Я поблагодарила, но на этот раз не воспользовалась ничем. А в другой раз...

Встретил он меня как-то в зоне.

- Скучаете, Аллочка?

- Скучать не скучаю, а тосковать тоскую.

- А что так?

- Письмо бы домой написать...

- А вы пишите.

- А как же...

- А я отправлю.

- А у меня ведь и писать нечем и не на чем...

- А я вам принесу.

И действительно принёс: четверть листа бумаги и огрызочек карандаша.

И я написала мужу, ни на что не надеясь, потому что надеяться были решительно не на что. И он по этим нескольким словам всё понял и сумел меня оттуда выхлопотать, что удалось, так как это была всего лишь местная инициатива. Таким образом, я выбралась оттуда, откуда не выбирался никто.

И с самого Крайнего Севера, где этапом, где поездом, с долгими остановками по разным городам, вернее — по разным тюрьмам, несколько дней проведя, — поезд стоял, — не выходя из вагона, в Москве, доехала я до Волги, а оттуда попала в лагерь в Мордовию, и попала туда лишь благодаря тому, что муж сказал, что я специалист-художник, а там было производство деревянной расписной посуды...

Но до того, как я туда попала, я несколько месяцев провела в одном из лагерей, где меня поставили в деревообделочный цех, делать финстружку. Так я там и работала, пока кто-то из начальства меня не заметил и не сказал: «Куда это её поставили, у нас на кухне женщин не хватает!»

И перевели меня на кухню, где я работала, ничего с этого не имея, потому что, когда голоден - действительно голоден! - очень трудно попросить кусок хлеба. А сам никто не предлагал...

И вот однажды выхожу я из кухни в зал столовой и вижу: за пустым длинным столом сидит одинокий... Василий Жохов, обритый, худой, без бушлата и гитары, сидит, опустив голову, только что с эта-

па, ждёт положенной баланды и готовится идти дальше — в неизвестность.

- Вася!

Он поднял голову и не улыбнулся, а скривился.

- Аллочка!.. Да, повернулось колесо Фортуны...

И весь он был такой пришибленный, такой не привыкший к этим, так не идущим к нему обстоятельствам.

И тут я — откуда что взялось! — пошла прямиком на кухню, подошла прямо к повару и, конфиденциально склонившись, сказала:

- Вон там видите сидящего человека?

- Вижу.

- Это Василий Жохов, первый вор севера!

- Что вы говорите?!

- Его надо накормить.

- Конечно! - засуетился повар.

И он налил полную миску вольнонаёмного борща с мясными жилами, и он наложил полную тарелку каши с больничного стола, и он налил большую кружку компота с детского стола, принёс из хлеборезки приличную пайку хлебушка и даже, деловито осведомившись: «С этапа?» — слазил в свой потайной шкафчик и дал мешочек чёрных сухарей на дорогу.

И со всем этим подошла я к Василию Жохову, и, пока он ел, я сидела рядом, придвигая ему следующее блюдо. А отдавая мешочек с сухарями, перекрестила его: «Храни тебя Бог, Василий!» - поцеловала трижды и на этом мы расстались, чтобы не увидеться больше никогда. Четвёртой встречи не было, да и быть не могло. Бывает только три. Три и было.

МОНАШКА

В моём первом лагере, в котором я была очень недолго, в Коми АССР, было несколько человек, посаженных «за религию», и среди них монашка - тётя Паша. Долагерная история её такова. Она была крестьянской девочкой в многодетной семье, когда однажды попала в монастырь. И вот после курной избы монастырское благолепие так прельстило её, что она хотела только туда. А там сказали: мы таких бедных в монахини не берём, нам ведь нужны вклады, чтобы монастырь богател. И взяли её только в работницы — на самые тяжёлые работы, безо всякого учения и без права пострига.

Она была трудолюбива, очень скромна, тиха и приветлива, делала любую работу и вскоре что-то начала получать по своим заслугам: ей позволили обучаться шитью, а вот грамоте так и не выучили, выдали какую-то одёжку монастырскую, а потом выделили отдельную

келейку. И тётя Паша была счастлива. Она долго копила какие-то гроши и наконец — предел мечтаний! — обзавелась и собственным самоваром. И по вечерам у неё в келейке пили чай две-три монахини. «Сегодня пьём у матери Анны, завтра — у матери Манефы, а послезавтра - у Паши...»

Так и шла жизнь, тихая и счастливая, и вдруг — революция! Приехали красноармейцы. Комиссар, собрав монахинь, объяснил им, что они теперь свободные гражданки. «Собирайте свои манатки и идите на все четыре стороны; даём вам сроку полгода, если через полгода здесь кто-нибудь останется, пеняйте на себя, женщины!»

Ну, те, кто был поумнее и порасторопнее, ушли, остальные остались, питаясь надеждами да упованиями. И тётя Паша тоже осталась.

Через полгода являются те же люди и говорят: «Ну, женщины, мы вас предупреждали, теперь пеняйте на себя. Всё здесь бросайте, никакого имущества забирать не разрешается, что наденете, в том и идите».

— И вот, Алечка, — рассказывала тётя Паша, — одеваюсь я, а сама плачу-плачу, одеваюсь-одеваюсь и всё плачу - как же самовар-то оставить? И всё одеваюсь-одеваюсь, чтобы им меньше осталось, и плачу-плачу, а наплакамшись, да и привязала самовар-то между ног и пошла. Тихо иду. А у ворот солдат стоит и каждой-то нашей сестре под зад поддаёт на прощание. А я иду тихо-тихо, а он мне как наподдаст, я и покатилась! Так поверишь ли, Аленька, на самоваре-то до сих пор вмятина от сапога!

И вот в лагере нашем несколько женщин, которые «за религию» сидели, освобождаются. Прощание. Тётя Паша, крестя каждую по очереди, говорит:

— Вы уж отпишите, девоньки, как там на воле-то, целы церкви-то? И уж помолитесь там за нас...

А как писать — ведь цензура! И договорились: вместо «церковь» писать «баня». Ну, уехали они. Прошло какое-то время, пришло письмо. Тетя Паша ко мне:

— Читай, Аленька, читай, голубушка!

Читаю:

«Низкий поклон вам, Прасковья Григорьевна, сестре Аллочке поклон, ну и т. д. Доехали мы до города, скажем, Серпухова, только вышли с вокзала, глядим — баня! И пошли-то мы сразу в баню и таково-то хорошо за вас там помылись! А в этой бане мы поговорили с женщиной, которая шайки продаёт, всё у ней расспросили, и она нам сказала: поезжайте вы, бабоньки, на кладбище. Мы поехали. Приходим на кладбище, глядим — баня! И такая красивая баня-то! И таково-то хорошо мы помылись там за всех вас и по шайке за каж-

дую поставили! И такой банщик здесь хороший оказался, тоже помылся за вас...»

А теперь про настоящую баню.

Банный день нам назначили как раз под Троицу. И тётя Паша очень радовалась, что на праздник чистенькие будем. Собрались мы и пошли с узелочками. А банщик был у нас тоже из тех, кто «за религию» сидел, тихий, скромный, его потому и поставили банщиком, знали, что на голых баб пялиться не будет.

И вот встречает он нас на пороге — голый, в одном фартуке:

— С наступающим праздником вас, женщины! Очень хорошо сегодня в бане, я всё чисто убрал и воду для вас от мужчин сэкономил, так что вам каждой будет не по три шайки, а по четыре. Мойтесь на здоровье, женщины!

И никогда не забуду я эту картину - тогда я от неё просто пополам перегнулась, до того было смешно — банщик подсел на лавочку к тёте Паше и завёл тихую беседу:

- А помните, Прасковья Григорьевна, как под Троицу-то в церк-ву шли — нарядные, с берёзками...

Она - голенькая, только платочек на голове, он - в одном фартуке, сидят и разговаривают о «Божественном», чистые и бесхитростные, как дети или ангелы.

ДВА РАВВИНА

К концу войны8 в лагере появилось много поляков. Это значило, что наши дошли до Польши и всех, кто уцелел от немцев, отправили на наши северные курорты.

Я работала тогда в швейном цехе. Начальником у нас был некто Либерман, заключённый толи за растрату, толи за хищения. Когда в лагерь прибывала новая партия, он обходил строй, спрашивая: «Евреи есть? Выходи. Евреи есть?..» - и таким образом отобранных брал к себе в цех и спасал.

Так к нам попали два раввина из польской партии заключённых. Один старый, с седой раздвоенной бородой, с длинными пейсами, в лапсердаке под телогрейкой, а второй — молодой, с маленькой бородёнкой и с ещё только отрастающими пейсиками.

Либерман был атеистом и человеком весьма трезвым и деловым, но в глубине души у него всё-таки теплилась мысль: а вдруг правда есть еврейский Бог?.. Он стал думать о том, как же этих раввинов устроить. Дело в том, что по закону раввин ничего не может делать, совсем ничего, только молиться: если он прикоснется какой-либо работе, он — конченый человек, для него это равносильно духовной смерти и перерождению. Значит, работать им нельзя. А в цехе все

кормились с выработки - не работаешь, ничего не получаешь. Просто так сидеть им тоже нельзя - народ везде разный, уголовницы и вообще всякие... Тогда Либерман сделал гардероб. Прибил доску с гвоздями огородил ее и внутрь посадил старого раввина. Так тот и просидел весь срок у пустой вешалки, ибо кто же будет что-то сдавать в гардероб в лагере, где и без гардероба обчистят за милую душу. Сидел и молился.

Пристроив старого, Либерман задумался о том, куда же приставить молодого. И он придумал ему должность контролера по качеству. Раввин ходил вдоль конвейера и следил за работой. Ходить-то он ходил, но замечаний по качеству, конечно, никаких не делал Ходил, смотрел, слушал совершенно невообразимые по непристойности песни, разговоры, мат и - улыбался, поглядывая на всех лукавыми глазками. 3

Так они и жили до той поры, пока наши наконец додумались, что чем кормить зря поляков по всем лагерям, лучше сделать из’них польскую армию - и пусть воюют. И стала формироваться армия Андерса . И пришел к нам в лагерь приказ о пересылке всех поляков туда, непосредственно в армию, в которую, кстати сказать, немногие попали, как-то рассосавшись по дороге.

В один прекрасный день к нам в цех пришёл конвой, чтобы довести наших поляков до вахты. Поляки встали, перекличка, то да сё. потом пошли к дверям. Оба раввина шли рядом. Около меня они остановились, и молодой сказал:

- Встань и выйди!

Я встала, подошла к ним. И молодой раввин, серьёзно глядя на меня своими всегда лукавыми и улыбающимися глазами, сказал с сильным польским акцентом:

- За весь наш трагический путь, в каждом лагере, где нам приходилось быть, мы составляли список евреев, за которых будем молиться Ьогу. В этот список мы включили и нескольких иноверцев которые достойны были бы быть евреями. Мы хотели, чтобы вы ’знали

Богу8 ЭТ0Т СПИС°К вошли и вы и мы бУДем за вас молиться нашему

Я всплеснула руками:

- Милый, спасибо! - и поцеловала обоих. Старый поник головой и пошёл, а молодой сказал, укоризненно улыбаясь:

- Ох, зачем же вы его поцеловали? Ведь вы знаете, что прикосновение иноверца оскверняет! Уж поцеловали бы одного меня...

РЯЗАНЬ

В Рязани нашлись такие милые люди, которые устроили меня работать в художественное училище, и стала я там председателем

приёмной комиссии. И ходили ко мне всякие мамаши, мечтавшие определить своих отпрысков в такое интеллигентное учебное заве-

Л6НИС

И вот однажды пришла такая мамаша, очень дерганая, нервная, и привела дитятко, такого недокормыша, лысенького, с печальными глазами, который перерисовал с открытки «Трех богатырей», несколько их увеличив и изувечив, как только мог. На рисунке видны были клеточки, по которым он его переносил, а это было запрещено. Я сказала:

- Очень мало шансов...

И не успела я договорить, как она шлёпнула мне на колени какой-то кулёк, взяла сына за руку и быстро удалилась.

- Ой, Аля, что тебе?! - налетели, развернули, там оказалось полкило конфет «Ласточка», и не успела я возмутиться, как конфеты -

тю-тю! — расклевали...

И вот первый экзамен. Рассадили детишек, поставили перед ними кувшин, рядом положили два яблока - восковых, конечно, чтобы не съели. Они сидят, рисуют, а я вышла в коридор. И ко мне с такой улыбкой - всей душой! - бросается та мамаша. И я тоже... как-то невольно улыбаюсь, и тоже - всей душой!..

Но мальчик летел турманом после первого же кувшина. я потом, если видела их где-нибудь на улице, всегда переходила на дру

гую сторону... ..

