Испанские поэты XX века

Сегодня чувствую в сердце

неясную дрожь созвездий,

но глохнут в душе тумана

моя тропинка и песня.

Свет мои крылья ломает,

и боль печали и знанья

в чистом источнике мысли

полощет воспоминанья.

Все розы сегодня белы,

как горе мое, как возмездье,

а если они не белы,

то снег их выбелил вместе.

Прежде как радуга были.

А снег идет над душою.

Снежинки души — поцелуи

и целые сцены порою;

они во тьме, но сияют

для того, кто несет их с собою.

На розах снежинки растают,

но снег души остается,

и в лапах бегущих лет

он саваном обернется.

Тает ли этот снег,

когда смерть нас с тобой уносит?

Или будет и снег другой

и другие — лучшие — розы?

Узнаем ли мир и покой

согласно ученью Христову?

Или навек невозможно

решенье вопроса такого?

А если любовь — лишь обман?

Кто влагает в нас жизни дыханье,

если только сумерек тень нам

дает настоящее знанье.

Добра — его, может быть, нет —

и Зло — оно рядом и ранит.

Если надежда погаснет

и начнется непониманье,

то какой же факел на свете

осветит земные блужданья?

Если вымысел — синева,

что станет с невинностью, с чудом?

Что с сердцем, что с сердцем станет,

если стрел у любви не будет?

Если смерть — это только смерть,

что станет с поэтом бездомным

и с вещами, которые спят

оттого, что никто их не вспомнит?

О солнце, солнце надежд!

Воды прозрачность и ясность!

Сердца детей! Новолунье!

Души камней безгласных!

Сегодня чувствую в сердце

неясную дрожь созвездий,

сегодня все розы белы,

как горе мое, как возмездье.

Выходят веселые дети

из шумной школы,

вплетают в апрельский ветер

свой смех веселый.

Какою свежестью дышит

покой душистый!

Улица дремлет и слышит

смех серебристый.

Иду по садам вечерним,

в цветы одетым,

а грусть я свою, наверно,

оставил где-то.

На кладбище, над черепами

забывших время,

трепещет земля цветами,

взросло их семя.

И кипарисы, покрыты

пыльцою нежной,

вперили пустые орбиты

в простор безбрежный,

качая своей утомленной

главой зеленой.

Апрель, ты несешь нам звезды,

вешние воды,

зажги золотые гнезда

в глазах природы!

Есть в дожде откровенье — потаенная нежность.

И старинная сладость примиренной дремоты,

пробуждается с ним безыскусная песня,

и трепещет душа усыпленной природы.

Это землю лобзают поцелуем лазурным,

первобытное снова оживает поверье.

Сочетаются Небо и Земля, как впервые,

и великая кротость разлита в предвечерье.

Дождь — заря для плодов. Он приносит цветы нам,

овевает священным дуновением моря,

вызывает внезапно бытие на погостах,

а в душе сожаленье о немыслимых зорях,

роковое томленье по загубленной жизни,

неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!»

Или призрак тревожный невозможного утра

и страдание плоти, где таится угроза.

В этом сером звучанье пробуждается нежность,

небо нашего сердца просияет глубоко,

но надежды невольно обращаются в скорби,

созерцая погибель этих капель на стеклах.

Эти капли — глаза бесконечности — смотрят

в бесконечность родную, в материнское око.

И за каплею капля на стекле замутненном,

трепеща, остается, как алмазная рана.

Но, поэты воды, эти капли провидят

то, что толпы потоков не узнают в туманах.

О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья,

дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,

дождь хороший и мирный, только ты — настоящий,

ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!

О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях

души светлых ручьев, незаметные росы.

Нисходя на равнины, ты медлительным звоном

открываешь в груди сокровенные розы.

Тишине ты лепечешь первобытную песню

и листве повторяешь золотое преданье,

а пустынное сердце постигает их горько

в безысходной и черной пентаграмме страданья.

В сердце те же печали, что в дожде просветленном,

примиренная скорбь о несбыточном часе.

Для меня в небесах возникает созвездье,

но мешает мне сердце созерцать это счастье.

О мой дождь молчаливый, ты — любимец растений,

ты на клавишах звучных — утешение в боли,

и душе человека ты даришь тот же отзвук,

ту же мглу, что душе усыпленного поля!

Окутана дымкой тревожных желаний,

идешь, омываясь вечерней прохладой.

Как вянущий нард эти сумерки плоти,

увенчанной таинством женского взгляда.

Несешь на губах чистоты неиспитой

печаль; в золотой Дионисовой чаше

бесплодного лона несешь паучка,

который заткал твой огонь неугасший

в цветущие ткани; ничей еще рот

на них раскаленные розы не выжег.

Несешь осторожно в точеных ладонях

моточек несбывшихся снов и в притихших

глазах горький голод по детскому зову.

И там, во владеньях мечты запредельной,

виденья уюта и скрип колыбели,

вплетенный в напев голубой колыбельной.

Лишь тронь твое тело любовь, как Церера^{109},

ты в мир снизошла б со снопами пшеницы;

из этой груди, как у девы Марии,

могли бы два млечных истока пробиться.

Нетронутый лотос, ничьи поцелуи

во мгле этих пламенных бедер не канут,

и темные волосы перебирать,

как струны, ничьи уже пальцы не станут.

О таинство женственности, словно поле,

ты ветер поишь ароматом нектара,

Венера, покрытая шалью манильской,

вкусившая терпкость вина и гитары.

О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют

кувшинки саэт^{110}, и закаты, и звезды,

и рыжая пена гвоздик под крылами

поит ароматом осенние гнезда.

Никто не вдохнет в тебя жизнь, андалузка,

тебя от креста не захочет избавить.

Твои поцелуи — в ночи безрассветной

среди виноградников спящая заводь.

Но тени растут у тебя под глазами,

и в смоли волос пробивается пепел,

и грудь расплывается, благоухая,

и никнет спины твоей великолепье.

Горишь ты бесплодным огнем материнства,

скорбящая дева, печали пучина,

высокие звезды ночные, как гвозди,

все вогнаны в сердце твое до единой.

Ты — плоть Андалузии, зеркало края,

где женщины страстные муки проносят,

легко веерами играя.

И прячут под пестрой расцветкой нарядов,

под сжатой у самого горла мантильей

следы полосующих взглядов.

Проходишь туманами Осени, дева,

как Клара, Инес или нежная Бланка^{111};

тебе же, увитой лозой виноградной,

под звуки тимпана плясать бы вакханкой.

Глаза твои, словно угрюмая повесть

о прожитой жизни, нескладной и блеклой.

Одна среди бедной своей обстановки

глядишь на прохожих сквозь мутные стекла.

Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты

убогонькой улочки провинциальной,

как колокол где-то звонит одиноко,

далекий-далекий, печальный-печальный.

Напрасно ты слушаешь плачущий ветер —

никто не встревожит твой слух серенадой.

В глазах, еще полных привычного зова,

все больше унынья, все больше надсада;

но девичье сердце в груди изнуренной

все вспыхнуть способно с единого взгляда.

В могилу сойдет твое тело,

и ветер умчит твое имя.

Заря из земли этой темной

взойдет над костями твоими.

Взойдут из грудей твоих белых две розы,

из глаз — две гвоздики, рассвета багряней,

а скорбь твоя в небе звездой возгорится,

сияньем сестер затмевая и раня.

Острая звезда-алмаз,

глубину небес пронзая,

вылетела птицей света

из неволи мирозданья.

Из огромного гнезда,

где она томилась пленной,

устремляется, не зная,

что прикована к вселенной.

Охотники неземные

охотятся на планеты —

на лебедей серебристых

в водах молчанья и света.

Вслух малыши топольки

читают букварь, а ветхий

тополь-учитель качает

в лад им иссохшею веткой.

Теперь на горе далекой,

наверно, играют в кости

покойники: им так скучно

весь век лежать на погосте!

Лягушка, пой свою песню!

Сверчок, вылезай из щели!

Пусть в тишине зазвучат

тонкие ваши свирели!

Я возвращаюсь домой.

Во мне трепещут со стоном

голубки — мои тревоги.

А на краю небосклона

спускается день-бадья

в колодезь ночей бездонный!

Гармония ночи глубокой

разрушена грубо

луной ледяной и сонной,

взошедшей угрюмо.

О жабах — ночей муэдзинах —

ни слуху ни духу.

Ручей, в камыши облаченный,

ворчит что-то глухо.

В таверне молчат музыканты.

Не слышно ни звука.

Играет звезда под сурдинку

над зеленью луга.

Уселся рассерженный ветер

горе́ на уступы,

и Пифагор^{112}, здешний тополь,

столетнюю руку

занес над виновной луною,

чтоб дать оплеуху.

Море смеется

у края лагуны.

Пенные зубы,

лазурные губы…

— Девушка с бронзовой грудью,

что ты глядишь с тоскою?

— Торгую водой, сеньор мой,

водой морскою.

— Юноша с темной кровью,

что в ней шумит не смолкая?

— Это вода, сеньор мой,

вода морская.

— Мать, отчего твои слезы

льются соленой рекою?

— Плачу водой, сеньор мой,

водой морскою.

— Сердце, скажи мне, сердце, —

откуда горечь такая?

— Слишком горька, сеньор мой,

вода морская…

А море смеется

у края лагуны.

Пенные зубы,

лазурные губы.

Зубы старой луны

цвета кости слоновой.

О, канун умиранья!

Износились обновы,

опустели все гнезда,

обмелели все русла…

Под щербатой луною

стало дряхло и грустно!

Донья Смерть ковыляет

мимо ивы плакучей,

с нею старые бредни

вереницей попутчиц.

И, как злая колдунья

из предания злого,

продает она краски —

восковую с лиловой.

А луна этой ночью,

как на го́ре, ослепла —

и купила у Смерти

цвет агоний и пепла.

И поставил я в сердце

для забредшей печали

балаган без актеров

на злом карнавале.

Гвадалквивир струится

в тени садов апельсинных.

Твои две реки, Гранада,

бегут от снегов в долины.

Ах, любовь,

ты исчезла навеки!

В кудрях у Гвадалквивира

пламенеют цветы граната.

Одна — кровью, другая — слезами

льются реки твои, Гранада.

Ах, любовь,

ты прошла, словно ветер!

Проложены по Севилье

для парусников дороги.

По рекам твоим, Гранада,

плавают только вздохи.

Ах, любовь,

ты исчезла навеки!

Гвадалквивир… Колокольня

и ветер в саду лимонном.

Дауро, Хениль, часовенки

мертвые над затоном.

Ах, любовь,

ты прошла, словно ветер!

