Испанские поэты XX века

Стою, моряк, над древнею рекою,

что в море Андалузии родной

впадает разметавшейся волною,

и мнится мне: я — капитан лихой;

дано мне рассекать хребет пучины

под ярым солнцем, под седой луной.

О, юг полярный! О, крутые льдины

морей полночных! Белая легла

весна на оснеженные вершины:

хрусталь — их души, камень — их тела!

О, тропики, где воздух раскаленный

и пышных рощ лазоревая мгла!

И вот, мечтой упорной окрыленный,

лечу, лечу на корабле своем,

заворожен сиреною зеленой,

что в раковине спит на дне морском.

Волна, волна, прими меня, вскипая,

сирена, встань, оставь свой влажный дом,

оставь свой грот, волшебница морская,

с любовью моряка заговори,

свой свет подводный в сердце мне вливая.

Вот лик небес зарозовел, смотри,

вот в чаще моря голубой, широкой

всплывает тело нежное зари.

Коснись же урны, белой и высокой,

лба моего, коснись рукой своей,

хрустальной, зыбкой, уведи глубоко

на дно, в свой синий сад, и пусть скорей

в подводной мгле свершится свадьба эта.

Свидетели — луна морских зыбей

и ясный ангел, лодочник рассвета…

По воздуху, по землям, по морям

я понесусь, не знающий запрета,

привязанный к зеленым волосам

моей сирены. Поднимай же флаги,

моряк, пусти корабль свой по волнам,

отдай его соленой пенной влаге!

На своем корабле — постаменте зеленом

из ракушек, моллюсков и тины морской —

рыб летучих пастух, победитель циклонов,

капитан, ты был в море увенчан грозой.

Побережий далеких призывные стоны,

словно чайки, летят за твоею кормой:

«О чем говорил ты, моряк непреклонный,

по радио ночью с Полярной звездой?

Ты, свободный кочевник, сын северных плачей,

ты, полудня лимон, ты, избранник удачи,

ты, любимец сирен и любовник морей…

Это мы, побережья, — и горы и степи —

умоляем тебя: разорви наши цепи,

уведи нас бродить по просторам зыбей!»

Минуя в беге города и веси,

спустись оленем пенных горных вод

на солнцепек приморского безлесья,

где только зимородок гнезда вьет.

И я, заждавшись, как небесной манны,

глотка живого с ледяных высот,

из камышей соленого лимана

тростинкой брошусь в твой водоворот.

И на ручье, который взял начало

из шалой глыбы снежного обвала,

свои инициалы напишу.

А ты, как пар сквозной и одинокий,

осоки запись растворив в потоке,

вернись к горам, и дубу, и плющу.

— Подари мне, сестренка, платок

перевязать мои раны…

— А какой тебе выбрать платок,

розовый или шафранный?

— Дай любой. Вся в крови моя грудь.

Струйка крови течет по руке.

Только сердце свое не забудь

вышить в каждом его уголке.

Дневной экспресс остановился

там, где репейники стеной.

«Милая девушка, ландыш лесной,

воды ключевой у тебя я напился

и сердце оставил в кувшине с водой».

Ночной экспресс остановился

там, где оливы над рекой.

«Милый рыбак, лодочник мой,

сердце свое я, видать, обронила

в тесную лодку, в челнок твой сырой».

Море… А может быть, океан…

Нет, море… Любовь моя, море…

Отец, я по крови своей капитан,

зачем ты от моря меня оторвал,

увез меня в город на го́ре?

Каждую ночь меня кличут моря,

зовут путеводные звезды…

Послушай, отец, я по крови моряк,

зачем меня в город увез ты?..

Я бога о жабрах молю.

Мне обязательно надо

увидеть невесту мою,

наяду подводного сада.

Утром она, словно птицу,

выпускает зарю в небеса,

когда на камнях серебрится

подводного луга роса.

Я не встречу тебя никогда,

садовница темных глубин,

морского рассвета звезда.

Морским и небесным пиратом,

если еще я не стал,

я им обязательно стану.

Если из моря зарю не достал,

если еще не достал,

я ее непременно достану.

На эсминце плывет капитаном

морской и небесный пират,

и шесть моряков великанов

на вахте посменно стоят.

Если я с неба зарю не достал,

если еще не достал,

я ее непременно достану.

Лодочник, друг, не нужна твоя лодка,

в порт я пойду по зеленым волнам.

Нежностью горькой соленого моря

залито небо до самого дна.

Лодочник, мне и сандалий не надо,

я босиком побегу по волнам.

Лодочник, друг, не нужна твоя лодка,

в порт я пойду по зеленым волнам.

Дочь булочницы, встарь

я изъяснялся флагами

с тобою, как сигнальщик.

Была ты булки лакомей,

а я — морской сухарь.

Мне не житье на суше,

а лишь одно удушье,

совсем как в западне.

С тобой я, помнишь, мальчиком

играл при звезд сверканье…

Но хуже, чем в капкане,

у вас на суше мне!

Корабль, груженный углем.

Черны матросы на нем.

Черен парус его косой.

Черен след за его кормой.

Черен путь его в черном море.

На него дельфины плюют,

от него сирены бегут.

Не плаванье — черное горе.

Об одном прошу я, мама:

сшей ты мне морской наряд,

синевы синее блузу

и штаны колоколами.

Пусть по ветру за плечами

чудо-ленточки летят.

«Ты куда идешь, моряк,

по камням чеканя шаг?»

Я иду не по камням,

я шагаю по волнам.

Любимая, вспомни меня,

когда уплывешь ты в море

и не вернешься домой;

когда паруса́ распорет

шторма клинок кривой;

когда, с ураганом не споря,

махнет капитан рукой;

когда черный стук телеграфа

захлестнет сумасшедшей волной;

когда мачта, последняя мачта,

скроется под водой;

когда ты станешь, морячка,

сиреной морской.

Летняя моя матроска,

мне в тебе не щеголять,

и воротника в полоску

горожанам с перекрестка

никогда не увидать.

В материнском гардеробе —

облаченье моряка,

чтобы он в матросской робе

не удрал с материка.

Если голос умрет мой на суше,

отнесите на берег морской,

на какой-нибудь мыс мало-мальский,

отнесите на берег морской,

и пожалуйте чин адмиральский,

и назначьте на бриг боевой.

О мой голос, покойся средь шири!

Шум прибоя всегда над тобой.

У тебя ордена на мундире:

якорь, парус и вал голубой.

Рыбаки, вы, мои рыбаки,

гарпуны по ветру метните.

Полинялые флаги тоски

на баркасах своих поднимите.

Пусть в глазницах моста рыдает

двенадцати рек вода.

Пусть буря бьет и ломает

в открытом море суда.

Пусть юные гардемарины,

стая морских волчат,

черные рупоры вскинут,

а раковины замолчат.

Морячки, а вы морячки,

невесты и жены норд-оста,

рассыпьте волосы в плаче

по отмелям, как по погостам.

Соль, садовница моря,

всплыви, нагая, со дна,

и горькое свое горе

по капле излей сполна.

Пусть водорослей из тучи

сыплется черный снег.

Станет ледник плавучий

могилой моей навек.

Пронзительно, волнам в уши,

ветер морской застонет.

Среди маяков потухших

меня похоронят.

День и ночь себя поедом ем.

Вот дурная байка!

Поделом я остался ни с чем.

Больше нет у меня дружка:

был со мною дружок,

пока не растратился я совсем…

Вот свалял дурака!

Эх, дурная башка!

Все смеются теперь надо мной:

и невеста, и брат родной,

и сестра моего дружка…

Вот свалял дурака!

Эх, дурная башка…

День и ночь себя поедом ем.

Облака продаю,

опахала, напитки,

шемаю́, скумбрию

и кораллы на нитке.

Чешую вечеров

со слоновою костью

и воздушных шаров

разноцветные гроздья.

И любое число,

и минувшие сутки,

и свое ремесло,

и его прибаутки.

Доведись нам встретиться,

сядем друг подле друга.

(Ты откуда идешь?

С моря? С луга?)

Доведись нам встретиться,

будем оба немы.

(О чем ты думаешь?

О море? О небе?)

Доведись нам встретиться,

попрощаемся только глазами.

(Ты куда возвращаешься?

В море? В пламя?)

Узником в этой башне,

узником я бы остался.

(Все окна распахнуты ветру.)

«Кто с севера кличет, подруга?»

«Река подступает, бушуя».

(Сквозь три только — доступ для ветра.)

«Чей стон слышен с юга, подруга?»

«То воздух шагает бессонный».

(Сквозь два только— доступ для ветра.)

«Чьи вздохи, мой друг, на востоке?»

«Ты сам входишь мертвым в бойницу».

(В одно только — доступ для ветра.)

«Кто, друг мой, на западе плачет?»

«Я, мертвый, твой гроб провожая».

Ни в жизнь, ни за что в этой башне

узником я б не остался.

Дай, Хиральда, волю слезам,

мавританка, склонись величаво:

видишь, крылья раскрыла слава

и тореро несет к небесам.

Огнекрасный корриды сын,

как рыдает твоя квадрилья^{166},

как скорбит безутешно Севилья

в эти горестные часы!

Омрачилась твоя река,

и, зеленую косу откинув,

обрывает цветы апельсинов,

и роняет на гладь песка.

«Ты взмахни, тореро, рукой,

попрощайся с моими судами,

и с матросами, и с рыбаками:

без тебя мне не быть рекой».

Приоткрылось небо в цветах,

и архангелы сходят на землю,

короля матадоров подъемлют

и несут на согбенных плечах.

«Подари мне, Пречистая, взгляд,

льются крови моей потоки,

были смуглыми эти щеки,

стали белыми, словно плат.

Погляди на меня, погляди,

я рубиновым поясом стянут,

и горячие розы не вянут

на разбитой копытом груди.

Ожерельями перевяжи,

как жгутами, глубокие раны,

чтобы вместе с кровью багряной

не ушла незаметно жизнь.

Чудотворная дева, Любовь,

словно рогом, пронзенная в лоно,

будь к слуге своему благосклонна,

дай взмахнуть ему шпагой вновь,

чтоб, исполнившись юных сил,

во главе счастливой квадрильи

по аллеям своей Севильи

горделиво он проходил».

Четыре ветра, порох, сталь и пыль,

и взвился зверь, которого стреножил

в латинском кротком море мертвый штиль.

Чуть на дыбы скакун из яшмы встал,

как горизонт под ним зажегся, ожил,

чешуйчатым порфиром заблистал.

Береговые крепости в смятенье

взметнулись над кровавою волной

губчатой гривой из плюща и тени.

Трубят тритоны, эхо вторит гулом,

и, как серпом, ущербною луной

наяды отсекают хвост акулам.

И души неотпетые — улов,

украденный у коршунов пучиной,

всплыв, закачались на гребнях валов.

Вскачь солнце мчит, и в устьях рек

вода, вторгаясь в бухты с яростью бычиной,

таранит лодки и кренит суда.

Шальной прибой рога о ветер точит,

а море-конь рвет удила свои,

и, буйно взгорбясь, прыгнуть в небо хочет,

и, океаном став, кипит и бродит,

и рай волной захлестывает —

и на море в гидроплане бог нисходит.

Забыв о перламутровой луне,

о море, о хвостах своих зеленых,

мечтают три сирены в полусне.

Им чудится, что из пучин соленых

они, подстригшись коротко, летят

в небесный бар на гидрах окрыленных.

Как горек моря мятный аромат!

Да здравствует ликеров дым ажурный,

бутылок и бокалов звонкий ряд!

Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно,

а там — корзины фруктов, цветники,

лазоревых амуров рай безбурный.

На дне почийте с миром, моряки, —

мы больше не обнимем вас. И смело

на ловлю выходите, рыбаки, —

вы не нужны сиренам. То ли дело

булавки солнца в галстуках, отель

и холодильник херувимски белый!

Что в лодках нам? У нас иная цель —

исколесить весь мир на лимузине:

стекло и лак, последняя модель;

на гидроплане ввиться в воздух синий;

мчать по катку в лучах луны стальных,

скользя, как лань, бегущая по льдине;

увидеть, как в дни празднеств неземных

рой дев невинных, в белое одетых,

на каруселях кружится шальных,

воссев в хрустальных маленьких каретах,

что тройкой лошадей запряжены,

и как горят огни гвоздик в букетах.

Подводные забавы нам скучны:

не вечно ж мы сражаться в шашки с горя

с тритонами ленивыми должны!

Три наши гарпуна прикончат море.

