Исторический материализм

8.1. Учение о революции как важнейшая проблема диалектического и исторического материализма

«Ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности».

B этом определении, принадлежащем т. Сталину, ленинизм характеризуется со стороны главного, основного и решающего в марксистско-ленинском учении. Учение о пролетарской революции (о её характере, предпосылках, её движущих силах, этапах революции) входит необходимой составной частью в воззрения марксизма-ленинизма. Но это есть та составная часть, отказ от которой означает самым непосредственным образом отказ от всего марксизма.

Реформисты и оппортунисты всех мастей готовы принять в марксизме всё, кроме призыва к революционной борьбе. Но выхолащивая из марксизма его революционную сущность, они остаются при обрывках теории и противоречивых теоретических положениях. Попытки связать эти обрывки в нечто единое, внутренне-согласованное приводят, как в этом убеждает вся история ревизионизма, к сплошному отходу от марксизма во всех его составных частях. Это происходит оттого, что учение о революции есть то в марксизме, что связывает все его составные части в единое, цельное, стройное мировоззрение. Мало того, самое развитие марксизма, его восхождение к высшей ступени может быть понятно лишь в связи с развитием учения о революции.

Учение о пролетарской революции есть тот пункт, который не только «гарантирует нам единство и преемственность идеи марксизма и ленинизма»[413] (как думают все, сводящие ленинизм к простой реставрации марксизма эпохи Маркса и Энгельса): разработка и дальнейшее развитие теории революции Лениным поднимает марксизм на новую, высшую ступень.

Пролетарская революция получила своё научное обоснование благодаря тому, что исторический материализм доказал её историческую необходимость и неизбежность. Господствовавший до Маркса субъективизм в понимании исторических явлений исходил из признания суверенитета и свободы воли творческой личности и тем самым обесценивал подлинную историческую революционную деятельность людей, так как лишил её опоры в мире действительности.

Исторический материализм Маркса — Энгельса открыл объективно действующие в истории факторы революции, представив развитие человеческого общества как необходимый естественно-исторический процесс и в то же время как продукт деятельности людей, продукт классовой борьбы в классовом обществе. Прежняя историческая необходимость отрицается в революционной борьбе новых классов. С другой стороны, с необходимостью возникшие общественные отношения, но уже переставшие быть истерически необходимыми на новой ступени, насильно закрепляются господствующим классом в целях их увековечения.

В отличие от объективиста, который лишь доказывает необходимость данного ряда фактов, материалист, по словам Ленина, идёт дальше, ставя вопрос о том, «какой именно класс определяет эту необходимость», какой класс «„заведует“ данным экономическим порядком, создавая такие-то формы противодействия других классов».

Историческая необходимость не есть, следовательно, механически понимаемая необходимость. Детерминизм вовсе не исключает правильно понятой свободы действий. Опошляющая марксизм критика Бернштейна основана именно на том, что он «смешал свободу воли со свободой действий, отождествил без всяких оснований историческую необходимость с принудительным безвыходным положением людей»[414]. На этом механическом представлении об исторической необходимости и покоится теоретически вся ренегатская практика социал-фашизма, призывающего массы к активной поддержке капитализма на том основании, что империализм-де есть объективная историческая необходимость[415].

Верно, что империализм с необходимостью вырастает из промышленного капитализма. Научное доказательство этому дано именно Лениным. Но какова эта необходимость? Это — необходимость, говорящая о загнивании, упадке и скорой гибели капитализма. Активно действуя в сторону свержения империализма, революционные силы опираются здесь на объективную историческую необходимость. Историческая необходимость внутренне-противоречива, и субъективные факторы истории одновременно и противостоят ей и в ней же находят объективные возможности для своей революционной деятельности. Так марксизмом обосновывается активная, действенная, творческая роль субъективного фактора в истории, превращающего возможность в действительность. Объективная революционная ситуация не может превратиться в победу революции, если налицо отставание субъективных факторов. Лишь диалектическое понимание исторической необходимости как внутренне-противоречивой, лишь конкретный анализ движущих сил данной исторической необходимости дают возможность правильно оценить роль и объективных и субъективных факторов в истории. Марксистско-ленинское понимание революции вооружает нас как против объективизма, обрекающего людей на фаталистическое созерцание так называемых «непреодолимых тенденций» и «неумолимых законов истории», так и против субъективизма, делающего невозможной историческую революционную деятельность людей тем, что лишает её объективной основы.

Выяснением этого вопроса однако не ограничивается значение диалектического и исторического материализма для теории революции.

Революционные изменении совершаются скачкообразно. Происхождение же революционного скачка может быть понятно лишь из закона единства противоположностей, из диалектического закона перехода количества в качество, ибо только эти законы дают ключ к самодвижению, к перерыву постепенности, к скачкам, к уничтожению старого и возникновению нового. Социал-оппортунизм представлял себе «скачок в царство свободы» в виде однократного, быстротечного, безболезненного акта. Это воззрение имеет своим исходным пунктом совершенно абстрактное противопоставление капитализма и социализма. До определённой черты дана-де неизменно восходящая линия цветущего капитализма, за этой чертой дан уже полнокровный социализм. Исчезает таким образом период перехода от капитализма к социализму и вместе с ним и самый «скачок».

Оппортунисты, иронизирует Ленин, «привыкли абстрактно противопоставлять капитализм социализму, а между тем и другим глубокомысленно ставили слово „скачок“»[416]. Впрочем в своём извращении марксизма социал-фашисты сейчас доходят уже и до прямого отрицания революционных скачков. Так Каутский полагает бессмысленным утверждать о том или ином явлении, что оно медленное или скачкообразное, ибо «подобные понятия относительны, и при рассмотрении двух явлений мы с полным правом можем сказать, что одно явление по сравнению с другим развивалось более медленно и менее заметно»[417]. Таким образом «скачок» переносится Каутским в сознание, ставится в зависимость от сравнительной оценки субъекта; он сводится к количественному отличию более быстрого от более медленного движения. То же самое твердит и Кунов. Он ухитряется приписать Марксу мысль, что «политические и социальные революции также относятся к „эволюции“… являются эволюционными актами, но только ускоренными, форсированными актами, торопливым движением вперёд в ускоренном темпе»[418]. Скачок понимается здесь не как разрыв непрерывности, а как более быстрый темп в движении по неизменной линии развития. Социал-фашизм достигает здесь высшего предела в своём уродовании марксизма. Выходит, если верить Каутскому и К°, что превращение капитализма в социализм не есть перерыв непрерывности, выходит, что социализм по существу и не отличается от капитализма!

Недостаточно однако признания скачка как перерыва постепенности для правильного понимания марксистско-ленинских воззрений на революцию.

Скачок нельзя мыслить абстрактно, диалектика и здесь диктует конкретно-исторический подход. Скачки совершаются в природе и в обществе, но между теми и другими — существенное различие. И в пределах общества надо видеть различие между скачком, совершаемым в буржуазной революции, и скачком, совершаемым в пролетарской революции. Все революции, предшествующие революции пролетариата, приводили к смене форм общественных отношений, оставляя неизменной основу этих отношений в виде частной собственности на орудия и средства производства. Рассматриваемые под углом зрения всемирной истории эти революции давали в новых формах продолжение тождественной, построенной на классовой эксплоатации, основы. Пролетарская же революция есть не продолжение, а перелом. Скачок в пролетарской революции есть поэтому скачок особого рода.

«Скачок из царства необходимости в царство свободы» не может быть рассматриваем как «единовременный и повсеместный однократный акт»[419]. Последнее вытекает из конкретных закономерностей развития капиталистических противоречий на определённой стадии, когда происходит усиление и обострение неравномерности развития капитализма. Будучи, по словам Ленина, переломом «под углом зрения поворотов всемирной истории», этот революционный скачок не может не быть вместе с тем периодом ожесточённейшей, по своей напряжённости неповторяемой борьбы между старым и новым. Он не может поэтому быть быстротечным, мгновенным, немедленно достигающим своего высшего пункта. Идеологическое проникновение буржуазии в среду пролетариата, с одной стороны, с другой стороны, колоссальность собственных задач пролетариата, порождающая явления колебания и нерешительность среди его отдельных слоёв, ведут к тому, что пролетарские революции «то и дело прерывают свой ход, возвращаются назад и заново начинают то, что уже совершено… непрерывно критикуют сами себя… с беспощадной суровостью осмеивают половинчатость, слабость, недостатки своих первых попыток… пока наконец не будут созданы условия, исключающие возможность всякого отступления, пока сама жизнь не заявит властно: „hic Rhodus, hic saltus“»[420].

«Скачок» в пролетарской революции обнимает ряд лет, целую переходную эпоху, характеризующуюся завоеванием пролетариатом своей диктатуры, беспощадным подавлением сопротивления эксплоататоров, организацией социалистического строительства, массовой переделкой людей в духе социализма, уничтожением классов.

Указанной неразрывной связью диалектического и исторического материализма с учением о революции и объясняется тот факт, что международный оппортунизм, ревизуя марксизм в области стратегии и тактики, неизбежно распространяет эту свою ревизию и на всю область метода и мировоззрения Маркса.

Мы говорили уже о том типе социал-фашистского извращения марксизма, который представлен теоретиками II Интернационала и который показывает в самой неприкрытой форме связь философских воззрений этих вождей с их отказом от марксовой теории революции. Но и в более замаскированных формах философской ревизии марксизма мы обнаруживаем искажение и игнорирование марксистско-ленинской теории революции. Бухаринская социология например сводит революцию к такого рода скачком, которые имеют место в сфере механики, рисует революцию (как подробно покажем ниже) в виде абстрактной схемы, устраняя из анализа классы, партию, конкретную борьбу между классами, диалектику этой борьбы, доводя свой упрощенческий схематизм до полного упразднения всех кардинальных проблем революции. «Экономнее», с гораздо меньшей затратой сил упраздняет проблемы революции и другая разновидность современной философской ревизии марксизма-ленинизма — меньшевиствующий идеализм. Для меньшевиствующего идеализма проблемы революции вовсе не существуют. Удалившись в область гегелевских абстракций, деборинцы под прикрытием якобы «научной» разработки диалектики, проводили своё полное игнорирование объективной диалектики нашей революции и революционного движения мирового пролетариата.

Между тем учение о революции связало метод Маркса, Энгельса и Ленина и их мировоззрение в единое целое, «вылитое из одной стали, из которого нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни одной существенной части, не отходя от объективной истины, не впадая в объятия буржуазной лжи».

