом и свеча в подсвечнике. На окне красовался горшок с геранью. За окном виднелась река Сестра.

Дядя заказал обед из трактира в номер, но племяннику в жару не хотелось есть — похлебал окрошку и слегка пожевал кусок расстегая с вязигой. Пушкин-старший сказал:

— Отдыхаем часок-другой. А затем я намереваюсь отправиться в гости к своему давнему приятелю по Измайловскому полку Бурцову. Он отличный малый, хоть и домосед. Если хочешь, дружочек, я с собою тебя возьму. — Видя кислое лицо Сашки, с хитрецой заметил: — У него две прелестных дочери — старшей лет четырнадцать, а другой, я думаю, около двенадцати.

Пушкин-младший тут же согласился.

Дом Бурцова был неподалеку от церкви Успенья Пресвятой Богородицы и напротив дома городничего. Милый особняк в один этаж. Деревянные ворота. Во дворе — хозяйственные постройки.

Встретить именитых гостей вышел сам хозяин — совершенно лысый, но с пушистыми бакенбардами, в фиолетовом фраке и кремовых брюках со штрипками. Трижды облобызался с дядей. Произнес со смехом:

— Что-то ты располнел, Базиль. Много кушаешь жирного, наверное?

— Грешен, грешен — жирного и мучного, и сладкого.

— Наживешь подагру.

— Это уж как Бог даст.

Познакомил друга с племянником. Рассказал, что везет его в Лицей.

— Дело хорошее. Я своего Николеньку тож отдам в Лицей, когда вырастет. Не пущу по военной части, нечего ему сабелькой махать, мы люди мирные.

— Так тебя можно с сыном поздравить? Я не знал, Антоша.

— Третий год уже, слава Богу. Не нарадуемся, глядя на него.

Сашку познакомили с дочерьми. Младшая, Ольга, походила на куколку, голубые глаза-пуговки, розовые щечки, светлые кудряшки. А зато старшая, Татьяна, хороша не столь, но в ее задумчивых карих глазах с поволокой был заметен ум. Дядя предложил:

— Напиши им в альбом что-нибудь.

Молодой человек смутился:

— Уж не знаю, право. Разве что по-французски…

Старшая сказала:

— Сделайте одолжение, мсье Пушкин.

Принесли альбом с золотым обрезом и перо с чернильницей. Сашка уединился в уголке гостиной, думал, кряхтел и кусал опушку пера. Наконец вписал несколько строчек, перевод дословный которых выглядит так:

Барышни, прочитав, хлопали в ладоши и называли Пушкина-младшего гением. Пушкин-старший тоже сиял.

Засиделись до девяти вечера. Наконец начали прощаться: завтра рано вставать, чтобы ехать дальше, и хозяевам тоже надо от гостей отдохнуть. Сашка, прощаясь, обратился к Татьяне:

— Разрешите написать вам письмо с дороги?

Та застенчиво улыбнулась:

— Буду рада получить от вас весточку. Непременно отвечу.

По дороге на постоялый двор дядюшка спросил:

— Что, понравилась?

А племянник с живостью ответил:

— Очень, очень. Я почти влюблен.

— Видишь, а идти не хотел. Счастье и несчастье подстерегают нас в самых неожиданных обстоятельствах, мой дорогой.

Сашка у себя в номере, взбудораженный, возбужденный новым знакомством, долго не мог уснуть.

5.

Утром новый возница не пришел, и Игнатий отправился на почтовый двор, чтобы выяснить, что произошло. Оказалось, тот вчера так напился, что никак до сих пор не мог протрезветь. Как его ни будили, он не понимал ничего и ругался скверно. Разумеется, о поездке с ним не было и речи.

Слава Богу, удалось отыскать еще одного, не занятого, хоть и молодого, лет, наверное, двадцати, но вполне вменяемого кучера. На вопрос, довезет ли барина с семьей до Твери, даже удивился: "Что ж не довезти? Тут дорога прямая, ехай не хочу. Пятьдесят верст без малого. К двум часам пополудни доставим".

Но, пока чай попили, вещи сложили, собрались, погрузились, было уж без пятнадцати десять. Сашка, плохо спавший ночью, то и дело клевал носом. И Марго расхныкалась, Анне Николаевне еле удавалось ее успокоить, как она начинала снова. Даже дядя занервничал: "Аннушка, голубушка, сделай что-нибудь — у меня уже голова гудит от этого визга". Женщина вздыхала: "Что-то беспокоит малютку. Видимо, животик. Был с утра в небольшом расстройстве". — "Этого еще не хватало. Коли расхворается — вся поездка насмарку". — "Может, обойдется". Напоила девочку рисовым отваром, приготовленном еще на постоялом дворе, и Марго затихла.

— Волгу, Волгу переезжаем!

Сашка вздрогнул от того, что Василий Львович ткнул его в плечо.

— Все на свете проспишь, племянник. Волга — посмотри.

За окошком виднелись берега, поросшие камышом, ласточки, снующие над своими гнездами в круче, и огромная гладь реки. Лодки, парусники, баржи — все это деловито двигалось взад-вперед, словно по широкому тракту.

— Красота, — согласился отрок, протирая глаза. — Кушать скоро будем? Что-то я немного оголодал.

— Переправу минуем — там и расположимся. Искупаться не хочешь? Я от пота взмок.

Сашка сразу проснулся окончательно.

— Ух, да я за милую душу.

— Значит, по рукам. И пока Аннушка будет снедь готовить, мы и окунемся.

Дядя в полосатых подштанниках выглядел довольно комично, пузо было круглое, полужидкое и болталось при ходьбе из стороны в сторону. Сашка шагал в прибрежной воде на тонких ногах, как цапля. Наконец Пушкин-старший, зайдя по пояс, охая и ахая, бросился в волны и поплыл по-собачьи, только хохолок на макушке прыгал вверх-вниз. Вслед за ним поплыл и племянник, пару раз нырнул, а потом выныривал, фыркал и плевался. Дно было глинистое, скользкое. От души поплескавшись, вылезли на берег. Вытерлись полотенцами и в кустах сменили мокрое белье на сухое. Не спеша оделись.

— Манифик, манифик![27] — восклицал по дороге Василий Львович; раскрасневшийся и взбодренный, он как будто помолодел, даже приосанился. — И усталость, и тревоги как рукой сняло. Вот она, волжская водица что делает. Омовение — великая вещь. Омовение — очищение во всех смыслах.

— Да, приятно.

— Нет, не просто приятно: почитай, что у всех народов имеются обряды, связанные с водою. Иудеи, магометане, христиане — все, все. А старинные купальские празднества? Потому как вода — не просто жидкость. Где вода — там жизнь.

Их беседу прервали крики, доносившиеся с поляны, где они расположились. Выйдя из-за деревьев, оба увидели, как Игнатий лупцует молодого возницу.

— Стойте, стойте! — еле удалось их разнять.

Драчуны тяжело дышали и смотрели друг на друга волками.

— Что случилось?

Камердинер ответил, перекатывая на скулах желваки:

— Висельник, сквернавец… дрянь такая… Ишь, чего удумал — к Анне Николаевне приставать!

— То есть как это "приставать"? — изумился дядя.

— Не желаю говорить гадости такие. Пусть расскажет сам.

Парень, утирая кровь, капавшую из носа, глухо пробурчал:

— И рассказывать нечего. Что ему в голову взбрело? Просто помогал доставать съестное. Разве это грех? Не успел оглянуться — налетел на меня, как коршун…

— А за локоть ея нешто не хватал?

— Дык они ножку подвернули, я и поддержал.

— Врешь, поганец, я видел!

— Аннушка, скажи, — обратился Василий Львович к своей подруге. — Было, не было?

Та, пунцовая, замахала руками:

— Ах, оставьте меня в покое! Чадо потревожите. Ничего не ведаю, ничего не было.

Разобидевшись, Игнатий сказал:

— Что же вы, уважаемая Анна Николаевна, дураком меня выставляете перед барином? Нешто я слепой, зряшно его побил?

— Вот выходит, что зряшно, — отозвался кучер, чувствуя, что его сторона берет. — Извинения теперь попроси.

— Да пошел ты! — Камердинер отвернулся и присел на пенек, ссутулившись. Трубку закурил.

— Полно, полно, голубчик. — Дядя потрепал его по плечу. — Померещилось, поди. Ну и на старуху бывает проруха. Не сердись. Виноватых нет.

— Да я сам видел, вот вам крест, барин!

— Хватит, замолчи. Подкрепись — и забудь.

— Не хочу, не стану.

Возчик же от пищи не отказался и с большим удовольствием слопал кусок телятины, хлеб и яблоко, выданные ему, а потом запил квасом.

Сашка подсел к Игнатию, протянул ему булку. Произнес вполголоса:

— Ладно, съешь, приятель. Я тебе верю. А ему — ни капли.

Камердинер посмотрел на Пушкина-младшего с благодарностью:

— Вы меня один понимаете, барич. — Отломил кусок калача и не слишком охотно сжевал.

— Так-то лучше будет. Это правда, Игнатий, что ты стихи на досуге сочиняешь?

Опустив глаза, головой качнул:

— Да с чего вы взяли, Александр Сергеевич? Кто вам наболтал сие?

— Слухами земля полнится.

— Вовсе не стихи… так, безделицы…

— Почитаешь после?

— Совестно, ей-богу.

— Вечером, в Твери, загляну к тебе в гости, вот и почитаем: ты мне свои, я тебе — свои. Правда, я пишу больше по-французски, ну да и по-русски кое-что отыщется.

— Ох, не знаю, не знаю, право.

Заморив червячка, погрузились в карету и продолжили путь.

6.

Постоялый двор, на котором они остановились в Твери, был намного солиднее клинского. Сняли четыре комнаты на одном этаже: две, смежные, для Василия Львовича с женой и ребенком, а другие, поменьше, для племянника и слуги. В номере у Сашки вместо огарка в подсвечнике оказалась целая масляная лампа, на конторке — перо и чернильница, а в углу — платяной шкаф и зеркало. Правда, вид из окна был уже не на реку, а на шумную торговую площадь — с соответствующими запахами от груженых телег, сена и бесчисленных лошадей. Ну, да Бог с ними, вечером базар поутихнет, и прохлада, тишина освежат его.

Вместе с дядей отправился на почту: тот ждал писем из Петербурга от своих собратьев "вольных каменщиков" — масонов. Да, Василий Львович был масон: год назад петербургская ложа "Соединенных друзей" приняла его в свое лоно. Вместе с композитором Кавосом написал он несколько песен, воспевающих Родину, императора и масонское братство. Но теперь собирался уйти в другую ложу — "Елизаветы к добродетели", более скромную, но более строгую, и к тому же ритуалы в ней происходили на русском языке (в первой — только по-французски). Сашка спрашивал у Пушкина-старшего, для чего это нужно — быть масоном, в чем главный смысл. Дядя отвечал довольно туманно:

— Понимаешь, дружочек, люди — существа стадные, в одиночестве пропадают, разве что Робинзон на острове смог преодолеть все невзгоды, впрочем, обретя вскоре Пятницу. Вот и мы, люди слова и дела, жаждем войти в какое-то сообщество. Да, ходил я, хожу в Аглицкий клуб обедать, провожу время, болтаю, но серьезного сообщества там нет. А масоны — сила. По всему свету. Все поддерживают друг друга. И готовы выступить сплоченно за идеи справедливости.

Пушкин-младший предположил:

— Словно якобинцы, выходит?

— Боже упаси! — испугался дядя. — Мы не карбонарии, хоть среди якобинцев было много масонов. Мы не воины, а строители — каменщики. Строим новую мораль, новые традиции в дружеских кругах просвещенных людей. Понимаешь, масоны суть элита каждой страны. Лучшие умы. С лучшими идеями. Кстати, государь, Александр Павлович, тож масон.

— А когда мне можно будет вступить к вам?

Улыбнувшись, Василий Львович ответил:

— Повзрослей, отучись — и тогда уж. Коли станешь достоин — лично поручусь за тебя.

Тверь казалась не менее пыльной, чем Клин, и повозки, проезжая по главной улице — мимо Путевого дворца Екатерины Великой — поднимали такие клубы, что смотреть и дышать было невозможно несколько минут кряду. Бегали собаки. За деревьями и лужайками парка различалась набережная, местный Променад, и степенная Волга катила синие волны куда-то в бесконечность, как Лета.

В помещении почты было жарко и пустынно. Молодому служащему за стойкой минуло не больше семнадцати-двадцати, он смотрел на вошедших с некоторой тревогой и недоумением. Дядя получил письма, сел на лавку, распечатал, начал изучать. Сашка от делать нечего попросил четвертинку бумаги и, подумав, принялся сочинять; он писал по-французски, это получалось у него без ошибок; вот подстрочный перевод:

"Несравненная Татьяна Антоновна, разрешите выразить Вам глубочайшее почтение мое. Наша давешняя встреча все нейдет у меня из памяти. Сердце мое ранено. И при первой же оказии к Вам пишу.

Мы теперь в Твери. Добрались благополучно, даже по дороге искупались в Волге. Что за прелесть эта Волга, настоящая русская река, от которой веет былинной стариной. Интересно, что обозначает сие название? Схоже с волком, но, скорее, ближе к волхвам. С третьей стороны, сбрасывать нельзя со счетов древнего славянского бога Волоха (Волоса, Велеса). Не забудем, впрочем, и небесный рай у варягов — Валгаллу. Кстати, не исключено, что у всех этих слов единый корень изначально.

Низкий поклон сестрице Вашей, Ольге Антоновне, батюшке и другим домочадцам. Чем Вы заняты ныне? Вспоминаете ли меня? Буду счастлив, если мне ответите. Можете писать на почту Новгорода Великого, где мы будем дня через три (ямщики почтовые скачут нас резвее раза в два), потому как адреса моего в Петербурге я пока не знаю.

