Испанские поэты XX века

Сидим в семейной полутемной зале,

и снова среди нас любимый брат, —

в ребячьих снах его мы провожали

в далекий край немало лет назад.

Сегодня у него седые пряди,

и серебрится на свету висок,

и беспокойный холодок во взгляде

нам говорит, что он душой далек.

Роняет листья на осенний ветер

печальный старый парк, и в тишине

сквозь стекла влажные сочится вечер,

сгущается в зеркальной глубине.

И словно озарилось кротким светом

его лицо. Быть может, вечер смог

обиды опыта смягчить приветом?

Иль это отсвет будущих тревог?

О юности ль загубленной взгрустнулось?

Мертва — волчица бедная! — давно…

Боится ль, что непрожитая юность

вернется с песней под его окно?

Для солнца ль новых стран улыбка эта,

и видит он края знакомых снов,

свой парус — полный ветра, полный света, —

движенье судна в пении валов?

Но он увидел силуэты сосен,

и эвкалипта желтые листы,

и кустик розы, что для новых весен

выпестывает белые цветы.

И боль его, тоскуя и не веря,

слезой блеснула на какой-то миг,

и мужества святое лицемерье

ложится бледностью на строгий лик.

Трагический портрет еще светлеет.

Болтаем ни о чем. Часы стучат.

И скука очага печально тлеет.

Все громче тиканье. И все молчат.

Я прошел немало тропинок

и немало дорог измерил.

По каким морям я не плавал,

на какой не ступал я берег!

Везде на Земле я видел

караваны тоски и смятенья,

высокомерные в скорби,

опьяненные черной тенью.

Видел я осторожных педантов;

они смотрят, молчат и верят,

что отмечены мудростью, ибо —

не пьют в придорожных тавернах.

Эти злые людишки землю,

проходя, заражают скверной.

И везде на земле я видел

людей, проходящих с песней;

если им везет — веселятся,

засевая надел свой тесный.

Они вас не спросят — Где мы? —

Они бредут наудачу,

они по любым дорогам

трясутся на старых клячах.

По праздникам не суетятся,

не спеша за дела берутся.

Есть вино — они пьют с охотой,

нет вина — водой обойдутся.

Эти люди — добрые люди —

свой путь в трудах и невзгодах

проходят с надеждой, покуда

не лягут на вечный отдых.

Площадь. Темную листву раздвинув,

тяжелеют ядра апельсинов.

Взапуски из школы выбегает

малышей ватага озорная,

буйным кличем голосов зеленых

полусонный воздух наполняя.

Радость детства в тихих закоулках

запустелых древних захолустий,

где порою встретим ненароком

тень былого — и проводим с грустью…

Холодный декабрьский ветер

и неуют заоконный.

Пасмурный вечер. Дети

учатся. Дождь монотонный.

Класс. На картине — Каин

прочь убегает; тут же

Авель убитый; камень

в кровавой, карминной луже.

Звук колокольчика медный.

Книгу рукой усталой,

иссохший, в одежде бедной,

держит учитель старый.

Школьники тянут вместе

прилежно и голосисто:

— Два раза по сто — двести.

— Три раза по сто — триста…

Холодный декабрьский ветер

и неуют заоконный.

Пасмурный вечер. Дети

учатся. Дождь монотонный.

Был погожий вечер, грустный вечер лета.

Жухлыми плетями с каменного вала

висла повилика. В отдаленье где-то

струйка напевала.

Повернулся ключ мой в скважине замковой

простонали петли заржавелой двери,

что с глухим ударом затворилась снова,

запечатав мертвый сумрак повечерья.

Тихо и безлюдно было за оградой.

Лишь вода звенела и, маня руладой,

выводила к плитам, где струя фонтана,

падая на мрамор, пела неустанно.

— Позабытый сон твой с песенкою этой

вспоминаешь? — пела струйка ледяная. —

Был дремотный вечер дремлющего лета.

— Нет, не вспоминаю, —

отвечал воде я, —

позабыт он вместе с песнею твоею…

— Был такой же вечер, и струя фонтана

падала на мрамор так же неустанно.

В той же, что сегодня, буксовой куртине

песенка звенела, что звенит и ныне.

Разве ты не помнишь? Тяжелели ветки

от поспевших яблок огненной расцветки,

как сегодня… Разве ты не помнишь это?

Был такой же вечер дремлющего лета.

— И отрадна песня, что немолчно льется,

а не знаю снов я, о каких поется.

Знаю, что и раньше яблоки алели

в безмятежных водах твоего потока;

что давно печали в сердце отболели,

миновали снами той поры далекой;

что любовь и прежде мороком извечным

повторялась в этом зеркальце беспечном, —

старое преданье лучше расскажи ты,

расскажи о счастье, что давно забыто.

— О забытом счастье не проси преданий:

ничего не знаю, кроме грусти давней.

Был погожий вечер дремлющего лета…

Горько ты склонялся над водою этой;

и, делясь тоскою, припадал ты к струям

в тот погожий вечер горьким поцелуем.

Припадал ты к струям, жаждою пылая,

и осталась прежней жажда та былая.

— Так прощай навеки! Неустанным звоном

лейся по безлюдью в этом парке сонном —

и прощай навеки: песня твоя ныне

еще горше, струйка, чем мое унынье.

Повернулся ключ мой в скважине замковой;

простонали петли заржавелой двери,

что с глухим ударом затворилась снова,

запечатав мертвый сумрак повечерья.

Я слышу напевы

старых-старых песен,

поют их дети,

играя вместе

и вместе изливая

своих сердец мечтанья,

как изливают воду

каменные фонтаны:

всегда на тех же нотах

со смехом и слезами,

но смех тот невесел,

а слезы льются сами

без горечи и боли, —

и с ними льются чинно

любовные печали

легенд старинных.

В детском рассказе

о печали страстной

история туманна,

но горе ясно;

и так же ясно

вода ведет сказанье

о старой любви, которой

удел — молчанье.

На площади старой

в тени играя,

пели дети хором…

Струя крутая

каменного фонтана

лилась не смолкая.

Дети пели хором

наивную сказку

о чем-то, что проходит

и не придя погаснет:

история туманна,

но горе ясно.

И этому рассказу

фонтан спокойно вторил

историю отбросив,

рассказывал о горе.

Аист глядит с колокольни, обозревая округу.

Вкруг развалившейся башни с криками, как с перепугу,

носятся ласточки. Вихри, лютые бури, метели,

словно дыхание ада, с белой зимой пролетели.

Утро. И слабое, низкое

солнце с трудом прогревает скудную землю сорийскую.

Зелень косматых сосенок

заголубела, вздохнула.

Вся удивленье, спросонок

робко весна проглянула

из тополей. Под обрывом, меж берегов, на приволье

дремлет Дуэро. Есть что-то детское в радости поля.

Среди травы голубеет, в утреннем мареве нежась,

новорожденный цветок. О первое данная свежесть

тайной поры обновленья!

Тополи белых дорог, тополи белых селений,

снежной горы полыхание

средь голубого огня.

Солнце безбрежного ясного дня…

Как хороша ты, Испания!

На вымершую площадь

ведут проулки по глухим кварталам.

Наискосок — церковка

чернеет облупившимся порталом;

с другого края — пальмы

и кипарисы над стеной белёной;

и, замыкая площадь, —

твой дом, а за решеткою оконной —

твое лицо, так счастливо и мирно

сквозящее, за сумерками тая…

Не постучу. Я тороплюсь сегодня,

но не к тебе. Приходит молодая

весна, белея платьем

над площадью, что гаснет, цепенея, —

идет зажечь пурпуровые

розы в твоем саду… Я тороплюсь за нею…

Иду, размышляя, по росным

лугам, по тропе луговой.

Дубы пропыленные, сосны

зеленые над годовой.

Куда убегает тропинка?

Не знаю. Она далека.

Ложится вечерняя дымка,

и падает песня в луга.

Ах, в сердце заноза застряла.

Однажды я вырвал ее

и чувствую — сердца не стало.

Кто скажет, где сердце мое?

И дума моя безответна,

и в тишь отдаются шаги,

и слышно в тиши, как от ветра

звенят тополя у реки.

И песня моя безутешна,

а вечер темней и темней,

и за темнотою кромешной

не видно тропинки моей.

Заноза моя золотая,

как счастлив я был бы опять,

горючие слезы глотая,

забытую боль ощущать!

Словно твое одеянье,

облака легкий полет.

Я больше тебя не увижу,

но сердце все-таки ждет.

Твоим дыханием тихим

дышит ночной небосвод,

в каждом горном ущелье

отзвук шагов живет.

Я больше тебя не увижу,

но сердце все-таки ждет.

С башен и колоколен

медленный звон плывет.

Я больше тебя не увижу,

но сердце все-таки ждет.

По крышке черного гроба

бьет молоток и бьет,

неотвратим и жаден

могилы уродливый рот.

Я больше тебя не увижу,

но сердце все-таки ждет.

Притихший, я разматывал устало

клубок раздумий, тягот и унынья,

когда в окно, распахнутое настежь,

из летней ночи, жаркой, как пустыня,

донесся стон дремотного напева —

и, ворожа плакучей кантилене,

разбили струны в сумрачные трели

мелодию родных моих селений.

…Была Любовь, багряная, как пламя…

И нервная рука в ответ руладам

взлетела дрожью вздоха золотого,

который обернулся звездопадом.

…И Смерть была, с косою за плечами…

— Я в детстве представлял ее такою —

скелет, который рыскал по дорогам…

И, гулко вторя смертному покою,

рука на растревоженные струны

упала, словно крышка гробовая.

И сирый плач дохнул подобно ветру,

сметая прах и пепел раздувая.

Вечер. На балконах дотлевает пламя

гаснущего солнца, скрытого домами.

Чье лицо мелькнуло за стеклом оконным

розовым овалом, смутным и знакомым?

Проступает облик из неверной дымки

то бледней, то ярче, как на старом снимке.

Одиноким эхом будишь запустенье;

все туманней блики, все чернее теня.

О, как тяжко сердцу!.. Это ты?.. Затишье…

никого… дорога… и звезда над крышей.

Беглянка всегда, и всегда

со мною рядом, вся в черном,

едва скрывая презренье

на бледном лице непокорном.

Не знаю, куда ты уходишь,

где ночью краса твоя с дрожью

постель себе брачную ищет,

какие сны растревожат

тебя и кто же разделит

негостеприимное ложе.

· · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Краса нелюдимая, стой

на этом ночном берегу!

Хочу целовать я горький

цветок твоих горьких губ.

Вечером, вольным и терпким, подобным тоске,

в час, когда копья метало палящее лето,

сон мой недобрый дробился и плыл вдалеке

сотнями призрачных теней, бегущих от света.

Пурпурным зеркалом был несравненный закат,

в алом стекле отражал он пожар величавый,

страшные сны унося в бесконечную высь.

Я услыхал, как шаги мои гулко звучат

и отдаются в пустыне за далью кровавой —

там, где веселые песни зари занялись.

