Истоки человеческого общения

Часто самый простой путь к выявлению отдельных компонентов сложного навыка и механизмов их совместной работы — исследование того, как эти компоненты возникают в ходе раннего развития ребенка. Таким образом, онтогенез является важным источником данных для проверки кооперативной модели человеческой коммуникации. Более того, оказывается, что жесты, выступающие в качестве полноценных коммуникативных актов (и при этом не сопровождающиеся речью) наиболее активно изучаются, в особенности экспериментально, именно на маленьких детях, а не на взрослых. Ряд экспериментов с младенцами имеет непосредственное отношение к ключевым положениям нашей модели коммуникативного процесса. Некоторые из этих экспериментов даже могут помочь нам разрешить сложные теоретические вопросы, например, относительно роли совместного внимания и совместных знаний.

Помимо того, что онтогенетический подход представляет интерес в качестве средства проверки нашей модели и ее различных составляющих, мы хотели бы дополнительно рассмотреть в данной главе также три специальных вопроса, связанных с тремя общими гипотезами, сформулированными в главе 1. Во-первых, похожа ли доречевая жестовая коммуникация младенцев по своей структуре на оформившуюся кооперативную коммуникацию взрослых, которую мы описали в предыдущей главе? Если да, то это будет означать, что кооперативная коммуникация людей не связана с речью напрямую (наблюдая только за взрослыми здоровыми людьми, проверить это невозможно). Эволюционная гипотеза о том, что кооперативная коммуникация человека изначально возникла в жестовой модальности, также будет выглядеть в таком случае более правдоподобно.

Во-вторых, связано ли как-то возникновение в онтогенезе кооперативной коммуникации с появлением более общих мотивов и навыков, относящихся к формированию и реализации совместных намерений и проявляющихся также в любой другой социальной и культурной деятельности, например, в любом социальном взаимодействии, направленном на сотрудничество? Если да, то это будет доказательством в пользу сделанного в предыдущей главе вывода о том, что в основе навыков человеческой кооперативной коммуникации лежат более фундаментальные социально-когнитивные и социально-мотивационные навыки принятия и реализации совместных намерений с партнером по общению. Кроме того, эволюционная гипотеза о том, что кооперативная коммуникация человека возникла как часть более глобальной адаптации к совместной деятельности и культурной жизни, в свете этих фактов выглядела бы более убедительно.

В-третьих, нас непосредственно интересуют некоторые моменты, связанные с речью, в частности, как именно в процессе онтогенеза осуществляется переход от доречевой жестовой коммуникации к речи. Нам особенно хотелось бы выяснить, лежит ли в основе раннего освоения и использования языковых средств тот же механизм формирования совместных намерений с партнером по общению, что и в основе ранней жестовой коммуникации. Если да, то это послужит подтверждением гипотезы о том, что для освоения условных языковых средств критически важны социально-когнитивные навыки и мотивы, которые изначально разворачиваются в рамках ранней жестовой коммуникации. Нам также хотелось бы узнать, взаимодействуют ли два типа жестов, которые используют дети (указательные и изобразительные) с ранней детской речью сходным или различным образом. Тогда мы сможем получить новые данные об эволюционном переходе от более естественных к более условным формам человеческой коммуникации.

4.1. Указательные жесты младенцев

Большинство младенцев в западной культуре начинают использовать указательные жесты примерно в возрасте одного года, еще до активного освоения речи. Существуют данные о том, что так происходит и во многих других культурах, если только не во всех (Butterworth 2003). Изначально наш основной вопрос заключался в том, в чем и до какой степени указательные жесты младенцев похожи на аналогичные жесты у взрослых людей во всей их разобранной выше социально-когнитивной сложности. Также, разумеется, интерес представляют изобразительные жесты младенцев. Однако их обсуждение проблематично, поскольку вопрос о том, как младенцы в процессе раннего развития усваивают и используют изобразительные жесты, до сих пор относительно мало изучен, в особенности экспериментально. Поэтому наш подход будет заключаться в рассмотрении кооперативной модели, точнее, ее различных элементов, на материале указательных жестов младенцев, так как именно этот тип жестов достаточно хорошо исследован. Те немногочисленные факты, которые известны об усвоении и использовании изобразительных жестов в младенческом возрасте, я изложу позднее, главным образом, при анализе перехода к речевой коммуникации.

Традиционно считается, что есть две причины, которые побуждают младенцев использовать указательный жест: ребенок либо указывает на что-то, чтобы это попросить (требование — протоимператив), либо хочет поделиться с окружающими своими ожиданиями и эмоциями (высказывание — протодекларатив), причем оба эти типа жестов возникают в одном и том же возрасте (Bates, Camaioni, Volterra 1975; Carpenter, Nagell, Tomasello 1998). Удивительно, что никто нс знает, как именно указательный жест возникает в онтогенезе. В частности, неизвестно, ритуализируют ли младенцы указательный жест на основе какого-то другого поведения или учатся использовать его путем подражания. Если учесть, что многие обезьяны научаются при помощи указательных жестов требовать от людей различные вещи (и практически наверняка они научаются это делать не путем подражания), а также то, что указательные жесты в той или иной форме, скорее всего, встречаются во всех человеческих сообществах, наиболее адекватной на данный момент представляется следующая гипотеза. Младенцы научаются использовать указательные жесты не при помощи подражания. Скорее, этот вид жестов возникает у них каким-то естественным образом, возможно, как индивидуальное действие ориентировки, которое социализируется в результате взаимодействия с окружающими. Однако исследований, направленных непосредственно на изучение данной проблемы, не существует, а ведь может оказаться, что даже полностью социализированный указательный жест возникает без научения. Или может быть так, что сперва этот жест появляется без научения, а подражание вступает в игру позже, когда ребенок замечает связь между своими указательными жестами и указательными жестами окружающих. Мы просто ничего нс знаем об этом.

Современные теоретические споры об указательных жестах младенцев и доречевой коммуникации сосредоточены вокруг вопроса о том, необходимо ли прибегать к сложным когнитивным процессам для объяснения этих явлений. Конкретнее, проблема заключается в том, пытаются ли маленькие дети, используя доречевые средства коммуникации, повлиять на намерения и внутреннее состояние партнера по общению (Golinkoff 1986; Liszkowski 2005; Tomasello, Carpenter, Liszkowski 2007), или же они просто хотят добиться от него какого-то определенного поведения. С этим вопросом связан еще один: пытаются ли младенцы в ходе доречевой коммуникации сообщить о чем-то окружающим, чтобы тем самым помочь им или же поделиться своими чувствами, или, опять же, они просто пытаются заставить другого человека сделать то, что им нужно? В данной работе я буду отстаивать точку зрения, предполагающую наличие у младенцев сложных когнитивных процессов и альтруистической мотивации, и приведу доказательства в пользу такого объяснения.

Систематических исследований того, как младенцы используют указательные жесты в повседневной жизни, удивительно мало. Существующие работы были главным образом посвящены развитию детской речи, поэтому указательные и другие жесты рассматривались через призму такого подхода (напр., Bates 1979), а другие интересные и важные стороны использования жестов были упущены. Карпентер и коллеги (в печати) провели исследование, в ходе которого родители восьми младенцев вели дневник наблюдений за тем, как их дел и использовали указательные жесты в ходе повседневных взаимодействий с другими людьми. Приведем некоторые особенно интересные и поучительные примеры из этих дневников. Описанные ниже случаи произошли в основном до того, как дети начали активно разговаривать (хотя в некоторых случаях они все-таки уже употребляли пару слов, таких, как «нет» и «там»).

Пример 13: В возрасте 11 месяцев Дж. указывает на закрытое окно, когда хочет, чтобы его открыли. Интерпретация: Обрати внимание на окно; открой его.

Пример 14: В возрасте 11,5 месяцев Дж. указывает на дверь, когда его папа собирается уходить. Интерпретация: Обрати внимание на дверь; скоро папа выйдет через нее.

Пример 15: В возрасте 11,5 месяцев Дж. сидит за обеденным столом, и мама наливает в его стакан воды. Через несколько минут он указывает на стакан, требуя, чтобы она налила еще. Интерпретация: Обрати внимание на мой стакан; наполни его.

Пример 16: В возрасте 12 месяцев А., находясь в доме, указывает через окно в направлении пролетающего самолета, который она слышит, но не видит. Интерпретация'. Обрати внимание на (гудящий) самолет; правда, он классный?

Пример 17: В возрасте 13 месяцев Дж. наблюдает за тем, как его папа наряжает рождественскую елку; когда в комнату входит дедушка, Дж. указывает ему на дерево и издает звуки. Интерпретация: Обрати внимание на елку; правда, здорово?

Пример 18: В возрасте 13,5 месяцев, закончив есть, Л. указывает на ванную комнату, предвосхищая то, как она пойдет туда мыть руки. Интерпретация: Обрати внимание на ванную комнату; пора туда идти.

Пример 19: В возрасте 13,5 месяцев, пока мама ищет потерявшийся с холодильника магнитик, Л. указывает на корзинку, где лежит магнитик, завалившийся под фрукты. Интерпретация: обрати внимание на корзинку с фруктами; то, что ты ищешь — там.

Пример 20: В возрасте 14 месяцев два разных ребенка, Дж. и Л., ненадолго оставшись без присмотра родителей, столкнулись с неприятностями. Когда родители подошли к ним, чтобы выяснить, что случилось, дети указали на «обидевшие» их предметы (на упавшую вещь и на ту, об которую ребенок ударился головой). Интерпретация: Посмотри на этот предмет; из-за него мне больно/он упал.

Пример 21: Когда мама несет к столу детский стульчик, Л. (14,5 месяцев) указывает, куда его нужно поставить. Интерпретация: Обрати внимание на это место; поставь стульчик туда.

В этих наблюдениях нужно отметить следующий важный момент. Хотя и есть существенные различия в деталях, в целом дети используют указательный жест очень сходно со взрослыми (особенно обратите внимание на то, как Дж. указывает на стакан, требуя, чтобы его наполнили, прямо как тот взрослый в баре, которого мы описывали в предыдущей главе в примере 1). И, как и в описанных в предыдущей главе примерах с участием взрослых, мы видим, что стоящие за указательными жестами младенцев социальные намерения могут быть самыми разными. Так, в примерах с требованиями, дети указывали не только на тот предмет, который был им нужен (классическое требование), но и на предмет, в отношении которого им нужно было от взрослых некоторое действие. Так, например, ребенок указывал на окно, чтобы его открыли, или на стакан, чтобы в него налили воду, или даже на то место за столом, куда он хотел бы, чтобы мама поставила детский стульчик. Все это является очевидным выражением требования, однако ни в одном из описанных выше случаев младенец не хотел получить какую-то конкретную вещь, как это происходит при типичных протоимперативных действиях. Указательный жест направлен на предмет (окно), с которым предполагается совершить определенное действие (открыть), а иногда он может указывать на местоположение (правильное место за столом), с которым связаны и объект, и действие (стул и подталкивание).

Кроме того, младенцы совершали указательный жест, побуждаемые очень большим кругом других социальных намерений, не связанных с требованиями. Например, ребенок указывал на дверь, через которую собирался выйти его папа, или на ванную комнату, в которую он сам собирался отправиться; на звук самолета; на зрелище, которое было новым и интересным для дедушки (а не для него самого); на место, где можно было бы найти потерявшийся предмет, и на место, где недавно случилось взволновавшее ребенка событие. Все эти жесты можно отнести к классу декларативных в том смысле, что младенцы действительно хотели уделить чему-то внимание вместе с взрослым или направить внимание взрослого куда-либо. Однако в различных наблюдениях младенцы уделяют внимание самым разнообразным сторонам значимых для них событий, начиная от звука и скрытого предмета до места, где до этого что-то случилось, и они делают это в силу огромного количества различных причин, в том числе благодаря предвосхищению будущих событий или припоминанию уже прошедших. И опять же, все это существенно отличается от классических декларативных жестов, направленных, как правило, на удивительные, новые и в данный момент присутствующие в зрительном поле предмет или событие. Возможно, что отсылка к отсутствующим предметам или событиям (пустой стакан, потерявшийся магнитик с холодильника, услышанный самолет, уже прошедшее событие) заслуживает внимания больше всего. Этот факт может быть доказательством того, что коммуникация происходит с участием не только перцептивного уровня репрезентации окружающего мира, но и на основе представлений (подробнее об этом см. ниже).