С самыми светлыми чувствами к Вам Александр П.".

Попросил у дяди денег за бумагу, конверт и отправку (марки еще не изобрели). Тот, конечно, начал ворчать, что такие траты подорвут бюджет семьи, но племянник напомнил о своих ста рублях, выданных родичу просто на хранение, и Василий Львович сдался. Вскоре вышли на свежий воздух.

— Что там ваши масоны? — спросил отрок.

— Ждут меня не дождутся. Собираются избрать ритором ложи.

— Что сие означает?

— Ритор, говоря по-русски, вития. Он готовит братьев к посвящению, разъясняет смысл нашего учения и символики. Цензурирует речи братьев. Должность почетная и ответственная.

— Но ведь вы бываете в Питере только наездами — сможете ли справляться с обязанностями?

— В том-то и вопрос.

Заглянули в трактир, выпили смородинового квасу, дядя сделал заказ на ужин — чтобы принесли к нему в номер.

Неожиданно наткнулись на взволнованного Игнатия, торопливо идущего по двору. Камердинер перекрестился:

— Слава Богу, вы здеся. Анне Николаевне дурно.

— Дурно? Отчего? — обомлел Пушкин-старший.

— Не могу знать. Голова ея закружилася, чуть не уронили ребенка — еле подхватил. И теперь лежат бледныя. Попросили идти искать вашу милость.

— Так идем скорее.

Обнаружили молодую женщину в номере уже не лежащую, а сидящую, впрочем, все еще слабую. Начала извиняться:

— Не серчайте на меня, дорогой Василий Львович, что пришлось потревожить и прервать прогулку вашу. Всё уже вроде обошлось. Видно, от жары это.

— Нет, сейчас я пошлю за доктором.

— Ах, прошу вас, не надо, не смешите людей. Да и денег жалко.

— Для тебя, душенька, мне не жалко никаких денег.

Через четверть часа камердинер притащил седоватого господина в очках, с небольшим саквояжиком в руке. Господин представился Федором Георгиевичем Штраубе, ординатором местной больницы. Выгнав посторонних в смежную комнату (то есть мужа, племянника и Игнатия с девочкой на руках), он уединился с Анной Николаевной и держал ее минут двадцать. Наконец появился нахохленный и сосредоточенный. Дядя встал:

— Что, что, скажите, Федор Георгиевич, любезный? Плохо или хорошо?

Врач взглянул на него сквозь очки и проговорил медленно:

— Так, скорее, хорошо, чем плохо. Есть отдельные неблагоприятные показатели, но, я полагаю, молодой организм с ними справится. — Произнес торжественно: — Поздравляю, милостивый государь: что-нибудь к весне, я думаю, сделаетесь отцом.

Дядя ахнул:

— Как?! Неужто?! Господи, помилуй! Вот так новость! — Он схватил доктора за оба запястья. — Согласитесь с нами отужинать. Не отказывайтесь, право. Я пошлю за самым лучшим вином, что найдут здесь!

Штраубе кивнул:

— Что ж, пожалуй. У меня визитов больше на сегодня не намечается.

Ели, пили от пуза. Сашка осоловел от пищи и единственной рюмочки вина, разрешенной ему дядей. И пошел к себе в номер подремать. А проснулся около девяти вечера, вспомнил, что обещал заглянуть к Игнатию, почитать свои и послушать его стихи.

Постучал в комнату к слуге. Тот ответил не сразу и каким-то не своим, свалявшимся голосом, но потом открыл. Был довольно пьян и смотрел на барина смурным взором. Пробубнил:

— Полноте, Александр Сергеевич, что за блажь вам вступила в голову? Никакие и не стихи, а частушки. И к тому же со словесами богохульными.

— Ух ты! — У подростка загорелись глаза. — Ну, теперь уж точно от тебя не отстану, не уйду, пока не споешь.

Камердинер тяжело завздыхал:

— Вот ведь угораздило… Проходитя, конечно, не стоять же теперь в колидоре. Выпить не желаете? У меня, конечно, не такое барское вино, как Василий Львович заказывали, но берет быстро.

— Ладно, выпью.

В сущности, у Игнатия оказалась просто водка, но не слишком крепкая — как сказали бы мы теперь, градусов 18–20, — а тогда это называлось "хлебное вино". Сашка опрокинул в себя стаканчик, резко выдохнул и заел квашеной капустой. Сразу повеселел.

— Ну, давай пой свои частушки.

— Право, не могу — совестно дурными словами уши пачкать ваши. Это ж сочинено не для бар. С мужиками да бабами выпьем на посиделках — и частушками потешаемся.

— Вот и меня потешь теперь. Да не бойся: все твои "богохульные словеса" я давно и сам знаю.

— А не скажете потом на меня барину? Мол, ребенка приобчал к непотребству?

— Не скажу, не скажу, свято обещаю.

Повздыхав еще, выпив чарочку для разгона и для храбрости, камердинер выдал:

Сашка хохотал так, что едва не свалился под стол со стула. Хлопал себя по ляжкам и повторял: "Оторвался!.. Галок разгонял!.." — и опять смеялся до упаду. Слезы вытирал.

— Ух ты, дьявол, — наконец произнес, отдышавшись. — Чуть живот не лопнул. Надо ж так смешить! Ну, Игнатий, ты и даешь!

— Да неужто подправилось? — удивился слуга.

— Прелесть что за частушка. Просто прелесть! Это не просто шутка, это суть русского народа, суть его души — плоть от плоти — жизнь простая. Не "парле-ву-франсе", "эскюзэ-муа", а такая сермяга, сила, и мужицкий гумор настоящий. Понимаешь, да?

Тот сознался:

— Честно говоря, не особо. Ить частушка и есть частушка, что с нея взять? Дурим просто. Потешаемся. Никакой такой русской сути я не знаю.

— Ладно, спой ещё.

— Так другие шло срамнее.

— Ну, тем лучше.

Засиделся у Игнатия допоздна, а когда возвратился к себе в номер, долго потом записывал в небольшую тетрадку те частушки, которые удалось запомнить. Продолжал усмехаться. Говорил сам себе: "Вот, вот оно, как надо! Натуральный язык русский. И Крылов так пишет — просто и без зауми. Он как слышит — так и пишет. Это правильно". Прикорнул на кровати, даже не раздевшись, и мгновенно уснул.

7.

Поутру очередной возница появился вовремя, обсмотрел и обстукал карету и посетовал, что левое заднее колесо с небольшой трещиной. "Для порядка надо бы поменять", — пояснил. "До Торжка-то доедем?" — с беспокойством спросил Василий Львович, ибо не хотел терять времени. "Можа, и доедем, можа, нет. Как Бог даст", — скреб в затылке кучер. "Как-нибудь дотяни, голубчик, а в Торжке уж на колымажный двор". — "Воля ваша, как скажете".

Погрузились к половине десятого утра. Анна Николаевна чувствовала себя сносно — капельки, прописанные ей доктором Штраубе, явно помогали. И Марго не плакала. Сашка, сидя напротив Игнатия, глядя на него, поначалу хихикал, вспоминая вчерашний вечер, но, когда увидел недоуменное лицо дяди, сразу посерьезнел.

Дядя ж находился в прекрасном расположении духа, декламировал собственные стихи, а потом сказал, что, если родится мальчик, назовет его Лев.

— Как, опять Лев? — удивился племянник. — Есть мой брат Левушка, названный в честь деда. Два кузена Льва — не много ли?

Пушкин-старший почему-то начал сердиться.

— Понимаешь, твой отец и мой младший брат Сергей Львович смог меня опередить: первый произвел сына и назвал его Львом. Перешел мне дорожку. Ну, да не беда. Чем больше на Руси будет Львов, тем лучше.

Сашка хмыкнул, но перечить не стал.

Треснутое колесо лопнуло прямо посреди моста через речку Тверцу, но уже недалеко от Торжка, и печальнее событие не смогло отравить настроение наших путешественников. Вскоре Игнатий, посланный на ближайший постоялый двор, возвратился с двумя подручными и тележкой, на которую погрузили скарб и поволокли к месту их дальнейшего обитания. А возница потащил карету в ремонт. Дядя напутствовал его:

— Уж, пожалуй, голубчик, сделай побыстрее. Мы в Торжке на ночлег останавливаться не станем. Отдохнем, перекусим, а потом и снова в дорогу. Очень бы хотелось до темноты добраться до Вышнего Волочка.

— Постараемся, барин.

Но, конечно, на Руси спешки не бывает. Как в народе говорят: хороша она только в ловле блох. А карета — это ж вам не какая-нибудь арба. Тут спешить не след. Надо покумекать, подобрать колесо, подогнать, опробовать. И перекурить. Настоящие мастера не суетятся. Поспешишь — людей насмешишь. Уронить в грязь свое достоинство, репутацию нельзя.

В общем, экипаж был готов только к половине шестого вечера. Дядя нервничал, говорил, что все равно в Торжке не останется, надо ехать, ничего страшного, пусть и к ночи, но доскачут до следующей остановки в дороге. Возражать ему никто не посмел.

Взвинченное состояние Пушкина-старшего волей-неволей передалось и другим путникам: Анна Николаевна, сильно подуставшая, жаловалась на головокружение, дочка у нее на руках куксилась, Саша постеснялся есть вишни, купленные у торговки на выезде из Торжка, так как некуда было в карете сплевывать косточки, а Игнатий ворчал, что забыл на постоялом дворе свою трубку. Все нуждались в отдыхе.

Наконец в вечерних сумерках показались очертания Вышнего Волочка — города по обеим берегам канала, взятого в гранит, — он соединял реки Цну и Тверцу, — виделась крыша Путевого дворца Екатерины Великой и традиционные луковки церквей. Раньше, когда канала не было, корабли волокли по суше, и отсюда название поселения. Петр Первый приказал прокопать канал — первое такое гидротехническое сооружение на Руси. И с тех пор значение Вышнего Волочка как заметного торгового, перевалочного пункта на пути из Москвы и Твери в Новгород и Петербург много возросло.

Постоялый двор был шумен, многолюден, и нашлась всего одна свободная комната. У Василия Львовича настроение окончательно испортилось, он велел Игнатию идти в ночь и не возвращаться без арендованных сносных апартаментов. Камердинер, чертыхаясь про себя, вывалился на улицу. Но, по счастью, не прошло и трех четвертей часа, как явился он радостный и в сопровождении статного мужчины в цилиндре. Им оказался домоуправитель предводителя местного дворянства Милюкова. Он сказал:

— Петр Иванович приглашает вашу милость заночевать у него в усадьбе. Он поклонник вашего поэтического таланта. И почтет за честь.

Дядя просиял:

— Господи, помилуй! Как же он узнал? Ты донес, Игнатий?

Тот застенчиво улыбнулся:

— Волею обстоятельств, барин… Я зашел в соседний трактир, дабы разузнать, где еще тут сдаются комнаты. Мне и посоветовали заглянуть к Филимон Михалычу. — Он кивнул на домоуправителя. — А они уж пошли к хозяину. В обчем, все устроилось в наилучшем виде.

— Просто удивительно! Ну, конечно, мы примем приглашение.

Милюков, несмотря на поздний час, вышел встретить гостей самолично — хоть и не при параде, но и не в домашнем; было ему на вид около 40, и отменная выправка говорила о его военном прошлом.

— Милости прошу, милейший Василий Львович, — с чувством пожал руку Пушкина-старшего предводитель дворянства. — Рад безмерно. Мы читаем ваши стихи в журналах. Вы — один из первейших русских поэтов рядом с Дмитриевым, Жуковским, Крыловым. Жаль, что мы не знали о вашем визите загодя, не смогли подготовиться достойно.

— Ах, какие пустяки, право. — Дядя весь светился. — Мы ведь ненадолго — едем в Петербург, и наутро рассчитываем отбыть.

— Ну нет уж, — заявил Милюков решительно. — Просто так мы вас не отпустим.

— То есть отчего же?

— Вышневолоцкое дворянство не простит мне, коли отпущу вас без устройства литературной гостиной. Многие разъехались на лето по своим имениям, но семей восемь-десять в городе имеются. Соберемся завтра вечером у меня в доме, перекусим, чем Бог послал, и послушаем ваши сочинения. День-другой — не помеха в вашей поездке, а зато у нас — видное событие в жизни.

Поклонившись, Василий Львович ответил:

— Не могу, не имею права отказать вашей милости. Ваша доброта и внимание к моим скромным заслугам в литературе не позволят мне отплатить за радушие и гостеприимство черной неблагодарностью. Разумеется, я согласен. Гран мерси, же сюи трез ёрё!

— Э муа осей![28]

Сашке выделили милую комнатку, выходящую окнами в сад. Из растворенных рам доносился запах цветущего табака. Вне себя от усталости, Пушкин-младший сбросил с себя одежду и, не умывшись даже с дороги, занырнул в постель.

8.

Утром, за завтраком, Петр Иванович с удовольствием представил гостям супругу — очень красивую молодую даму, звавшуюся Прасковьей Васильевной. Лет ей было на вид 25. Очень стройная, несмотря на рождение двух детей, с удивительными пепельными волосами, небольшим носиком и пунцовыми алыми губками. Сашка, увидав ее, просто обомлел. Сердце его сладостно забилось. А влюбленность в Танечку Бурцову из Клина моментально растаяла.

От мадам Милюковой шел какой-то свет, вся она блистала — элегантностью, грациозностью, вежливостью, лаской. Говорила мужу: "Петечка" и смотрела на него с обожанием. Он ей говорил: "Просюшка" и всегда улыбался. Это выглядело очень трогательно.

Просюшка сама разливала чай из самовара. Потчевала приезжих. Но порой и покрикивала на какого-нибудь зазевавшегося слугу.

