Испорченная реальность

Глава 12

— У нас не получится, — говорю я сразу же, как понимаю. Конечно, мы уже не на Каслри — впереди Гайд-парк и Элизабет-стрит, но призраки повсюду. За окнами, на крышах, в парке — в кустах, — около мемориала АНЗАК[46], вокруг Мьюзеум-стейшн, там, где их быть не должно. Значит, они могут объявиться где угодно.

Мы как на ладони, сиднейский горизонт открывается с одной стороны Элизабет-стрит, с другой, за парком и окраинами вроде Кинг-Кросс и Саррей-Хиллз, лежат собор Святой Марии и ботанические сады. Здесь нет небоскребов в тридцать, сорок, пятьдесят этажей. Есть отели с балкончиками, платформами, альковами, не просто окнами, — тысяча мест, где могут затаиться призраки. Мне не спрятаться.

— У нас не получится, — повторяю я. Вижу лица. Или воображаю: серые среди теней, во мраке города. Здесь куда темней. Я вижу рождественские гирлянды в Гайд-парке, но понимаю, что они просто горят круглый год, а до Рождества еще жить и жить. Множество огоньков горят на дорожке от мемориала АНЗАК к фонтану Арчибальда[47], но остальной парк тонет в тенях, как часть Пути Призрака. Он будет у нас за спиной, пока не подъедет автобус. Я предпочел бы стоять в середине дороги, подняв руки и крича: автобус, стой!

— У нас не...

— Замолчи.

Дайю дрожит. Она задыхается, и я тоже, просто до этого не понял. Нам нужно перевести дух, но отдыха не предвидится, нет покоя проклятым. На Пути Призрака мы, грешники, самые уязвимые.

— Они играют с нами, — говорю я.

— Да. Привыкай.

По дороге едет такси, на крыше горит белый огонек.

— У тебя остались деньги?

— Да.

Я вскидываю руку, машу такси. Оно останавливается. Я почти запихиваю Дайю в машину.

— Куджи, — говорю я водителю. — Перекресток Арден и Куджи-Бэй-роуд.

Стоит мне закрыть дверь, и водитель жмет на газ. Без слов. Я задыхаюсь, истекаю потом, ликую. Если призраки не обступят машину, мы будем в безопасности, по крайней мере, пока не приедем на пляж.

Дайю берет меня за руку, сжимает пальцы, убеждает:

— Все будет хорошо.

Я хочу ей верить.

— У них нет связи, — говорит она. — Они не поймут, откуда мы явились и куда направляемся.

— Они знают, кто мы.

— И кто же?

— Не просто отщепенцы, — объясняю я. — Вредители.

Яд призраков у нас в крови, в основном речь о Дайю, но и обо мне.

— Ты бы была в безопасности, если б осталась. Не помогла мне. Почему ты это сделала?

— Из-за тебя.

— Нет. Я серьезно. Почему после двадцати лет?

Она улыбается:

— Помнишь первые слова, которые ты сказал мне? Это случилось не так давно, я тебя не проверяю, просто они важны.

— Конечно. Мы встречались.

— Не настолько давно. Когда твой рассудок прояснился, ты спросил, как меня зовут.

— Это так важно?

— Никто раньше не спрашивал меня об этом. У теней нет имен.

— Мое называли часто.

— Они освобождали тебя от него. Не знаю, как объяснить. Через месяц ты бы его забыл. Я вспомнила свое не сразу. Пришлось подумать. О семье. Одноклассниках. Все это было так давно.

— Как же они звали тебя?

— Лекарь, — говорит она. — Девчонка. Женщина. Тень. Имен нет, только титулы.

Такси подпрыгивает, водитель чертыхается. Он задел бордюр — на перекрестке. На нас не напали.

— Они не те, кем себя считают, — говорю я. — Не защитники реальности.

Я качаю головой, гляжу в окно. Смотреть не на что — только темные витрины, пустые тротуары и мрак.

— Это для них лишь игра. Бессмысленная, жестокая.

— Нет, — говорит Дайю. — Не принимай желаемое за действительное. Они могут играть, но только по правилам.

Она берет меня за подбородок, заставляет на себя посмотреть:

— А мы эти правила нарушили.

— Нет. Ты поблекла, помнишь?

— Приятная мысль. Но, думаю, однажды настанет день и я, довольно неожиданно, перестану существовать.