А один раз пришла босая крестьянка, в паневе - синеи в красную клеточку, повязанная платком, за спиной холщовый мешок, в котором звенели два пустых бидона, видно, торговала молоком на рынке. И там же, в мешке, была её обувка, которую она надевала только при исполнении служебных обязанностей, то есть торгуя

молоком. _ ■■

И с ней мальчик - худенький, беленький, голубоглазый светлый,

в рубашонке и холщовых штанах, тоже босиком. Ему было 14 лет, а на

вид 10—12. „ .

- Вот, - сказала она, - уж очень хочет у вас учиться. Это мои

сыночек, он у нас пастушок и всё рисует, рисует...

— А где же твои работы? — спросила я его.

И тогда он, глядя на меня своими ясными глазами, полез за пазуху и достал, свёрнутые в трубочку, на бумаге в клеточку, сереньким карандашиком... Как юный Джотто, он рисовал овец и телят. Очень стоящие работы были.

И я кинулась в ноги всем - и директору, и завучу, и они были неплохие люди, они бы взяли его, взяли бы и без акварелей, и без каких-то иных вещей, но единственная вещь, которую они никак не

могли обойти, было образование. Это был техникум, а у него - всего 4 класса...

Он это выслушал, весь вспыхнул, глаза его вмиг налились слезами, он опустил голову и очень прямо вышел.

ТУРУХАНСК

О снятии Берии я услышала, идя на работу, в клуб на улице. Около клуба стоял репродуктор на стальном шесте.

Я влетела к директору:

— Слышали?!

Они там ещё ничего не знали. Я им рассказала. Тогда наш директор вынул из стола бутылку спирту и всем нам налил. И все мы выпили за это радостное событие.

А вечером в клубе должны были быть танцы. На танцах у нас обычно дежурил милиционер, стоял в дверях и наблюдал за порядком. Стоял он и в этот вечер.

И вот в самый разгар танцев в зале появляется наш директор и очень прямо, очень старательно вышагивает по одной половице, как все пьяные, когда не хотят показать, что пьяны. Подходит он к милиционеру и, не говоря худого слова, дает ему звонкую оплеуху. Милиционер держится за щеку, а директор говорит ему:

— Что, попили нашей кровушки?!

И милиционеру даже в голову не пришло что-то предпринять, он и сам, бедняга, думал, что теперь им не уцелеть, что всю милицию наверняка разгонят. И он стоял, молчал и держался за щёку.

БИЛЕТ В МОСКВУ

Когда разрешили, поехала я в Москву в отпуск. Из Туруханска до Красноярска долетела на самолёте, а от Красноярска надо было поездом.

Пришла я на вокзал, а там такое творится, что уехать нет никакой возможности, ну совсем никакой! Народу - из всех лагерей, из всех

Норильсков!! Ну, что делать: ехать невозможно, не ехать тоже невозможно...

Присесть негде, сортир тоже проблема, потому что если пойти с сумкой, то там её ни поставить, ни повесить абсолютно некуда, так что или сиди со своей сумкой или иди без неё.

И вот вижу я, сидит женщина - невзрачная такая, одна, с вещами. Подхожу к ней:

- Можно около вас сумку поставить, а я в туалет пойду?

- В туалет?! Да ты с ума сошла!

- А что?

- Да ты что? Зарежут!

- Как - зарежут?

- Да так - ножиком полоснут и обшарят, все ведь знают, что деньги либо в бюстгальтере, либо в штанах зашиты. И не думай в туалет! Выйди вон, да и по-за перроном-то и присядь...

Ну, думаю, а вдруг и правда зарежут на заре туманной реабилитации, вышла и пошла за путь, за какую-то там будочку.

Возвращаюсь, она сидит и сумки - свою и мою - обеими руками

держит.

- Господи, - говорю, - как же уехать/

- А куда тебе?

- В Москву.

- А я тебе билет возьму.

- Как?!

- А так - у меня бронь.

Оказалось, что она из Норильска, у неё бронь на два билета, а второй человек - то ли муж, то ли сын, не помню, не смог поехать.

- Вот касса откроется, я и возьму.

Ну, думаю, не может же так быть! Так в жизни не бывает!

А именно так и бывает в жизни.

Она сидит с сумками, а я бегаю, узнаю, становлюсь в какие-то очереди. Наконец открылась касса для начальства. Она встала, очень уверенно всех растолкала и возвратилась с двумя картонными билетами.

Ну, я тогда её всю дорогу поила-кормила и развлекала всякими байками. От неё я впервые услыхала слово «балок».

- Квартиру-то, - говорит, - дают, но больно жалко из балка-то

уезжать, уж до того балок хорош!

А балок - это вагончик с покатой крышей, без колес, стоящий на

деревянных чурбачках.

И сошла она где-то, не доезжая до Москвы. И я даже не помню ее

имени. к

И какое же это было чудо! Надо же было из всей вокзальной толпы выбрать именно эту женщину, у которой в кармане лежал билет

для меня! ,

И сколько я их встречала в жизни, этих ангелов, абсолютно бескрылых и даже очень рыластых, как вот эта тётка! Чудо.

американ

- Любовь Никитична Столица (1884-1934) - русская поэтесса 2 Дуглас Фербенкс (1883-1939) и Мэри Пикфорд (1893-1979) -

ские киноактеры.

3 Ф.И. Шаляпин снимался во французском музыкальном фильме «Дон Кихот» в 1933 г.

* Альфонс XIII (1886-1941) - король Испании из династии Бурбонов, низложенный в результате республиканского переворота, В 1931 г. был вынужден эмигрировать.

5 Тёпа - прозвище Валентины Карповны Урсовой.

6 Фильм «Большой вальс» (реж. Ж. Дювивье) выпущен в прокат в 1938 г.

7 Чарлз Линдберг (1902-1974) - американский летчик, совершивший в 1927 г. первый беспосадочный перелет через Атлантический океан.

8 Ошибка памяти. В рассказе А.С. Эфрон речь идет о 1941 годе, когда она была в лагере на Княжпогосте.

1 Владислав Андерс (1892-1970) - польский военачальник, генерал-лейтенант. В 1938 г. после раздела Польши между СССР и Германией оказался в советском плену. После нападения Германии на Советский Союз освобожден из тюрьмы и занялся поиском поляков, находившихся в советских лагерях, для формирования антигитлеровской польской армии. Дважды обращался к Сталину с просьбой об освобождении польских офицеров из советских тюрем и лагерей, но ответа не получал. Кадры сформированной Андерсом армии не были обеспечены вооружением. В марте 1942 г. 60 тыс. поляков-мужчин было переброшено через Ирак в Палестину, где они присоединились к 8-й английской армии и приняли участие в войне против фашизма. После окончания Второй мировой войны армия Андерса, насчитывавшая к тому времени 112 тыс., была расформирована, но большинство её солдат и офицеров не вернулись в социалистическую Польшу и осели в Англии. Генерал Андерс до конца жизни был главой польской общины Англии (Кто есть кто во Второй мировой войне. Лондон; Нью-Йорк; М., 2000. С. 10).

Переводы

ИЗ ИТАЛЬЯНСКОЙ поэзии



Франческо ПетраркаV 1304-1374

СОНЕТЫ НА ЖИЗНЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ IV

Предивный, преискуснейший Творитель Планет - с их невесомостью и весом,

В юдоли нашей Зевса над Аресом Поставивший, как мудрый устроитель.

Писанья толкователь - и учитель Всех, что досель брели дремучим лесом, Наперекор темницам и железам Рабам отверзший горнюю обитель.

Не Риму, а смиренной Иудее Доверил чудо своего рожденья,

Столь сладостно Ему смиренье было...

И в наши дни Он скромное селенье Избрал, чтоб в нём, красою пламенея, Возникла ты, прелестное светило.

VII

Обжорство, лень и мягкие постели, Изгнавши добродетель, постепенно Пленили нас; не выбраться из плена,

Коль нашу суть привычки одолели.

Небесный луч, нас устремлявший к цели, Дающий жизнь тому, что сокровенно,

^ Впервые: ПетраркаФ. Избранное. Автобиографическая проза. Сонеты. М., 1974; сонеты XIII, XXXV впервые: Эфрон Л. Переводы из европейской поэзии. М.: Возвращение, 2000.

Угас — и с ним иссякла Гиппокрена,

А мы удивлены, что оскудели...

Страсть к наслажденьям, страсть к венцам лавровым! — С дороги, философия босая!

Прочь, нищая! - кричит толпа продажных.

Но ты — иной; иди, не отступая,

Своим путем, пустынным и суровым, -Дорогой одиноких и отважных...

XIII

Когда Амур к моей прелестной даме Средь прочих жён спускается незримо,

Столь гаснет их краса неумолимо,

Сколь нежность к ней во мне возносит пламя.

Благословенно место меж холмами И миг, когда увидел Серафима.

С тех пор в душе моей богохранима Увиденная смертными глазами.

С тех пор любовью к ней душа ведома Дорогою возвышенного Блага,

Страстям земным не уступая шага,

И от неё - надежда и отвага,

Которая идущему знакома:

Влекущая к Эдему от Содома.

XXII

Чем ближе край, за коим - только бездна, Которой все кончаются невзгоды,

Тем мне видней, сколь быстротечны годы, Сколь уповать на время бесполезно.

Я мыслям говорю: как ни прелестна Любовь, но от неё, о сумасброды,

Плоть, словно снег от солнечной погоды, Истает, сгинет, пропадёт безвестно.

Тогда придёт покой, уйдут надежды,

Что к суете влекли нас легковерно,

И страх, и гнев, и слёзы, и улыбки.

И мы поймём, недавние невежды,

Сколь многое вокруг — недостоверно, Сколь тщетны вздохи, упованья — зыбки...

XXXV

Задумчивый, надеждами томимый,

Брожу один, стараясь стороной Всех обходить — за исключеньем той,

Кого в душе зову своей любимой,

Тогда как от неё, неумолимой,

Бежать бы мне, бежать, пока живой:

Она, быть может - друг себе самой,

А нам с Амуром враг непримиримый.

И вот она идёт, и, если я Не ошибаюсь, светом состраданья На этот раз наполнен гордый взгляд.

И тает робость вечная моя,

И я почти решаюсь на признанье,

Но вновь уста предательски молчат.

ХС

Зефир её рассыпанные пряди Закручивал в колечки золотые,

И свет любви, зажегшейся впервые, Блистал в её, нещедром ныне, взгляде.

Тогда казалось, что не о прохладе Вешают краски нежные, живые,

Её лица; и вспыхнули стихии Моей души, пожаром в вертограде.

Она предстала мне виденьем рая,

Явлением небесным — вплоть до звука Её речей, где каждый слог - Осанна.

И пусть теперь она совсем иная -Мне всё равно; не заживает рана,

Хоть и ослабла тетива у лука.

ccv

О, сладость гнева, сладость примирений, Услада муки, сладкая досада И сладость слов из пламени и хлада,

Столь сладостно внимаемых суждений!..

Терпи, душа, тишайшим из терпений -Ведь горечь сладости смирять нам надо Тем, что дана нам гордая отрада Любить её - венец моих стремлений...

Быть может, некто, некогда вздыхая, Ревниво молвит: «Тот страдал недаром,

Кого такая страсть поймала в сети!»

Другой воскликнет: «О, судьба лихая!

Зачем родился я не в веке старом?

Не в те года? Или она - не в эти?»

CCXI

Ведёт меня Амур, стремит Желанье,

Зовёт Привычка, погоняет Младость,

И, сердцу обещая мир и сладость, Протягивает руку Упованье.

И я её беру, хотя заране Был должен знать, что послан не на радость Вожатый мне; ведь слепота не в тягость Тому, кто Разум отдал на закланье.

Прелестный Лавр, цветущий серебристо, Чьи совершенства мною завладели,

Ты - лабиринт, влекущий неотвратно.

В него вошёл в году тысяча триста Двадцать седьмом, шестого дня апреля,

И не провижу выхода обратно.

CCXVIII

Какою бы красою ни блистали Перед её лицом другие лица —

Все меркнут, словно от луча денницы Меньшие звёзды в неоглядной дали.

Амур мне шепчет: «Можно без печали Нам жить, доколе век её продлится, Уйдёт она — и станет жизнь темницей, И сам не устою на пьедестале».

Всё будет так, как если бы природа Людей лишила разума и слова, Лишила влаги и моря, и реки,

Луга, леса — зелёного покрова, Светила отняла у небосвода —

Едва лишь Смерть её прикроет веки.

СОНЕТЫ НА СМЕРТЬ МАДОННЫ ЛАУРЫ CCLXXVHI

В цветущие, прекраснейшие лета,

Когда Любовь столь властна над Судьбою, Расставшись с оболочкою земною,

Мадонна взмыла во владенья света.

Живая, лишь сиянием одета,

Она с высот небесных правит мною. Последний час мой, первый час к покою, Настань, смени существованье это!