Из тени смерть и солнце встали вдруг.

Цирк загудел, арена завертелась —

ее пронзил фанфары алый звук.

Раскрылись, словно веера, хлопки.

С трибун, кружась, летят они — за смелость

тореро присужденные венки.

Вот злобный полумесяц вздыбил море,

и, буйно грохоча, оно зажглось от фонаря,

что гаснет, с ветром споря.

Лошадкой карусельною, ритмично,

без седока скачи, коррида, сквозь

лужайку славы сахарно-коричной.

Пять пик взметнулись вверх, и пять валов

свои хребты крутые расцветили

кровавым ликованьем вымпелов.

Грохочущий вокруг водоворот

гвоздик и лунно-солнечных мантилий

сок апельсинных бандерилий^{167} пьет.

Разрезанная надвое любовью,

что привита на пояс золотой,

свободная, но истекая кровью,

владычица небес и парапета,

у смерти в ложе ланью молодой

трепещет роза смоляного цвета.

Взлетел ослепшим вороном берет —

крещеной мавританке шлет тореро

признанье, посвященье и привет.

Он бой на солнце вел. Теперь во мрак,

где угрожает полумесяц серый

ему, тростинке, делает он шаг.

Песок арены — золото оправы,

в которой, на крутых рогах быка,

висит серебряный осколок славы.

И, под щетиной пик кровоточащий,

прибой центрует этот круг, пока

кармин не превратится в лик Скорбящей.

Пал полумесяц, сталью поражен.

На празднестве гремушек и перкали,

как гладиатор, умирает он,

чтоб на трибунах, пьяных без вина,

иносказанья славы заплескали

и на тореро сверглась их волна.

Луна, плывущая над головой, —

глаз семафоров железнодорожных

и голубой обходчик путевой.

Стальных и звонких амазонок скок,

всплеск лязга, стука и свистков тревожных,

корона искр и световой поток.

Прощай! Отсрочки больше я не клянчу.

Пусть поезд (выстрел, и рука висит!)

мчит в Андалузию, будя Ламанчу.

Вот Ко́рдова. (Базарная повозка,

позвякивая серебром, рысит.

Паяц на нитке, жестяной и плоский.)

Знай, твой платок в распахнутый эфир

не в Ко́рдове, не в Кадисе — в Севилье

взлетит, лазурный, как Гвадалквивир.

Севилья. (Пива? Вы с ума сошли:

экспрессы крестят только мансанильей^{168},

лимонным соком крестят корабли.)

Танцуйте, леди! Мистер, полбокала?

Хиральда, одноногий гироскоп^{169},

вращайся, как вращалась изначала.

Вот Кадис. (Выстрел на перроне!

Это канвой романа послужить могло б…

А море в листья парусов одето.)

Пусть с Острова смотреть сирен на дне

моряк, весь в белом, на своем фрегате

бесплатно повезет тебя во сне.

Вот Малага. (Повсюду мрак лежит,

лишь стрелка-светлячок на циферблате

рулеткой обезумевшей кружит.)

О, побережных пальм наклон упругий —

тот зонтик, под которым на своей моторке

ты по бухте чертишь дуги!

Читай меню вагона-ресторана:

гвоздика под селитрою и к ней вино —

мускат, как амарант багряный.

Прощай! Прощай! И уж теперь одна

в дороге ненасытным взором ветер

стремительных пейзажей пей до дна.

Мрачные культи, обрубки,

гнойники калек-кварталов,

изрыгая газ и вопли,

тонут в половодье алом.

Красные стучат зубила,

и под их кипящей сталью

расседаются со стоном

каменные наковальни.

Раскаленные осколки,

в небо яростно взмывая,

с колоколен, башен, шпилей

полог сумрака срывают.

Море серы плещет в тучи,

прыгает, как бесноватый,

языки огня и света

в вихре слив зеленоватом.

Надвигается приливом

дым на свод из искр и сажи,

распрямляя окоема

опрокинутую чашу.

И под черным смерчем пепла

погребаются кварталы,

и безжизненны просторы,

и глаза пустыми стали.

Открытка с видом: синевой сквозит

арктический бульвар. Вы не озябли?

Зима то вверх, то вниз в санях скользит.

Витрины-клетки лавка меховая

распахивает настежь: обросли

медвежьей белой шкурою трамваи.

Мой обнаженный лоб в последний раз

целуйте, романтичные сеньоры.

Венеры чище каждая из вас.

Вниманье! Руль направо, Амариллис!

Вираж — и на асфальте ледяном

два черных гнутых рельса закурились.

Дорогу, кабальеро! Пусть никто

не помешает франтам без рубашек

убить январь, закутанный в пальто.

Идут декольтированные розы

по юркой снежной тропке, и горит

над их бесполой статью нимб мороза.

Открыток ностальгия, мы давно

знакомы — по альбомам корабельным

и по экранам пляжного кино.

Пусть гулкий ветер бесится, вливая

мне в кровь башненодобно тяжкий свет.

Я рву с куртин трамвая

тебя, цветок невиданный, билет.

Как тянется твой гладкий лепесток!

В себе таит он имя и свиданье,

залог и оправданье

того, что больше нет назад дорог.

С гвоздикою ты яркостью не схож,

ты не пылаешь розой, но, невзрачный,

фиалкою цветешь

в книжонке, что суют в карман пиджачный.

Чужой мне край, спокойней и трезвей

чужим металлом — не моим — звенящий,

льет яркий свет, уверенно скользящий

по карточке твоей.

Мгновенный профиль, озаренье, весть…

Но тень моя неясный облик в раме

до черного квадрата все упрямей

пытается низвесть.

Ненужная игра лучей и тьмы,

печаль, смешная мстительным просторам,

чей серп скосил объятие, в котором

дыханье слили мы.

Нет в мире станций, где могла б тоска,

покинув карцер свой — купе ночное,

пойти напиться света… Ты со мною,

затем что далека.

…Есть рыбы, что купаются в песке,

и велосипедисты, по волнам

бегущие. Мне школой стало море,

друзьями — шлюпка и велосипед.

Как воздух волен, первый дирижабль

плыл над спиральным воплем пароходов.

Шли друг на друга Рим и Карфаген,

сандалиями ширь морскую пеня.

Кто в десять лет с охотой пьет латынь?

Что мальчуганам алгебра? О, боже!

Что физика, когда они в мечтах

охотятся за солнцем в гидроплане?

Кино на пляже, и актриса в волны

уходит, почему-то голубая.

Ей нужно скрыться, чтоб не растворил

ее в цветке фонарика жандарм.

Бандиты в смокингах из пистолетов

стреляют в полицейских, удирают,

их ловят, и мелькают города,

и глаз не отрываешь от экрана.

В Пуэрто или Кадисе — Нью-Йорк,

Севилья — в Исфагани иль Париже…

Китаец — не китаец, и прохожий

быть может белым, черным и зеленым.

Ты — всюду. Ты стал розою ветров.

Ты, безбилетный, — тайный центр вселенной.

Ты — безраздельный властелин всего,

а мир бескрайный — лишь альбом открыток.

Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей,

ты — в свисте поездов, в звонках трамваев.

Не молния расцвечивает небо,

а сотни лун, слетевших с губ твоих.

Повежливей со мною! Я — ровесник

кино, бипланов, кабельных сетей.

Я видел, как меняли на авто

свои кареты короли и папа.

Я видел дождь радиограмм, с небес

летевших, словно перья херувима,

и серафический оркестр эфира

наушники мне подносил к ушам.

С туч никеле-брезентовые рыбы

бросают в море письма и газеты.

(Ведь почтальоны верят только в смерть:

сирены, вальс валов для них лишь сказки.)

Как много лысин при луне увяло!

Как плачут волосы — закладки в книгах!

С собой кончают снежные турнюры,

белеющие в темноте садов.

Что станется теперь с моей душою;

давно рекорд отсутствия побившей,

и с сердцем, чье биенье участить

ни радость, ни печаль уже не властны?

В глаза мне опустите взгляд, и ранит

вас безысходность кораблекрушений,

и горечь мертвых северных ветров,

и одинокость океанской зыби.

Осколки искр и пороха — останки

кавалеристов, скошенных в хлебах;

бази́лики из мусора и щебня,

смерч из огня, известки, крови, пепла.

И все же — летчица-заря и солнце

в любой из рук — как золотая рыба,

и буква рядом с номером на лбу,

и в клюве карта синяя без штампа.

Электроголос в трубке — это нунций,

а сзади, шлейфом, ускоренье звезд,

и макрокосм любви, и весь наш мир —

игрушечная заводная роза.

Да, в честь людей сложил я мадригал

и передал его по телефону…

Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь?

Я — молния, предвестье новой жизни…

Тоска о зените!

Оттуда я родом…

Взгляните.

Невидимы крылья,

ведь я в человечьей одежде.

Безвестный прохожий.

Уже незнакомец, и кто там

упомнит, каким я был прежде?

Вместо сандалий — туфли на коже.

И не туника, а куртка да брюки

на мне с отворотом.

Кто я, ответь?

И все же оттуда я родом…

Взгляните.

Бессрочно в пути, —

ты вал, что вздымает,

чтоб, схлынув, уйти.

Ищу в океане.

Всегда на бегу, —

ты вихрь, чье дыханье

поймать не могу.

Ищу на снегу.

Безмолвье и тайна, —

ты твердь, что в веках

кружит неустанно.

Ищу в облаках.

Я тебя приглашаю в воздух,

мрак двадцати столетий,

к истине света, в воздух,

воздух, воздух, воздух.

Мрак, ты молчишь, скрываясь,

в темной пещере мира,

забыв тот шелест, который,

рождаясь, дал тебе воздух,

воздух, воздух, воздух.

Двадцать могильных склепов,

двадцать пустых столетий,

в черных тоннелях мрака

скрывших и свет и воздух,

воздух, воздух, воздух.

К вершинам, о мрак, к вершинам

истины света, в воздух,

воздух, воздух, воздух.

Кто-то, став за плечами,

тебя ослепляет речами.

За спиной невидимкою

замер.

Только голос, дремотный

и блеклый.

Только голос, что дымкою

перед глазами.

И слова — как фальшивые стекла.

В золотистом туннеле,

в кривых зеркалах утопая, —

ты сойдешь в подземелье

со смертью своею, слепая.

В подземелье, слепая,

со смертью своею одной.

Только кто-то и там

за спиной.

Я чувствую, как движутся острова,

как земля удивляется мне — человеку,

непохожему на своего двойника, который

заставляет друзей убивать себя вечер за вечером.

Берега, грустящие о том, что они неподвижны,

что глаза их навечно прикованы к морю,

а вся настоящая жизнь протекает у них за спиной,

эти упавшие ничком берега понимают,

что они тоже бредут в далекую даль

и уносят меня с собою, не зная,

как зовут меня и

сколько именно раз ненавидели меня и любили

те, кто в это пустынное время, должно быть, меня

вспоминает

и проклинает меня

за боль, которую я причинил почти ненароком,

за смелый мой замысел, который не сбылся,

за страсть, которую я обуздал на краю

окровавленной бездны.

Друзья мои!

Неужели вы не чувствуете, как движутся острова?

Не слышите, как ухожу я в далекую даль?

Не видите, как я плыву по теченью,

которое медленно впадает в покой

оцепеневших морей и застывших небес?

Я слышу, как бессильно рыдает Земля,

пытавшаяся поспеть за мною, все убыстряя

вращенье, покуда не стала совсем неподвижной,

распылившись по всей раскаленной орбите,

так что даже менее смелые звезды

легко пронзают ее навылет.

Слышите, как она плачет?

Я чувствую, как движутся острова.

С каждым разом все ниже,

все дальше от поля, истоптанного сапогами

враждующих сторон,

от тех, кто вполголоса мне взгромоздился на плечи

и хотел бы меня удержать, словно это клочок

убывающей территории.

Я вижу, как параллельно моему телу

пробегает холодным ознобом струя моей крови.

И этот красный язык,

эта гортань, чье призванье — иссушить последнюю

капельку влаги,

которая слышится в каждом «прощай»,

этот язык, это горло наливают свинцовой тяжестью мир,

заставляя меня онеметь раньше времени.

Там, внизу,

потерявшись в пристальном свете, который

меня освещает,

словно еще одного мертвеца

среди сонма убитых,

в двух шагах от имен, распыленных по ветру,

печалясь печалью того, кто так и не смог

рассказать о своей одиссее,

я жду тебя — справа и слева от всех чересчур одиноких.