Но разве уносят реки

огни болотные горя?

Ах, любовь,

ты исчезла навеки!

Они апельсины и мирты

несут в андалузское море.

Ах, любовь,

ты прошла, словно ветер!

Полнолунье, полнолунье

в пору сбора апельсинов.

Полнолунье над Касорлой^{127},

полутьма над Альбайсином^{128}.

Полнолунье, полнолунье.

Петухи с луны горланят.

На луну и дочь алькальда

хоть украдкою, да глянет.

Двадцать и два удара.

Двадцать и три с размаху.

Меня обряди ты, мама,

в серебряную бумагу.

Воды, воды хоть немножко!

Воды, где весла и солнце!

Воды, сеньоры солдаты!

Воды, воды хоть на донце!

Ай, полицейский начальник

там наверху на диване!

Таких платков не найдется,

чтоб эту кровь посмывали.

Амарго.

Вербная горечь марта.

Сердце — миндалинкой горькой.

Амарго.

А-а-а-ай…

Я спрашивал мою смерть…

А-а-а-ай…

Руки мои в жасмины

запеленали сына.

Лезвие золотое.

Август. Двадцать шестое.

Крест. И ступайте с миром.

Смуглым он был и сирым.

Душно, соседки, жарко —

где поминальная чарка?

Крест. И не смейте плакать.

Он на луне, мой Амарго.

Мирты.

(Глухой водоем.)

Вяз.

(Отраженье в реке.)

Ива.

(Глубокий затон.)

Сердце.

(Роса на зрачке.)

Лунная заводь реки

под крутизною размытой.

Сонный затон тишины

под отголоском-ракитой.

И водоем твоих губ,

под поцелуями скрытый.

Ночь на пороге.

Над наковальнями мрака

гулкое лунное пламя.

Ночь на пороге.

Сумрачный вяз обернулся

песней с немыми словами.

Ночь на пороге.

Если тропинкою песни

ты проберешься к поляне…

Ночь на пороге.

…ночью меня ты оплачешь

под четырьмя тополями.

Под тополями, подруга.

Под тополями.

Сомкнулся лес столетний

над городком,

но сам тот лес столетний

растет на дне морском.

Посвистывают стрелы и там и тут.

И в зарослях кораллов охотники бредут.

Над новыми домами

гул сосен вековой

с небесной синевою,

стеклянной и кривой.

Поутру из коридора

выходили два сеньора.

(Небо

молодое.

Светло-золотое.)

…Два сеньора ходят мимо.

Были оба пилигримы.

(Небо

как горнило.

Синие

чернила.)

…Ходят, ходят — и ни слова.

Были оба птицеловы.

(Небо

стало старым.

Сделалось

янтарным.)

…Два сеньора ходят мерно.

Были оба…

Все померкло.

Светись, вода!

Синее, синь!

Как ярок

апельсин!

Синее, синь!

Вода, светись!

Как много в небе

птиц!

Свет.

Синева.

Как зелена трава!

Небо.

Вода.

Как еще рожь

молода!

Мята, змея, полуночь.

Запах, шуршанье, тени.

Ветер, земля, сиротство.

(Лунные три ступени.)

Праздничный день мчится

на колесах веселья,

вперед и назад вертится

на карусели.

Синяя пасха.

Белый сочельник.

Будние дни меняют

кожу, как змеи,

во праздники не поспевают,

не умеют.

Праздники ведь, признаться,

очень стары,

любят в шелка одеваться

и в муары.

Синяя пасха.

Белый сочельник.

Мы карусель привяжем

меж звезд хрустальных:

это тюльпан, скажем,

из стран дальных.

Пятнистые наши лошадки

на пантер похожи.

Как апельсины сладки —

луна в желтой коже!

Завидуешь, Марко Поло^{132}?

На лошадках дети

умчатся в земли, которых

не знают на свете.

Синяя пасха.

Белый сочельник.

День пролетает мимо.

Ночь непоколебима.

День умирает рано.

Ночь — за его крылами.

День посреди бурана.

Ночь перед зеркалами.

Август.

Персики и цукаты

и в медовой росе покос

Входит солнце в янтарь заката,

словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок

смехом желтым, как летний зной.

Снова август.

И детям сладок

смуглый хлеб со спелой луной.

Лунная вершина,

ветер по долинам.

(К ней тянусь я взглядом

медленным и длинным.)

Лунная дорожка,

ветер над луною.

(Мимолетный взгляд мой

уронил на дно я.)

Голоса двух женщин.

И воздушной бездной

от луны озерной

я иду к небесной.

В окно постучала полночь,

и стук ее был беззвучен.

На смуглой руке блестели

браслеты речных излучин.

Рекою душа играла

под синей ночною кровлей.

А время на циферблатах

уже истекало кровью.

Открою ли окна,

вгляжусь в очертанья —

и лезвие бриза

скользнет по гортани.

С его гильотины

покатятся разом

слепые надежды

обрубком безглазым.

И миг остановится,

горький, как цедра,

над креповой кистью

расцветшего ветра.

Возле пруда, где вишня

к самой воде клонится,

мертвая прикорнула

девушка-водяница.

Бьется над нею рыбка,

манит ее на плесы.

«Девочка», — плачет ветер,

но безответны слезы.

Косы струятся в ряске,

в шорохах приглушенных.

Серый сосок от ветра

вздрогнул, как лягушонок.

Молим, мадонна моря, —

воле вручи всевышней

мертвую водяницу

на берегу под вишней.

В путь я кладу ей тыквы,

пару пустых долбленок,

чтоб на волнах качалась —

ай, на волнах соленых!

Сбился с дороги вечер

и запахнулся в ветер.

В окнах остатки света

ловят ребячьи лица —

смотрят, как желтая ветка

сделалась сонной птицей.

А день уже лег и стихнул,

и что-то ему не спится.

Вишневый румянец вспыхнул

на черепице.

Под луною черной

запевают шпоры

на дороге горной…

(Вороной храпящий,

где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

…Словно плач заводят.

Молодой разбойник

уронил поводья.

(Вороной мой ладный,

о, как горько пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной

заплывает кровью

профиль гор точеный.

(Вороной храпящий,

где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

На тропе отвесной

ночь вонзила звезды

в черный круп небесный.

(Вороной мой ладный,

о, как горько пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной

смертный крик протяжный,

рог костра крученый…

(Вороной храпящий,

где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

Пошла моя милая к морю

отливы считать и приливы,

да повстречала нечаянно

славную реку Севильи.

Меж колоколом и кувшинкой

пяти кораблей качанье,

вода обнимает весла,

паруса на ветру беспечальны.

Кто смотрит в глубины башни,

узорчатой башни Севильи?

Как пять золотых колечек,

в ответ голоса отзвонили.

Лихое небо вскочило

в стремена берегов песчаных,

на розовеющем воздухе

пяти перстеньков качанье.

Трудно, ах, как это трудно —

любить тебя и не плакать!

Мне боль причиняет воздух, сердце

и даже шляпа.

Кому бы продать на базаре

ленточку, и гребешок,

и белую нить печали,

чтобы соткать платок?

Трудно, ах, как это трудно —

любить тебя и не плакать!

Де́ревце, деревцо́

к засухе зацвело.

Девушка к роще масличной

шла вечереющим полем,

и обнимал ее ветер,

ветреный друг колоколен.

На андалузских лошадках

ехало четверо конных,

пыль оседала на куртках,

на голубых и зеленых.

«Едем, красавица, в Ко́рдову!»

Девушка им ни слова.

Три молодых матадора

с горного шли перевала,

шелк отливал апельсином,

сталь серебром отливала.

«Едем, красотка, в Севилью!»

Девушка им ни слова.

Когда опустился вечер,

лиловою мглой омытый,

юноша вынес из сада

розы и лунные мирты.

«Радость, идем в Гранаду!»

И снова в ответ ни слова.

Осталась девушка в поле

срывать оливки в тумане,

и ветер серые руки

сомкнул на девичьем стане.

Деревце, деревцо

к засухе зацвело.

У реки

пляшут вместе

топольки.

А один,

хоть на нем лишь три листочка,

пляшет, пляшет впереди.

Эй, Ирена! Выходи!

Скоро выпадут дожди,

так скорей

попляши в саду зеленом!

Попляши в саду зеленом!

Подыграю струнным звоном.

Ах, как несется речка.

Ах ты, мое сердечко!

У реки

пляшут вместе

топольки.

А один,

хоть на нем лишь три листочка,

пляшет, пляшет впереди.

Не сказал бы.

Не сказал бы ни слова.

Но в глазах твоих встретил

два де́ревца шалых.

Из смеха и света, из ветерка золотого.

Он качал их.

Не сказал бы.

Не сказал бы ни слова.

Все дрожит еще голос,

одинокая ветка,

от минувшего горя

и вчерашнего ветра.

Ночью девушка в поле

тосковала и пела —

и ловила ту ветку,

но поймать не успела.

Ах, луна на ущербе!

А поймать не успела.

Сотни серых соцветий

оплели ее тело.

И сама она стала,

как певучая ветка,

дрожью давнего горя

и вчерашнего ветра.

Апельсин и лимоны.

Ай, разбилась любовь

со звоном.

Лимон, апельсины.

Ай, у девчонки,

у девчонки красивой.

Лимоны.

(А солнце играло

с травой зеленой.)

Апельсины.

(Играло с волною

синей.)

У ночи четыре луны,

а дерево — только одно,

и тень у него одна,

и птица в листве ночной.

Следы поцелуев твоих

ищу на теле.

А речка целует ветер,

к нему прикасаясь еле.

В ладони несу твое «нет»,

которое ты дала мне,

как восковой лимон

с тяжестью камня.

У ночи четыре луны,

а дерево — только одно.

Как бабочка, сердце иглой

к памяти пригвождено.

При луне у речной долины

полночь влагу в себя вбирает,

и на лунной груди Лолиты

от любви цветы умирают.

От любви цветы умирают.

Ночь нагая поет в долине

на мостах, летящих над мартом.

Осыпает себя Лолита

и волнами, и нежным нардом.

От любви цветы умирают.

Эта ночь серебра и аниса

сверкает на крышах голых.

Серебро зеркал и водопадов,

анис твоих бедер белых.

От любви цветы умирают.

Оставьте кольцо

в затоне.

(Дремучая ночь на плечи

уже мне кладет ладони.)

Сто лет я живу на свете.

Оставьте. Напрасны речи!

Не спрашивайте без проку.

Закиньте кольцо

в затоку.

Если умру я —

не закрывайте балкона.

Дети едят апельсины.