И все это происходит в основном до того, как начинается серьезное освоение речи. На первый взгляд, данные наблюдений за младенцами и за взрослыми очень похожи в том плане, что в указательных жестах младенцев тоже присутствует значительный разрыв между социальным и референциальным намерениями, который проявляется в самых разных контекстах и основан, вероятно, на совместном знании. Несмотря на это, мы все-таки не можем, опираясь лишь на данные естественного наблюдения, сделать выводы о природе социально-когнитивных процессов, происходящих при этих любопытных детских коммуникативных актах. Поэтому мы должны дополнить эти наблюдения данными экспериментов, где в результате исследования указательных жестов или связанных с ними феноменов развития были бы прямо или косвенно получены данные о различных стоящих за этими явлениями социально-когнитивных и социально-мотивационных процессах. Итак, ниже мы рассмотрим доказательства (в основном экспериментальные) того, что в самых ранних указательных жестах младенцев уже содержатся все основные элементы указательного акта взрослых, описанные в кооперативной модели человеческой коммуникации.

Как уже отмечалось, согласно классической гипотезе, источником указательных жестов у младенцев служат два коммуникативных мотива — мотив высказывания (декларативный) и мотив требования (императивный). Мы считаем, что все обстоит несколько сложнее. В частности, мы рассматриваем два важных подвида мотивов высказывания и считаем, что мотивы требования представляют собой непрерывный ряд, на одном конце которого находился что-то наподобие приказов (попытка заставить другого человека что-нибудь сделать), а на другом — что-то вроде советов (попытка повлиять на совершаемый другим человеком выбор). Мы также считаем, что имеет смысл рассматривать различные мотивы в более широком контексте в терминах создания и реализации совместных намерений, в особенности, в плане существующих у младенцев мотивов и навыков помощи другим, а также потребности поделиться своими переживаниями. Это позволит включить коммуникацию младенцев в систему других присущих им видов познавательной деятельности.

В оригинальной трактовке, предложенной Бейтс, Камайони и Вольтерра (Bates, Camaioni, Volterra 1975), декларативное указание аналогично повествовательному предложению, например, «Кошка сидит на коврике». Высказывания такого типа имеют значения истинности, которое показывает, насколько сделанное утверждение соответствует реальному положению дел в окружающем мире. Однако во многих последующих работах прототипом декларативного указания служит ситуация, когда, например, младенец указывает на находящееся в отдалении интересное животное, выражает свои эмоции но этому поводу и переводит взгляд на взрослого. Новое животное интересует младенца и приводит его в возбуждение, и он явно хочет поделиться своим воодушевлением с взрослым, для чего пытается заставить его посмотреть туда же, куда смотрит он сам, и вызвать у него такую же реакцию. Такое поведение не вполне похоже на утвердительные высказывания с присущими им значениями истинности, поскольку, по-видимому, отражает совершенно другие мотивы. Поэтому мы считаем необходимым различать: 1) высказывания как выражение эмоций (экспрессию) в тех случаях, когда младенец хочет, чтобы взрослый разделил его отношение к какому-либо объекту-референту, по поводу которого они общаются; 2) высказывания как информативные сообщения, когда у взрослого отсутствует нужная ему информация по поводу некоторого предмета, и младенец хочет ее предоставить. Экспериментальные исследования подтверждают, что в возрасте около года каждое из этих побуждений уже присутствует у младенцев в качестве самостоятельного мотива.

Во-первых, Лизковски и др. (Liszkowski et al. 2004) провоцировали указательные жесты у младенцев в ситуации, где весьма вероятна актуализация декларативного мотива экспрессивного подтипа (например, в отдалении появляется новый и интересный объект). Затем они экспериментально манипулировали реакцией взрослого, пытаясь проверить гипотезу о том, что в такой ситуации социальное намерение младенца действительно заключается в том, чтобы поделиться с взрослым своими переживаниями по поводу нового объекта, а не просто заставить взрослого посмотреть на это событие или на самого ребенка. Если говорить точнее, взрослый реагировал на указание младенца одним из следующих способов: (1) смотрел на само событие, не смотря при этом на младенца — для проверки гипотезы о том, что младенец просто хочет привлечь внимание взрослого к событию, но не поделиться своим переживанием внимания и интереса (условие «Событие»); (2) выказывал положительную эмоциональную реакцию по отношению к младенцу, но не смотрел на событие — чтобы проверить гипотезу о том, что младенец просто хочет привлечь к себе внимание взрослого (Moore, Corkum 1994; Moore, D’Entremont 2001) (условие «Лицо»); (3) ничего не делал — для проверки гипотезы о том, что указательный жест младенца предназначен только ему самому, и он вовсе не пытается ни с кем вступить в контакт (условие «Игнорирование»); (4) переводил взгляд между младенцем и событием, сопровождая это положительной эмоциональной реакцией — чтобы проверить гипотезу о том, что младенец хочет направить внимание взрослого в сторону объекта-референта, дабы они могли разделить внимание и интерес к этому объекту вместе (условие «Совместное внимание/Приобщение»).

На основе зарегистрированных ответных реакций младенцев на это поведение были выявлены мотивы, которые побуждали младенцев производить указательные жесты. Результаты показали, что младенца не удовлетворяло, если взрослый просто смотрел на обозначенный им внешний объект, нс обращая внимания на самого младенца (условие «Событие»), или же когда взрослый просто выражал положительные эмоции по отношению к младенцу, игнорируя внешний объект (условие «Лицо»). По сравнению с условием «Совместное внимание», в котором младенцы обычно совершали один длительный указательный жест, в этих двух условиях, равно как и в условии «Игнорирование», дети чаще пытались повторять свой указательный жест в течение одной и той же пробы. Это, по-видимому, представляло собой настоятельную попытку создать ситуацию совместного внимания и интереса. Более того, по сравнению с условием «Совместное внимание», в этих условиях, так же, как и в условии «Игнорирование», младенцы все реже совершали указательный жест в ходе последующих проб. Это, по-видимому, отражало их растущее неудовлетворение участвующим в эксперименте взрослым как партнером по коммуникации, поскольку в своем ответном поведении он не разделял отношения младенца к указанным предметам. Чтобы прояснить этот вопрос, Лизковски, Карпентер и Томаселло (Liszkowski, Carpenter, Tomasello 2007а), основываясь на том же экспериментальном плане, создали различные условия, в которых взрослый смотрел на тот объект, который подразумевался указательным жестом младенца, однако либо (1) проявлял интерес («Здорово!»), либо (2) показывал, что ему это не интересно («Хм…»). Когда взрослый давал понять, что ему это не интересно, младенцы прекращали свои указательные жесты и не возобновляли их в течение той же пробы, по-видимому, потому, что понимали, что взрослый не разделяет их воодушевления. В этом случае в последующих пробах частота указательных жестов также снижалась по сравнению с тем условием, в котором взрослый выражал свой интерес. Данные результаты позволяют выделить в качестве самостоятельной существующую у младенцев потребность поделиться со взрослыми своим отношением к различным вещам. Это мотив, стоящий за экспрессивным подтипом декларативных указательных жестов — потребность в том, чтобы взрослый не просто посмотрел на тот предмет, на который указывает ребенок, но и разделил его отношение к этому предмету.

Во-вторых, жесты, относящиеся к информирующему подтипу декларативных указаний, осуществляются тогда, когда младенец хочет бескорыстно помочь взрослому путем предоставления ему необходимой или потенциально интересной информации. Этот мотив в действительности гораздо ближе к мотивации, побуждающей большинство речевых повествовательных высказываний. Чтобы он возник у младенцев, у них должно быть, во-первых, понимание того, что другие могут о чем-то знать или не знать (см. подтверждающие это данные в разделе 4.2.2) и, во-вторых, необходим альтруистический мотив помощи окружающим посредством предоставления им желаемой или необходимой информации. Чтобы проверить, побуждает ли такой мотив двенадцатимесячных младенцев к употреблению указательных жестов, Лизковски, Карпентер, Стриано и Томаселло (Liszkowski, Carpenter, Striano, Tomasello 2006) помещали детей в различные ситуации, где они наблюдали, как взрослый клал не на то место или еще каким-нибудь образом терял предмет, а затем начинал искать его. В этих ситуациях младенцы указывали на нужный предмет (чаще, чем на отвлекающие объекты, которые аналогичным образом помещались не на свое место, но не были нужны взрослому). При этом отсутствовали какие-либо признаки того, что этот предмет был нужен самим младенцам (они не ныли, не пытались дотянуться до этого предмета и тому подобное) или того, что дети хотят поделиться своими эмоциями по поводу этого предмета или своим отношением к нему. Такие результаты заставляют предполагать, что с помощью декларативных указательных жестов младенцы иногда хотят сделать нечто иное, нежели поделиться со взрослым своим воодушевлением по поводу взволновавшего их предмета, как это происходит в классическом случае; иногда ребенок просто хочет помочь взрослому, предоставив ему нужную информацию, и эти два мотива различаются.

Обратимся теперь к указательным жестам-требованиям. Некоторые исследователи утверждают, что требования, выражаемые с помощью указательных жестов, в пределе довольно просты и базируются на представлении о том, что с помощью других людей можно добиться определенного результата, поскольку их действия внешне детерминированы (напр., Bates, Camaioni, Volterra 1975; Camaioni 1993) — в противоположность пониманию других людей как субъектов, обладающих определенными намерениями и внутренним миром. Эта первая точка зрения, по меньшей мере, частично основана на хороню известных фактах, что дети с аутизмом используют указательные жесты не для того, чтобы что-то сообщить, а чтобы чего-нибудь потребовать, как это делают при взаимодействии с людьми некоторые обезьяны. Но на самом деле требования образуют непрерывный ряд, континуум. За некоторыми из них стоят индивидуалистические мотивы, желание добиться от других, как от индивидов, чье действие обусловлено внешними причинами, нужного коммуниканту поведения. Например, младенец, указывающий на игрушку, может преследовать цель получить эту игрушку с помощью взрослого, и при этом взрослый понимается как своего рода социальный инструмент, действующий под влиянием внешних причин. Другие требования основаны на мотивах, в большей степени связанных с сотрудничеством. Такие мотивы оказываются задействованными при так называемых косвенных просьбах, когда один участник коммуникации сообщает другому, чего ему хочется, в надежде, что другой, будучи действующим субъектом, обладающим своими собственными намерениями и склонным к сотрудничеству, решит ему помочь.

Очевидно, что периодически требования младенцев носят в значительной степени индивидуалистический характер и направлены на то, чтобы использовать взрослых как социальные инструменты и заставлять их что-то делать для самого младенца. Но иногда младенцы также высказывают требования, в большей степени ориентированные на сотрудничество, когда они пытаются разобраться в намерениях и психических состояниях реципиента, в том, что он понимает и чего хочет (именно этого не происходит при индивидуалистических требованиях). Не вполне ясно, какого рода данные смогут послужить убедительным доказательством того, что младенцы иногда выражают такие кооперативные требования. Одним из косвенных подтверждений служит то, что с самого раннего возраста младенцы используют указательные жесты в других контекстах, где их действия с очевидностью направлены на сотрудничество и предполагают понимание намерений и психических состояний другого. А именно, как это было показано выше, дети начинают использовать экспрессивные и информирующие декларативные указательные жесты в том же возрасте, что и требования (Carpenter, Nagell, Tomasello 1998). Более прямым доказательством служит следующий факт (хотя он и относится к детям несколько более позднего возраста, около 30 месяцев). Когда маленький ребенок просит взрослого о чем-либо, а тот его неправильно понимает, то ребенок пытается исправить возникшее недоразумение даже в том случае, если ему каким-нибудь образом все же удалось получить то, чего он хотел (Shwe, Markman 1997). Это заставляет нас предполагать, что в ходе онтогенеза дети довольно рано начинают понимать, что их просьбы действуют не из-за того, что они заставляют взрослого выполнить некое конкретное действие, но благодаря тому, что взрослый получает информацию о желаниях ребенка, понимает их и соглашается на сотрудничество. Однако мы не знаем, в какой именно момент в ходе развития младенца возникает такое понимание.