Поездка в такси расслабляет меня. Не знаю почему. Дыхание становится ровным. Пот высох и холодной пленкой лег на лицо. Водитель открыл окно, но я не против. Его защищает пластиковая перегородка — спину и бока. Наверное, она пуленепробиваемая. Я не хочу это проверять. Если учесть еще и открытое окно, то он нас не слышит.

Мы едем несколько минут — уже мимо Сентенниал-парка[48], а я только-только кое-что понял. Водитель один из нас. Брошенный, забытый, потерянный, как ни назови. Он нашел какую-то другую дорогу — не Путь Призрака. Как ему удается избегать их, я не знаю.

И не стану спрашивать. Оставлю его в новом мире. А мне нужен мой.

Нас теперь легче узнать. Я пытался описать разницу между нами и остальными людьми, но это трудно. Когда я говорю о пелене, я имею в виду не слепое пятно — просто контуры фигур мягче, более расплывчатые, смутные. Даже серая краска на лицах кажется яркой по сравнению с ними.

Пластиковая перегородка, понимаю я. До него не добраться. Она защищает не только от пуль. Он знал, кто мы, когда остановился. Мог проехать мимо, но рискнул.

Нет, это не риск. Мы больше не тени. Сошли с Пути Призрака. Нас нельзя узнать, разве что по голосам. Когда я сказал ему, куда ехать, было уже поздно.

Он несколько раз смотрит в зеркало заднего вида, ничего не говорит, едет быстро, гонит не больше, чем любой другой таксист.

Дайю кладет голову мне на плечо, закрывает глаза, сжимает мою руку своими. Ее глаза закрываются, но она настороже. Под шум дорожного движения хорошо думать, вспоминать, но мне уже надоело.

Я не отступлю, пойду дальше. Увижу, как Тимми сделает первый шаг. Скажет, что слишком взрослый для «Тимми» и попросит называть его «Тим». Нас ждет первый день в школе и слезы — из-за того, что мама оставила его. Бейсбольные тренировки. Нет, мы же в Сиднее. Значит, крикет. Или регби. Он будет учиться ходить под парусом в Сиднейской гавани, есть там такое местечко — Ньютрал-Бэй[49]. Или это в Киррибилли? Не помню. Его первая девчонка будет красавицей.

Он не такой стеснительный, как папа в детстве. Будет учиться водить. Интересно, наверное, проехаться по Сиднею лет через пятнадцать. Город вырастет, расползется, как лабиринт улиц с односторонним движением, платных дорог, туннелей и мостов. Я поддержу его, что бы Тимми ни решил изучать в университете, но, надеюсь, он не станет доктором или адвокатом — просто потому, что каждый родитель хочет этого для своего ребенка. Пусть выбирает сам. Я не стану давить. Может, он будет шеф-поваром или предпринимателем, создаст какой-нибудь фирменный рецепт и откроет сеть магазинов по всему миру. Все возможно. Я могу этому помочь.

Я концентрируюсь на этой мысли. Возможности. Что еще остается?

Ночью пляж Куджи смотрится совсем иначе — зловещим, заброшенным. Пейзаж окрашен в другие цвета, голубые волны и белый песок укрыты индиговыми тенями. Океан пугает — черная бездна, где под тонким серпом месяца белеют гребни волн. Такси останавливается, водитель оборачивается к нам, называет цену. Дайю достает наличные из торбы, забирает сдачу, и мы оказываемся на тротуаре.

Прежде чем уехать, водитель говорит:

— Удачи, ребятки.

Этот пожилой, потрепанный человек вполне может назвать так нас, тридцатилетних. Как и я, он тоже кого-то потерял. Целую жизнь. Я вижу это в его морщинах, которые появятся и у меня, если я не сделаю, что должно.

Я убеждаю себя, что это необходимо. Это так. Я все понимаю — головой, но не сердцем, еще не поставлен перед фактом. Это сложнее Пути Призрака.

Вдали от города я чувствую себя в безопасности. Меньше окон, меньше глаз, меньше уголков для призраков, хотя здесь нам не поможет человек-гора. Если они решат нас убить — убьют. Мы ничего не сможем сделать. Особенно если они явятся толпой, как тогда — к Иезавели.