(Я это вижу с балкона.)

Жницы сжинают пшеницу.

(Я это слышу с балкона.)

Если умру я —

не закрывайте балкона.

Четыре граната

в саду под балконом.

(Сорви мое сердце

зеленым.)

Четыре лимона

уснут под листвою.

(И сердце мое

восковое.)

Проходят и зной и прохлада.

Пройдут —

и ни сердца,

ни сада.

Уже распустился

подснежник зари.

(Помнишь сумерки

полночи летней?)

Разливает луна

свой нектар ледяной.

(Помнишь августа

взгляд последний?)

Я слышу, как за стеною

струя бежит за струей.

Рука лозы виноградной —

и в ней луча острие,

и хочет луч дотянуться

туда, где сердце мое.

Плывут облака дремотно

в сентябрьскую синеву.

Ручьем я себе приснился

и вижу сон наяву.

И тополя уходят —

но след их озерный светел.

И тополя уходят —

но нам оставляют ветер.

И ветер умолкнет ночью,

обряженный черным крепом.

Но ветер оставит эхо,

плывущее вниз по рекам.

А мир светляков нахлынет —

и прошлое в нем потонет.

И крохотное сердечко

раскроется на ладони.

Костер долину вечера венчает

рогами разъяренного оленя.

Равнины улеглись. И только ветер

по ним еще гарцует в отдаленье.

Кошачьим глазом, желтым и печальным,

тускнеет воздух, дымно стекленея.

Иду сквозь ветви следом за рекою,

и стаи веток тянутся за нею.

Все ожило припевами припевов,

все так едино, памятно и дико…

И на границе тростника и ночи

так странно, что зовусь я Федерико.

Луна в жасминовой шали

явилась в кузню к цыганам.

И смотрит, смотрит ребенок,

и смутен взгляд мальчугана.

Луна закинула руки

и дразнит ветер полночный

своей оловянной грудью,

бесстыдной и непорочной.

— Луна, луна моя, скройся!

Если вернутся цыгане,

возьмут они твое сердце

и серебра начеканят.

— Не бойся, мальчик, не бойся,

взгляни, хорош ли мой танец!

Когда вернутся цыгане,

ты будешь спать и не встанешь.

— Луна, луна моя, скройся!

Мне конь почудился дальний.

— Не трогай, мальчик, не трогай

моей прохлады крахмальной!

Летит по дороге всадник

и бьет в барабан округи.

На ледяной наковальне

сложены детские руки.

Прикрыв горделиво веки,

покачиваясь в тумане,

из-за олив выходят

бронза и сон — цыгане.

Где-то сова зарыдала —

так безутешно и тонко!

За ручку в темное небо

луна уводит ребенка.

Вскрикнули в кузне цыгане,

эхо проплакало в чащах…

А ветры пели и пели

за упокой уходящих.

Пергаментною луною

Пресьоса звенит беспечно,

среди хрусталей и лавров

бродя по тропинке млечной.

И, бубен ее заслыша,

бежит тишина в обрывы,

где море в недрах колышет

полуночь, полную рыбы.

На скалах солдаты дремлют

в беззвездном ночном молчанье

на страже у белых башен,

в которых спят англичане.

А волны, цыгане моря,

играя в зеленом мраке,

склоняют к узорным гротам

сосновые ветви влаги…

Пергаментною луною

Пресьоса звенит беспечно.

И оборотнем полночным

к ней ветер спешит навстречу.

Встает святым Христофором

нагой великан небесный —

маня колдовской волынкой,

зовет голосами бездны.

— О, дай мне скорей, цыганка,

откинуть подол твой белый!

Раскрой в моих древних пальцах

лазурную розу тела!

Пресьоса роняет бубен

и в страхе летит, как птица.

За нею косматый ветер

с мечом раскаленным мчится.

Застыло дыханье моря,

забились бледные ветви,

запели флейты ущелий,

и гонг снегов им ответил.

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Все ближе зеленый ветер!

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Он ловит тебя за плечи!

Сатир из звезд и туманов

в огнях сверкающей речи…

Пресьоса, полная страха,

бежит по крутым откосам

к высокой, как сосны, башне,

где дремлет английский консул.

Дозорные бьют тревогу,

и вот уже вдоль ограды,

к виску заломив береты,

навстречу бегут солдаты.

Несет молока ей консул,

дает ей воды в бокале,

подносит ей рюмку водки —

Пресьоса не пьет ни капли.

Она и словечка молвить

не может от слез и дрожи.

А ветер верхом на кровле,

хрипя, черепицу гложет.

В токе враждующей крови

над котловиной лесною

нож альбасетской работы

засеребрился блесною.

Отблеском карты атласной

луч беспощадно и скупо

высветил профили конных

и лошадиные крупы.

Заголосили старухи

в гулких деревьях сьерры.

Бык застарелой распри

ринулся на барьеры.

Черные ангелы носят

воду, платки и светильни.

Тени ножей альбасетскпх

черные крылья скрестили.

Под гору катится мертвый

Хуан Антонио Монтилья.

В лиловых ирисах тело,

над левою бровью — гвоздика.

И крест огня осеняет

дорогу смертного крика.

Судья с отрядом жандармов

идет масличной долиной.

А кровь змеится и стонет

немою песней змеиной.

— Так повелось, сеньоры,

с первого дня творенья.

В Риме троих недочтутся

и четверых в Карфагене^{134}.

Полная бреда смоковниц

и отголосков каленых,

заря без памяти пала

к ногам израненных конных.

И ангел черней печали

тела окропил росою.

Ангел с оливковым сердцем

и смоляною косою.

Любовь моя, цвет зеленый.

Зеленого ветра всплески.

Далекий парусник в море,

далекий конь в перелеске.

Ночами, по грудь в тумане,

она у перил сидела —

серебряный иней взгляда

и зелень волос и тела.

Любовь моя, цвет зеленый.

Лишь месяц цыганский выйдет,

весь мир с нее глаз не сводит —

и только она не видит.

Любовь моя, цвет зеленый.

Смолистая тень густеет.

Серебряный иней звездный

дорогу рассвету стелет.

Смоковница чистит ветер

наждачной своей листвою.

Гора одичалой кошкой

встает, ощетиня хвою.

Но кто придет? И откуда?

Навеки все опустело —

и снится горькое море

ее зеленому телу.

— Земляк, я отдать согласен

коня за ее изголовье,

за зеркало нож с насечкой

и сбрую за эту кровлю.

Земляк, я из дальней Кабры

иду, истекая кровью.

— Будь воля на то моя,

была бы и речь недолгой.

Да я-то уже не я,

и дом мой уже не дом мой.

— Земляк, на стальной кровати

с голландскою простынею

хочу умереть, как люди,

оплаканные роднею.

Не видишь ты эту рану

от горла и до ключицы?

— Все кровью пропахло, парень,

и кровью твоей сочится,

а грудь твоя в темных розах

и смертной полна истомой.

Но я-то уже не я,

и дом мой уже не дом мой.

— Так дай хотя бы подняться

к высоким этим перилам!

О дайте, дайте подняться

к зеленым этим перилам,

к перилам лунного света

над гулом моря унылым!

И поднялись они оба

к этим перилам зеленым.

И след остался кровавый.

И был от слез он соленым.

Фонарики тусклой жестью

блестели в рассветной рани.

И сотней стеклянных бубнов

был утренний сон изранен.

Любовь моя, цвет зеленый.

Зеленого ветра всплески.

И вот уже два цыгана

стоят у перил железных.

Полынью, мятой и желчью

дохнуло с дальнего кряжа.

— Где же, земляк, она, — где же

горькая девушка наша?

Столько ночей дожидалась!

Столько ночей серебрило

темные косы, и тело,

и ледяные перила!

С поверхности водоема, качаясь,

она глядела —

серебряный иней взгляда

и зелень волос и тела.

Баюкала зыбь цыганку,

и льдинка луны блестела.

И ночь была задушевной,

как тихий двор голубиный,

когда патруль полупьяный

вбежал, сорвав карабины…

Любовь моя, цвет зеленый.

Зеленого ветра всплески.

Далекий парусник в море,

далекий конь в перелеске.

Безмолвье мирта и мела.

И мальвы в травах ковровых.

Она левкой вышивает

на желтой ткани покрова.

Кружится свет семиперый

над серою сетью лампы.

Собор, как медведь цыганский,

ворчит, поднимая лапы.

А шьет она так красиво!

Склонясь над иглой в экстазе,

всю ткань бы она покрыла

цветами своих фантазий!

Какие банты магнолий

в росинках блесток стеклянных!

Как лег на складки покрова

узор луны и шафрана!

Пять апельсинов с кухни

дохнули прохладой винной.

Пять сладостных ран Христовых

из альмерийской долины.

В ее зрачках раздвоившись,

куда-то всадник проехал.

Тугую грудь колыхнуло

последним отзвуком эха.

И от далеких нагорий

с дымною мглой по ущельям

сжалось цыганское сердце,

полное медом и хмелем.

О, как равнина крутая

сотнею солнц заплескала!

О, как, сознанье туманя,

вздыбились реки и скалы!..

Но снова цветы на ткани,

и свет предвечерья кроткий

в шахматы с ветром играет

возле оконной решетки.

И в полночь на край долины

увел я жену чужую,

а думал — она невинна…

То было ночью Сант-Яго,

и, словно сговору рады,

в округе огни погасли

и замерцали цикады.

Я сонных грудей коснулся,

последний проулок минув,

и жарко они раскрылись

кистями ночных жасминов.

А юбки, шурша крахмалом,

в ушах у меня дрожали,

как шелковые завесы,

раскромсанные ножами.

Врастая в безлунный сумрак,

ворчали деревья глухо,

и дальним собачьим лаем

за нами гналась округа…

За голубой ежевикой

у тростникового плеса

я в белый песок впечатал

ее смоляные косы.

Я сдернул шелковый галстук.

Она наряд разбросала.

Я снял ремень с кобурою,

она — четыре корсажа.

Ее жасминная кожа

светилась жемчугом теплым,

нежнее лунного света,

когда скользит он по стеклам.

А бедра ее метались,

как пойманные форели,

то лунным холодом стыли,

то белым огнем горели.

И лучшей в мире дорогой

до первой утренней птицы

меня этой ночью мчала

атласная кобылица…

Тому, кто слывет мужчиной,

нескромничать не пристало,

и я повторять не стану

слова, что она шептала.

В песчинках и поцелуях

она ушла на рассвете.

Кинжалы трефовых лилий

вдогонку рубили ветер.

Я вел себя так, как должно,

цыган до смертного часа.