Таким образом, мы утверждаем, что новейшие исследования в области указательных жестов позволяю! выделить у младенцев те же три общих класса стоящих за этими жестами социальных мотивов или намерений, что и у взрослых: (1) разделение = приобщение (они хотят поделиться своими чувствами и взглядами с другими); (2) информирование (они хотят помочь другим, сообщая им о полезных или интересных вещах); (3) просьба (они хотят получить от других помощь при достижении своих целей). Как и в случае с взрослыми, эти зри мотива в той или иной мере основаны на кооперативной мотивации помощи и разделении переживаний — двух основных видах мотивации, включенной в процесс формирования и реализации совместных намерений. Указательные жесты, побуждаемые каждым из этих мотивов, необходимы для достижения бесчисленного множества конкретных социальных намерений, что лучше всего иллюстрируют те примеры из дневниковых записей, которые мы приводили в предыдущем разделе,

Есть очень убедительные свидетельства тому, что когда младенцы производят указательные жесты, то в их намерения входит, чтобы другой человек направил свое внимание на некоторый объект-референт, находящийся в сфере их совместных знаний. Это не чересчур поспешное заключение. Действительно, Мур и коллеги выражали свое сомнение по поводу того, что жесты двенадцатимесячных детей являются попыткой привлечь внимание других людей к внешним объектам. Так, Мур и Коркам (Moore, Corkum 1994) утверждают, что ранние указательные жесты (декларативного типа) направлены главным образом на то, чтобы вызвать у взрослого положительные эмоции в адрес ребенка, а Мур и Д’Энтремон (Moore, D’Entremont 2001) утверждают, что реакция взрослого именно на самого ребенка, а не па внешний объект, служит подкреплением для поведенческого акта, представляющего собой указательный жест. Основной факт, свидетельствующий в пользу этой скептической интерпретации, заключается в том, что младенцы иногда указывают взрослому на те вещи, на которые он и так уже смотрит. И, поскольку в этом случае они оба уже обратили внимание на интересующий младенца объект, то указательный жест не может служить попыткой направить внимание взрослого на что-то новое.

Лизковски с соавторами (Liszkowski et al. 2004) прямо проверили гипотезу Мура и коллег, попытавшись экспериментально протестировать, действительно ли двенадцатимесячные младенцы стараются с помощью указательных жестов привлечь внимание взрослого к внешнему объекту-референту для того, чтобы они могли поделиться своим отношением к нему. Как уже было описано выше, младенцев помешали в ситуацию, в которой у них с высокой вероятностью актуализировалась потребность в высказывании, и где они производили указательные жесты, на которые взрослый мог реагировать по-разному (его реакция служила независимой переменной в эксперименте). Основной результат, касающийся процессов референции, заключался в том, что когда взрослый отвечал на указательный жест, просто эмоционально реагируя на младенца и игнорируя внешний объект, дети демонстрировали признаки неудовлетворения, повторяя свой указательный жест и пытаясь тем самым восстановить коммуникацию и передать свое сообщение. Причем в каждой последующей пробе они жестикулировали все реже, что опять же указывает на неудовлетворенность ответом взрослого, игнорирующего подразумеваемый внешний объект. Чтобы описать этот процесс точнее, Лизковски, Карпентер и Томаселло (Liszkowski, Carpenter, Tomasello 2007а) используя тот же общий метод, сравнивали реакцию детей в том случае, когда взрослый правильно определял подразумеваемый ребенком объект, и когда он ошибался, реагируя на соседний предмет. В обоих случаях взрослый выражал положительные эмоции и поочередно переводил взгляд с ребенка на предмет и обратно. Когда взрослый правильно определял объект-референт, младенцы просто поддерживали процесс совместного внимания и выражения интереса по отношению к этому предмету, но когда взрослый обращался к неправильному объекту, младенцы повторяли свой указательный жест в направлении интересующего их предмета, пытаясь перенаправить взрослого к нему. Их не устраивало делиться переживаниями по поводу чего-то другого, а не того, что они исходно имели в виду.

Важно и интересно, что двенадцатимесячные младенцы также могут с помощью указательных жестов адресовать окружающих к отсутствующим вещам. Это становится очевидным при рассмотрении наблюдений из дневниковых записей, которые мы приводили выше, где дети в возрасте двенадцати-тринадцати месяцев адресуют взрослых к событиям, которые происходили в недавнем прошлом или будут происходить в скором будущем. Лизковски, Карпентер и Томаселло (Liszkowski, Carpenter, Tomasello 2007b) исследовали это явление более систематическим путем, предъявляя младенцам объекты, которые с большой вероятностью должны были спровоцировать у них декларативный указательный жест. Затем через некоторое время целевые объекты исчезали. Большая часть младенцев — как те, кто указывали на целевой объект, пока он был виден, так и те, кто этого не делал — после исчезновения предмета показывали взрослому на то место, где он раньше находился, в особенности, если они наблюдали этот предмет впервые. Указание на отсутствующий объект важно для нас, поскольку оно с очевидностью демонстрирует, что выполняющий указательный жест младенец не просто реализует какое-то низкоуровневое поведение вроде попыток заставить другого человека физически развернуться в сторону видимых предметов. Он скорее пытается сориентировать другого в умственном плане, адресуя его к ненаблюдаемому предмету, доступному только в плане представления (см. также Saylor 2004).

В возрасте двенадцати-четырнадцати месяцев дети также демонстрируют понимание того, что референциальные акты представляют собой намеренные действия, входящие в состав более широких социальных действий и направленные на то, чтобы привлечь внимание других людей к определенным внешним явлениям или их аспектам, может быть, даже отсутствующим. Этот процесс представляет собой гораздо больше, чем простое следование за взглядом или указательным жестом другого человека или нежели привлечение внимания к самому коммуниканту. Он включает в себя намерение коммуниканта направить внимание реципиента на определенный объект-референт таким образом, чтобы реципиент, сверяясь с фондом их совместных знаний, выявил этот объект-референт и мотив и, выполнив необходимые умозаключения, понял стоящее за коммуникативным актом общее социальное намерение.

Мы можем предположить, что совместные знания (common ground) с самого начала играют критическую роль в функционировании жестов, основываясь на данных дневниковых записей, где представлено множество различных контекстов, придающих указательным жестам младенцев множество различных значений. Однако, для того, чтобы продемонстрировать роль совместных знаний, необходимо показать, что оба участника коммуникации действительно «разделяют» этот контекст, что он известен им обоим, и что это исключительно быстро проявляется в процессе понимания. Это касается как социального, так и референциального компонента намерения.

В исследовании Либэл и др. (Liebal et al., in press), посвященном социальным намерениям, четырнадцати- и восемнадцатимесячные дети вместе с взрослым наводили порядок в комнате, собирая игрушки в корзину. В какой-то момент взрослый останавливался и указывал ребенку на целевую игрушку, которую тот подбирал и клал в корзину. Однако если в то время, когда они точно так же были заняты уборкой, в комнату входил другой взрослый, который не был включен в контекст предшествующих действий, и этот взрослый точно таким же образом указывал ребенку на ту же самую целевую игрушку, то ребенок не убирал ее в корзину. По-видимому, этого не происходило потому, что у второго взрослого не было совместных с ними знаний об игре в уборку, так как он не был в нее включен. Поскольку дети не были в этот момент вовлечены во взаимодействие с этим вторым взрослым, они, скорее всего, интерпретировали его указательный жест как простое приглашение обратить совместное внимание на игрушку (т. е. как экспрессивное декларативное указание). Таким образом, в обоих случаях объект-референт (игрушка), к которому взрослый адресовал ребенка, был одним и тем же, и ребенок интерпретировал референциальное намерение одинаково, но понимание стоящего за этим указанием социального намерения было в этих двух случаях различным. Важно, что трактовка происходящего зависела не от текущих индивидуальных интересов детей, а скорее от их недавнего опыта (совместного внимания, совместных знаний), приобретенного вместе с каждым из двух использующих указательный жест взрослых.

В эксперименте Молл и др. (Moll et al. 2008), посвященном референциальному намерению, взрослый обращался к четырнадцатимесячным детям с неоднозначной просьбой, указывая жестом в направлении трех предметов (одного целевого и двух отвлекающих) и прося ребенка словами принести ему «это». В различных условиях эксперимента у ребенка был различный прошлый опыт общения с взрослым-экспериментатором, и, соответственно, различный багаж совместных знаний, на основе которого ему предстояло сделать заключение о том, к чему относилась просьба. В частности, в экспериментальном условии, до того, как взрослый адресовал свою просьбу ребенку, они оба совместно радовались поведению одного из трех предметов, когда он несколько раз неожиданно появлялся и исчезал в разных местах в коридоре (тогда как их знакомство с двумя другими, отвлекающими, предметами не было столь примечательным). В этом условии дети реагировали на просьбу экспериментатора, опираясь на существовавшие у них совместные знания, и приносили ему целевой предмет (тот, относительно которого у них был совместный опыт) чаще, чем отвлекающие объекты. Важно, что они не делали этого ни в одном из двух следующих контрольных условий. В первом из них с просьбой обращался новый взрослый, с которым у ребенка, соответственно, не было совместных знаний. В этом случае дети выбирали предмет случайным образом. В другом контрольном условии взрослый, который обращался к ребенку с просьбой, перед этим точно так же, как и в экспериментальном условии, радостно реагировал на целевой объект, однако в одиночестве, в то время как ребенок наблюдал за ним, оставаясь незамеченным. Опять же, в этом случае совместных знаний не было, и ребенок выбирал предмет случайным образом. Таким образом, когда ребенок сталкивается с просьбой, касающейся неопределенного объекта-референта, он не считает, что его просят о том, что волнует его самого (иначе дети приносили бы целевой предмет даже тогда, когда об этом их попросил другой взрослый). Он также не предполагает, что имеется в виду предмет, который важен для просящего (иначе дети приносили бы целевой объект также и в том условии, когда они просто наблюдали, как обращающийся к ним с просьбой взрослый радовался одному из предметов в одиночку). Вместо этого ребенок предполагает, что взрослый просит у него тот предмет, который отражен в их недавно полученных совместных знаниях, и по поводу которого они вместе выражали свою радость.

Таким образом, чтобы понять, в чем заключается референциальное намерение взрослого, а также стоящие за ним мотивы и социальное намерение, дети используют не свои собственные эгоцентрические интересы, а совместные знания, общие с тем взрослым, который выполняет указательный жест.

В целом похоже, что уже даже годовалые дети ожидают, что другие будут реагировать на их коммуникативные акты, пытаясь их понять, и что другие помогут им, если попросить о помощи, и примут предложенную информацию или разделят с ребенком его переживания, если их призывают к этому. Никогда прямо не исследовался вопрос о том, относится ли все это к взаимным ожиданиям. Но похоже, что в своих умозаключениях в процессе коммуникации дети опираются на кооперативное мышление и совместные знания хотя бы в том плане, что одна из причин, по которой они поддерживают коммуникацию, по-видимому, состоит в том, что они знают, что этого хочет и ожидает от них взрослый (например, в описанных выше экспериментах на выбор объекта, проведенных Бенэ и др. (Behne et al. 2005), Либэл и др. (Liebal et al., in press), Молл и др. (Moll et al. 2008). А в сложных случаях дети сотрудничают с взрослыми, «договариваясь» о передаче информации путем серии запросов и попыток восстановить потерянное сообщение (Golinkoff 1986)).