8.2. Закон социальной революции

Маркс на основе изучения фактической человеческой истории установил следующий закон социальной революции в своём много раз уже цитированном нами «Предисловии»: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или, что является только юридическим выражением этого, — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции».

Как уже указывалось, было бы неправильно истолковать этот тезис Маркса в том смысле, что до наступления революции между производительными силами и производственными отношениями существует отношение полной гармонии. Уже с самого начала концентрации средств производства в больших мастерских и мануфактурах, превращения их на деле в общественные средства производства, возникает основное противоречие капиталистического способа производства, состоящее в противоречии между общественным характером труда и частным характером присвоения, которое «заключало в себе зародыш всех современных противоречий» (Энгельс). И по мере того как новый способ производства прокладывал себе дорогу в ещё не тронутые капитализмом страны и отрасли хозяйства, «всё резче должна была выступать несовместимость общественного производства с капиталистическим присвоением»[421].

Но неверно также представлять дело так, будто противоречие между производительными силами и производственными отношениями должно означать перманентный кризис, такое положение, при котором для развития производительных сил создаётся абсолютно безвыходное положение.

Империализм есть канун социальной революции; империализм есть паразитический, загнивающий, умирающий капитализм. Но, указывает Ленин, «было бы ошибкой думать, что эта тенденция к загниванию исключает быстрый рост капитализма; нет, отдельные отрасли промышленности, отдельные слои буржуазии, отдельные страны проявляют в эпоху империализма с большей или меньшей силой то одну, то другую из этих тенденций. В целом, капитализм неизмеримо быстрее, чем раньше, растёт, но этот рост не только становится вообще более неравномерным, но неравномерность проявляется также в частности в загнивании самых сильных капиталом стран (Англия)[422].

Ленин вёл решительную борьбу против выдвинутой Розой Люксембург теории автоматического краха капитализма. Согласно изложенной выше теории накопления Розы, капиталистическое воспроизводство становится невозможным вследствие того, что по мере сужения некапиталистической среды (так называемых третьих лиц) и её вовлечения в круговорот капиталистического производства идущая на расширение производства часть прибавочной стоимости не может быть реализована на рынке.

Коренная ошибка теории автоматического крушения состоит в том, что она не видит основного внутреннего противоречия капитализма: между общественным характером производства и индивидуальной формой присвоения. Согласно концепции Розы Люксембург, определяющим для развития капитализма является внешнее противоречие: между капиталистической системой и некапиталистической средой. Но если капитализм, как это выходит по теории Люксембург, свободен от внутренних противоречий, то чем же по сути дела теория автоматического краха отличается от социал-фашистской теории организованного капитализма? Существенного отличия здесь, ясное дело, нет, и это как раз делает понятным то, что социал-фашистские апологеты капитализма и враги диктатуры пролетариата выступают ныне под знаменем этой теории Розы Люксембург. Характерной методологической чертой этой теории Люксембург, наряду с присущими её воззрениям софистикой и субъективизмом, является чуждый марксизму механистический струвистский объективизм: из прогрессивности капитализма, из его неизбежности струвизм, как известно, делал заключения «то апологетические… то аполитические (т. е. отрицающие политику или отрицающие важность политики, вероятность общественно-политических потрясений и т. п.)»[423]. К тем же заключениям неизбежно приводит и люксембургианская теория автоматического крушения капитализма.

Неудивительно, что левые социал-фашисты (Штернберг и др.) и ренегаты Коминтерна (Тальгеймер, Брандлер и др.) поддерживают эту теорию Люксембург, находя в ней теоретическое оружие для своей предательской практики. B основе этой теории лежит и другой враждебный марксизму методологический принцип, состоящий в отрыве экономики от политики и составляющий, как ниже увидим, исходный пункт также и каутскианства. Р. Люксембург, как мы видим, ищет «чисто» экономического крушения капитализма, отвлекаясь от всего того конкретного многообразия противоречий политических, национальных и пр., в которых обнаруживается основное противоречие капиталистического способа производства — противоречие между общественным характером производства и индивидуальной формой присвоения.

Абстрактный схематизм, составляющий общее методологическое оружие и Каутского и Люксембург, приводит их к одному и тому же результату — к разоружению пролетариата, хотя и разными путями: в одном случае (у Каутского) через теорию ультраимпериализма; в другом случае (у Люксембург) — через теорию автоматического крушения. «Абстрактно „мыслима“, — говорит Ленин, — новая фаза капитализма после империализма, именно: ультраимпериализм… Не подлежит сомнению, что развитие идёт в направлении к одному единственному тресту, всемирному, поглощающему все без исключения предприятия и все без исключения государства. Но развитие идёт к этому при таких обстоятельствах, таким темпом, при таких противоречиях, конфликтах и потрясениях, — отнюдь не только экономических, но и политических, национальных и пр. и пр., — что непременно раньше, чем дело дойдёт до одного всемирного треста, до „ультраимпериалистского“ всемирного объединения национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть, капитализм превратится в свою противоположность»[424]. То же следует сказать и о теории автоматического крушения.

Теория автоматического крушения, как и теория ультраимпериализма, отодвигает дело социализма в даль веков. Теория автоматического крушения, как нетрудно видеть, противостоит учению ленинизма о некапиталистическом пути развития мелкого товарного производства, о возможности вовлечения трудящихся масс крестьянства в строительство социализма. Неудивительно, что теория автоматического крушения находит себе гостеприимство в троцкистском арсенале идей. «В этот тупик, — вещает Троцкий, — загнало Европу мировое развитие, прежде всего развитие Соединённых штатов. Это ныне основная сила капиталистического мира, и характер этой силы автоматически предопределяет безвыходность Европы в рамках капиталистического режима»[425]. Эта «архиреволюционная» поза нужна Троцкому как прикрытие для его социал-фашистского, контрреволюционного отрицания общего кризиса послевоенного капитализма, для прикрытия своей теории больших циклов — этого нового апологетического оружия, доставляемого Троцким контрреволюционной буржуазии.

В работах теоретических столпов международного социал-фашизма (например у Каутского) мы встречаемся с критикой теории Люксембург. Каутский критикует однако Люксембург не за теорию автоматического крушения капитала, а за теорию его крушения. При этом он фальсификаторски отождествляет теорию Люксембург с теорией Маркса.

Комментируя приведённое выше положение Маркса о превращении производственных отношений в оковы для развития производительных сил в том смысле, что для производительных сил капитализма создаётся полное отсутствие какой бы то ни было возможности их движения, современный социал-фашизм ловит Маркса на «ошибках», которые им же придуманы. Путём такого опошления марксовой теории социал-фашисты получают возможность отодвинуть в своей теории крушение капитализма в глубокую даль веков и упрекать Маркса и Энгельса в том, что те в своём «Коммунистическом манифесте» «поторопились» в предсказании сроков наступления краха капитализма.

Каутский становится перед Марксом в «левую» позу и заявляет, что он ждёт победы социализма гораздо раньше, чем производительные силы капитализма придут в конфликт с его производственными отношениями. Более того, согласно схеме Каутского, этот конфликт может и не наступить, так как оказывается, что по мере своего развития капитализм ликвидирует временные свои противоречия, как например противоречия между промышленностью и сельским хозяйством, и даёт своим силам полный расцвет, который сопровождается подъёмом рабочего класса. Неизбежно вытекающий отсюда вывод о невозможности и ненужности социализма Каутский «устраняет» следующим софизмом. Оказывается, что пролетариат повышает неуклонно при капитализме материальный и культурный уровень своего существования, но происходит это в результате борьбы пролетариата за удовлетворение его растущих потребностей. Отрицая теорию обнищания рабочего класса, Каутский видит источник борьбы труда против капитала в «росте потребностей». Таким образом пролетариат оказывается прямо заинтересованным в развитии капитализма, ибо «как ни резка противоположность интересов капитала и труда, всё же общее у них то, что и тот и другой наиболее преуспевает при быстром обороте и росте капитала», ибо «проблема производства важнее, чем вопрос о производственных отношениях. Надо поэтому содействовать возрождению капиталистического хозяйства, его рационализации, бороться с перерывами в производстве».

Каутский, как видим, признаёт и резкую противоположность интересов труда и капитала и даже возможность «обострения классовой борьбы», но он не признаёт коренного противоречия капиталистического способа производства — противоречия в самих общественных отношениях капитализма, между общественным характером производства и индивидуальным характером присвоения. «Проблема производства — для Каутского — важнее, чем вопрос о производственных отношениях». Почему же именно это противоречие для него неприемлемо? Да потому, что это противоречие безысходное, всегда присущее капитализму, непрерывно воспроизводящееся с ходом развития капитализма, порождающее все другие противоречия. Оно может, согласно приведённому выше тексту Маркса, найти своё разрешение только в социальной революции.

Закон социальной революции есть закон развития антагонистических обществ. Социал-фашизм пытается однако опровергнуть этот характер закона социальной революции. Так Каутский ограничивает поле действии социальной революции лишь переходом от феодализма к капитализму. Ожесточённые классовые бои древнего Востока и Аттики он отказывается рассматривать как социальные революции, определяя их как «мятежи». Основой для такого разграничения служит, по утверждению Каутского, то, что классовые бои указанных исторических эпох, хотя и приводили к политическим переворотам, но они не приносили с собой однако никаких «социальных» изменений в способах производства и в развитии производительных сил общества.

Смысл этого утверждения совершенно ясен. Каутскому важно обосновать резкое разграничение между политической революцией и социальной. Это нужно Каутскому для того, чтобы доказать, что революция в современном способе производства может и должна совершиться на путях «хозяйственной демократии», без политической революции, т. е. без диктатуры пролетариата. Стоя сам на буржуазно-волюнтаристских позициях, он изображает нашу Октябрьскую революцию как лишённый социального содержания и социальных оснований продукт «большевистского волюнтаризма».

Указанное ограничение закона социальной революции покупается Каутским ценой прямого извращения исторических фактов и искажения исторической перспективы.

История полностью подтверждает правильность именно того положения, что «в общих чертах азиатский, античный, феодальный, буржуазный способы производства можно рассматривать как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»[426]. Что капитализм создал гораздо большую производительность труда, чем при феодализме, — этого не отрицает и сам Каутский. Но и переход от рабовладения к феодализму означал более высокую ступень в развитии производительности труда. Крупные римские латифундии были до того непроизводительны, что привели к крайнему обесценению рабочей силы раба. После Пелопонесских войн раб оценивался в 10 коп. Раб был мерилом дешевизны: «Дёшев как сицилиец» (т. е. как раб, вывозившийся из Сицилии) — такова ходячая поговорка той эпохи.