Я дал ей ларец на память

и больше не стал встречаться,

запомнив обман той ночи

у края речной долины, —

она ведь была замужней,

а мне клялась, что невинна.

Петух зарю высекает,

Звеня кресалом каленым,

когда Соледад Монтойя

спускается вниз по склонам.

Желтая медь ее тела

пахнет конем и туманом.

Груди, черней наковален,

стонут напевом чеканным.

— Кого, Соледад, зовешь ты

и что тебе ночью надо?

— Зову я кого зовется, —

не ты мне вернешь утрату.

Искала я то, что ищут, —

себя и свою отраду.

— О Соледад, моя мука!

Ждет море коней строптивых,

и кто удила закусит —

погибнет в его обрывах.

— Не вспоминай о море!

Словно могила пустая,

стынут масличные земли,

черной тоской порастая.

— О Соледад, моя мука!

Что за тоска в этом пенье!

Плачешь ты соком лимона,

терпким от губ и терпенья.

— Что за тоска!.. Как шальная

бегу и бьюсь я о стены,

и плещут по полу косы,

змеясь от кухни к постели.

Тоска!.. Смолы я чернее

и черной тьмою одета.

О юбки мои кружевные!

О бедра мои — страстоцветы!

— Омойся росой зарянок,

малиновою водою,

и бедное свое сердце

смири, Соледад Монтойя…

Взлетают певчие реки

на крыльях неба и веток.

Рожденный день коронован

медовым тыквенным цветом.

Тоска цыганского сердца,

усни, сиротство изведав.

Тоска заглохших истоков

и позабытых рассветов…

Склоны, и склоны, и склоны —

и на горах полусонных

мулы и тени от мулов,

грузные, словно подсолнух.

В вечных потемках ущелий

взгляд их теряется грустно.

Хрустом соленых рассветов

льются воздушные русла.

У белогривого неба

ртутные очи померкли,

дав холодеющей тени

успокоение смерти.

В холод закутались реки,

чтобы никто их не тронул.

Дикие голые реки,

склоны, и склоны, и склоны…

Вверху на башне старинной

в узорах дикого хмеля

гирляндой свеч опоясан

высокий стан Сан-Мигеля.

В окне своей голубятни

по знаку ночи совиной

ручной архангел рядится

в пернатый гнев соловьиный.

Дыша цветочным настоем,

в тоске по свежим полянам

эфеб трехтысячной ночи

поет в ковчеге стеклянном.

Танцует ночное море

поэму балконов лунных.

Сменила тростник на шепот

луна в золотых лагунах.

Девчонки, грызя орехи,

идут по камням нагретым.

Во мраке крупы купальщиц

подобны медным планетам.

Гуляет знать городская,

и дамы с грустною миной,

смуглея, бредят ночами

своей поры соловьиной.

И в час полуночной мессы,

слепой, лимонный и хилый,

мужчин и женщин с амвона

корит епископ Манилы.

Один Сан-Мигель на башне

покоится среди мрака,

унизанный зеркалами

и знаками зодиака, —

владыка нечетных чисел

и горних миров небесных

в берберском очарованье

заклятий и арабесок.

Смутно уходят упряжки

в край тишины тростниковой

мимо омытого влагой

римского торса нагого.

Гвадалквивирские волны

стелют их в зеркале плесов

меж гравированных листьев

и грозовых отголосков.

И возле старых повозок,

в ночи затерянных сиро,

поют, вышивая, дети

про вечную горечь мира.

Но Ко́рдове нет печали

до темных речных дурманов,

и как ни возводит сумрак

архитектуру туманов —

не скрыть ее ног точеных

нетленный и чистый мрамор.

И хрупким узором жести

дрожат лепестки флюгарок

на серой завесе бриза

поверх триумфальных арок.

И мост на десять ладов

толкует морские вести,

пока контрабанду вносят

по старой стене в предместья…

Одна лишь речная рыбка

иглой золотой сметала

Кордову ласковых плавней

с Кордовой строгих порталов.

Сбрасывают одежды

дети с бесстрастным видом,

тоненькие Мерлины,

ученики Товита^{136},

они золотую рыбку

коварным вопросом бесят:

не краше ли цвет муската,

чем пляшущий полумесяц?

Но рыбка их заставляет,

туманя мрамор холодный,

перенимать равновесье

у одинокой колонны,

где сарацинский архангел,

блеснув чешуей доспеха,

когда-то в волнах гортанных

обрел колыбель и эхо…

Одна золотая рыбка

в руках у красавиц Ко́рдов:

Кордовы, зыблемой в водах,

и горней Кордовы гордой.

Высокий и узкобедрый,

стройней тростников лагуны,

идет он, кутая тенью

глаза и грустные губы;

поют горячие вены

серебряною струною,

а кожа в ночи мерцает,

как яблоки под луною.

И туфли мерно роняют

в туманы лунных цветений

два такта грустных и кратких,

как траур облачной тени.

И нет ему в мире равных —

ни пальмы в песках кочевий,

ни короля на троне,

ни в небе звезды вечерней.

Когда над яшмовой грудью

лицо он клонит в моленье,

ночь на равнину выходит,

чтобы упасть на колени.

И недруга ив плакучих,

властители бликов лунных,

архангела Габриэля

в ночи заклинают струны.

— Когда в материнском лоне

зальется дитя слезами,

припомни, что этот бисер

цыгане тебе низали!

Анунсиасьо́н де лос Рейес

за городской стеною

встречает его, одета

лохмотьями и луною.

И с лилией и улыбкой

пред нею в поклоне плавном

предстал Габриэль-архангел,

Хиральды^{137} прекрасный правнук.

Таинственные цикады

по бисеру замерцали.

А звезды по небосклону

рассыпались бубенцами.

— О Сан-Габриэль, к порогу

меня пригвоздило счастьем!

Сиянье твое жасмином

скользит по моим запястьям.

— С миром, Анунсиасьон,

о смуглое чудо света!

Дитя у тебя родится

прекрасней ночного ветра.

— Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Заткать бы мне твое ложе

гвоздикой и горицветом!

— С миром, Анунсиасьон,

звезда под бедным нарядом!

Найдешь ты в груди сыновней

три раны с родинкой рядом.

— Ай, свет мой, Габриэлильо!

Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

Как ноет под левой грудью,

теплом молока согретой!

— С миром, Анунсиасьон,

о мать десяти династий!

Кто встретил твой взор горючий,

его позабыть не властен.

Запело дитя во чреве

у матери изумленной.

Дрожит в голосочке песня

миндалинкою зеленой.

Архангел восходит в небо

ступенями сонных улиц…

А звезды на небосклоне

в бессмертники обернулись.

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

в Севилью смотреть корриду

шагает с веткою ивы.

Смуглее луны зеленой,

шагает, высок и тонок.

Блестят над глазами кольца

его кудрей вороненых.

Лимонов на полдороге

нарезал он в час привала

и долго бросал их в воду,

пока золотой не стала.

И где-то на полдороге,

под тополем на излуке,

ему впятером жандармы

назад заломили руки.

Медленно день уходит

поступью матадора

и плавным плащом заката

обводит моря и долы.

Тревожно чуют оливы

вечерний бег Козерога,

а конный ветер несется

в туман свинцовых отрогов.

Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

среди пяти треуголок

шагает без ветки ивы…

Антоньо! И это ты?

Да будь ты цыган на деле,

здесь пять бы ручьев багряных,

стекая с ножа, запели!

И ты еще сын Камборьо?

Подкинут ты в колыбели!

Один на один со смертью,

бывало, в горах сходились.

Да вывелись те цыгане!

И пылью ножи покрылись…

Открылся засов тюремный,

едва только девять било.

А пятеро конвоиров

вином подкрепили силы.

Закрылся засов тюремный,

едва только девять било…

А небо в ночи сверкало,

как круп вороной кобылы!

Замер за Гвадалквивиром

смертью исторгнутый зов.

Взмыл окровавленный голос

в вихре ее голосов.

Рвался он раненым вепрем,

бился у ног на песке,

взмыленным телом дельфина

взвился в последнем броске;

вражеской кровью омыл он

свой кармазинный платок.

Но было ножей четыре,

и выстоять он не мог.

И той порой, когда звезды

ночную воду сверлят,

когда плащи-горицветы

во сне дурманят телят,

древнего голоса смерти

замер последний раскат.

Антоньо Торрес Эредья,

прядь — вороненый виток,

зеленолунная смуглость,

голоса алый цветок!

Кто ж напоил твоею кровью

гвадалквивирский песок?

— Четверо братьев Эредья

мне приходились сродни.

То, что другому прощалось,

мне не простили они —

и туфли цвета коринки,

и то, что кольца носил,

а плоть мою на оливках

с жасмином бог замесил.

— Ай, Антоньито Камборьо,

лишь королеве под стать!

Вспомни Пречистую деву —

время пришло умирать.

— Ай, Федерико Гарсиа,

оповести патрули!

Я, как подрезанный колос,

больше не встану с земли.

Четыре багряных раны —

и профиль как изо льда.

Живая медаль, которой

уже не отлить никогда.

С земли на бархат подушки

его кладет серафим.

И смуглых ангелов руки

зажгли светильник над ним.

И в час, когда четверо братьев

вернулись в город родной,

смертное эхо затихло

гвадалквивирской волной.

— Что там горит на террасе,

так высоко и багрово?

— Сынок, одиннадцать било,

пора задвинуть засовы.

— Четыре огня все ярче —

и глаз отвести нет мочи.

— Наверно, медную утварь

там чистят до поздней ночи.

Луна, чесночная долька,

тускнея от смертной боли,

роняла желтые кудри

на желтые колокольни.

По улицам кралась полночь,

стучась у закрытых ставней,

а следом за ней собаки

гнались стоголосой стаей,

и винный янтарный запах

на темных террасах таял.

Сырая осока ветра

и старческий шепот тени

под ветхой аркою ночи

будили гул запустенья.

Уснули волы и розы.

И только в оконной створке

четыре луча взывали,

как гневный святой Георгий.

Грустили невесты-травы,

а кровь застывала коркой,

как сорванный мак, засохшей,

как юные бедра, горькой.

Рыдали седые реки,

в туманные горы глядя,

и в замерший миг вплетали

обрывки имен и прядей.

А ночь квадратной и белой

была от стен и балконов.

Цыгане и серафимы

коснулись аккордеонов.

— Если умру я, мама,

будут ли знать про это?

Синие телеграммы

ты разошли по свету!..

Семь воплей, семь ран багряных,

семь диких маков махровых

разбили тусклые луны

в залитых мраком альковах.

И зыбью рук отсеченных,

венков и спутанных прядей

бог знает где отозвалось

глухое море проклятий.