Эта трактовка, вероятно, заслуживает дополнительного доверия в свете того факта, что годовалые дети понимают основы грайсовского коммуникативного намерения в том смысле, что «мы вместе знаем» или это «взаимно проявляется», что я чего-то от тебя хочу — понимание, которое критическим образом завязано на взаимное ожидание помощи. Прежде всего, в своих естественных социальных взаимодействиях маленькие дети, начиная с возраста примерно одного года, с очевидностью производят коммуникативные акты «для» другого человека. Это проявляется в том, что они удостоверяются, что внимание другого обращено на них, ориентируют свое действие по отношению к другому, устанавливают глазной контакт и тому подобное (Lizkowski et al., in press). Они также, по-видимому, распознают подобные наглядные подсказки со стороны других людей, когда те совершают коммуникативный акт «для» ребенка (по поводу распознавания младенцами коммуникативных и воспитательных намерений других людей по отношению к ним см. (Csibra 2003)). Но самые убедительные доказательства были получены в следующих двух экспериментах.

Во-первых, в эксперименте Бенэ и др. (Behne et al. 2005) с выбором объекта, который приведен в главе 2, было не только экспериментальное условие, где младенцы устанавливали местонахождение игрушки на основе информативного указательного жеста, но также и контрольное условие, в котором взрослый направлял вытянутый указательный палец в сторону одного из ведерок с отсутствующим выражением на лице, как если бы он рассматривал свое запястье. Он также бросал взгляд на ребенка, так что внешне его поведение было похоже на экспериментальное условие как в плане пальца, вытянутого в направлении правильного ведерка, так и в плане взгляда, переходящего с ребенка на ведерко и обратно. Однако, в отличие от экспериментального условия, в контрольном условии взрослый не устанавливал с ребенком прямого глазного контакта, выражающего особое намерение, чтобы тот знал, что это коммуникативный акт. В контрольном условии взгляды были более случайными, как если бы взрослый просто проверял, что с ребенком все в порядке — в противоположность обозначению указания как специального наглядного акта. Четырнадцатимесячные дети не расценивали этот случайно вытянутый палец и взгляды как коммуникативный акт, предназначенный «для» них, и не совершали необходимых умозаключений. Иными словами, дети не видели, что взрослый сообщает им о местоположении спрятанной игрушки, и потому не находили ее, как это происходило в экспериментальном условии. Каковы бы ни были специфические признаки-подсказки в данном эксперименте, общий момент заключается в том, что маленькие дети расценивают вытянутый палец совершенно различным образом в зависимости от того, хочет ли взрослый, чтобы они воспринимали эго как преднамеренный коммуникативный акт, или нет.

Второе доказательство было получено в упоминавшемся выше исследовании Шве и Мэркмэна (Shwe, Markman 1997), где участвовали дети несколько более старшего возраста — около 30 месяцев. В этом эксперименте дети просили у взрослого предмет, который им хотелось получить. В обоих основных условиях они получали то, что хотели, но в одном случае взрослый сигнализировал, что правильно понял просьбу, тогда как в другом случае взрослый давал понять, что он думает (ошибочно), будто ребенок хочет получить другой предмет, находящийся рядом с первым. В этом случае взрослый говорил, что ребенку нельзя того, чего он хочет, и вместо этого давал ему соседний предмет, как бы по совпадению, оказывавшийся как раз тем, который на самом деле был нужен ребенку. В этом особенно интересном условии ребенок получал то, чего хотел, в смысле предмета, однако его сообщение было понято неправильно. В этом случае дети все равно пытались исправить возникшее со стороны взрослого непонимание. Это означает, что у этих детей была как цель получить предмет (социальное намерение), так и намерение установить для этого успешную коммуникацию с взрослым, которое они также хотели реализовать.

Мы, однако, должны признать, что у детей понимание всех этих вещей еще не в полной мере сходно с аналогичными процессами у взрослых. Так, развитые процессы понимания грайсовских коммуникативных намерений, существующие у старших детей и взрослых, с очевидностью включают в себя понимание скрытого авторства и утаивания информации — таких действий, когда некто ставит свой пустой бокал так, чтобы хозяйка его увидела (и наполнила), однако не раскрывает, что именно в этом и заключался смысл действия. Взрослые ведут себя таким образом довольно часто, когда нужно что-либо утаить из соображений вежливости или по другим причинам, но годовалые и двухлетние дети, по-видимому, никогда так не поступают. Поэтому мы считаем, что младенцы понимают простейшую форму коммуникативных намерений в том смысле, что они распознают, когда коммуникант собирается совершить действие «для» чьей-либо пользы, но способность понимать полную структуру существующих у взрослых коммуникативных намерений, включая скрытое авторство, утаивание и тому подобное, возникает не раньше 3–4 лет. Эта способность, предположительно, основывается на процессах понимания и контролируемого использования более специфических средств, с помощью которых могут быть выражены и поняты первоначально недифференцированные коммуникативные намерения. Для этого могут потребоваться более зрелые навыки различения точек зрения, возникающих в ходе взаимодействия, основанного на процессах совместного внимания как такового (Moll, Tomasello 2007b).

Также неясно, являются ли существующие у младенцев ожидания помощи в полной мере взаимными и совместными в том смысле, что дети знают, что партнер по коммуникации ожидает от них того же самого, что и они от него, и знает, что они также ожидают этого, и так далее, и тому подобное. Возможно, что младенцам просто присущ наивный оптимизм по Сперберу (Sperber 1994) — они просто, основываясь на некоей простой эвристике, предполагают наличие кооперативной окружающей среды, и считают, что все остальные поступают так же. Но в какой-то момент у детей возникает более многостороннее видение этого процесса. Что важнее всего, они начинают понимать, что другой должен вовлекаться в коммуникацию и должен оказать помощь, как его о том просят, и могут начать обижаться, если другой человек ведет себя не так, как предполагалось. И они начинают действовать, исходя из норм вежливости, призванных регулировать подобные вещи. Обычно в других областях своей деятельности дети не следуют такого рода нормам вплоть до более позднего дошкольного возраста (Kagan 1981), и потому, может быть, те нормы, которым они следуют исходно, представляют собой нечто гораздо меньшее по сравнению с нормами взрослых. Но наши знания об этом весьма отрывочны.

Представленные здесь данные убедительно показывают, что примерно в то же время, когда младенцы начинают употреблять указательные жесты, они также начинают понимать важнейшие аспекты функционирования человеческой кооперативной коммуникации: они общаются на уровне представлений, в общем с взрослым смысловом контексте, и их побуждают к этому кооперативные мотивы. Тем самым они демонстрируют приближение к той полноценной базовой социально-когнитивной структуре, которая характеризует зрелую кооперативную коммуникацию. Большинство младенцев начинают пользоваться указательными жестами в возрасте около года, до освоения речи. Это указывает на то обстоятельство, что в онтогенезе человека базовая психологическая структура кооперативной коммуникации исходно функционирует не при поддержке языка, а в процессе использования указательных жестов. Поскольку типично развивающиеся дети с самого рождения находятся в богатой языковой среде, возможно, будет немаловажным отметить, что и глухие дети слышащих родителей, которые в течение первого года жизни или даже дольше лишены опыта восприятия обычной речи (устной или жестовой), несмотря на это начинают нормально использовать указательный жест примерно в том же возрасте (Lederberg, Everhart 1998; Spencer 1993).

Хотя младенцы, по-видимому, до определенной степени понимают, каким образом коммуникант реализует свое социальное намерение, заставляя его «взаимно проявиться», они все же не делают таких вещей, как сокрытие авторства высказывания, обман и тому подобное. Они также, в отличие от взрослых, по всей вероятности, не понимают внутренней структуры этих сложных намерений. Аналогично, нет никаких данных о том, что дети изначально усматривают какие-либо нормы, регулирующие этот процесс. Однако оба эти вопроса требуют дальнейшего исследования.

4.2. Происхождение указательного жеста у младенцев

Почему некоторая способность возникает в онтогенезе в определенный момент времени (в случае указательных жестов у младенцев — в возрасте 11–12 месяцев)? Это основной вопрос любого исследования в области индивидуального развития, поскольку ответ на него часто дает нам важные сведения о тех мотивационных и когнитивных навыках, которые стоят за изучаемой способностью, и об их взаимосвязи. Таким образом, то, что мы хотим сейчас выяснить, это — каково онтогенетическое происхождение тех имеющихся у младенцев навыков кооперативной коммуникации, которые воплощены в их указательных жестах. Наш ответ на этот вопрос примет форму описания динамической системной модели, различные компоненты которой (они были представлены в предыдущей главе) сперва развиваются в известной мере независимо друг от друга, но затем синергегически соединяются, формируя новую функцию кооперативной коммуникации. Данный подход призван поддержать гипотезу о том, что мотивы и навыки, стоящие за функционированием совместных намерений, критически важны для всего процесса, поскольку выясняется, что пока они не появятся в ходе онтогенеза (о чем свидетельствуют более общие характеристики совместной деятельности младенцев с другими людьми), не возникает и кооперативная коммуникация.

Вероятно, многим это покажется удивительным, однако поведение в виде человеческого указательного жеста устойчиво возникает и четко проявляется в сенсомоторных реакциях младенцев очень рано — в возрасте трех месяцев (Hannan, Fogel 1987). В столь нежном возрасте дети часто держат ручку в этом характерном положении с вытянутым указательным пальцем, иногда в течение продолжительного времени, причем другие приматы, по всей видимости, этого не делают (Povinelli, Davis 1994). Таким образом, к возрасту трех месяцев внешняя форма для поведения, представляющего собой указательный жест, уже созрела. Однако кто угодно может подтвердить, что у младенцев этого возраста такое положение руки не выполняет никакой социальной или коммуникативной функции.

Можно предположить, что в этом возрасте у младенцев еще нет достаточной для коммуникации социальной мотивации. Но это не так. В том подходе, который был представлен в двух последних главах, мы постулировали три базовых коммуникативных мотива: просьба, разделение = приобщение и информирование. Это естественные мотивы, побуждающие людей к коммуникации, и мы можем проследить эволюционное происхождение каждого из этих мотивов в отдельности (см. главу 5). Как выясняется, у каждого из них также есть собственное онтогенетическое происхождение, и, по меньшей мере, в двух случаях они предшествуют любой преднамеренной коммуникации.

Во-первых, в течение первых нескольких месяцев жизни младенцы регулярно заставляют взрослых делать то, что им хочется. Когда маленьким детям нужны еда или уход, они плачут, и, как правило, это приводит к ответной реакции в виде помощи со стороны взрослого. Младенец научается тому, что как только он начинает плакать, взрослый реагирует на это, и плач часто ритуализируется, превращается в своего рода зачаточный плач или хныканье — своеобразное голосовое интенциональное движение. Это хныканье представляет собой исходный вариант просьбы-требования, но, конечно, непреднамеренной и не предполагающей понимания ребенком того механизма, за счет которого она работает (например, что взрослый должен услышать плач и что у него должна возникнуть цель действовать определенным образом). Хныканье как зачаточный плач представляет собой естественную основу для той просительной интонации, которая характеризует словесные и жестовые требования маленьких детей.

Во-вторых, в первые месяцы жизни младенцы также вовлечены в социальные отношения с другими людьми и делятся с ними эмоциональными переживаниями в непосредственном диадическом взаимодействии, что иногда называют протодиалогом (Threvarthen 1979; Rochat 2001). Стерн (Stern 1985) описывает процесс эмоциональной подстройки, в котором младенцы и взрослые эмоционально настраиваются друг на друга одновременно в нескольких модальностях. Из этого богатого эмоционального обмена проистекают экспрессивные утверждения, но опять же, младенцы еще не понимают, каким образом это можно намеренно использовать. При таком обмене переживаниями выражаются в точности те же самые эмоции (такие, как воодушевление или удивление), которые несколькими месяцами позже младенец будет выражать в экспрессивном декларативном жесте, с визгом на что-нибудь указывая.