Милюков спрашивал у дяди:

— Мсье Пушкин, в Петербурге у вас свой дом?

— Нет, увы, я живу в столицах внаём. Мы люди небогатые, в сущности, хоть и душ имеем немало. У меня, например, около полутора тысяч.

— О, прилично.

— Но работают они скверно, управляющие воруют. Нам едва-едва хватает на безбедную жизнь.

Петр Иванович сетовал:

— Да и то верно: что в столицах хорошего? Суета одна. То ли дело у нас, в провинции: может быть, и нравы не столь изысканны, мода приходит с опозданием, но зато живем тихо, мирно и в свое удовольствие. У меня, правда, есть дома и в Москве, и в Твери, и в Петербурге, но бываю там редко. Большей частью обретаюсь в Вышнем Волочке или у себя в именье Поддубье. По столичной улице, бывало, идешь — и, пардон, ни одна собака с тобою не поздравствуется; здесь же выхожу из парадного — справа и слева: "Здрасьте, Петр Иваныч!", "Здравия желаем, Петр Иваныч!" — все кругом уважают, ценят. Сам собою любуешься.

Гости и хозяева рассмеялись.

Поболтали об обстановке в стране и Европе, дядя не преминул рассказать, как он видел в Париже Наполеона.

— Думаете, будет война? — интересовалась Прасковья Васильевна. — Говорят, Буонапарте зол на нашего царя-батюшку за отказ выдать за него одну из великих княжон.

— Говорят, что зол, — соглашался Василий Львович, — но, я думаю, это еще не повод для войны. А вот то, что Россия не присоединилась к континентальной блокаде Англии, много больше задело французов. Так что все возможно. Но, надеюсь, Наполеону тем не менее достанет ума не затевать вторую кампанию, не закончив первую, гишпанскую. У него в Гишпании очень, очень дела плохи. Там поднялся простой народ. А когда поднимается весь народ, регулярной армии делать нечего.

Днем хозяин и дядя вышли в свет — наносить визиты по городу, а племянника взять не захотели, он и не тужил, впрочем, справедливо рассчитывая пококетничать с дамами — Анной Николаевной и Прасковьей Васильевной — при отсутствии их мужей. Сашка сидел в гостиной на диванчике, делал вид, что читает книжку на французском, а на самом деле наблюдал за грациозной хозяйкой, взявшей в руки шитье и устроившейся около окна. На другом диванчике возлежал белый шпиц Жюльен (в обиходе — Жулька) и с тревогой смотрел на гостя. После некоторого молчания Милюкова спросила:

— Едете ли вы учиться с желанием?

Опустив книгу, отрок улыбнулся:

— Несомненно, мадам. Даже и не потому, что именно учиться — это дело важное, кто бы спорил, но я счастлив потому, что могу начать жить самостоятельно, без опеки нянек и гувернеров. И опять же не потому, что мне было дома плохо, а наоборот — слишком хорошо. Как в оранжерее, где искусственный климат и всегда тепло. Пусть на воле порой морозы, стужа, но невзгоды закаляют душу и тело. Чтобы многого достичь, надо иметь силу воли.

Дама посмотрела игриво:

— Вы амбициозны, мсье?

— О, не то слово! Я хотел вначале пойти в гусары, а потом в Московский университет, чтобы стать историком, но судьба мне предначертала Лицей. Что ж, тем лучше. Царское Село, близость ко двору открывают многие возможности. Я могу дорасти до канцлера. Или вице-канцлера. Почему бы нет? Маменька считает скромнее — стать посланником России где-нибудь в Португалии. На худой конец и это сгодится.

У хозяйки вырвался тяжкий вздох:

— Грандиозные планы, можно позавидовать.

Пушкин удивился:

— Вам? Завидовать мне?! Вы, должно быть, шутите, Прасковья Васильевна? Вы богаты, умны, с видным положением в обществе, вы красивы и одеваетесь модно. Можно ли при этом завидовать неприкаянному подростку, только ищущему себя?

— Да, — ответила она грустно, — очень даже можно. Вы имеете жизненные планы. Выучиться, кем-то стать значительным, покататься по миру. У меня же все давно расписано на полвека вперед: дом, семья, глупый провинциальный бомонд, выезды в деревню, сплетни, мелкие заботы, глупые забавы. Угасание моей красоты и моей души в этом бесконечном болоте. Катастрофа! Тоска! — Слезы потекли по ее щекам.

Сашка, полный сострадания и обуреваемый чувствами, бросился к мадам Милюковой, рухнул перед ней на колени, взял за обе руки. Прошептал с пафосом:

— Полноте, не плачьте, умоляю вас. Ваши слезы ранят мое сердце. Если б мог, я бы предложил вам бежать вместе в Петербург, но, увы, это не в моей власти. Вот окончу Лицей — и тогда…

Дама улыбнулась сквозь всхлипы, провела ладонью по его щеке:

— Вы такой милый мальчик… и такой смешной…

Отрок оскорбился, отпрянул:

— Я смешон, по-вашему?

— Нет, нет, в хорошем смысле. Просто мне бежать некуда — с вами или без вас — муж, семья, и, в конце концов, от себя-то не убежишь! От реальной жизни не убежишь. Надо жить так, как угодно Провидению.

Пушкин встал с колен:

— Зарекаться грешно, мадам. Я окончу Лицей и приеду в Вышний Волочок — там и станем решать, что делать.

Успокоившись окончательно, протянула ему руку:

— Хорошо, мой друг. Приезжайте лет через пять. Я согласна.

Он поцеловал ее пальчики, а она другой рукой распушила его завитки на затылке. Тут уж беспокойный шпиц на диване не выдержал и, заливисто лая, бросился защищать хозяйку — он вцепился зубами в правую штанину Сашки и, рыча, начал яростно мотать головой, силясь оттащить гостя. Милюкова попыталась отогнать собаку:

— Фу, Жулька, фу! "Фу!" — я тебе сказала! Как тебе не стыдно? Вот сейчас получишь! Прочь пошел!

Но животное удалось усмирить только с помощью Анны Николаевны, растревоженной криками и лаем. Шпица выставили за дверь, Сашка с грустью осматривал свои брюки:

— Вот ведь жалость какая — потрепал, негодник. Даже если зашить — видно будет. В люди выйти неловко.

— Ничего, ничего, — успокоила его Ворожейкина. — Я сумею подштопать так, что комар носу не подточит.

— К вечеру успеете? — продолжал переживать он. — Мне бы очень хотелось посетить литературный салон.

— Непременно успею, не волнуйтесь, Александр Сергеевич.

— А не выпить ли чаю? — предложила хозяйка. — Время — полдень. До обеда еще четыре часа.

Гости с удовольствием согласились. Статус незаконной жены омрачал жизнь Анны Николаевны в Москве — при контактах с родственниками Пушкина, но в провинции, где подробности личной жизни Василия Львовича совершенно не знали, помогал купеческой дочке чувствовать себя уверенно и общаться с мадам Милюковой на равных, просто и с достоинством. Сашка, мало говоривший с ней раньше, до поездки, с удивлением обнаруживал в названой "тетке" много положительных черт — добрый нрав, но без простодушия, наблюдательность и житейскую сметку, понимание шуток; да и с виду была удивительно привлекательна; честно говоря, сидя за столом и гоняя чаи, сравнивая молодых женщин, он не знал, можно ли одной из них отдать предпочтение; обе были не его дамы, обе принадлежали другим мужчинам, но воображение заставляло думать, что ему тоже помечтать о любви красоток не грех — только помечтать, но поэты часто путают окружающую действительность с фантазиями… Анна Николаевна плохо говорит по-французски, не читала ни Руссо, ни Вольтера, из печатных изданий выбирает только журналы мод, но при этом превосходная рукодельница, кулинарка и поет неплохо, музицирует ладно. Сашка мог бы в нее влюбиться, если бы не дядя. Впрочем, что дядя? Скоро он умрет, и прелестная молодая вдовушка… Ах, нельзя даже думать так, даже мысленно желать дяде смерти. Получается — Прасковья Васильевна? Он окончит Лицей и приедет за ней в Вышний Волочок. Вызовет мужа на дуэль… Надо практиковаться в стрельбе, а не то бывший ротмистр Милюков сам его застрелит…

— Александр Сергеевич, вы не слушаете меня? — обратилась к нему супруга предводителя вышневолоцкого дворянства.

Пушкин-младший вздрогнул и едва не расплескал чай.

— Эскюзе-муа, я задумался…

— Анна Николаевна рассказала, что вы тоже, как дядя, пишете стихи. Это правда?

Он слегка потупился:

— Ну, не так, как дядя… Дядя — настоящий, признанный поэт и печатается в журналах, прожектирует собрать отдельную книжку… Я же — так, пока баловства ради.

— Не хотите сегодня вечером тоже продекламировать что-то из своего?

Сашка испугался:

— Я? При зрителях?! Господи, помилуй! Лучше умереть.

— Полноте, голубчик, будут все свои, строгих критиков у нас нет. А подумайте, как бы вышло занимательно: вы есть продолжение дяди, правопреемник и наследник таланта. Славная династия Пушкиных.

Отрок спросил Ворожейкину:

— Как вы полагаете, Анна Николаевна?

Та ответила без раздумий:

— Полагаю, Василий Львович был бы только рад. Он весьма положительно к вам настроен, говорит — вы большой талант и у вас блестящее будущее.

Молодой человек вздохнул:

— Может, вы и правы — почитать было бы неплохо… В пандан[29] дяде. Но я плохо помню их наизусть, а все рукописи дома остались… Нет, не знаю!

Весь остаток полдника он сидел в задумчивости, совершенно забыв о том, что влюблен в Прасковью Васильевну и отчасти — в Анну Николаевну.

9.

На салон собрались кроме Пушкиных и хозяев человек десять вышневолоцких дворян, в том числе и городничий — Николай Никитич Сеславин, молодой еще человек, лет примерно 35, небольшого роста, но широкий в плечах. Он приветствовал Василия Львовича горячо, взяв его руку сразу в обе свои ладони, а потом тряс несколько мгновений. Говорил: "Мы весьма наслышаны… мы не избалованы вниманием знаменитостей — едут мимо, и никто не хочет задерживаться даже на сутки. Рад сердечно вашему решению…"

После того как все расселись в гостиной — окна настежь ввиду жары, дамы с веерами, а мужчины время от времени промокали лицо носовым платком; слуги разнесли прохладительные напитки, — Милюков еще раз всем представил Пушкина-старшего и просил его почитать свои стихи. Дядя раскланялся почтительно и сказал, что безмерно рад выпавшему случаю познакомиться с лучшими людьми знаменитого Вышнего Волочка и весьма тронут проявленным ими вниманием. После дежурных реверансов приступил непосредственно к чтению. Он читал наизусть, не спеша, размеренно, нараспев, больше заботясь о ритме, чем о смысле. Начал с давнего своего стихотворения "К Камину", а потом перешел к более поздним — "К Лире", "Вечер", "Скромность". Публика хлопала с воодушевлением, но племяннику, честно говоря, нравилось не всё: втайне он считал, что стихи родича слишком многословны и не очень музыкальны, дядя подражает классике XVIII века, главным правилом которой было следование "высокому штилю", разговорной речью пренебрегали, полагая ее "низкой" и непоэтичной. Но одна басня Пушкину-младшему показалась безукоризненной. Вот она:

ГОЛУБКА И БАБОЧКА

Посвящается моей милой сестрице Лизе Пушкиной, в замужестве Сонцовой

И племянник, хорошо зная тетю Лизу и ее семью, хлопал дяде вместе со всеми от души. Декламация длилась минут сорок, а потом Василии Львович сказал:

— Добрые друзья, не желаю злоупотреблять вашим расположением ко мне. Я хотел бы завершить свое выступление. Только напоследок, на закуску, если можно так выразиться, я желал бы предоставить слово моему племяннику Александру. В мае нынешнего года он отпраздновал свое двенадцатилетие. И теперь, по решению семейства Пушкиных, я везу его в Петербург для вступления в созданный его величеством Царскосельский Лицей. Мать его, а моя невестка, Надежда Осиповна, в девичестве Ганнибал — внучка того самого знаменитого Абрама Петровича Ганнибала. И, на мой взгляд, Александр вобрал в себя лучшие таланты русского и абиссинского народов… Мальчик мой, прочитай для высокого нашего собрания что-нибудь из своего, сделай одолжение…

Сашка встал, вышел на середину гостиной, поклонился. Был он одет, скорее, по-детски, нежели по-взрослому, в курточке и рубашке апаш; порванные шпицем брюки мастерски зашиты Анной Николаевной. Худенький и немного неуклюжий, он смотрел на всех взволнованными голубыми глазами; смуглая кожа и копна кудряшек выдавала его африканские корни. Отрок проглотил комок в горле и проговорил нетвердым голосом:

— Господа, я действительно, как и дядюшка, на досуге пишу стихи… Но они все несовершенны… и к тому же на французском языке… Честно вам признаюсь: до пяти лет я не говорил по-русски абсолютно, лишь стараниями бабушки моей Марии Алексевны и няни… Впрочем, Бог с ними. Просто объясняю, отчего по-французски… Я прочту вам стихотворение, сочиненное мною третьего дни в городе Клину, для альбома девиц Бурцовых, дочек сослуживца моего дядюшки. И заранее прошу извинить мое литературное дилетантство…

Он продекламировал те стихи о "солнцах" из Клина, "озаривших его душу". Вышло очень мило. Публика смеялась и хлопала, а Сеславин выкрикнул: "Браво, браво! Новому пииту России виват!" Выглядело это по отношению к 12-летнему мальчику очень забавно. Ведь никто не знал, что пройдет совсем немного времени, и… Впрочем, это уже другая история.