Дети Эстремадуры^{174},

босоногие дети…

Кто отнял у них башмаки?

Их терзают то зной, то холод.

Кто одел их в лохмотья эти?

Поливают их ливни,

и на голой земле они спят.

Кто разрушил дома ребят?

Они не знают

имен далеких светил.

Кто школы для них закрыл?

Дети Эстремадуры,

печальные дети…

Кто похитил их детство?

Бредут батраки по дороге,

голод шагает за ними.

Если тощие свиньи

желуди в роще не тронут,

крестьяне их соберут.

Но в роще рыщет недаром

Гомес, а с ним жандармы,

и выстрелы воздух рвут.

Крестьянам обещано поле.

Будет обет исполнен:

в поле их трупы найдут.

Все окна настежь раскрыты —

по улицам скорбной Сориты

мертвое тело несут.

Сорита, ты протестуешь,

но истину вспомни простую:

работающий да не ест!

Не жди от богатых мира.

Видишь: темнеют мундиры.

Видишь: штыков не счесть.

Слышишь, как, воплям вторя,

тупо стучат затворы.

В кого ты стреляешь, жандарм?

Матери стонут и дети.

Хлещет свинцовый ветер

и раздувает пожар.

Им обещают землю.

Их зарывают в землю.

Кровь по полям течет.

За все расплата настанет.

Близится час восстанья.

Готовьтесь к нему, крестьяне.

Объединившись — вперед!

«Тебя тяготят сомненья.

Усталость и страх — две тени —

прячутся впереди.

Следуй примеру! В мой облик вглядись:

страх мне неведом, неведомы мне сомненья,

усталости нет в груди».

«Верный примеру, я огляделся вокруг:

зловеще плещет кровавый

поток и слева и справа…

Тяжко мне, алая слава,

но я за тобой иду.

Верен тебе и не сломлен мой дух.

Я повторяю: если тебя потеряю,

алая слава, то где я себя найду?»

Могила качнулась — и разом,

в тяжелой запутавшись рясе,

от страха монах затрясся

(белее горного снега) —

то ожил Лопе де Вега!

Мы серп тебе в руки вложим,

разить без пощады он может,

чтоб жатва была такой же,

какая у нас теперь.

Серп мы вручаем тебе.

Бери его, режь, режь —

совсем еще новый серп.

Красные косы сверкают,

гудят под ногами камни,

и головы, что веками

для нас были солнца выше,

на землю слетают нынче.

Режь, режь, режь —

совсем еще новый серп.

Да будет удар твой точен,

да будет твой труд закончен,

пусть бубен до ночи рокочет,

пока еще кровью долина

жажду не утолила.

Режь, режь, режь —

совсем еще новый серп.

Крестьяне идут за тобою,

одной они связаны болью,

любовью одной и судьбою.

Ими твой серп отточен —

шумит Овечий источник^{177}.

Режь, режь, режь —

совсем еще новый серп.

Прекрасна жатва такая.

За ней молотьба наступает,

усыпано поле снопами,

и каждый кровью окрашен.

Испания будет нашей!

Режь, режь, режь —

совсем еще новый серп.

Больше шахты я не рою,

я — забойщик, я — горняк…

Эй, товарищ, эй, земляк,

подходи — и в путь со мною…

Видишь, медленно идет

важный тополь по оврагу;

крикни — пусть прибавит шагу,

пусть лачугу стережет,

обойдет хлеба дозором.

Что? Как видно, за грехи

все похищено сеньором?

Эй, в дорогу, пастухи!

А стада? Ну пусть ягнята

сосны щиплют, например…

К нам, крестьяне, к нам, солдаты!

Вот он, барский инженер…

Кто там едет? Возчик старый?

Мул твой, дядя, постоит…

Пепел княжеской сигары

отряхнет наш динамит…

Эй, рыбак, пусть рыбы лодку

стерегут из глубины,

грузчик, брось свою лебедку,

станем тем, чем быть должны:

мы для воли рождены…

Приготовим всё для боя,

все за мною, все за мною!

Вместе нам не страшны беды,

смелых девушек зовем,

уж дрожат зубцы Овьедо^{179},

нашим вспугнуты ружьем.

Все за нас теперь на свете —

здесь и там и здесь и там…

Даже ветер, красный ветер,

что несется по полям…

Ты, земляк, готов ли к бою?

«Да, земляк. Я за тобою!»

Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.

Посмотри, как поникла трава,

опаленная праведной кровью.

Кто глумился над этим надгробьем,

сапогами его поправ?

Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.

Прочь мотыгу свою откинь —

я руками разрою могилу.

Лафуэнте в поле погибла,

где росли не цветы, а штыки.

Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.

Пусть убийцы теперь молчат —

за такое не платят словами.

Это тело растерзано вами,

и возмездье грозит палачам.

Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.

К пулемету припав, одна

против сотен сражалась она,

против мрачной, разнузданной своры.

Кто посмеет это оспорить?

Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.

Кровь, что пролита за тебя,

пусть, шахтер, в твои вены стучится,

пусть бегут по сте́нам зарницы

астурийского Октября!

Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.

Ты воистину черное, Черное море.

В гулком грохоте волн слышу гром мятежа,

вижу я, как победа и смерть за кормою

красной пеной над черной водою кружат.

Чьей-то властной рукой здесь начертаны даты

эти вещие числа никто не сотрет:

воскресает трагический девятьсот пятый

и семнадцатый незабываемый год.

И когда-нибудь с южных морей, на рассвете,

на пути своем волны о берег дробя,

прилетит к тебе, море, бунтующий ветер

и, как символ восстанья, поднимет тебя.

Ты училось у Ленина, Черное море.

Прочертив над тобою светящийся след,

южный ветер подхватит и снова повторит

опыт бурь твоих, опыт пылающих лет.

Я прошу тебя: пусть в этом буйном потоке,

свою гавань покинув, плывет по морям

ради будущих дней броненосец «Потемкин»,

алым вымпелом грозно на солнце горя.

Еще твой рев не прозвучал призывом

для стада вожделеющих коров

и не пробились острия рогов

на лбу твоем упрямом и бодливом,

еще в коровьем лоне терпеливом

ты созревал, но кровь твоих отцов

в тебе стучала, как извечный зов,

как понуканье к яростным порывам;

еще не воплощенный в бытии,

ты был зачат, чтобы когда-то, где-то

в живую плоть рога вонзить свои,

оружье тьмы скрестить с оружьем света

и соразмерить в битве до конца

свирепость зверя с мужеством бойца.

(По Черному морю к Румынии

движется пароход.

Твоя дорога безводна,

агония сушит твой рот.

Найти тебя и не встретить,

встретить и не найти…

Ты у порога смерти,

я — в пути.)

Крылья и паруса!

Крылья и паруса!

Сломаны крылья,

подрезаны крылья.

Крылья парят, паруса, надуваясь, трепещут

над горестной стылостью волн,

крылья взмывают над сгорбленной скорбью лесов,

над прибрежьем, захлестнутым пеной прибоя,

над ревущим быком, над равниной, сверкающей

сталью клинка.

В этот вечер подрезаны смертью, скошены смертью

крылья и паруса.

Бабочки красные с желтым, приговоренные к смерти,

обряжены в траур,

ласточки стынут, нанизаны на провода,

чайки отчаянно бьются в силках такелажа,

снасти со стоном хватаются за паруса,

так умирают сегодня

крылья и паруса.

И было так, словно бык ринулся на голубку,

и было так, словно бык жаворонка изувечил,

и было так, словно бык вороном сделал три круга

над распростертой добычей,

и было так, словно ворон, невидимый и безмолвный,

распластал свои черные крылья на темени бычьем.

Ко мне, бык!

(Факел твоей мулеты^{182},

крылья и паруса…

Сбил, разорвал их ветер,

срезала смерти коса.

Я — в море.

Смерть щеголяет в твоем

золотом шитом уборе.)

Бык, черный бык, бунтующий в тоске!

Почуявший судьбу свою впервые,

рогами рвешь ты буруны морские

и вспахиваешь борозды в песке.

Что подо лбом крутым, как в тайнике,

скрывается, провиденья какие,

когда ты хочешь холодность стихии

переупрямить в огненном броске?

Иль видишь человека ты со шпагой

и по арене льющуюся кровь?

Бич пастуха свистит, но ты с отвагой

кидаешься в атаку вновь и вновь,

в соленых брызгах пенной круговерти

тореадора предавая смерти.

(Полощет вечерний бриз

не флаги в порту Севильи,

в каждом из кораблей —

по две бандерильи.

Голуби в Риме взвились,

словно бандерильеро

кинул их ввысь.)

Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!

Легкость ног, попирающих смерть!

Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге,

по которой ползет или мчится,

одна ли, со свитой,

тайком ли, открыто —

смерть.

Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!

Пусть пожалует смерть— в черных туфлях навстречу я выйду,

в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену,

где беснуется смерть;

в ее реве глухом —

стон колодцев бездонных

и вздохи слепых подземелий,

в ее реве протяжном —

плач бесплодной земли,

звон гитары.

Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!

Выпадает одним умереть на ногах —

в сапогах, в альпаргатах^{183},

на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна,

среди улицы, залитой солнцем.

Выпадает другим…

Пусть пожалует смерть — в черных туфлях навстречу я выйду,

в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулках

нанести постараюсь я смерти

смертельный удар.

Берегись!

Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!

(Легкие ноги Игнасьо,

ноги тореадора, —

сколько силы в вас было,

сколько задора.

Кто бы подумать мог,

что эту крылатую легкость

бычий настигнет рог!)

Уж если ночью бодрствовать ты хочешь

и потаенный замысел судьбы

о каменные древние дубы

в текучей тьме шлифуешь ты и точишь,

уж если ты противнику пророчишь

блаженное неистовство борьбы

и самого себя, став на дыбы,

в свершители несбыточного прочишь,

уж если ты, когда все стадо спит,

не спишь, мечтой о роковом ударе

пронизан от рогов и до копыт, —

тогда пылай, как головня в пожаре,

беснуйся, свирепей и клокочи,

чтоб дочерна обуглиться в ночи.

(Пальмы в порту Гаваны —

вижу в пальмовой кроне

веер трибун многолюдных,

веер веро́ник^{184}.

Мулатка в гуще людей —

натянуто пестрое платье

рогами острых грудей.

Румба мечется в круге,

в ритме ее движений,

врага настигая, кру́жит

бык по арене.

В вихре танцоры слиты,

дышит огненный танец

зноем корриды.

Игнасьо Санчес Мехиас

и Родольфо Гаона^{185}!

Смерть уступает бессмертью,

страх — вне закона.

Будут слагать сказания

о крови и о песке

Мексика и Испания.

Зрители в «Эль Торео»

«Оле́!» кричали тебе,

индейцы от воплей восторга

переходили к стрельбе.

Тысячеустый рев

посвистом пуль удвоен:

«Да здравствует бой быков!»

Умер Санчес Мехиас.

Гаона, тебя твой друг

приветствует после смерти

пожатьем холодных рук.

Возьми же его клинок

и вложи ему в руки, Гаона,

венок.)

Что случилось?

Что сбыло́сь и что сталось?

Что сделалось, что совершилось?

Что произошло?

Смерть томилась от жажды и жадно лакала

стоячую воду из лужи —

ей хотелось бы выхлебать море;

смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград,

смерть дырявила груди деревьев,

наполняла неслыханным ужасом уши ракушек,

ослепляла невиданным страхом анютины глазки;

не жалея зеленых мишеней листков,

смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь,

поразить,

обескровить летящую легкость

двух стремительных ног.

Так задумала смерть еще до того, как родиться.

Как ты ищешь меня, — словно я — та река,

из которой ты пил отраженья лугов и лесов,

словно я — та волна, что тебе уступала бездумно,

обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков,

отдавалась ударам рогов.

Как ты ищешь меня, — словно я — это холмик песка

и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути,

но известно тебе, что не брызнет оттуда вода,

что не брызнет вода,

что вовеки оттуда не брызнет вода —¦

только кровь;

нет, не брызнет вода,

никогда,

во веки веков.

Нет на свете часов,

нет часов, циферблата и стрелок,

по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти.

(Плывет погребальная лодка,

на ней бездыханное тело,

стрелка на циферблате

оцепенела.

«Оле, тореро!» —

Крики смолкают, дробясь

о доски барьера.)

И наконец жестокие стремленья

воплощены: вот красный всплеск огня;

он зыблется невдалеке, дразня

и доводя тебя до исступленья.