В-третьих, в противоположность коммуникативным мотивам просьбы и разделения = приобщения, мотив информирования не коренится в раннем периоде младенчества. Если, как мы утверждали, основополагающая мотивация для информирующих высказываний заключается в том, чтобы помочь другому, предоставив ему нужную информацию, то наиболее фундаментальными предпосылками этого мотива служат понимание целей других людей и того, что такое знание или информация. Согласно современным исследованиям, эти две предпосылки появляются у младенцев не ранее, чем в возрасте 12 месяцев. Так, в возрасте 12–14 месяцев дети, по-видимому, впервые понимают, что такое помощь, когда ребенок начинает догадываться о целях других людей и о том, что он может ускорить процесс достижения этих целей (Kuhlmeier, Wynn, Bloom 2003; Wameken, Tomasello 2007). В этом же возрасте дети понимают разницу между тем, когда другой человек о чем-то знает или же не знает (Tomasello, Haberl 2003). Итак, в отличие от двух других мотивов, появление мотива информирования задерживается до тех пор, пока не возникает понимание других людей как целенаправленно действующих субъектов, которые помогают другим и сами нуждаются в помощи, в том числе и в виде предоставления информации, если они чего-то не знают. Предложение помощи окружающим обычно не сопровождается обильным выражением эмоций, и поэтому для информирующих указательных жестов или речевых высказываний это также не характерно.

Если в три месяца младенцы уже могут придавать соответствующее положение своей руке, и у них есть, по меньшей мере, два соответствующих мотива, которые могут побуждать коммуникацию, почему же они не совершают указательных жестов? Ответ заключается в следующем. Для того, чтобы начать целесообразно управлять вниманием других людей, младенцам необходимо нечто, приближающееся к той целостной социально-когнитивной, социально-мотивационной базовой психологической структуре, которая характеризует зрелую коммуникацию взрослых. Однако в столь раннем возрасте у младенцев еще нет необходимых навыков формирования и выполнения индивидуальных или совместных намерений.

В возрасте девяти месяцев младенцы начинают демонстрировать целый комплекс новых форм социального поведения, базирующийся как на способности рассматривать других в качестве рациональных и целенаправленно действующих субъектов (таких же, как и они сами), так и на способности вступать с окружающими во взаимодействие, основанное на формировании и реализации совместных намерений (включающее совместные цели и совместное внимание). На основе имеющихся данных перечислим моменты времени, когда возникают некоторые ключевые предпосылки для понимания индивидуальных намерений:

• По меньшей мере, к девяти месяцам младенцы понимают, что у других есть цели, то есть что они хотят каких-то вещей (напр., Csibra et al. 1999; Behne, Carpenter, Call, Tomasello 2005). Возможно, это понимают дети и меньшего возраста (Woodward 1998).

По крайней мере, к двенадцати месяцам младенцы понимают, что действующий субъект активно выбирает средства для достижения своей цели, то есть формирует намерения, и они даже могут распознать некоторые разумные причины, по которым выбирается одно средство, а не другое (Gergely, Bekkering, Kiraly 2002; Schwier et al. 2006).

По меньшей мере, к двенадцати месяцам, если не раньше (Woodward 1999), младенцы начинают понимать, что другие видят окружающие их вещи (Moll, Tomasello 2004), и также к двенадцати месяцам ребенок понимает, что действующие субъекты по каким-то причинам выбирают из тех вещей, которые они воспринимают, некоторую часть, и намеренно обращают па нее внимание (напр., Tomasello, Haberl 2004; Moll et al. 2006).

По крайней мере, к 12–15 месяцам младенцы могут определить, о чем знают другие люди, в том смысле, какие вещи им «знакомы» (напр., Tomasello, Haberl 2004; Onishi, Baillargeon 2005).

Когда младенцы таким образом начинают понимать других людей, они могут начать в некотором роде практически мыслить о действиях окружающих. В частности, они могут начать делать умозаключения отом, почему кто-то сделал именно то, что он сделал, а не что-нибудь другое, что он также мог бы сделать, и что из этого вытекает относительно его дальнейших действий в ближайшем будущем.

Но для кооперативной коммуникации злого недостаточно. Как подчеркивалось в главе 3, для того, чтобы осуществлялась кооперативная коммуникация, необходимо, чтобы младенцы могли создавать с другими людьми совместные смысловые пространства, или совместные знания (shared conceptual spaces), что относится к базовым умениям сферы создания и реализации совместных намерений. В обычном случае результатом является ограниченный набор потенциальных объектов-референтов, к которым может адресоваться референциальное намерение, и ограниченный набор потенциальных мотивов, которые могут стоять за социальным намерением. И то, и другое необходимо, чтобы реципиент мог сделать соответствующие выводы о контексте коммуникативного акта, а также чтобы коммуникант совершил этот акт таким образом, который поможет подтолкнуть реципиента к этим выводам. На основе имеющихся данных приведем перечень тех моментов времени, когда появляются ключевые предпосылки для возникновения совместных намерений:

По крайней мере, к 9—12 месяцам младенцы начинают периодически включаться в ситуации триадического совместного внимания, что создает один из видов совместных знаний, необходимых для кооперативной коммуникации (Bakeman, Adamson 1984; Carpenter, Nagell, Tomasello 1998).

В связи с этим к возрасту 12–44 месяцев дети могут определить, относительно каких предметов они ранее в процессе совместного внимания переживали вместе с другим человеком совместный опыт. Таким образом, они не просто могут определить, что именно мы оба видим (совместное внимание), но также и о чем мы оба знаем из прошлого опыта (Tomasello, Haberl 2003; Moll, Tomasello 2007a; Moll et al. 2008).

По меньшей мере, к 14 месяцам дети могут формировать разделяемые с другими людьми (shared) цели и намерения, например, при сотрудничестве в процессе решения задач (Warneken, Chen, Tomasello 2006; Warneken, Tomasello 2007). Более раннее осуществление взаимодействий, основанных на совместных намерениях, может также выступать свидетельством наличия совместных целей и у детей в возрасте до одного года (напр., Ross, Lollis 1987; Ratner, Bruner 1978; Bakeman, Adamson 1984; Carpenter, Nagell, Tomasello 1998).

Итак, начиная с возраста всего в несколько месяцев, младенцы уже обладают частью способностей, служащих предпосылками для указательного жеста, включая специфическую позу руки и как минимум два соответствующих мотива. Но младенцы еще в течение многих месяцев не начинают включать указательный жест в коммуникацию, поскольку они еще не могут рассматривать других как разумно действующих субъектов. Они еще не начали вместе с окружающими создавать своеобразные рамки совместного внимания и совместные знания, которые позволили бы им осмысленно адресовать других людей к объектам внешнего мира в триадической манере. Однако как только в районе 9—12 месяцев дети начинают понимать других людей и взаимодействовать с ними описанным выше способом, они начинают применять указательный жест для коммуникации с окружающими. В сочетании с данными о том, что указательный жест, аналогичный таковому у взрослых, возникает у детей в районе двенадцати месяцев (см. предыдущие разделы), такая синхронность процессов развития заставляет предполагать, что ранние коммуникативные указательные жесты у детей опираются действительно именно на мотивы и навыки способности к индивидуальным и совместным намерениям. Именно это и предполагает кооперативная модель человеческой коммуникации.

К сожалению, путем наблюдения за естественным развитием ребенка невозможно определить, вызвано ли появление коммуникативно нагруженных указательных жестов у младенцев в возрасте одного года формированием навыков индивидуального или совместного целеполагания, или же как того, так и другого, поскольку они появляются в онтогенезе одновременно. Но результаты сравнения людей и шимпанзе показывают, что критически важными для человеческой кооперативной коммуникации являются навыки именно совместных намерений, и что без этих навыков младенцы, которые расценивают других людей как произвольно действующих субъектов, будут целенаправленно общаться, но не будут ориентированы на сотрудничество. Об этом также свидетельствует ряд результатов, полученных на детях с аутизмом, которые используют в адрес других указательные жесты-требования, но не декларативные жесты. Они точно не используют экспрессивные указательные жесты, и, по-видимому, также не используют информирующие (последнее никогда не проверялось). Важно, что у детей с аутизмом есть некоторые навыки понимания основных моментов целенаправленного действия (что у других есть цели и что они видят окружающие вещи), которых достаточно для осуществления указания-требования, по меньшей мере, его индивидуалистических разновидностей (Carpenter, Pennington, Rogers 2001). В противоположность этому, навыки поддержания совместного внимания (см. обзор Mundy, Sigman 2006) и осуществления совместной деятельности (Liebal et al. 2008) у детей с аутизмом очень скудны, и потому весьма вероятно, что они не используют декларативных указательных жестов. Действительно, у детей с аутизмом существует очень сильная связь между навыками совместного внимания и коммуникацией. Те дети-аутисты, которые легче вовлекаются в поведение, основанное на совместном внимании (обычно оно операционализируется как координация зрительного внимания), впоследствии демонстрируют более совершенные навыки жестовой и вербальной коммуникации (см. обзор Mundy, Burnette 2005).

Сильно упрощенное изображение процесса развития (крайне схематичная динамическая системная модель) представлена на рис. 4.1. Однако наши знания в этой области все еще достаточно примитивны, и подробный ответ на вопрос о том, как возникают и в дальнейшем развиваются разнообразные виды коммуникативной деятельности у младенцев, все еще требует дальнейших исследований, которые позволят точнее установить временные соотношения (а с помощью экспериментов — и причинно-следственные зависимости) между появлением в онтогенезе человека различных навыков и мотивов, имеющих отношение к коммуникации. Сейчас же остановимся только на двух основных моментах. Во-первых, каждый из трех основных мотивов указательных жестов младенцев необходимо рассматривать отдельно в его собственном онтогенетическом контексте, поскольку каждый из них связан с определенной фундаментальной модальностью социального взаимодействия и имеет свою собственную эволюционную основу, предоставляющую эволюционные преимущества как коммуниканту, так и реципиенту (см. главу 5). И, во-вторых, несмотря на то, что многие другие составляющие коммуникативного процесса уже созрели в ходе предшествующего развития, маленькие дети не включаются в кооперативную коммуникацию и не используют указательные жесты до тех пор, пока в возрасте около одного года у них не сформируются навыки реализации способности к совместным намерениям. Таким образом, эти навыки представляют собой тот «управляющий параметр», который накладывает ограничения на возраст появления новообразования.

Рис. 4.1. Возникновение кооперативной коммуникации и указательного жеста в онтогенезе

В этом контексте также важно, что мы не рассматриваем двенадцатимесячных младенцев как обладателей полноценной психологической структуры, стоящей за зрелой кооперативной коммуникацией. В частности, по-видимому, они еще не освоили полностью все стороны грайсовского коммуникативного намерения или норм сотрудничества. Это те аспекты совместного целеполагания, которые также не выходят на сцену и других линий развития ребенка вплоть до трех-четырех лет, тем самым предоставляя дополнительные доказательства в пользу того, что навыки кооперативной коммуникации существенным образом зависят от имеющихся у детей более общих навыков проявления способности к совместным намерениям.

4.3. Ранняя пантомимическая коммуникация

До сих пор мы не говорили ни о каких других жестах младенцев, кроме указательных. Главным образом, потому, что на эту тему существует гораздо меньше исследований, и поэтому мы в целом гораздо меньше знаем о природе и усвоении всех остальных жестов. Но, тем не менее, в пашем сюжете они очень важны, в особенности при рассмотрении перехода к речи. Особенно важны, конечно, изобразительные жесты (пантомима), поскольку в определенном смысле их можно назвать символическими и отображающими, тогда как указательный жест таковым не является. Вдобавок, изобразительные жесты категориальны, поскольку коммуникант хочет, чтобы реципиент вообразил «что-то вроде этого», — а указательные жесты обычно нет.