Возникший в то время колонат, представлявший зачаточную форму будущего феодализма, уже давал бо́льшую производительность труда, чем рабовладельческое хозяйство. Эти переходы от древневосточных деспотий и античного рабовладения к феодализму и от него капитализму — всё это ступени прогрессирующего развития производительности труда, в то же время отмеченные в истории кровавыми страницами восстаний рабов, восстаний крепостных, жесточайших классовых битв. Все эти переходы совершались путём революционных переворотов в существовавшем способе производства. Разумеется это не означает, что история есть повсеместная сплошная линия прогрессирующего экономического развития, без явлений регресса, вырождения и гибели отдельных культур. Но в целом пробивает себе путь именно эта линия развития, характеризующаяся свержением политического господства одних классов, захватом политической власти другими классами, подымавшими общество на высшую историческую ступень. Разумеется также, что каждая такая социальная революция имеет свою особую физиономию, и было бы нелепым отрицать, скажем, факт буржуазной революции на том основании, что она глубоко отлична от пролетарской революции.

Итак, закон социальной революции включает следующее содержание:

1) что основным движущим противоречием всякого классового общества является противоречие между производительными силами и производственными отношениями,

2) что это противоречие — безысходное, которое невозможно преодолеть в рамках данной социальной формы и разрешение которого возможно лишь в социальной революции.

Это основное противоречие нельзя представить себе как стоящее наряду с другими социальными противоречиями, вне и отдельно от них. Рассматривая всё конкретное многообразие экономических и политических противоречий данной общественно-экономической формации, мы находим, что в их основе в качестве общего им всем начала лежит противоречие между производственными отношениями и производительными силами. Все экономические и политические противоречия суть формы проявления этого основного противоречия, составляющего их сущность.

Это коренное противоречие в капиталистическом обществе на современном этапе его развития находит себе выражение в противоречиях:

1) между буржуазией и пролетариатом;

2) между империализмом и колониями;

3) между странами-победительницами;

4) между победительницами и побеждёнными;

5) между капиталистическим миром и СССР.

Чтобы капиталисты смогли устранить корень всех этих противоречий, т. е. противоречие между производительными силами и производственными отношениями, они должны перестать быть капиталистами. Безысходность этого противоречия — в пределах капитализма — делает борьбу между классами непримиримой борьбой. В этом вся суть марксова учения о классовой борьбе.

Революция призвана устранить конфликт между производительными силами и производственными отношениями, сломать производственные отношения, ставшие оковами для развития производительных сил. В этом состоят экономические задачи революции. Но существующая система производственных отношений охраняется политической силой господствующего класса — его государством. Отсюда задача завоевания политической власти классом, представляющим будущий способ производства. Социальная революция не может не быть одновременно политической революцией. Более того, политика как концентрированное выражение экономики «не может не иметь первенства над экономикой» (Ленин). Политические задачи революции являются решающими во всём процессе развития социальной революции, — являются определяющими для экономических, а также идеологических задач революции. Господствующий класс, обладающий средствами материального производства, «располагает благодаря этому и средствами духовного производства, так что благодаря этому он господствует в то же время в общем над мыслями тех, у которых нет средств для духовного производства». Отсюда следует «что свергающий класс может только в революции очиститься от всей грязи старого общества и стать способным создать новое общество»[427].

Революция — как высшее проявление классовой борьбы — есть единство всех трёх форм этой борьбы: экономической, политической и идеологической — единство экономической, политической и идеологической революции, — единство, в котором решающая роль принадлежит политической борьбе и политическим задачам революционного класса. На различных этапах революции та или другая её сторона выступает в качестве очередной задачи, стоящей на первом плане. «Первой задачей — пишет Ленин, — всякой партии будущего — убедить большинство народа в правильности её программы и тактики… Теперь эта задача, которая конечно далеко ещё не завершена… в главном решена… Второй задачей нашей партии было завоевание политической власти и подавление сопротивления эксплоататоров. И эта задача отнюдь не исчерпана до конца, и её невозможно игнорировать. На очередь выдвигается теперь как очередная и составляющая своеобразие переживаемого момента третья задача — организовать управление Россией»[428]. Такова, по Ленину, диалектика революционного процесса.

Полным извращением этой ленинской концепции революционного процесса является та схема революции, которую даёт т. Бухарин. Согласно теории Бухарина и Крицмана, революция последовательно проходит в своём развитии четыре завершающихся фазы. Первая фаза — идейная. «Эта идейная революция заключается в крахе старой психологии и идеологии (её ломают взрывающиеся факты жизни) и в создании новой, по-настоящему революционной психологии и идеологии». Второй фазой революции является революции политическая, т. е. захват власти новым классом. «Третьей ступенью революции является революция экономическая», «наконец, четвёртой (и последней) фазой революции является революции техническая». Такова нехитрая механика революции в изображении Бухарина: четыре стадии следуют одна за другой наподобие четырёх барьеров, которые поставлены слегка поодаль один за другим, и через которые революция последовательно перескакивает. Верный своей механистической схеме Бухарин насильственно абстрагирует одну сторону революции от другой, размещая их рядышком, звено за звеном, точно в изготовленной кузнецом цепи. Бухарин готов считать завершённой политическую революцию моментом захвата власти, идеологическую революцию завершённой и исчерпанной моментом обнаружившегося недовольства старым режимом. Так что выходит, что на стадии политической революции никакие идеологические задачи революции уже не ставятся: первый барьер взят, и идеологический процесс безмятежно пошёл уже в сторону получившей преобладание революционной психологии и идеологии; точно так же на стадии экономической революции не имеют места задачи политические. В погоне за «изяществом» архитектоники Бухарин совершенно игнорирует историческую действительность, которая в эту схему никак не умещается.

По Бухарину выходит, что на «стадии» политической революции никаких задач идеологической революции уже нет, ибо позади покоится как уже «завершённая» идейная революция. Но это решительно опровергается следующим указанием Ленина: «Пролетарская революция невозможна без сочувствия и поддержки огромного большинства трудящихся по отношению к своему авангарду — к пролетариату. Но это сочувствие, эта поддержка не даются сразу, не решаются голосованием, а завоёвываются долгой, трудной, тяжёлой классовой борьбой. Классовая борьба пролетариата за сочувствие, за поддержку большинства трудящихся не оканчивается завоеванием политической власти пролетариата. После завоевания власти эта борьба продолжается только в иных формах». То же верно и по отношению к самому авангарду движения — к пролетариату. Идейная и идеологическая эмансипация пролетариата происходит не в виде единовременного акта, завершающегося до захвата власти пролетариата. Идеологическое могущество господствующего класса — как мы уже могли убедиться — столь велико, что и после своего экономического и политического поражения он оставляет ещё огромное наследие своего былого духовного господства, над ликвидацией которого идущему к уничтожению классов пролетариату приходится долго и упорно трудиться.

Диалектика революции такова, что если для завоевания политической власти одним из условий служит то, чтобы «низы не хотели» жить больше по-старому, то установление диктатуры пролетариата становится необходимым условием того, чтобы «низы захотели» жить по-новому. Политические и экономические завоевания пролетариата становятся могущественнейшим орудием революционизирования психологии и идеологии масс. То же касается политической и экономической стороны революции. Для Бухарина политическая революция вполне исчерпывается моментом захвата власти, после чего начинается «понижение государственной кривой». В его механистической схеме не находит себе места проблема удержания власти, её закрепления. Здесь сказывается всё то же непонимание диктатуры пролетариата как продолжения классовой борьбы в новых формах — борьбы, обостряющейся на определённых стадиях социалистического строительства. Здесь сказывается непонимание т. Бухариным того, что разрешить задачи экономической «стадии» революции пролетариат может, лишь решая свои политические задачи, задачи закрепления и упрочения пролетарской диктатуры. «Ибо вопрос стоит (и, по-марксистски, может стоять) лишь так: без правильного политического подхода к делу данный класс не удержит своего господства, а следовательно не сможет решить и своей производственной задачи» (Ленин).

«Чтобы завоевать‚ — напоминаем мы слова Ленина, — большинство населения на свою сторону, пролетариат должен, во-первых, свергнуть буржуазию и захватить государственную власть в свои руки; он, должен, во-вторых, ввести советскую власть… он должен, в-третьих, добить влияние буржуазии и мелкобуржуазных соглашателей среди большинства непролетарских трудящихся масс революционным осуществлением их экономических нужд за счёт эксплоататоров».

То же относится в полной мере и к технической стороне революции. Техническая реконструкция нашего народного хозяйства, намеченная во вторую пятилетку, должна, по схеме т. Бухарина, протекать менее напряжение и более плавно, поскольку, уже «завершены» политическая и экономическая стадии революции. Между тем директивы к составлению второй пятилетки не отрывают задач технической реконструкции от задач уничтожения частной собственности и классов, от задач ожесточённой классовой борьбы, от задач культурной революции.

Мы видим следовательно, что политическая, идеологическая, экономическая стороны революции связаны в едином непрерывном революционном процессе. В ходе революции один период сменяется другим, соответственно выдвигая ту или иную главную задачу. Но разрешение основной политической задачи есть узел, в котором увязаны и экономическая и идеологическая и т. д. стороны единого революционного процесса. Так вступление нашей страны в период социализма‚ социалистическая индустриализация страны, коллективизация сельского хозяйства одновременно ставят и разрешают и задачи экономической «стадии», и задачи технической реконструкции, и задачи революционизирования психологии и идеологии масс, и задачи укрепления мощи пролетарской диктатуры. В революционной цепи каждое звено находится в связи с другими звеньями, и эта связь «„не так проста и не так глупа“, как в обыкновенной, сделанной кузнецом цепи» (Ленин).

Бухаринская схема революции ничем не отличается от каутскианского отрыва социальной революции от политической, его отрыва экономики от политики. Она подводит фундамент под теорию мирного врастания кулака в социализм своим разрывом между политикой и экономикой. Она повторяет меньшевистские зады о «культурных предпосылках» революции, предпосылая обязательное завершение «идейной революции» её другим фазам.

Мы можем всё вышеизложенное кратко подытожить в следующем выводе. В обществе, разделённом на классы, движение от одной социальной формы к другой на основе внутреннего развития данной классовой формации невозможно иначе как через революцию: революция есть историческая необходимость в развитии всякой антагонистической общественной формации. Исходным пунктом революции является конфликт между производительными силами и производственными отношениями; её задачей является уничтожение существующей системы производственных отношений и водворение нового способа производства; её средства — овладение политической властью со стороны того класса, который представляет этот будущий способ производства.