Чтоб, мыслям вслед, за нею воспарила, Раскрепостясь, душа моя, ликуя,

Приди, приди, желанная свобода!

По этой муке надобна и сила,

И промедленья боле не снесу я...

Зачем не умер я тому три года?

CCXCVII

В ней добродетель слиться с красотою Смогли в столь небывалом единенье,

Что в душу к ней не занесли смятенья,

Не мучили присущей им враждою.

Смерть разделила их своей косою:

Одна - навеки неба украшенье,

В земле — другая. Кротких глаз свеченье Поглощено могилой роковою.

Коль вслед любви, почиющей во гробе, Её устам, речам, очам (фиалам Небесным, что досель мой дух тревожат)

Отправиться — мой час пока не пробил, То имени блаженному, быть может,

Я послужу ещё пером усталым.

CCXCVIII

Дни, убегая, пламень угасили,

Который жёг меня, не согревая.

Рассеяли мечты о дольнем рае,

Свели на нет плоды моих усилий

И на две половины разделили Всё, чем владел, на чудо уповая:

Одна из них сияет в горнем крае.

Другая - похоронена в могиле.

Я сам себя страшусь, себя жалею, Завидую любой судьбе жестокой, Настолько нищ и наг в своей пустыне.

О жизнь, о смерть, о свет звезды далёкой, Час давний, ставший участью моею,

В какую бездну ввергнут вами ныне!

CCCI

Дол и река - слёз, жалоб и стенаний Моих вместилище; вы, звери, птицы, Которых здесь призвало воцариться Зелёных берегов очарованье;

Ты, ветер, брат смятенного дыханья, Холмы - переживаний вереница, ^ Тропа, которой властною десницей Ведёт меня любви воспоминанье,

Я узнаю вас в вашей дивной воле,

Но вы меня узнаете едва ли,

Носителя тоски моей безбрежной,

Прибредшего взглянуть на край, отколе Ушла она в заоблачные дали,

Земле оставив только прах свой нежный.

СССХШ

О ней писал и плакал я, сгорая В прохладе сладостной; ушло то время.

Её уж нет, а мне осталось бремя Тоски и слёз - и рифм усталых стая.

Взор нежных глаз, их красота святая Вошли мне в сердце, словно в пашню семя, — Но это сердце выбрала меж всеми И в плащ свой завернула, отлетая.

И с ней оно в земле и в горних кущах.

Где лучшую из чистых и смиренных Венчают лавром. Славой осиянным...

О как мне отрешиться от гнетущих Телесных риз, чтоб духом первозданным И с ней и с сердцем слиться - меж блаженных?

CCCXVII

Амур меня до тихого причала Довёл лишь в вечереющие годы Покоя, целомудрия — свободы От страсти, что меня обуревала.

Не потому ль душа любимой стала Терпимее к душе иной породы?

Но Смерть пришла и загубила всходы.

Всё, что растил, — в единый миг пропало.

А между тем уж время приближалось,

Когда она могла б внимать сердечно Моим словам о нежности, что длится.

В её святых речах сквозила б жалость...

Но стали бы тогда у нас, конечно,

Совсем иными волосы и лица.

СССХХ

О, ветер дней минувших над холмами, Блаженным местом твоего рожденья,

Мой свет, очам даривший наслажденье, Их ныне застилающий слезами!

Бессильные мечты, что стало с вами!

Луг и река - в сиротском оскуденье,

В твоём гнезде - печаль и запустенье... Хотел бы в нём покоиться, как в храме...

А некогда желал под этим кровом Я передышки обрести усладу За всё служение, за всю усталость...

Но был, увы, нещедрым и суровым Хозяин мой; я получил в награду Лишь пепла горсть, что от огня осталась.

CCCXXI

Так вот гнездо, в котором пламенело Сокровище из пурпура и злата...

Мой Феникс! Под крылом твоим когда-то Душа моя и грелась и горела.

Исток блаженной муки без предела,

Где лик твой светлый, о моя утрата?

На родине восхода и заката

Ты, что меж смертных равных не имела.

Тобой покинутый в тоске и горе,

Иду к местам, где всё казалось мило,

Где всё священно, ибо горе - мудро.

Гляжу, как ночь окутывает взгорья, Откуда ты на небо воспарила И где от глаз твоих рождалось утро.

CCCXXXIII

Идите к камню, жалобные строки, Сокрывшему любовь в её расцвете,

Скажите ей (и с неба вам ответит,

Пусть в прахе тлеть велел ей рок жестокий),

Что листья лавра в горестном потоке Ищу и собираю; листья эти —

Последние следы её на свете —

Ведут меня и близят встречи сроки.

Что я о ней живой, о ней в могиле -Нет, о бессмертной! — повествую в муке, Чтоб сохранить прелестный образ миру.

Скажите ей — пусть мне протянет руки И призовёт к своей небесной были В мой смертный час, как только брошу лиру.

CCCLXV

О канувшем былом моя кручина,

О том, что, возлюбивши горстку праха,

Я не дал крыльям взлёта и размаха,

Благим делам не положил почина.

Моя Тебе открыта сердцевина.

Исполнен горя, слабостей и страха,

Я сам себе — и приговор, и плаха.

О Господи, наставь меня, как сына,

И помоги блуждавшему в ненастье Мир обрести; уж коли пребыванье Бесплодным было — научи проститься.

Остаток моего существованья И смерть саму направь своей десницей.

Я уповаю на Твоё участье.

ИЗ ФРАНЦУЗСКОЙ ПОЭЗИИ



Луиза Лабе 1522-1566

* *

Живу и гибну: то горю в огне,

То в проруби тону; и сплошь страданье И сплошь восторг - моё существованье; Мягка и жестока судьба ко мне.

И смех, и плач владеют наравне Моей душой — как счастье и терзанье;

Я зеленею в пору увяданья.

Мой добрый час - со мной и в стороне.

Так и ведёт меня любовь шальная Своим путём; когда я горя жду,

Вдруг радость наступает всеблагая.

Едва поверю, что она - без края И без конца, как на свою беду Вступаю вновь в лихую череду.

* * *VV

Доколь, о невозвратном сожалея,

Глаза ещё способны слёзы лить,

А голос — не срываться и таить Рыданья, песню о тебе лелея,

Покуда пальцы, струнами владея, Хранить умеют сладостную прыть,

А разум — лишь тебя боготворить,

Не ведая иного чародея,

V Впервые: Русская мысль. 1998. № 4238.

W Впервые: Калининградская правда. 1999. 23 января. С. 5..

Живу и жить хочу; но если рок Иссушит глаз моих горючий ток, Надломит голос мой и свяжет руки,

Чувств выраженье запретит уму, Смерть призову во избежанье муки: Да канет день мой в вековую тьму.

* * *v

Целуй меня! целуй ещё и снова!

Ещё один сладчайший подари!

Ещё, ещё... Тебе за каждый - три Наижарчайших — возвратить готова.

Печален ты? от бедствия такого Спасут лобзанья — их благодари! Обмениваясь ими до зари,

Мы будем одарять один другого.

Так, двое прозябавших, в мире сём Двойную жизнь друг в друге обретём. О, не суди за то, что речи - смелы!

Мне плохо в тишине и взаперти,

И счастья не могу себе найти,

Пока не выйду за свои пределы.

Оливье де Маньи 1529-1561

COHETvv

Что делать на земле, чтоб дать земле покой,

И отдых от войны ей дать хотя б на время?

Что делать нам, чтоб снять с народа это бремя? Чтоб укротить войну, что делать нам с тобой?

Вновь слышу я слова: захват, победа, бой! Гремит, трубит, грозит воинственное племя...

зоб



v Впервые: Русская мысль. 1998. № 4238. W Впервые: Русская мысль. 1998. № 4240.

Хмельной головорез вдевает ногу в стремя...

Что вижу? кровь и гнев! Что слышу? стон и вой.

Всё, чем богаты мы, и всё, чем жизнь богата,

И эту жизнь саму присвоить без возврата Правители спешат — им эта власть дана.

Сколь в горькие года плачевна участь наша! Пусть желчью до краев наполненная чаша Не нами налита, мы пьём её до дна!

КОРОЛЮу

Ты, пахарь, дань с земли не каждый год взымай, Дай передышку ей, её удобри вволю.

Под паром побывав, не истощится доле И отблагодарит, удвоив урожай.

И ты, о Государь, народу отдых дай,

Как добрый хлебороб измученному полю.

Коль подданным своим не облегчишь ты долю, Твой не поднимут груз, как их ни понукай.

Дань Цезарю воздать ты повелел нам, Боже,

Но более того с нас взыскивать негоже.

Мудрее, Государь, своим народом правь!

Уместно ль господам, стоящим у кормила,

На части раздирать страну, что их вскормила? Когда стрижёшь овцу, хоть шкуру ей оставь!

Мольер**v 1622-1673

БЛАГОДАРНОСТЬ КОРОЛЮ

Довольно, Муза, я начну сердиться! Вы, право, лени образец...

К монарху на поклон явиться Давно пора вам наконец!

V Печатается по оригиналу (РГАЛИ, фонд М. Цветаевой). W Впервые: Мольер. Поли. собр. соч.: В 4 т. М., 1967. Т. 4.

Извольте посетить дворец С утра, немедля — вот моё веленье!

За августейшее благоволенье Где ваша благодарность королю?

Скорее в Лувр! Но только, вас молю,

Своё перемените облаченье:

Не всяк вас любит в нём, как я люблю... Увы нам! При дворе не ко двору Камена: Её простой наряд — иным укор...

Там ценят только то, что услаждает взор. Свой облик изменить всенепременно Вам надлежит; надев мужской убор, Маркизом станьте, дерзко и надменно Взирающим на ближних сверху вниз.

Вы помните, как выглядит маркиз?

Над париком, струящимся волнами (Мотовки-моды дорогой каприз!), Увенчанная перьев облаками,

Пусть шляпа выдаётся, словно мыс;

Пусть брыжей низвергаются каскады На куцый донельзя камзол,

И, в довершенье маскарада,

Подкладкою плаша чаруйте взгляды, Наружу вывернув его подол.

Теперь вы стали, изменив обличье И нацепив всю эту ерунду,

Воистину персоной на виду...

Пройдите же, как здесь велит обычай, Причёсываясь на ходу,

Гвардейский зал от края и до края, Показывая всем, что тут вы — свой,

Кому кивнув, кому махнув рукой,

По имени вельможных окликая,

Что придаёт, по мнению повес,

Им в свете обаяние и вес.

Не прячьте гребешок: он пригодится В дверь спальни королевской поскрестись. Что за толпа! Откуда все взялись?

Не протолкаться, не пробиться...

Вам остаётся только влезть На подоконник с ловкостью завидной,

Так, чтоб любому стало видно,

Что вы и шляпа ваша тоже здесь.

Тут, сверху, как моряк, узревший брег,

Кричите: «Доложить, что прибыл Имярек!»

Не помогло? Тогда, как дьявол сущий,

Кидайтесь сквозь толпу к дверям, на абордаж! Вонзайтесь топором в людскую гущу:

Быть всюду первым — козырь ваш!

И если даже грозный страж

Вас отпихнёт, как стражам всем присуще,

Работайте, мой друг, локтями пуще,

Не отступая ни на шаг.

Заняв позицию, расположитесь так,

Чтоб тот, кто сей порог перешагнёт по праву И в королевский попадёт покой,

Был вынужден и вас увлечь с собой,

По нраву то ему иль не по нраву.

Пробравшись, проскользнув ужом в дверную щель, Вперёд стремитесь вновь, как делали досель:

На лаврах почивать не время.

К монарху подойти поближе — ваша цель.

Но вьётся вкруг него придворных карусель, Любезных царедворцев племя.

Быть может, осадить тихонечко назад И, не сливаясь с этим хороводом,

Дождаться, чтоб король, пусть мимоходом Остановив на Музе взгляд,

Её признал пред всем народом,

Не обессудив за наряд?

Вот тут-то, не теряя ни мгновенья,

Пока бы Государь на вас взирал,

Смогли бы вы в обширный мадригал Облечь души своей благодаренье...

И прозвучали бы, как флейта и кимвал,

Слова признательности, клятвы, уверенья В готовности Его Величеству служить,

Сил не щадя за все благодеянья,

Которыми решил он одарить

Столь недостойное таких щедрот созданье,

Чей разум, жизнь, искусство, дарованье Отныне и навек ему посвящены,

Чтоб славу воспевать и чаровать досуги... Превозносить свои грядущие заслуги,

Как Музы прочие, и вы уметь должны...

Но речи долгие не манят Их слышащих сто раз на дню,

И слишком важными делами занят Монарх, чтоб вникнуть в вашу болтовню.