Зеленый палисадник,

улочка прямая

и фонтан замшелый,

где вода немая

видит сновиденья,

камни омывая.

Почернела зелень

вянущих акаций,

их сентябрь целует,

и несет куда-то

налетевший ветер

желтый лист измятый,

на земле играя

с пылью беловатой.

Смуглая красотка,

свой кувшин наполнив

влагою стеклянной,

ты меня заметишь,

но рукою легкой,

словно бы случайно,

не поправишь локон,

завиток атласный,

и в зеркальный глянец

на себя не глянешь.

Ты стоишь под ветром

вечером душистым,

и водою светлой

полнятся кувшины.

Било двенадцать… двенадцать раз

заступ вдали простучал.

Я вскрикнул: — Пробил мой час!

— Ты не бойся, — шепнуло молчанье, —

ты не увидишь, когда последняя капля

в клепсидре^{32} блеснет прощально.

Ты все еще будешь спать

на своем берегу печальном,

а проснешься — увидишь: к новому берегу

челн твой причален.

Мы создаем во сне

над скудной землей печальной

лабиринты, тропинки, сады:

в цветенье, во тьме, в молчанье;

паденье… стремление ввысь…

надежды… воспоминанья…

Невысказанная грусть,

призрачные созданья —

фигурки нашего сна,

склоненные над дорогой;

виденья цветущей земли…

тропинки… далеко… далеко…

Время — нагой терновник —

медленно зацветает

в излуке нищей долины,

на голом камне дороги.

И чистый голос молитвы

звучит, измученный, снова;

и возвращается в сердце

слово, светлея скорбно.

Утихло древнее море.

Погасла грозная пена

исхлестанных побережий.

Бриз плывет над полями.

И, в исцеленном мире,

в мире обетованном,

под одиноким небом

тень твоя воскресает.

Солнце — огонь неистовый,

а луна — нежна и смугла.

На кипарисе старом

голубка гнездо свила.

Мирт над белой дорогой

слоем пыли покрыт.

Вечер и сад. Как тихо!

И чуть слышно вода журчит.

Вечереет. Туманная дымка

на бесплодную землю легла.

Роняют звонкие слезы

старые колокола.

Дымится стынущим жаром

западный край земли.

Белые призраки — лары

поднялись и звезды зажгли.

Час мечты наступает.

Открывайте балкон! В тишине

вечер уснул, и в тумане

колокол плачет во сне.

Быть может, дымкой золотых курений

твою молитву встретит этот день,

и в новом полдне сбывшихся прозрений

твоя, о путник, сократится тень.

Нет, праздник твой — не синь дремотной дали,

а здешний скит на берегу реки;

ты не истопчешь за морем сандалий,

не побредешь пустынею тоски…

Она близка, паломник,

зеленая страна твоих видений —

цветущая, святая; так близка,

что можно пренебречь тропой и тенью,

в подворье встречном не испить глотка.

В твоих глазах я вечно вижу тайну,

подруга, спутница моя.

Безмерный свет из черного колчана —

любовь ли, ненависть? — но манит он меня.

Со мной идти — пока с моих сандалий

сухая не осыплется земля.

Ты на моем пути — вода иль жажда? —

неведомая спутница моя.

Бывают уголки воспоминаний,

где зелень, одиночество и дрема, —

обрывки снов, навеянных полями

вблизи родного дома.

Другие будят ярмарочный отзвук

далеких лет, полузабытой рани —

лукавые фигурки

у кукольника в пестром балагане.

· · · · · · · · · · · ·

Навеки под балконом

оцепенело горькое свиданье.

Глядится вечер в огненные стекла…

Струится зелень с выступа стенного…

На перекрестке призрак одинокий

целует розу, грустный до смешного.

В тени церковная площадь замшела,

на святые старые камни упрямо

взбирается мох. На паперти — нищий…

И душа его старше этого храма.

Он по ступеням медленно всходит —

в утреннем холоде, рано-рано —

и застывает в каменной нише,

и стынет рука под рубищем рваным.

И глаза его — темные два кострища —

глядят, как мелькают в храме

белые тени, — при ясной погоде, —

белые тени — святыми утрами.

В сумраке, за кипарисовой рощей,

гаснут последние угли заката…

Каменный мальчик, нагой и крылатый,

в беседке стоит у фонтана.

Молча он грезит, а в мраморной чаше

покоится мертвая влага.

Моя любовь? Ты помнишь

тростник, поникший грустно,

засохший, пожелтевший

на дне сухого русла?

А пламя маков красных?

Они цвели, но вскоре

завяли и погасли,

одели крепом поле.

Ты помнишь луч несмелый,

трепещущий и ломкий

в ключе обледенелом,

на ледяной каемке?

Мне весенняя зорька сказала!

«Я цвела в твоем сердце тревожном.

Был ты молод, а нынче ты бродишь,

не срывая цветов придорожных.

Все ли жив аромат моих лилий

в твоем сердце, как память весны.

Мои розы хранит ли фея,

что алмазами вышила сны?»

Я весенней заре ответил

«Мои сны — стекло, не алмазы.

Я не знаю, цветет ли сердце,

феи снов я не видел ни разу.

Но настанет весеннее утро,

разобьет мой стеклянный сосуд.

Твои лилии и твои розы

тебе сердце и фея вернут».

Однажды к нам в пути придет изнеможенье,

и наша жизнь тогда — лишь время ожиданья,

лишь смена жалких поз — ненужное волненье:

ведь с Нею все равно не избежать свиданья.

То молодость, которая ушла,

в забытое жилище постучится.

Откуда ты вернулась к нам, когда?—

не отзовется давняя жилица.

Как некогда, войдет не отвечая,

откроет окна — утро, тишина,

пахучая прохлада луговая.

На тропке, побелевшей от росы,

вдали чернеют вязы-исполины.

Зеленым дымом дремлющей листвы

занесены широкие вершины.

Покоит полноводная река,

туманная, зеркальные просторы.

На миг мрачит непрошеная тень

свинцово-фиолетовые горы.

О, горе тому, кто страждет

у родника день-деньской

и шепчет бессильно: «Жажду

не утолить мне водой».

И горе тому, чей скуден

постылой жизни исток,

кто на кон тьму своих будней

ставит, как ловкий игрок.

О, горе тому, кто голову

пред высшей властью склонил,

тому, кто взять Пифагорову

лиру исполнился сил,

тому, кто своей дорогой

шагал со склона на склон

и вдруг заметил с тревогой,

что путь его завершен.

Горе тому, кто вверится

предчувствиям скорых бед,

и горе тому, чье сердце

соткано из оперетт,

тому соловью, что прячется

в розах над быстрой рекой,

если легко ему плачется,

если поется легко.

Горе оливам, затерянным

в раю, в миражах садов,

и горе благим намереньям

в аду сокровенных снов.

Горе тому, кто мечтает

найти надежный причал,

и кто в облаках витает,

и кто на землю упал.

Горе тому, кто не жаждет

с ветки попробовать плод,

как и тому, кто однажды

горечь его познает.

И первой любви, что птицею

скрылась за далью морей,

и безупречному рыцарю

сердца любимой моей.

Однажды мне сказал

весенний вечер:

когда с цветущею землей

ты жаждешь встречи,

убей слова,

прислушайся к душе извечной.

Рассвета полотно

тебе окутывало плечи

в годину скорби

и на празднике беспечном.

И радость и печаль

люби сердечно,

когда с цветущею землей

ты жаждешь встречи.

И я сказал в ответ:

ты разгадал, весенний вечер,

ту тайну, что во мне

звучит молитвенным наречьем:

я радости бегу,

чтоб от печали быть далече.

Земле цветущей

я тогда назначу встречу,

когда умрет во мне

мой дух извечный.

Апрельское небо улыбкой встречало

погожего дня золотое начало.

Луна заходила, сквозя и бледнея,

белесое облачко мчало над нею

и призрачной тенью звезду омрачало.

Когда, улыбаясь, поля розовели,

окно отворил я рассвету апреля,

туману в лощине и зелени сада;

вода засмеялась, дохнула прохлада,

и в комнате жаворонки зазвенели.

Апрель улыбался, и вечером светлым

окно распахнул я в закатное пламя…

Повеяло ветром и розовым цветом,

и дали откликнулись колоколами…

Их ласковый звон замирал на излете,

и полнился вечер дыханьем соцветий.

…Розы весенние, где вы цветете?

Что слышится ветру в рыдающей меди?

Я ждал от вечернего неба ответа:

— Вернется ли счастье? — Улыбка заката

сверкнула прощально: — Дорогою этой

прошло твое счастье. — И замерло где-то:

— Прошло твое счастье. Прошло без возврата.^{33}

Замшелый, источенный временем остов

убогой фелюги

лежит на песке…

Но парус поникший еще

мечтает о солнце и море.

А море кипит и поет —

оно точно сон многошумный

под небом апреля.

Поет и смеется

лазурными волнами в пене серебряной море,

смеется, кипит.

Молочное море,

лучистое море,

серебряной лирой разносит раскаты лазурного смеха,

смеется, поет!

И чудится, спит зачарованный ветер

на облачке зыбком блестящебелесого солнца.

Летит одинокая чайка и, плавно-лениво,

сонливо паря, удаляясь, теряется в солнечной дымке.

Вечер спускался

печальный и пыльный.

Вода распевала

гортанную песню,

толкаясь по желобу

нории тесной.

Дремал старый мул

и тянул свою муку

в такт медленной песне,

журчащей по кругу.

Вечер спускался

печальный и пыльный.

Не знаю, не знаю,

какой добрый гений

связал эту горечь

покорных кружений

с той трепетной песней,

журчащей несложно,

и мулу глава

повязал осторожно.

Но знаю, он верил

в добро состраданья

всем сердцем, исполненным

горечью знанья.

Заря в отдаленье

сверкнула зловещим блеском.

Средь намалеванных резко

чудовищных туч гротескных —

кровь преступленья на полотне

небесном.

· · · · · · · · · · · ·

И в древнем селенье

на площади древней

обозначился четко

черным кошмарным бредом

скелет эшафота

из бревен крепких.

Заря в отдаленье

сверкнула зловещим блеском.

Вы, обжор всеядных тучи,

мухи, племя удалое,

вас увижу я — и тут же

предо мной встает былое.

Ненасытные, как пчелы,

и настырные, как осы,

вьетесь над младенцем голым,

беззащитным, безволосым.

Мухи первой скуки — длинной,

словно вечера пустые

в той родительской гостиной,

где я грезить стал впервые.

В школе мрачной, нелюбимой,

мухи, быстрые пилоты,

за свободные полеты

вы гонимы,

за пронзительное действо —

звон оконных песнопений

в день ненастный, день осенний,

бесконечный… Мухи детства,

мухи отрочества, мухи

юности моей прекрасной

и неведенья второго,

отрицающего властно

все земное… Мухи буден,

вы привычны — и не будет

вас достойных славословий!..