Таковы общие определения, присущие всякой революции в развитии классового общества.

Но творцы теории революции — Маркс и Энгельс — были основоположниками материалистической диалектики. Они были в тоже время величайшими вождями развивающегося революционного движения мирового пролетариата. Их учение o революции не могло поэтому остановиться лишь на общей теории революции. Открытые ими общие законы социальной революции они должны были изучать дальше, вскрывая особые закономерности тех конкретных форм революции, которые совершаются борющимся пролетариатом.

Общая теория революции развёртывается её основоположниками в конкретное учение о пролетарской революции. К ознакомлению с развитыми Марксом, Энгельсом и Лениным специфическими чертами и закономерностями пролетарской революции мы и перейдём в последующем изложении.

8.3. Развитие воззрений Маркса и Энгельса на революцию

Уже в самых ранних своих работах Маркс говорит о предстоящей революции, о её неизбежности и ставит прямой своей задачей критику буржуазной политики.

«Политический вопрос лишь выражает политическим языком различие между господством человека и господством частной собственности». Больше того, «политическое государство представляет собой оглавление практических битв человечества» (подчёркнуто нами. — Авт.), ибо оно «выражает в пределах своей формы, sub specie republicae (т. е., в форме государства) все социальные битвы, потребности, истины». Критиковать политику значит «связать и отождествить эту критику c действительной борьбой».

B статье «К критике гегелевской философии права» — Маркс дальше развивает свои взгляды на политику как на «аккумулирующую в себе все битвы человечества». «Радикальная революция может быть только революцией радикальных потребностей». Мысль же о чисто политической революции Маркс считает утопией. Движущей силой революции является класс-освободитель, собственные притязания и права которого «являются поистине правами и притязаниями самого общества»; класс, представляющий собой «социальную голову и социальное сердце». Этот особый класс есть пролетариат. Частичные победы над средневековьем не могут дать Германии свободы. «Никакое рабство не может быть уничтожено в Германии без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство». «Голова этой эмансипации — философия; её сердце — пролетариат».

B развёрнутой форме взгляды Маркса и Энгельса на неизбежность революции даны уже в «Немецкой идеологии». Здесь, в результате найденного ими уже материалистического понимания истории, они приходят к тому выводу, что «все формы и продукты сознания могут быть уничтожены не духовной критикой… а лишь практическим переворотом в реальных общественных отношениях, из которых произошли все эти идеалистические выверты; не критика, а революция является движущей силой истории». Эта неизбежность революции выводится Марксом и Энгельсом из неизбежно зреющих материальных предпосылок («различных производительных сил, образования революционной массы, революционно настроенной не только против отдельных сторон существующего „производства жизни“, против всей деятельности, на которой основываются эти стороны»). Кстати заметим, что и здесь, как и в «Критике гегелевской философии права» Маркс неустанно подчёркивает, что показатель зрелости революции есть вызревание противоречий и осознание этих противоречий революционным классом. Явной фальсификацией Маркса являются все попытки меньшевиков свою теорию «вызревания» революции связывать с именем Маркса.

Революцию, о неизбежности которой неустанно твердили Маркс и Энгельс, они понимали как насильственную революцию, как «физическое столкновение» людей. В «Нищете философии» Маркс видит в борьбе пролетариата за сплочение и объединение своих сил «необходимые элементы грядущих битв». C превращением пролетариата из класса «в себе» в класс «для себя» защищаемые массой рабочих интересы становятся классовыми интересами. Но борьба между классами есть борьба политическая, ибо «политическая власть есть именно официальное выражение антагонизма классов в гражданском обществе». Поэтому, классовые антагонизмы, будучи доведены до высшей степени своего напряжения, неизбежно приводят «к грубому противоречию, к физическому столкновению людей». «Не говорите, — заключает Маркс своё знаменитое произведение, — что социальное движение исключает политическое. Никогда не существовало политического движения, которое не было бы в то же время социальным. Только при таком порядке вещей, когда не будет больше классов и классового антагонизма‚ социальные эволюции перестанут быть политическими революциями. До тех же пор, наконуне каждого полного переустройства общества, последним словом социальной науки будет: „Война или смерть; кровавая борьба или уничтожение. Такова неотразимая постановка вопроса“».

Почти накануне Февральской революции 1848 г. вышли в свет знаменитые строки «Коммунистического манифеста», имеющие не только общее значение для всего дальнейшего развития пролетариата, но и являющиеся до известной степени отражением тогдашней конкретной революционной ситуации.

«„Коммунистический манифест“, — говорит Ленин, — своим происхождением обязан Марксу и Энгельсу, не только мыслителям, но и действенным революционерам, тесно связанным с рабочим движением своей эпохи и возглавлявшим передовой его отряд»[429]. Авторы «Манифеста» подвергают резкой критике все существовавшие тогда разновидности буржуазного и мелкобуржуазного социализма. Жесточайшей критике авторы «Манифеста» подвергают немецкий или «истинный социализм», клеймя немецких социалистов-интеллигентов за то, что они своей литературой расслабляют революционную энергию пролетариата препятствуя привести в движение массы, «заставить массы мыслить и действовать». А те строки «Коммунистического манифеста», которые направлены против буржуазного социализма, могут быть и ныне полностью применены к теории «хозяйственной демократии» современных социал-демократических вождей. «Форма этого социализма старается отвратить рабочих от всякого революционного движения, утверждая, что не те или другие политические изменения, а лишь преобразование материальных условий жизни, экономических отношений может принести пользу рабочему классу. Но под преобразованием материальных условий жизни этот социализм понимает вовсе не уничтожение буржуазных условий производства, возможное только путём революции, а административные улучшения, совершающиеся на почве этой же самой организации производства, следовательно ничего не изменяющие в отношениях капитала к наёмному труду, и в лучшем случае только уменьшающие для буржуазии издержки её господства, и упрощающие государственное хозяйство».

Наконец критически-утопическому социализму посылаются упрёки за то, что он «не видит в пролетариате никакой исторической самодеятельности, никакого свойственного ему политического движения», за то, что в утопическом социализме «место постепенно подвигающейся вперёд организации пролетариата в класс» должна занять «общественная организация их собственного изобретения», за то, что они отвергают «всякую политическую и особенно всякую революционную деятельность» и «стремятся достигнуть своей цели мирным путём и посредством маленьких, естественно обречённых на неудачи экспериментов».

Ревизионисты, выдвигающие, как ниже увидим, легенду о «двух Марксах», относят «Коммунистический манифест» к тому периоду, когда Маркс будто бы находился под влиянием революционера Бланки. Они объявляют «Коммунистический манифест» устаревшим, а Маркса и Энгельса — бланкистами или последователями Бабефа. Одним из аргументов служит то, что в «Коммунистическом манифесте» из всей социалистической литературы — как возмущается например Бернштейн — одни лишь писания Бабефа остаются без критики (? — Авт.), о них говорится только, что они в Великой революции выражали требования пролетариата — «утверждение, во всяком случае противоречащее эпохе (?! — Авт.). Революционная программа действия „Манифеста“ насквозь проникнута бланкизмом»[430].

Известно, что Маркс и Энгельс прекрасно видели и указывали недостатки бабувизма, состоявшие в его «грубом коммунизме»‚ в грубой уравнительности. Известно также, что авторы «Коммунистического манифеста» отрицательно относились к заговорщическим методам бланкистских и бабувистских тайных обществ.

Маркс и Энгельс ценили у Бабефа и особенно в бланкизме их революционные насильственные методы борьбы. Но и Маркс и Энгельс решительно отметали специфически «бланкистское», борьбу революционного кружка, не опирающегося на рабочие массы. «Маркс в 1871 г., а Энгельс в 1891 г. показали, что опыт Парижской коммуны исключал бланкизм, обеспечив прямое, непосредственное, безусловное господство большинства и активность масс лишь в мере сознательного выступления самого большинства» (Ленин).

В «Коммунистическом манифесте» мы находим у все в зародыше идеи диктатуры пролетариата. Авторы «Манифеста» формулируют следующее положение: «Описывая наиболее общие фазы развития пролетариата, мы прослеживали более или менее прикрытую гражданскую войну внутри существующего общества вплоть до того пункта, когда она превращается в открытую революцию, и пролетариат основывает своё господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии» (подчёркнуто нами. — Авт.) . «Пролетариат, — читаем мы далее в Манифесте, — использует своё политическое господство для того чтобы вырвать у буржуазии весь капитал, централизовать все орудия труда в руках государства, т. е. организованного в качестве господствующего класса пролетариата, и как можно скорее увеличить массовые производительные силы. Значит, это может совершиться только путём деспотического вторжения в право собственности и в буржуазные условия производства, такие мероприятия с экономической точки зрения не достаточны и ненадёжны, но в ходе движения они перерастут самих себя и неизбежно явятся средствами для преобразования всех способов производства».

Таким образом уже здесь Маркс и Энгельс представляют следующую стройную программу действий пролетариата при переходе от капитализма к социализму: завоевание политической власти, ниспровержение буржуазии, отнятие у неё средств производства и их обобществление, централизация имеющихся орудий труда в руках «организованного в господствующий класс пролетариата», т. е. пролетарского государства. Это пролетарское государство как можно скорее развивает обобществлённое производство, причём в ходе этого преобразования применяется насильственное вторжение в права собственности. В конце своего «Манифеста» авторы ещё раз подчёркивают, что коммунисты совершенно не намерены скрывать того, что осуществить свою цель они смогут только путём насильственного свержения всего современного общественного строя.

«Коммунистический манифест», как известно, написан в 1848 г. Уже здесь дана в зародыше идея разрушения буржуазной государственной машины, к этой идее «Манифест» вплотную подводит, ибо если пролетариату нужна особая организация насилия против буржуазии, то само собою вытекает, что создание такой организации невозможно без разрушения той государственной машины, которую создала буржуазия для своих интересов и для своей цели. И вскоре после опыта революции 1848 г.‚ в особенности после опыта июньского поражения пролетариата, Маркс в своём письме к Вейдемейеру конкретизирует основную идею «Коммунистического манифеста» в прямом лозунге диктатуры пролетариата.

В «Критике Готской программы» Маркс, возвращаясь к вопросу о диктатуре пролетариата, характеризует её следующим образом: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования одного в другое. Этому периоду соответствует и политический переходный период и государство этого периода не может быть не чем иным, как революционной диктатурой пролетариата».