Я все еще содрогаюсь, когда думаю, что с ней сделали. Не хочу видеть ее на полу. Квартирка маленькая, мне придется перешагнуть через Иезавель, или обойти, или взглянуть на дело их рук. Вдохнуть трехдневный запах крови. Она была еще жива, когда они похитили меня, и, может, не умерла. Я видел по крайней мере двоих, переживших очищение. Но ей нужна будет помощь, и я не смогу ей отказать. Особенно если воспользуюсь ее квартирой и пистолетом.

Мы поднимаемся на холм — идем прочь от пляжа, совсем недолго. Почти ничего не видно, но я сразу понимаю, куда нам. Это легко, таксист высадил нас почти там же, где мы с Иезавелью пару дней назад сходили с автобуса. Мы проходим мимо «Восторга пекаря» и других магазинов. А вот и дом. За угол, по ступенькам в переулок, в покосившуюся дверь.

Теперь тут больше осколков. Все окна в квартире Иезавели разбиты. Стекло хрустит у нас под ногами.

Дверь в прихожую приоткрыта, но подается неохотно. Не так давно Иезавель распахнула ее, впустила меня внутрь, показала огромную пушку и была очищена.

Я пытаюсь забыть об этом. Не получается. Мы не заходим в ванную комнату — направляемся сразу к двери квартиры.

Закрыто.

Я пытаюсь повернуть ручку, толкнуть дверь, выломать ее. В ответ раздается скрип. Если бы я свихнулся еще сильней, решил бы, что она надо мной смеется.

— Ключ есть? — спрашивает Дайю.

— Это не моя квартира.

— Под половичком?

Но никакого половичка нет и в помине. Я провожу пальцами над верхней перекладиной, но там только пыль и маленький паук.

— Влезем в окно, — говорю я.

Снова в переулок. Окно слишком высоко для меня. Даже если подпрыгнуть, не достану.

— Хочешь, подсажу? — спрашиваю я.

Дайю кивает. Стоя спиной к стене, я складываю пальцы в замок, чтобы она могла встать на ступеньку. Поднимаю ее изо всех сил, но этого мало. Дайю встает мне на плечи. Когда тяжесть исчезает, я понимаю, что она уже в окне.

Она выбивает осколки из рамы. Немного ерзает и исчезает в темной квартире.

Я прислушиваюсь. Если она увидит врага, я об этом узнаю. Она ахнет или закричит.

Ничего.

Я вспоминаю, как однажды — в юности — влез в собственный дом на Лонг-Айленде. Бить окна не пришлось. Заднее достаточно было толкнуть, чтобы защелка отошла. Я даже представлял себя медвежатником, с суперсовременными стеклорезами, обезвреживающим сигнализацию, уходящим из особняков с картинами на миллион долларов и пригоршнями бриллиантов. Я был подростком, чего вы хотите?

Дайю говорит из-за двери:

— Открыто.

Я захожу.

Внутри темно, только на полу лужицы лунного света и над плитой мерцают цифровые часы. Они не подсказывают, сколько времени. Цифры мигают: 4:44. Света хватает, чтобы понять — на полу трупа нет.

Я тихо зову Иезавель. Нет ответа. Квартира пуста. Кровать осталась такой, как была, на диванчике никого (Дайю перелезла через него, чтобы открыть дверь). Пакет из «Восторга пекаря» валяется на полу — внутри черствая сдоба. Я случайно задеваю его ногой, на третьем шаге в гостиную.

Окно в спальне маленькое — там темнее. Я шарю под кроватью, нахожу чемодан, достаю его.

Дайю опускается на корточки рядом со мной, наклоняется, придерживаясь рукой за стену. Смотрит. Молчит. Она не знает моей истории. Только то, что здесь живет другая женщина. Поправка: жила.

Я нахожу пистолет под одеждой, там, куда Иезавель его положила. Он тяжелый. Холодный. Как и раньше. Я смотрю на Дайю:

— Это «магнум».

— Я ничего не понимаю в оружии, — говорит она.

Я пожимаю плечами:

— Я тоже.

— Он заряжен?

Я переворачиваю его, стараясь не смотреть в ствол. Похоже, пули в барабане. Я вижу четыре и думаю, что есть еще шесть. Сзади надпись: Оливери. Никогда не слышал об этой марке, но, опять же, я почти ничего не знаю о пистолетах.

— Да, — говорю я. — Нам пора.

Она касается моего колена:

— Ты готов?

— У меня нет выбора. Времени мало.