Дядя поздравил Александра с превосходным дебютом. Тот, конфузясь, благодарил. Подошла и Прасковья Васильевна:

— Мон шер ами, вы были неподражаемы! Но скажите, в самом деле вы влюбились в одну из Бурцовых?

Сашка еще более смутился, начал лепетать, что сначала был влюблен натурально… в тот момент… но теперь, в Вышнем Волочке, все переменилось…

Милюкова смотрела на него иронично, а потом, наклонившись, по-матерински поцеловала в щечку. И подросток, наклонившись, поцеловал ей руку. Не замедлив подумать: это знак, она хочет, чтобы я вернулся к ней после Лицея; да, придется практиковаться в стрельбе из пистолета…

Всех пригласили к ужину. Но у Пушкина-младшего аппетита не было, он сумел улизнуть из-за общего стола после третьей перемены и укрыться у себя в комнате. Половину ночи его трясло.

10.

Выехали засветло, даже не позавтракав и успев проститься с хозяйкой накануне вечером, а хозяин все-таки вышел проводить, — дядя торопился, ведь поездка уже не укладывалась в неделю. До Валдая скакать было шесть часов. Там предстояло помыться в знаменитых валдайских банях, ознаменовав тем самым больше половины дороги, а потом уж двигаться непосредственно к Великому Новгороду. От которого через Чудово и Тосну — путь прямой к Петербургу.

Сашка поначалу клевал носом, а когда переехали через Березайку, сразу проснулся и сказал, что неплохо было бы перекусить. Но Василий Львович ответил: нет, нет, некогда сейчас, дотерпи до Валдая еще чуток, там и поедим как следует, отдохнем, попаримся. И прочел племяннику небольшую лекцию о Валдае: патриарх Никон (тот, с которого начался раскол в Церкви), лично выбирал место для Иверского монастыря на одном из островов здешнего озера, приговаривая: "На небе — рай, а на земле — Валдай"; а еще город славен знаменитыми валдайскими колоколами и колокольчиками; а еще своими фигуристыми красавицами. На последнее утверждение Анна Николаевна не преминула заметить: "Нешто вы, дорогой Василий Львович, предпочтете мне нынче фря валдайскую?" Дядя поспешил развеять ее сомнения: "Ах, как можно, Нюшенька любимая, ты моя единственная, свет в окошке. — А потом добавил: — В баню мы с тобою вместе и пойдем, там такие есть, для семейных пар". Сашка благоразумно молчал. Думал о своем и Игнатий, глядя в каретное окошко куда-то вдаль; в Вышнем Волочке он купил себе новую трубку, но она была еще мало прокурена и не доставляла ему удовольствия, как сгорая.

В город въехали вскоре после полудня. Постоялый двор был большой, рядом с путевым дворцом Екатерины Великой, и по раннему времени номеров свободных оказалось достаточно. Хорошо позавтракав, путники легли отдохнуть, а Василий Львович отправил Игнатия справиться насчет бань, нужно было договориться о двух — для четы хозяев и для племянника с камердинером. Дядя так и сказал слуге: "Направляю Александра Сергеевича под твою опеку. Он в подобных мыльнях еще не бывал, и, пожалуй, братец, сделай так, чтобы все выглядело пристойно. Ты меня понимаешь? Он пока младенец, и не надо ему вкушать плодов со Древа Познания прежде срока". А Хитров при этом развел руками: "Понимаем, барин, как не понимать! Не тревожьтесь зряшно: оградим барича от валдайских безобразиев".

Баню для Василия Львовича и его возлюбленной затопили тут же, рядом с постоялым двором, и они отправились париться первые, поручив Маргошу заботам камердинера. А вернувшись, чистые, румяные и веселые, отпустили его и Пушкина-младшего во вторую, до которой топать пришлось минут десять по кривым улочкам, убегавшим к озеру.

— Отчего нельзя было остаться в той же, где дядя? — удивился племянник.

— Да какая ж там баня, — сморщился слуга. — Шику много, а пару мало. Разве только помыться — удовольствиев никаких. Да и то сказать: для семейных пар предназначено, для проезжих благородий.

— А у нас теперь?

— А у нас попроще, да позанимательней будет. Сами, барич, скоро увидите.

Подошли к калитке ладного деревянного дома, утопающего в зелени. Позвонили в колокольчик. На крыльце появилась дебелая баба в цветастом сарафане; волосы ее были убраны под платок, завязанный на затылке. Широко улыбаясь, поплыла навстречу, грациозно покачивая широкими бедрами; грудь её огромная, словно два арбуза, сильно колыхалась при ходьбе. Звали хозяйку Дуня.

— Заходитя, заходитя, гости дорогие, — ворковала она, отпирая калитку. — Заждалися ужо. Двум другим отказали путникам, ожидаючи вас.

— Ничего, не обидим, — успокоил ее Игнатий, пропуская барича вперед. — Дочка-то появится?

— А то как же ж, коль уплочено, — подтвердила Дуня. — Дочка для их благородия, а уж я-то с тобою.

Сашка до конца не понимал, о чем речь, но догадывался смутно и от предвкушения чего-то необычного и запретного тихо обмирал.

Вышла дочка — чуть постарше Сашки — худощавая и немного бледная, белая коса ниже пояса. Посмотрев на Пушкина-младшего, быстро опустила глаза. Мать сказала ей:

— Простыни неси да мочалки, вслед за нами в баню ступай. Да не медли, дура, господа долго ждать не станут.

Оказались в предбаннике, стали раздеваться, а хозяйка мыльни деликатно удалилась в моечную, притворив за собою дверь. Сашка оголился, но подштанники снять не захотел. Камердинер сказал:

— Все, все снимайте, барич. Тут стесняться неча. Это баня, так заведено.

— Как, при бабе и девке? — изумился отрок.

— Ну, само собою. Ить они привычные, ремесло это ихнее, тем и живут. Думаете, сами они одетые будут? Черта с два.

И как подтверждение этих слов вышла из парной Дуня в одном переднике, прикрывающем часть ее груди и срамное место. Молодой человек сконфузился окончательно, чувствуя, что сердце бьется где-то у него в шее, отдаваясь во всем теле.

— Проходитя, проходитя, — позвала хозяйка, томно улыбаясь. — Венички запарены, все готово. А заместо господского мыла есть у нас заваренная и выпаренная зола. Отмывает чисто!

В моечной было душновато от пара, но потом Сашка попривык к теплому и влажному воздуху, задышал глубоко и ровно. Между тем Игнатий подошел к двум деревянным бадейкам, находившимся возле печки, и попробовал рукой воду. Покивал:

— Самое оно.

Взял одну из них и спросил барича:

— Александр Сергеевич, ну — благословись?

— Что? — не понял тот.

— Орошаемся с Божьей помощью. — И, ничтоже сумняше-ся, окатил подростка теплой водой с головы до ног.

Отрок задохнулся от неожиданности, хлопал мокрыми ресницами, а Дуняша и камердинер хохотали от удовольствия. Наконец начал улыбаться и Пушкин.

Тут вошла дочка — тоже голая и в одном переднике. Разложив мужчин на лавках, обе начали натирать их мыльным поташом, а потом споласкивать и хлестать веничком. Поддавали пару.

— Как тебя зовут-то? — обратился Сашка, искоса глядя на свою обнаженную банщицу.

— Феодорой кличут, — отвечала та. — Или проще — Феня.

— Не срамно ли тебе, Фенечка, голых мужиков парить?

— Что же в том срамного? — удивлялась она. — Коли Бог создал нас такими, значит, и не стыдно. Дело-то житейское.

— Так ведь пристают, поди, мужики к тебе?

— Всякое бывает, — согласилась девушка. — Все живые люди. Отчего не побаловать плоть и душу? Никому не заказано. А тем паче что на все расценки имеются.

Отрок переваривал сказанное и сопел негромко под ударами березовых прутьев. Но потом не удержался и все же спросил:

— А родитель твой не препятствует этому твоему ремеслу? Не серчает? Сам-то он кто?

Фенечка хлестнула его со всей силы, вроде разозлившись:

— Да какой родитель, Господи, помилуй! Я и знать его не знаю с малолетства. Мы вдвоем с матушкой живем, банями и кормимся.

— Ну а если замуж кто тебя позовет? Не захочет ведь, чтобы ты чужих мужиков по-прежнему мыла?

Молодая банщица дернула плечами:

— Путь вначале позовут — а там видно будет:

После парной, по примеру Игнатия, прыгал в прохладную воду озера, берег которого начинался возле самой бани, и опять парился. В полном изнеможении пил в предбаннике клюквенный квас. Было хорошо, чисто на душе.

Фенечка подала ему деревянный гребешок, помогла расчесывать кудри на затылке. И сказала вдруг строго:

— Что вы пялитесь, ваше благородие, на мои титьки? Рано вам ишо.

Опустив глаза, он проговорил не без раздражения:

— Так прикрылась бы тогда. Что трясешь ими у меня перед носом?

— Вас одену, а потом сама.

— Без тебя оденусь, можешь уходить.

— Как прикажете, барин. — И, накинув на себя простыню, быстро удалилась.

Сашка, одеваясь, сердился — на нее, на себя и вообще на все.

Вскоре из помывочной появились разгоряченные Дуня и Игнатий. Весело общались друг с другом, похохатывали, дурачились. Тоже пили квас.

— Может, что покрепче, Игнатушка? — спрашивала она ласково.

— Нет, благодарю, Дунюшка. Барича должон проводить к постоялому двору. Обесчал хозяину, что не допущу безобразнев. Ну, а как они учуют от меня запах? Нареканий не оберешься. Я уж просто посижу у тебя в палисадничке, трубку покурю. Этого достаточно.

Возвращались в сумерках. Камердинер, судя по всему, был доволен жизнью, потому что время от времени крякал и произносил: "Хорошо!.. Истинно, что на небе — рай, а на земле — Валдай!" Пушкин съехидничал:

— Вижу, что Дуняша по вкусу тебе пришлась.

Но слуга не отреагировал никак, видимо, стесняясь развивать эту скользкую, во всех смыслах, тему.

У себя в комнате Сашка, облачившись в домашнее, запалил свечу, сел за стол и довольно быстро набросал у себя в тетрадке, где записывал и частушки Игнатия, первое свое длинное стихотворение по-русски. Были там строки и про местных красавиц, и про баню, и про "колокольчик, дар Валдая" — те, которые он позднее в разных сочинениях вставит в другие собственные стихи.

Утомившись, бросился в постель и заснул безмятежно.

11.

Новгород Великий поднимался из-за Волхова крепостной стеной местного кремля, куполами Софийского собора и высокой колокольней. Волхов был плавен и могуч, по нему двигались неспешно барки и челны, а зато Торговая сторона подвижна, шумна и незатейлива. Постоялый двор находился тут же, не переезжая реки. Наши путешественники въехали на него во второй половине дня (от Валдая пришлось скакать чуть ли не восемь часов, с перерывом на короткий обед и отдых в Крестцах), ухали, распрямляя затекшие поясницы. Девочка на руках у матери хныкала.

— Отдых, отдых! — объявил дядя, сам полуживой после длинного переезда. — Никаких сил уже не хватает. Черт меня дернул взять наемный экипаж — думал, выйдет спокойнее, а оно, получается, слишком долго. На почтовых были бы уже в Питере.

— А малышка-то на почтовых? — упрекнула его Анна Николаевна. — Растрясли бы дитя совсем.

Посмотрев на дочь, Василий Львович смягчился:

— Тоже верно. В общем, куда ни кинь, всюду клин.

Но, придя в себя, закусив и соснув, он обрел прежний бодрый вид и позвал племянника прогуляться с ним по Софийской стороне, заглянуть на почту.

— Да куда ж вы пойдете на ночь глядя? — стала беспокоиться Ворожейкина. — Так и почта, поди, уж закрыта. Нешто нельзя завтра с утречка?

— Мы возьмем Игнатия для сопровождения. Он у нас здоров кулаками махать в случае угрозы. Человек надежный.

— Хорошо, но недолго, ладно? Я же тут умом тронусь, ожидаючи вас в тревоге.

— Да часок, не боле.

Солнце заходило, и в низинах белел туман. Зубчатые стены старого городища погружались в сумерки. Деревянный настил моста, по которому шли наши путники, чуточку поскрипывал.

— Новгород — "Новый город"! — вдохновенно воскликнул дядя, наслаждаясь открывавшейся панорамой. — Соль земли Русской. Рюрик здесь правил. Юный Володимер Святой с дядей Добрыней. А потом Добрыня со товарищи Новгород крестили огнем и мечем.

Сашка усмехнулся:

— Получается, что мы с вами, как Владимир с Добрыней: вы мой дядя, а я племянник.

Пушкин-старший потрепал его по курчавой макушке:

— Только мы мирные, никого жечь и сечь не собираемся. Мы поэты. Мы глаголом жжем сердца людей.

Отрок восхитился:

— Жжем сердца? Превосходно сказано.

Вскоре выяснилось, что Василий Львович на самом деле собирался идти вовсе не на почту и не просто пройтись по городу, а в питейный дом Селифана Собакина. Пояснил: Селифан варит лучшую на Руси медовуху. И покинуть Новгород, не отведав этого нектара, этой мальвазии — то есть божественного напитка, — было бы преступно. Камердинер согласился: да, "Собакин дом" — лучшее заведение такого рода.

— А позволите и мне пригубить? — сразу заволновался Пушкин-мл адший.

Дядя успокоил:

— Непременно позволим. Небольшой стаканчик. Худа с него не будет.