Вам стоит лишь начать затейливую фразу,

Как существо её он угадает сразу И, вас прервав с чарующей сердца Улыбкой мудрою и благосклонной,

Пройдёт, блестящей свитой окружённый, Оставив вас, не молвившей словца,

Не доигравшей роли до конца...

Ну что ж, сочтите речь произнесённой И — удалитесь из дворца!

СОНЕТ ГОСПОДИНУ ЛАМОТУ ЛЕ-ВАЙЕ НА СМЕРТЬ ЕГО СЫНА

Дай горю своему слезами изойти! Оправдывает их безмерное страданье...

Когда сгорает жизнь, что призвана цвести,

И мудрости самой не удержать рыданья.

Какие тщимся мы приличия блюсти,

Когда, предав земле любимое созданье, Бесстрастно говорим последнее «прости»?.. Ведь это - лучших чувств жестокое попранье!

Ушедшего никто и никогда не смог Слезами воскресить... И это ль не предлог Их влагой омочить иссушенные вежды?

Сокровища ума и сердца своего

Унёс с собой твой сын и все твои надежды...

Оплакивай же их, оплакивай его!

Жан Пьер Беранже v

1780-1857

ЦВЕТОЧНИЦА И ФАКЕЛЬЩИК

Вы - факельщик, и ни к чему Мне ваши вздохи, взгляды...

Я всё равно их не пойму,

Я им совсем не рада!

Хоть знаю: предрассудки - зло, Претит мне ваше ремесло.

Пусть жизнь цветочницы простой Не Бог весть что за сласть,

Но в ваши лапы, милый мой,

Я не спешу попасть.

Вас зацепила коготком Любовь среди дороги.

В тот день, когда с моим лотком Столкнулись ваши дроги.

Такая встреча поутру Мне показалась не к добру!

Пусть жизнь цветочницы простой Не Бог весть что за сласть,

Но в ваши лапы, милый мой,

Я не спешу попасть.

Люблю живых, что пьют, поют, Проводят дни в усладе,

А вы сулите мне приют,

В кладбищенской ограде! Поверьте: ни моим цветам,

Ни мне самой — не место там. Пусть жизнь цветочницы простой Не Бог весть что за сласть,

Но в ваши лапы, милый мой,

Я не спешу попасть.

Сегодня графа на тот свет Везёте, завтра — князя,

Но не завидую я, нет,

V БеранжеЖ.П. Песни. Дюпон П. Песни. БарбьеО. Стихотворения. М„ 1976.

Высоким вашим связям!

С усопшими не знаюсь я:

Живые — вот мои друзья!

Пусть жизнь цветочницы простой Не Бог весть что за сласть,

Но в ваши лапы, милый мой,

Я не спешу попасть.

Хоть будет короток мой час,

Да весел — всё мне благо!

Лет через десять жду я вас И вашу колымагу.

Пока же ваш напрасен труд: Другие вас клиенты ждут!

Пусть жизнь цветочницы простой Не Бог весть что за сласть,

Но в ваши лапы, милый мой,

Я не спешу попасть.

Марселина Деборд-Вальмор'7 1786-1859

НА УЛИЦЕ В ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ ЛИОНА Женщина:

Нам нечем заплатить за похороны их Священнику, что, мзду назначив, смотрит в оба... Напрасно мертвецы ждут савана и гроба, Простёртые в пыли - раскаянья живых.

Победу правит зло. Спешит убийца к банку,

Чтоб плату получить за пролитую кровь.

Нет, он не утомлён; готов к услугам вновь.

Свой окаянный труд начавший спозаранку.

Бог видел! Бог срывал летящие в безбрежность Помятые цветы — детей и женщин дух. Мужчины? души их не воспарят, как пух,

К блаженным небесам; и гнев и безнадежность Спаяли дух и прах. Как мы доверим их

v Впервые: Русская мысль. 1998. Октябрь. № 4240. С. 13.

Священнику, что, мзду назначив, смотрит в оба? Напрасно мертвецы ждут савана и гроба, Простёртые в пыли — раскаянья живых.

Как нам существовать и верить в добродетель, Когда дозорит - смерть - стоит, взведя курок, Прохожим целя в лоб, чтоб замолчал свидетель, Чтоб бунтовщик затих, чуть выйдя за порог...

Женщины:

Повяжем чёрный креп. Нам выплакаться нужно, Нам не дали забрать их бедные тела...

Могила общая несчастных приняла.

Помилуй их, Господь! Все были безоружны.

Лион, 4 апреля 1834

Теофиль Готье v 1811-1872

ТАЙНЫЕ СЛИЯНИЯ Пантеистический мадригал

Тысячелетьями, упрямо Сверкая средь голубизны,

Два камня греческого храма Друг другу поверяли сны.

Два перла, слёзы о Венере,

Меж раковинных тёмных створ, В неведомой ловцам пещере Вели свой тайный разговор.

Расцветшие в садах Гранады Под сладко шепчущей струёй, Две розы устремляли взгляды И лепестки — одна к другой.

Под куполом Святого Марка Блаженствовали — голубок И нежная его товарка,

Найдя укромный уголок...

V Впервые: Готье Т. Избранные произведения. В 2т. М., 1972. Т. 1.

Но время всё уничтожает,

И всё изменит суть и вид...

Колонна рухнет, перл растает.

Цвет сгинет, птица улетит,

И мира каждая частица Пополнит тигель бытия,

Чтоб снова к жизни возродиться Так, как прикажет Судия.

В таинственном преображенье Из праха взмоет красота,

И мрамор обретёт движенье,

И розой расцветут уста,

И разворкуются голубки И голуби в гнезде сердец,

И жемчуг превратится в зубки,

В пурпурный спрятавшись ларец...

Ах, не отсюда ль узнаванье Себя в другом - и торжество,

Когда, сквозь бездны расставанья, Душ утверждается родство?

Так, зачарован ароматом,

Летит к царице сада шмель,

И к атому стремится атом,

Незримую провидя цель,

Так память создаёт и лепит Грядущее - из пепла лет И воскрешает шёпот, лепет,

Журчанье струй, лазури цвет,

Мечты, объятья, сновиденья,

И те века, и ту весну,

Чтобы разрозненные звенья Соединились в цепь одну...

Чтоб не таилась под покровом Забвенья - страсти благодать,

Чтоб смог цветок — в обличье новом Румяных уст - себя узнать,

Чтоб древний жемчуг, мрамор вечный, Влекли сегодня, как магнит,

Улыбкой девушки беспечной И свежестью её ланит.

Чтоб воркованьем голубиным Ответствовал мне голос твой, Когда, в стремленье двуедином, Родным становится чужой!

Любовь моя, в том мире давнем, Где бездны, куши, купола, —

Я птицей был, цветком, и камнем, И перлом - всем, чем ты была!

ИЗ ВАРИАЦИЙ НА ТЕМУ «ВЕНЕЦИАНСКОГО КАРНАВАЛА»

1. На улице

Мотив заигранный, запетый,

Кто не дружил с тобой и как! Шарманок дряхлые фальцеты Под разъярённый лай собак,

И музыкальные шкатулки,

И канарейки — кто сильней?

И скрипки в каждом переулке,

И юность бабушки моей...

Кто скажет, что в убогом зале, Среди гирлянд и толчеи,

Под эту дудку не плясали Ремесленники и швеи?

Что в кабачках среди сирени,

От воскресенья охмелев,

Гуляки разных поколений Твой не горланили припев?

Его на хнычущем фаготе Тянул слепец и вдоль и вширь, Подхватывал на верхней ноте Четвероногий поводырь,

И худосочные певички,

В кисейных платьицах дрожа,

Его чирикали, как птички,

Меж столиков кафе кружа...

Но вот случилось Паганини Своим божественным смычком Коснуться темы, что доныне Слыла истёртым пятачком —

Чтоб вновь пустить на круговую, Варьяциями расцветив,

Затасканный напропалую Неумирающий мотив...

IV. Сентиментальный лунный свет

Сквозь исступленье карнавала Шутихою взмывает вдруг Над лунной прорезью канала Фонтаном в небо бьющий звук...

Напев шальной! Зачем в твой лепет И бубенцов твоих трезвон Вплетается страданья трепет,

Разлуки голубиный стон?

Из гулкой и туманной дали Зачем меня тревожишь вновь В своей негаснущей печали Ты, прошлогодняя любовь?

Былой апрель в лесу былого,

Зачем сжимаешь сердце в ком И пальцы нам сплетаешь снова Над первым голубым цветком?

О, как не отличить в сверлящей, Дрожащей звуковой волне Ребячливый твой голос, длящий Серебряную боль во мне!

В нём холод, пламя, смех, смятенье, Ложь, нежность, дерзость, плутовство... Подобно смерти упоенье,

С которым слушаешь его,

С которым алою капелью Душа сочится круглый год...

Так над колодезной купелью Роняет слёзы влажный свод...

Избитой карнавальной темы Варьяция! Сквозь слёзы — смех... Как от тебя страдаем все мы!

И я, пожалуй, горше всех...

ПОСМЕРТНОЕ КОКЕТСТВО

Ты, что в дубовый гроб навеки Меня положишь, - не забудь Мне чёрной тушью тронуть веки, А щёки — розовым, чуть-чуть.

Тогда под крышкой гробовою До Судного останусь дня Румяной, ясноглазой, тою,

Какой он полюбил меня.

Убора смертного не надо!

Не савана льняного лед,

Муслина белого прохлада Пусть гибкий стан мой обовьёт...

Наряд мой тем мне свят и дорог, Что в нём его пленила взор...

О, платье в дюжину оборок,

Я не ношу тебя с тех пор!

Не надо мне в страну иную Ни мишуры, ни блёклых роз... Хочу подушку кружевную Под русый водопад волос —

Она несла свой груз весёлый Все наши ночи напролёт,

Под кровом траурным гондолы Вела безумствам нашим счёт...

Хочу перстами восковыми —

На ложе, с коего не встать, —

Нить чёток, освящённых в Риме,

К недышащей груди прижать...

Перебирать их не устану,

Испив последнюю из чаш,

Чтоб помнить уст его Осанну И поцелуев «Отче наш».

СВЕТ БЕСПОЩАДЕН...

Свет беспощаден, дорогая,

К тебе - среди его клевет Есть та, что ты живёшь, скрывая В груди не сердце, а брегет.

Меж тем, как вал морской высокий, Она вздымается, и в ней Бурлят таинственные соки Прелестной юности твоей...

Свет беспощаден, дорогая,

К глазам твоим, шепча, что в них Сверкает не лазурь живая,

А лак игрушек заводных.

Меж тем все зори, все зарницы,

Все отблески сердечных гроз Таят дремучие ресницы В мерцающей завесе слёз...

Свет беспощаден, дорогая,

Твердя, что ум твой глухонем,

Что ты, как в грамоту Китая, Вникаешь в смысл моих поэм.

Меж тем ты слушаешь поэта С улыбкой тонкой — неспроста Разборчивая пчёлка эта Садится на твои уста!

Меня ты любишь, дорогая,

Вот в чём причина клеветы!

Покинь меня — вся эта стая Найдёт, что совершенство ты!

I

Белей снегов, алей пионов, -Нос красен, шёчки, словно лёд, -Вошла зима в квартет сезонов -Теперь настал её черёд!

Сосулькой взмахивает длинной, Ногой притопывает в лад И тянет свой напев старинный, Как и столетия назад.

Она поёт не без запинки Дрожащим голоском сверчка,

И осыпаются снежинки С напудренного паричка.

II

В застывшем зеркале бассейна Не плавать лебедям Тюильри! Наряд накинули кисейный Кусты, деревья, фонари,

Цветёт на каждой ветке иней,

А в кадках — розы из слюды, Вокруг бегут цепочкой синей Пичужек звёздные следы,

Венера зябнет в снежной шали, Столь непохожая на ту,

Что здесь, на том же пьедестале, Свою являла наготу...

III

Проходят милых женщин стаи В обличье северных княгинь,

И те ж песцы и горностаи На мраморных плечах богинь...

Дианы, Флоры, Афродиты,

В предвиденье сердитых вьюг,

С ногами шубами укрыты И прячут в муфты кисти рук...

А нынешние изваянья -Пастушки в позах балерин -Спешат на лёгкость одеяний Накинуть бархат пелерин...

IV

Как Скиф, похитивший гречанку, Так Север, дерзкий бедокур, Укутал моду-парижанку В растрёпанность звериных шкур

И к прихотливости уборов.

К неповторимости обнов Добавил, свой являя норов,

Всю роскошь русскую мехов.

Амур в алькове откровенно Ликует, гладя шубы ворс,

Из коей, как из бездны пенной, Венеры возникает торс...

V

Страшись нетоптаных дорожек, Владычица услад и нег!

Следы твоих нездешних ножек Любовно примет свежий снег...