B диктатуре пролетариата Маркс и Энгельс видели средство перехода от капитализма к социализму, не дожидаясь того, пока мелкое производство завершит своё развитие по пути к капитализму. Энгельс прямо пишет: «Мы не будем ждать окончательных последствий развития капитализма, мы приступим к созданию коммунистического общества при наличии мелкого производства».

Этот тезис связан у Маркса и Энгельса с их воззрениями на историческую миссию пролетариата как класса-освободителя трудящихся и на возможность некапиталистического пути развития трудящегося крестьянства. «Мы, — говорил Энгельс, — решительно стоим на стороне мелкого крестьянства. Мы будем делать всё возможное, чтобы ему было сноснее жить, чтобы облегчить ему переход к товариществу. Мы поступаем так не только потому, что считаем возможным переход на нашу сторону самостоятельно работающего мелкого крестьянина, но также и из непосредственных партийных интересов. Чем больше будет число крестьян, которым мы не дадим спуститься до пролетариата и которых мы привлечём на свою сторону ещё крестьянами, тем быстрее и легче совершится общее преобразование. Нам было бы бесполезно ожидать с этим преобразованием того времени, когда капиталистическое производство повсюду разовьётся до своих крайних последствий, когда и последние мелкие крестьяне падут жертвой крупного капиталистического производства».

Со взглядами Маркса и Энгельса на историческую миссию пролетариата, призванного играть роль гегемона в борьбе трудящихся за своё освобождение, и с признанием возможности перехода самостоятельно работающего мелкого крестьянина на сторону пролетариата связана развитая ими теория перманентной революции. Сопоставляя теорию «перманентной революции» Парвуса — Троцкого с марксовой теорией, т. Сталин пишет: «Наши „перманентики“, взяв её у Маркса, несколько видоизменили её и, видоизменив, «испортили» её, сделав непригодной для практического употребления»[431]. Это видоизменение и порча нашли себе, как известно, выражение в отрицании троцкизмом значения идеи гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции и в оценке крестьянства как сплошной реакционной массы. Отсюда прямое противоречие между Марксом, — который вовсе не предлагал «начать дело революции в Германии 50-х годов прямо с пролетарской революции, а предлагал лишь увенчать дело революции пролетарской государственной властью» (Сталин), — и Троцким, который предлагал прямо перескочить от царя к рабочему правительству.

В литературе, комментирующей известный марксов «документ» («Обращение Центрального комитета к союзу коммунистов»), иногда проводится такой взгляд, будто в отличие от ленинской концепции перманентной революции, по учению Маркса, «пролетариат не играет роли гегемона в буржуазно-демократической революции»[432]. Указывается, что у Маркса мы не находим идеи революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Такое понимание Маркса есть уступка троцкизму. Оно основано на неправильном понимании революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Из того факта, что в «Обращении» отсутствует идея вхождения рабочей партии в правительство, нельзя ещё сделать вывод об отрицании Марксом значения гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции. Кроме того, необходимо учитывать особенности разных типов буржуазно-демократической революции на различных этапах развития капитализма.

При той конкретной исторической обстановке, в которой относится «Обращение» (большая организованность немецкой буржуазной демократической партии, «поражение революционного народа» и т. д.), не могло быть и речи о гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции Германии 50-х годов. Но отсюда совершенно неправильно сделать вывод, что различие между марксовой и ленинской теорией пролетарской революции состоит якобы в отрицании Марксом значения гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции. Идея непрерывной революции Маркса, ставшая краеугольным камнем ленинской теории революции, подверглась у Ленина (как подробно показано будет ниже) конкретизации и дальнейшему развитию в соответствии с новыми условиями эпохи монополистического капитализма.

В упомянутом «Обращении» эта идея перманентной революции выражена следующим образом: «В то время как демократические мелкие буржуа хотят с проведением возможно большего числа вышеупомянутых требований наиболее быстро закончить революцию, наши интересы и наши задачи заключаются в том, чтобы сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти… Их (т. е. рабочих) боевым лозунгом должна быть перманентная революция»[433]. Суть этой теории состоит, как мы видели, в признании гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции, в признании революционных возможностей крестьянства, в признании силы и способности пролетариата повести за собой крестьянство, в учении о перерастании буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую. И надо признать искажающим смысл марксовой теории перманентной революции то разъяснение к ней, которое даёт Зиновьев, видя в ней лишь формулу «восходящей линии революции в отличие от нисходящей революции»[434]. Обнаруживаемый здесь Зиновьевым поверхностный эмпиризм как раз обходит существо вопроса. Его определение вполне именно приемлемо для троцкизма, ибо и троцкистскую «перманентику» вполне можно уложить в формулу «восходящей» линии революции.

Дальнейшее развитие воззрений Маркса на революцию было связано с разрешением следующих двух кардинальнейших вопросов:

1) как должна произойти смена буржуазного государства пролетарским государством,

2) чем заменить разрушенную буржуазную государственную машину.

На основе исторического опыта великих годов революции 1845–1851 гг. Маркс в своём «18-м брюмере Луи-Бонапарта» развивает следующие положения.

Исполнительная власть с её атрибутами — чиновничеством и постоянной армией — возникла в эпоху абсолютной монархии при распадении феодализма. Развитие буржуазного общества приводит к росту централизации правительственной власти и к необычайному расширению её полномочий, ко всё большему усовершенствованию этой машины. Исполнительная власть доводится «до крайнего совершенства чудовищного паразитического организма, противопоставляющего себя революции» как единственный упрёк, «чтобы сконцентрировать против неё все силы разрушения». Неизбежно ходом революции ставится задача разрушения государственной машины. «Все перевороты усовершенствовали эту машину вместо того чтобы сломать её». Так Маркс и Энгельс отвечают на первый вопрос, — как должна совершиться смена буржуазного государства государством пролетарским.

Опыт Парижской коммуны явился для Маркса и Энгельса исходным пунктом для дальнейших уточнений своих взглядов на задачи пролетариата в революции. Первый вывод, который они делают, тот, что «Коммуна доказала, что рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить её в ход для своих собственных целей». В «Гражданской войне во Франции» Маркса мы находим следующее положение: «Прямой противоположностью империи была Коммуна». «Она была определённой формой такой республики, которая должна была устранить не только монархическую форму классового господства‚ но и самое классовое господство». Характер нового типа пролетарского государства был уже подробно выяснен выше в главе «Диктатура пролетариата». Здесь важно лишь подчеркнуть, что Маркс и Энгельс, придя к выводу о необходимости слома буржуазной государственной машины, сосредоточивают свою энергию на отыскании той формы политического господства пролетариата, при которой может произойти экономическое освобождение труда. И именно Коммуна, по их убеждению, — «первая попытка пролетарской революции разбить буржуазную государственную машину» и «открытая наконец политическая форма, которую можно и должно заменить разбитое»[435].

Изложенные выше взгляды Маркса и Энгельса на революцию показывают нам всю несостоятельность реформизма и социал-фашизма, пытающихся прикрывать свою ренегатскую практику именем Маркса. Они выявляют и ту меру лжи и фальсификации, к которой прибегают сейчас социал-фашисты, выдвигая теорию существования якобы «двух Марксов»: Маркса 40-х и 50-х годов, сильно сближавшегося с бланкизмом, и Маркса 70-х годов, «освободившегося» от утопических иллюзий своей молодости.

Для подкрепления своей «теории» социал-фашисты ссылаются на следующие «документальные» данные:

1) на предисловие Энгельса к «Классовой борьбе во Франции»,

2) на речь Маркса в Гааге, где Маркс высказал мысль о возможности нереволюционного развития Англии и Америки 70-х годов.

Ленин подверг это место речи Маркса специальному разбору, доказав, что такая постановка вопроса у Маркса была вполне правомерна и ни в коей мере не противоречит общей концепции Маркса о насильственной революции при переходе от капитализма к социализму. Ленин объяснил, что у Маркса речь шла о домонополистической Англии, когда милитаризм и военная бюрократия не получили ещё своего развития и когда возможность революционного развития ещё не была исключена. Что же касается предисловия Энгельса к «Классовой борьбе во Франции», то социал-фашисты оперируют здесь документом, сознательно искажённым Бернштейном. Об этой фальсификации Энгельс пишет в письме к Лафаргу (1895) следующее.

«Х сыграл со мной недурную штуку. Из моего введения к статьям Маркса о Франции 1848–1850 гг. он взял всё, что могло послужить ему для защиты во что бы то ни стало мирной и противонасильственной тактики, которую ему с некоторого времени угодно проповедывать, особенно в настоящий момент, когда в Берлине подготовляются исключительные законы. Я рекомендую эту тактику только для Германии настоящего времени, да и то с существенными оговорками. Во Франции, Бельгии, Италии, Австрии этой тактике нельзя следовать в её целом, а в Германии она может стать неприемлемой завтра»[436].

Резюмируя взгляды Маркса и Энгельса на специфические черты пролетарской революции, мы можем свести их к следующим важнейшим положениям:

1. Творческие задачи пролетарской революции — совершенно особого рода, не идущие ни в какое сравнение со всеми предшествующими революциями, в частности с буржуазной революцией. В то время как буржуазная революция находит уже в недрах феодального общества готовые формы капиталистического уклада, «пролетарская революция начинается при отсутствии или почти при отсутствии готовых форм социалистического уклада» (Сталин), требуя целого переходного периода для революционного превращения капитализма в социализм.

2. Творческие задачи пролетарской революции неизмеримо сложнее не только в сфере экономического переустройства общества, но и в сфере политических отношений, — вопреки каутскианской теории о том, будто пролетариат в отличие от буржуазии начинает с уже ранее завоёванной демократии. В то время как для буржуазной революции овладение политической властью сводится к смене лиц в органах политического устройства, перед пролетариатом стоит задача слома буржуазной государственной машины и создания нового типа государства.

3. Вопреки каутскианской теории о том, будто пролетарская революция протекает в условиях подъёма буржуазной демократии, когда «решающие политические бои ведутся не при помощи огнестрельного оружия, а посредством избирательных бюллетеней»[437], в условиях «смягчённых политических нравов и роста гуманности» — пролетарская революция, наоборот, встречает невиданные по своей жестокости формы сопротивления со стороны свергаемой буржуазии, вынуждаясь к решительным насильственным методам подавления сопротивления эксплоататоров.

4. В отличие от буржуазной революции, не могущей сколько-нибудь длительно сплотить вокруг себя трудящиеся массы, пролетарская революция представляет длительные интересы эксплоатируемого большинства населения, имея своей задачей связать эксплоатируемые капиталом массы в длительный союз с пролетариатом — гегемоном и руководителем в борьбе этих масс за освобождение от капиталистического угнетения.