Не слепота, не умопомраченье

тобою правят, по кругам гоня, —

преследовать живую радость дня

тебе велит твое предназначенье.

Вот черноту окрасил алый гнев,

и ты терзаешь клячу пикадора,

ее рогами злобными поддев.

Но обречен и ты. Увижу скоро,

как тушу распростертую твою

потащат мулы прочь, к небытию.

(Августовскою ночью скачет

пастух сквозь туман,

без седла, без поводьев,

без шпор и стремян.

Он гонит стадо быков,

черных, рыжих и пестрых,

все быки — без голов.)

Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки,

как теченье колышет камыш;

так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет;

неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь,

образует из гор и лесов острова,

и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные трупы —

вереницы убитых быков.

Погружаясь, всплывая, кружа́тся в медлительных

водоворотах,

всё кружатся, кружатся, кружатся,

и не могут они уступить притяжению донных глубин,

ибо мертвое тело упрямо и

легче воды.

Уберите убитых быков.

Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру,

лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков,

преграждающей путь.

Уберите быков, я прошу вас, — расчистите воду,

плыть хочу я по чистой воде,

по свободной воде,

по свободной реке.

Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я,

старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву,

друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву,

не забудь меня, друг, не забудь…

Я забыл, что всегда говорил тебе «вы», а не «ты»,

я сегодня об этом забыл.

(Откуда плывешь ты, откуда,

и где ты хочешь пристать?

Под тяжестью непомерной

прогнулась речная гладь.

Я тоже мертв и плыву

к острову Сан-Фернандо^{186},

во сне… наяву…)

Твоею кровью и твоей отвагой

гордятся две арены. И на них

мне сердце жгут, его пронзают шпагой.

Одна арена здесь, а там другая,

и кровь твоя в артериях моих

пульсирует, стучит не умолкая.

Кровь гибели твоей — на той арене,

а здесь — в крови, тобою сражена,

смерть рухнула впервые на колени.

Кровь двух арен в себя впитали реки,

моря и суша, ветер и луна,

и будет кровь твоя жива вовеки,

как шпаги взмах,

перед которой отступает страх.

(Найти тебя и не встретить,

встретить и не найти:

ты за порогом смерти,

я — в пути.)

Рабы,

слуги полузабытого детства, прошедшего

меж виноделов, моряков, рыбаков,

у распахнутых на море гостеприимно

потемневших дверей погребков!

Друзья,

стая преданных псов,

кучера и садовники,

бедняки, из лозы создающие вина!

Наступает великий час,

начинается новая эра для мира,

и я поздравляю вас,

я даю вам новое имя —

товарищи!

Придите, восстаньте из мертвых,

дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие.

То не дед мой зовет вас —

уж давно никакой господин вас к себе не зовет.

Узнаёте?

Скажите, не бойтесь!

Возмужавший,

окрепший,

вашей преданной службы тридцатилетний свидетель,

голос мой, да, да, мой голос зовет вас.

Придите!

Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало,

канарейке насыпать зерна,

напоить королька и щегла,

не затем, чтобы вас отругать,

что кобыла опять захромала,

что домой привели меня поздно из школы — мешали дела.

Не затем.

Приходите ко мне.

Распахнем,

распахните ворота в сады

и в жилища, которые вы прибирали прилежно,

двери винных подвалов откройте,

где хранится вино — это вы под навесом

давилен его выжимали, —

огородов калитки и ворота темных конюшен,

где лошади вас ожидают.

Распахните,

раскройте,

садитесь

и отдыхайте!

Добрый день!

Ваша плоть, ваши дети

победили в борьбе отчаянной.

Радуйтесь!

Пробил час,

когда мир меняет хозяина!

«Я завтра дом родной покину,

оставлю пашню и быка».

«Привет! Скажи, а кем ты станешь?»

«Солдатом Пятого полка.

Пойду я по горам и долам,

воды не будет ни глотка,

но будет торжество и слава:

ведь я из Пятого полка!»

Вы пришли издалека… Но что такое «далеко»

для вашей крови, чья песня не признает границы.

Смерть, не зная пощады, вас выкликает до срока

на каждом поле, в пути, на площадях столицы.

Из каждой страны, из той, из великой, из малой,

из той, что видна на карте только пятном туманным,

вы явились сюда со своей мечтой небывалой,

и корни у вас одни, хоть каждый стал безымянным.

Вы даже не видели краску на этих стенах суровых,

когда из-под них в атаку ходили железным строем,

вы защищаете землю, в которую вас зароют,

кровью своей и смертью, смертью, одетой боем.

Вам говорят деревья: братья, останьтесь с нами!

Так желают деревья, равнины, частицы света,

так возглашает чувство, колеблемое волнами.

Братья, останьтесь с нами! Мадрид воздаст вам за это!

Столько солнца на фронте; в контрасте

с синевой тишина так резка,

так надменно небес безучастье,

снисходящее так свысока;

так полянам до смерти нет дела;

ход часов так собой поглощен;

снег такою горячкою белой

смотрит с гор вне пространств и времен, —

что от боли валюсь я и слепну,

и лазурь, превратясь в динамит,

темнотой рассыпается склепной

и расколотой тишью гремит.

Они идут, сверкая смуглой кожей,

которой, верно, не берет топор.

С кремневой искрой их усмешка схожа,

а скрытность глубже, чем кедровый бор.

Козлом несет от вымокших шинелей,

в мешках картошка и на ней песок,

и багажа походного тяжеле

лепешки на подошвах их сапог.

Все те ж они на мостовых столицы,

что на полях в страду у шалашей.

Им кажется, как семенной пшеницы,

их ждут в глубоких бороздах траншей.

Никто не отдает себе отчета,

куда спешит, а подоспевши вблизь,

находит ток, где до седьмого пота

молотят смерть, чтоб заработать жизнь.

Погибшие в жару и в холод, погибшие в стужу и в ливень,

погибшие возле артиллерийских воронок

или на чахлой травке, жалкой и сиротливой,

где стебель в крови журчащей, как струны сухие, зво́нок.

Ростки молодой плоти, вырванные неумолимо

из одичалой почвы, из материнского лона,

вновь возрождает войною вспаханная долина,

вновь превращает в зерна быстро и неуклонно.

Слышно, как вы прорастаете, слышно ваше страданье,

слышно, как вы ворочаетесь под оболочкой почвы,

земля из вас лепит колос и в таинстве воссозданья

чувствует, как молодеет, как наливается сочно.

Кто сказал, что вы умерли? В свисте свинцовой пули

слышится звук, похожий на победные клики,

и вы лежите далеко — в этом победном гуле —

от похоронной процессии и погребальной мотыги.

Братья, среди живущих вас никогда не забудут!

Так пойте вместе с нами песни свои боевые.

Подставьте лицо ветру, подставьте весеннему гуду,

вы — грядущая молодость. Вы — вовеки живые.

Погляди! Они спят, как в селеньях большие собаки —

звери, злые и ласковые. Их сон затопил, как вода,

он внезапно на них накатился, застиг их во мраке,

и они задремали, как псы, охраняющие стада.

А вокруг темнота, как изрытый копытами выгон

или поле, где вырыто множество братских могил.

И колеса в их сон однотонным врываются скрипом,

и вращаются сонно зрачки их, лишенные сил.

Да, вот так они спят. И во сне кулаки их разжаты,

на минуту забыли они, что на этой земле

есть враги и война, есть бои и солдаты…

И винтовки забыли на миг о своем ремесле.

Старое, доброе солнце, ты, как солдат, бородато.

Ты — ветеран света и ярым своим обличьем

напоминаешь испанца, окопного солдата,

с его твердолобым упорством, с упрямством и мужеством бычьим.

Рога ему полируешь, чтоб разъярить вояку,

втыкаешь лучи-бандерильи,

чтобы он лез в атаку,

когда его разъярили.

В старом солнце — душа патриота.

Оно над хребтиной зверя,

человечьего по разуменью, по терпению не людского,

рвет огненные тенета,

плавит свинцовые звенья

и упасает от пули, как заговорное слово.

Наполни своим дыханьем ноздри его живые,

сделай еще стремительней, неодолимей, весомей

его неистовость бычью, его рога и выю,

его характер особый.

Солнце войны, ты бывалый, щедрый душой доброволец,

пришедший одним из первых.

Солнце земного приволья,

солнце смерти на суше,

смерти в стихиях гневных,

с тобою не одиноки наши испанские души.

Ты быка разъяряешь, он слышит удары сердца,

он дрожит и ревет все глуше.

И от слепящего света и от кровавой пены

в страхе, крови и прахе отшатываются чужеземцы,

и убегают их тени с осатанелой арены.

Тебе, о полотно цветущих зрелых нив,

холст, ожидающий, когда ж изображенье?

Тебе, огонь и лед, мечта, воображенье,

безветренная гладь и бурных волн прилив.

Обдуманность, расчет и трепетный порыв,

о кисть геройская, гранит и воск в движенье,

дающем почерку и стилю выраженье,

здесь — точность контура, там красок яркий взрыв.

Ты форма, цвет и свет, ты ум, в полете смелом

познавший суть всего, язык вещей глубинный,

тень, кинутая в луч, иль свет и тьма в борьбе.

Ты плоть воздушная, иль воздух, ставший телом,

где жизнь и пластика волшебно двуедины.

Рука художника, мои стихи — тебе!

Неуловимой грации печать

в улыбке, в каждом выраженье.

Уже готова кисть начать!

Как дуновенье — линии движенье.

Холста сияющая гладь

так лаконична,

мягко напряженье

зефиров дующих, и легкой ткани валет.

Ритмичных завитков скольженье

и на воде, и в вышине,

в отточенной штрихом волне.

И то деталей сопряженье,

и тот во всем геометричный строй,

которому своей капризною игрой

и ветер невзначай поможет,

когда, порхая, множит

цветы, и птиц, и мотыльковый рой.

А на холсте, в пространстве нерушимом,

из танца линий рождены,

танцуют спутницы весны

на радость херувимам

и серафимам,

чьи хоры с вышины

зовет молиться

грегорианского архангела десница,

и хрупкой грации печать

в улыбке, в каждом выраженье,

и как дыханье — линии движенье,

и полотна сверкающая гладь,

и тот же ритм и чувство меры

в прозрачно-бледной наготе Венеры.

Была Диана там, Каллисто^{201} и Даная^{202},

был Вакх, Эрот, бог сладостных проказ,

ультрамарин вельмож, лазурь морская,

Венерин пояс, сорванный не раз,

буколика и пластика поэмы,

и полный свет и полный голос темы.

О молодость, чье имя — Тициан,

в чьей музыке и ритм и жар движений,

чьей красотой им строй высокий дан,

в чьей грации так много выражений.

Пора веселья, алый, золотой,

вкус диспропорции в гармонии простой.

На серебристых простынях тела,

любовным предающиеся ласкам,

альков, парчовый занавес и мгла —

доступное лишь этим звонким краскам.

Нет, в золотое кистью не облечь

ни лучших бедер, ни подобных плеч!

Сиена^{203} — сельвы детище и зноя,

и золотистый мрак лесных дорог,

и в золоте сафического строя

весь золотой от солнца козлоног,

и в золотой текучей атмосфере

колонны, окна, цоколи и двери.

Грудь Вакха золотит струя вина,

стекая с бледного чела Христова,

и в лике божьей матери — она,

все та ж Венера золотая снова,

и переходит кубок золотой

к любви Небесной от любви Земной.

Любовь, любовь! Шалун Эрот, губящий

сердца людей незримых стрел огнем,

бездумно в сердце Живопись разящий

светящимся, пылающим копьем.

Век полнокровья! Он бродил влюбленным

по лунным высям, звездным бастионам.

Счастливой, пышной юности цветник,

великий маг из Пьеве ди Кадоре^{204}!

С горы Венеры брызжущий родник

в стране, где нет зимы, в стране Авроры.

Пусть и в веках сияет зелень лета

Приапу^{205} кисти, Адонису^{206} цвета!

Людскую грацию извне ты очертила,

нашла в прямых, в кривых геометральный ход,

каллиграфичная бродяжка всех широт,

любой неясности твоя враждебна сила.

Таинственность цветов и звезд ты совместила,

ты тем причудливей, чем беспощадней гнет,

ты друг поэзии, тебя мечта зовет,

движенью ты нужна — тому, что породила.

Многообразия в единстве красота,

ты сеть, ты лабиринт, в котором заперта

фигура пленная в недвижной форме бега.