Пистолет пугает меня. Словно я держу в руках смерть. Он источает силу — пульсирует, словно провод. Мне нравится его мощь. Кажется, что призраки теперь не смогут нам помешать. Я вооружен. Как там говорится? В боевой готовности? Понятия не имею. Просто знаю, что он тяжелый, и это приятная тяжесть. Как будто держу молнию. Я не играю в библейского Бога, скорее, в Зевса.

— Может, поспим? — спрашивает Дайю. — Отдохнем, а выйдем утром.

— Время, — бросаю я.

— Твоя подружка не откроет нам в такой час.

— Моя жена. — Но Дайю, вероятно, права. Я бы не открыл. Мне нужен другой план, черт, любой план — пока еще нет никакого.

— Нужно отдохнуть.

Я качаю головой.

— Завтра важный день, — говорит она. — Ты вернешься в свою реальность.

Но слова Антонио Феррари все еще звучат у меня в голове. Времени мало, и я понятия не имею, когда оно закончится.

— Нет, — говорю я и встаю. Все решено, не будет никаких споров или задержек. — Нужно идти. Сейчас. Я должен это сделать. Если реальность снова сдвинется, я не смогу вернуться.

Она кивает, поднимается, целует меня в губы и объясняет:

— На счастье.

Часы все показывают 4:44, мигают, цифры не меняются. Я обещаю, что если смогу вернуться, то починю их, сделаю все, чтобы помочь Иезавели. Если она жива, я найду ее. Это единственное место, куда я загляну. Оставлю ей что-нибудь, чтобы она со мной связалась. Ее очистили из-за того, что она помогала мне, и нового груза вины я не вынесу.

Единственное препятствие между мной и моей женой — это Сидней: тысячи призраков, полицейские, случайные люди (даже если теперь действительно 4:44, все равно мы кого-нибудь встретим), а еще час езды на такси. Плюс тот факт, что такси мы можем и не найти. Честно говоря, Куджи-Бэй-роуд тиха, как могила. Ни души вокруг. Светится пара окон. Я вижу одну машину — дальше по улице, — но она сворачивает, не доехав до нас. Слышу, как волны Тихого океана целуют песок, шепот ветра, тихое дыхание Дайю. Все эти звуки говорят об одиночестве или отверженности, что, конечно, не одно и то же. Прилив меланхолии, нет, настоящей депрессии накрывает меня. Я чувствую себя грязным. В груди открывается бездна, водоворот, в который я едва не сорвался — пару раз до этого. Тонуть долго, и чем больше борешься, тем сильнее затягивает. Думаешь обо всех вещах, которые сделал не так, собираешь их, составляешь список, который растет и растет. Груз вины тяжелеет с каждой новой ошибкой. Начинаешь гадать, как можно с этим жить.

В последний раз я испытывал это в колледже. Не хотел покончить с собой, просто не видел смысла жить. Потерял его. Это случилось в конце третьего курса, до выпуска оставалось совсем недолго, но депрессия затянулась. У меня была подружка, хорошенькая блондинка, умная, как Эйнштейн. Изучала химию, физику, биогенетику, термодинамику и палеонтологию. Вообще-то, я мало в этом понимал, но она занималась наукой на продвинутом уровне и могла бы избавить мир от гриппа, создать оружие мощней атомной бомбы, подарить миру холодный синтез или преобразовать пространство и забрать нас отсюда в мгновение ока. Могла сделать так, чтобы все научно-фантастические гаджеты из кино оказались на полках «Сирс».

Я запил после ее смерти — странно, если учесть, что алкоголь ее и убил. Смесь собственного изобретения, включавшая химикаты и яды, которые она раздобыла в различных лабораториях и аптеках, как мне сказали, «адский коктейль», хотя и избавили от деталей. Остались три записки: одна для родителей, другая — для сестры, третья для наставника, доктора такого-то с факультета физики. Мы встречались четыре месяца. Я думал, это любовь, но записки для меня не оказалось. Ни слов утешения, ни объяснения, ни сожалений. Если и были знаки, я пропустил их. Для всех это было шоком.

Думаю, виски в том году подорожал.

Мне остались только обычные вопросы, хотя и на них я ответить не мог. Сделал ли я что-то не так? Подтолкнул ли ее? Мог ли спасти? Обрек ли на смерть?

Наконец я просто спросил: вдруг это моя вина?

Никто так не думал.