И в двери ворвалось небо

лесным рокотаньем дали.

А в ночь с галерей высоких

четыре луча взывали.

Как сиро все и устало!

Два конских ока огромных

и два зрачка моих малых

ни в даль земную не смотрят,

ни в те края, где на челнах

уплывший сон поднимает

тринадцать вымпелов черных.

Мои бессонные слуги,

они все смотрят с тоскою

на север скал и металлов,

где призрак мой над рекою

колоду карт ледяную

тасует мертвой рукою…

Тугие волы речные

в осоке и остролистах

бодали мальчишек, плывших

на лунах рогов волнистых.

А молоточки пели

сомнамбулическим звоном,

что едет бессонный всадник

верхом на коне бессонном.

Двадцать шестого июня

судьи прислали бумагу.

Двадцать шестого июня

сказано было Амарго:

— Можешь срубить олеандры

за ворота́ми своими.

Крест начерти на пороге

и напиши свое имя.

Взойдет над тобой цикута

и семя крапивы злое,

и в ноги сырая известь

вонзит иглу за иглою.

И будет то черной ночью

в магнитных горах высоких,

где только волы речные

пасутся в ночной осоке.

Учись же скрещивать руки,

готовь лампаду и ладан

и пей этот горный ветер,

холодный от скал и кладов.

Два месяца тебе сроку

до погребальных обрядов.

Мерцающий млечный меч

Сант-Яго из ножен вынул.

Прогнулось ночное небо,

глухой тишиною хлынув.

Двадцать шестого июня

глаза он открыл — и снова

закрыл их, уже навеки,

августа двадцать шестого…

Люди сходились на площадь,

где у стены на каменья

сбросил усталый Амарго

груз одинокого бденья.

И, как обрывок латыни,

прямоугольной и точной,

уравновешивал смерть край

простыни непорочной.

Их кони черным-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

блестят восковые пятна.

Надежен свинцовый череп —

заплакать жандарм не может;

въезжают, стянув ремнями

сердца из лаковой кожи.

Полуночны и горбаты,

несут они за плечами

песчаные смерчи страха,

клейкую мглу молчанья.

От них никуда не деться —

скачут, тая в глубинах

тусклые зодиаки

призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь увешан.

Желтеют луна и тыква,

играет настой черешен.

И кто увидал однажды —

забудет тебя едва ли,

город имбирных башен,

мускуса и печали!

Ночи, колдующей ночи

синие сумерки пали.

В маленьких кузнях цыгане

солнца и стрелы ковали.

Плакал у каждой двери

израненный конь буланый.

В Хересе-де-ла-Фронтера

петух запевал стеклянный.

А ветер, горячий и голый,

крался, таясь у обочин,

в сумрак, серебряный сумрак

ночи, колдующей ночи.

Иосиф с девой Марией

к цыганам спешат в печали —

они свои кастаньеты

на полпути потеряли.

Мария в бусах миндальных,

как дочь алькальда, нарядна;

плывет воскресное платье,

блестя фольгой шоколадной.

Иосиф машет рукою,

откинув плащ златотканый,

а следом — Педро Домек^{138}

и три восточных султана.

На кровле грезящий месяц

дремотным аистом замер.

Взлетели огни и флаги

над сонными флюгерами.

В глубинах зеркал старинных

рыдают плясуньи-тени.

В Хересе-де-ла-Фронтера —

полуночь, роса и пенье.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь украшен…

Гаси зеленые окна —

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город!

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди…

Они въезжают попарно —

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,

спеша, как черные вести.

И связками шпор звенящих

мерещатся им созвездья.

А город, чуждый тревогам,

тасует двери предместий…

Верхами сорок жандармов

въезжают в говор и песни.

Часы застыли на башне

под зорким оком жандармским.

Столетний коньяк в бутылках

прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер

забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

упал под копыта ветер.

Снуют старухи цыганки

в ущельях мрака и света,

мелькают сонные пряди,

мерцают медью монеты.

А крылья плащей зловещих

вдогонку летят тенями,

и ножницы черных вихрей

смыкаются за конями…

У Вифлеемских ворот^{139}

сгрудились люди и кони.

Над мертвой простер Иосиф

израненные ладони.

А ночь полна карабинов,

и воздух рвется струною.

Детей Пречистая Дева

врачует звездной слюною.

И снова скачут жандармы,

кострами ночь засевая,

и бьется в пламени сказка,

прекрасная и нагая.

У юной Росы Камборьо

клинком отрублены груди,

они на отчем пороге

стоят на бронзовом блюде.

Плясуньи, развеяв косы,

бегут, как от волчьей стаи,

и розы пороховые

на улицах расцветают…

Когда же пластами пашни

легла черепица кровель,

заря, склонясь, осенила

холодный каменный профиль…

О мой цыганский город!

Прочь жандармерия скачет

черным туннелем молчанья,

а ты — пожаром охвачен.

Забыть ли тебя, мой город!

В глазах у меня отныне

пусть ищут твой дальний отсвет.

Игру луны и пустыни.

Я в этом городе раздавлен небесами.

И здесь, на улицах с повадками змеи,

где ввысь растет кристаллом косный камень,

пусть отрастают волосы мои.

Немое дерево с культями чахлых веток,

ребенок, бледный белизной яйца,

лохмотья луж на башмаках, и этот

беззвучный вопль разбитого лица,

тоска, сжимающая душу обручами,

и мотылек в чернильнице моей…

И, сотню лиц сменивший за́ сто дней, —

я сам, раздавленный чужими небесами.

Ненавистны им птичьи тени

в белой наледи щек холеных

и раздоры огня и ветра

в облицованных льдом салонах.

Ненавистны платки прощаний,

лук без цели и звук без эха

и запрятанные колючки

в алой мякоти злачного смеха.

Их манит синева безлюдий,

колокольная поступь бычья,

и прилива кривая пляска,

и лукавой луны обличья.

Тайновидцы следов и соков,

сетью искр они будят болота

и хмелеют от горькой прохлады

своего первобытного пота.

Ибо там, в синеве хрустящей

без червей и следов лошадиных,

где над яйцами страуса стелется вечность

и колышется танец дождинок,

в синеве изначальной,

где ночь не боится рассвета,

где походкой сомнамбул верблюды туманов

бегут от нагого кочевника-ветра,

там, где сладко траве над тугими телами стелиться,

где рядится в кораллы чернильная скорбь вековая

и под связками раковин меркнут усопшие лица, —

разверзается танец, из мертвого пепла вставая.

Если это не птицы,

покрытые гарью,

если это не стоны, громящие окна свадьбы,

тогда это, верно, хрупкие дети ветра,

которые свежей кровью поят заскорузлый мрак.

Нет, это не птицы,

потому что мгновенье — и птицы станут волами;

это могут быть камни, белые в полнолунье,

и всегда — это дети, истекшие кровью

до того, как судья приподнимет завесу.

Все знают боль, которая дружит со смертью,

но боль настоящая не обитает в душах,

и в воздухе нет ее, и нет ее в нашей жизни,

и в этих задымленных кубах.

Настоящая боль, та, что все заставляет проснуться,

это крохотный, вечно горящий ожог

в безвинных глазах неизвестных миров.

Забытые платья так давят на плечи,

что небо порой их сгоняет в шершавое стадо.

А умершие от родов узнают перед смертью,

что каждый звук — это камень и каждый след —

это сердце.

Мы забываем, что есть у мысли задворки,

где заживо съеден философ червями и сбродом.

Но слабоумные дети отыскивают по кухням

маленьких ласточек на костылях,

обученных слову «любовь».

Нет, это не птицы.

Птицы не воплощают мутный озноб болота.

И это не жажда зверства, гнетущая ежечасно,

не лязг самоубийства, бодрящий нас на рассвете.

Это воздушный взрыватель —

и весь мир в нас становится болью,

это атом живого пространства,

созвучного скорости света,

это смутная лесенка, где облака отдыхают

от вечного гвалта, бурлящего в бухтах крови.

Сколько искал я

этот ожог, никому не дающий заснуть,

а находил лишь матросов, распятых на парапете,

и хрупких детенышей неба, засыпанных снегом.

А настоящая боль оставалась где-то,

где каменели рыбы, внутри бревна задыхаясь,

на пустошах неба, чуждого статуям древних

и пламенной дружбе вулканов.

Нет и в голосе боли. Слышны только зубы,

но зубы затихнут, разъединенные крепом.

Нет в голосе боли. И только земля остается.

Земля, где всегда есть двери,

открытые в рай плодов.

Ищет вымя пастух, и к ослепшей коптилке

льнут седые овчарки кудлатой метели.

Восковое дитя с камышовой подстилки

протянуло ладонь стебельком иммортели.

Чу… Шажки обмороженных ног муравьиных.

Рассекли небеса две кровавых полоски.

Чрево беса разверзлось — и в зимних долинах

студенистой медузой дрожат отголоски.

Запевает по-волчьи зеленое пламя,

у костров муравьиное утро теснится.

Сновиденья луны шелестят веерами,

и живому быку изрешеченный снится.

Три слезы на лице у Младенца застыли.

В сене видит Иосиф три терния медных.

И плывет над пеленками эхо пустыни,

гул оборванных арф и молений предсмертных.

А рождественский снег по Манхеттену веет

над готической скорбью, подделанной грубо.

И насупленный Лютер^{144} ведет по Бродвею

слабоумных святош и хохлатых керубов^{145}.

У зари над Нью-Йорком

четыре ослизлых опоры

и вороньи ветра,

бередящие затхлую воду.

У зари над Нью-Йорком

ступени безвыходных лестниц,

где в пыли она ищет

печальный рисунок фиалки.

Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит —

немыслимо завтра и некуда деться надежде.

Голодные деньги порой прошумят над бульваром,

спеша расклевать позабытого в парке ребенка.

И кто пробудился, тот чувствует каждым суставом,

что рая не будет и крохи любви не насытят,

что снова смыкается тина законов и чисел,

трясина бесцветной игры и бесплодного пота.

Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,

в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.

И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,

как будто прибитые к суше кровавым потопом.

Забили на рассвете.

Кровь из ноздрей текла по небосклону,

а по рогам ручьи вились и ветви.

На рот ее пчелиный

слюна свисала длинными усами.

И белый вой раскачивал долины.

В румянце дня и в пастбищном бальзаме

шли мертвые коровы и живые,

мыча с полузакрытыми глазами.

Мыча траве багровой

и парню, наточившему наваху,

что пробил час обгладывать корову.

Уже бледнели звезды

и жилы под ножами.