Синь бесконечности — дворец высокий твой,

из точки вспыхнула ты в бездне мировой,

и там, где Живопись, ты альфа и омега.

Медлитель, мученик идеи,

он в живописи увидал свой путь,

учился, шел где круче, где труднее,

найдя пейзаж, глядел, искал в нем смысл и суть.

О, пластика, о жизнь вещей немая,

вся нескончаемо мучительная быль!

Самодовлеет вещь любая:

плетенка, яблоко, будильник, торс, бутыль.

Суровый, дикий, нежный, страстный

воитель,

в борьбе с холстом расчетливый и властный первозиждитель.

О, плен! Судьба! Бесповоротность!

О, живопись — тюрьма, темница,

где сладостно томиться.

О, живопись! Весомость! Плотность!

Как точен глаз!

Моделировка, равновесье масс,

ритм на земле и ритм на небосклоне,

закон контрастов и гармоний,

звучанье цвета, ощутимый вес,

вещественность воды, земли, небес,

мазки, мазки,

то плотны, то легки,

то осмотрительны, то смелы,

и вдруг — пробелы.

Повсюду синий, синева холста,

оркестра цветового схема,

и наслажденья формой полнота

как цель, как тема.

Верховной кисти раб, колючий, словно шип,

прияв от живописи рану,

своей сетчатки мученик, погиб

под стать святому Себастьяну^{208}.

И все ж, прозренья поздний дар,

открылась истина Сезанну:

всех форм основа — конус, куб иль шар.

Мир наступил. Разбитая олива

в слезах над очагами зеленеет,

и как заря, как море в час прилива,

из сердца жизнь встает и пламенеет.

Растерзана, необжита, бедна,

но это — жизнь. Да, снова жизнь. Она.

Она по всей земле и в каждом доме —

там солнце побеждает мрак затменья, —

она сияет всем на свете… кроме

бойцов испанского Сопротивленья.

Их смерти желтый пес сбивает с ног,

им в сердце смерть вонзает свой клинок.

Смотрите: смерть в Испании как дома.

В пустыне маятник слепой немеет,

и улица пуста и незнакома,

и дверь свою открыть никто не смеет.

В печальном доме смерти, в царстве сна

и тень на волю выйти не вольна.

Мир наступил, и каждая дорога

дорогой возвращенья к дому стала.

Запело в поле семя-недотрога,

и солнце над развалинами встало.

Земле и небу — мир, полям — весна.

Испанцу — высылка, тюрьма, война.

Что делать! Мир по-прежнему краснеет,

но это — кровь, а стыд все беспробудней.

А дерево Испании коснеет,

лист за листом роняя в море будней.

И все ж его не валит ветер с ног,

и в ветре ствол его не одинок.

Глаза без сна и без повязки раны;

как заповедник — горы под снегами;

и, словно львы на страже, партизаны

хранят огонь Испании над нами.

Герои долга и святых трудов

и воины вершин и холодов!

Их жажда — свет, а ночь — их щит; надежда

для них — залог большой судьбы народа;

а сердце жаркое — вся их одежда,

и дерзкая мечта — вся их свобода!

Испания, при имени твоем

склоняются знамена над огнем!

О, тайные далекие знамена,

подъятые сыновними руками!

Как против беззаконного закона

они кричат немыми языками!

Бродячие знамена поутру

на партизанском плещутся ветру.

Там умирают; мы же здесь — чужие;

но там и здесь мы верность не растратим:

не мы в долгу, у нас в долгу другие

за цену долга, что мы жизни платим.

О, стыд! О, боль! Неправой кары гром!

За зло врага выплачивать добром!

Кто разрешил, чтоб огоньки мигали,

и дети не боялись поношенья,

и робкие цветы пренебрегали

колючей проволокой устрашенья?

Кто смертный приговор весне скрепил,

послал ее в застенок и казнил?

Мир наступил. И детям обещают

спокойный сон блуждающие звезды.

Глаза любви с восторгом различают

на башнях свет и ласточкины гнезда.

Но для детей испанских блеск комет —

предвестье голода, смертей и бед.

Кто сжал им горло ледяной рукою,

и чье проклятье им легло на плечи?

Какое зло им не дает покою

и шпагою утонченно калечит?

А мир, желанный мир их не прикрыл

защитою своих широких крыл.

Народы мира! Лепетом поэта

мой крик отчаянный не обернется!

Нет мира, нет, покуда вся планета

на крик родных сердец не отзовется!

В Испании — фашизм, тюрьма, война.

Свободные народы! Ждет она…

Сегодня снова дождь пройдет и канет

туманом в гавани моих потерь

и лет, еще не меченных утратой.

И снова в соснах буря прошумит,

прольется дождь, зайдется в отдаленье

торжественно-финальным воплем гром,

и молния в последний раз

хлестнет по башням огненною плетью.

Ты выглянешь тогда, седая старость, из детских одеял и милых глаз…

И снова я свою увижу мать

сквозь витражи цветные на балконе,

откуда город весь как на ладони

и голубое в белых бликах море,

где бриз играет пальцами прибоя

на клавишах зеленых балюстрад.

И ночью гулко стонут балюстрады…

А мы с Хосе Игнасьо и Пакильо

улиток ищем у надгробий старых

на кладбище. Или в аллеях парка,

заросших буйным золотистым дроком,

с мальчишками играем в бой быков…

Взлохмаченные гривы бурунов,

деревьев шумная скороговорка

и мерный задушевный диалог

песчаной отмели с накатом волн.

Я силюсь, к уху приложив ладонь,

проникнуть в то, что мне приносят волны

издалека. Мне чудится галоп

усталого коня на берегу неровном,

где море лижет трупы крепостей

и лестничные сбитые ступени…

И всадник мчит на диком скакуне,

иссиня-вороном, в соленой пене.

Куда? Куда? Каких подводных врат

достичь он хочет, до каких пределов

неисчерпаемой голубизны

доскачет в поисках искомой глубины,

где контур, форма, линия, оттенок,

мелодия свою являют суть?

Он к новым горизонтам ищет путь,

где города́ гармонию строений

возносят к незапятнанному небу

и копотью не отравляют рай.

А дождь все льет. И вот уж только край,

край моря, краешек едва мне виден.

И море кануло в туман. А он ревниво

уносит вслед за морем гул стволов,

таких невероятно-достижимых…

Ко мне не наклонятся их вершины

и не прошепчут, что они мертвы.

Все умерло, все умерло. И смыт

дождливый вечер ливнем глаз моих.

Кто видит в темноте?

Кто просит тени?

Кому мешают звезды по ночам,

и кто хотел бы, чтоб погасли звезды?

Но море умерло, как рано или поздно

все умирает, возвращаясь к нам.

И остается лишь — ты слышишь, слышишь —

лишь разговор, отрывистый, невнятный,

где все слова темны и непонятны,

и в сердце заползающая дрожь,

что все вернется вновь, а ты — умрешь.

По недавно опавшим соцветьям жасмина

и сраженным зарею ночным чудоцветам

этим памятным первым октябрьским утром

я сбегаю от жизни в далекое детство.

Кто ты, маленький призрак, так явственно схожий

с той ребячьей фигуркой на раннем рассвете?

Ты бредешь по мостам через речку у моря,

а в глазах еще сны, за ночь вплывшие в сети.

Ты на ощупь тасуешь событья и даты

и с тоской наизусть огибаешь кварталы —

ведь в конце этих улиц сегодня и завтра

тот же скучный учебник тебя поджидает,

тот же класс, та же школа и все то же самое.

Но за данной вершиной любой пирамиды,

за окружностью плоских земных полушарий

возникают вершины араукарий,

круг арены под небом

и буйство корриды.

Воскресенье, поездка, повозка и козлы —

все в похожей на поднятый хлыст единице,

а нули, как на бочках бездонных ободья,

в корабельные трюмы спешат укатиться.

На стене распростертое мертвое море,

небогато расцвеченное островами,

никогда не услышит, как море живое

голубым кулаком по дверям барабанит.

Что тебе тот король на старинной гравюре,

за коня королевство отдавший в уплату,

если рядом река неотступно горюет

о чужом короле, здесь разбитом когда-то.

Как невольник, прикованный цепью к галере,

к опостылевшей парте прикован часами,

ты глядишь сквозь решетку из строк параллельных

на кораблик под белыми парусами…

Это все мне явилось октябрьским

утром в ярко-красных, сраженных зарей чудоцветах

и опавшем жасмине…

Я ухожу сейчас, сейчас… В далекий путь я ухожу…

Я не скрываю больше слез, нет, я их больше не стыжусь, —

опять приспел мой страшный час,

и плачу, плачу, плачу я.

Я ухожу сейчас, сейчас…

Меня неслышно за собой уводит давняя печаль.

И плечи сгорблены мои, и сыплет осень блеклый лист на них,

и мокрое лицо сечет дождем.

Мне так легко, закрыв глаза, войти в тебя, о город мой!

Пройти по улицам твоим, знакомым улицам твоим…

Меня ведет мой поводырь — осенне-мертвенная жёлть,

она кружится возле ног, ложится на плечи плащом…

Уйдите все. Я снова здесь.

Я так спешил, я так спешил к тебе, о город мой родной!

Шальной девчонкой катит с гор

болтунья речка… О простор

тех голубых и добрых дней, я вновь приветствую тебя!

В саду с Артуро разговор, шеренги черных тополей,

недавним зноем испитых,

и Ньебла, мой щенок, звенит, резвясь, ошейником своем.

И вот уже за перевал склонилось солнце. И холмы

в осенней ржавчине лежат.

Но бремя осени душа не в силах больше выносить,

и, сгорбившись, бредет она

по ржавым склонам наугад.

Раздвинув поздние цветы, сквозь стены ветхие войдет

она в давно безлюдный дом:

немая мебель оживет, вздохнут истлевшие ковры,

души заслышав тихий шаг.

А я настойчиво, как маг,

все вызываю чью-то тень в закатном пламени лучей…

Жасмина белая капель, мерцая, тянется за ней.

Но вот уж выбился из сил вечерний свет. И желтизна

осенних листьев тяжела: ведь я весь день ее ношу…

Я, полумертвый, ухожу. Я ухожу из этих мест,

где кедры и фонтаны спят.

По лестнице щербатой в сад сбегу,

забьюсь в сетях плюща

и в содрогании воды увижу вновь себя таким,

каким я здесь когда-то был…

И ночь меня застанет здесь в слезах:

несу издалека ту осень на своих плечах.

Никто не может мне помочь,

и плачу, плачу, плачу я

на пепелище в эту ночь.

Когда явилась ты,

я мучился в безвыходной пещере,

где не было ни воздуха, ни света.

Я выплыть силился из темноты

и, задыхаясь, слышал взмахи крыл

каких-то птиц, во тьме неразличимых…

Но пали на меня твоих волос лучи

и вывели на свет. И золотой их нимб

мне просиял зарей над океаном…

И было так, как если б я приплыл

в прекраснейшую гавань… Я открыл

в тебе красивейшие из пейзажей:

все в розовом снегу вершины гор,

прохладу родников, что были скрыты

под сенью спутавшихся завитков.

Я привыкал покоиться на склонах,

взбираться по холмам, спускаться в долы,

любовно обвиваться вкруг ветвей

и умирать во сне от наслажденья…

В тобой распахнутые небеса

я устремился. Молодость моя,

едва привыкнув к свету, отдыхала

от мук в густой тени любви твоей,

с биеньем сердца твоего стараясь

совпасть, мое — стучало все ровней…

И стал я засыпать и просыпаться

ликуя, что не мучаюсь я больше

в безвыходной пещерной душной тьме…

Ведь ты, любимая, явилась мне.

Твоим недобрым ангелом, любовь,

бываю я по временам. Упрямо

сверкает обоюдоострый меч

немилосердных слов. Я знаю, знаю:

его тяжелый блеск так хорошо

и так давно, любовь, тебе знаком.

Ненастные дни гнева и часы

раскаянья, когда, очнувшись,

я за тебя цепляюсь в ливне слез,

исторгнутых нелепым сладострастьем

неправоты. О, бедная любовь!

Я чувствую, как вязкий сумрак снова,

нахлынув на меня, тебя гнетет,

мне горло сжав, тебе он давит плечи,

я вижу, как сгибаются они…

Прости меня, любовь! Я в эти дни

о стены прошлого бьюсь головою,

чтобы тебя мне вызволить из тьмы…

Но вновь я побежден, вновь уничтожен,

и горький меч я вкладываю в ножны,

покой и радость обретая вновь

до смутных дней, когда я снова стану

твоим недобрым ангелом, любовь.