Депрессия ужасна. Мне никогда не ставили диагноза. Я не страдаю от нее постоянно, но иногда она возвращается, ненадолго, вместе с воспоминаниями о том, первом случае.

Я не ел, пропускал занятия, отвечал только на половину звонков и почти перестал говорить. Общие усилия моих друзей помогли, но я и сам хотел выкарабкаться. Они бы не вытащили меня из ямы, не протяни я руку.

Мне так и не удалось избавиться от чувства вины. Я не верил, что это случилось из-за меня, ничего подобного, но и не помог ей.

Сейчас я чувствую то же самое. Тяжесть в груди, безразличие, невозможность сконцентрироваться. Мысли плывут, как и мир перед глазами. Я хочу сдаться, заплакать, завыть, закричать, стрелять в воздух — просто так. У меня в руках смерть. Забавно, я всегда представлял ее женщиной. Но нет, это длинный, холодный, черный ствол Оливери и барабан, полный свинца.

У меня проблемы, и я понимаю это. Смотрю на Дайю. Возможно, ищу поддержки и утешения, но скорее всего — прощения.

Но вижу одобрение.

Что ж, и это неплохо.

Я проглатываю меланхолию, как кусочек печени, брюссельской капусты или сироп от кашля. Отгоняю ее — буду терзаться позже.

В квартире Иезавели нет телефона. На улицах нет машин и такси. Наверное, на автобус мы опоздали, но других вариантов не осталось.

Дайю трогает меня за руку. Вопросительно смотрит. Я киваю. Мы спускаемся по Куджи-Бэй-роуд. Нам везет. Согласно указателю на остановке, 373 ходит по ночам — каждый час. Здесь, у пляжа, нам попадаются люди.

К счастью, джинсы, которые украла Дайю, мне велики, как и футболка. Пистолет оттягивает карман — убран с глаз долой, но я о нем не забываю. Теперь он теплый — впитывает жар моего тела. Это странным образом меня утешает.

С автобусом есть проблемы.

Мы ждем недолго. С нами заходят еще три человека, все — одиночки, рассаживаются кто куда. Дайю занимает место в середине, я опускаюсь рядом с ней, и мы едем. Пропускаем несколько остановок — потому что на них никто не входит и не выходит, но довольно быстро набирается почти дюжина пассажиров.

Скоро мы сойдем на Оксфорд-стрит — в конце Гайд-парка, прямо перед поворотом на Элизабет. Тут-то и начинаются проблемы. Нам все еще нужно пересечь Сидней, добраться до Аннандейла, вернуться к дому матери Карен.

А город кишит призраками.

Я замечаю их, даже в глуши, между Куджи и Сиднеем, они сидят под деревьями, провожают автобус взглядами. Видят ли они нас или просто смотрят на каждый автобус? Сможем ли мы пройти по городу?

Теперь призраки с гор вернулись в Сидней, они ищут нас, хотят отомстить и, конечно, защитить реальность.

На одной из остановок у Сентенниал-парка в автобус входит призрак. Бросает монетки в руку водителя. Медленно идет по проходу. Девушка на переднем сиденье смотрит ему вслед, но он не замечает ее, а остальные — его. Он в серых одеждах, не таких рваных, как у некоторых призраков. Лицо открыто. Естественно, оно серое, с запавшими глазами. Он не хромает, скорей, припадает на одну ногу. Руки в перчатках, пальцы на левой дергаются. Тряска в автобусе его не беспокоит.

Дайю напрягается. Я тоже. Он проходит мимо. Садится позади и шепчет:

— Мы за вами наблюдаем.

Похоже, это их любимая фраза.

Я оборачиваюсь. Смотрю ему в глаза. Не знаю, что видит он, а я — пустоту: ни надежды, ни страха, ни злобы, ни доброты. Он расслаблен, одна рука лежит на спинке соседнего кресла. Яркое, серое ничто. Я спрашиваю:

— Зачем?

Он отвечает:

— Чтобы следить.

— Может, судить? — говорю я.

Он улыбается. Зубы у него отличные, белые и чистые — странный контраст с серыми губами. Улыбка даже кажется дружелюбной.

— Что будет, если меня помилуют? — спрашиваю я.

Он смотрит в окно:

— Так не бывает.

— Конечно. Вы защищаете реальность.

Теперь его глаза вспыхивают. Он смотрит на Дайю, потом снова на меня. Улыбка меркнет. Он шепчет:

— Вредители.

Значит, призраки нас ищут.