А в воздухе копыта все дрожали.

Чтобы луна узнала

и знали ночи желтые отроги:

ушла корова, сгинув по дороге.

Мыча о милосердье,

ушла на свалку смерзшегося неба,

где пьяницы закусывают смертью.

Статуи глаз боятся с их чернотой могильной,

но замогильней воды, которым не выйти к морю.

Не выйти к морю.

Бежали по стенам люди,

ломая тростник рыболовов.

Скорее! Сюда! Спешите! И булькали

в тине звезды.

…не выйти к морю.

Падая в мою память — капля, звезда, омега, —

все плывешь ты, слезинка, краем конского глаза.

…не выйти к морю.

И никто тебе в сумраке не подарит ни далей

без границ заостренных, ни алмазного завтра.

…не выйти к морю.

В пору, когда тоскуют о тишине подушек,

сердце твое немое бьется в оправе перстня.

…не выйти к морю.

Вечна ты и нетленна в каждой умершей капле,

шедшей на бой с корнями за роковым сиротством.

…не выйти к морю.

Уже бегут по откосу! Всплыви,

привстань над водою!

И каждый блик на запястье

стальным звеном обовьется!

…не выйти к морю.

Но тянешь ты в глубь колодца

повитые мхом ручонки,

негаданная русалка в неведенье непорочном.

…не выйти к морю.

Не выйти, не выйти к морю. Вода замерла на месте

и слышит, как тяжко дышат

ее бесструнные скрипки,

вода на лестнице пыток, вода подземелий мертвых,

которой не выйти к морю.

Сбиться с дороги —

это слиться с метелью,

а слиться с метелью —

это двадцать столетий пасти могильные травы.

Сбиться с дороги —

это встретиться с женщиной,

которая режет по два петуха в секунду

и не боится света,

а свет — петушиного крика,

задушенного метелью.

А когда метель задохнется —

пробудится южный ветер,

но и ветры стонов не слышат —

и поэтому снова пасти нам могильные травы.

Я видел, как два колоска воскового цвета,

мертвые, хоронили гряду вулканов,

и видел, как два обезумевших ребенка

отталкивали, рыдая, зрачки убийцы.

И я знаю, что два — не число

и числом не станет,

это только тоска вдвоем со своею тенью,

это только гитара, где любовь хоронит надежду,

это две бесконечности, недоступные

друг для друга,

и еще это стены мертвых

и напрасная боль воскрешенья.

Цифра два ненавистна мертвым,

но она баюкает женщин,

и они пугаются света,

а свет — петушиного крика,

петухам же в метели не спится,

и поэтому вечно пасти нам могильные травы.

Чтобы знал я, что все невозвратно,

чтоб сорвал с пустоты одеянье,

дай, любовь моя, дай мне перчатку,

где лунные пятна,

ту, что ты потеряла в бурьяне!

Только ветер исторгнет улитку,

у слона погребенную в легких,

только ветер червей заморозит

в сердцевине рассветов и яблок.

Проплывают бесстрастные лица

под коротеньким ропотом дерна,

и смутней мандолины и сердца

надрывается грудь лягушонка.

Над безжизненной площадью в лавке

голова замычала коровья,

и в тоске по змеиным извивам

раскололись кристальные грани.

Чтобы знал я, что все пролетело,

сохрани мне твой мир пустотелый!

Небо слег и классической грусти.

Чтобы знал я, что все пролетело!

Там, любовь моя, в сумерках тела, —

сколько там поездов под откосом,

сколько мумий с живыми руками,

сколько неба, любовь, сколько неба!

Камнем в омут и криком заглохшим

покидает любовь свою рану.

Стоит нам этой раны коснуться,

на других она брызнет цветами!

Чтобы знал я, что все миновало,

чтобы всюду зияли провалы,

протяни твои руки из лавра!

Чтобы знал я, что все миновало.

Сквозь тебя, сквозь меня

катит волны свои пустота,

на заре проступая прожилками крови,

мертвой гипсовой маской, в которой застыла

мгновенная мука пронзенной луны.

Посмотри, как хоронится все в пустоту.

И покинутый пес, и огрызки от яблок.

Посмотри, как тосклив ископаемый мир,

не нашедший следа своих первых рыданий.

На кровати я слушал, как шепчутся нити, —

и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю.

Муравьенок исчезнет — и в мире пустеет,

но уходишь ты, плача моими глазами.

Не в глазах моих, нет, —

ты сейчас на помосте

и в четыре реки оплетаешь запястья

в балагане химер, где цепная луна

на глазах детворы пожирает матроса.

Чтобы знал я, что нет возврата,

недотрога моя и утрата,

не дари мне на память пустыни —

все и так пустотою разъято!

Горе мне, и тебе, и ветрам!

Ибо нет и не будет возврата.

Зов без ответа.

Бродячий узник собственного тела.

Таким был облик ветра.

Луна над головою

внезапно превратилась в конский череп,

и воздух вызрел черною айвою.

В пустой оконной раме

рассыпала свои бичи и звезды

борьба воды с песками.

И видел я, как травы шли на приступ,

и бросил им ягненка — и ягненок

заплакал на зубах у стрелолиста.

Взъерошивая перья и скорлупки,

внутри повисшей капли

кружился прах растерзанной голубки.

И, не меняя цвета,

отары туч лениво наблюдали

единоборство камня и рассвета.

А травы шли. Все ближе и все ближе.

Любовь моя, они вспороли небо

и, как ножи, царапают по крыше.

Любимая, дай руки! Мы в осаде.

По рваному стеклу разбитых окон

кровь разметала слипшиеся пряди.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.

Отдай же свой скелет на волю ветра.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.

На волю ветра, сирый мой ребенок!

Найдем, любовь, найдем, пока не поздно,

хоть тени наших лиц непогребенных!

Я остаюсь с голубым человечком,

который ворует у ласточек яйца.

Я остаюсь с полуголым ребенком

под каблуками бруклинских пьяниц.

С теми, кто молча уходит под арки,

с веточкой вен, разгибающей пальцы.

Земля единственная. Земля.

Земля для скатерти окрыленной,

для замутненных зрачков тумана,

для свежих ран и для влажных мыслей.

Земля для всего, что ее покидает.

Не разметенный по ветру пепел,

не губы мертвых в корнях деревьев.

Земля нагая в тоске по небу

и стаи китов за ее спиною.

Земля беспечальна, она плывет бестревожно,

я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.

Живи, земля моей крови!

Как папоротник, ты пляшешь

и чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.

Я остаюсь с этой женщиной снежной,

в которой девственный мох догорает,

я остаюсь с этой бруклинской пьянью,

с голым ребенком под каблуками.

Я остаюсь с растерзанным следом

неторопливой трапезы волчьей.

Но катится с лестниц низринутая луна,

и города возводит из голубого талька,

заполоняет пустошь мраморными ногами

и оставляет под стульями белые хлопья смеха.

О Диана, Диана, о пустая Диана!

Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.

За беглой любовью — долгая проба смерти,

и никогда — твое тело, неуязвимое в беге.

Это земля. О, господи! Земля, ведь искал я землю.

Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.

Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,

и башня отверстой крови с обугленными руками.

А луна поднималась и снова падала с лестниц,

засыпая глазницы своей восковой чечевицей,

серебристыми метлами била детей на причале

и стирала мой облик, уже на границе пространств.

Если они умножают —

то умножают капли крови животных.

Если они делят —

то делят капли крови людей.

Если они складывают —

то складывают реки крови.

Эти реки бегут с песней

по спальням далеких окраин

и, превращаясь в цемент,

серебро или ветер,

вливаются в лживый рассвет Нью-Йорка.

Существуют горы, я знаю.

И телескопы, чтоб смотреть в небо.

Я знаю. Но я не приехал смотреть в небо.

Я приехал, чтоб видеть кровь,

текущую по приводным ремням,

кипящую вместе с водой у плотин.

Каждый день убивают в Нью-Йорке

три миллиона уток,

пять миллионов свиней,

две тысячи голубок — любимое блюдо

этого бьющегося в агонии города,

миллион коров,

миллион баранов

и миллион петухов звонких,

что по утрам раскалывают небо песней.

Лучше, нож наточив, мчаться,

забыв обо всем, в охоте дикой,

бросая любимых собак под зубы зверя,

чем видеть, как на рассвете

ползут по Нью-Йорку

бесконечные обозы молока,

бесконечные обозы крови,

обозы роз, разорванных в клочья

фабрикантами парфюмерных фабрик.

Утки и голуби,

бараны и свиньи

льют свою кровь по каплям,

чтоб капли можно было умножать.

И мычанье тощих коров,

из которых выжаты все соки,

наполняет ужасом долину,

где Гудзон упивается маслом нефти.

Я обвиняю всех,

кто забыл о другой половине мира,

неискупимой и неискупленной,

воздвигающей цементные громады

мышцами своих сердец,

биение которых пробьет стены

в час последнего суда.

Я плюю вам в лицо.

И та половина мира слышит меня,

поедая свой хлеб, распевая песни,

с душою чистой,

как у маленьких нищих,

роющих прутиком кучи отбросов,

где гниют крылья мух.

Это не ад, это улица.

Это не смерть, это фруктовая лавка.

Я вижу необозримые миры

в сломанной лапке котенка,

раздавленного вашим блестящим авто,

я слышу, как червь сосет сердце

маленьких девочек голодных.

Это кипенье, броженье, дрожанье земное.

Это сама земля плывет

сквозь конторские цифры.

Что прикажете делать?

Подкрашивать эту картину?

Воспевать любовь, забыв,

что вы ее превратили

в фотографии желтые, доски гробов

и плевки чахотки?

Нет, нет, нет! Я обвиняю!

Я обвиняю проклятье

пустых контор с закрытыми дверями,

где не слышна агония страданья,

куда не проникает воздух леса!

Я себя отдаю охотно

на съеденье тощим коровам,

что оглашают мычаньем долину,

где Гудзон упивается маслом нефти.

Десять девушек едут Веной.

Плачет смерть на груди гуляки.

Есть там лес голубиных чучел

и заря в антикварном мраке.

Есть там залы, где сотни окон

и за ними деревьев купы…

О, возьми этот вальс,

этот вальс, закусивший губы.

Этот вальс, этот вальс,

полный смерти, мольбы и вина,

где шелками играет волна.

Я люблю, я люблю, я люблю,

я люблю тебя там, на луне,

п с увядшею книгой в окне,

и в укромном гнезде маргаритки,

и в том танце, что снится улитке…

Так порадуй теплом

этот вальс с перебитым крылом.

Есть три зеркала в венском зале,

где губам твоим вторят дали.