Ты моряком на суше называл

себя когда-то. И ты мог в то время

свободным быть. Свободней, чем сейчас.

Ты весело шагал по берегам,

тревожа их мечтой новорожденной,

подводными садами проплывал,

дельфиньими откосами зелеными,

и пробирался по глубинным тропам,

где прячутся сирены-недотроги.

Тогда ты мог… О, как ты мог тогда

без слез ненужных и напрасных жалоб

лететь вперед, глотая ветер жадно,

и сердце жарким пламенем пылало,

гордясь ему дарованной судьбой…

Вокруг тебя, как смертный приговор,

еще кольцо изгнанья не сжималось…

Ответь, свобода милая моя,

пусть девочкой тогда еще была ты,

и нежность маленьких твоих шагов

была еще младенчески нетвердой,

прошу тебя, ответь мне, если помнишь

еще ты голос мой: достигну ль я

твоих счастливых, вольных берегов?

Кто заточил тебя в тюрьму, скажи,

кто ноги заковал тебе в колодки,

надел тебе на крылья кандалы?

Скажи, кто на замок твой рот закрыл,

твои владенья населив тенями?

Не покидай меня! Вернись ко мне,

моя свобода, милой и суровой,

как юность, повзрослевшая в тоске.

Я стал сильней, чем прежде. Песнь моя,

зажженная тобой, откроет нам

зарю над горизонтом океана.

О дивная поэзия, и сильная и нежная,

мое единственное море с вечным возвращеньем!

Да разве можешь ты меня покинуть?

И как я мог, слепец, подумать о разрыве?

Ты — все, что мне осталось. Сам не понимая,

открыв глаза на свет, я был уже с тобою.

Верна ты в счастье и верна в несчастье.

Ты за руку ведешь меня в дни мира

и в дни, когда печальным громом

гремит война и льется кровь.

Я спал на листьях, я играл

в речном песке, песке зеленом,

карабкался на башенные шпили

и до луны в санях по снегу добирался.

Меня несли твои невидимые крылья,

твое — такое легкое — дыханье.

Кто мне глаза открыл, чтоб я увидел краски?

Кто в линии вдохнул свой образ?

Когда пришла любовь, кто в свист ее стрелы

вложил фонтанов и голубок лепет?

Потом ворвался ужас в нашу жизнь,

горела молодость на жертвенном огне.

Что без тебя герой, что даже смерть его

без ореола молнии внезапной,

которой ты его, венчая, озаряешь?

Вы с правдой — сестры, о подруга!

Изгнанницей со мной ты остаешься,

со мной, когда меня поносят или хвалят,

со мной, когда преследуют меня.

Тверда, уверенна в часы моих сомнений,

в часы решений вдохновенна,

добра и в ненависти неизбежной

и радостна в самой печали!

И если мало счастья, мало муки,

я жду их от тебя. Скажи, ведь прав я:

ты дашь мне все, все, что возможно,

для моего спасенья и полета?

Убьют меня? Тогда моею жизнью

навеки станешь ты, и смерти не узнаю.

Я — музыка благодаря тебе,

я — быстрый ритм и медленный напев,

я — ветер в камышах, словарь морской волны

и звон цикад, простой, народу внятный.

С тобой я становлюсь тобой, а ты

во времени всегда была и будешь.

О своих стихах скажу вам просто:

песнь Хуана Пекаря летит

от болота к лучезарным звездам.

Песнь моя, вы убедитесь сами,

временами — мертвое болото,

огонек надежды — временами.

И у песни главная забота —

помнить: не всегда звезда — звезда,

а болото не всегда болото.

Это значит, что всего полезнее

вещь одушевить. Само болото

в чистом виде лишено поэзии.

И звезда, я утверждаю смело,

не таит поэзии в себе,

как простое огненное тело.

Красота во всем. Но если ты

разглядеть ее нигде не можешь —

значит, и не будет красоты.

Мой народ и я — одно и то же.

Я, народ, вершу судьбу свою.

Это я тружусь, изобретаю,

я красоты мира создаю.

Это также я сумел познать,

что коль дважды два — подчас четыре,

пятью пять — подчас не двадцать пять.

Взять хотя бы Франко. Он обычно

счет ведет на свой особый лад.

Для него убить — как дважды два.

Дважды два, а в сумме — пятьдесят.

Смерть на чужбине! Так суда

порой уходят ночью в море

и пропадают навсегда.

Альков и узкая кровать,

и призрак смерти где-то рядом,

и руку некому подать.

А за́ морем в саду зеленом

дичает куст душистых роз

и никнет дерево лимонное.

В бреду изгнанник видит снова

в реку обрушившийся мост

и пустоту родного крова.

Знакомая равнина стелется,

а на холме стоит без крыльев

полуразрушенная мельница.

Дома немые, заколоченные,

друзья, что всё еще надеются…

Затем… окутывает ночь его.

Вижу то, что непреложно:

настоящему испанцу

спать спокойно невозможно.

Милая, по ком звонят?

Ночь глуха и бесконечна,

стон и плач — кромешный ад.

Сердце, сердце, бейся сызнова,

бейся! Море дышит так же тяжко,

как изгнанник сын его.

Отчего задребезжали

стекла? Знаешь, дочь? Под окнами

проезжают катафалки.

Ах, уснуть, уснуть! В долине

сна нет лестниц, по которым

гул шагов тяжелых слышен.

Голод, холод, нет мне ложа

кроме каменной плиты,

плащ мой — собственная кожа.

Десять лет они изводят

плоть и кровь мою, ни дня

не дают дышать свободно.

Жизнь моя — как ночь глухая,

как незримая десница,

что разит не уставая.

Сотни раз меня хотят

убивать и ради этого

воскрешать сто раз подряд.

Воскресите и убейте!

Что мне смерть, когда я жизнь

возрожу ценою смерти?

Я, истерзанный, кричу:

«За поруганную землю

встанем все плечом к плечу!»

Я — народ. И кто сегодня

поднял руку на меня,

на себя тот руку поднял.

О поденщики, вербуемые

смертью, о гробовщики!

Ведь и вам лежать в гробу!

Вы — запоры, вы — наручники,

вы — глазки́ в дверях, вы — стены,

вы — решетки злополучные.

Нас все больше, больше, больше,

вас все меньше, меньше, меньше.

Скоро всех вас уничтожим.

Бейте, бейте же,

пока подниматься не устанет

злобно бьющая рука!

Не найдете наказаний,

от которых наши муки

не покроются цветами.

Видишь, милая, уже

ветерок республиканский

все свежее и свежее.

Не печалься, мать моя,

что сынов ты провожаешь

в чужедальние края.

Тут и вымпелы, и флаги,

башни в солнечных лучах,

песни, танцы на лужайке.

На одре Хуана Пекаря

кубок хереса, как солнце,

как бессмертья сила некая.

Я брожу по белу свету:

друг мой, разожми ладонь,

от души мне дай монету.

Лишь рукою, что разжата,

можно раны врачевать

и впустить в свой дом собрата.

Я прошу не подаянья:

я прошу помочь героям,

погибающим за правду.

Знай, к тебе стучится в дом

не бродяга, а борец

с гордо поднятым челом.

Я просить пришел к тебе,

чтобы жизнь была в кровавой

завоевана борьбе.

Я прошу за заключенных,

и за тех, кто не сдается,

и за тех, кто в списках черных.

Я прошу за семьи наши,

потерявшие кормильцев,

за надежды их угасшие.

За голодного младенца,

не имеющего солнца,

не имеющего детства.

И за то, чтоб матерям

их спокойствие вернули:

в каждой пролитой слезе

скрыта вражеская пуля.

И за тех, кто, с гор спускаясь

сквозь седые облака,

в битвы новые вступает

разъяреннее быка.

Друг мой, для того прошу я,

стоя здесь в пыли дорожной,

чтобы выстрел партизана

был и метче и надежней.

Чтоб в его руках винтовка

по фаланге, по фаланге

бить могла без остановки.

Я прошу за наши чаянья,

за испанское подполье,

за рискующих всечасно.

Я прошу, прошу, прошу,

снова говорю и снова:

дай из полного кармана,

дай мне даже из пустого.

Я прошу, чтоб поддержать

пламя утренней зари,

в небе вспыхнувшее жарко.

Я прошу, прошу, прошу

и просить не перестану.

Я прошу, пока дышу.

Я прошу во имя Родины.

Не откладывай на завтра

то, что можешь дать сегодня!

Вечности очень подходит

быть всего лишь рекою,

быть лошадью, в поле забытой,

и воркованьем

заблудившейся где-то голубки.

Стоит уйти человеку

от людей, и приходит ветер,

говорит с ним уже о другом,

открывает ему

и глаза и слух на другое.

Я сегодня ушел от людей,

и, один среди этих оврагов,

стал смотреть я на реку,

и увидел я только лошадь,

и услышал я только вдали

воркованье

заблудившейся где-то голубки.

И ветер ко мне подошел,

как случайный прохожий, как путник,

и сказал:

«Вечности очень подходит

быть всего лишь рекою,

быть лошадью, в поле забытой,

и воркованьем

заблудившейся где-то голубки».

Беден дон Барбосильо.

Дон Барбосильо нищ.

Нищ под дождем и ветром,

да и под солнцем нищ.

Идет от лошади к лошади

дон Барбосильо,

от виллы к вилле плетется,

нищ, одинок, бесприютен.

Хлеба он просит, хлеба,

хлеба кусок.

Что же дают Барбосильо?

Что подают?

Только кусочек дождя,

солнца и ветра кусок —

вот и все, что ему дают.

Боже, как он одинок —

дон Барбосильо!

По краю оврага идет он,

проходит над водопоем,

нищ, одинок, бесприютен.

И река, большая, как небо,

и небо глухи к нему.

Садится над водопоем

дон Барбосильо

и в беспредельность воет.

Облака принесли мне сегодня

летучую карту Испании.

Как мала над рекой эта карта,

и какая огромная тень

от нее ложится на кладбище!

Коней табуны накрыла

эта тень, что легла от карты.

На коне в этой тени искал я

селенье свое и свой дом.

Я въехал во двор, где когда-то

вода из фонтана била.

Хоть не было там фонтана,

фонтан звенел неустанно.

Вода там не била, а все же

она меня напоила.

Цветами апельсина вдруг

дохнула Параны^{211} прохлада.

Мои цветы. Я ухожу.

Удерживать меня не надо.

Меня позвали берега,

они всегда мне были рады,

и я на взморье поселюсь.

Удерживать меня не надо.

Я помню: море там, вон там

среди деревьев шло по саду.

И шла любовь…

Я ухожу.

Удерживать меня не надо.

Петь и петь, чтоб стать цветком

моего народа.

Пусть пасется рядом скот

моего народа.

Пусть запомнит песнь мою

пахарь моего народа.

Пусть внимает мне луна

моего народа.

Пусть поят меня моря

моего народа.

Пусть ко мне склонится девушка

моего народа.

Пусть меня замкнет в себе

сердце моего народа.

Потому что, видишь, одинок

я без моего народа.

(Впрочем, сам я не́ жил дня

без моего народа.)

Я ведь знаю, что голод уносит мечту, —

но я должен по-прежнему петь;

что тюрьма заслоняет мечту, —

но я должен по-прежнему петь;

и что смерть убивает мечту, —

но я должен,

я должен по-прежнему петь.

Я унесу их с собою

в глазах, как портрет и как снимок, —

в глубине моих глаз.

Я приеду, в глаза мне посмотрят,

и кто-нибудь скажет:

«Реки

и кони в твоих глазах».

Душа других горизонтов

осталась и тихо уснула

в глубине моих глаз.

Вы не слышите? Дальние воды

и кони забытые медленно

проходят в моих глазах.

В глубине моих глаз.

Видеть снова, Европа, тебя! Видеть снова тебя! Видеть снова!

Наконец я увидел тебя. Ты меня одарила

долгим взглядом своим, но не мертвенным взглядом слепого —

безмятежным весельем встающего утром светила.

Я спустился к тебе как-то осенью с кручи небесной.

Расплескался ноябрь посреди голубого тумана.

Стыла Бельгия — в белое платье одетой невестой —

тихий ангел печали звонил в этот колокол странный.

Горн валялся в пыли, и горнист рядом мертвый валялся.

Погружаясь в коричневый сон, я от боли заплакал.

Я в Германии был, мрак над ней в небесах колыхался,

но уже распускался в руках ее утренний факел.

В снегопад я спустился на тело страдалицы Польши.