— Меня ждет смерть? — спрашиваю я. — Истребление?

Он смущается. Открывает рот, хочет что-то сказать, закрывает снова. Они угрожают, только если их много. В одиночку он такой же заблудший ребенок, как и мы. Но я все равно сжимаю рукоятку пистолета под футболкой. Не хочу неприятностей. Не знаю, смогу ли нажать на спусковой крючок дважды. Меня ждет дело. Миссия. А этот призрак, хоть и жалкий, стоит у меня на пути.

На следующей остановке в автобус входит второй призрак. Девушка на переднем сиденье тревожно ерзает, смотрит то на одну, то на другую тень.

— Шанс, — говорит Дайю, на этот раз не властно. Она утратила авторитет.

Второй призрак садится напротив. Автобус срывается с места. Призрак молчит, даже не смотрит на нас, просто сидит, положив руки на колени.

Хромой улыбается снова, просто сияет, качает головой:

— Без шансов.

— Игре конец? — спрашиваю я. Очевидно, так и есть. Что мне остается, перестрелять их?

Я могу это сделать.

Или могу ждать кавалерии, армии отбросов Иеремии, ведомой мстительным одноглазым ангелом по имени Иезавель. Это было бы прекрасно: эпизод войны, в которой я не стану участвовать.

Но этого не случится.

Мы почти добрались до города. Миновали Анзак-парэйд[50], едем по Оксфорд и Паддингтон. Еще остановка. Входит очередной призрак. Девушка на переднем сиденье сильно нервничает, один из парней в конце автобуса ерзает в кресле.

Теперь их трое.

Я не могу справиться со всеми. Может, и с одним не удастся.

У меня есть пистолет. Не то чтобы это было гарантией. Третий садится перед нами. Нас окружили.

Девушка на переднем сиденье нажимает на кнопку остановки. Мы останавливаемся на углу, и она встает. Я сжимаю пальцы Дайю, она — мои.

— Спасибо, — шепчу я, так тихо, что ни один призрак, наверно, не слышит.

— Удачи, — отвечает она.

Девушка спускается по ступенькам — я вскакиваю с сиденья, мчусь к выходу. Мимо оцепеневших призраков. Выпрыгиваю из автобуса сразу за девушкой, отталкиваю ее с дороги, не специально, но и не случайно. Поворачиваю направо, обратно на Оксфорд-стрит, бегу из города. Чего бы они ни ждали, этому не бывать.

Конечно, есть и другие призраки. Я уверен, они меня видят, следят за мной. Это получается у них лучше всего. Наблюдать, шептаться, очищать. Это их любимая игра, а я очередная пешка, которую нужно убрать с доски.

Я оглядываюсь. Они бегут за мной, все трое. По крайней мере, у Дайю есть шанс.

Я же возвращаюсь на Путь Призрака.

Я довольно хорошо знаю город, чтобы понять: Кроун-стрит, пересекающая Оксфорд, не приведет меня к Карен, но тянется в нужную сторону. Я сворачиваю на Кроун, призраки дышат мне в спину. Бросаюсь через дорогу и молюсь, чтобы какая-нибудь машина просигналила мне и сбила их.

Ничего подобного.

Пока их только трое. Мне еще везет. На углу Альбион я резко сворачиваю — неподалеку полицейский участок, но копы ведь не помогут?

Хотя и должны.

Я не вижу и не ищу его, но бегу уже медленней. Оборачиваюсь и понимаю, что призраки отстали. Это глупо. На улице никого, сиднейская полиция меня не заметит, от волнения я, похоже, пропустил участок.

Теперь я шагаю. Останавливаться нельзя. Задыхаюсь. Я бежал слишком долго. Не снимаю руки с пистолета. Мне страшно, сердце болит. Они не могли оставить меня в покое. Я оглядываюсь, ожидая погони. Наверное, они решили пойти в обход и обогнать меня, преградить путь.

Это значит, что нужно выбрать другую дорогу или бежать прямо на них.

Этот район я знаю плохо. Я в Сарри-Хиллз, а он может быть милым и страшным. Здесь много дорогих домов, а еще в хостелах часто останавливаются туристы. Это неплохо, но привлекает бродяг.

Но ведь теперь я один из них.

Здесь много бездомных, но я не знаю, где именно они обретаются, и весь Сарри-Хиллз кажется опасным. Наверное, зря. Здесь не хуже, чем в остальном Сиднее. Особенно для меня. Я помечен. Для призраков я сияю: вредитель, человек, сошедший с Пути Призрака.