Пусть на лице - вуали сетка,

Но как тебя не опознать,

Когда твой каждый шаг - отметка, Расписка, вензель и печать?

По ним, от ревности бледнея, Иной супруг узнает путь,

Которым шла его Психея,

Чтоб не к нему упасть на грудь!

Кармен тоща — глаза Сивиллы Загар цыганский окаймил;

Её коса - черней могилы,

Ей кожу — сатана дубил.

«Она страшнее василиска!» — Лепечет глупое бабьё,

Однако сам архиепископ Поклоны бьёт у ног её.

Поймает на бегу любого Волос закрученный аркан,

Что, расплетясь в тени алькова, Плащом окутывает стан.

На бледности её янтарной, -Как жгучий перец, как рубец, -Победоносный и коварный Рот - цвета сгубленных сердец.

Померься с бесом черномазым, Красавица, - кто победит?

Чуть повела горящим глазом, Взалкал и тот, что страстью сыт!

Ведь в горечи её сокрыта Крупинка соли тех морей,

Из коих вышла Афродита В жестокой наготе своей...

ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ

Я вас люблю — секрет вам ведом Уж добрых восемнадцать лет...

Я стар — за мною вьюги следом, Вы - всё весна и розы цвет.

Снега кладбищенской сирени Смягчили смоль моих висков... Я скоро весь укроюсь в сени Её холодных лепестков.

С путём закатного светила Слилась земная колея...

Среди всего, что высью было, Последний холм провижу я.

Ах, если б поздним поцелуем Меня раскрепостили вы,

Чтоб, тщетной страстью не волнуем, Я смог уснуть под шум травы!

СЛАВНЫЙ ВЕЧЕРОК

Снег. Вьюга что ни час, то злее; Напрасно кучер, коченея,

Ждёт седока...

Картина зимняя знакома!

Неплохо бы остаться дома,

У камелька...

Как соблазнительно виденье Большого кресла, чьё сиденье -Уют сплошной...

Диван, подругой в час разлуки,

Вам шепчет, простирая руки: «Побудь со мной!»

Узор изящный абажура Скрывает (словно сеть ажура Младую грудь)

Округлой лампы очертанье И млечное её сиянье Колеблет чуть.

Всё тихо - лишь неугомонный Считает маятник бессонный Шаги минут,

Лишь ветер плачет в коридоре О том, что двери на запоре, -Он лишний тут!

Откуда в сердце недовольство?

Я зван в британское посольство,

Мой чёрный фрак,

Совместно с щегольским жилетом,

Напоминает мне об этом;

Я знал и так!

И туфли, лаковые франты, Расправив шёлковые банты,

Ждут у огня,

Сорочки хладное объятье,

Перчатки вялое пожатье —

Всё ждёт меня!

Пора! Но нет скучнее долга,

Чем ехать бесконечно долго В ряду карет

И наблюдать гербы и лица, Которыми равно кичится Наш высший свет,

Чем в залах, ярко освещённых, Смотреть на толпы приглашённых, На их поток,

На все румяна и морщины, Причёски, вырезы и спины,

Тая зевок,

Взирать на явные уродства,

Что прячет, с миной превосходства, Иной убор,

На денди и на дипломатов,

Чей цвет лица отменно матов, Бесстрастен взор...

К тому ж не обогнуть мне рифа -Когорты дам с глазами грифа Или змеи,

Блюстительниц былой морали,

Что заглянуть дадут едва ли В глаза твои...

Нет, не поеду! Даже зная,

Что этим огорчу, родная,

Тебя - ну что ж!

Фиалки с письмецом умильным Отправлю я тебе с посыльным,

И ты придёшь!

Покуда снизойдут амуры.

Со мною Гейне, Тэн, Гонкуры Жюль и Эдмон,

Час ожидания — не бремя С друзьями этими, и время Пройдёт, как сон...

ИСКУССТВО

Чем злей упорство ваше,

Слог, мрамор и эмаль,

Тем краше

Стих, статуя, медаль.

Ходить в корсете дурно,

О муза! — но ремни Котурна Потуже затяни!

Чтоб не увязли ноги В болоте общих мест,

Дороги

Ищи крутой окрест!

Простись, художник, с лепкой: К чему творить такой Некрепкой,

Рассеянной рукой?

Хранитель форм и линий — Каррарский монолит;

Не глине

Вверяться надлежит!

Возьми у камня прочность,

У бронзы Сиракуз И точность,

И благородный вкус.

Резцом в слоях агата Тобой осуществлён,

Тогда-то

Воскреснет Аполлон!

Не надо акварели!

Оттенки, что любил Доселе, -

Крепи в огне горнил!

Лишь в пламенном крещенье Надёжность обретут Сплетенья Фантазий и причуд:

Красавицы морские, Грифоны в облаках,

Марии

С младенцем на руках...

Проходит всё; натура Любая - прах и тлен... Скульптура —

Останется взамен.

Запечатлён в металле,

Тиран или герой С медали Увидит век иной.

И боги и кумиры Сокроются во мгле;

Звук лиры -Пребудет на земле.

Творите и дерзайте,

Но замысла запал Влагайте -

В бессмертный матерьял!

RONDALLA*v

Дитя с повадками царицы,

Чей кроткий взор сулит беду, Ты можешь на меня сердиться, Ноя отсюда не уйду.

* Здесь: серенада (исп.).

V Печатается по рукописи (РГАЛИ, Ф. 1190. М. Цветаева).

Я встану под твоим балконом, Струну тревожа за струной,

Чтоб вспыхнул за стеклом оконным Ланит и лампы свет двойной.

Пусть лучше для своих прогулок И менестрель, и паладин Другой отыщет переулок:

Здесь я пою тебя один,

И здесь ушей оставит пару Любой, кто, мой презрев совет, Испробует свою гитару Иль прочирикает куплет.

Кинжал подрагивает в ножнах:

А ну, кто краске алой рад?

Она оттенков всевозможных:

Кому рубин? кому гранат?

Кто хочет запонки? кто - бусы?

Чья кровь соскучилась в груди? Гром грянул! Разбегайтесь, трусы! Кто похрабрее — выходи!

Вперёд, не знающие страха,

Всех по заслугам угощу!

В иную веру вертопраха Клинком своим перекрещу

И нос укорочу любому Из неуёмных волокит,

Стремящихся пробиться к дому,

В который мною путь закрыт.

Из рёбер их, тебе во славу,

Мост за ночь возвести бы мог,

Чтоб, прыгая через канаву,

Ты не забрызгала б чулок...

Готов с нечистым на дуэли Сразившись — голову сложить,

Чтоб простыню с твоей постели Себе на саван заслужить...

Глухая дверь! Окно слепое! Жестокая, подай мне знак!

Давно уж не пою, а вою, Окрестных всполошив собак...

Хотя бы гвоздь в заветной дверце Торчал - чтоб на него со зла Повесить пламенное сердце, Которым ты пренебрегла!

Шарль Бодлер v 1821-1867

SED NON SATIATA*

Кто изваял тебя из темноты ночной,

Какой туземный Фауст, исчадие саванны?

Ты пахнешь мускусом и табаком Гаваны,

Полуночи дитя, мой идол роковой.

Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой Не смеют, демон мой; ты — край обетованный,

Где горестных моих желаний караваны К колодцам глаз твоих идут на водопой.

Но не прохлада в них — огонь, смола и сера.

О, полно жечь меня, жестокая Мегера!

Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь»,

Семижды заключив тебя в свои объятья!

Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье, Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!

* * *

В струении одежд мерцающих её,

В скольжении шагов - тугое колебанье Танцующей змеи, когда факир своё Священное над ней бормочет заклинанье.

Бесстрастию песков и бирюзы пустынь Она сродни — что им и люди и страданья?

V Впервые: Бодлер Ш. Лирика. М., 1965. * Но ненасытная (лат.).

Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь,

Она плывёт из рук, холодное созданье.

Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз...

И в странном, неживом и баснословном мире,

Где сфинкс и серафим сливаются в эфире,

Где излучают свет сталь, золото, алмаз,

Горит сквозь тьму времён ненужною звездою Бесплодной женщины величье ледяное.

DE PROFUNDIS CLAMAVI*

К тебе, к тебе одной взываю я из бездны,

В которую душа низринута моя...

Вокруг меня - тоски свинцовые края, Безжизненна земля и небеса беззвездны.

Шесть месяцев в году здесь стынет солнца свет,

А шесть - кромешный мрак и ночи окаянство... Как нож, обнажены полярные пространства:

Хотя бы тень куста! Хотя бы волчий след!

Нет ничего страшней жестокости светила,

Что излучает лёд. А эта ночь - могила,

Где Хаос погребён! Забыться бы теперь

Тупым, тяжёлым сном — как спит в берлоге зверь... Забыться и забыть и сбросить это бремя,

Покуда свой клубок разматывает время...

ПОСМЕРТНЫЕ УГРЫЗЕНИЯ

Когда затихнешь ты в безмолвии суровом, Под чёрным мрамором, угрюмый ангел мой, И яма тёмная, и тесный склеп сырой Окажутся твоим поместьем и альковом,

И куртизанки грудь под каменным покровом От вздохов и страстей найдёт себе покой,

И уж не повлекут гадательной тропой Тебя твои стопы вслед вожделеньям новым,

* Из глубины взываю (лат.).

Поверенный моей негаснущей мечты,

Могила — ей одной дано понять поэта! — Шепнёт тебе в ночи: «Что выгадала ты,

Несовершенная, и чем теперь согрета, Презрев всё то, о чём тоскуют и в раю?»

И сожаленье - червь — вопьётся в плоть твою.

ЖИВЫЕ ФАКЕЛЫ

Два брата неземных, два чудотворных глаза, Всегда передо мной. Искусный серафим Их сплавил из огня, магнита и алмаза,

Чтоб, видя свет во тьме, я следовал за ним.

Два факела живых! Из их повиновенья,

Раб этих нежных слуг, теперь не выйдешь ты... Минуя западни и камни преткновенья,

Они тебя ведут дорогой Красоты.

Их свет неугасим, хотя едва мерцают,

Как в солнечных лучах лампады в алтаре,

Но те вещают скорбь, а эти прославляют

Не Смерть во тьме ночной - Рожденье на заре! Так пусть же никогда не гаснет ваша сила, Восход моей души зажегшие светила!

ФЛАКОН

Есть запахи, чья власть над нами бесконечна:

В любое вещество въедаются навечно.

Бывает, что, ларец диковинный открыв (Заржавленный замок упорен и визглив),

Иль где-нибудь в углу, средь рухляди чердачной В слежавшейся пыли находим мы невзрачный Флакон из-под духов; он тускл, и пуст, и сух,

Но память в нём жива, жив отлетевший дух.

Минувшие мечты, восторги и обиды,

Увядших мотыльков слепые хризалиды,

Из затхлой темноты, как бы набравшись сил, Выпрастывают вдруг великолепье крыл.

В лазурном, золотом, багряном одеянье,

Нам голову кружа, парит Воспоминанье...

И вот уже душа, захваченная в плен,

Над бездной склонена и не встаёт с колен.

Возникнув из пелён, как Лазарь благовонный, Там оживает тень любви похоронённой, Прелестный призрак, прах, струящий аромат,

Из ямы, в коей всё - гниенье и распад.

Когда же и меня забвение людское Засунет в старый шкаф небрежною рукою, Останусь я тогда, надтреснут, запылён, Несчастный, никому не надобный флакон,

Гробницею твоей, чумное, злое зелье,

Яд, созданный в раю, души моей веселье, Сжигающий нутро расплавленный свинец,

О, сердца моего начало и конец!

НЕПОПРАВИМОЕ

Возможно ль задушить, возможно ль побороть Назойливое Угрызенье,

Сосущее, как червь — бесчувственную плоть,

Как тля — цветущее растенье?

Бессмертного врага возможно ль побороть?

В напитке из какой бутыли, бочки, склянки, Утопим мы — не знаю я! -Его прожорливую алчность куртизанки И трудолюбье муравья?

В напитке из какой бутыли? - бочки? — склянки?

Я ведьму юную на выручку зову:

Скажи мне, как избыть такое?

Мой воспалённый ум — что раненый во рву,

Под грудой трупов, после боя.

Я ведьму юную на выручку зову.

Над ним уж воронье кружит - он умирает!

Уж волки рыскают окрест...

Он должен знать, что зверь его не растерзает,

Что будет холм и будет крест.

Смотри, уж вороньё кружит - он умирает!

Как небо озарить, не знающее дня?

Как разодрать завесу ночи,

Тягучей, как смола, кромешной, без огня Светил, глядящих людям в очи?

Как небо озарить, не знающее дня?

Надежда, кто задул тебя в окне Харчевни?

Как до пристанища дойти Без света вдалеке и без лампады древней, Луны, ведущей нас в пути?