Осторожно на щит приняла меня Вислы сирена^{212}.

Меч усталый ее не был кровью окрашенным больше,

жив народ ее, вставший с душой обнаженной из плена.

Да, из всех в нашем мире однажды придуманных казней

величайшая казнь на безвинный народ этот пала.

Пасть врага с каждым днем все грозней, все больней, все ужасней

его тело живое стальными зубами терзала.

Но взгляните: он все-таки жив. Снова, кроткий и нежный,

родничок его сердца забившей струею играет,

обращается к жизни мечта его с новой надеждой,

ночь над ним умирает, и день перед ним рассветает.

И опять я летел. Средь тумана вдали закачалась

Прага, как городок в поднебесье — приветливый, дальний,

и в студеном течении спящая Влтава казалась

королевой под крыльями белой голубки хрустальной.

Я увидел людей на заводах, в работе упорных;

стеклодувов ее — меж тончайших прозрачнейших граней;

совершенство и стройность во всем; и на землях просторных —

виноградные грозди, в заре тяжелевшие ранней.

А потом я с тобой повстречался: латинянка, но и славянка,

шла пастушкою вдоль запевающих песню полей ты,

и во лбу твоем месяц звенящий горел, точно ранка,

и вливалось в уста тростниковой дыхание флейты.

И сказал я: привет передай мой румынским крестьянам,

что спаслись после всех испытаний и тягот суровых.

Разбиваясь на брызги, нефть била под солнцем фонтаном,

пробуждался свободный народ, засыпавший в оковах.

О любовь, о величье, о слава! С какой теплотою

мне Румыния руку рукой своей крепкой пожала!

Ты — хозяйка судьбы, ты хозяйка над вольной землею,

ты засеешь ее, чтобы завтра скорее настало.

Я в Москву прилетел. Льдами город был наглухо скован.

Охраняла его звезд кремлевских высокая стая,

и Василий Блаженный по-прежнему был коронован,

в небе луковками куполов разноцветных блистая.

Вот сюда из развалин войны, после скорби горючей,

величавая мать навсегда возвратилась устало,

и из чрева ее появился младенец могучий —

бурной жизни начало и нового света начало.

Я покинул ее, когда ветер повеял весенний

и под снегом зеленые рожь выпускала побеги.

«Никогда еще в них, — говорили печальные тени, —

большей не было силы и большей младенческой неги».

И, летя в небесах, я сказал ей уже на прощанье:

«Сохрани яркость красной влюбленной гвоздики навеки!»

И платок бросил вниз я. На белой горящее ткани

плыло сердце мое через горы, и долы, и реки.

До свиданья. Планета землею в глава мне смотрела.

Солнце вышло из карцера туч на просторы вселенной.

Над Европой теплело, да, да — над Европой теплело…

И внезапно я встал на мосту над красавицей Сеной.

О виновная Франция, ты и Париж твой греховный!

Кто бы смог не простить вас, хоть раз увидав ваши лица?

Исстрадавшийся, раненый, слабый, несчастный, бескровный,

разреши мне, Париж, в твои волосы глубже зарыться.

Я очнулся и тихо сказал себе: «В путь! Я дождался,

о Европа, с тобой расставанья минуты щемящей».

С Нотр-Дам лился звон колокольный… И все приближался

ветра сдавленный крик, из Америки морем летящий.

Наконец-то весна настала.

Как светло! И с неба холодного,

над Москвой нависшего низко,

сколько вдруг лучей заблистало

солнца смелого и свободного,

сколько вдруг на улицах искр!

Слышно всем уж теперь, как воды

рвутся вон из-под кромки талой:

скоро к свету пробьются всходы.

Наконец-то весна настала.

С тобой,

что станет с тобой?

Когда останешься без меня,

что за свет унесет тебя,

что за мрак — меня?

Боль в висках, в глазах,

боль в сердце, в костях,

в крови и в душе…

С тобой,

что станет с тобой?

— Я — матадор.

— Я — бык.

— Я пришел убить тебя.

— Попробуй, если можешь.

— Я обработаю тебя с блеском.

— Попробуй, если можешь.

— Ты храбро вел себя до сих пор.

— Ты тоже. Увидим.

— Ты принесешь мне олаву сегодня. Начнем.

— Я сказал: увидим.

— Слышишь молчанье цирка?

— Молчанье смерти.

— Ты умрешь под аплодисменты и взмахи шалей.

— А как ты думаешь, матадор, мне это нравится?

— Бык умирает, сражаясь. Становись!

— И матадор. Иногда.

— Что ты сказал?

— Что матадор тоже иногда умирает.

— Молчать! Начнем, бык. Не говори со мной.

— Осужденный на смерть имеет право на последнее слово.

— Публика в нетерпении.

— Расстели плащ.

— Эй, бык, что с тобой? Ты не бросаешься на меня?

— Одно условие: я хочу музыки. Потребуй музыки.

— Она уже играет. Ты не слушаешь? Скорей! Сойди же с места!

— Что это такое? Я этого не знаю.

— Это марш. Мой марш.

— Ты мой матадор. Как тебя зовут?

— Антонио Лукас, Шорник.

— Мой матадор… А меня зовут Беззаботный.

— Знаю. Но начнем же! Сюда, бык!

— Знаешь что? Я думаю об одной вещи.

— Говори скорей! Публика уже протестует.

— Бели ты будешь сердиться, я замолчу. Ничего не скажу.

— Публика не хочет ждать. Она кричит, ревет.

— Что публика понимает! Если она будет кричать, я не двинусь с места.

— Ты станешь позором всей корриды.

— А мне все равно! Я зовусь Беззаботный.

— Тебя иогонят в стойло, как ручного. Глупая скотина!

— Это я ручной? Я, Беззаботный? Хорошо ты со мной обращаешься!

— Мерзавец! На, получай! Бросайся же на меня!

— Ты ударил меня лапой? Ну, смотри же!

— Трусливый бык! Бык-предатель!

— Вот ты уже летишь до первого ряда.

Где твоя мулета?

Где твоя шпага?

Ты у моих ног, ты весь согнулся, ты на коленях.

Ну, матадор, бросайся на меня! Это ты бык.

А ну, веселей и по всем правилам искусства,

как породистое и храброе животное!

Другой марш, президент!

Опусти лоб, не тычься в облака!

Нацепи мне на сердце все твои блестки,

я хочу быть опоясанным лентами так,

чтобы бык и матадор казались одним существом.

— Минуту, минуту, Беззаботный!

— Ни минуты больше! Подтянись!

Ты умрешь моей собственной смертью.

Ты почувствуешь, как твоя шпага войдет в тебя до самой рукояти.

Ты упадешь на песок, и тебя не ударят кинжалом.

Быть быком — это не то, что быть матадором.

Вот настоящая работа! Оле́, кричит публика.

Она врывается на арену. Это безумие! Уши,

розовые чулки, гранатовый галстук,

блестки одежды — все мне в награду!

Тебя тащат по кругу и срывают

с тебя серебряные бубенцы и значки.

Твой залитый кровью труп

делает красный росчерк по песку.

Еще музыки, музыки, музыки!

Я убил лучшего из матадоров!

Сын леса, храню я

в стволе моем шпагу

давно, давно.

Сын леса, храню я

в груди моей девушку

давно, давно.

Сын леса, храню я

на ветках ветер

давно, давно.

Горе тому, кто коснется шпаги!

Горе тому, кто полюбит девушку!

Горе тому, кто отвяжет ветер!

Приходит в лес лесоруб.

— Великолепное дерево!

Из него одного

я мог бы построить себе дом. —

Приходит в лес моряк.

— Великолепное дерево!

Из него одного

я мог бы построить корабль. —

И приходит пьяница в лес.

— Великолепное дерево!

Хорошо пить в его тени.

Хорошо петь в его тени.

Хорошо спать в его тени. —

Лесоруб приносит топор.

Моряк приносит нож.

Пьяница — бутылку.

Пьяница — только бутылку.

— Я свалю это дерево.

— Я отрежу у него ветви,

а потом выпущу кровь.

— Я буду только пить, петь

и спать в его тени. —

Лесоруб поднимает топор.

Голова его скатывается на землю.

Моряк собирается

ранить меня ножом.

Голова его скатывается на землю.

Пьяница хочет запеть.

Тогда очень тихо,

я отпускаю ветер,

даю ветру свободу.

— Кто бродит здесь?

— Откуда этот голос?

— Кто говорит здесь?

— А кто меня спрашивает?

— Тот, кто по тебе уже умирает!

— Ха-ха-ха, — смеется ветер.

— Хе-хе-хе, — смеется пьяница.

— Хи-хи-хи, — смеется ветер.

— Хо-хо-хо, — смеется пьяница.

— Где ты, почему я тебя не вижу?

— А я здесь, а я здесь, а я здесь!

— Где ты, почему я не могу тебя коснуться?

— А я здесь, а я здесь, а я здесь!

— Где ты, почему я тебя не встречаю?

— А я здесь, а я здесь, а я здесь!

— Где ты, где же ты?

— Кружись вокруг ствола

и встретишь меня.

— Я кружусь, я кружусь, я кружусь.

Сколько тебе лет?

— Мне пятнадцать.

— Я кружусь, я кружусь, я кружусь.

Какого цвета волосы?

— Как сухой каштановый лист.

— Я кружусь, я кружусь, я кружусь.

А грудь?

— Как цветок ореха.

— Я кружусь, я кружусь.

А все остальное?

— Остальное?

— Я хочу все увидеть.

Я хочу войти к тебе.

Дай мне войти. —

Пьяница уснул.

(Он уже никогда не проснется.

А был он совсем не плох.)

Пустая бутылка

глядит на него из травы.

Глаза двух отрубленных голов

пристально глядят на него.

Одна — лесоруба,

другая — моряка.

Ветер, тихий, усталый,

возвращается на мои ветки, чтобы уснуть.

Приходит ночь.

Сын леса, храню я

в стволе моем шпагу

давно, давно.

Сын леса, храню я…

Молчанье.

Я тоже усну.

Я хочу спать.

Что я такое? Кто такая?

Мне больше тьпци дет.

Я родилась на ласковом холме,

где камнях красны; увидала море.

А братья умерли мои,

и сыновья, и внуки…

Все мое потомство.

Осталась я одна.

Все тело в трещинах, все раскололось,

остались тонкие пустые стены,

туда приходит солнце, согревает,

морские ветры входят и выходят

и повторяют шелест волн.

Умру, наверно,

и древней, и забытой всеми,

но память молода, свежа и зелена.

Я видела так много!

Море нынче

полно судов… Прозрачные и светлые

спускаются на берег тени

пустыни… Вымпелы, знамена закрывают

своими полумесяцами солнце,

а барабаны заглушают голос моря.

Мне кровь бросается в высокие плоды,

и слезы красные стекают с веток.

— Красавица-христианка!

Люблю и умираю.

Коня я покидаю.

Оружье покидаю.

Войну я покидаю.

Люблю и умираю.

Красавица-христианка!

Пустыни жажду знаю.

Дай воду губ твоих.

От жажды умираю.

В тени оливы этой

от жажды умираю.

Люблю и умираю.

Красавица-христианка!

Уйди, уйди со мною!

Переплывем мы море.

Оружье покидаю.

Люблю и умираю.

А, сука-христианка!

Свой ятаган вонзаю

тебе я в горло. Тело

я под оливой брошу,

а голову повешу.

И в море кровь течет.

И море пьет и пьет.

Красавица-христианка!

От счастья умираю.

От муки умираю.

Люблю и умираю.

Мои плоды темно-лиловые почти черны;

печальный цвет — как сгустки крови.

Я видела так много!

Войну и голод, плач в ночи смиренной

при свете масляной скупой лампады.

Была богата я, сокровищем была я

у моря… Думала, что я свободна,

и думала, что ветки ветру одному

принадлежат, а не кому-нибудь другому…

Они для всех и потому ничьи.

Я в это верила; со временем, однако…

— Ночью кто меня увидит в этой темноте?

Кто увидит до рассвета в этой темноте?

Я в платке тебе оливки тихо принесу.

Эту старую оливу тихо растрясу.

Дай-ка мне платок твой, мама,

скоро я вернусь,

до рассвета, до рассвета,

мама, я вернусь.

Раздался выстрел, и ребенок

с холма скатился весь в крови…

Я видела так много! Радостного? Нет,

кончилось все, не знаю почему, слезами.

А я была счастливой, торжествующей, здоровой,

всегда живой в пылающих лампадах.