Смерть играет на клавесине

и танцующих красит синим

и на слезы наводит глянец.

А над городом — тени пьяниц…

О, возьми этот вальс,

на руках умирающий танец.

Я люблю, я люблю, мое чудо,

я люблю тебя вечно и всюду,

и на крыше, где детство мне снится,

и когда ты поднимешь ресницы,

а за ними, в серебряной стуже, —

старой Венгрии звезды пастушьи

и ягнята и лилии льда…

О, возьми этот вальс,

этот вальс «Я люблю навсегда».

Я с тобой танцевать буду в Вене

в карнавальном наряде реки —

в домино из воды и тени.

Как темны мои тростники!..

А потом прощальною данью

я оставлю эхо дыханья

в фотографиях и флюгерах,

поцелуи сложу перед дверью —

и волнам твоей поступи вверю

ленты вальса, скрипку и прах.

Раз,

и два,

и три —

листья мелькнули в окне.

Рыбка плывет по луне.

Не спит река,

но века

море поет во сне.

Лес

отпевает принцесс,

Мгла ему свечи зажгла.

Вторит монашка в дупле.

Девочка ждет на ветле.

Звякнула шишками ель,

ищет пернатую трель.

Но кровью истек соловей

в певчей печали своей.

И все печальнее мне,

потому что и раз,

и два,

и три

листья проплыли в окне.

И скрипач с головой из стекла,

и картонная скрипка, и мгла,

и свеченье снегов и седин

с целым миром

один на один.

Тени мертвых и мрамор немой!

Муравейник рассвета зимой!

Где-то молится лес,

отпевая принцесс,

где-то мед на цветке.

Лягушата в реке.

Приближается сумрак

в лавровом венке.

Станет небо для ветра

высоким плетнем,

и гонимые ветки

запляшут на нем

по одной

над луной,

и вдвоем

над ручьем,

и втроем, и по-прежнему врозь,

чтобы мрамору крепче спалось.

Если ночь будет лунной,

поеду в Сантьяго-де-Куба,

поеду в Сантьяго.

Запрягу вороные буруны

и поеду в Сантьяго.

Заколышется лунное пламя.

Поеду в Сантьяго.

Когда пальмы замрут журавлями,

поеду в Сантьяго.

Когда станет медузой коряга,

поеду в Сантьяго.

Поеду в Сантьяго

с Фонсекою рыжеволосым.

Поеду в Сантьяго.

К Ромео, Джульетте и розам

поеду в Сантьяго.

О, Куба! О, ритмы сухого гороха!

Поеду в Сантьяго.

О, гибкое пламя, зеленая кроха!

Поеду в Сантьяго.

Кайманы. Табак. Тростниковые струны.

Поеду в Сантьяго.

Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго —

запрягу вороные буруны

и поеду в Сантьяго.

Шпоры бриза и рома.

Поеду в Сантьяго.

Кораллы и дрема.

Поеду в Сантьяго.

Песок и прилив бездыханный.

Поеду в Сантьяго.

Белый зной. Восковые бананы.

Поеду в Сантьяго.

Зеленый твой сахар,

о, Куба! О, радуга вздоха и прахаі

Поеду в Сантьяго.

Било пять часов пополудни.

Было точно пять часов пополудни.

Принес простыню крахмальную мальчик

в пятом часу пополудни.

И корзину с известью негашеной —

в пятом часу пополудни.

А над всем этим — смерть,

одна только смерть

в пятом часу пополудни.

Вата взлетела, подхвачена ветром,

в пятом часу пополудни.

Стекло и никель посеяла окись

в пятом часу пополудни.

Голубка вступила в бой с леопардом

в пятом часу пополудни.

И гулко ударил большой колокол

в пятом часу пополудни.

Трезвон хлороформа и дымной крови

в пятом часу пополудни.

В трауре улиц безмолвные толпы

в пятом часу пополудни.

А сердце быка так яростно билось

в пятом часу пополудни.

Когда заморозились капли пота

в пятом часу пополудни

и стала арена желтее йода

в пятом часу пополудни,

то смерть положила личинки в рану

в пятом часу пополудни.

Било пять часов пополудни,

было точно пять часов пополудни.

Помост катафалка, вместо кровати,

в пятом часу пополудни.

Могилой флейты ему зазвучали

в пятом часу пополудни.

Наполнился мозг его ревом бычьим

в пятом часу пополудни.

Агония радугой расцветилась

в пятом часу пополудни.

Гангрена выткала траурный бархат

в пятом часу пополудни.

Хоботы ириса в зелени паха —

в пятом часу пополудни.

От давки народной звенели стекла

в пятом часу пополудни.

В пятом часу пополудни.

О, мрачные пять часов пополудни!

Было мрачно в пять часов пополудни!

Не хочу ее я видеть!

Пусть луна взойдет багровей.

О, засыпьте лужи крови

на песке, где пал Игнасьо!

Не хочу ее я видеть!

Пусть луна открыта настежь,

кони облачные серы,

тускло светится арена,

лозы воткнуты в барьеры.

Не хочу ее я видеть!

Пусть воспоминанье меркнет.

Детской белизне жасминной

дайте знать об этой смерти!

Не хочу ее я видеть!

Грустным языком оближет

мира старого корова

на песке арены лужу

пролитой горячей крови.

Дикие быки Гисандо^{148} —

полусмерть и полукамень —

промычат с тоски, что надо

землю попирать веками.

Нет,

не хочу ее я видеть!

По ступеням вверх Игнасьо

с ношей смерти шел устало,

он искал рассвет, но тщетно —

в эту ночь не рассветало.

Он искал свой образ твердый,

тело, полное здоровья,

а нашел он — распростертый —

только бред свой, смытый кровью.

На нее смотреть не стану!

Не хочу я видеть струйки,

бьющие, как из фонтана,

льющиеся алым светом

на зеленый плющ, на руки

жаждущей толпы под тентом.

Кто там крикнул, чтоб взглянул я?

Все равно смотреть не стану!

Он не дрогнул пред рогами,

не закрыл он глаз, не крикнул,

только ужас материнский

встал окаменелым ликом,

и донесся зов потайный

с ветром пастбищ бесконечных

к облачным быкам небесным,

к пастухам туманов млечных!

Гранда не было в Севилье,

кто б сравнился с ним в отваге,

не было такого сердца,

нет другой подобной шпаги!

В нем текла рекою львиной

чудодейственная сила

и его картинный облик

торсом мраморным взносила.

Андалузский дивный воздух

облекал его в сиянье,

смех его струился нардом

остроумья, обаянья.

Он великий был тореро!

Горец, как любил он горы!

Как с колосьями был нежен!

Как вонзал он твердо шпоры!

Как он ласков был с росою!

Как прекрасен на арене!

Пред последней бандерильей

тьмы не пал он на колени!

Сном гаснул он бесконечным.

Мхи зеленые и травы

раздвигают, словно пальцы,

черепа цветок кровавый.

По лугам, холмам зеленым

льется кровь его, как песня,

льется по рогам склоненным

и душою не воскреснет,

тысячью копыт топочет,

разливается все шире,

лужею сравняться хочет

с звездной тьмой в Гвадалквивире.

О, средь белых стен испанских

черные быки печали!

Вены вскрытые Игнасьо

соловьями зазвучали!

Нет!

Не хочу ее я видеть!

Не вместить ее в потире^{149},

ласточек таких нет в мире,

чтоб ее по капле выпить,

инея — чтоб заморозить,

песен нет таких и лилий.

Хрусталей нет, чтоб закрыли

серебром кровавость розы.

Нет,

не хочу ее я видеть!

Камень — это лоб, где стонут сонмы сновидений

без змеистых вод, без льдистых мрачных кипарисов.

Камень — как спина, что носит вечным грузом время,

и деревья слез, и ленты млечные созвездий.

Серые дожди сбегают торопливо к рекам,

изрешеченные руки нежно поднимая,

чтоб дорогой не поймал их камень распростертый,

не сломал их членов хрупких, не впитал их крови!

Камень жадно собирает семена и капли,

ласточек костяк летучий и скелеты волчьи;

он не даст певучих звуков, пламени, кристаллов,

он дает одни арены, серые арены.

Благородный наш Игнасьо распростерт на камне.

Он скончался. Что с ним стало? На лицо взгляните:

словно смерть его натерла бледно-желтой серой,

голова его темнеет, как у минотавра^{150}.

Он скончался. Дождь проникнул в рот его открытый.

Вылетел из сжатых легких воздух, как безумный,

а любовь его, питаясь снежными слезами,

греется в лазури горной отдаленных пастбищ.

Что там шепчут? Здесь почило тленье и безмолвье,

перед нами только тело в тяжком испаренье.

Прежде в этой четкой форме соловьи звучали,

а теперь она покрыта синью дыр бездонных.

Кто наморщил саван? Лживы все слова и речи,

здесь, в углу, никто не плачет, не заводит песни,

шпорами коня не колет и змеи не гонит.

Я хочу увидеть взглядом широко открытым

пред собою это тело, только не в покое.

Я хочу людей увидеть с голосом, как трубы,

укрощающих уздою лошадей и реки;

я хочу людей увидеть с костяком звенящим

и с певучим ртом, где солнце искрится кремнями.

Здесь хочу я их увидеть. Перед этим камнем.

Перед этим торсом бледным с торсом перебитым.

Я хочу, чтоб эти люди указали выход

для Игнасьо-паладина, связанного смертью.

Пусть укажут эти люди плач такой широкий,

чтоб он тек в туманах нежных светлою рекою,

чтоб без бычьего пыхтенья яростно-двойного

по реке той плыл Игнасьо охладелым телом.

Чтоб река та затерялась на арене круглой,

на луне, что притворилась светлым, кротким агнцем;

чтоб река исчезла в ночи рыбьего безмолвья,

затерялась в белой чаще дымов отвердевших.

Нет, лица его платками вы не закрывайте,

чтобы не привык он к смерти, в нем самом сокрытой.

Спи, Игнасьо, и не чувствуй жаркого мычанья.

Мчись, лети, покойся с миром. Так умрет и море.

Ты чужд быку, смоковнице, и коням,

и муравьям у твоего порога.

Тебя не знает вечер и ребенок, —

ушел ты навсегда, навеки умер.

Ты чужд хребту иссеченному камня,

атласу черному, в котором тлеешь.

Ты чужд своим немым воспоминаньям, —

ушел ты навсегда, навеки умер.

Придет к нам осень с гроздьями тумана,

улитками и снежными горами.

Никто в твой взор не взглянет светлым взором, —

ушел ты навсегда, навеки умер.