Таковы важнейшие характерные черты пролетарской революции.

8.4. Ленинская теория пролетарской революции как высший этап в развитии теории Маркса

Закономерности пролетарской революции были установлены Марксом и Энгельсом в условиях промышленного капитализма. Новая — империалистическая — стадия развития капитализма принесла с собой ряд совершенно новых проблем, решение которых дано Лениным в его теории пролетарской революции, являющей собой новую и высшую ступень в развитии теории революции Маркса и Энгельса.

Исходным пунктом теории пролетарской революции Ленина являются те новые закономерности, которые возникли в ходе развития капитализма и которые выражают собой превращение домонополистического капитализма с его относительно плавной эволюцией и «мирным» распространением на весь земной шар в капитализм монополистический с характеризующим его скачкообразным катастрофическим развитием, усилением и обострением неравномерности развития и противоречий капитализма.

При империализме противоречия внутрикапиталистического порядка воспроизводятся в возрастающем ряде новых антагонизмов; искони присущее капитализму внутреннее противоречие между буржуазией и пролетариатом ещё более обостряется. Социал-фашисты обвиняют ленинизм в том, что, выдвигая неравномерность капиталистического развития и внешние противоречия капитализма, он якобы отодвигает на задний план внутренние противоречия[438]. C другой стороны, апологеты капитализма и их подголоски в лице правых элементов в Коминтерне отрицают наличие тех же внутренних противоречий, создавая утопию организованного капитализма. В действительности же, внешние противоречия капитализма проистекают из его основных, внутренних противоречий и усугубляют и крайне обостряют внутренние противоречия. Эпоха империализма создаёт ещё одно противоречие — противоречие между капитализмом в целом и между страной строящегося социализма. A это есть такое противоречие‚ которое «вскрывает до корней все противоречия капитализма, собирая их в один узел, превращая их в вопрос жизни и смерти самих капиталистических порядков»[439].

Новые закономерности, присущие империалистической стадии развития капитализма, ставят по-новому все важнейшие проблемы теории пролетарской революции. По-новому ставится прежде всего вопрос о вызревании условий для победы пролетарской революции. Известный тезис Маркса гласит: «Ни одна общественно-экономическая формация не погибает раньше, чем не разовьёт все производительные силы, для которых она представляет достаточный простор». Среди теоретиков социал-империализма один, как например Кунов, указывая на те страны, где мало ещё развит капитализм, ссылаются на этот тезис Маркса, как на доказательство того, что капитализм имеет ещё достаточно простора для своего развития и что следовательно условия гибели капитализма ещё не созрели. Другие теоретики, как например Каутский, для обоснования положения о непоколебимой прочности капиталистических отношений подвергают указанный тезис Маркса ограничению, считая его верным по отношению ко всем до сих пор существовавшим формам классового общества, «за исключением лишь промышленного капитализма и за исключением тем самым и периода пролетарской революции»[440].

Кунов примеривает указанный тезис Маркса о зрелости производительных сил капитализма к каждой отдельной стране. Из изолированного рассмотрения отдельных стран исходит и Каутский, который отрицает, как известно, за империализмом значение особой стадии капитализма. Но дело в том, что империализм связывает все отдельные страны, все отдельные национальные хозяйства в единую цепь, называемую мировым хозяйством. А это значит, что вопрос о наличии ещё «простора» для развития производительных сил должен решаться в аспекте всего мирового хозяйства. Тогда окажется, что капиталистические рамки уже давно стали преградой для свободного развития производительных сил. Империалистическая война, возникший ещё в период империалистической войны общий кризис капитализма, развёртывающийся ныне на базе этого общего кризиса первый после войны мировой экономический кризис, реальная угроза новых империалистических войн, растущая агрессивности против СССР, перешедшая уже в прямую подготовку военной интервенции, дальнейший рост фашизации буржуазного государства в области внутренней политики — все эти факты являются доказательством этого положения. Они свидетельствуют о том, что капитализм, для которого конечно ещё нет абсолютно безвыходного положения, ищет выхода на таких путях, которые приводят ко всё большему сужению круга возможностей выхода, что следовательно капиталистический способ производства уже не соответствует больше состоянию производительных сил. Кроме того, толкуя о зрелости производительных сил, социал-фашистские теоретики «забывают» о зрелости важнейшей производительной силы — пролетариата, о росте его обнищания и повышении уровня его сознательности!

Но если капиталистические отношения мирового хозяйства стали уже оковами для развития производительных сил, то это вовсе не означает, что уничтожение их должно начаться именно в тех странах, где капиталистические отношения всего более развиты. В силу того, что империализм связывает отдельные страны в единую цепь, необязательным является такое положение, при котором степени зрелости капиталистических отношений в данной отдельной стране должны точно соответствовать степень назревания противоречий в ней и, следовательно, степень слабости империалистических сил.

Закон неравномерного, скачкообразного развития капитализма при империализме ведёт к ослаблению империализма как единой системы мирового хозяйства. Он ведёт к тому, что «мировой фронт империализма становится легко уязвимым со стороны революции, а прорыв этого фронта со стороны отдельных стран — вероятным. Ясно, что фронт империализма легче подвержен прорыву там, где он слабее». Отсюда следует, что пролетарская революция начинается не обязательно там, где всего более развита промышленность, где пролетариев столько-то, а крестьян столько-то, а, как правило, там, где всего более уязвим фронт империализма, где звенья цепи слабее.

Наличие в цепи империализма слабых звеньев создаёт условия для более быстрого и лёгкого прорыва империалистического фронта. В слабом звене цепи дана возможность её прорыва. Но она сама не рвётся: её надо прорвать. И чтобы та или иная страна, которая должна прорвать цепь империализма, смогла это сделать, — требуется «наличие известного минимума промышленного развития и культурности в этой стране, наличие известного минимума индустриального пролетариата, революционность пролетариата и пролетарского авангарда в этой стране, наличие в ней серьёзного союзника пролетариата (например крестьянства), способного пойти за пролетариатом в решительной борьбе против империализма в этой стране» (Сталин). Иными словами, для прорыва цепи в её слабом звене требуется, чтобы это звено было средне-слабое с точки зрения уровня промышленного развития, требуется наличие в данной стране ещё определённого состояния антиимпериалистических сил. Разумеется, характеристика этого состояния антиимпериалистических сил не может быть уложена в какую-нибудь схему: в разных странах и в разное время это сочетание сил может быть различное, и уже ближайшая страна, которая должна будет последовать за СССР в прорыве империалистического фронта, будет иметь среди условий своего развития дополнительно ещё такую мощную антиимпериалистическую силу, какой является Страна советов.

Приходится иногда встречаться с таким мнением, что определение пролетарской революции как результата разрыва цепи в наиболее слабом её месте, легко может якобы привести к фатализму, ибо «в этом случае для определения страны, откуда начинается мировая революция, нужно было бы лишь установить эту слабейшую страну и лишь оттуда ждать начала революции»[441]. Автор, высказывающий это опасение, предлагает поэтому следующую, явно неправильную формулировку: «Мировая революция начинается со слабых, но империалистических держав»[442]. Выходит, что автор решительно исключает возможность прорыва цепи например в Индии и т. п. Как видно из вышеприведённой фразы, автор подменяет здесь вопрос о слабом звене в цепи империализма вопросом о слабости той страны, которая должна прорвать фронт. Это то самое смешение, которое делает т. Бухарин и которое специально было разоблачено т. Сталиным[443].

Бухаринский тезис гласил: «Империалистическая цепь рвётся там, где народнохозяйственная система слабее», т. е. Бухарин определяет здесь состояние антиимпериалистических сил, между тем как в тезисе: «Империалистическая цепь рвётся там, где она слабее», речь идёт о слабости самих империалистических сил. Кардинальный вопрос ленинской теории пролетарской революции, исходящей из анализа противоречий, присущих силам империализма, из борьбы этих противоречий, порождаемых ею кризисов, войн и т. д. — из бухаринской теории революции исчезает. По сути дела Бухарин становится на ту же социал-демократическую позицию, против которой он возражает, ибо исходным пунктом в социал-демократической концепции является то, что при анализе предпосылок революции они отвлекаются от противоречий империалистической системы (точнее, отрицают эти противоречия), сводя вопрос к вопросу «зрелости» антиимпериалистических сил.

Различие между бухаринской и социал-демократической постановкой вопроса лишь количественное. Если согласно социал-демократической концепции революция начинается в наиболее промышленно развитых странах, то, по Бухарину, она начинается в наименее промышленно развитых странах. Если социал-демократия устанавливает отношение прямо пропорциональной зависимости между скоростью наступления революции и степенью зрелости капиталистических отношений, то, по Бухарину, «скорость наступления революции обратно пропорциональна зрелости капиталистических отношений»[444]. При всём кардинальном «противоречии» социал-демократической установке, бухаринский исходный пункт тот же самый, что у социал-оппортунистов. Возражая против бухаринского постулата, Ленин пишет: «Неверно[445]: средне-слабых». «Без известной высоты капитализма у нас бы ничего не вышло». Иными словами, без наличия известного минимума развития промышленности и индустриального пролетариата, являющегося гегемоном в революции, Октябрьская революция была бы невозможна. Бухарин следовательно проводит и в этом вопросе характерное для его воззрений отрицание руководящей роли пролетариата.

Выше, когда мы подводили итоги воззрениям Маркса и Энгельса на пролетарскую революцию, мы говорили уже о тех творческих задачах, которые ставятся перед пролетарской революцией в области строительства новой социалистической экономики. Это важнейшее положение меньшевики скрыли, когда пытались внушить массам убеждение в буржуазном характере Октябрьской революции. Как меньшевики аргументировали своё отрицание пролетарского характера Октябрьской революции? Основной их довод состоял в том, что «Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм», что в России нет такой высоты развития производительных сил, при которой пролетариат мог бы немедленно после взятия власти ввести полное планирование производственных и распределительных процессов, полное уничтожение рыночных отношений, полное уничтожение частной собственности на все орудия и средства производства.

Для марксиста является бесспорным то, что «производительность труда — в последнем счёте самое важное, самое главное для победы нового общественного строя» (Ленин). В самом деле, если бы новый строй не в состоянии был создать более высокую производительность труда, то это означало бы деградацию общества, и никакие общественные силы неспособны были бы тянуть общество к этому новому строю. Но если новый строй создал уже более высокую производительность труда, то это говорит о том, что старый строй как раз и не был в состоянии создать эту новую, более высокую производительность труда. Какой же смысл может иметь меньшевистский довод о том, что «Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм?» (подчёркнуто нами. — Авт.).