Дом Собакина находился в подвальчике, и, открыв двери, сразу ощутили аромат хмеля, меда и хлебных дрожжей. Разумеется, не без дыма табака: тут курить разрешалось. Несколько зальчиков заведения были напрочь заполнены шумными посетителями, но проворный половой, встретив вновь прибывших и увидев, что они "из благородных", кланяясь, проводил в отдельный кабинетик — маленькую комнатку, вход в которую закрывала занавесь из пестрой плотной ткани. Улыбаясь щербатым ртом, принял заказ: две большие кружки и один стаканчик для отрока — послабей и пожиже. Убежал, продолжая кланяться.

Дядя начал снова восхищаться:

— Стены-то какие, а? Зрите: потолок сводчатый, кладка древняя. Старина! Может, князь Ярослав самолично здесь пировал. Он хромой был. С детства. Но как ратник воевал со всеми на равных.

Сашка задал вопрос:

— Так ведь, я читал, что могила его в Киеве, в Софийском соборе. Значит, он и в Киеве правил?

— Да, потом и в Киеве. После смерти отца своего, все того же Володимира Святого, что Русь крестил. Русскую историю надо знать. Русские люди знать обязаны. А для сочинителей — это кладезь сюжетов, хоть любой бери — и уже готовый роман или же поэма.

Тут явился халдей с медовухой на подносе. Ловко расставил перед посетителями. Пожелал приятного пития.

Будущий лицеист сделал осторожный глоток. Желто-коричневый непрозрачный напиток был сладок, терпок, с дымком, и как будто вовсе без алкоголя. Выпить его, казалось, можно целую бочку.

Вроде отвечая на его мысли, Пушкин-старший сказал:

— Медовуха эта — вещь коварная. Пьешь, пьешь — ни в одном глазу. А потом встать не можешь — онемение членов происходит, руки-ноги не слушаются.

— Надо знать меру, — согласился Игнатий, погружая усы и верхнюю губу в кружку.

Сашка ополовинил стаканчик и повеселел. Потянуло на разговоры. Он спросил:

— А скажи, Игнатий, только без утайки: взял бы ты в жены Дуню валдайскую?

Камердинер чуть не поперхнулся:

— Вы шутить изволите, барич? Я давно забыл про эту Дуняшку. Нет, конечно, баба она приятная, справная, и отзывчивая во всем. Ну, так что с того? Пошалили — и будя. Разбежались в разные стороны. У нея таких проезжающих — пруд пруди. Да и я женат, между прочим.

— Как — женат? — остолбенел отрок. — Ты женат? Я не знал. Где ж твоя жена? Детки есть?

Тот ответил не сразу, продолжая медленно тянуть медовуху.

— Да на что вам, барич?

— Просто любопытно. Судьбы русские узнавать. Как роман читаешь.

— Эхе-хе, "роман"! — Он вздохнул невесело. — Это вам не книжка, где придумано все, это жизнь людская. Ничего там нет любопытного. Вот хоть вы скажите, Василий Львович.

Дядя, оторвавшись от своих мыслей, несколько мгновений осознавал, что хотят от него, а потом кивнул:

— Отчего бы не рассказать, Игнатушка? Я послушаю с интересом тож.

Камердинер еще более насупился:

— Будто сговорились… "Расскажи, расскажи"… Что рассказывать?.. Тятя мой, Таврило Степаныч, оженил меня больно рано, мне пятнадцати еще не исполнилось. А невесте — двадцать. Липке, значит. Липочке. Девка статная да пригожая, врать не буду. Работящая. Только мне, в четырнадцать лет, что с нею делать-то? Ничего не знал, как слепой кутенок… Ну, а тятя — прости, Господи, — тут как тут. Это он не мне невесту, это он себе полюбовницу присмотрел. Начал жить с ней чуть ли не в открытую. А никто не пикни — сразу в глаз — то ли мне, то ли матушке… Все отца боялись, чистый самодур. Липка-то, известное дело, вскоре понесла. Ясно, от него. И в положенное время родила мальчонку. Ванькой окрестили. Записали, что мой сын. А какой он мой, коли я с женой ночевал за все время раза три, да и то из них раза два нескладно… Уж не знаю, чем бы дело кончилось — то ли я папашу прибил бы, то ли он меня, — только померла наша барыня — Ольга Васильевна, матушка, стало быть, Василия Львовича и Сергея Львовича. Поделили они наследство, деревеньки наши, я Василию Львовичу отошел, он и взял меня во служение в дом. А потом и в Москву забрал. Я с тех пор при его милости неотлучно — даже с Божьей помощью побывал в европах. О как! — Завершив историю, камердинер запил ее остатками медовухи.

Сашка не преминул спросить:

— Нет, постой, постой — что же, с той поры ты ни разу не виделся ни с женою, ни с сыном?

Посопев немного, тот ответил:

— Отчего не виделся? Виделся. Года два тому ездил я на похороны матушки моей… Померла, сердешная, от худой болезни — царствие ей небесное! — Он перекрестился. — А Василий Львович отпустили меня милостиво на четыре дни. Ну, на погребение, ясное дело, не успел, постоял только на могилке свежей. А в поминках участвовал. Да. Там и были все. С тятей поздоровался, даже обнялись мы по-родственному. Он смахнул слезу для приличия, я — по-настоящему… Постарел, поседел, собака. Но на девок-то зыркает по-прежнему, старый черт. Липка раздалась во все стороны — баба бабой. Родила еще двух ребяток, Машеньку и Николеньку. На меня же обратно записали. Эхе-хе! Многодетный папаша, едрён-ть! Ванька уж большой — скоро девять. Головастый, шустрый. И меня тятенькой назвал. Я аж прослезился. Смех и грех, королей.

Дядя взял еще по кружке медовухи, а племяннику отказал — для юнца, мол, хватит и стаканчика. Тот и не особо печалился. За беседами время пролетело стрелой — посмотрев на хронометр, Пушкин-старший неожиданно обнаружил, что уже половина двенадцатого ночи. Надо было возвращаться на постоялый двор — Анна Николаевна, верно, извелась уже в ожидании мужчин. Начали вставать, а Василий Львович чуть не повалился на спину — ноги отказали от алкоголя. Еле удержали его с двух сторон — Сашка слева, а Игнатий справа. Вывели неспешно на свежий воздух.

Новгородская ночь была превосходна: тихо, безмятежно, черное небо в звездах, пахнет травой скошенной и речной водицей. Летняя прохлада.

Продышавшись, дядя протрезвел и пошел самостоятельно, правда, чуть покачиваясь, и слуга был готов подхватить его под руки в любой момент.

— Вы не понимаете, — лопотал Василий Львович по причине непослушного языка. — Думаете: ну, поехали, ну, приехали, посидели в кружале, выпили медку — чепуха, мол. Не-ет, друзья мои, то не чепуха. Много лет пройдет, Сашка вспоминать будет — и поездку нашу, и разговоры, и посиделки… Ибо это уже история. Часть истории! Ну, а выйдет так, что окажется он или Левушка — брат его или кто еще из нашего семейства, знаменитой личностью, эта поездка и вовсе приобретет иные черты. Будут говорить: был великий человек Василий Львович, поэт, он другого великого человека — Александра Сергеевича — вез в Лицей, и они в питейном доме Собакина нализались, как свиньи… Ха-ха-ха! Так и будет, верно. Так и скажут. Нализались, да, ну и что плохого? Потому как и великие люди могут иметь маленькие слабости. Нам ничто человеческое не чуждо. Гениальны в одном — мы во всем остальном простые смертные…

Еле довели его до постели. Анна Николаевна, конечно, разохалась, разахалась, попеняла всем, что не углядели за барином и позволили ему нахлебаться, как какому-нибудь сапожнику. Дядя хохотал, когда его раздевали.

Пушкин-младший у себя в комнате быстро записал в тетрадь весь рассказ Игнатия и уже потом, раздевшись, быстро задул свечу.

12.

Утром не уехали, потому что дяде было плохо после вчерашнего. Он стонал от головной боли, проклинал свою легкомысленность и торжественно обещал больше никогда ни грамма медовухи в рот не брать. А к полудню ему полегчало, и Василий Львович с аппетитом позавтракал. Быстро приободрился и сказал, что, поскольку до Чудова добираться три часа, не больше, можно выехать и после обеда. Там заночевать и уже на рассвете — по прямой дороге в Питер, без любых задержек. И отправил Игнатия разузнать о возчике. А пока с племянником поспешил на почту.

— Вновь на почту?! — вскинула брови Анна Николаевна.

— Правда, правда на почту, — успокоил ее Пушкин-старший. — Обещаю вести себя смирно и быть паинькой.

— Под мою ответственность, — сказал Сашка.

Дама улыбнулась:

— Ежели под вашу, Александр Сергеевич, я спокойна.

Все переглянулись и рассмеялись.

Новгородская почта располагалась в то время на Софийской стороне, в кремле, в здании губернских присутствий, в полуподвале. Лестница была довольно крутая, и спускавшиеся по ней вынужденно держались за поручни, чтобы не свернуть себе шею. За конторкой сидел хмурый господин в мундире почтовой службы, неизменном еще со времен Павла I, и смотрел на вошедших исподлобья. На вопрос, есть ли что для Пушкиных, он, ни слова не говоря, стал копаться в шкафу, больше похожим на высокий комод, и к приятствию дяди и племянника вытащил из стопки маленький конверт. Дядя рассмотрел его и сказал с удивлением:

— Это для тебя, Александр! — И отдал послание Сашке; а потом спросил почтаря: — Больше ничего?

— Никак нет, ваша милость.

— Ладно, держи на чай.

— Благодарствую-с.

Отрок между тем трепетно разъял склейку с сургучом. Разумеется, то была весточка из Клина, от Татьяны Бурцовой. Вот что она писала (в переводе с французского):

"Милостивый государь Александр Сергеевич. Были мы с сестрой очень рады, получив от Вас письмо из Твери. Ольга и я также с теплотой вспоминаем нашу встречу, а подругам показываем Ваши стихи в альбоме, все ими восторгаются, говорят, что Вы гений, коли в эти годы сочиняете уже так складно. Очень рады за Вас.

Завтра уезжаем в деревню на месяц. Это хорошо: город надоел. А в деревне, на природе, будем ходить на речку и в лес, забавляться на свежем воздухе, пирогами лакомиться с ягодами и грибами, ездить в гости к соседским помещикам. К нам наверняка пожалует мсье Басаргин — отставной военный; он, сказать по правде, тайно в меня влюблен и лелеет надежду года через два, как исполнится мне 16, попросить у папеньки руку мою и сердце. Я пока не решила, дать ли ему согласие, время покажет.

Мы желаем Вам приятного путешествия и благополучного прибытия в Петербург. Будем счастливы, если Вы напишете нам оттуда. Низкий поклон Василию Львовичу и его семейству.

Искренне Ваши

Татьяна, Ольга".

Пробежав послание раза два, Сашка со злостью чуть не смял его.

— Что, дружочек, плохие вести? — посмотрел на него Пушкин-старший.

— Басаргин! — выпалил подросток. — Тайно в нея влюблен! Жаждет добиваться руки и сердца!

— А Татьяна что же?

— А она пока не решила.

— Вот и славно, рано еще печалиться.

— Как же не печалиться, дорогой дядя? Ну как согласится? Нет, я вызову его на дуэль.

— Господи Иисусе! Этого еще не хватало.

— Непременно, непременно стреляться. Я уже решил.

— Погоди, дружочек. Ты же говорил, что стреляться будешь с мсье Милюковым из-за Прасковьи Васильевны?

Отрок Слегка опешил. И пробормотал:

— Да? И с ним? Значит, буду с обоими.

— Это невозможно. Ты уж определись, кто тебе милее — мадемуазель Бурцова или же мадам Милюкова.

Сашка воскликнул со слезой в голосе:

— Я не знаю!.. Вы смеетесь надо мной, дядя, а мне больно!

Приобняв племянника, Василий Львович ответил:

— Настоящий поэт — все красавицы мира тебя волнуют!.. Ну, пошли, пошли к постоялому двору — скоро ехать.

Возвратившись, они столкнулись с Игнатием и каким-то мохнатым мужиком в извозчицком одеянии, ждущими их возле номера Пушкина-старшего. Камердинер сказал:

— Вот Макар предлагает вашей милости за двойную плату доскакать до Петербурга нынче же к ночи.

Дядя удивился:

— Как сие возможно, Макарушка? Путь неблизкий, десять часов как минимум, коль без остановок. А у нас малое дитя, рисковать не станем.

Весь заросший волосами возничий — лишь глаза сверкают — начал бормотать из-под бороды и усов, словно бы из бочки:

— Риску никакого, ей-бо. Я дорогу знаю. Докачу без тряски. Если выедем в три часа, то к полуночи верно будем в Питере.

— Нет, не уговаривай. Нам, конечно, задерживаться не след, но такая сумасшедшая гонка тоже ни к чему. Заночуем в Чудове, а наутро, благословясь, двинем дальше, самое позднее во втором часу пополудни прибудем, нам уже места оставлены в трактире "Бордо". Нет, голубчик, предложение твое мне не по душе.

Помрачнев, кучер поклонился:

— Ну, как знаете, барин. Я хотел, как лучшей. А на нет, как говорится, и суда нет.

— А до Чудова — что, не довезешь?

— Извиняйте, не поеду до Чудова, мне резону нет за такие копейки горбатиться. Нанимайте кого другого. — И, опять поклонившись, нахлобучив шапку, ушел.

Тяжело вздохнув, Василий Львович сказал:

— Что ж, ступай, Игнатий, и ищи другого. Надо выехать не позже пяти часов.

— Слушаю, ваша милость.

И уже в номере Анна Николаевна, встретив Пушкиных, закудахтала возбужденно:

— Слава Богу, что вы ему отказали, этому Макару. Он мне с первого взгляда не понравился. Смотрит, аки волк. У него смерть стоит за плечами.

— Фу, какие глупости, Аннушка. — Дядя поцеловал ее в щечку. — Просто нам не надобно в этакие скачки пускаться. Я обязан довезти вас и Сашку без лишних приключений. Здравый смысл диктует, а не бабьи твои фантазии.