Отдыхали вы в полетах

у ребячьих изголовий

и на книжных переплетах,

на любовных нежных письмах,

на застывших веках гордых

мертвых.

Это племя удалое,

что ни бабочкам, ни пчелам

не равно, что надо мною,

своевольное и злое,

пролетает роем черным, —

мне напомнило былое…

Я жил во мраке тягостного сна

и ко всему вокруг ослеп на годы;

и вдруг ко мне нагрянула весна

во всей могучей щедрости природы.

Из почек зрелых

побеги брызнули стремительным напором,

и россыпи цветов — лиловых, красных, белых —

покрыли землю радостным узором.

И солнце золотым потоком стрел

лилось на прорастающие нивы,

и тополя колонны стройных тел

купали в гулком зеркале разлива.

Я столько странствовал, но лишь сейчас

приход весны увидел в первый раз

и крикнул ей с восторженной тревогой:

— Ты опоздала, счастья не верну! —

но думал, следуя своей дорогой

и к новому прислушиваясь сну:

— Еще я догоню мою весну!

Вдали от сада твоего, за лесом дальним,

который блещет медью и холодной сталью,

горит пурпурно-золотой вечерний ладан.

В твоем саду цветенье далий.

Твой бедный сад!.. Он жалок и ничтожен —

как будто бы цирюльником ухожен,

на карликов похожи низенькие пальмы,

и стриженые мирты по линейке встали…

И в их туннеле — апельсин… Звенит хрустально

фонтан на каменистом ложе

и сыплет, сыплет смех над белой галькой…

На площадь наплывает тень.

Скончался день

под плач вечерних перезвонов.

Стекла окон и балконов

блещут мертвенно в домах,

словно это на погосте

в темноте белеют кости;

вечер кладбищем пропах.

И даль озарена недаром

могильным отсветом кошмара.

Солнце скрылось. Гуще мрак.

Эхо повторяет шаг.

— Это ты? За мною? Ну же!

— Погоди… Не ты мне нужен.

Время тоскою заткало

дряхлый родительский кров,

сумрак просторного зала —

здесь колыбель моих снов.

В гулком биенье упругом

меряя время в углу,

призрачным матовым кругом

светят часы в полумглу.

Тихие капли все то же

шепчут и шепчут с утра:

дни друг на друга похожи —

завтра, сегодня, вчера…

Смерклось. В садах золоченых

ветер трясет дерева…

Как нескончаемо в кронах

ветхая плачет листва!

Час часы показали,

ночь пуста и скучна.

Озябшие тени лежали

в застывшем саду; и луна

гладкая, словно череп,

катилась по небу вниз;

и, в холоде ночи потерян,

к ней руки тянул кипарис.

Сквозь полуоткрытые окна

музыка в дом вошла,

она звучала далеко

и никуда не звала.

Мазурки забытые звуки,

я с детства не слышал вас.

Чьи неумелые руки

вас воскресили сейчас?

Бывает — хандра находит,

и мыслей теряется нить,

и душу зевотой сводит,

и кажется… лучше не жить.

Любви, что хочет родиться,

быть может, недолго ждать.

Но может ли возвратиться

все то, что ушло, — и когда?

Вчера нам даже не снится.

Вчера — это никогда!

Монета в руке испарится,

если ее не хранить.

Монета души испарится,

если ее не дарить.

Ночью вчера мне снилось

— о блаженство забыться сном, —

живая вода струилась

в сердце моем.

Не иссякая, немолчно,

в сердце струился родник.

Новой жизни источник,

я к тебе еще не приник.

Ночью вчера мне снилось

— о блаженство забыться сном, —

пасека появилась

в сердце моем.

И золотые пчелы

из горьких моих забот,

из памяти невеселой

делали сладкий мед.

Ночью вчера мне снилось

— о блаженство забыться сном, —

горящее сердце светилось

в сердце моем.

Солнце в сердце горело,

и кровь горела во мне,

и светом наполнилось тело,

и я заплакал во сне.

Ночью вчера мне снилось

— о блаженство забыться сном, —

сердце божие билось

в сердце моем.

Сердце мое, ты уснуло?

Не возвратятся рои

грез моих? Высох колодец,

мысли таивший мои?

Только лишь тьму извлекают

к свету пустые бадьи?

Нет, мое сердце не дремлет,

не погружается в сны,

но неустанно внимает

знакам с другой стороны,

слушает что-то на кромке

этой большой тишины.

Солнечным утром, читая

строки любимых стихов,

я увидал, что в зеркале

моих потаенных снов

цветок божественной истины

трепещет, страхом объят,

а этот цветок стремится

раздать ветрам аромат.

От века душа поэта

летит сокровенному вслед,

увидеть то, что незримо,

умеет только поэт —

в своей душе, сквозь неясный,

заколдованный солнца свет.

И там, в галереях памяти,

в лабиринте ее ходов,

где бедные люди развесят

трофеи давних годов —

побитые молью наряды,

лоскутья бывших обнов, —

там один поэт терпеливо

следит сквозь туманный покров,

как снуют в труде бесконечном

золотистые пчелы снов.

Поэты, мы чутко слышим,

когда нас небо зовет,

в саду, от тревог укрытом,

и в поле, где бой идет, —

из старых своих печалей

мы делаем новый мед,

одежды белее снега

кропотливо кроим и шьем

и чистим под ярким солнцем

доспехи, меч и шелом.

Душа, где снов не бывает, —

неприязненное стекло,

она исказит наши лица

причудливо и зло.

А мы, чуть заслышим в сердце

прихлынувшей крови гуд, —

мы улыбнемся. И снова

беремся за старый труд.

Разорвана туча. И в небе

сияет чудо дуга…

Кисея из дождя и солнца

наброшена на луга…

…Проснулся… Что замутило

волшебное зеркало сна?..

Встревоженно сердце билось,

темнела вокруг тишина…

…Цветенье лимонных рощ,

кипарисов немые ряды,

радуга, солнце, дождь…

В кудрях твоих брызги воды!..

И все это в памяти сгинет,

как в воздухе мыльный пузырь.

Меня позвали на пороге сна…

Любимый голос звал, давно ушедший:

«Скажи, пойдешь туда, где ждет душа?»

И сердца моего коснулась нежность.

«С Тобой всегда…» И я пошел во сне

по длинной и пустынной галерее.

Я помню белизну Ее одежд,

доверчивой руки прикосновенье.

Той лучистой ночью,

праздничной и лунной,

ночью снов ребячьих,

ночью ликованья —

о душа! — была ты

светом, а не мглою,

и не омрачалось

локонов сиянье!

На руках у феи,

юной и прекрасной,

я смотрел на площадь

в праздничном сверканье,

и любовь, колдуя

в блеске фейерверка,

выплетала танца

тонкое вязанье.

Этой светлой ночью,

праздничной и лунной, —

ночью снов ребячьих,

ночью ликованья —

крепко меня фея

в лоб поцеловала

и рукой махнула

нежно на прощанье.

Все щедрее розы

разливали запах,

и любовь раскрылась

в дремлющем сознанье.

Когда бы я старинным был поэтом,

я взгляд бы ваш прославил в песне, схожей

с прозрачнейшей водой, потоком светлым

струящейся на мрамор белокожий.

Я все сказал бы лишь одним куплетом,

в который плеск всей песни был бы вложен:

— Я знаю сам, что мне не даст ответа,

да и спросить не хочет и не может

ваш взгляд, что полон благостного света,

расцвета мира летнего — того же,

что видел я в младенческие лета

в объятьях материнских в день погожий…

Ветерок постучался негромко

в мое сердце при свете зари.

— Я принес ароматы жасмина,

ты мне запахи роз подари.

— Мой сад зарастает бурьяном,

и все розы мои мертвы.

— Я возьму причитанья фонтанов,

горечь трав и опавшей листвы…

Ветерок улетел… Мое сердце в крови…

Душа! Что ты сделала с садом своим…^{35}

Сегодня ты будешь напрасно

искать утешенья страданью.

Умчались, пропали бесследно

феи твоих мечтаний.

Вода застывает, бесшумна,

и сад умирает, безмолвен.

Остались лишь слезы для плача,

лишь слезы… Но лучше — молчанье.^{36}

И нет в том беды, что вино золотое

плеснет через край хрустального кубка

или сок запятнает прозрачность бокала…

Тебе знакомы тайны галереи

души твоей, дороги снов знакомы

и к вечеру ведущие аллеи,

к закату, к смерти… Ждут уже тебя там

безмолвного существованья феи,

они в сады, где нет весне предела,

тебя однажды привести сумеют.

Ушедших времен приметы,

кружева и шелк обветшалый,

в углу — забытые четки,

паутина под сводами залы;

нечеткие дагерротипы

и выцветшие картинки,

недочитанные книжонки,

меж страниц — сухие былинки;

причуды романтики старой,

отжившей моды созданья,

в прошлом вещи — душа, и песня,

и бабушкины преданья.

Любимый дом, в котором

она жила когда-то,

стоит над кучей сора, весь разрушен,

повержен без возврата, —

из дерева скелет

источенный, и черный, и разъятый.

Луна свой свет прозрачный

льет в сны и красит окна серебром

вокруг. Одетый плохо и печальный,

по старой улице бреду пешком.

На тусклой холстине сумерек

точеной церкви игла

и пролеты сквозной колокольни,

где колеблются колокола,

возносятся ввысь.

Звезда, слева небесная,

прозрачна и светла;

клочком овечьей шерсти

под нею проплыла

причудливая тучка — серебряная мгла.

Мне бы, словно Анакреону,

петь, смеяться, бросать на ветер

мудрости горький опыт

и жестокие откровенья,

и пить вино… не смешно ли?

но поймите — так рано поверить

в обреченность — и веселиться

на глазах торопливой смерти.

Какой сияющий вечер!

Воздух застыл, зачарован;

белый аист в полете

дремотой скован;

и ласточки вьются, и клиньями крыльев

врезаются в золото ветра, и снова

уносятся в радостный вечер

в кружении снов.

И только одна черной стрелкой в зените кружится,

и клиньями крыльев врезается в сумрак простора —

не может найти она черную щель в черепице.

Белый аист,

большой и спокойный,

торчит закорюкой — такой неуклюжий! —

над колокольней.

Землистый вечер, чахлый и осенний, —

под стать душе и вечным ее смутам —

и снова гнет обычных угрызений

и старая тоска моя под спудом.

Ее причин по-прежнему не знаю

и никогда их, верно, не открою,

но помню и твержу, припоминая:

— Я был ребенком, ты — моей сестрою.

—

Но это бредни, боль, ты мне понятна,

ты тяга к жизни подлинной и светлой,

сиротство сердца, брошенного в море,

где ни звезды, ни гибельного ветра.