Сам Дьявол погасил фонарь в окне Харчевни!

О ведьма юная, тебе знаком ли ад?

Возмездия неотвратимость?

А стрел Раскаянья, пронзивших сердце, яд?

Иль для тебя всё это - мнимость?

О ведьма юная, тебе знаком ли ад?

Непоправимое проклятыми клыками Грызёт непрочный ствол души,

И как над зданием термит, оно над нами, Таясь, работает в тиши -Непоправимое - проклятыми клыками!

В простом театре я, случалось, наблюдал, Как, по веленью нежной феи,

Тьму адскую восход волшебный побеждал,

В раскатах меди пламенея.

В простом театре я, случалось, наблюдал,

Как злого Сатану крылатое Созданье,

Ликуя, повергало в прах...

Но в твой театр, душа, не вхоже ликованье,

И ты напрасно ждёшь впотьмах,

Что сцену осветит крылатое Созданье!

МОЕЙ МАДОННЕ Ex vote* в испанском стиле

Хочу я для тебя, Владычицы, Мадонны,

На дне своей тоски воздвигнуть потаённый Алтарь; от глаз вдали, с собой наедине,

* По обету (лат.). Так называют приношения во исполнение обета в католических храмах.

Я Нишу прорублю в сердечной глубине.

Там Статуей ты мне ликующей предстанешь В лазурном, золотом, вернейшем из пристанищ. Металла Слов и Строф чеканщик и кузнец,

На голову твою я возложу Венец,

Созвездиями Рифм разубранный на диво.

Но к смертным Божествам душа моя ревнива,

И на красу твою наброшу я Покров Из Подозрений злых и из тревожных Снов, Тяжёлый, жёсткий Плащ, Упреками подбитый, Узором Слёз моих, не Жемчугом расшитый.

Пусть льнущая моя, взволнованная Страсть,

Дабы тебя обнять, дабы к тебе припасть,

Все Долы и Холмы по своему капризу Обвить собой одной — тебе послужит Ризой.

Наряду Башмачки должны прийтись под стать:

Из Преклоненья их берусь тебе стачать.

След ножки пресвятой, небесной, без изъяна,

Да сохранит сие подобие Сафьяна!

Создать из Серебра мои персты должны Подножие тебе — Серп молодой Луны,

Но под стопы твои, Пречистая, по праву Не Месяц должен лечь, а скользкий Змий, Лукавый, Что душу мне язвит. Топчи и попирай Чудовище греха, закрывшего нам Рай,

Шипящего и злом пресыщенного Гада...

Все помыслы свои твоим представлю взглядам:

Пред белым алтарём расположу их в ряд —

Пусть тысячью Свечей перед тобой горят,

И тысячью Очей... К тебе, Вершине снежной,

Да воспарит мой Дух, грозовый и мятежный;

В кадильнице его преображусь я сам В бесценную Смолу, в Бензой и Фимиам.

Тут, сходству твоему с Марией в довершенье, Жестокость и Любовь мешая с упоеньем Раскаянья (ведь стыд к лицу и палачу!),

Все смертных семь Грехов возьму и наточу,

И эти семь ножей, с усердьем иноверца,

С проворством дикаря в твоё всажу я Сердце —

В трепещущий комок, тайник твоей любви, —

Чтоб плачем изошёл и утонул в крови.

Читаю я в глазах, прозрачных, как хрусталь:

«Скажи мне, странный друг, чем я тебя пленила?» — Бесхитростность зверька — последнее, что мило,

Когда на страсть и ум нам тратить сердце жаль.

Будь нежной и молчи; проклятую скрижаль Зловещих тайн моих душа похоронила,

Чтоб ты не знала их, чтоб всё спокойно было,

Как песня рук твоих, покоящих печаль.

Пусть Эрос, мрачный бог, и роковая сила Убийственных безумств грозят из-за угла -Попробуем любить, не потревожив зла...

Спи, Маргарита, спи, уж осень наступила.

Спи, маргаритки цвет, прохладна и бела...

Ты, так же как и я, — осеннее светило.

МУЗЫКА

Я в музыку порой иду, как в океан,

Пленительный, опасный -Чтоб устремить ладью сквозь морок и туман К звезде своей неясной.

И парус и меня толкает ветер в грудь...

Я в темноте ненастной Через горбы валов прокладываю путь,

Влекомый силой властной.

Я чувствую себя ристалищем страстей Громады корабельной,

Смешением стихий, просторов и снастей,

Могучей колыбельной...

Но никнут паруса, и в зеркале воды —

Ты, лик моей беды.

Ты — бочка Данаид, о Ненависть! Всечасно Ожесточённая, отчаянная Месть,

Не покладая рук, ушаты влаги красной Льёт в пустоту твою, и некогда присесть.

Хоть мёртвых воскрешай и снова сок ужасный Выдавливай из них — всё не покроешь дна! Хоть тысячи веков старайся — труд напрасный: У этой бездны бездн дно вышиб — Сатана!

Ты, Ненависть, живёшь по пьяному закону: Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять... Как в сказке, где герой стоглавому дракону

Все головы срубил, глядишь — растут опять!

Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,

Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга.

НАВАЖДЕНИЕ

Как ваша высь и глубь соборов кафедральных — Дремучие леса! — мне душу леденит!

В органных рёвах крон — все жалобы опальных И проклятых сердец, все стоны панихид...

Как ненавистен мне твой вечный бег смятенный, Могучий Океан! Так дух мятётся мой...

А в хохоте твоём — смех утысячеренный Униженных и злых, подхваченный тобой.

Как я любил бы ночь, когда бы не сусальный Блеск надоевших звёзд! Мила мне темнота, Однако и её читаю я с листа...

И пустота и мрак — бумаги рисовальной Незримые листы, и на любом - портрет:

С него глядят глаза, которых больше нет.

Поль Верлен v 1844-1896

NEVERMORE*

Зачем, зачем ты льнёшь ко мне, воспоминанье? Дрозда косой полёт в осеннем увяданье, Однообразный свет, бессильное сиянье Над жёлтою листвой - и ветра бормотанье...

Мы шли, она и я, - и ни души вокруг, -В мечты погружены; она спросила вдруг:

«Какой из дней твоих был самым лучшим, друг?»

О, голоса её небесный, кроткий звук,

Живого серебра звук сладостный и зыбкий...

Я, затаив слова, ответил ей улыбкой И губы приложил к её руке тогда...

Как первые цветы всегда благоуханны!

И первое в устах родившееся «да»,

И самые уста — как были вы желанны!

ЖЕНЩИНЕ

За кроткий дар мечты, за милость утешенья, Которые таит взгляд ваших глаз больших,

Из недр отчаяний жестоких этот стих —

Вам, чья душа чиста и вся — благоволенье.

Моя, увы, в тисках дурного наважденья, Истерзанная тварь в когтях страстей слепых... Безумье, ревность, гнев - кто перечислит их, Волков, мою судьбу грызущих в исступленье?

О, как страдаю я! Каким огнём палим!

Что мука первого изгнанника из рая,

Что первый стон его в сравнении с моим?

А ваши горести подобны, дорогая,

Проворным ласточкам — в прозрачных, как стекло, Сентябрьских небесах - когда ещё тепло.

9 Верлен П. Лирика. М., 1969.

* Никогда (англ.).

Луна проливала свет жестяной, Белила углы,

Над готикой крыш, над их крутизной, Дымы завивались, черней смолы.

Был пуст небосклон, и ветер стонал, Как некий фагот,

Вторя ему, свой тянул мадригал Иззябший и робкий бродяга-кот.

Я шёл, как во сне, в тебя погружён, Эллада теней...

Мне Фидий сопутствовал и Платон Под взглядами газовых фонарей.

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА

Струил закат последний свой багрянец, Ещё белел кувшинок грустных глянец, Качавшихся меж лезвий тростника,

Под колыбельный лепет ветерка...

Я шёл, печаль свою сопровождая;

Над озером, средь ив плакучих тая, Вставал туман, как призрак самого Отчаянья, и жалобой его Казались диких уток пересвисты,

Друг друга звавших над травой росистой... Так между ив я шёл, свою печаль Сопровождая; сумрака вуаль Последний затуманила багрянец Заката и укрыла бледный глянец Кувшинок, в обрамленье тростника Качавшихся под лепет ветерка.

КЛАССИЧЕСКАЯ ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ

Второго Фауста шабаш; не тот, где бодро Резвятся ведьмы; нет! ритмический; такой Ритмический! Вообразите сад Ленотра: Прелестный, чинный и смешной.

Всё здесь гармония, расчёт и чувство меры: Окружности полян и череды аллей;

Фонтаны; там и сям — простёртые Венеры;

Вот — Антиной, а вот — Нерей.

Каштанов купола; искусственные дюны И горки; томных роз пленительный гарем Под стражей стриженых кустов; добавьте лунный Неверный свет над этим всем.

Чу! полночь пробило, и отголосок дальний, Печально, медленно и нежно подхватив Бой башенный, преобразил его в печальный И нежный, медленный мотив

Рогов охотничьих, в тангейзеровом роде.

Порыв смятенных чувств, смятенных душ испуг Слились в пьянящем, гармоническом разброде Протяжных голосов, и вдруг

Возник, протяжному призыву повинуясь,

Сонм призрачных фигур, в трепещущей игре Теней и месяца колеблясь и волнуясь...

Ватто, приснившийся Доре!

Что за отчаянье колеблет и сплетает

Туманные тела? Что за тоска ведёт

Вкруг статуй, вдоль аллей, как вдоль минувших маят,

Их невесомый хоровод?

Что за виденья беспокойные? Поэта Хмельного бред? Его отчаяний гонцы?

Посланцы бледных сожалений? Или это,

Быть может, просто мертвецы?

Не всё ли нам равно, твои ль то угрызенья, Мечтатель, чьи мечты лишь с ужасом в ладу,

Плоды ли дум твоих в мерцающем движенье Иль просто мертвецы в бреду?

Кто б ни были — в луче скользящие пылинки Иль души, — их удел исчезнуть в тот же миг,

Как, по ночной беде справляющий поминки, Раздастся петушиный крик...

Он, дальний стон рогов гася легко и бодро,

В рассветный зябкий час оставит нам такой

Пустой, такой обыкновенный сад Ленотра — Прелестный, чинный и смешной.

INITIUM*

Стон флейт и скрипок смех, вдруг зазвучавший глухо, Когда вошла она, — и вдруг померкший зал!

О, светлый завиток над раковиной уха,

К которой, был бы смел, приник бы и припал Всей жаждой уст своих! — Кружился пёстрый бал.

И подхватил её мазурки безмятежный

Ритм, плавный, словно стих; блистая без прикрас,—

Как рифма этих нот, — она плыла небрежно,

И детская душа глядела, не таясь,

Из чувственных глубин зелёно-серых глаз.

И Мысль моя с тех пор застыла в созерцанье

Видения того, чья непомерна власть

Над робостью Любви; вхожу в Воспоминанье,

Как в некий тайный храм, чтоб на колени пасть

И слушать, как грядёт — неотвратимо — Страсть. ИЕЗУИТСТВО

Убийца дней моих, глумливая тоска,

Открыто не разит — грызёт исподтишка,

И колет и когтит с улыбкою слащавой,

Чтоб сделать боль мою посмешищем, забавой,

И в склепе, над моей воздвигнутом мечтой.

На шутовской мотив гнусит «за упокой».

Тоска моя —Тартюф, который, усыпая Цветами алтари цариц угрюмых рая,

И восславляя Мать, и Сына, и Отца В торжественных псалмах, врачующих сердца,

И дружески вводя монашек в искушенье Почтительным словцом, пристойным подношеньем, И кротко бормоча молитвы по часам,

И скромно проводя рукой по волосам,

* Начало (лат.).

Как ни крестил бы лоб, в какой бы церкви ни был, Безжалостно мою обдумывает гибель.

SUB URBE*

Под ветром ёжатся, как дети,

Ракит кладбищенских кусты В белёсом леденящем свете.

Скрипят сосновые кресты -Могил печальные обновы Кричат, как заткнутые рты.

Текут, безмолвны и суровы Рекою траура и слёз,

Родители, сироты, вдовы.

По кругу и наперекос,

Под содрогания рыданий Плутают меж бумажных роз.

Трудны тропинки расставаний!

Летят, беснуясь, облака,

Свивая небо в рог бараний.

Как угрызенье, как тоска,

Живых терзает дрожь озноба,

А мёртвым стужа — на века.

Неласкова земли утроба!

Забвенье, память ли нужна

Им, стынущим под крышкой гроба?

Хоть бы скорей пришла весна,

И с нею щебет, и цветенье,

И жаркая голубизна!

Приди, о чудо обновленья,

И расколдуй сады, леса От зимнего оцепененья!