Враг.

Я бы нервничал, даже если бы просто шел по темным, узким улочкам, так далеко от Оксфорд-стрит.

Ничего не происходит. Никто не преграждает мне путь. Район словно вымер. Улицы пусты. Я где-то между Альбион и Оксфорд. Здания жмутся друг к другу иначе, чем в деловом центре города, где они бьются за каждый метр. Тут они поддерживают друг друга. Стены и тротуары в трещинах, но решетки кованых ворот удивительно красивы. Дома и заборы оплетает столетний плющ. Названия многих улиц начинаются с «Маленькая», а они сами лишь ответвления больших дорог. Это район крохотных, милых бунгало, и я понимаю, что зря не интересовался этой частью города.

Я поворачиваю за угол, и из темноты выступает мужчина. На нем выцветшее тряпье, не серое, просто блеклое. Кожа скорее темная, чем раскрашенная. На лице шрамы. Два глаза, хотя один и заплыл. Он яркий и четкий — часть какой-то другой реальности. Нездешний.

— Добрый вечер, — говорю я, пытаясь быть дружелюбным. Я хочу просто пройти мимо. Может, он из подземной пещеры Иезавели? Кажется, ему там самое место. Он высокий и выглядит крепче меня — из-за множества тряпок. Наверное, стоило промолчать, но, выйдя из ниши, он взглянул прямо на меня.

Мужчина хмыкает, совсем не дружелюбно. Поднимает и сжимает руку в кулак.

— Сколько раз?.. — Он не продолжает. Я понятия не имею, о чем он говорит.

— Всего один, — отвечаю я. — Пройду и больше не вернусь, обещаю.

Он ворчит, еще злее.

— Я добрый малый, — говорит он. — А это моя улица.

— Э-э-э... — Я не могу ничего с собой поделать: — Улица Доброго Малого? А где указатель?

Теперь он уже рычит, как бультерьер, скалится, блестит зубами. Смотреть так же неприятно, как слушать.

— Если ты и правда добрый малый, — говорю я, — может, просто дашь мне пройти?

Он щелкает шеей. Склоняет голову к плечу — раздается новый щелчок. Сжимает кулаки. Хрустит костяшками. Уже в двух шагах от меня.

— Смеешься, да?

Я поднимаю руки, отступаю назад и говорю:

— Нет, нет. Совсем нет.

Если мой голос дрожит это оттого, что мне страшно. Я не забыл о пистолете в кармане — он упирается мне в бедро. Но я не ковбой, чтобы выхватить его у врага перед носом. Думаю, мне повезло, что бродяга сперва зарычал.

— Что ты здесь забыл? — спрашивает он, щелкая шеей в третий раз. От этого звука у меня сводит желудок.

— Ничего, — отвечаю я.

— Слишком быстро болтаешь.

А еще мой голос звучит на октаву выше обычного. Скажи лучше то, чего я не знаю.

— У тебя на уме, — говорит он, кивком указывая мне на голову, словно я могу ее потерять, — темные замыслы. Думаешь, ты один что-то потерял.

Я подыскиваю слова, но пятиться перестаю.

— Мы потеряли все, — отвечаю я. — Я, гребаные призраки, остальные.

Я специально так говорю. Он не серый, не на Пути Призрака. Может, у него на них зуб и наличие общего врага поможет не доводить все до крайности.

Он смеется, что не слишком-то отличается от рычания.

— Гребаные призраки... так ты их называешь?

— Это правда.

— Они считают себя тенями.

— Они думают, что защищают реальность.

Он хмыкает снова:

— Реальность разлетелась на куски. Нечего защищать. Остались только гребаные призраки.

Пару мгновений мы молчим, не шевелимся. Он говорит:

— Видишь здесь хоть одного призрака, а?

— Нет, — признаюсь я.

— Знаешь почему?

— Нет.

— Потому что я добрый малый, — говорит он. — Они это знают. Гребаные призраки. Ха!

Он плюет на тротуар.

— Лунатики — вот они кто. Жалкие, мерзкие, бесхребетные засранцы.

Он ухмыляется. Это жуткая ухмылка. Голливуд им бы гордился. Он подходит ближе, все еще сжимая кулаки.

— А ты, — говорит он, — шепчешь, как они.