Как верный пес, хозяином забытый,

утративший и след и обонянье,

плетется наугад, и как ребенок,

который заблудился на гулянье

и в толчее ночного карнавала

среди свечей, личин, фантасмагорий

бредет, как зачарованный, а сердце

сжимается от музыки и горя, —

так я блуждаю, гитарист-лунатик,

хмельной поэт, тоскующий глубоко,

и бедный человек, который в тучах

отыскивает бога.

Так и умрет с тобой волшебный мир,

в котором память сохраняет живо

чистейшие из дуновений жизни

и белый призрак первого порыва?

Запавший в сердце голос, и ладонь,

которую во сне не раз голубил?

Все отсветы любви

в твоей душе, в ее небесной глуби?..

Так что ж — так и умрет с тобой твой мир,

твой новый след на старом белом свете?

Горнила жаркие души твоей —

на прах земной работают, на ветер?

Оголена земля. Уныло воет

душа на уходящий свет

голодною волчицей. На закате

что ищешь ты, поэт?

Несладко странствовать, когда дорога —

на сердце камнем. Ветер оголтелый,

и подступающая ночь, и горечь

далекой цели! У дороги белой

стволы закоченелые чернеют.

А дальше — горный силуэт

в крови и в золоте. Смерть солнца… На закате

что ищешь ты, поэт?

Вечер вдали умирает,

как тихий огонь в очаге.

Там, над горой, остывают

последние угольки.

Вон тополь, разбитый грозою,

на белой дороге вдали.

Две тонкие ветки больные,

и на каждой — черный листок.

Не плачь! Далеко в золотой листве

найдешь ты тень и любовь!

Сегодня — хотой^{37}, завтра — петенерой^{38}

звучишь в корчме, гитара:

кто ни придет, играет

на пыльных струнах старых.

Гитара придорожного трактира,

поэтом никогда ты не бываешь.

Но, как душа, напев свой одинокий

ты душам проходящих поверяешь…

И путник, слушая тебя, мечтает

услышать музыку родного края.

И снится — красный шар всплывает на востоке.

Прозрение во сне. Не страшно ли идти,

о путник? Минешь дуг, взойдешь на холм высокий,

а там, глядишь — конец нелегкому пути.

И не увидишь ты, как никнет колос спелый

и в крепких яблоках сияет желтизна,

из грозди золотой, слегка заиндевелой,

тебе не выжимать веселого вина…

Когда сильней всего от страсти розы млеют,

когда жасмины льют свой ранний аромат, —

что, если на заре, когда сады алеют,

растает облачком привидевшийся сад?

Давно ли на полях пестрел цветов избыток, —

но кто теперь во сне, свежо, как наяву,

увидит россыпи наивных маргариток

и мелких венчиков сплошную синеву?

Апрель целовал незримо

землю и лес. А вокруг

зеленым кружевом дыма

трава покрывала луг.

Чернели тучи над чащей,

за горизонт уходя.

Блестели в листве дрожащей

новые капли дождя.

Там, где миндаль с косогора

роняет цветы свои,

я проклял юность, в которой

я так и не знал любви.

Пройдя полпути земного,

печально смотрю вперед…

О юность, кто тебя снова

хотя бы во сне вернет?

Давно ли шелковый кокон

моя печаль доплетала,

была как червь шелковичный —

и черной бабочкой стала!

А сколько светлого воска

собрал я с горьких соцветий!

О времена, когда горечь

была пчелой на рассвете!

Она сегодня как овод,

и как осот на покосе,

и спорынья в обмолоте,

и древоточина в тесе.

О время щедрых печалей,

когда водою полива

слеза текла за слезою

и виноградник поила!

Сегодня залило землю

потоком мутного ила.

Вчера слетались печали

наполнить улей нектаром,

а нынче бродят по сердцу,

как по развалинам старым, —

чтобы сровнять их с землею,

не тратя времени даром.

Галерея души… Душа у истоков!

Вокруг еще только светает:

и нет ни печали, ни лет за плечами,

и ярко и весело жизнь расцветает…

Родиться бы снова, идти той далекой тропинкой,

что после травой зарастает!

И, снова тепло обретая,

почувствовать матери добрую руку…

И — руку из рук своих не выпуская —

шагать по дороге, о счастье мечтая.

Может быть, сеятель звезд

в ночи, обители снов,

вспомнит забытый мотив,

возьмет аккорд на лире веков,

и к нашим устам прихлынет

волна немногих истинных слов.

Еще берегут деревья

летний наряд зеленый,

но листья уже пожухли,

и потемнели кроны.

Зеленью тронут камень,

беззвучно течет источник,

грубое тело камня

вода ледяная точит.

Первые желтые листья

ветер влачит за собою.

Ветер, предвестник ночи,

над сумеречной землею.

Под лавром вымыта чисто

скамья осенним дождем;

сверкают капли на листьях

плюща над белым окном.

Осень газоны метит

краской своей все сильнее;

деревья и ветер!

вечерний ветер в аллее…

Смотрю, как в луче закатном

виноградная гроздь золотится…

По-домашнему, ароматно

горожанина трубка дымится…

Вспомнил я строки стихотворений

юности звонкой своей…

Вы уходите, милые тени,

в золотом огне тополей?!

Пегасы, красавцы пегасы.

Мои деревянные кони…

· · · · · · · · · · · ·

В детстве знавал я счастье

кружиться под визг шарманок

в праздничном шуме и блеске

на скакуне деревянном.

В воздухе пыльном и душном

мигали, мелькая, свечи,

а в небе светился синий

усеянный звездами вечер.

О где вы, радости детства,

когда за медяк на ладони

подхватят красавцы пегасы,

умчат деревянные кони.

Игра детских рук — не гармония,

а чтение но складам,

противная какофония

неверных, но вечных гамм.

А в детстве под гаммы бродила

мечта, и ее влекло

к тому, что не приходило,

к тому, что уже ушло.

Площадь перед закатом. Струйка воды студеной

пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,

и кипарис высокий не шелохнется кроной,

встав над садовым валом, темным плющом повитым.

Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя

отсветами на стеклах, дремой завороженных.

Мгла полегла на площадь. Смутными черепами

призрачные разводы кажутся на балконах.

В оцепененье площадь, черная и пустая,

и бесприютной тенью меряешь мостовую.

Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,

только ее и слышно в этой ночи — живую.

Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.

Напрасно я ропщу в тиши ночей,

я разменял на медные монеты

златые слитки младости моей.

Без радостей, без наслаждений, мимо,

как легкий призрак, по судьбе моей

она прошла. Зачем жалеть о ней?

Ведь все равно она неповторима.

Не воскресить души минувших дней!

Ей в бурях жизни мир казался тесен,

и, мчась бездумно в вихре бытия,

она лилась среди вина и песен,

молодость любимая моя.

Знакомую я вижу галерею

воспоминаний тех далеких дней,

но тени безутешные не смею

связать в элегию судьбы моей.

И высохли живительные слезы,

что прозвенели струями фонтана,

и пролились, свободные, сквозь грезы

души, еще не знающей обмана.

Те слезы, что когда-то проливали,

о первой молодой любви моля,

что дождевыми каплями упали

на свежие апрельские поля.

И соловей уже давно не пел

душистой ночью, навевая грезы,

и я б теперь, наверно, не сумел

опять пролить без боли эти слезы.

Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.

Напрасно я ропщу в тиши ночей,

я разменял на медные монеты

златые слитки младости моей.

Полуденный парк зимою.

Морозно. Белые тропки.

Горки круты и ровны.

Голы скелеты веток.

В теплице живут деревья:

стоят апельсины в кадках,

и в бочке ярко-зеленой —

пальма.

Кутаясь в плащ потертый,

старик повторяет: «Солнце!

О, как прекрасно солнце! Солнце!»

Играют дети.

Вода источника льется,

струится, плещет и грезит,

лижет, почти немея,

мохом поросший камень.

Альваргонсалес, хозяин

усадьбы средних размеров

(по общим понятьям — достаток,

по здешним — богатство сверх меры),

совсем молодым в Берланге^{54}

на ярмарке в праздник влюбился

и в первый же год знакомства

на избранной им женился.

Была их свадьба роскошной;

кто видел ее, не забудет,

а после в своей деревне

устроил он праздник людям:

волынки, бубны и флейта,

гитары разных фасонов,

фейерверк на манер валенсийский

и танцы, как в Арагоне.

Был счастлив Альваргонсалес,

любя свою землю душевно.

От брака три сына родились,

а это — богатство в деревне.

Когда подросли, приставил

он старшего к огороду,

второго — к своим мериносам,

а младшего церкви отдал.

У Каина много крови

наследует пахарей племя,

и зависть в крестьянском доме

раздоров посеяла семя.

Женились два старших сына:

от снох вражду и обиды

увидел Альваргонсалес,

внучат еще не увидев.

Для алчности деревенской

наследство и смерть неразлучны

тому, что имеют, не рады,

а жаждут того, что получат.

Любви церковная мудрость

не вызвала в младшем сыне, —

красивых девушек страстно

он предпочитал латыни,

и рясу он сбросил, уехал

в заморский край за удачей.

Мать слезы лила: в завещанье

отец ему долю назначил.

Изрезали лоб загорелый,

нахмуренный лоб, морщины,

и синие тени густеют

под злым серебром щетины.

В осеннее утро вышел

из дома Альваргонсалес,

борзых он не взял с собою,

собаки дома остались.

Задумчиво и печально

аллеей он шел золотистой,

шел долго, пока не увидел

источник с водою чистой.

Покрыв одеялом камни,

на берег он опустился

и, песней воды убаюкан,

в глубокий сон погрузился.

Увидел Альваргонсалес,

как Иаков^{55}, лестницу выше

горы и тучи — до неба,

и был ему голос свыше.

А феи-прядильщицы^{56} тут же

меж ярко-белой кудели

и золоторунной пряжи

моток весь черный продели.

Вот трое детей играют

у дома перед забором;

со старшими прыгает рядом

большой чернокрылый ворон.

Жена поглядит, улыбнется

и снова шьет, напевая.

— Что делаете, вы, дети? —

Не смотрят и не отвечают.

— Ступайте на гору, дети,

пока еще ночь за горами;

ковыль наберите охапкой,

зажжете мне доброе пламя.

Дрова в очаге домашнем

лежат аккуратно рядом,

и старший хочет разжечь их,

но не разгорается пламя.

— Отец, огонь не зажегся,

ковыль отсырел под дождями. —

Второй помочь ему хочет,

собрал он ветки и щепки

и сунул в дубовые чурки,

но искра погасла в пепле.

Подходит младший и в кухне

большой огонь разжигает

под черным куполом печки,

и пламя весь дом освещает.

Альваргонсалес доволен,

прижал он младшего к сердцу,

сажает его на колени.

— В руках твоих пламя не меркнет;

хоть ты последним родился,

но в сердце моем ты первый.

Тут оба старших отходят

за край сновиденья и тают.

Но между двумя беглецами

железный топор сверкает.

Над ширью полей обнаженных

луна полнощекая встала,

запятнана облаком круглым,

огромным, багряно-алым.