Пусть солнце полнит небеса,

Пусть над тоскою беспредельной Погостов - жизни голоса

Звучат - подобно колыбельной.

* В предместье (jam.).

Милый друг, услышь своего певца Скрипучий, бессильный Голос — схожий с голосом мертвеца Из ямы могильной.

Бормотанью струн, я молю, открой Слух сердца небрежный...

Я сложил романс для тебя одной -Жестокий и нежный.

Золотые очи пою твои,

Разверстые свету.

Стикс груди твоей и волос ручьи —

Нет! - тёмную Лету!

Милый друг, услышь своего певца Скрипучий, бессильный Голос — схожий с голосом мертвеца Из ямы могильной!

Восславляю плоти твоей расцвет, Роскошный и пряный,

Стоит только вспомнить - и сна мне нет,

И днём словно пьяный.

Воспеваю рта твоего печать,

Измучен, разгневан,

И твоё искусство меня терзать,

Мой ангел! мой демон!

Бормотанью струн, я молю, открой Слух сердца небрежный...

Я сложил романс для тебя одной -Жестокий и нежный.

NEVERMORE

О сердце бедное, сообщник муки крестной, Вновь возводи дворцы, обрушенные в прах, Вновь затхлый ладан жги на старых алтарях И новые цветы выращивай над бездной,

О сердце бедное, сообщник муки крестной!

Пой Господу хвалу, воспрянувший певец!

Румянься и белись, морщинистый обманщик!

Из ржавых недр тяни за трелью трель, шарманщик! Бродяга, облачись в торжественный багрец!

Пой Господу хвалу, воспрянувший певец...

Во все колокола звоните, колокольни... Несбыточный мой сон обрёл и плоть и кровь!

В объятьях я держал крылатую Любовь,

Я Счастье залучил в убогий мир свой дольний...

Во все колокола звоните, колокольни!

Я шёл плечом к плечу со Счастьем, восхищён...

Но равнодушный Рок не знает снисхожденья.

В плоде таится червь, в дремоте - пробужденье, Отчаянье — в любви; увы - таков закон.

Я шёл плечом к плечу со Счастьем, восхищён...

В ЛЕСУ

По вялости своей — иль простоте сердечной Иные любят лес за то, что им сродни Покой и тишина; как счастливы они! Мечтателям он мил таинственностью вечной —

Как счастливы они! Издёрганный вконец, Терзаемый толпой неясных угрызений,

В лесу я — словно трус во власти привидений, Злодеями в пути настигнутый гонец.

Подобное волнам глухое колебанье Ветвей, струящих мрак, — мне душу леденит.

О, сборище теней! Угрюмый, страшный вид!

О, сумраком самим рождённое молчанье!

А эти вечера, когда закатный зной Вливается в туман пожарищем кровавым И благовест, скользя по меркнущим дубравам, Взывает, словно крик о помощи живой!

Горячий ветер густ, как тьма, с которой ладит... Ознобом по листве рассеиваясь вдруг,

Он толщу сонных крон пронзает, как недуг,

И боязно стволам, и ветви лихорадит.

Слетает ночь, и в ней — полёт зловещих птиц, И россказни старух тебе на ум приходят...

А лепет родников, что в чаще колобродят, Подобен голосам собравшихся убийц.

ЭПИЛОГ

В размытой синеве неярко и нещедро Сияет солнца свет; похожи на костры Кусты осенних роз в тугих объятьях ветра,

И воздух чист и свеж, как поцелуй сестры.

Покинув свой престол в нетронутом эфире, Природа, в доброте и прелести своей,

Склонилась над людьми, мятежнейшими в мире, Изменчивейшими из всех её детей.

Чтобы каймой плаща — куском самой вселенной — Пот отереть со лбов, угрюмых, как свинец,

Чтобы вдохнуть покой души своей нетленной В разброд и суету забывчивых сердец.

Сегодня наконец мы на земле - как дома.

От зол и от обид освобождает нас

Всё, что открылось нам в просторах окоёма.

Уймёмся. Помолчим. Настал раздумья час.

НА ПРОГУЛКЕ

Сквозь ветви тонкие с листвою нежной Нас награждает бледный небосвод Улыбкой - за наряд, что нам идёт Своей крылатой лёгкостью небрежной.

А мягкий ветер морщит озерцо,

И солнце, окунувшись в тень аллеи, Нам кажется той тени голубее,

Когда заглядывает нам в лицо.

Лжецы пленительные и плутовки Прелестные — беседуем шутя.

В любовь не очень верим мы, хотя Легко сдаёмся на её уловки.

Пусть по щеке и хлопнут нас порой За нашу дерзость — многим ли рискуем, Ответствуя смиренным поцелуем Перстам, нас покаравшим за разбой?

И если бровки хмурятся усердно И в милом взоре не огонь, а лёд — Глядим исподтишка на алый рот,

Чьё выраженье втайне милосердно...

МАНДОЛИНА

Серенады, разговоры Под поющими ветвями... Сколько пламенного вздора Произносится устами

Тирсиса, Дамиса, Хлои И Клитандра (знаем все мы, Что влечение любое Облекает он в поэмы)...

Их камзолы и жилеты, Платья, ленты и запястья, Их вопросы и ответы,

Их изящество и счастье,

В сизо-розовой невинной Дымке лунной вьются, тая... И лепечет мандолина,

До зари не умолкая.

Замедленно несёт полёта отраженье. Пожалуй, вот и всё.

Но что за наслажденье

Дарует этот вид тому, кто одержим Единою мечтой и образом одним Девическим, — во всём его очарованье Певучей белизны души и одеянья,

Столь схожими со днём, занявшимся едва: Мечтатель наконец исполнен торжества (Приметного порой насмешливому взору) — Он Спутницу обрёл, души своей опору.

* * *

В ветвях, как в сетке,

Луны ладья...

На каждой ветке Песнь соловья В ночи без края...

О, дорогая!

Во тьме сверкает И меркнет пруд И отражает,

Свивая в жгут,

Ив очертанья...

О, час мечтанья!

Чуть слышно дышит Мир голубой.

Нисходит свыше На нас с тобой Покой небесный.

О, час прелестный!

* * *

Два месяца уже и долгих две недели Ещё! Среди всего, что мучит нас доселе, Быть вдалеке — увы! — горчайшая из бед!

Мы пишем каждый день, и пишут нам в ответ... Мы в памяти своей воссоздаём движенья,

Звук голоса, лица черты и выраженья И мысленно ведём беседы за двоих...

Но письма, но мечты... не утвердишься в них! Как сердцем ни стремись, даль остаётся далью, Она бледна, смутна и отдаёт печалью...

Отсутствие! о ты, тягчайшая из мук!

Её ли тщетных слов утихомирит звук И чувств самообман? Усталые надежды Пытаемся рядить в непрочные одежды Предвидений благих и опреснённых дум,

Но — горечи вослед — тебе пронзает ум Сомнение одно, язвящее, как жало, Мгновенное, как вихрь и как удар кинжала, Отравленной стреле из лука дикаря Подобное... Как знать, быть может, и не зря Проклятая тебя догадка осенила?

Читаешь ты письмо: о, как тебя пленило И тронуло — до слёз — признание её!

Но домыслов уже слетелось вороньё:

Что, если в этот час подруга не с тобою? Покуда для тебя угрюмою рекою Меж голых берегов текут уныло дни,

Вдруг для неё светлы и веселы они? Невинность так резва — так ветрена порою!

И снова над письмом склоняешься с тоскою...

Скерцо природы вливается в скерцо Чувств моих — рай умножая на рай!

Синее небо венчает собою Вечную синь моей ясной любви...

Рад я погоде, доволен судьбою,

Каждой надежде велевшей - живи!

Мило мне месяцев преображенье,

Шалости вёсен, премудрости зим:

Все они стали Твоим украшеньем,

Как Ты сама — утешеньем моим.

* * *

Нежный строй голосов отзвучавших Я в сегодняшнем лепете чую;

В робкой бледности — краску иную,

Трепет зарев, ещё не пылавших...

В дне вчерашнем иль завтрашнем — где мы? Где мы, сердце? В тумане глубоком Ты провидишь недремлющим оком Всем поэтам присущую тему.

Умереть бы в печалях, весельях, -О, любовь! - как часы и мгновенья,

В непрестанном и вечном движенье... Умереть бы на этих качелях!

ВАЛЬКУР

«Его Величества виктории» Старинная гравюра

В садах зелёных Жар черепиц —

Кров для влюблённых Залётных птиц...

И каждый кустик -Хмель, виноград -Тех в дом свой пустит,

Кто выпить рад.

По многим жаждам

Есть погребки — Служанки в каждом Не столь робки... Поля,овраги, Дороги, май... Друзья! Бродяги!

Ну чем не рай?

БРЮССЕЛЬ

Карусель

Мимо ямы Стороной Мчи меня, мой Вороной!

В. Гюго

За кругом круг упряжки коней,

За другом друг сто тысяч кругов...

Под вой гобоя, под визг рожков Крутись, вертись, кружись веселей! Пока хозяин с хозяйкою чинно Гуляют за городом по парку,

На карусели солдат кухарку Катает — видный собой мужчина. Кружитесь, кони, услада слуг,

Под крик кларнета: покуда с вас Зеваки круглых не сводят глаз, Карманник не покладает рук.

Когда слоняешься ты с толпою,

В затылке гулко, в желудке сладко, Не то что славно, не так чтоб гадко, А шатко-валко, как с перепою. Кружитесь, кони, не зная троп,

Ни вкуса сена, ни жала шпор...

Пусть вас уносит во весь опор Ваш вечно круглый шальной галоп! Ещё быстрее! Голубку скоро Захочет голубь от карусели Отвлечь: другое пойдёт веселье Без госпожи и её надзора. Кружитесь, кони! Плащ тёмный свой Усеял звёздами небосклон;

Уже уходят она и он;

Кружитесь под барабанный бой!

МАЛИН

Краснеет замка черепица Над синей пропастью двора... Толкает ветер флюгера И, подразнив их, дальше мчится Тревожить льны и клевера.

Сахару луговых просторов,

Их серебристый травостой, Перекроил деревьев строй На сотни новых кругозоров Волнистой линией густой.

По этим ласковым равнинам Бесшумно мчатся поезда... Дремлите, тучные стада,

В своём величии невинном Под тёплым небом цвета льда...

Неторопливым разговором Спешащий полнится вагон,

Где каждый тихо погружён В пейзаж пленительный, в котором Как дома был бы Фенелон.

STREETS*

II

Внезапно - что за наважденье! Реки тяжёлое скольженье Вдоль улицы средь бела дня!

За парапетом мелкой кладки,

Как продолжение брусчатки,

Течёт, молчание храня.

Так распростерлась мостовая,

Что бледная, как неживая,

* Улицы (англ.).

Густопрозрачная вода Отображает лишь туманы:

В ней эти виллы и каштаны Не отразятся никогда.

* * *

О, прелесть женская! О, слабость! Эти руки — Творительницы благ, гасительницы мук!

Оленья кротость глаз, «нет» говорящих вдруг Нам, что искушены в дурной мужской науке!

О, женских голосов врачующие звуки,

Пусть лгущие порой! О, благодатный круг Рыданий и рулад! О, песня, смех, испуг,

О, заглушённый стон в миг счастья, в час разлуки!

Как жизнь сама - жесток и страшен человек...

Ах, если бы вдали от схваток и от нег

Нам сохранить хоть край покинутой вершины!

Чтоб осенила нас младенческая твердь Доверия, добра... Что нас ведёт, мужчины?

И что оставим здесь, когда наступит смерть?

* * *

Печали, Радости, убогие скитальцы!

Ты, сердце, что опять, угаснув лишь вчера,

Пылаешь, — всё прошло; окончена игра!

И тени от добыч не удержали пальцы!

Сонм ненасытных чувств - отмучились, страдальцы! Отпелись, отклялись, отнежились — пора! Истоптанной тропой плетутся со двора Смех и старуха Грусть, — прощайте, постояльцы!

Безгрешен, отрешён, блаженной пустотой Наполненный — теперь ты познаёшь покой,

И в новой чистоте твой дух и ум — едины.

А сердце, что вчера, гордыней сожжено, Отчаивалось, - вновь к любви вознесено И постигает жизнь — предвестницу кончины.

О, жизнь без суеты! Высокое призванье —

Быть радостным, когда не весел и не нов Любой твой день в кругу бесхитростных трудов, И тратить мощь свою на подвиг прозябанья!

Меж звуков городских, меж гула и бряцанья, Настраивать свой слух на звон колоколов И речь свою — на шум одних и тех же слов,

Во имя скучных дел без примеси дерзанья!

Средь падших изнывать, затем чтоб искупить Ошибки прежних дней; и терпеливым быть В безмерной тишине возлюбленной пустыни...