Критикуя заметки Суханова, Ленин определяет приведённый аргумент от так называемой высоты производительных сил как не имеющий решающего значения для оценки нашей революции. Ибо меньшевистские теоретики совершенно не учитывают возможностей революционного пролетариата и роли его революционного сознания, ибо ничем нельзя доказать, что пролетариат, взявши власть, не может догнать и перегнать передовые капиталистические страны в отношении высоты производительных сил.

Из открытого Лениным закона неравномерного развития капитализма в империалистический период вытекает необходимость различать пути и темпы прихода пролетариата к власти в странах разных типов. В соответствии с этим программа Коминтерна делит все страны по характеру предстоящих революций на четыре группы:

1) страны высокого капитализма, стоящие непосредственно перед социалистической революцией;

2) страны со средним уровнем развития капитализма, в которых предстоят либо пролетарские революции, с рядом попутных задач буржуазно-демократического характера, либо буржуазно-демократические революции, более или менее быстро перерастающие в социалистические;

3) колониальные и полуколониальные страны и страны зависимые, в которых переход к диктатуре пролетариата возможен лишь в результате целого периода перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую;

4) ещё более отсталые страны, в которых победоносное национальное восстание открывает дорогу к социализму, минуя капитализм, при условии действительной поддержки со стороны стран социализма.

Таким образом значительное количество стран стоит перед буржуазно-демократической революцией, которая более или менее быстро должна перерастать в социалистическую революцию.

Это показывает громадное международное значение ленинской идеи перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. Эта идея, разработанная Лениным ещё в 1905 г., есть одна из форм воплощения марксовой теории перманентной революции. Ленинское учение о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую основывается:

1) на учении о присущей пролетариату роли гегемона во всякой народной революции;

2) на учении о революционных возможностях трудящегося крестьянства.

Но способность пролетариата к роли гегемона, способность трудящегося крестьянства к роли союзника и опоры пролетариата в борьбе за социалистическое переустройство общества суть только объективно данные возможности перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. Решающее значение для превращения этой возможности в действительность имеет, как этому учит ленинизм, партия, организующая силы пролетариата и правильно осуществляющая руководство революционным движением масс: «От революции демократической, — писал Ленин в 1905 г., — мы сейчас же начнём переходить и как раз в меру нашей силы, силы сознательного и организованного пролетариата, начнём переходить к социалистической революции».

Ленинская теория перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую выковывалась в борьбе на два фронта: против меньшевиков, отрицавших возможность такого перерастания, и против перманентной теории Троцкого, прикрывшего «левой» фразой свою меньшевистскую сущность. Устами Плеханова меньшевики объявили ленинскую идею перерастания «идейным пережитком», унаследованным от той эпохи, когда держались «субъективного метода в социологии». Меньшевистская теория зрелости условий для победы социализма, меньшевистские представления o предпосылках социализма, исключающие диктатуру пролетариата, отрицание меньшевиками переходного периода и вера во врастание капитализма в социализм — всё это отодвигает дело пролетарской революции в недосягаемую даль веков. Логическим выводом отсюда является та непроходимая пропасть, которой меньшевики отделяют буржуазную революцию от революции пролетарской и их отношение к пролетарской революции. Так например меньшевики определяли Октябрьскую революцию как буржуазную революцию, которая-де не может себе ставить задачи социалистического переустройства.

C другой стороны, троцкизм, также в корне враждебный ленинской теории перерастания, прикрывал своё контрреволюционное нутро афишированием своей «перманентики», которая, как уже выше указано, ничего общего не имеет с марксовой теорией перманентной революции. Отрицая гегемонию пролетариата и революционные возможности трудящегося крестьянства, троцкизм тем самым отрицал непрерывность революции. История уже доказала, что отрицание гегемонии пролетариата и революционных возможностей крестьянства, составляющее существо троцкистской перманентной революции, вошло важнейшим вкладом в тот арсенал идей, который троцкизм преподносит сейчас контрреволюционной буржуазии, возглавив её борьбу против Советского государства. История доказала, что превращённая в действительность ленинская теория перерастания уже дала пролетариату победу.

Это служит неопровержимым доказательством всей лживости троцкистской легенды о якобы имевшем место в Октябре «перевооружении» ленинизма. Это решительно бьёт по измышлениям троцкистских контрабандистов (Слуцких, Волосевичей и др.), подогревающих давно разоблачённую т. Сталиным троцкистскую теорию рассечения ленинизма на «ленинизм довоенный, ленинизм „старый“, „негодный“… и ленинизм новый, послевоенный, октябрьский, который рассчитывают они приспособить к требованиям троцкизма» (Сталин). Характерной формой выражения этой троцкистской теории рассечения ленинизма и являются проникшие в нашу литературу[446], благодаря гнилому либерализму по отношению к троцкизму со стороны некоторых членов нашей партии, утверждения о том, будто Ленин в период перед войной не понимал необходимости перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

Учение Маркса и Ленина о перманентной революции основано на диалектическом понимании единства непрерывности и прерывности, на изучении процесса развития революции через ряд качественно различных объективно-исторических этапов. Теория же Троцкого есть не теория непрерывной революции, а субъективистская теория «перепрыгивания» через незавершённые ступени движения, теория, исключающая непрерывность. Она состоит «в логическом (а не материальном) скачке через несколько конкретных стадий» (Ленин). Это получило своё выражение и его печально знаменитом лозунге: «Без царя, а правительство рабочее!»

Исключительное внимание к переходам, переливам образует характернейшую черту ленинской революционной стратегии. Переход есть тот момент в развитии, где исчерпывается старый качественный этап, перерастая в новый, где непрерывность переходит в свою противоположность, в перерыв непрерывности. Непонимание этой диалектики обнаружил и Каменев, когда он в 1917 г. упрекал Ленина в перепрыгивании, утверждая, что буржуазно-демократическая революция в России якобы ещё не закончена.

Ленинская теория пролетарской революции включает в учение о гегемонии пролетариата и учение о трудящемся крестьянстве как о союзнике пролетариата в его борьбе за социализм. «Маркс и Энгельс дали основные наброски идеи гегемонии пролетариата. Новое у Ленина состоит здесь в том, что он развил дальше и развернул эти наброски в стройную систему руководства пролетариата трудящимися массами города и деревни не только в деле свержения царизма и капитализма, но и в деле социалистического строительства при диктатуре пролетариата»[447].

Империализм расколол мир на два лагеря: на составляющие меньшинство «передовые» страны, обладающие финансовым капиталом, служащим орудием угнетения и эксплоатации большинства населения земного шара, и на образующие подавляющее большинство колониальные и зависимые страны, составляющие объект угнетения и эксплоатации со стороны империалистических держав. Этот факт служит в ленинской теории пролетарской революции исходным пунктом для обоснования роли национально-колониального освободительного движения как важнейшего резерва пролетарской революции. «Социалистическая революция, — учит Ленин, — не будет только и главным образом борьбой революционных пролетариев в каждой стране против своей буржуазии; нет, она будет борьбой всех угнетённых империализмом колоний и стран против международного империализма».

Ленин развивает на II конгрессе Коминтерна следующие основные идеи:

1) то положение, что народы мира делятся на угнетающие и угнетённые, что замалчивается, либо прямо отрицается теоретиками II Интернационала,

2) что центральной осью всей системы империалистических противоречий является антагонизм и борьба между небольшой группой империалистических государств за господство над колониальными народами.

Уже Маркс и Энгельс «дали основные отправные идеи по национально-колониальному вопросу», характеризуя экономический и социальный кризис в колониях как проявление общего кризиса всей капиталистической системы. Эти основные отправные идеи Маркса и Энгельса по национально-колониальному вопросу Ленин развивает дальше в стройную систему взглядов большевизма на национально-колониальные революции в эпоху империализма. В своей речи на II конгрессе Коминтерна Ленин говорит, что «при теперешнем мировом положении, после империалистической войны… вся мировая система государств определяется борьбой небольшой группы империалистических наций с советским движением и советскими государствами, во главе которых стоит Советская Россия», что «всякое националистическое движение может быть лишь буржуазно-демократическим» и что «было бы утопией думать, что пролетарские партии, если они вообще могут возникнуть в таких странах, смогут, не находясь в определённых отношениях к крестьянскому движению, не поддерживая его на деле, проводить коммунистическую тактику и коммунистическую политику в этих странах». Коммунисты должны и будут поддерживать буржуазные освободительные движения, поскольку эти движения действительно революционны и «когда представители их не будут препятствовать нам воспитывать и организовывать в революционном духе крестьянство и широкие массы эксплоатируемых».

Опираясь на опыт Октябрьской революции, Ленин устанавливает те организационные формы, которые могут обеспечить руководящую роль пролетариата в национальном революционном движении и завоевание угнетённых масс колоний под знамя мировой революции. Такой организационной формой является образование советов и в отсталых странах: «Безусловным долгом коммунистических партий и тех элементов, которые примыкают к ним, является пропаганда идеи крестьянских советов, советов трудящихся, всюду и везде — и в отсталых странах и в колониях. И там они должны стараться, насколько позволяют условия, создавать советы трудящегося народа»[448]. Наконец, исходя из факта загнивания капитализма в империалистическую эпоху, из развития социалистического строительства в Советском союзе и из возможности прямой помощи социалистическому движению колоний со стороны пролетариата, победившего в капиталистических странах, — Ленин выдвигает свой известный тезис: «Коммунистический интернационал должен установить и теоретически обосновать то положение, что с помощью пролетариата наиболее передовых стран отсталые страны могут перейти к советскому строю и через определённые ступени развития — к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития»[449].

Другим важнейшим вопросом, в котором марксова теория пролетарской революции получает своё дальнейшее развитие, является гениальное учение Ленина о партии пролетариата и её роли на различных этапах его борьбы. Уже у самого зарождения большевизма вопрос о партии как о высшей форме классовой организации пролетариата и об организационных условиях её боеспособности становится той проблемой, которая проводит резкую разграничительную линию между большевизмом и меньшевизмом. Постановка в то время Лениным вопроса о партии как о решающем факторе революции оказалась, как это подтверждается всей дальнейшей историей революционной борьбы, гениальнейшим предвидением. Вопрос «о роли коммунистической партии в пролетарской революции» явился поэтому стержневым вопросом II конгресса Коминтерна. Ленинское учение о партии получило здесь своё дальнейшее уточнение в признании того, что «коммунистическая партия нужна рабочему классу не только до завоевания власти и не только во время завоевания власти, но и после того, как власть перешла в руки рабочего класса» (подчёркнуто нами. — Авт.), что необходимость политической партии пролетариата отпадает лишь вместе с полным уничтожением классов и что «в каждой стране должна существовать только одна единая коммунистическая партия»[450].