Шагали два старших сына

Альваргонсалеса молча,

отца они увидали,

он спал у воды неумолчной.

Лицо отца исказилось,

все резче он брови сдвигает;

черта меж бровей, как зарубка,

какую топор оставляет.

Во сне сыновья его колют

кинжалами без сожаленья;

и вот он проснулся и видит,

что правда — его сновиденье.

С водой ключевою рядом

скончался Альваргонсалес.

Четыре кинжальных раны

в боку у него остались,

а в шею топор вонзился,

и кровь оттуда хлестала.

Про черное дело в поле

вода говорит, струится,

а двое убийц убегают,

чтоб в буковой роще скрыться.

До Черных Вод, где Дуэро

свои питает истоки,

несут мертвеца, оставляя

кровавый след по дороге,

и в эту бездонную воду,

чтоб тайну она сокрыла,

к ногам привязавши камень,

бросают отца, как в могилу.

Нашлось с источником рядом

забытое одеяло,

а дальше до буковой рощи

кровавая струйка бежала.

В деревне никто не решался

приблизиться к Черным Водам

искать там было б напрасно;

багры до дна не доходят.

Бродил коробейник в округе,

его во всем обвинили,

в Даурии арестовали

и смертью позорной казнили.

За месяцем месяц проходит —

и мать от горя скончалась.

В гробу, говорят очевидцы,

она за лицо держалась

руками, сведенными смертью:

лицо она спрятать старалась.

И вот сыновьям достались

и хлевы, и огороды,

поля под пшеницей и рожью,

трава на лугах плодородных,

и улей на очень старом,

расщепленном молнией вязе,

злой пес, две упряжки мулов,

и овцы — тысяча разом.

Уже зацвела ежевика

и сливы в садах побелели,

уже золотистые пчелы

от ульев к цветам полетели

и аисты в гнездах, венчая

церковные башни упрямо,

уже стоят неподвижно

изогнутыми крюками.

Уже придорожные вязы

и тополи над ручьями,

что ищут отца — Дуэро,

покрылись зеленью снова;

а небо прозрачно и сине,

и горы без снега лиловы.

Альваргонсалеса землю

заполнит богатство собою,

а тот, кто вспахал ее, умер,

но спит он не под землею.

На дивной земле испанской,

в сухой, воинственной, нежной

Кастилье, где длинные реки,

есть горы, и цепи их смежны.

Из Бургоса^{57} в Сорию едешь, —

они как редуты и в шлемы

как будто одеты, и гребнем

стоит Урбион^{58} надо всеми.

Крутой тропинкой два сына

Альваргонсалеса едут

к дороге, из Сальдуэро

проложенной в Коваледу,

на бурых мулах верхами

в сосновом лесу Винуэсы

вдогонку за стадом, чтоб стадо

домой пригнать из-за леса.

Скача по сосновым рощам,

свой длинный день начинают;

к верховьям Дуэро едут,

и каменный мост оставляют

они за собой и службы

роскошной виллы в именье

«индейцев» праздных. В долине

река звенит неизменно.

Стучат по камням копыта

под рокот воды веселой.

На том берегу Дуэро

поет страдальческий голос:

«Альваргонсалеса землю

заполнит богатство собою,

а тот, кто вспахал эту землю,

не спит, не спит под землею».

Вот место, где лес сгустился,

сосна с сосною сомкнулась,

и старший — он ехал первым —

пришпорил бурого мула,

сказал: «Поедем скорее,

две с лишним лиги осталось

по лесу, проехать их надо,

пока нас ночь не застала».

Два сына крестьянских, рожденных

для жизни грубой, суровой,

дрожат на горе под вечер,

припомнив день из былого.

Из чащи глухого леса

доносится песенка снова:

«Альваргонсалеса землю

заполнит богатство собою,

а тот, кто вспахал эту землю,

не спит, не спит под землею».

Дорога из Сальдуэро

по берегу пролегает,

по обе стороны реку

сосновый лес окаймляет,

и тем обрывистей скалы,

чем у́же долина речная.

В лесу огромные сосны

гигантские кроны вздымают,

ползут обнаженные корни,

в большие камни впиваясь.

У сосен, что помоложе,

стволы серебристы, и зелень

синеет: у старых сосен,

как язвами, ствол изъеден,

а мхи и седой лишайник

ползут по стволам утолщенным.

Заполнив долину, сосны

уходят за гребни, на склоны.

Хуан — тот, что старше, — промолвил

— Брат, если вблизи Урбиона

пасет коров Блас Антоньо,

то ехать еще далеко нам.

— Когда к Урбиону подъедем,

дорогу мы можем срезать:

нам надо свернуть на тропинку

на Черные Воды лесом

и спустимся по перевалу

Святой Инес к Винуэсе.

— Ну, место! И хуже дорога.

Клянусь, не хотел бы еще раз

их видеть. Давай в Коваледе,

где пишем свои договоры,

мы ночь проведем и долиной

вернемся домой на рассвете.

Кто хочет здесь срезать дорогу,

собьется с нее, не заметив. —

И скачут и скачут братья

по самому берегу, глядя,

как лес вековой перед ними,

чем дальше, все непроглядней.

Большие скалистые гряды

от них горизонт закрывают,

вода здесь бежит вприпрыжку,

поет, не то вспоминает:

«Альваргонсалеса землю

заполнит богатство собою,

а тот, кто вспахал эту землю,

не спит, не спит под землею».

У алчности есть все на свете:

загон, где овец запирают,

амбар, где пшеница сохранна,

для денег — мошна большая

и лапы с когтями, но нету

тех рук, что пахать умеют.

Что год обильный приносит,

то скудный сразу развеет.

Взошли кровавые маки,

и всходам пришлось потесниться;

потом спорынья сгноила

колосья овса и пшеницы;

в цвету запоздалым морозом

побило плодовые разом;

болезнь на овец напала

от чар и дурного глаза.

Альваргонсалесов старших

в земле господь проклинает:

за скудным — долгие годы

большой нищеты наступают.

Однажды зимнею ночью

метель разыгралась не в шутку.

Огонь стерегут полумертвый

Альваргонсалесы чутко.

Все то же воспоминанье

сковало их мысли властно,

и глаз с очага не сводят,

где угли вот-вот погаснут.

Ни дров, ни сна, ни занятья.

Мороз леденит бессонных,

а ночь долга, и светильник

дымит на стене закопченной.

Колеблется пламя от ветра,

бросая свет красноватый

на лица убийц обоих,

задумчивостью объятых.

И старший Альваргонсалес

молчанье нарушил с усильем,

воскликнул он с хриплым вздохом:

— Какое зло мы свершили! —

В ворота ударил ветер,

калиткой тряхнул он с силой,

а после в трубе над печкой

протяжно и гулко завыл он.

Опять наступило молчанье,

лишь время от времени в стылом

холодном воздухе искры

летят с фитиля, как мошки.

Второй отвечает брату:

— Давай забудем о прошлом!

Такою же ночью ветер

кору тополей стегает.

От снега земля побелела,

он падает, не унимаясь.

Верхом на лошади едет

в метель по дороге мужчина;

до самых глаз он закутан

накидкой черной и длинной.

В деревню въехав, он прямо

к Альваргонсалесам мчится,

к воротам дома подъехав,

с коня не сходя, стучится.

Услышали братья, как кто-то

в их дверь молотком ударяет

и конь по камням в нетерпенье

копытами переступает,

и оба от изумленья

и страха глаза поднимают.

— Кто там? Отвечай! — закричали.

— Мигель! — вот ответ нежданный.

И это был путника голос,

уплывшего в дальние страны.

Открылись ворота, всадник

на лошади въехал высокой

и спрыгнул на землю.

Снегом его занесло дорогой.

В молчанье поплакал путник

в объятьях братьев немного.

Коня одному он отдал,

накидку и шляпу — другому.

Спеша у огня согреться,

пошел к крестьянскому дому.

Искателем приключений

был в детстве младший из братьев.

Уехав в заморские страны,

вернулся «индейцем» богатым.

Ворсисто-бархатный черный

наряд дорогого покроя,

на талии крепко прилажен

широкий кожаный пояс,

а толстая цепь золотая

огнем на груди блестела.

Мужчина высокий и сильный,

с лицом дочерна загорелым,

глядел он глазами большими

и черными, полными грусти;

на выпуклый лоб, как шапка,

спадали волосы густо.

Он — сын-удачник, он — барин

крестьянского происхожденья,

которому счастье приносит

и власть, и любовь, и деньги.

Из братьев троих, конечно,

Мигель был самый красивый;

уродуют старшего брови, —

они срослись без разрыва

на низком лбу; а второго

глаза удивительно портят:

свирепы, мрачны, беспокойны

и только в сторону смотрят.

Три брата родных в молчанье

на жалкий очаг взирают;

уж смерклось, а темной ночью

мороз и ветер крепчают.

— Что, дров у вас, братья, не стало? —

спросил Мигель.

Отвечает:

«Не стало», — старший.

Тут чудом

извне человек открывает

тяжелую дверь на запоре

с двойной железной скобою.

Точь-в-точь как отец покойный,

с лица вошедший собою.

Венец золотого света

вокруг седины его брезжит.

Вязанка дров за плечами,

в руках — топор из железа.

Кусок той земли проклятой

у братьев своих несчастливых

купил Мигель: состоянье

Мигель из Америки вывез;

а золото ярче и в поле

дурном, чем если зарыто,

в руке бедняка оно чище,

чем если в копилке скрыто.

«Индеец» взялся за работу

на поле с упорством и страстью,

а старшие бились, как прежде,

на малых своих участках.

И вот на поля Мигеля

с зерном золотого цвета,

с колосьями налитыми

пришло плодородное лето;

и вот обходит деревни

молва, что чудо свершилось,

и снова, как прежде, проклятье

поля убийц поразило.

И вот про черное дело

сложилась песня, как память:

«Лежал он с источником рядом,

исколот ножами.

Злой смертью он умер, злыми

убит сыновьями.

В бездонные Черные Воды

они его бросили сами.

Не спит, не спит под землею,

кто землю вспахал руками».

Спокойным вечером светлым,

ведя борзых быстроногих,

с ружьем на ремне за спиною

Мигель, идя по дороге

в тени тополей зеленых

к далеким горам синекрылым,

услышал голос поющий:

«В земле не нашел он могилы.

Под соснами в темной долине

у Ревинуэсы

до Черных Вод дотащили

отца покойного лесом».

Альваргонсалесы жили

в запущенном доме и древнем.

Четыре окна как щелки,

лишь сто шагов до деревни.

Стоят по бокам два вяза —

гигантские часовые,

и тень дают они летом,

а осенью — листья сухие.

То пахарей дом, земледельцев,

плебеев, хотя и с деньгами,

и если распахнуты двери,

а ты проходишь полями,

очаг дымящийся видишь

с торчащими криво камнями.

Пылают угли под пеплом,

и в глиняных двух горшочках

двум семьям на пропитанье

похлебка кипит и клокочет.