Как уже утверждалось в предыдущей главе, вдобавок к дейктическому направлению внимания других людей на какие-либо вещи, например, с помощью указательного жеста, можно также попытаться заставить других вообразить себе некоторые вещи с помощью изобразительных (иконических) жестов, то есть, с помощью пантомимы. Но это требует изобретательности. Многие человеческие жесты являются просто условными. Например, жесты, обозначающие «О’кей», приветствие, прощание, жесты, передающие разные нецензурные сообщения и так далее, не имеют никакого очевидного визуального сходства с тем, что они изображают (хотя возможно; что исторически в какой-то момент это было именно так). Практически все без исключения жесты, не являющиеся указательными и зафиксированные в исследованиях жестовой коммуникации детей второго года жизни — это конвенциональные жесты, выученные путем подражания взрослым. Например, Иверсон, Капирчи и Казелли (Iverson, Capirci, Caselli 1994) сообщают о таких жестах, как повороты головой («Нет»), махание рукой («Пока-пока»), поднятие ладоней («Ничего нет»), поднятие рук (чтобы показать «Высоко»), дуновение («Слишком горячо»), махание руками («Птичка»), пыхтение («Собачка») и так далее. Лкредоло и Гудвин (Acredolo, Goodwyn 1988) сообщают о результатах систематического исследования таких «детских знаков», проведенного также на втором году жизни детей, в котором проявились значительные индивидуальные различия. В целом такие условные жесты используются значительно реже (на несколько порядков), чем сам по себе указательный жест (Iverson, Capirci, Caselli 1994; Camaioni et al. 2003).

Несколько групп фактов свидетельствуют о том, что дети усваивают и используют эти условные жесты в основном так же, как и языковые конвенции. Во-первых, оба эти типа условных средств усваиваются детьми примерно в одном и том же возрасте (Acredolo, Goodwyn 1988), на основании чего можно предположить, что они опираются на одну и ту же социально-когнитивную базовую структуру. Примерно в том же возрасте учат свои первые условные знаки и дети, усваивающие жестовые языки, например, американский жестовый язык (Schick 2005). Во-вторых, в экспериментальных исследованиях новые слова и новые произвольно выбранные жесты, обозначающие какие-либо объекты, усваиваются с равной степенью легкости (Namy, Waxman 1998; Woodward, Hoyne 1999). И, в-третьих, те факторы, которые влияют на усвоение языковых условных средств — частота, с которой ребенок с ними встречается, и тот способ, которым взрослый преподносит их в играх на называние — практически точно так же влияют и на усвоение жестов (Namy, Acredolo, Goodwyn 2000; Namy, Waxman 2000). Из этого следует, что в двух указанных случаях протекает сходный процесс научения.

Значительное количество конвенциональных жестов являются в той или иной степени изобразительными, но неясно, могут ли дети это заметить и использовать, что опять же делает эти знаки более похожими на произвольно выбранные языковые конвенции (Tomasello, Striano, Rochat 1999). Так, дети, изучающие условные жестовые языки, все время наблюдают как изобразительные (иконические), так и произвольно выбранные жесты (т. е. знаки), но нельзя сказать, что изобразительные знаки усваиваются в более раннем возрасте или что Дети оказывают им предпочтение (Folven, Bonvillian 1991; Orlansky, Bonvilian 1984). Также в экспериментальном исследовании восемнадцатимесячные дети, учившиеся обозначать объекты, не оказывали никакого предпочтения изобразительным жестам по сравнению с произвольно выбранными (Namy, Campbell, Tomasello 2004). Пока не было убедительно продемонстрировано, что маленькие дети понимают изобразительный характер жестов или каких-либо других средств передачи информации.

А как насчет настоящих изобразительных жестов, творчески изобретенных в столь раннем возрасте? Посвященных этому исследований практически нет, однако Карпентер с коллегами (Carpenter et al., in prep.) сообщают о дневниковых записях, отражающих поведение, которое практически наверняка представляет собой изобразительные жесты, спонтанно созданные детьми в возрасте года и нескольких месяцев. Это случалось редко, но все наблюдавшиеся дети производили один или несколько таких жестов в нескольких различных ситуациях.

Пример 22: В возрасте 13 месяцев А. игриво изображает, что он кусает, чтобы обозначить действие, которое ему не разрешается делать в отношении некоторой вещи. Интерпретация: обратите внимание, как я кусаю. Вот что я собираюсь сделать с этим предметом.

Пример 23: В возрасте 14 месяцев А. наклоняет голову в сторону, чтобы показать маме, что она должна делать, чтобы сбросить с головы ведро. Интерпретация: посмотри, что я делаю. Сделай так!

Пример 24: В возрасте 14 месяцев А. перебирает пальцами у себя на груди, улыбается и смотрит на маму. Мамина блузка украшена тесемками, с которыми ему хочется поиграть. Интерпретация: посмотри, что я делаю. Мне нравятся эти тесемки (или делать вот так с этими тесемками).

Пример 25: В возрасте 17 месяцев А. изображает скатывание шарика из бумаги. Тем самым он просит, чтобы это сделали для него. Интерпретация: смотри, что я делаю. Сделай это!

Глухие дети, которые не имели дела с конвенциональной речью, будь то устной или жестовой, используют такие изобразительные знаки относительно часто, однако как именно они приходят к этим жестам (то есть в какой степени они выучили их на основе подражания взрослым моделям), подробно не изучалось (Goldin-Meadow 2003b). В любом случае, чтобы ребенок мог творчески создавать такие изобразительные жесты, у него уже должны быть некоторые навыки подражания, воспроизведения образца и символической репрезентации. И он должен уметь притворяться в том смысле, чтобы уметь изображать знакомое действие, но не по-настоящему, чтобы действие повлекло за собой обычный результат, а только понарошку, и тем самым позволило ему сообщить что-то, связанное с этим отсутствующим действием. Важно, что для изобразительного жеста ребенку необходимо соединить способность разыграть действие вне его естественного контекста (воспроизведение, репрезентация, притворство) с пониманием грайсовского коммуникативного намерения. Это необходимо, поскольку, как уже отмечалось в главе 3, если жестикулирующий коммуникант не соединит движение, которое он воспроизводит, с некоторым указанием на свое коммуникативное намерение, то вместо того, чтобы посчитать, что ему пытаются что-то сообщить о некоторой отсутствующей ситуации, потенциальный реципиент может просто подумать, что коммуникант ведет себя странно или во что-то играет (см. опять же утверждение Лесли (Leslie 1987) о необходимости «изолировать» действия, производимые понарошку, от действий, производимых по-настоящему). Таким образом, в отличие от жестов, служащих для указания на присутствующие объекты и события, спонтанно придуманные изобразительные жесты базируются на некоторой символической репрезентации, которая возникает для обслуживания межличностного общения.

Исследований того, как маленькие дети, только начинающие осваивать речь, понимают изобразительные жесты, практически не существует. Но, по-видимому, это требует всей той же внутренней структуры, которая необходима для понимания указательных жестов, включая рамку совместного внимания, трехслойную структуру намерений, практическое мышление, предположения о сотрудничестве, грайсовское коммуникативное намерение и так далее, и вдобавок еще способность создавать некоторую символическую репрезентацию. В ходе еще продолжающегося исследования мы обнаружили, что у маленьких детей возникают значительные трудности с пониманием подобных изобретаемых на ходу изобразительных жестов, даже если с помощью этих жестов ребенку пытаются показать то действие, которое поможет ему решить задачу (Haimerl et al., in prep.), a не только когда с помощью подобного жеста у него пытаются попросить какой-то предмет (как в уже упоминавшейся выше работе Tomasello, Striano, Rochat 1999). Из результатов исследования Делоче (DeLoache 2004) следует, что символические репрезентации вызывают у маленьких детей особые затруднения, когда они воплощаются в физическом носителе, например, в случае, когда уменьшенная модель реальной комнаты отражает реальное расположение предметов в пространстве.

В целом, несмотря на относительно малое количество исследований в данной области, очевидно, что дети на втором году своей жизни используют конвенциональные жесты гораздо реже, чем указательные, и еще реже спонтанно изобретают изобразительные жесты. Это означает, что указание — привлечение внимания к непосредственно воспринимаемому предмету или событию — по-видимому, является гораздо более простым и естественным средством коммуникации для маленьких детей, нежели изобразительные жесты, и что в действительности рано усвоенные условные жесты по многим показателям гораздо ближе к вербальным условным знакам, нежели к изобразительным жестам. Одно возможное следствие из этих фактов относительно эволюции человека заключается в том, что указательный жест является наиболее примитивной (то есть первичной и исходной) формой человеческой коммуникации, тогда как изобразительные и конвенциональные жесты требуют дополнительных навыков, особенно в области подражания и символической репрезентации.

Один из важных фактов, касающихся развития, заключается в следующем. На протяжении второго года жизни частота употребления недейктических жестов (изобразительных или конвенциональных) падает по сравнению с частотой использования указательных жестов (Iverson, Capirci, Caselli 1994; Acredolo, Goodwyn 1988). Чаще всего это объясняют тем, что в данный период дети усваивают язык, и при этом изобразительные и конвенциональные жесты, в отличие от указательных, начинают конкурировать с речевыми конвенциями; возможно, это происходит потому, что речь, изобразительные и конвенциональные жесты в некотором роде связаны с символической репрезентацией и даже с категоризацией референта, а указательные жесты — нет.

Этот вывод находит экспериментальное подтверждение в ряде исследований. Во-первых, Бретертон с коллегами (Bretherton et al. 1981) обнаружили, что в начале второго года жизни дети предпочитают обозначать предметы при помощи жестов, а ближе к концу второго года жизни, после того, как начинается активное освоение речи, они предпочитают вербальные условные обозначения. Во-вторых, Нэми и Воксмен (Namy, Waxman 1998) показали, что в начале второго года жизни дети с одинаковой легкостью учатся обозначать предметы как при помощи произвольно выбранных жестов, так и при помощи слов.

Однако примерно к тому времени, как им исполнится два года, то есть опять же после того, как началось активное освоение языка, они уже легче и охотнее учат слова, чем произвольно выбранные жесты. Таким образом, частота использования изобразительных и конвенциональных жестов постепенно уменьшается. Напротив, указательные жесты на протяжении второго года жизни используются все больше, и, по мере того, как ребенок начинает осваивать речь, указательный жест вовлекается в этот процесс. Например, очень часто самые первые виды сложной коммуникации младенцев включают в себя сочетание конвенционального слова и указательного жеста, причем каждый из этих элементов обозначает различные аспекты референциальной ситуации (Ozcaliskan, Goldin-Meadow 2005).

Из этих результатов следует, что базовые функции указательного жеста и речевой коммуникации различаются, в то время как изобразительные и конвенциональные жесты претендуют на выполнение той же самой функции, что и язык. Однако интересно, что на протяжении того же самого периода развития маленькие дети все-таки продолжают использовать нечто вроде изобразительных жестов для достижения некоммуникативных целей. Они используют такие жесты даже еще чаще в процессе символической игры или имитации. Так, когда маленькая девочка притворяется, что пьет из пустой чашки, она в каком-то смысле изобразительно репрезентирует реальное действие; просто это не служит достижению каких-либо коммуникативных целей. Тогда вполне возможно, что врожденная предрасположенность человека наглядно представлять отсутствующие сущности и действия при помощи жестов вытесняется в ходе нормального онтогенеза устной речью, однако в качестве компенсации эта способность проявляется у детей при имитации, когда они в игре символически изображают (репрезентируют) отсутствующие предметы и действия. Безусловно, когда маленький ребенок понарошку пьет из пустой кружки и с улыбкой смотрит на взрослого, можно сказать, что, помимо имитации как таковой, это действие является также изобразительным жестом, направленным на то, чтобы поделиться этой репрезентацией в общении со взрослым.