Та надула губки:

— Можете считать, как желаете, только это не фантазии, а правда. Объяснить не могу, но чую. Ведь у нас недаром фамилия Ворожейкины, от "ворожбы".

— Хорошо, хорошо, — улыбался Василий Львович, — я согласен: ты не ворожея, но чуть-чуть ворожейка!

Пообедали провизией, доставленной из трактира, между тем Игнатий привел другого возчика, молодого парня — рыжего, в веснушках, на которого Анна Николаевна сразу согласилась, говоря, что этот их не подведет. Настроение было легкое, быстро погрузились и отчалили в половине пятого, а к восьми вечера оказались уже на постоялом дворе села Ям-Чудово.

Разместились, заночевали и наутро только хотели ехать дальше, как Игнатий принес невероятную весть, сообщенную ему новым кучером: прошлой ночью на тракте Чудово — Тосна сверзилась с моста и разбилась насмерть карета, все погибли, а на козлах ее сидел тот самый Макар. Наши путники в страхе перекрестились. Побледневшая Анна Николаевна тем не менее с гордостью заметила:

— Вот вам и "бабьи фантазии", Василий Львович.

Дядя, продолжая креститься, пробормотал:

— Провидение нас спасло. Слава те, Господи!

А племянник невесело пошутил:

— Чудом нас спасло Чудово!

13.

По дороге остановились только в ямской слободе Тосна, где перекусили, отдохнули часок и уже к полудню проскочили Софию — станцию почтовую, где обычно меняли лошадей те, кто ехал в почтовой карете. Глядь — уже Петербург замаячил своими предместьями! Добрались с Божьей помощью.

Небольшая гостиничка "Бордо" находилась на набережной Мойки. Дом принадлежал портновскому мастеру Мейеру, а сдававшиеся нумера оказались в четырехэтажном корпусе, выходящем окнами на реку. Комнаты им снял заранее их московский сосед Иван Дмитриев (он периодически возвращался на государеву службу, в этот раз император назначил его, ни много ни мало, министром юстиции, и поэтому стихотворец жил не в Москве, а в Петербурге), и конкретно "Бордо" рекомендовал друзьям молодой гусар и поэт Денис Давыдов. Никаких проблем с устройством не возникло, и портье был вежлив, улыбался учтиво, коридорный же мальчик помогал Игнатию перетаскивать вещи. Дядя с ходу написал записку Ивану Ивановичу о своем прибытии и послал с тем же мальчиком к Дмитриеву. А пока велел приводить себя в порядок, дожидаясь обеда.

Комната Сашки была очень неплоха: потолок высокий, по краям в лепнине, на полу паркет и ковер, стол, кровать, подоконник широкий — можно сесть с ногами, за окном замечательный вид на купол Исаакиевского собора. "Боже мой, — восхищался отрок, стоя у окна, — я в Петербурге! На пороге чего-то важного в жизни, может, самого главного. Предо мною открыты все дороги. Надо выбрать верную. Помоги мне, Господи!" — и расцеловал свой нательный крестик.

Не успел он улечься на кровать, чтобы отдохнуть, как явился Игнатий с просьбой заглянуть к дяде — дескать, Пушкины сегодня обедают у Дмитриевых. И Василий Львович, весь из себя уже по-питерски важный, чопорный, озабоченный, подтвердил: в половине четвертого у Ивана Ивановича и его родителей. Величаво сказал: "И веди себя подобающе, никакого баловства, никаких шуточек-прибауточек московских, это Петербург. От Иван Иваныча многое для тебя зависит: он приятель министра просвещения Разумовского и директора Лицея Малиновского. Если за тебя поручится — примут без препон. Ясно, дорогой?" — "Понимаю, конечно, дядя, чай, не маленький", — и помчался к себе в номер намываться, собираться, прихорашиваться.

Дмитриев был холост, своего дома не имел, и ему отвели в Министерстве юстиции пол-этажа казенных апартаментов. А поскольку располагалось Министерство в бывшем дворце Шувалова, фаворита давней императрицы Елизаветы Петровны, то жилье вышло более чем роскошное. У сановника гостили его родители, жившие обычно в деревне, у себя в имении на Волге, им обоим уже за 70, а министру юстиции и поэту — 50. Выше среднего роста, худощавый, подтянутый, выглядел он достаточно моложаво, часто шутил и улыбался. Встретил своих московских соседей очень по-доброму, впрочем, без объятий и поцелуев, руку Сашке пожал крепко: "Вот как вырос арапчик наш!" — усмехаясь. Пушкин-младший побоялся повторить свою давешнюю рифму про "рябчика".

За столом распоряжалась маменька хозяина — добрая старушка в кружевном чепчике и большими мешками под глазами. Папенька, тоже сухопарый, как сын, большей частью молчал и смешно причмокивал, когда ел, а в конце обеда и вовсе уснул. Говорили о семействе сестры Дмитриева, Катерине, замужем за морским офицером, о жаре, стоящей этим летом на Волге, следствие которой — выжженные поля и недород, о Наполеоне, о возможной будущей войне. Наконец, полакомившись десертом (грушами в сахарном сиропе), Пушкины и Иван Иванович перешли в гостиную.

— Как сестрица ваша, Анна Львовна? — вроде между прочим спросил министр о своей давнишней безответной любви. — Все такая же злючка или же с годами стала помягче?

— Да она и не злючка вовсе, — защитил свою родственницу Василий Львович. — Просто своенравна чуть-чуть и по молодости не хотела ни за кого замуж. А теперь уж куда? Так и осталась старой девой… Но вообще живет в свое удовольствие — и в Москве, и в деревне, любит племянников — деточек Сержа и мою Марго. Сашке вон дала на орехи десять рублей ассигнациями.

— Хорошо, — кивнул Дмитриев.

Дядя свернул разговор на литературу:

— Продолжаете сочинять или времени нет?

У Ивана Ивановича покривилась верхняя губа:

— Время можно выкроить, да желания нет. Как отрезало. Ей-бо. Да и неудобно, знаете: государев человек, во главе министерства, а строчит сатиры про пороки того же государства — это как-то несообразно. Да и вряд ли мне Крылова в басенном жанре превзойти. Он любого заткнет за пояс — потому как талант! Вот, казалось бы, что откуда берется? Увалень, тюфяк, гедонист, столько лет писал посредственные пьески. И нашел себя в баснях! Полуграмотная Россия знать не знает, кто такой Дмитриев, а Крылов у любого приказчика на слуху и на языке.

Помолчали. Дядя произнес неожиданно:

— Если кто-то и заткнет Крылова за пояс, как изволили выразиться, то вот он — Александр Пушкин, мой племянник.

— Неужели? — вскинул брови министр иронично. — Тоже пишет басни?

Сашка покраснел и потупился.

— Басни пока не пишет, мал еще, а в альбомы барышням сочиняет филигранно. Ну-тка, зачти, что ты накарябал в Клину Бурцовым.

— Мне неловко, дядя.

— Не робей, дружочек, покажи себя во всем блеске.

— Скажете тоже — "блеске"! Ведь Иван Иванович — столп российской словесности, а я кто?

— Нет, прочти, прочти, сделай одолжение, — попросил уже сам хозяин.

Повздыхав и поерзав на стуле, отрок продекламировал свой недавний опус по-французски. Дмитриев сидел удивленный. Наконец обронил:

— Да неужто сам сочинил? Или все-таки дядя прилагал руку?

— Сам, сам, — объявил с горячностью Василий Львович. — Чем угодно могу поклясться, я услышал уже в готовом виде. Представляете?

— Да-a, мон шер ами, это очень, очень недурственно, — согласился Дмитриев. — Жаль, что не по-русски. Мы должны сочинять по-нашему — как Державин, как Жуковский и Карамзин, как Крылов, наконец. Как Василий Львович. Кстати, я наслышан о вашей поэмке… этакой… фривольной… кажется, "Любострастный сосед"?

Пушкин-старший самодовольно расплылся:

— Нет, "Опасный". "Опасный сосед".

— Дайте почитать.

— А желаете, воспроизведу? Я его наизусть знаю целиком.

— Неужели? Был бы рад послушать.

Дядя повернулся к племяннику:

— Прогуляйся, дружочек, это не для твоих ушей.

Сашка заупрямился:

— Полно вам, дядюшка, нешто я не знаю вашего "Соседа"? И у нас в доме слышал, как вы читали, да и в списке мне Лёля приносила.

— Лёля приносила? В списке? Ах ты Господи! Вот позор-то какой!

Дмитриев рассмеялся:

— Вы чудак, право слово, Василий Львович: сами написали, а теперь стыдитесь. Что же там такого запретного? Ну, читайте, читайте.

Неплохой артист, тот продекламировал с выражением, очень комично изображая всех своих персонажей. А веселый Иван Иванович хохотал заливисто, хлопая себя по коленкам. И в конце бросился пожимать поэту руки:

— Браво, браво! Это настоящий шедевр!

Раскрасневшийся дядя благодарил.

А когда под вечер уже прощались, Дмитриев, провожая гостей в прихожей, произнес тепло:

— Вам спасибо большое за ваш визит. Очень вы меня развлекли, отвлекли от насущных дел. — С чувством пожал руку Сашке. — Ну, мон шер ами, вырастай большой. Я на заседании Совета министров должен видеть Разумовского. И замолвлю словечко за тебя.

Пушкин-младший быстро поклонился и сказал от волнения по-французски:

— Был бы самым счастливым человеком, мсье.

Он похлопал отрока по плечу:

— Ладно, ладно, сочтемся славою.

14.

Прожили в гостинице "Бордо" меньше двух недель — тамошний владелец заломил цену в 23 рубля за месячный постой, и Василий Львович посчитал, что ему это слишком дорого. При посредничестве друзей отыскал себе другую квартиру, тоже на Мойке, но с другой стороны от Невского, в доме купца Кувшинникова. Тот запросил за апартаменты в четыре комнаты лишь десятку в месяц, что вполне устроило Пушкина-старшего. Но, конечно, антураж был попроще — и фасад без архитектурных изысков, и внутри без паркета и ковров. Скромно, неприхотливо, непритязательно. Но жить можно. Даже клопов не много.

Дядя сновал по своим масонским и литературным делам, и практически всегда без племянника, Сашка большей частью скучал, лежа у себя в номере, иногда гулял с Игнатием в Летнем саду, иногда к ним присоединялась Анна Николаевна с Марго, но хотелось посмотреть Петербург как следует, походить вдумчиво, подолгу, а ему одному отлучаться не позволяли. Говорили: "Потом, потом, только не теперь". А когда потом? Если он поступит в Лицей, сразу переедет в Царское Село, если не поступит — сразу возвратится в Москву, толком не увидев Северную столицу. Было чрезвычайно досадно.

Неожиданно дядя анонсировал: завтра едем на экзамен к графу Разумовскому Алексею Кирилловичу, быть во всем парадном, чистым, ладным и желательно жизнерадостным. Пушкин-младший сразу оробел и, представив себя пред очами самого министра народного просвещения, грозного, по слухам, нелюдимого и очень взыскательного, даже потерял аппетит. Как ни уговаривала его Анна Николаевна выпить чашку куриного бульона иль отведать бараньей котлетки с гречневой кашей, отказался напрочь. Только воду пил в больших количествах.

Утром пробудился едва ли не в четыре часа, вспомнил о грядущем экзамене и почти что подскочил на кровати от ужаса. За окном уже брезжило. Сашка бегал по комнате лишь в ночной рубашке, умывался, причесывался, то и дело восклицая нервно: "Боже, для чего мне такие мучения?.. Не хочу быть посланником… не хочу Лицея… ничего не хочу… жить в глуши, в Болдине, в Михайловском — лишь бы меня никто не трогал!.. Ах, зачем, зачем я приехал в Петербург?!" На крюке висел его выходной костюм, вычищенный Игнатием. Одеваться было еще рано. Выглянул из нумера: у его двери стояли туфли, надраенные коридорным. Взял их к себе. Опустился на колени и молился долго, глядя на небо за окном. Стал немного спокойнее.

Около семи постучал Игнатий — разбудить барича. И увидел его, целиком одетого. Удивился:

— Как, уже готовы? Вы не спали, что ль?

— Спал, спал, но мало.

— Полноте волноваться, Сан-Сергеич, точно барышня какая перед свадьбой. Чай, не на войну отправляетесь.

— На войне было бы не так страшно. Там скакать да шашкой махать — многого ума не надо.

— Не скажите: ум нужон везде. На войне тем паче, чтоб живым остаться.

Сашка съел за завтраком только одно куриное яичко "в мешочек", ломтик сыра и выпил чашку кофе со сливками. Чуть повеселел. Дядя ему сказал:

— Не тревожься, дружочек, я уверен, что все пройдет, как по маслу. Про тебя уж говорено — нужными людьми нужным людям. Все необходимые бумаги представлены, и по родословной в том числе. Так что экзамен — большей частью формальность. А нарочно топить никто и не станет, здесь не те порядки.

Пушкин-младший, ничего не сказав, только перекрестился.

Шли пешком, так как дом Разумовского находился поблизости — на Фонтанке, между Семеновским и Обуховским мостами. За оградой кованой был обширный двор, весь в зеленых кронах деревьев. Поднялись по широкой лестнице, устланной ковром, и зашли в залу перед кабинетом министра. Там уже сидели первые посетители — взрослые с подростками, вероятно, тоже будущими лицеистами. Выделялся седой сердитый старик в форме адмирала, рядом с ним притулились на стульях два юнца, явно братья, тоже лет 12–13. Дядя сразу подошел к ним:

— Петр Иванович, голубчик, разрешите засвидетельствовать вам мое почтение.