Направо — хлев и конюшня,

налево — плодовый садик

и пасека небольшая,

а шаткая лесенка сзади

ведет на две половины

жилых помещений усадьбы.

Альваргонсалесы оба

там с женами обитают,

и в доме отцовском двум парам

с избытком места хватает,

хоть в каждой семье по сыну

уже давно подрастает.

В отдельной горенке, — смотрит

она на садик плодовый, —

есть стол с дубовой доскою,

обтянутой кожей коровьей,

два кресла, черные счеты

(костяшки с тарелку) на стенке

и ржавые шпоры на сбитом

из теса ларе деревенском.

В забытой горенке этой

теперь Мигель проживает.

Отсюда отцы и деды

смотрели, как сад расцветает,

и аист так четок на небе,

на небе синего мая:

когда раскрываются розы

и вся ежевика в белом,

своих малышей он учит

летать на крыльях несмелых.

А в ночи жаркого лета,

когда от зноя не спали,

в окне соловьиным трелям,

и сладким и нежным, внимали.

Здесь старый Альваргонсалес,

гордясь огородом и полем,

а также любовью близких,

мечтал о высокой доле.

Когда на руках материнских

он первенца видел с веселым

смеющимся личиком нежным, —

как солнечный луч, каждый волос, —

и крохотными руками

так жадно тянулся малышка

и к темно-лиловым сливам,

и к ярко алеющим вишням,

то в этот сияющий, кроткий,

хороший осенний вечер

он думал, что может быть счастлив

вполне человек на свете.

А нынче в народе поется,

и песня по селам мчится:

«О дом, где отца не стало!

Беда в тебе приключится.

То дом убийц, — пусть отныне

никто в твою дверь не стучится!»

Осенний вечер, и в роще

совсем золотой и прохладной

уже соловьев не осталось,

уже замолкла цикада.

Последние ласточки в поле,

боясь перелетов дальних,

погибнут, а аисты ночью

из гнезд, сплетенных из дрока

на башнях и колокольнях,

уже улетели.

Над домом

Альваргонсалесов с вязов

срывает ветер нескромный

охапками листья. Однако

у трех акаций тенистых

на паперти за решеткой

еще зеленые листья,

и время от времени с веток

в своей скорлупе иглистой

каштаны падают наземь,

и снова у роз — цветенье

и травы весело встали

на ярких лугах осенних.

На склонах и косогорах,

на кочках, среди расщелин

с травой, сгоревшею летом,

соседствует свежая зелень;

на лысых холмах высоких,

на скалах голых, суровых

клубятся, свиваясь вместе,

пары облаков свинцовых;

поблекла, гниет ежевика

в гигантском лесу сосновом,

и папоротник желтеет;

вода бежит, прибывает

по балкам и по оврагам,

отца Дуэро вздувая.

Земля серебром отливает

и тусклым свинцом суровым;

все в пятнах ржавчины красной,

все залито светом лиловым.

Альваргонсалеса земли

там, в сердце Испании нашей,

и нищи и так печальны,

что есть душа у них даже!

Степь голая, волки воют

на ясный месяц и бродят

от рощи к роще; утесы

и скалы в местах бесплодных;

скелет на скалах белеет,

стервятниками обглодан;

поля бедны, одиноки,

дорог и харчевен не сыщешь, —

поля нищеты проклятой,

поля моей родины нищей!

В одно осеннее утро,

когда пары поднимают,

Хуан и «индеец» мулов

в упряжки свои запрягают.

Мартин в огороде остался,

он там сорняки вырывает.

В одно осеннее утро,

когда на полях все пашут,

по холмику, — виден он ясно

на утреннем небе, — упряжка

Хуановых бурых мулов

вперед продвигается тяжко.

Репейник с чертополохом,

лопух и какие-то прутья

вросли в проклятую землю, —

ни заступ, ни нож не берут их.

Напрасно врезается лемех

кривого дубового плуга

глубоко в землю; похоже,

что движется он по кругу:

он вскроет землю, и тотчас

она смыкается туго.

«Когда убийца за плугом, —

не пахота, а кручина:

еще борозды не проложит,

как лоб прорежет морщина».

Мартин, — в огороде он рылся, —

устав от своей работы,

на миг оперся на мотыгу;

покрылось холодным потом

его лицо.

На востоке

луна полнощекая встала,

запятнана облаком красным;

свой свет она изливала

на изгородь.

В жилах Мартина

от ужаса кровь застыла.

Он в землю вонзил мотыгу,

и кровью мотыга покрылась.

Купил «индеец» ту землю,

где он когда-то родился,

на девушке очень богатой

и очень красивой женился.

Он стал владельцем усадьбы

Альваргонсалеса: братья

ему все продали: поле,

и дом, и улей, и садик.

Хуан и Мартин, два старших

Альваргонсалеса, в трудный

поход к верховьям Дуэро

отправились ранним утром.

Звезда на утреннем небе,

высоком и синем, горела.

Туман, уже розовея,

клубился, густой и белый,

в долинах, в оврагах, и тучи

свинцовые, словно чалмою,

большой Урбион, где родится

Дуэро, накрыли собою.

Они к источнику вышли.

Вода бежала, звучала,

как будто рассказ о были

уж в тысячный раз начинала

и тысячу раз повторяться

ей в будущем предстояло.

Бежала вода, повторяя:

— Свершилось при мне преступленье,

и рядом со мной для кого-то

не стала ли жизнь преступленьем?

Проходят мимо два брата,

вода упрямо лепечет:

Уснул с источником рядом

Альваргонсалес под вечер.

Хуан говорит Мартину:

— Когда я вчера возвращался

домой, то при лунном свете

мне чудом сад показался.

Вдали, среди роз, разглядел я:

к земле человек наклонился,

в руке человека ярко

серебряный серп светился.

Потом распрямил он спину,

лицо отвернул, и по саду

он раз, и другой, и третий

шагнул, на меня не глядя.

Он был седой, даже белый.

Он снова в земле копался.

Луна большая сияла,

и чудом мне сад показался.

Спустились они с перевала

Святой Инес; так подходит

печальный, пасмурный вечер,

ноябрьский вечер холодный.

Идут они молча дальше

тропинкой на Черные Воды.

На землю спустился вечер;

меж буков древних и хилых

и сосен столетних солнце

багряное просочилось.

В лесу громоздятся скалы,

набросанные в беспорядке;

здесь — яма ощеренной пасти

и лапы чудовищ гадких;

там — горб бесформенно-грозный,

а там — раздутое брюхо,

зловещие злые рыла

и челюсть с клыком и ухом;

и ветки, и пни, и скалы,

и скалы, и пни, и хвоя.

А ночь и страх по оврагам

таятся вместе с водою.

Тут волк показался, как угли,

глаза его ярко горели.

А ночь была темной, сырою,

и тучи в небе летели.

Два брата хотели вернуться,

и чаща ответила воем.

Сто глаз свирепых

пылало в лесу у них за спиною.

Пришли к верховьям убийцы,

пришли они к Черным Водам,

к воде, немой и прозрачной

вкруг скал огромных, холодных;

вверху ястреба гнездятся,

и эхо спит, выжидая;

чтоб выпить воды кристальной,

орлы сюда прилетают;

здесь жажду свою косуля,

олень и кабан утоляют;

вода чиста, молчалива,

и вечность она отражает;

вода бесстрастна и звезды

на лоне своем охраняет.

— Отец! — они закричали

и бросились в Черные Воды.

— Отец! — повторило эхо

по скалам и до небосвода.

Я не мечтал, чтобы мне досталась

большая слава и врезалась

в людскую память песнь моя;

люблю все то, что бестелесно,

и невесомо, и прелестно,

как мыльных пузырей семья.

Люблю, когда они вбирают

кармин и солнце, и летят

под небеса, и вдруг дрожат,

и, разорвавшись, сразу тают.

Зачем называть доро́гой

след, проложенный в темноте?

Каждый свой путь проходит,

как Иисус по воде.

С неверья нашего попробуй снять одежды,

и назовут тебя врагом, вором надежды.

Невежда мудрости дает разгрызть орех

и, видя, что он пуст, поносит вся и всех.

Наша жизнь — всего лишь минуты,

когда учимся жизнь постигать,

и вечность, когда мы знаем

все, что можно было узнать.

Я когти зверя видел и на руке холеной;

и каждый боров может похрюкивать влюбленно…

Любой подлец докажет: он с честною душой,

любой глупец расскажет, что он мудрец большой.

Не спрашивай о том, что сам ты знаешь

напрасно время потеряешь.

А если на вопрос ответа нет,

то кто же даст тебе ответ?

Позавидовав добродетели,

Каин брата убил своего.

Слава Каину! Нынче завидуют

пороку больше всего.

Глаза, вы однажды открылись

для света, чтобы затем

вернуться в землю слепыми,

устав, не видя, глядеть.

Всех лучше те, кто сознают,

что в этой жизни, в мире слез,

лишь в чувстве меры весь вопрос:

побольше здесь, поменьше тут…

Мы добродетельны, когда душа оттает,

когда морщины лоб Катона покидают.

Добряк — заезжий двор; там все припасено:

вода — для жаждущих, для пьяницы — вино.

Повторяйте вместе со мной: мы не знаем, зачем живем,

из тайного моря пришли, в тайное море уйдем…

И между этими тайнами — загадка земного пути;

три ларца закрыты ключом, которого нам не найти.

Тьму, окружившую нас, не рассеет свет никогда.

Что говорит слово? То, что бегущая с гор вода?

Человек? Но кто же парадоксальней его?

Уже по природе своей он — абсурден. Из ничего

создав свой собственный мир, вопрошает себя: «Ну что

сумел я понять?» — и ответит себе; «Все — ничто».

Как человек, никто не может лицемерить

и, тьму личин сменив, личинам свято верить.

Он тщательно запрет свой дом двойным ключом

и, как отмычкой, им орудует в чужом.

Я в детстве мечтал о героях

из песен твоих, «Илиада»!

Аякс был сильней Диомеда,

Гектор сильнее Аякса,

самый сильный Ахилл потому, что

он и вправду был самый сильный…

О мое простодушное детство

и герои твои, «Илиада»!

Мне снилось вчера, будто бога я встретил,

и долго со мною беседовал он,

и на вопросы мои он ответил…

А после мне снилось, что все это сон.

Чему ты дивишься, друг мой,

на эти морщины глядя:

я с миром — в добром согласье,

а с волей своей — в разладе.

Представьте себе на поляне

угольщика, поэта и мудреца.

Поэт — восхищается и молчит,

мудрец — размышляет, и мыслям его несть конца.

А угольщик, он, конечно,

грибы и ягоды собирает.

Теперь представьте: они — в театре.

И только угольщик не зевает.

Тот, кто поет, размышляет и грезит,

нарисованному предпочитает живое.

Угольщик в мир фантазий

уходит весь, с головою.

На свете из нас любой

с двумя стихиями в споре,

во сне — ведя с Богом бой,

а въяве — с пучиной моря.