В ходе последующей борьбы Коминтерна за мировую пролетарскую революцию общие принципы ленинского учения о партии конкретизируются в основном в двух направлениях: в развитии ленинского принципа самокритики, в вопросе о конкретных формах борьбы на два фронта на различных этапах и в борьбе за массы. Этот двусторонний процесс борьбы за выковывание подлинно большевистских партий образует главное содержание всей истории Коминтерна.

VI конгресс Коминтерна, решения которого своим остриём направлены против социал-демократии, как особенно опасной в теперешней международной обстановке агентуры империализма в рабочем классе, подчеркнул особую актуальность лозунга — «борьбы за массы» и подытожил истёкшую борьбу в следующем положении, выраженном в программе Коминтерна: тактика единого фронта как средство наиболее успешной борьбы против капитала, классовой мобилизации масс, разоблачения и изоляции реформистских верхов — входит важнейшей составной частью в тактику компартий на весь предреволюционный период.

8.5. Ленинская стратегия и тактика пролетарской революции

Ленинизму принадлежит далее разработка вопроса о том, как партия должна руководить в революции пролетариатом и его союзниками, разработка проблем стратегического и тактического руководства, создание науки стратегии и тактики революции.

Стратегия пролетарской революции имеет своей задачей свержение противника. Этому последнему соответствует поэтому высшая форма борьбы с противником — форма вооружённого восстания. Это решающий и самый ответственный момент в ходе революционной борьбы. Ленин поэтому тщательнейшим и подробнейшим образом разрабатывает проблему восстания вплоть до мельчайших деталей техники вооружённого восстания. Вопреки оппортунистическим теориям о том, будто подготовка восстания есть «бланкизм», Ленин остаётся верным указанию Маркса о том, что «восстание есть искусство», что к восстанию надо относиться как к искусству, подготовляя и организуя восстание, учась военному искусству, учась технике восстания. Ленин прямо предлагает ставить в кружках доклады на военные темы:

«1) чтение и обсуждение статей о баррикадной борьбе;

2) изучение плана города и районов;

3) добывать планы тюрем;

4) узнавать адреса зловредных людей и начальства;

5) производить манёвры выслеживания неприятеля;

6) готовить бомбы;

7) составлять тактические планы отдельных операций»[451].

Возникая в столице и в крупных городских центрах, восстание более или менее быстро распространяется на другие городские районы и на деревню, перерастая в более или менее длительную гражданскую войну, успешный исход которой определяется тем, насколько партии удаётся овладеть поддержкой основной силы революции — пролетариата и правильно использовать его резервы в широких трудящихся массах. Здесь-то и лежит кардинальное отличие марксизма от бланкизма в вопросе о восстании. Восстание «должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс» — таков важнейший закон ленинской стратегии.

Успех революции определяется всей совокупностью объективных и субъективных факторов:

1) степенью обострения противоречий капитализма в данном месте и в данное время;

2) степенью осознания этих противоречий революционным классом;

3) степенью осознания этих противоречий широчайшими массами трудящихся;

4) степенью организованности революционного класса и его связанности с массами трудящихся;

5) уровнем боеспособности пролетарского авангарда;

6) состоянием господствующего класса — его способностью временно смягчать противоречия, степенью его идеологического влияния на эксплоатируемые классы, степенью его дезорганизованности.

Нынешний революционный кризис в ряде стран характеризуется несоответствием между объективным и субъективным фактором, отставанием субъективного фактора от объективного. Это отнюдь не значит, что можно рассматривать это отставание субъективного фактора как определённую необходимую стадию революционного процесса.

Революция, согласно учению Ленина, невозможна без революционной ситуации. Революционная же ситуация определяется, по Ленину, следующими признаками:

1. «Тот или иной кризис „верхов“, кризис политики господствующего класса».

2. «Обострение выше обычного нужды и бедствий угнетённых классов».

3. «Значительное повышение, в силу указанных причин активности масс, в „мирную“ эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурное время привлекаемых как всей обстановкой кризиса, так и самими „верхами“ к самостоятельному историческому выступлению»[452].

Совершенно ясно, что революционная ситуация не рассматривается здесь Лениным в смысле как бы стадии, предшествующей революции. Революционная ситуация есть «совокупность тех объективных перемен»‚ которые в соединении с субъективным фактором дают революцию. Ленин считает возможным наличие определённого состояния экономического и политического кризиса характеризовать как революционную ситуацию. Попытка противопоставления политического кризиса кризису революционному выражает собой чуждый ленинской диалектике схематизм, враждебное ленинизму стремление уклониться от конкретного анализа данной обстановки.

Предупреждая против каких бы то ни было схем, ленинская стратегия требует учёта конкретно-данного соотношения сил, опираясь при этом на следующие важнейшие стратегические принципы:

1) «никогда не играть с восстанием, а, начиная его, знать твёрдо, что надо итти до конца»[453];

2) «сосредоточение главных сил революции в решающий момент на наиболее уязвимом для противника пункте, когда революция уже назрела, когда наступление идёт на всех парах, когда восстание стучится в дверь и когда подтягивание резервов к авангарду является решающим условием успеха»[454];

3) тщательно следить за назреванием революционного кризиса, приурочивая момент открытия восстания к высшей точке кризиса, «нарушение этого условия ведёт к опасной ошибке, называемой „потерей темпа“»[455];

4) «раз восстание начато, надо действовать с величайшей решительностью» (Ленин), нарушение этого условия ведёт к громадной ошибке… «потере курса» (Сталин).

Таковы важнейшие принципы ленинской стратегии революции.

Кратко остановимся на рассмотрении важнейших положений ленинской тактики революции.

Тактика должна способствовать подтягиванию масс к революционным позициям. При наличии революционного подъёма тактическая линия определяется задачей вести массы в прямую атаку на буржуазное государство. Этой задаче соответствует ряд обостряющихся переходных лозунгов и организация массовых выступлений. При отсутствии революционного подъёма применяется тактика частичных требований и лозунгов, притом подчинённых коренным задачам Коммунистического интернационала и увязанных с ними.

Разумеется, это не значит, что частичные и переходные лозунги представляют собой резко разграниченные области. Метафизическое противопоставление этих двух типов лозунгов вело бы на практике к крупнейшим ошибкам. В условиях революционного подъёма, не получившего ещё достаточного размаха, полный отказ от частичных требований мог бы затруднять подвод миллионных масс к фронту революции и, наоборот, мог бы способствовать законсервированию частичных лозунгов и препятствовать своевременному улавливанию перехода к новой полосе — к полосе революционного подъёма с соответствующей ей новой тактикой. «Принципиальный отказ от частичных требований и переходных лозунгов несовместим с тактическими принципами коммунизма, ибо он на деле обрекает партию на пассивность и отрывает её от масс»[456]. Но чем полнее размах революционного подъёма, тем меньше остаётся почвы для частичных лозунгов и тем властнее выступают на смену всё обостряющиеся переходные лозунги вплоть до лозунга разоружения буржуазии и вооружения пролетариата и т. д. Таким образом тактика меняется в зависимости от того, имеется ли подъём движения или этот подъём отсутствует.

Но в ходе революции бывают и моменты отлива движения, когда революционный подъём сменяется упадком, которому необходимо соответствуют и иные лозунги и иные формы организации, отличные от организационных форм периода подъёма. Так например тактика периода 1903–1905 гг. была тактикой наступления, а в период 1907–1912 гг. партия вынуждена была перейти на тактику отступления, хотя стратегический план на протяжении обоих указанных периодов оставался неизменным. В пределах следовательно данного стратегического плана тактика может претерпевать изменения в зависимости от данной конкретной ситуации, от данного соотношения сил, будучи подчинена основной стратегической цели данного этапа революции. Тактика таким образом относится к стратегии, как часть к целому. Важнейшим условием правильного тактического руководства является уменье находить основное решающее звено.

Найти основное звено данного этапа революции — значит найти главное решающее, то, во что упираются все выдвигаемые данным этапом проблемы, к чему все эти проблемы сводятся как к своей основе. Звено выступает в качестве общего условия для разрешения всех других задач, оно концентрирует в себе всё своеобразие этапа.

Лежащее в основе ленинской тактики положение о нахождении звена как важнейшей предпосылки правильных лозунгов революционной борьбы легко вскрывает глубоко принципиальную основу характерной для оппортунизма тактики недолётов или перелётов. Исходя из правильного понимания этой ленинской тактики, Коминтерн вёл и ведёт сейчас борьбу на два фронта — с правыми и с «левыми» оппортунистами.

Оппортунисты «слева», заимствуя у партии тот или иной революционный лозунг, всегда проявляют чрезмерную торопливость с тем, чтобы в случае успеха этого лозунга предстать перед «неискушёнными и неопытными как наиболее дальновидные, сказавшие это „первые“, как владеющие „тактикой дальнего прицела“». Оппортунизм справа, также заимствуя у партии тот или иной революционный лозунг, всегда стремится его законсервировать, сопротивляется переходу от отжившего уже старого лозунга к новому с тем, чтобы в случае неудачи этого лозунга также предстать перед неопытными и неискушёнными рабочими массами в качестве наиболее дальновидных пророков.

Обычное для оппортунизма отставание или забегание, тактика недолётов или перелётов состоит именно в непонимании звена, т. е. в непонимании существенного, главного, решающего. Действенность выдвинутых революцией лозунгов определяется, во-первых, их правильностью, во-вторых, своевременным их провозглашением.

Мы видели, что правильность лозунгов определяется нахождением основного звена. Что касается своевременности выдвижения лозунга, то ленинская тактика обязывает к учёту той истины, что «для политического воспитания миллионных масс недостаточно одной лишь пропаганды и агитации, что для этого необходим собственный политический опыт самих масс»[457]. Игнорирование этого важнейшего тактического принципа ведёт к опасному смешению формулы как перспективы для ближайшего будущего с той же формулой как лозунгом дня. Тактическое указание ленинизма о строгом различии между формулой как перспективой и формулой как лозунгом дня приобретает в настоящее время особо важное значение в тактической линии компартий в капиталистических странах. Здесь судьба тактического руководства решается именно своевременным переходом от формулы-перспективы к лозунгу дня.