Адмирал покивал, приподнявшись:

— Здравия желаю, многоуважаемый Василий Львович. Вот привез моих внуков — Ванечку да Мишеньку. Вы, я вижу, тож?

— Да, племянника Александра. Сашка, познакомься, дружочек, со своими будущими однокашниками. Очень рекомендую: знаю семейство Пущиных много лет.

Пушкин-младший, шаркнув ножкой, крепко пожал им руки. Ваня был чуть повыше и чуть постарше, круглолицый, серьезный, как дед. Миша — ниже, но зато в плечах шире, и улыбчивей.

— Да когда ж начнут? — в нетерпении спросил адмирал. — Я не мальчик им всё утро провести в предбаннике. Затекла спина. Мне под девяносто уже, кстати говоря.

— Алексей Кириллович, по слухам, едет от императора, скоро будет.

А министр все не появлялся, Пущин-дед шумел, но, по счастью, появился дядя Ивана и Михаила — брат их матери, и колючий старик, поручив ему внуков, шаркая подошвами и стуча палкой, важно удалился. Посетители вздохнули с некоторым облегчением.

Наконец, Разумовский пожаловал, с ним — директор Лицея Василий Малиновский и директор департамента Министерства просвещения Иван Мартынов. Все они уселись в кабинете хозяина особняка, и туда из зала начали вызывать по одному претендентов на звание лицеиста. Шли по алфавиту, и Пушкина пригласили раньше Пущиных.

Он вошел и встал напротив стола, тоненький, как церковная свечка. Смуглое лицо было бледновато, и в глазах тревога.

Разумовский смотрел придирчиво, повернув голову чуть набок, и слегка жевал тонкими губами. Малиновский, напротив, очень доброжелательно кивал и, сцепив пальцы, быстро-быстро вращал большими друг вокруг друга. А Мартынов сидел с нейтральной физиономией, мыслями совсем в ином месте.

— Здравствуй, Пушкин, — громко произнес Алексей Кириллович.

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — поклонился отрок несмело.

— Мне сказали, ты стихи сочиняешь, как Василий Львович?

Сашка покраснел:

— Нет, ну, дядя — мастер; я только начинаю.

— Так прочти что-нибудь свое.

— Можно по-французски?

— Сделай одолжение.

Он продекламировал запись в альбоме девиц Бурцовых.

Разумовский хмыкнул, а Мартынов неожиданно отозвался:

— Очень, очень бойко, надо сказать. В этакие годы мало кто смог бы столь игриво… — Но потом осекся и смолк.

Разумовский продолжил:

— Значит, по-французски и пишешь, и говоришь. А по-русски пробовал сочинять?

— Делаю попытки.

— А кого любишь в русской литературе?

Сашка приободрился, эта тема была ему близка.

— Безусловно, Жуковского, Батюшкова, Карамзина. Дмитриева, конечно. И Крылова.

— А Державина?

— Гавриил Романович — столп, как его можно не любить!

— Ломоносова читал оды?

— Да, читал. Но они такие… выспренние… и не слишком трогают.

Согласившись, министр пояснил:

— Он ученый и стихи пишет, как ученый, — больше разумом, нежели душой. Мой отец, Кирилла Григорьевич, будучи тогда президентом Академии наук, очень к нему благоволил. И хотел назначить вице-президентом, только матушка-императрица не разрешила, ибо прислушивалась к немцам-профессорам… а они клевали Ломоносова.

Малиновский добавил:

— С истинными талантами так нередко случается: современники не всегда ценят их должным образом…

— Но вернемся к Пушкину, — сдержанно улыбнулся Разумовский. — А какие науки тебя прельщают?

— Очень люблю историю. Географию тож. А вот к точным наукам сердце не лежит, говоря по правде.

— И напрасно. Точные науки важны. Математика учит стройности мышления. И законы физики, химии надо знать… Ну, да это дело наживное. А скажи, Пушкин, кем ты видишь себя в будущем?

Сашка слегка пожал плечами:

— Трудно загадывать, ваше превосходительство. Ежели идти по дипломатической части, то мечтал бы сделаться посланником России в небольшой, но важной для нас стране.

Алексей Кириллович коротко кивнул:

— Что ж, похвально, похвально… Есть ли у вас еще вопросы, господа? Ну, тогда ступай, Пушкин. О решении нашем ты узнаешь позднее.

Коротко поклонившись, отрок вышел. Сразу почувствовал, что сорочка его насквозь промокла. И на лбу выступили капли. Он достал из кармана носовой платок, начал утирать.

Подскочил тревожный Василий Львович:

— Ну, дружочек, рассказывай, что да как.

Молодой человек вздохнул:

— Вроде бы неплохо. Доброжелательно. Попросили стихи прочесть. Вероятно, Дмитриев рассказал… Я прочел. Говорят: бойко и игриво.

Дядя улыбнулся:

— Это добрый знак.

Их обступили другие экзаменующиеся, завалили вопросами. Было видно, что почти все сильно нервничают.

Вышел старший из братьев Пущиных, тоже утирающийся платком. Любопытные бросились к нему:

— Ну, прошел? Что сказали?

— Как и остальным: о решении сообщат позднее.

Опустился на стул рядом с Пушкиными. Глухо произнес:

— Не возьмут — и не надо. По военной части пойду. В армии — там проще.

Сашка повторил услышанное от Игнатия:

— В армии тоже думать надо, чтоб в живых остаться.

У Ивана в глазах возник интерес к собеседнику; посмотрев придирчиво, он сказал:

— Вы, я слышал, у Кувшинникова живете?

— Да, на Мойке.

— Мы соседи, значит. Заходите в гости. Можем вместе прогуляться в Летнем саду.

— Я бы с удовольствием.

— Значит, договорились. — И они на прощанье крепко пожали друг другу руки.

День спустя получили известие: Пушкин принят в Лицей. А потом и Пущин рассказал о последствиях их вступительного экзамена: оба брата признаны достойными, но, ввиду небольшого количества мест в учебном заведении, может быть зачислен только один; на семейном совете Пущиных положили идти старшему, Ивану.

Сашка простодушно обрадовался:

— Я безмерно рад! Вы мне симпатичны, Иван. И попросим, чтобы наши комнаты были рядом.

— Я согласен. А хотите, будем с вами на "ты"?

— Разумеется. Я и сам хотел это предложить.

Оба рассмеялись, как дети.

15.

Здравствуйте, Татьяна Антоновна. Не сердитесь, что долго не писал, будучи уже в Петербурге: неопределенность моего положения отвлекала мысли, да и понимание, что Вы неизвестно когда возвратитесь из деревни, не способствовало моей торопливости. Но теперь иное: с удовольствием сообщаю Вам, что зачислен в Лицей и могу считаться персоной, приближенной к Его Величеству — мы ведь будем жить в Царскосельском дворце, где вполне возможно встретиться и с самим императором, и с великими князьями! Не подумайте, что я хвастаю, просто радостные чувства переполняют меня, и обуревает желание с кем-то поделиться.

Все последние дни погружен в подготовительные к учебе хлопоты: с нас снимали мерки, чтобы шить форменную одежду, головные уборы и обувь, а на будущей неделе предстоит поездка в Царское Село — осмотреть место будущего нашего пребывания и принять участие в репетиции открытия, ведь его обещает посетить царское семейство во главе с Александром Павловичем. Страшно необычайно, но, с другой стороны, и празднично на душе.

Напишите, пожалуйста, как Вы поживаете, как сестрица Ваша? Хорошо ли провели время в деревне? И не слишком ли Вам докучал мсье Басаргин, будь он неладен?

Весь сентябрь, предположительно, я останусь еще в Петербурге, так что можете писать просто: Санкт-Петербург, I Адмиралтейская часть, дом купца Н. Кувшинникова, мне. Жду с нетерпением Ваш ответ.

С пожеланием всего наилучшего

Александр".

"Милостивый государь Александр Сергеевич. Мы с сестрою только вернулись из имения в Клин, как нам подают письмо от Вас! Это был приятный сюрприз. Очень Вам благодарны за внимание Ваше — Вы теперь лицо в окружении государя, но не забываете нас, скромных жителей российской глубинки. Мы гордимся выпавшей нам честью.

Время в деревне провели мы не так весело, как хотелось бы: Ольга подхватила простуду и лечилась долго; но погоды стояли чудесные, все-таки успели насладиться теплом, сказочным лесным воздухом и дарами природы. Даже удили с деревенскими рыбу — это было незабываемо!

Что касается мсье Басаргина, то, по слухам, он уже сделал предложение нашей соседке, и у нас не появлялся ни разу, — мы и не печалились.

И сестра, и я, мы желаем Вам, уважаемый Александр Сергеевич, всяческих удач и здоровья. Будем счастливы получить от Вас новую весточку. Низкий поклон Вашим близким.

Кланяемся, Ваши

Татьяна, Ольга".

16.

В Петербурге осень развернулась вовсю, часто капал дождь, дул прохладный ветер, гнавший по Неве студеные волны, а открытие Лицея все откладывалось и откладывалось. Пушкин и Пущин сильно подружились за это время, часто приходили друг к другу в гости и гуляли вместе с Анной Николаевной и ее дочкой или же с Игнатием. Сашка балагурил, при любом удобном случае целовал свою названую "тетушку" — в ручку, в щечку, а один раз даже в губки, взывав этим бурю негодования и угрозу пожаловаться Пушкину-старшему; отрок обещал присмиреть и старался сдержать слово, а она перестала злиться, обратила все в шутку и не ябедничала дяде.

Дядя пропадал у друзей, сочинял новые стихи, а в одну из ясных сентябрьских суббот нанял ялик и в сопровождении Ворожейкиной, дочки, племянника и Вани Пущина плавал до Крестовского острова и обратно; всем поездка очень понравилась, и ее потом долго вспоминали с удовольствием.

Наконец, нарочный привез официальное письмо за подписью Мартынова из Министерства просвещения: лицеисту Пушкину А.С. и сопровождающим его родственникам надлежит прибыть в Царское Село на торжественную церемонию открытия 19 октября 1811 года к 8 утра; форма одежды — парадная.

Все заволновались, начались сборы, и Василий Львович справедливо рассудил, что отправиться надо заранее, 18-го числа, и заночевать в царскосельских нумерах. Дядя сказал, что поедет один с племянником, нечего беременной даме и ребенку растрясаться туда-сюда, но Игнатия с собой взял — без слуги, как без рук.

Выехали после обеда в наемном экипаже. День стоял холодный, чуть ли не морозный, впрочем, без дождя или снега. Сашка при параде (в синем мундире с красным воротником, шитым серебряными петлицами, белых панталонах, белом жилете и белом галстуке, на ногах — ботфорты, а на голове — треуголка), кутался в плащ и периодически вздрагивал — больше от волнения, нежели от холода. А зато Василий Львович в новом рединготе и цилиндре чувствовал себя превосходно, что-то напевал и все время приобадривал отрока, говоря, что бояться нечего, главное, что он принят, и дальнейшая жизнь у него безоблачна, только успевай стричь купоны. Александр подавленно молчал.

Разумеется, мест в трактире не оказалось — все были заняты приезжавшими лицеистами с их родными, но Игнатию удалось снять на сутки небольшую комнату у какой-то старушки, что жила неподалеку от дворцового парка: дядя вместе с племянником, а слуга — в людской. Зарядил дождь со снегом, и гулять по городу не хотелось. Камердинер доставил из трактира горячих щей, и повечеряли втроем скромно, но со вкусом, даже позволили себе по кружечке портера (взрослые) и три четверти стакана — подростку. Спать легли рано, в половине одиннадцатого, чтобы пробудиться к шести утра. После темного пива им спалось неплохо.

Около восьми были уже во дворцовой церкви: взрослые — в притворе, там, где священник, против алтаря, дети — на хорах. В ходе обедни и водосвятия все усердно крестились и бессчетное число раз кланялись со словами: "Господи, помилуй! Господи, помилуй!" Около десяти часов перешли в здание Лицея, на второй этаж, в конференц-зал. Посреди находился стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой, спереди него — высочайшая грамота, дарованная Лицею. Лицеистов поставили в три ряда справа от стола, а при них находился директор Малиновский, гувернеры и инспекторы; слева встали профессоры и чиновники из администрации заведения.

Остальное пространство зала занимали кресла для публики (со второго ряда сидели высшие чины и сановники Петербурга, а за ними — родичи лицеистов; первый ряд назначался для августейших особ).

Разумовский в темном мундире с красным стоячим воротником и красной лентой через плечо оглядел собравшихся критическим взором, одобрительно кивнул и вышел в соседнюю залу, приглашая его величество. Вскоре появился Александр I вместе с обеими императрицами (матерью, бывшей принцессой Вюртенбергской, в православии — Марией Федоровной, соответственно, вдовой Павла I; и своей женой — бывшей принцессой Баденской, в православии — Елизаветой Алексеевной), братом — великим князем Константином Павловичем, и сестрой — великой княжной Анной Павловной. Самому государю было 34 года, он сиял здоровьем и силой, только ранние залысины старили его несколько; добрая улыбка не сходила с ярко-красных сочных губ царя. Тихая, скромная царица выглядела бледной на его фоне и слегка отрешенной. А зато вдовствующая императрица отличалась бойкостью и смотрелась хозяйкой положения (ей в ту пору минуло 52). Константин, моложе брата на 2 года, шел слегка вразвалочку, и лицо его не выражало ни радости, ни печали. А 16-летняя Анна пребывала в цвете первой молодости и бросала на окружающих ласковые взгляды (года два назад сватался к ней сам Наполеон Бонапарт, но ему отказали ввиду тогдашнего несовершеннолетия великой княжны). Собственно, сам Лицей затевался Александром I для того, чтобы дать хорошее обучение своим младшим братьям — Николаю и Михаилу Павловичам, и поэтому под учреждение был выделен флигель императорского дворца в Царском Селе; но в последний момент их мать, Мария Федоровна, резко передумала, заявив, что негоже великим князьям запросто общаться с прочими лицеистами, хоть и дворянами; в общем, царевичам наняли частных педагогов, а Лицей упразднять и переносить не подумали, так и оставили, как намечено было изначально.