Помни, путник, твоя дорога

только след за твоей спиной.

Путник, нет впереди дороги,

ты торишь ее целиной.

Целиной ты торишь дорогу,

тропку тянешь ты за собой.

Оглянись! Никогда еще раз

не пройти тебе той тропой.

Путник, в море дороги нету,

только пенный след за кормой.

Сердце, звонкое еще недавно,

твоя золотая монетка

уж не звучит так славно?

Твоя копилка святая,

прежде чем время ее разобьет,

будет уже пустая?

Неужели мы понимаем:

возможно, не будет истиной

ничто из того, что мы знаем…

Вера вкусивших познанья!

Вера понявших, что мысль — не подспорье!

Только лишь сердцем входя в мирозданье,

мы, переполнясь, вливаемся в море.

Я чту Христа, что сказал нам:

— На землю звезды спадут,

прейдут и земля и небо —

слова мои не прейдут.

Какие слова вместили

единственный твой наказ?

Любовь? Состраданье? Милость?

Слова: — Не смыкайте глаз.

Не для нас созиданье, сказал ты?

Все равно, набери-ка ты глины,

и кувшин из нее ты сделай,

и твой брат будет пить из кувшина.

Не для нас созиданье, сказал ты?

Эй, гончар, а твои кувшины?

Знай лепи их, и что тебе в том,

что не можешь ты сделать глины!

Прекрасно знать, что бокалы

нужны для воды и вина.

Плохо, что мы не знаем,

для чего нам жажда нужна.

Говоришь, что все остается.

Но попробуй бокал разбить.

И тебе никогда вовеки

из него не придется пить.

Говоришь, что все остается,

и, быть может, ты прав сейчас.

Однако мы всё теряем,

и всё потеряет нас.

Все проходит, и все остается,

но наша судьба — пройти,

пройти, пути пролагая,

пролагая по морю пути.

Мне снилось прошлой ночью: бог

кричит мне: «Бодрствуй и крепись!»

А дальше снилось: бог-то спит,

а я кричу ему: «Проснись!»

Четыре вещи на свете

для моря годятся мало:

якорь, штурвал и весла,

и страх налететь на скалы.

Свет души! Божественный свет!..

Факел, солнце, столп огневой!

Мы на ощупь бредем во тьме,

а фонарь несем за спиной.

Уже есть в Испании кто-то,

кто хочет жить и жить начинает

меж двух Испаний. Одна из них умирает,

а у другой — душу сводит зевотой.

Дитя испанское, да охраняет

тебя господь в мирской суете.

Одна из этих двух Испаний

выстудит льдинкой сердце тебе.

Коня картонного мальчик

ночью во сне увидал.

Утром проснулся мальчик,

а конь уже ускакал.

И снова коня лихого

увидел во сне малыш.

Схватил он его за гриву:

«Теперь ты не убежишь!»

С возгласом этим мальчик

проснулся утром чуть свет.

Глядит — кулаки его сжаты,

а гривы в руках его нет.

Крепко задумался мальчик

и понял, как ни был он мал,

конь ему только снился,

и больше он снов не видал.

С годами стал юношей мальчик —

и девушку полюбил.

«Ты вправду, или ты снишься?» —

любимую он спросил.

Состарившись, он подумал,

все сны, чего ни затронь.

Снился конек картонный,

снится и подлинный конь.

И смерть пришла к человеку.

«Быть может, и это сон?» —

сердце свое спросил он.

Кто знает, проснулся ли он?

Не море Бог, он — в море: змейкой лунной

отсвечивает он и проступает

ветрилом над лагуной;

он в море бодрствует и засыпает.

Создавший море, из морского лона

родится он, Творец единосущий,

своим созданьем сызнова рожденный,

живящий душу и душой живущий.

Тобою сотворен, тебя творю я

в себе, Создатель, — жизнь тебе даруя,

что ты мне дал. Так пусть же, не скудея,

поит мне сердце чистая криница

прощения. Да выжгут суховеи

тот ключ, где вера без любви мутится!

Бог, какого себе рисуем,

Бог, какого до гроба тащим,

Бог, какого всегда взыскуем

и какого ввек не обрящем.

Три бога или в трех лицах

единый Бог настоящий.

Слышишь ли, мыслитель: гулко

вдаль летит пчелы жужжанье,

сок впивающей, как губка.

Тенью мир накрыв до края,

ты себя считаешь зрячим,

а летишь, лишь сумрак тени

с компасом своим сверяя.

И пока пчела пасется,

обращая соки солнца

в меда волшебство густое,

истины я извергаю,

имя их — я это знаю —

суета, ничто пустое.

Так, от моря к наставленью,

от него потом к сужденью,

от суждения к идее —

сколько счастья в этом деле!

Снова к морю возвращенье,

и опять круговращенье…

Демон снов моих хохочет,

красные смеются губы,

острые смеются зубы,

и глаза — подобье ночи.

И, бросаясь в танец бурный,

шутовской, карикатурный,

пляшет, пляшет он, нескладный,

и громадный

горб дрожит. Он низок ростом,

с бородою, с брюхом толстым.

Почему смеется гаер

над бедой моей — не знаю,

но он жив лишь этой пляской,

беспричинной, залихватской…

Когда отошел учитель,

мне сказало сиянье рассвета:

— Третий день от трудов отдыхает

Франсиско, мой брат прилежный! —

…Умер? Мы только знаем,

что ушел он дорогой светлой,

завещая нам: — Помяните

меня трудом и надеждой!

Прежде всего — будьте добрыми,

как я был: душою без зла.

Живите: жизнь продолжается.

Мертвые умирают, тень была и прошла.

Оставшийся примет бремя, ибо живому — живое.

Так пусть звенят наковальни и смолкнут колокола!

И к другому, чистейшему свету

ушел он, рассвета брат

и солнца рабочих будней —

жизнью праведной светел и свят.

Ах, друзья мои, унесите

его тело в родные горы,

где раскинула Гвадаррама^{72}

голубые свои отроги!

Там, среди глубоких ущелий,

ветер в соснах поет высоких,

там, в тени векового дуба,

его сердце вкусит покоя

на земле, поросшей тимьяном,

где играют бабочки ранние —

где когда-то мечтал Учитель

о грядущем счастье Испании.

О, мой Асорин^{73}, как зашел далеко ты —

сюда, от моря Улисса,

сюда, где великому дону Кихоту

привиделась тень Амадиса^{74};

Ла Манча усыновила пришельца,

но, друг Асорин, хранишь ты

свою иберийскую душу и сердце

под жестким крахмалом манишки;

чуть-чуть вольнодумец, о Асорин мой,

противник доктрины плоской,

ты склонен к реакции из-за старинной

вражды с якобинской прической!

Идешь, об опасности не беспокоясь,

готовый к великим свершеньям,

и шпага, оттягивающая пояс,

святым полирована рвеньем.

Послушай: Испания выбирает

начало, восход, появленье!

Так что ж — задохнуться в зевающем крае?

Замерзнуть в оледененье?

Чтоб вновь искупленье не стало напрасным,

пора с огнем и оружьем

спешить навстречу рассветам красным,

навстречу крикам петушьим.

Было время безумья, было время обмана,

вся Испания в блестках, в чаду карнавала

не могла залечить свои тяжкие раны

и, больна и пьяна, в нищете умирала.

И, беременна мрачным предчувствием, билась

в этом страшном вчера, в нашей лжи и позоре,

а у нас голова от химер закружилась,

и молчало от бури усталое море.

Мы оставили в гавани челн наш убогий,

мы в открытое море стремительно плыли,

наш корабль — золотой, далеки нам дороги;

руль, и якорь, и парус мы в волнах утопили.

И тогда, поднимаясь сквозь сны и виденья —

сны минувшего века, что без славы увяли —

засветилась заря, и сквозь наше смятенье

свет божественной истины мы увидали.

Только каждый спешил по дороге измены,

и протягивал руки за праздной мечтою,

и, сверкая доспехами, думал надменно:

«Пусть сегодня прошло… будет завтра за мною».

Вот вчерашнее завтра, — сегодня живое…

Вся Испания в блестках, в тряпье карнавала

и, как прежде, пьяна, среди крика и воя

кровь из раны своей до конца допивала.

Так не медли же, юность, не жди и не сетуй,

если мужество служит тебе без отказа,

ты пойдешь, пробужденная, к новому свету,

что ясней, чем алмаз, и прозрачней алмаза.

Была в стихе твоем скрыта гармония мирозданья.

Куда же ушел ты, Дарио, новых созвучий искать?

В саду Гесперид^{76} садовник, жаворонок океана,

сердце, звездную музыку способное постигать.

Быть может, тебя Дионис увлек в подземное царство.

И ты возвратишься, розами снова украсив тимпан.

Или в опасном плаванье к берегу Эльдорадо^{77},

к острову вечной юности ты ранен был, капитан.

Пусть же в кастильской речи твой след навсегда хранится,

всего испанского мира рыдайте сегодня сердца.

В своем золотом королевстве умер Рубен Дарио,

из-за морей пришла к нам весть о смерти певца.

Имя его мы выбьем на мраморе чистом и строгом,

а рядом флейту и лиру и надпись высечем там:

«Этих струн достойна коснуться только рука Аполлона,

никто кроме Пана не может поднести эту флейту к устам».

Он, донкихотствующий и нескладный,

дон Мигель, наш мощный баск,

примерил вычурные латы

и шлем — нелепый таз —

Ламанчца Доброго. И на своей химере

плетется дон Мигель, и шпорой золотой

безумье подгоняет — крепкий в вере,

неуязвимый клеветой.

Народу пастухов,

погонщиков, пройдох, ростовщиков

преподает он рыцарства уроки,

и земляков бездушная душа,

чей сон он будит, палицей круша,

проснется, может быть, наступят сроки…

Он хочет, чтобы всадник выбрал путь

и думал, прежде чем в седло усесться;

так новый Гамлет чувствует у сердца

клинок кинжала, холодящий грудь.

Живет в нем дух породы крепкой, здравой,

чьи мысли рвались прочь от очагов

к сокровищам заморских берегов.

Он после смерти встретится со славой.

Он — основатель, он душою всею

воззвал: — Есть бог! Испанский дух, вперед! —

Он добротой Лойолу^{79} превзойдет.

В нем жив Христос, поправший фарисея.

Был месяц май, и ночь была

спокойная и голубая,

и полная луна плыла,

над кипарисами сияя.

Она зажгла фонтан огнями,

вода струею тонкой била

и всхлипывала временами,

и только воду слышно было.

Но донеслись до слуха трели

невидимого соловья,

и ветер дунул еле-еле,

сломалась тонкая струя.

Потом возник напев щемящий,

и сад его в себя вбирал:

за миртами, в зеленой чаще,

скрипач таинственный играл.

Любовь и молодость сплетали

в один напев тоску свою

и жаловались ветру, дали,

луне, воде и соловью.