Да, потому что ты навеки умер,

как мертвые, оставившие землю,

как мертвые, которых забывают

средь кучи мусора и псов издохших.

Пусть чужд ты всем. Тебя я воспеваю.

Я сохраню твой мужественный облик,

и зрелость опыта, и жадность к смерти,

вкус терпкий губ твоих и привкус грусти

в веселой смелости твоих порывов.

Родится ли когда иль не родится

о судьбой такою бурной андалузец?

О красоте твоей пою со стоном,

и грустно шелестит в оливах ветер.

Дождик идет в Сантьяго,

сердце любовью полно́.

Белой камелией в небе

светится солнца пятно.

Дождик идет в Сантьяго:

ночи такие темны.

Трав серебро и грезы

дик закрывают луны.

Видишь, на камни улиц

падает тонкий хрусталь.

Видишь, как шлет тебе море

с ветром и мглу и печаль.

Шлет их тебе твое море,

солнцем Сантьяго забыт;

только с утра в моем сердце

капля дождя звенит.

Это праздник, праздник ночью,

праздник маленькой Пречистой

и ее ладьи!

Дева росту небольшого,

серебром блестит корона.

Племенных быков четверка

впряжена в ее повозку.

А стеклянные голубки

дождь несли с собою в горы.

Сквозь туманы сонм усопших

устремился в тесный город.

О Пречистая! Ты лаской

кроткий взор согрей коровий,

убери цветами плащ свой,

сняв их с савана усопшей.

Над Галисией высоко

в небесах восходят зори,

и Пречистая дорогу направляет

в дом свой, к морю.

Это праздник, праздник ночью,

праздник маленькой Пречистой

и ее ладьи!

В Буэнос-Айресе есть волынка,

та волынка над рекой Ла-Платой.

Норд на ней играет, влажным

серым ртом к ней прикасаясь.

Бедный парень Рамон де Сисмунди!

Там, на улице Эсмеральды,

грязь, и весь он испачкан грязью,

пылью ящиков и прилавков.

Вдоль по улицам бесконечным,

по зеленому берегу пампы

той порой галисийцы гуляли,

о долинах нездешних вздыхая.

Бедный парень Рамон де Сисмунди!

Он в волнах услыхал муиньейру^{153},

между тем как пасла его память

семь быков луны туманной.

Шел по берегу он речному,

шел по берегу он Ла-Платы,

там, где ивы и кони немые

вод стекло в этот час ломали.

Но не слышал он стона волынки,

великана волынщика в небе

не заметил со ртом крылатым.

Бедный парень Рамон де Сисмунди!

Хоть по берегу шел он Ла-Платы,

лишь увидел он дня угасанье

да багровую стену заката.

По берегу к броду пойдем мы безмолвно

взглянуть на подростка, что бросился в волны.

Воздушной тропою, безмолвно, пока

его в океан не умчала река.

Душа в нем рыдала от раны несносной,

баюкали бедную травы и сосны.

Луна над горою дожди разметала,

и лилий повсюду она набросала.

У бледного рта, что улыбкою светел,

камелией черной качается ветер.

Покиньте луга вы и горы! Безмолвно

глядите: вот тот, кого приняли волны.

Вы, темные люди, — в дорогу, пока

его в океан не умчала река.

Белеют там в небе туманы сплошные,

там исстари бродят быки водяные.

Ах, как под зеленой луной, средь долин,

над Силем^{154} деревьев звенит тамбурин!

Скорее же, парни, скорей! Глубока,

его в океан увлекает река!

Встань, подруга моя дорогая!

Петухи новый день возвещают.

Встань, любимая, снова!

Слышишь? Ветер мычит коровой.

Ходят плуги между тем

из Сантьяго в Вифлеем.

В тонкой серебряной лодке

ангел в Сантьяго плывет,

из Вифлеема в той лодке

скорбь Галисии везет.

Галисии тихой, чьи мертвенны дали,

поросшие густо травою печали.

И той же травой поросло твое ложе,

и черные волны волос твоих тоже, —

волос, что к далеким морям бегут,

где тучи-голубки гнездо свое вьют.

Встань, подруга моя дорогая!

Петухи новый день возвещают.

Встань, любимая, снова!

Слышишь? Ветер мычит коровой.

Посмотри, как застыл,

побелел тот влюбленный!

Это пляшет луна

над долиною мертвых.

В ночь теней и волков он застыл,

как они, стал он черным.

Ах! Все пляшет луна

над долиною мертвых.

Конь из камня, кем ранен он был,

в царство сна охраняя входы?

Это все луна, луна

над долиною мертвых!

Стекла серые туч, кто сквозь них

взором облачным глянет мне в очи?

Это все луна, луна

над долиною мертвых.

Снится золото мне цветов,

умереть мне дозволь на ложе.

Нет! Луна безмолвно пляшет

над долиною мертвых.

Дочка! Вдруг я побелела,

видно, ветер стал холодным!

То не ветер: грустит луна

над долиною мертвых.

Кто ревет, как бык огромный,

кто под небом глухо стонет?

Нет, не бык: луна, луна

над долиною мертвых.

Да, луна в венце из дрока,

да, луна, луна, что пляшет,

пляшет, пляшет, вечно пляшет

над долиною мертвых!

Сливаются реки,

свиваются травы.

А я

развеян ветрами.

Войдет Благовещенье

в дом к обрученным,

и девушки встанут утрами —

и вышьют сердца свои

шелком зеленым.

А я

развеян ветрами.

Пора проститься с сердцем однозвучным,

с напевом безупречнее алмаза —

без вас, боровших северные ветры,

один останусь сиро и безгласо.

Полярной обезглавленной звездою.

Обломком затонувшего компа́са.

Был красным ветер вдалеке,

зарей зажженный.

Потом струился по реке —

зеленый.

Потом он был и синь и желт…

А после —

тугою радугой взошел

над полем.

Запружен ветер,

как ручей.

Объяты дрожью

и водоросли тополей,

и сердце — тоже.

Неслышно солнце

за зенит

склонилось в небе…

Пять пополудни.

Ветер спит.

И птицы немы.

Как локон, вьется бриз,

как плющ,

как стружка —

завитками.

Проклевывается,

как ключ

в лесу под камнем.

Бальзамом белым напоит

ущелье он до края

и будет биться

о гранит,

изнемогая.

Кто замуж выходит за ветер?

Госпожа всех желании на свете.

Что дарит ей к свадьбе ветер?

Из золота вихри и карты всех стран на свете.

А что она ему дарит?

Она в сердце впускает ветер.

Скажи ее имя.

Ее имя держат в секрете.

На стылых мхах, мерцающих уныло,

мой профиль не изменит очертаний;

в нем, зеркале безгрешном, пульс чеканный

недремлющее слово преломило.

И если струны струй и плющ бескрылый —

лишь бренной плоти символ первозданный,

мой профиль станет на гряде песчаной

причудливым безмолвьем крокодила.

И пусть язык агоний голубиных

познает вкус не пламени, а дрока,

растущего в урочищах пустынных, —

как символ силы, сломленной до срока,

останусь я в измятых георгинах

и в стеблях трав, растоптанных жестоко.

Я боюсь потерять это светлое чудо,

что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,

я боюсь этой ночи, в которой не буду

прикасаться лицом к твоей розе дыханья.

Я боюсь, что ветвей моих мертвая груда

устилать этот берег таинственный станет;

я носить не хочу за собою повсюду

те плоды, где укроются черви страданья.

Если клад мой заветный взяла ты с собою,

если ты моя боль, что пощады не просит,

если даже совсем ничего я не стою, —

пусть последний мой колос утрата не скосит

и пусть будет поток твой усыпан листвою,

что роняет моя уходящая осень.

Любовь глубинная, как смерть, как весны,

напрасно жду я писем и решений;

цветок увял, и больше нет сомнений:

жить, потеряв себя в тебе, несносно.

Бессмертен воздух. Камень жесткий, косный

не знает и не избегает тени.

Не нужен сердцу для его борений

мед ледяной, — луна им поит сосны.

Я выстрадал тебя. Вскрывая вены

в бою голубки с тигром, змей с цветами,

я кровью обдавал твой стан мгновенно.

Наполни же мой дикий бред словами

иль дай мне жить в ночи самозабвенной,

в ночи души с неведомыми снами.

От Ка́диса до Гибралтара

дорога бежала.

Там все мои вздохи море

в пути считало.

Ах, девушка, мало ли

кораблей в гавани Ма́лаги!

От Кадиса и до Севильи

сады лимонные встали.

Деревья все мои вздохи

в пути считали.

Ах, девушка, мало ли

кораблей в гавани Малаги!

От Севильи и до Кармоны

ножа не достанешь.

Серп месяца режет воздух,

и воздух уносит рану.

Ах, парень, волна

моего уносит коня!

Я шел мимо мертвых градирен,

и ты, любовь, позабылась.

Кто хочет сердце найти,

пусть спросит, как это случилось.

Ах, парень, волна

моего уносит коня!

Кадис, сюда не ходи,

здесь море тебя догонит.

Севилья, встань во весь рост,

иначе в реке утонешь.

Ах, девушка!

Ах, парень!

Дорога бежала.

Кораблей в гавани мало ли!

А на площади холодно стало!

— Если ты услышишь: плачет

горький олеандр, сквозь тишину,

что ты сделаешь, любовь моя?

— Вздохну.

— Если ты увидишь, что тебя

свет зовет с собою, уходя,

что ты сделаешь, любовь моя?

— Море вспомню я.

— Если под оливами в саду

я скажу тебе: «Люблю тебя», —

что ты сделаешь, любовь моя?

— Заколю себя.

Над берегом черные луны,

и море в агатовом свете.

Вдогонку мне плачут

мои нерожденные дети.

Отец, не бросай нас, останься!

У младшего сложены руки…

Зрачки мои льются.

Поют петухи по округе.

А море вдали каменеет

под маской волнистого смеха.

Отец, не бросай нас!..

И розой

рассыпалось эхо.

Глаза мои к низовью

плывут рекою…

С печалью и любовью

плывут рекою…

(Отсчитывает сердце

часы покоя.)

Плывут сухие травы

дорогой к устью…

Светла и величава

дорога к устью…

(Не время ли в дорогу,

спросило сердце с грустью.)

Прощаюсь

у края дороги.

Угадывая родное,

спешил я на плач далекий —

а плакали надо мною.

Прощаюсь

у края дороги.

Иною, нездешней дорогой

уйду с перепутья

будить невеселую память

о черной минуте.

Не стану я влажною дрожью

звезды на восходе.

Вернулся я в белую рощу

беззвучных мелодий.