Дети играют в символические игры[14], пока не станут взрослыми, а когда они вырастают, все это переходит в самые разнообразные формы художественной деятельности, такие, как театр или предметное искусство. Но с точки зрения коммуникации, механизм работы не-дейктических жестов у детей старшего возраста и взрослых меняется по мере того, как эти жесты начинают выполнять функции, дополнительные по отношению к языку.

Так, и МакНил (McNeill 2005), и Голдин-Мидоу (Goldin-Meadow 2003а) утверждают, что при непосредственной речевой коммуникации язык используется скорее для обозначения пропозициональных аспектов передаваемого сообщения, в то время как сопровождающие речь жесты применяются для обозначения образных аспектов, например, чтобы показать форму названного предмета или проложить воображаемый маршрут, о котором идет речь. Интересно, что очень маленькие дети (в возрасте примерно до трех лет), как правило, не используют в разговоре такие сопровождающие жесты — по крайней мере, так, как это делают взрослые (хотя этот аспект еще очень мало изучен).

Таким образом, возможно, что те способности человека к наглядной репрезентации мира с помощью жестов, которые сформировались в ходе эволюции для обслуживания процесса межличностного общения, в наши дни в результате развития голосовой речи проявляются в онтогенезе несколькими способами. Младенцы в очень раннем возрасте начинают совершать в рамках коммуникации ряд изобразительных жестов, но потом, когда появляется речь, использование этих способностей переходит в русло ролевых игр, где имитация осуществляется по большей части для себя, но иногда и для других. Жестовому сопровождению речи при непосредственном общении с другим человеком предшествует постепенный и удивительно долгий процесс развития, в котором дети постепенно учатся распределять содержание передаваемого в ходе коммуникации сообщения между устным языком и жестами, выступающими в качестве вспомогательных средств (причем для разных языков такие жесты могут различаться; McNeill 2005). Все эти факты невероятно важны с эволюционной точки зрения. В соответствии с ними мы можем предположить, что речевые конвенции, которые люди когда-то впервые начали использовать для общения, пришли на смену не указательным жестам, а пантомиме.

4.4. Совместные намерения и первые слова

В главе 3 я утверждал, что повседневное использование языка, в сущности, так же, как указательных и других естественных жестов, основывается на базовой структуре способности к совместным намерениям (shared intentionality infrastructure). Особенно важны для этого совместное внимание или совместные знания, существующие у коммуниканта и реципиента. Они обеспечивают выбор и совместное понимание языковых конвенций. В случае усвоения речи необходимость взаимопонимания становится еще более очевидной: как маленький ребенок в отсутствие общего с взрослым контекста может понять, что стоит за словом «гавагай», которое тот произнес? Социально-прагматическая теория освоения речи, предложенная Брунером (Bruner 1983), Нельсоном (Nelson 1985; 1996) и Томаселло (Tomasello 1992b; 2003), предполагает, что способность к разделению намерений, а также совместное внимание и совместные знания являются тем самым фундаментом, на котором строятся процессы освоения и использования речи.

В возрасте примерно одного года дети начинают использовать указательные, изобразительные и конвенциональные жесты, и вскоре после этого они также начинают понимать и использовать речевые конвенции. По-настоящему удивительно, что большинство существующих теорий не предлагают никаких системных гипотез о том, почему освоение речи начинается именно в этом возрасте. По словам Блума (Bloom 2000: 45), «В конечном счете, никло не знает, почему процесс освоения слов начинается примерно в двенадцать месяцев, а не в шесть месяцев или три года». Но это утверждение справедливо только для тех теоретиков, которые рассматривают овладение речью как процесс соотнесения слов с предметами, или, может быть, с понятиями, и при этом не обращают никакого внимания на базовую психологическую структуру совместных намерений (Tomasello 2004). Если бы для того, чтобы выучить слово или иное условное языковое средство, детям надо было бы просто научиться уверенно соотносить конкретный звук с каким-либо опытом («картирование» является типичной метафорой для этого процесса), то младенцы, безусловно, начали бы осваивать речь в шесть месяцев, потому что к этому возрасту они уже в полной мере готовы к такого рода ассоциациям (Haith, Benson 1997). Однако социально-прагматическая теория освоения речи предполагает существование синхронности в развитии жестовой и языковой коммуникации, поскольку ребенок обучается, а затем использует речь и жестикуляцию, опираясь на одно и то же связующее людей звено способности к совместным намерениям. Исследования подтверждают, что это происходит в возрасте примерно от девяти до двенадцати месяцев.

Наиболее живо эту проблему описал Квайн (Quine 1960) в своей знаменитой аллегории (хотя сам Квайн имел в виду несколько другую философскую проблему). Путешественник попадает в незнакомую ему культуру. Мимо пробегает кролик. Местный житель издает какой-то звук, который, вероятно, является частью речи: «Гавагай». Даже если предположить, что путешественник знает, что это — коммуникативный акт, неразрешенным останется вопрос: как ему понять, пытается ли абориген обратить его внимание на кролика или на его лапу, цвет, мех, бег, или же на то, что это — потенциальный обед, и так далее? Ответ заключается в том, что в отсутствие у произнесшего слово аборигена и путешественника хоть какого-нибудь совместного опыта или общего контекста (а по замыслу данной притчи все это специально не учитывается), взаимопонимание между ними просто невозможно. Сам Квайн (Quine 1960: ix) пишет: «Язык — это социальное искусство. В процессе его освоения мы вынуждены полностью зависеть от доступных в процессе взаимодействия людей подсказок, указывающих, что говорить и когда».

В частности, в случае овладения речью дети могут формировать совместные знания двумя основными способами. Первый способ заключается в том, чтобы сотрудничать с другими людьми, у которых есть общие с ребенком цели. Это порождает нисходящее совместное внимание. Чтобы проиллюстрировать эту мысль, давайте представим себе небольшую вариацию на тему аллегории Квайна. Предположим, что в деревне аборигенов есть практика ловить к ужину мелкую рыбешку определенным национальным способом. Сперва нужно взять ведерко (которое, как правило, находится внутри определенной хижины) и жердь (которая обычно стоит снаружи той же самой хижины), а потом отнести их к ручью. После этого люди должны встать с обеих сторон ручья, каждый держа за один конец жердь с подвешенным к ее середине ведерком, так, чтобы в ведерко затекала вода, и так далее. Давайте предположим, что наш путешественник пытается приобщиться к этому обычаю, постоянно участвуя в процессе. Итак, однажды вечером, когда наступает время ужина и начинаются приготовления, абориген подбирает снаружи хижины жердь и через дверь указывает путешественнику внутрь хижины — и, может быть, произносит при этом «Гавагай». Поскольку путешественник понимает, как устроена вся процедура, он знает, что абориген хочет, чтобы он сходил в хижину за ведерком, потому что после этого они смогут пойти на рыбалку. Поэтому слово «гавагай» почти наверняка будет означать либо «ведерко», либо «принеси», либо, возможно, что-нибудь более общее, вроде «тот» или «там». Но если, придя к ручью, абориген начинает использовать слово «гавагай», чтобы указать путешественнику на другие вещи, которые тот должен принести, и не использует это слово для обозначения вещей, которые приносить не нужно, то путешественник очень быстро начнет постигать местное наречие.

Это во многом напоминает первые этапы освоения речи у маленьких детей. Брунер (Bruner 1983) предоставил свидетельства в пользу того, что практически все свои первые слова маленькие дети выучивают в ходе повседневных совместных действий с взрослыми носителями языка. Например, в западной культуре подобные действия это пообедать, сидя на высоком стульчике, подготовиться к поездке в автомобиле, сменить подгузник, покормить уток на пруду, построить башню из кубиков, принять ванну, убрать игрушки, покормить собаку, сходить за продуктами, и так далее, и тому подобное. В каждом из этих случаев младенец, как и наш путешественник, сначала учится участвовать в процессе и формировать совместные с окружающими цели. Благодаря этому он оказывается способным понять, что делает другой человек (то есть, понять его цели и намерения) и почему он это делает (то есть, понять, почему в данной ситуации, с ее конкретными характеристиками, был выбран один план действий, а не другой). В свою очередь, это в значительной степени определяет сферу совместного внимания и то, куда будет направлено внимание другого человека на каждом конкретном этапе деятельности, а, следовательно, и то, о чем он с наибольшей вероятностью будет говорить, называя это каким-то новым словом. Последующее использование того же самого слова в других контекстах приведет к дальнейшему сужению круга возможных подразумеваемых референтов и сообщений.

Вскоре ребенок оказывается способным учить новые слова в рамках любых типов взаимодействия, направленного на сотрудничество. Например, Томаселло, Стросберг и Ахтар (Tomasello, Strosberg, Akhtar 1996) провели эксперимент, где взрослый и восемнадцатимесячный ребенок играли в игру с поиском предметов. В рамках этой игры взрослый в определенный момент заявлял о своем намерении «найти томму» (find the toma). После этого он начинал поиски в нескольких ведерках, в каждом из которых были новые предметы. Некоторые из них он отвергал, хмурясь и откладывая их обратно. Это продолжалось до тех пор, пока взрослый не находил нужный ему предмет, обозначая этот факт улыбкой и окончанием поиска. Дети выучивали новое слово томма, обозначающее указанный взрослым предмет, независимо от того, сколько отвергнутых им отвлекающих объектов участвовало в этой процедуре; поэтому никакие простые процессы, связанные с ассоциацией по смежности во времени и пространстве, в данном случае роли не играют. Кроме того, Томаселло, Стросберг и Ахтар (1996) обнаружили, что в контексте похожей игры с поиском предметов восемнадцатимесячные младенцы могли опознать задуманный взрослым объект-референт, даже если они сами никогда его не видели, благодаря тому, что ребенок знал, что этот объект заперт в игрушечном гараже, куда взрослый пытался проникнуть в процессе игры (другие похожие исследования см. в работе Tomasello 2001). Чтобы выучить новое слово в таких ситуациях, ребенку для начала необходимо понять структуру целей игры в совместный поиск предметов и построить практические и, конечно же, кооперативные, предположения о действиях взрослого в данной игре.

Второй способ создать ситуацию совместного внимания для того, чтобы выучить слово, основан на восходящих процессах. Например, когда отец с ребенком гуляют в парке, перед ними может выскочить незнакомое ребенку животное, и отец может назвать его. Можно предположить, что в подобных ситуациях дети выучивают название нового животного, просто эгоцентрически связывая слово с тем, что для них самих является наиболее значимым. Но на самом деле все происходит не так. Уже на самых ранних стадиях развития маленькие дети понимают, что, используя какую-то новую речевую конструкцию, взрослый предлагает им разделить с ним свой фокус внимания. Так, Болдуин (Baldwin 1991) дожидалась, пока восемнадцатимесячный ребенок не сфокусируется на каком-либо предмете, а потом смотрела на другой предмет и называла его. Ребенок выучивал новое слово и связывал его не с тем предметом, на котором уже был сосредоточен, а с тем, на который взрослый предлагал ему обратить внимание. Похожие, и даже более потрясающие данные, были получены в эксперименте Ахтара, Карпентер и Томаселло (Akhtar, Carpenter, Tomasello 1996). В этом эксперименте ребенок, его мама и экспериментатор играли с тремя новыми предметами. Потом мама выходила из комнаты. Экспериментатор извлекал четвертый новый предмет и играл в него с ребенком. Когда мама возвращалась в комнату, она смотрела на все четыре предмета и восклицала, обращаясь к ребенку: «Ух ты! Это же моди! Моди!» Понимая, что мама, скорее всего, так взволнована предметом, который видит впервые, дети в возрасте 24-х месяцев осваивали новое слово, относя его именно к этому объекту (даже несмотря на то, что для них самих все четыре предмета были в равной степени знакомы). В данном случае, чтобы выучить новое слово, ребенку нужно не просто определить, что является значимым для мамы, а что, по мнению мамы, является значимым для него самого. То есть на самом деле он должен определить, что, как считает мама, он должен понять, что именно, по ее мнению, для него является значимым, и так далее. Ребенку необходимо представить, какие у него и у мамы есть совместные знания.