«Фонтан — для сада, для фонтана —

одни несбыточные сны», —

пел скорбный голос из тумана,

и то была душа весны.

Но голос смолк, и смолк упрек.

Рука смычок остановила.

Печаль теперь одна бродила

по саду вдоль и поперек.

И только воду слышно было.

Глазом зовется глаз

не потому, что мы его видим,

а потому, что он видит нас.

Как вести диалог —

вот тебе мой совет:

сначала задай вопрос,

а после… слушай ответ.

Но глядя в свое отражение — также

ищи и другого, другого…

Новый век? Разве доныне

не грохочет все та же кузница?

И вода, извечная узница,

течет не по старой долине?

Сегодня — всегда доныне.

Я снова слышу: во мгле

плененная плачет вода,

из сердца живой скалы

на волю рвется она.

Ищи двойника, человече,

чтобы всюду ходил за тобой

и во всем бы тебе перечил.

Если пришла весна,

пчелы, оставьте воск,

летите на луг, к цветам.

В раздумьях своих одиноких

я многое видел ясно,

в чем истины нет ни крохи.

Все благо: вода и жажда;

все благо: и свет и мрак;

и мед цветов розмарина,

и мед безымянных трав.

Лавры и похвалы —

их предоставьте, поэты,

всем остальным.

Проснитесь, поэты! Пора.

Смолкли уже отголоски,

разгораются голова.

Не «я» основного, нет,

самого сущего «ты»

ищет в себе поэт.

Другую истину скажу:

ищи такое «ты», что не было твоим

и никогда не будет им.

Все оставлять другим?

Мальчик, наполни кувшин,

он тут же станет пустым.

Половину ты правды сказал?

Скажи половину другую,

и скажут — ты дважды солгал.

Час моего сердца —

это и час надежды,

и безнадежности час.

Сон отделяет от бдения

то, что важнее всего —

пробуждение.

Я думал, — в моем очаге

давно уже умер огонь.

Поднес я руку к золе

и опалил ладонь.

Да будет труд разделен.

Пусть злые наточат стрелу,

а добрые пустят ее.

Внимание! Следует знать,

что одинокое сердце сердцем

нельзя признать.

Пчелы и певцы,

ищите не мед, — цветы.

Гвадалкивир! Слезы в горле.

Здесь, в Санлукаре, ты умираешь.

Рождение я видел в Касорле.

Под сенью зеленых сосен

бурлила хрустальная влага.

Таков он был, твой источник.

Река из грязи и соли!

Тебе, как и мне, возле моря

снятся истоки и зори.

Однако…

— Ах, да, однако

есть горсть настоящего пепла

под его театральным пожаром.

Что есть истина? Может, река?

Она непрерывно течет

и лодку вместе с гребцом

мимо нас, как волну, пронесет.

Или это сон моряка,

где всегда и якорь и порт.

Скажи, предскажи нам, поэт,

что завтра сбудется с нами?

— Завтра речь обретут немые:

сердце и камень.

А искусство?

— Только игра,

Подобная только жизни,

подобная только огню.

Пылающий пепел костра.

Скрестилось в моем сердце сто дорог,

прохожих в нем без счета побывало —

бродяг, собравшихся на огонек,

бездомных толп под сводами вокзала.

Предав свой день на произвол ветрам,

себя по тропам сердце разметало —

и горы и равнины облетало,

на ста судах пустилось по морям.

Как в улей рой сбирается пчелиный,

когда, ища скалистую гряду,

орет воронья стая над долиной —

так ныне сердце к своему труду спешит,

неся нектар полей несметных

и тусклый траур сумерек бесцветных.

И ты увидишь чудеса дороги,

и это чудо — с Компостелой^{88} встреча:

лиловые и рыжие отроги

и тополя в долинах, словно свечи!

Двуречье, щедрой осенью одето,

смыкается кольцом на исполине,

и замок, детище скалы и света,

легко парит в неомраченной сини.

И ты увидишь на равнине свору

стремительных борзых, и следом — конный

охотник, поднимающийся в гору:

оживший призрак расы непреклонной…

Ты воротишься под вечер, в ту пору,

когда засветится окно балкона.

Снова память о тебе я осквернил?

Жизнь течет, реке подобная, к исходу,

с кораблем она влечет в морскую воду

клочья водорослей, тину, мутный ил.

А уж если бури били в берег — след

этих бурь за кораблем плывет и длится, —

если туч тяжелых пепельные лица

перечеркивает молний желтый свет.

Пусть течет, куда не зная, жизнь — она

все же чистого источника волна,

влага каплющая или водопада

грива вздыбленная — синяя ее

над речным порогом вставшая громада..

Вечно в плеске имя слышится твое!

О свет Севильи — мой родной чертог,

фонтан, чья песня в памяти не смолкла…

Отец мой^{89} в кабинете: эспаньолка,

усы прямые, чистый лоб высок.

Еще он молод. Пишет, а порою

листает книги, думает… Встает,

идет к ограде сада. Сам с собою

о чем-то говорит, потом поет.

Похоже, будто взгляд его сейчас,

смятенный взгляд больших отцовских глаз,

опоры не найдя, в пространстве бродит:

в грядущее течет сквозь глубину

былого и во времени находит

моих волос сыновних седину!

Страшись любви спокойной и нешумной,

любви без риска, слепоты, ожога,

в которой ждут надежного залога, —

что есть разумнее любви безумной!

Кто грудь от стрел слепых отвел умело

и, жаждая, так никогда и не пил

огня живого, — хочет, чтобы пепел

жар уберег в глухих глубинах тела,

и в пепел обратится: не сгорая

в огне счастливом, а на пепелище

судьбы — посев, не давший урожая.

Однажды дверь в холодное жилище

откроет черный ключ: кровать пустая,

слепое зеркало и сердце нище!..

Сильней войны, ее смертей и слез, —

когда неловкою дрофой кренится

в полете трехмоторный бомбовоз,

чтоб снизиться над ветхой черепицей, —

твой труд, который жизнь полям принес,

твой лист, что в почке тополя томится.

На лед кровавый — след свинцовых гроз —

с горы лавина чистых вод стремится.

Пока сирена воет, все грозней

гудит гора и по морской равнине

дым стелется, как хоровод теней, —

ты трудишься, не ведая унынья,

и слышится мне острый звук твоей

пастушьей скрипки, юная богиня.

То в небе — как стрела на крыльях лука,

то долгоногой тенью у протока,

то над развалистым гнездом из дрока

на каждой башне — аист-закорюка!..

О Сория, ты накатила снова.

Твое немое поле смотрит ныне

зеленый сон на каменной равнине,

пречистый край, где кромка гор лилова.

Эй, бомбовоз, летящий в земли эти,

ответь-ка мне: Дуэрское верховье

все так же помнит о своем поэте,

почав свой романсеро цвета крови?

Иль вновь гуляет Каин по планете?

Ответь, оса, чье жало наготове?

Этот мартовский ветер, — в морские глубины

устремившийся, — из закоулков; на клумбах

великаны тюльпаны; и взлет голубиный,

словно радуги вспышка; и огненным клубом

появляется солнце из огненной тени,

чтобы свет расплескать по земле валенсийской…

Молока, серебра и лазури кипенье,

и белеющий парус — на море латинском!

О Валенсия, — нежное вешнее диво,

край полей плодородных, деревьев лимонных, —

я тебя воспеваю, как прежде, — счастливой,

ты в каналах поток усмирила бурливый,

и в лагунах своих — старика Посейдона,

и кентавра любви — в своих рощах зеленых.

И снова ночью… Молотом тяжелым

стучит озноб в горячие виски.

…Ты видишь, мама, птицы в платье желтом!

И черно-золотые мотыльки!

Усни, дитя… И мать склонилась ниже —

как загасить огонь и чем помочь?..

Ручонка жаркая, кроватка в нише.

Лекарством и лавандой пахнет ночь.

А за окном луна висит, кругла,

и где-то самолет незримый

кружит, и белизна легла на купола.

Ты спишь, мой маленький?.. В ответ натужный,

короткий всхлип оконного стекла.

И — стужа, стужа, стужа, стужа, стужа!

Меж нами — вал войны, морей бездонней.

Из цветника глаза на море щурю…

А ты, Гьомар, глядишь из-под ладони

на море сухопутное — на бурю

Испании, чьи мрачные приливы

подвластны лишь Камоэнсовой^{103} лире.

В разлуке нашей дни твои тоскливы.

Мне без тебя так горько в этом мире…

Пришла война, любовь смертельно раня,

и в целом мире горечь умиранья:

в костре слепом, не греющем ладони,

в желанной сладости любви бесплодной,

в навечно не раскрывшемся бутоне,

отсеченном секирою холодной.

Вновь прошлое поет на той же ноте.

Вновь музыка и солнце в щелях штор,

плод золотой в окне — глядит в упор.

Голубизна в сонливом водомете…

Севилья детства, плоть от нашей плоти!

Родная, не забытая с тех пор!..

Брат^{104}, не дремли, еще не кончен спор —

чьей стать ей суждено в конечном счете?

Насильнику-тевтону продал кто-то

и алчущему мавру наш оплот,

а римлянам — родных морей ворота!

Испуг и злость гнетут мой скорбный род.

Он мнет оливки до седьмого пота,

постится, жнет, поет и слезы льет!..

Испания, от моря и до моря

простертая, как лира… Руки злые,

окопы, рвы и щели фронтовые

ведут через поля, холмы, нагорья.

В трусливой злобе отчий край позоря,

дубы корчуют, гроздья золотые

в давильнях мнут, колосья налитые

жнут, на твоем взошедшие просторе.

Опять, мой скорбный край, опять страною,

омытой ветром и морской волною,

предатель помыкает! Все, что свято

во храмах божьих, канет в забытье!

Все, что созрело, лишь цена и плата,

все для гордыни и для дел ее!

Отчизна-мать, заступница святая,

чью землю ныне затопило смертью,

ты, дерево сухое здесь сажая,

Всевышнего склоняешь к милосердью;

— Куда пойдет свершивший грех предатель?

Где сыщет он убежище земное?

Будь милосерд к изменнику, Создатель,

в любви зачатый, он рожден был мною.

Он сын и твой. Лечи его отныне

горчайшим одиночеством в пустыне;

пусть карой будет общее презренье,

пусть он в горах на дерево взберется

и, вешаясь, свой смертный грех узреет —

и ужас искупленьем обернется.

Макбетовские ведьмы^{106}

сквозь бурьян напролом

скачут по кругу с криком:

— Быть тебе королем!

(thou shalt be king, all hail!)

И среди широкого дола:

— Пусть меня оставит удача! —

восклицает идальго добрый.

— Пусть оставит меня удача,

мне останется сердца доблесть!

И под этим солнцем, что светит

по ту сторону времени явленного

(кто поймет, что это — корона

Макбета окровавленного?),

вещие чародеи

чистят проржавленный лом —

старому рыцарю

меч и шелом.

Эти дни голубые, это солнце далекого детства…^{107}