Поприветствовав всех собравшихся, Александр Павлович со своим семейством сел на кресла в первом ряду; вместе с ним устроился и министр просвещения Разумовский.

Вышел и остановился перед столом возглавляющий департамент министерства Иван Мартынов; он надел очки и дрожащим от волнения голосом зачитал высочайший манифест об учреждении Лицея и дарованную ему грамоту (а согласно ей выходило, что Лицей — единственное учебное заведение в России, где в уставе был прописан запрет на телесные наказания).

Вслед за ним выступил директор Василий Малиновский; речь его была длинна и скучна, в зале начали откровенно зевать.

Но зато третий оратор — профессор политических наук Александр Куницын, говоривший бодро, страстно и без бумажки, взбудоражил всех программой воспитать лицеистов настоящими патриотами России, сыновьями Отечества, цель которых — благо Родины, за которую готовы жизнь отдать. Многие отметили, что, в отличие от Мартынова с Малиновским, тот ни разу не упомянул государя (как потом говорили, это императору очень понравилось, молодой монарх не любил словоблудий и явной лести; за свою речь на открытии Лицея педагог Куницын был в дальнейшем награжден Владимирским крестом).

После выступлений стали вызывать лицеистов по одному: каждый, выйдя перед столом, молча кланялся самодержцу.

Наконец ответное слово взял Александр I. Он был краток: поблагодарил всех, начиная с Разумовского, и затем пригласил обеих императриц осмотреть помещения Лицея. Вслед за царской семьей потянулась публика, а воспитанников отправили в столовую на обед. Угощали супом и пирогом. Вскоре в столовой оказалось и царское семейство. Император шел, о чем-то беседуя с министром. А Мария Федоровна с ходу отведала лицейское угощение. Неожиданно она подошла к одному из отроков, оперлась на его плечи, чтобы он не вставал, и спросила с явным немецким акцентом: "Корош ли суп?" С перепугу тот ответил ей по-французски и почему-то в мужском роде: "Уи, мсье!" Вдовствующая императрица только улыбнулась и пошла дальше; а беднягу сокурсники называли с тех пор ехидно "мсье".

Константин Павлович, стоя у окна с Анной Павловной, щекотал ее и щипал за ушко; девушка отмахивалась веером; подозвав своего крестника, лицеиста Гурьева, брат царя стиснул двумя пальцами его щеки, а третьим вздернул нос и сказал сестре: "Вот, рекомендую тебе эту моську. Ты смотри, Костя, занимайся прилежно". — Молодой человек сконфуженно кивал.

Царская семья удалилась. Разумовский в одном из залов угощал обедом высших сановников, а в другом зале педагогов из Петербурга и чиновников Лицея потчевал Малиновский. Все закончилось уже при свечах.

Между тем за окном шел обильный снег. Лицеисты в свете иллюминации выскочили на улицу и со смехом стали играть в снежки. На балконе горел щит с венцом императора. А на ужин дали сладкий десерт.

Пушкин и Пущин поднялись по одной из лестниц на четвертый этаж, где располагались дортуары (комнаты лицеистов), общим числом 50. Пущин жил в номере 13, Пушкин — в 14-м.

— Ты доволен? — обратился Иван к другу.

Сашка ответил с вялой улыбкой:

— Да, конечно… Но устал чертовски. Кажется, усну прямо на ходу.

— Спать, спать! В шесть уже подъем.

— Знаю, помню. Праздники кончились. Начинаются будни…

— Лишь от нас зависит, чтобы будни стали, как праздники.

И они на прощанье обнялись по-братски.

17.

Дорогой мой Серж. Наконец-то могу я порадовать тебя совершившимся фактом: сын твой Александр — лицеист, приступил к занятиям, я его изредка навещаю, и дела у него идут своим чередом. Словом, ответственную миссию, возложенную на меня тобою и бесценной Надеждой Осиповной, я осуществил с честью — Саша был доставлен к месту учебы благополучно, поступил и устроен теперь лучшим образом. Слава Богу!

Должен тебе в двух словах описать местопребывание твоего отпрыска. Под Лицей отведен внушительный четырехэтажный флигель дворца, где ранее проживали великие княжны, но теперь они выданы замуж и разъехались, кроме Анны Павловны, пребывающей со своими фрейлинами тут же, но, конечно, в иных палатах. Нижний этаж занимает хозяйственная часть и квартиры инспекторов, гувернеров и иных чиновников при Лицее. На втором — столовая, медицинский пункт, аптека и больничные койки, если кто-то из воспитанников занедужит, а еще конференц-зал с канцелярией. Далее, на третьем этаже, классы для занятий и перемен, библиотека, комната для газет и журналов; из библиотеки можно через хоры придворной церкви выйти в главное здание дворца. На четвертом этаже — дортуары и квартира одного из гувернеров. В комнате Александра (думаю, в остальных тож) стол для умывания, зеркало, стул, железная кровать и комод для белья, а в углу — конторка с чернильницей и подсвечником со щипцами. Освещение в Лицее ламповое, мебель штофная. На ночь в коридоре четвертого этажа ставят ночники во всех арках, и дежурный дядька ходит взад-вперед. Смена нижнего белья два раза в неделю, а столового и постельного — раз в неделю (чистотой заведует особая кастелянша).

Распорядок дня таков:

в 6 часов подъем, утренняя молитва в церкви;

от 7 до 9 — классы;

в 9 —утренний чай и прогулка во всякую погоду до 10 часов;

от 10 до 12 — классы;

от 12 и до 1 часа пополудни — прогулка, в час — обед;

от 2 до 3 часов — чистописание или рисование;

от 3 до 5 — классы;

в 5 часов — чай и прогулка до 6;

далее — повтор выученных уроков;

в половине девятого — ужин, а затем разрешается побегать и поиграть в мяч;

в 10 вечера — молитва и сон.

Утром к чаю — белая крупитчатая булка, а к вечернему чаю — половина ея; на обед три блюда, а на ужин — два. Объявляют меню в понедельник на целую неделю, и по вкусу блюда можно поменять. Сашка говорит, что к обеду дают даже полстакана портера.

Ходят за лицеистами несколько дядек (чистка формы, сапог и уборка в комнатах)…

В целом впечатление мое более чем удовлетворительное, за племянника я спокоен. Он и сам обещал написать вам в самое ближайшее время.

Я веду жизнь настоящего петербуржца — деловые и дружеские встречи, посещение редакций и литературных салонов, званых обедов и театров. Думаю вернуться в Москву после Рождества Христова (Анне Николаевне предстоит разрешиться от бремени в марте, и она желает быть в это время в Первопрестольной, у родных пенатов; и Марго еще подрастет, так что после крещенских морозов думаю отправиться).

Низкий поклон драгоценной Надежде Осиповне, Лёле, Левушке и, конечно, Марии Алексеевне. Дай вам Бог счастья и здоровья.

Любящий вас всех Василий П.".

"Дорогой Базиль, здравствуй. С нетерпением ждал твоего письма, непрестанно думал о вас в Петербурге, как вы там справляетесь с Александром, и проч.; но теперь, слава Богу, в полном ведении обо всем. Преисполнен благодарности, дорогой брат, за твои благодеяния — что бы я без тебя делал! Ты наш ангел-хранитель. Право, никто бы не помог моему сыну, как ты, с истинно отеческой любовью и заботой. Я в долгу пред тобою. И уверен, что Сашка тоже не забудет до конца жизни, как устроил ты его судьбу.

А у нас, увы, печальная новость. Наденька в конце октября разрешилась от бремени замечательным мальчикам, окрещенным 4 ноября Михаилом, но прожил он только 17 дён и преставился вскоре после крещения. Царствие ему небесное! Как ты знаешь, это седьмой наш ребенок, из которых выжили только трое. Видимо, Бог не даст нам больше детей, да и то: Наденьке уже 36, и рожать с каждым годом все трудней и трудней. Пребывает она в постоянной депрессии, плачет, молится, кушает с большой неохотой, и Марии Алексеевне стоит немалых трудов потчевать ея. Лёля и Левушка, слава Богу, здравы, кланяются вам и мечтают следующим летом посетить Петербург, чтобы навестить брата. Я держусь из последних сил, думами только о своих здравствующих детках. Поцелуй от меня Анну Николаевну и Марго.

Любящий тебя брат Сергей".

18.

После описанных нами событий прожил Василий Львович Пушкин 20 лет без малого. Столько всего вместили эти годы! Прежде всего, конечно, наполеоновское нашествие, а затем позорное бегство французов. По годам Василий Львович записаться в ополчение уже не мог и войну пережил в тылу, в Нижнем Новгороде и своем Болдине, вместе со всем семейством Пушкиных. Но стихи патриотические писал от души. Возвратился в спаленную и восстающую из пепла Москву осенью 1813 года. Обнаружил, что вся его обширная библиотека, собиравшаяся им всю жизнь, полностью сгорела…

Занимался масонскими делами и с такой же страстью вместе с друзьями организовал литературный кружок "Арзамас". Почему Арзамас? Очень просто: лучшими гусями в ту пору на Руси считались арзамасские; а поскольку к обеду на их литературные посиделки жарили арзамасского гуся с яблоками, то и общество решили назвать соответственно. Вообще они шалили, балагурили, дали каждому веселое прозвище, взятое из баллад Жуковского: сам Жуковский звался Светлана, Вяземский — Асмодей, Батюшков — Ахилл, Денис Давыдов — Армянин, а Василий Львович — Вот (позже — Вот-Я-Вас, позже — Вотрушка), а когда в "Арзамас" дядя привел племянника Александра, дали ему прозвище Сверчок.

"Арзамас" был оплотом "западников", то есть выступал за европейский стиль в литературе и жизни, защищал самого главного "западника" — Карамзина и литературно воевал со славянофилами во главе с Шишковым, говорившими, что у Руси особый путь, нам не след подражать англичанам, французам и прочим немцам.

Дядя, приобщая племянника к "Арзамасу", помогал Александру печататься, приводил в светские дома, очень им гордился и нередко шутил: раньше говорили, что Александр — родственник поэта Василия Пушкина, а теперь будут говорить, что Василий Пушкин — родственник поэта Александра Сергеевича (и как в воду глядел!).

Дядя выпустил сборник своих стихов, подарил друзьям и упрочил авторитет известного литератора.

Годы шли. Сашка на последних курсах Лицея подружился с расквартированными в Царском Селе гусарами, посещал их пирушки, выучился курить и, конечно, все другие запретные плоды познал тоже… Он давно не вспоминал ни мадемуазель Бурцову, ни мадам Милюкову — дело прошлое, — а тем более что Татьяна в 1814 году вышла замуж за генерала Гриневича…

Как отнесся Василий Львович к издевательскому началу "Евгения Онегина"? Все ведь знали басню Крылова "Осёл был самых честных правил…", а тут — "Мой дядя самых честных правил…"! Пушкин-старший только посмеялся, конечно. Знал, что Сашка его любит. Даже под влиянием "Онегина" сам начал сочинять повесть в стихах "Капитан Храбров", но закончить не успел…

19.

Чувствуя приближение смерти, тяжело страдая от приступов подагры, он, само собой, беспокоился о судьбе Анны Д. Николаевны, маленького Льва и любимой Марго — брак ведь их не был узаконен, дети же фактически считались внебрачными, не могли наследовать своему отцу… Приходилось идти на разные юридические ухищрения, записать в завещании, что Анна Ворожейкина якобы ссудила ему деньги, и теперь они ей положены к возврату, и так далее. А поскольку и село Болдино не могло ей достаться, бедный Василий Львович выставил его на продажу, чтобы деньги передать гражданской жене и отпрыскам, только покупателей не нашлось…

Тем не менее близкие его не остались жить в нищете — в общей сложности получили денег более 100 тысяч. И Марго по совершеннолетию не была бесприданницей — вышла замуж за героя войны 1812 года, раненого на Бородинском поле, удалого гусара Петра Безобразова, и уже он хлопотал по финансовым делам покойного тестя, продолжая получать деньги по заемным письмам. Не пропал и сын — Лев Васильевич Васильев — выучившись, он служил по гражданской части.

После смерти барина вольноотпущенный Игнатий Храбров возвратился к себе в деревню и остаток жизни провел в семье названого сына — Ванечки…

20.

Умер дядя, Василий Львович Пушкин, в среду, 20 сентября 1830 года. Около постели его стояли близкие, в том числе племянник — Александр Сергеевич — и сестра — Елизавета Львовна Сонцова с мужем, а еще их друг и соратник Петр Вяземский. Все с печалью смотрели, как священник совершает обряд соборования. Неожиданно дядя открыл глаза и вполне четко произнес: "Боже, как скучны статьи Катенина!" Окружающие замерли в изумлении. Кто такой Катенин? Вспомнили, что тот — один из славянофилов, оппонент Василия Львовича в бурной литературной полемике. Александр сказал: "Дядя до последней минуты остается настоящим бойцом!" А минута действительно была последняя — Пушкин-старший умер прежде, чем священнослужитель закончил свои действа…

Упокоили Василия Львовича на погосте Донского монастыря. Все расходы на погребение (620 рублей) взял на себя племянник. (Кстати, памятную сотню, что давали родичи маленькому Саше "на орехи" накануне его поездки в Петербург, дядя так и заиграл…)

Годовщину смерти Василия Львовича в "Арзамасе" отметили ватрушками ("вотрушками"), в каждую из которых было вставлено по лавровому листу.