Если рассматривать совместное внимание очень обобщенно как общую зрительную фокусировку на объектах, которые потенциально могут стать референтами при высказывании, то оказывается, что оно очень сильно взаимосвязано с первыми словами, которые осваивают дети (Tomasello, Farrar 1986; Carpenter, Nagell, Tomasello 1998; обзоры похожих исследований см. у Tomasello 1988; 2003). В частности, ребенок учит новые слова быстрее, когда мать говорит о предметах, находящихся в рамке их совместного внимания; но когда матери используют речь вне контекста совместного внимания, это никак не влияет на скорость усвоения детьми новых слов. Таким образом, мы можем рассматривать рамку совместного внимания как некоторую «горячую точку», в которой происходит наиболее активное усвоение языка. Однако интересно, что на протяжении второго года жизни эта связь, судя по всему, ослабляется (Carpenter, Nagell, Tomasello 1998). Тому могут быть две причины. Во-первых, возможно, что дети овладевают новым, более гибким способом приобретения новых слов. Он заключается в «подглядывании» за тем, как какие-нибудь третьи лица используют речь при общении друг с другом (Akhar, Jipson, Callanan 2001). Возможно, что при этом ребенок, рассматривая то взаимодействие, которое он наблюдает, «с высоты птичьего полета», воображает, что он сам участвует в нем, даже если на самом деле это не так (Tomasello 1999). Во-вторых, совместное внимание в зрительной модальности может становиться все менее значимым для освоения языка по мере того, как дети оказываются в состоянии создавать рамку совместного внимания с помощью только речевых средств. Так, ребенку в некотором смысле не нужно определять, куда направлено зрительное внимание взрослого, говорящего: «Дай мне вон тот моди, с которым ты играешь», — потому что ребенок понимает смысл остальных слов, окружающих незнакомое слово, и это создает контекст совместного внимания, внутри которого новое слово становится понятным.

В любом случае, все эти теоретические предположения и эмпирические результаты приводят к одному и тому же выводу. Маленькие дети осваивают свои первые условные языковые средства не потому, что они просто каким-либо индивидуальным образом ассоциируют или соотносят случайные наборы звуков с повторяющимися впечатлениями. Скорее, они делают это потому, что пытаются понять, каким образом окружающие используют определенные звуки, чтобы направлять свое и чужое внимание в пространстве имеющихся у них на данный момент совместных знаний. Эти знания иногда обеспечиваются с помощью нисходящих процессов обработки информации, протекающих в рамках совместной деятельности, в которой участвуют говорящие люди, но также иногда могут с успехом создаваться и благодаря функционированию восходящих процессов. Это, конечно, все тот же основополагающий механизм, который обеспечивает первичную способность ребенка понимать указательные и другие жесты. В отсутствие какого-либо значимого социального взаимодействия с взрослым, использующим новый речевой конструкт, ребенок слышит просто шум, исходящий из ртов окружающих; он не чувствует, что окружающие пытаются каким-то осмысленным образом управлять его вниманием. Таким образом, ребенок должен научиться использовать речевые конвенции, используя обратимое ролевое подражание, в процессе которого он употребляет выученный элемент языка при общении с другими точно так же, как они использовали этот элемент при общении с ним.

Как правило, первые признаки отсылки к внешним объектам с помощью речи появляются у детей в возрасте от 14 до 18 месяцев. До этого, в подавляющем большинстве случаев, дети на протяжении нескольких недель или месяцев общаются при помощи жестов. В исследовании Карпентер, Нэйджелла и Томаселло (Carpenter, Nagell, Tomasello 1998), все дети (а их было 24) до появления словесных обозначений предметов использовали какие-нибудь коммуникативные жесты, в основном указательные. Теоретически возможно, чтобы дети пользовались речью в контексте каких-либо совместных знаний еще до того, как они начинают употреблять какие бы то ни было жесты. Однако примечателен тот факт, что подавляющее большинство детей сначала начинают жестикулировать, тем самым создавая при помощи доречевых жестов ту базовую структуру совместных намерений, на которой основывается речь.

С самого начала детей побуждают к использованию речи в общении те же самые мотивы, что и в случае указательных жестов, а именно: проинформировать другого, попросить что-нибудь (в том числе, потребовать предоставить информацию) и поделиться своим отношением к чему-либо[15]. Младенцы часто используют свои первые речевые обороты, просто копируя взрослых и меняясь с ними ролями в аналогичных или похожих ситуациях. Например, Ратнер и Брунер (Ratner, Bruner 1978) наблюдали за тем, как маленький ребенок, которому совсем недавно исполнился год, играл со своей мамой в игру «спрятанная кукла». Раз за разом в ходе игры, в одно и то же время, когда кукла исчезала, мама, как правило, говорила: «Ничего нет». Поэтому неудивительно, что в первый раз ребенок произнес «Ничего нет», когда делал то же самое, что до этого делала его мама, и в тот же самый момент. Кроме того, поменявшись со взрослым ролями в игре с называнием предметов, ребенок сам может начать называть ему предметы. Но дети могут также перенимать от взрослых элементы речи для обозначения предметов и явлений окружающего мира, а затем использовать их не только для того же, для чего взрослый, от которого они узнали это выражение, но и для других целей. Например, многие родители, кормя ребенка, спрашивают его: «Хочешь еще?», но, когда дети начинают использовать части этого выражения, они делают это, чтобы потребовать: «Еще!» Таким образом, ребенок усваивает референциальное средство на основе родительской модели, но затем начинает использовать его для достижения своих собственных целей.

В том, как дети используют указательные жесты и речь на ранних этапах своего развития, одинаково проявляется принцип взаимной дополнительности между той информацией, которая должна быть выражена посредством отсылки к внешнему объекту-референту, и тем содержанием, которое благодаря совместным знаниям может только подразумеваться. Другими словами, указание на что-либо и речевое высказывание обладают одинаковой «информационной структурой». Так, в большинстве случаев указательный жест предполагает, что контекст, основанный на совместном внимании (уже известная обоим собеседникам, общая для них информация), будет выступать в качестве топика, а действие указания будет некоторым фактическим утверждением или фокусом, информирующем реципиента о чем-то новом, достойном его внимания. В других случаях указательный жест нужен для того, чтобы обозначить новый предмет обсуждения, о котором в дальнейшем можно будет сообщить что-нибудь еще. В речевой коммуникации обе эти функции обеспечиваются целыми высказываниями (см. в работе Lambrecht 1994, конструкции с предикативным фокусом и фокусом на предложении). Когда малыши только начинают разговаривать — то есть, когда они все еще ограничены высказываниями из одного-двух слов — они, как правило, предпочитают обозначать сложные ситуации, используя наиболее «информативное» из имеющихся в их распоряжении средств. Например, если в поле зрения появляется новый объект, или уже присутствующий объект начинает делать что-то новое, начинающие осваивать язык дети предпочитают отметить этот новый элемент наблюдаемой ситуации (Greenfield, Smith 1976). Самые последние данные свидетельствуют о том, что, начиная уже со второго года жизни, то есть на достаточно ранней стадии развития, дети определяют новый элемент ситуации, основываясь на его новизне не для них самих, а для слушателя (Campbell, Brooks, Tomasello 2000; Wittek, Tomasello 2005; Matthews et al. 2006)[16] Кроме того, многие из ранних детских высказываний представляют собой комбинации жестов (по большей части указательных) и слов, между которыми различными способами распределяются функции топика и фокуса (Tomasello 1988; Ozcaliskan, Goldin-Meadow 2005; Iverson, Goldin-Meadow 2005). А это также подразумевает существование общей психологической базовой структуры для речи и жестикуляции.

Многие животные могут ассоциировать звуки с переживаемым опытом, и младенцы тоже могут это делать, начиная с возраста нескольких месяцев. Если бы освоение языковых конвенций происходило только благодаря процессам ассоциации или «установления соответствия», то речь была бы распространена среди всех животных, а младенцы начинали бы разговаривать в три месяца. Но на самом деле ни животные, ни новорожденные младенцы не усваивают и не используют речевые условные средства. Это происходит потому, что произвольно созданные конвенции можно усвоить только в контексте обобщенных совместных знаний, разделенных с уже говорящим взрослым человеком. Часто для этого необходимо включиться вместе с этим человеком в совместную деятельность. Нужно формировать совместные цели и вместе направлять на что-то внимание, а это становится возможным в ходе индивидуального развития ребенка только в возрасте около одного года, поскольку требует опоры на уникальные видоспецифические навыки и мотивы, связанные с формированием способности к совместным намерениям.

4.5. Заключение

В этой главе я попытался обосновать положение, что структура жестовой коммуникации младенцев, особенно в случае указательных жестов, приближается к той полноценной структуре коммуникации, которая есть у взрослых, и в дальнейшем, возможно, лишь немного усложняется с возрастом. При этом я предоставил эмпирические доказательства в пользу многих компонентов кооперативной модели в целом, а также в пользу трех указанных ранее частных гипотез.

Во-первых, кооперативная базовая структура оказывается уже практически полностью сформированной до того, как начинается освоение речи. Это было показано в различных рассмотренных здесь исследованиях указательных жестов у двенадцатимесячных детей. Конечно, дети погружены в речевую среду с рождения, и можно предположить, что это как-то влияет на них, даже если сами они при этом еще не разговаривают. Но глухие младенцы, не имеющие систематического опыта ни устной речи, ни языка глухонемых, выполняют свои первые Указательные жесты абсолютно так же, как и нормально слышащие Дети (Lcderbcrg, Everhart 1998; Spencer 1993). И поэтому мы можем утверждать, что видоспецифические человеческие формы кооперативной коммуникации впервые проявляются в онтогенезе в виде доречевой жестовой коммуникации, в частности, в виде указательных жестов, и поэтому не опираются на порождение и понимание речи.

Во-вторых, несмотря на то, что указательные и другие жесты, как правило, проявляются до начала освоения языка, они возникают лишь вслед за своими неотъемлемыми составляющими — навыками реализации индивидуальных и совместных намерений. Действительно, как мы отмстили, начиная с самого раннего возраста, у младенцев уже имеются, по крайней мере, два мотива, способные побудить их к выполнению указательных жестов: потребовать что-нибудь от взрослого и поделиться с ним своими переживаниями — и, кроме того, младенцы уже умеют придавать руке характерную для указательного жеста позу. Но первые указательные жесты появляются только после того, как младенцы начинают воспринимать других людей в качестве целенаправленно действующих субъектов и вступать с окружающими во взаимодействие, требующее совместного внимания. Такой онтогенетический паттерн предоставляет существенные доказательства в пользу многих гипотетических положений, входящих в кооперативную модель человеческой коммуникации, в том числе, утверждения о критически важной роли рамки совместного внимания и других видов совместных знаний.

В-третьих, то, как младенцы начинают осваивать и использовать речевые конвенции, также свидетельствует в пользу кооперативной модели. Как только мы изолируем акт референции от всех контекстов совместных намерений, в рамках которых протекает нормальное освоение речи, возникает проблема неразличимости референтов. И действительно, если взрослый использует условное речевое средство вне подобного контекста, то наблюдающий за этим ребенок не извлекает никакой информации. Но если взрослый использует языковую конвенцию внутри такого осмысленного по определению контекста, то столкнувшийся с этим ребенок часто оказывается способен понять сообщение без опоры на речь, и, таким образом, может научиться продуктивно использовать такое речевое средство. То, как дети применяют эти средства, с функциональной точки зрения не так уж сильно отличается от употребления указательных и изобразительных жестов — и, безусловно, ранняя речь часто используется вместе с жестикуляцией. Первые языковые конвенции вытесняют скорее не указательные жесты, которые часто сопровождают и поддерживают речь, а изобразительные жесты, имеющие сходные с речью механизмы функционирования в плане символизации и категоризации.