Была я мирной рядом с морем,

несущим трупы на валах встающих.

Была спокойной, как полощущийся парус,

когда почти не дышит моря грудь.

А вкус и запах масла моего

хранила глина стройных амфор.

Была священной я под солнцем, люди

и птицы по утрам меня благословляли.

В моей тени стада так часто спали

под звуки флейт, игравших чередою.

Но длилось все не более мгновенья.

Как море, волновалась и земля.

Столетья шли, и у меня в глазах

не мир, а битвы запечатлевались.

Теперь умру. В моих сухих руках

одна цветущая осталась ветка.

Гляжу я этой веткой в небо. Что такое?

Там синева хрустит, а по пространствам

несутся странные тела, и звезды

на них глядят в испуге, в изумленье.

Любовь в пути? Иль ненависть? Согласье

иль голод? Иль это смерть в пути?

Уничтожение вселенной?

Иль возвращение в ничто? Ничто — в ничто?

О ясный воздух моря, бриз соленый,

скажите мне!.. Я умираю… Слышу

колокола, как сон… Лепечет пена…

Сама пою иль это песня волн?

Светает… День встает…

И шум и всплески крыльев надо мною…

Как лучшая из всех олив, я умираю…

Голубка белая уносит в клюве

с моим дыханием последним вместе

зеленый тихий свет моей последней ветки.

— Что я вам говорю: народ

пока еще не подготовлен.

Ах, эти люди, эти люди!

Эти бедные, бедные люди!

Им не хватает образования.

Они еще не подготовлены.

Вот, взгляните сюда: вот каменщик.

Ну, что я вам говорю?

Ему не хватает образования.

Он еще не подготовлен.

Взгляните еще: вот плотник.

Любой рабочий… Это одно и то же.

Как раз то, что я говорю:

им всем не хватает образования.

Они еще не подготовлены.

И сколько их, боже мой!

У всех одна и та же беда.

Они могли бы учиться.

Они могли бы подготовиться.

Но как же их научить,

если они не подготовлены?

Они не придут, не бойтесь.

Вы можете спать спокойно,

ведь они не подготовлены.

Им не хватает… Вы уже знаете…

Вот я и говорю… Но…

Смотрите, смотрите, они идут.

Куда идут? Их так много…

У всех одна и та же беда…

Подходят… Бедные люди!

Они меня знают… уважают… ценят…

Я могу поговорить с ними… Господа!

Они все ближе… Друзья!

Ближе, ближе… Товарищи!

Что вы сказали? Я боюсь?

Боюсь? Я? Чего мне бояться?

Им не хватает образования…

Что? Вы говорите, я весь дрожу?

Назад! Назад! На помощь!

Я еще не подготовлен.

Но у меня есть образование…

Я при смерти! Боже!

Я не был подготовлен!

— Вот явился генерал.

Что угодно генералу?

— Шпагу хочет генерал.

— Больше нет шпаг, генерал.

Что угодно генералу?

— Коня хочет генерал.

— Больше нет коней, генерал.

Что угодно генералу?

— Еще одну битву хочет генерал.

— Больше нет битв, генерал.

Что угодно генералу?

— Любовницу хочет генерал.

— Больше нет любовниц, генерал.

Что угодно генералу?

— Большую бочку вина хочет генерал.

— Больше нет ни бочки, ни вина, генерал.

Что угодно генералу?

— Хороший кусок мяса хочет генерал.

— Больше нет скота, генерал.

Что угодно генералу?

— Наесться травой хочет генерал.

— Больше нет пастбищ, генерал.

Что угодно генералу?

— Выпить воды хочет генерал.

— Больше нет воды, генерал.

Что угодно генералу?

— Уснуть в кровати хочет генерал.

— Больше нет ни кровати, ни сна, генерал.

Что угодно генералу?

— Затеряться на земле хочет генерал.

— Больше нет земли, генерал.

Что угодно генералу?

— Умереть, как собака, хочет генерал.

— Больше нет собак, генерал.

Что угодно генералу?

Что угодно генералу?

Кажется, генерал онемел.

Кажется, генерала больше нет.

Кажется, уже умер генерал,

да, и даже не как собака умер генерал,

и вот в разрушенном мире нет уже генерала,

и мир начинается снова, но уже без этого генерала.

Дамы и господа-а-а,

господа ради, пода-айте

милостыню старику-у-у!

Господа бога ради, милостыньку старику!

Ради господа бога, милостыньку старику!

Подадут мне или нет, ради господа бога?

Подадут мне или нет, господа бога ради?

Подайте бедному старику

милостыньку, бога ради!

Подайте бедному старику

милостыньку, ради бога!

Неужто никто не подаст милостыню,

ради господа бога, бедному старику?

Неужто никто не подаст милостыньки,

господа бога ради, бедному старику?

Для бедного старика, который умирает от холода,

неужто не найдется подаяния?

Бедному старику, который умирает от холода,

неужто никто не кинет подаяния?

Господа бога ради, подайте милостыньку!

Ради господа бога, подайте!..

Господа ради бога!..

Ради господа!.. В бога, в душу, в мать!

Сколько же сукиных детей есть на свете!

— Прекрасный остров развлечений. — Йес.

— И райский уголок любви. — О йес!

— Чтоб спать с мулатками. — О йес!

— …и с неграми-красавицами. — О йес!

— Курить роскошные сигары. — Йес.

— И румбу танцевать. — О йес!

— И в карты в казино играть. — Йес, йес!

— И напиваться добрым ромом. — Йес!

— Чудесный тихий остров. — Йес!

— Как сахар, сладок он. — Йес, йес!

— Как сахарный тростник, он сладок. — Йес.

— На этом острове остаться… — Йес!

— Простите, я сказал: его себе оставить. — Йес, йес, йес!

— Ведь эти негры ничего не знают. — Йес.

— А белые не понимают. — Йес.

— Но мы друг друга понимаем. — Йес.

— А понимать всего важнее. — Йес.

— Так забирай же остров. — Йес, йес, йес!

— Выкладываешь деньги ты. — Йес, йес!

— И заграбастываешь остров. — О йес, йес!

— Со всеми потрохами. — Йес, йес, йес!

— А мне даешь на чай за это. — Йес.

— Прекрасный остров развлечений. — Нет.

— И райский уголок любви. — Нет, нет.

— Чтоб спать с мулатками… — О нет!

— …и с неграми-красавицами. — О нет!

— Курить роскошные сигары. — Нет.

— И румбу танцевать. — Ну нет.

— И в карты в казино играть. — Ну нет!

— И напиваться добрым ромом. — Нет.

— Чудесный тихий остров. — Нет.

— Как сахар, сладок он. — Ну нет.

— Как сахарный тростник, он сладок. — Нет.

— Всю жизнь здесь жить. — Ну нет!

— Ведь остров этот мой. — Ваш? Нет.

— Ты, негр, ведь ничего не знаешь. — Да?

— Ты, белый, ничего не понимаешь. — Да?

— Я остаюсь здесь навсегда! — Ну нет!

Нет, сударь, нет! Что нет, то нет!

— Прекрасный остров развлечений, ай-яй-яй!

Мой райский уголок любви, ай-яй!

Где я с мулатками… ай-яй!

…и с неграми-красавицами, ай-яй!

Где я курил роскошные сигары, ай!

Где танцевал я румбу, ай!

Где в казино играл я, ай-яй-яй!

Чудесный тихий остров, ай-яй-яй!

Как сладок был твой сахар, ай-яй-яй!

Ты снова будешь мой, ай-яй!

Ах, йес, я не могу сдержаться, ай-яй-яй!

— Чудесный остров, я опять с тобою.

Привез я доказательство любви:

с винтовками и танками суда

и в синем небе — бомбы и осколки.

Один тебя я знаю, дивный остров,

о жемчуг доллара, о сахара эдем!

Я знаю, ты ответишь мне: я твой.

По первому же доллару пойдешь со мною.

Восстанешь ты, меня увидев, крикнешь:

ура, ура, хозяин возвратился!

Я здесь уже. Чего ж ты ждешь? Вставай!

Отдай мне черта, овладевшего тобой.

Не повинуешься? Не слушаешь? Да говори же

чудесный остров развлечений!.. — Получай!

— Мой райский уголок любви… — Прочь! Вон!

К другим гулять под пальмами ступай!

Окончены утехи и потехи!

— А спать с мулатнами? — На, получай!

— И с неграми-красавицами? — Прочь! Вон!

А хочешь — под землей гляди свой сон!

Окончены утехи и потехи!

— А тонкие сигары? — Получай!

— А румбу танцевать? — Прочь! Вон!

С акулами станцуешь бее помехи!

Окончены утехи и потехи!

— А в казино играть? — На, получай!

— А напиваться добрым ромом? — Прочь!

Не хмель, а пуля уведет вас в ночь!

Окончены утехи и потехи!

— А, остров негров и бородачей,

а, дикий остров, ты не понимаешь:

гудит в моих орудиях свобода,

и демократия прекрасная трепещет

в огне, который танки открывают,

в свинце, что льется с крыльев самолета…

— Назад, назад! Прочь, прочь! На, получай!

А если ты вернешься невзначай —

узнаешь смерть без похорон.

Теперь-то, сударь, кончились утехи

и кончились потехи. Вон!

Вода, вода бесчисленных фонтанов,

сплю под немолчное ее журчанье.

Вода здесь, в Риме, —

мой всегдашний сон.

Она звенит, звенит, вода фонтанов,

всему чужда,

спокойно безучастна.

Без устали свои лепечет сны.

Вода — подарок моему изгнанью,

дар сердцу моему,

уставшему скитаться по земле.

Она поет — вода моих бессонниц,

часов томительных, когда немые тени,

которые я узнаю с трудом,

слоняются по комнатам.

Она течет для бедняков и нищих,

для всех, кто, скорчившись, проводит ночи

возле фонтанов.

Вода для псов бродячих, для прохожих,

что мимоходом утоляют жажду.

Вода для птиц и для цветов, — вода,

вода для рыб безмолвных и для неба,

оброненного в каменную чашу,

с его луной и звездами и солнцем.

Вода, вода… И в самой своей сути

она лишь звук, повтор неутомимый,

цепочка снов, не знающих конца.

О вечная вода седого Рима!

Вода.

Когда я уеду из Рима,

кто будет меня вспоминать?

Спросите об этом

бродячих собак,

черных котов

и дырявый башмак.

Спросите, спросите

досужих ворон,

мертвую лошадь,

облезлый балкон.

Спросите у ветра,

он был мой сосед;

у двери от дома,

которого нет.

Спросите у Тибра,

он пишет с трудом

мои инициалы

под каждым мостом.

Когда я уеду из Рима,

спросите у них обо мне.

Что такое олива?

Это

и старая, седая старуха,

и озорная девчонка

в венке из зеленых веток.

На ней поясок из шелка,

у пояска кошелка,

полная спелых оливок.

Я иду по улице Пилар,

в Резиденцию^{218} иду к тебе,

у твоих дверей тебя зову.

Но тебя там нет.

Федерико!

Ты смеялся, как никто на свете,

ты умел найти слова такие,

что никто их больше не найдет.

Я пришел к тебе в твою обитель.

А тебя там нет.

Федерико!

Но когда в горах у Аньено,

где твои оливы приютились,

я и ветер, — мы тебя окликнем,

ты услышишь, зашумишь листвою

нам в ответ.

Я знаю, что где-то идет война.

Я знаю, что гибнут люди

где-то на белом свете…

Но хоть на минуту оставьте меня.

Пусть я все позабуду…

И в дальнюю даль

пусть меня унесет этот ветер.

Опустел и заглох городок,

когда вышла на улицы осень.

Взобралась торопливо по скалам

и вступила на площадь.

«Я осень».

Глядят с печалью в глазах

на нее старики. И в долину

молодежь веселье уносит.

Зажженная бандерилья,

чадя, прикипела к шкуре,

и, словно слепая буря,

бык ринулся на квадрилью.

Как огненный астероид,

прожегший коня рогами,

смешал он и кровь и пламя,

копытами землю роя.

И четче, чем кастаньеты,

кровавые взвихрив складки,

смертельные такты схватки

отмеривает мулета.

Ступени сжимают кольца

под свист и под рев звериный,

и дразнятся апельсины,

лимоны и колокольцы.

Вот взмыла крылом мулета,

тот миг беспощадно метя,

в который клинку и смерти

вручается эстафета.

И в пене кровавой влаги

бык смерть принимает стоя,

считая, что все же стоит

коррида удара шпаги.