И совесть охранять от сожалений злых, Врывающихся в строй намерений благих...

— Увы! — сказал Господь: всё это — грех гордыни!

* * *

Закон, система, запах, цвет!

Слова пугливы, как цыплята,

А на мечте — подошвы след.

Плоть стонет, на кресте распята...

И вас преследует, как бред,

Смех толп, соблазнами чреватый.

Неласковость небес глухих,

Цветов сомнительных цветенье,

Твои змеиные движенья,

Любовь, вино сосков твоих,

Наш грешный мир и рай Святых...

Нет смысла в этом наважденье Страдания и наслажденья -Нет объясненья нас самих!

* * *

Как волны цвета сердолика,

Ограды бороздят туман;

Зелёный, свежий океан Благоухает земляникой.

Взмах крыльев мельниц и ветвей Прозрачен, их рисунок тонок;

Им длинноногий жеребёнок Под стать подвижностью своей.

В ленивой томности воскресной Плывут стада овец; они Кудрявым облакам сродни Своею кротостью небесной...

Недавно колокольный звон Пронёсся звуковой спиралью Над млечной, дремлющею далью И замер, ею поглощён.

* * *

Брат-парижанин, ты, что изумляться рад,

Взойди со мной на холм, где солнцу нет преград, -Здесь родилось оно, и блеск его рожденья Взывает к торжествам, ждёт жертвоприношенья... Идём! Какой театр в холстах своих таит Такую даль и близь, такой обширный вид В мерцающей пыльце на серебре тумана.’ Поднимемся наверх, пока свежо и рано...

В удобнейшей из лож теперь расположись, Художнику тона, бесспорно, удались:

Жар черепиц в тенях платанов и акаций,

Собора светлый взлёт, и мрак фортификаций,

Не страшных никому, и частокол зубцов И шпилей вдоль гряды червонных облаков,

И позолота их по золоту восхода, — Сокровищницы блеск в атласе небосвода...

Когда на эту высь ты дал себя увлечь,

Признайся, что игра, пожалуй, стоит свеч,

Что «недурён пейзаж»... Теперь найди терпенье, Чтоб, ноги потрудив, своё потешить зренье (Не знавшее иных просторов и красот,

Чем «сельский колорит» монмартрских высот, ^ Зелёных, как нарыв, с их сыпью бледных зданий И запахом трущоб) - иных очарований Картинами; пойдём прибрежною, такой Тенистою, такой росистою, тропой

К предместьям городским; до них подать рукою;

Вот улочка бежит под аркою крутою:

И складны и милы старинные дома,

Текущие ручьём, как улица сама,

Чтоб окаймлять её изгибы и извивы,

Под зеленью резной, с тенями цвета сливы...

Как рядом с этим всем устойчиво скучна «Османновских» жилых кварталов новизна!

Прохожий простоват, но это только с виду.

Лукав он и умён — не даст себя в обиду!

В своих стенах он царь — они ему верны,

Свидетели живой истории страны.

На этих площадях, где только ветра голос Да ласточек полёт, - провинция боролась И борется с твоим влиянием, Париж,

Всей прочностью своих фундаментов и крыш.

Здесь дверь не просто дверь, а страж фамильной чести, Сюда, как в тёмный лес, едва доходят вести;

Кто бережёт покой, тому и дела нет До театральных бурь, до натиска газет.

Здесь любят, и едят, и верят по старинке,

И каждый разодет отнюдь не по картинке,

Здесь знают цену вам, работа и досуг,

Боятся перемен и действуют не вдруг...

Признайся, недурён эдем провинциальный?

Ужель тебе милей зловонный и сусальный Дряхлеющий гигант и весь его уклад Горячечный? - скажи, о парижанин-брат!

ПЬЕРРО

Нет, он уже не тот лунатик озорной Из песни давних лет - прабабушек утеха!

Он в призрак обращён - ему ль теперь до смеха?

Огонь свечи погас, и всё покрылось тьмой.

Неверный свет зарниц, всплеск молнии ночной Являют нам его: рта тёмная прореха Зловещих панихид подхватывает эхо,

А белый балахон — как саван гробовой.

Бесшумней, чем полёт незримых крыл совиных, Движенья рукавов расплывчатых и длинных, Зовуших в никуда и машущих вразброс.

Отверстия глазниц полны зелёной мути,

И белою мукой запудрено до жути Бескровное лицо — и заострённый нос.

ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА

Когда затлел костёр и поднялся дымок Под звон колоколов и клира завыванья,

Дух девушки и плоть пронзило содроганье,

А город на неё взирал, тысячеок.

Беспомощней овцы, что добрый пастушок, Взлелеявший её, отправил на закланье,

Постигла вдруг она безмерность злодеянья И то, что был король неверен и жесток.

— Не стыд, не грех ли вам позволить англичанам В горсть пепла превратить ту, что под Орлеаном, — Соратники! Друзья! - их повернула вспять?

И Жанна, от обиды злой изнемогая,

Не смерти убоясь, — её не миновать! -Слезами залилась, как женщина любая...

УТРЕННИЙ БЛАГОВЕСТ

Пурпурно-рыжая аврора Последних жарких дней огнём,

Как страстью, жаждущей простора, Обуревает окоём.

Ночь, отливая синевою,

Истаивает, словно сон. Коралловою полосою Угрюмый запад обнесён.

Вдоль затуманенной равнины Росы мерцают светляки.

Луч солнечный, косой и длинный, Вперяется в клинок реки.

С невнятным шумом пробужденья Свивается в один венок Дыханье каждого растенья -Почти невидимый дымок.

Всё ярче, шире и привольней,

Подробней — дали полотно:

Встаёт село под колокольней;

Ещё одно; ещё окно

Зарделось - в нём взыграло пламя.

Багровым отсветом небес Оно сверкнуло над полями,

Метнулось в молчаливый лес,

Отброшенное мимоходом Зеркальным лемехом сохи.

Но вот, в согласии с восходом,

Заголосили петухи,

Вещая час большого неба,

Глаз, протираемых до слёз,

Куска проглоченного хлеба И стука первого колёс,

Час неуюта и озноба,

Пронзительного лая псов И вдоль тропы — одной до гроба —

Тяжёлых пахаря шагов.

А вслед - последняя примета Дня, распростёршего крыла:

Творцу Любви, рожденью света,

Поют хвалу колокола.

ПОЁТ КАСПАР ГАУЗЕР7

Прибрёл я в город, где дома Так высоки — юнец безотчий...

Мне люди заглянули в очи,

Но не узрели в них ума...

Любовной жаждою палим,

Изведал я тоски отраву:

Пришлись мне женщины по нраву,

Но не понравился я им...

Пусть не храбрец, в войне огня Искал я, чтоб испепелиться,

Хоть не за что мне было биться...

— Смерть отвернулась от меня.

Не к месту в веке я и в дне,

И в этом мире изнываю...

О вы, которых я не знаю:

Хоть помолитесь обо мне!

TOCKAv

В тебе меня ничто не трогает давно,

Природа! — ни земля-кормилица, ни море,

Ни пасторали сицилийские, ни зори Багряные, ни туч роскошное руно.

Смешон мне Человек, Искусство мне смешно... Что мне в картине, каватине иль соборе,

В колоннах греческих, в стихах и прочем вздоре? Кто зол среди людей, кто добр — мне всё равно.

Не верю в божество; мне как могила жуток Мир мыслей и идей; древнейшая из шуток — Любовь - вот уж о чём не жажду слышать я!

Наскучив жить, страшась конца, во власти Разнузданных стихий, как жалкая ладья,

К крушенью своему душа готовит снасти.

Стефан Малларме vv 1842-1898

СОНЕТ

Подавленное тучей, ты Гром в вулканической низине,

v Впервые: ЭфронА. Переводы из европейской поэзии. М.: Возвращение. 2000. VV Впервые: Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1962. Т. 15. С. 126.

Что вторит с тупостью рабыни Бесстыдным трубам высоты.

Смерть, кораблекрушенье (ты Ночь, пенный вал, борьба в стремнине) -Одно среди обломков, ныне Свергаешь мачту, рвёшь холсты.

Иль ярость оправдаешь рвеньем К иным, возвышенным, крушеньям?

О, бездн тщета! и в волоске

Она любом; в том, как от взгляду,

В ревнивой, алчущей тоске,

Скрывает девочку-наяду.

Жан Мореас v 1856-1910

* * *

Энона, возлюбив в тебе свою мечту,

И красоту души, и тела красоту,

И сердцем и умом я вознестись хотел К тому, чему в веках не сотворён предел,

Чему начала нет, к чему хвала, хула Не льнут, в чём не найти ни хлада, ни тепла,

И что ни свету дня, ни мраку не подвластно. Гармонию меж злом, таящимся в природе,

Мечтал я отыскать — и тем, что в ней прекрасно;

Не так ли музыкант, что в чаше звуков бродит,

В разноголосье их мелодию находит?

Но дерзости былой нет ныне и следа:

Пронзившая меня Венерина стрела Не мужеством любви — и в этом вся беда,

Но слабостью её мне послана была.

Я знаю двух Венер - одна из них богиня,

Другая же - любви несмелая рабыня.

А что же мальчуган, охотник шаловливый, Набивший свой колчан премудростью игривой,

Нас факелом своим слепящий балагур,

Блестящий мотылёк, порхающий меж роз, Причина многих зол и осушитель слёз?

Он тоже грозный бог, Энона, бог — Амур... Довольно! Вешних птиц умолкли голоса, Бледнеет солнца луч, и меркнут небеса... Послушай, боль моя, ты, олицетворенье Достойной красоты и гордого смиренья: Вчера я заглянул в тот, стынущий вдали Пруд, и увидел в нём своё отображенье: Сказало мне оно, что дни мои прошли.

Робер де Монтескъю-ФезансакУ 1855-1921

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТЕНЕЙ

О краски,и краски,и краски,

Вся радуга форм и вещей Слетает с дерев, словно в сказке. Дитя, к колыбели твоей!

О,краски!

О перья,и перья,и перья,

Чтоб гнёздышко ими устлать... Пусть звуки не ломятся в двери, Дитя собирается спать.

О, перья!

О розы, и розы, и розы,

Чей запах — садов торжество... Ваш пурпур печален, как слёзы,

В сравненьи с улыбкой его,

О,розы!

О взлёты, и взлёты, и взлёты Стрекоз и мохнатых шмелей — Слагайтесь в дремотные ноты, Чтоб мог он уснуть поскорей!

О, взлёты!

О ветки, и ветки, и ветки, Сплетайтесь в прозрачный шатёр,

Который бы доброй наседкой Над птенчиком крылья простёр, О,ветки!

О грёзы, и грёзы, и грёзы, Пошлите свой сладкий обман Рассудку его, чтоб на грозы Мирские взирал сквозь туман, Сквозь грёзы...

О феи, и феи, и феи,

Свивайте в тончайшей из пряж Для спящего — прихоть, затею, Фантазию, призрак, мираж!

О, феи!

О крылья, о ангелов крылья! Коль с нами здесь быть не хотят, Коль наши напрасны усилья, Пусть дети от нас улетят,

На крыльях!

Анри де Ренье v 1864-1936

СВИДАНИЕ

Коль хочешь ты побыть у очага со мною,

То брось цветок, что мнёшь небрежною рукою Печалит он меня, вотще благоухая;

И не гляди назад — там только ночь глухая... Ты мне нужна иной — забывшей и леса,

И перекличку птиц, и ветер — голоса,

Что утоляют боль и гонят прочь тревоги.

Хочу, чтоб ты вошла и встала на пороге Одна, горда, бледна и тьмой окружена,

Как если б я был мёртв — иль ты обнажена.

v Впервые: Русская мысль. 1998, окрябрь, № 4239. С. 14.

Франсис Вьеле-Гриффену

1864-1937 * * *

Лесной певец. Дрозд-пересмешник: Слыхал ли ты?

Я ей не мил!

Уж дню конец,

Уснул орешник,

Свои мечты Я схоронил...

О,пробуди Задорной гаммой Ты душу мне —

Ведь ей невмочь!

Сам посуди —

С той встречи самой Я как во сне —

На сердце ночь...

А если вдруг Тот голос нежный, Чьи клятвы — ложь, Слыхал и ты, Пернатый друг,

Что так прилежно С утра поёшь До темноты,

О,для меня Напев дразнящий Ты слов её Вновь повтори,

На склоне дня, Среди летящих В небытие Лучей зари.

Луи Арагон v 1897-1982

ТАК В ПОДЛИННИКЕ

Поэтическое искусство

Отныне тем друзьям пою,

Кто в мае отдал жизнь свою.

Я им стихами ворожу,

Так слёзы ворожат ножу.

Так я хочу наворожить Тем, кто бездумно может жить,

За отошедших в мир иной, Клинок раскаянья стальной.

Слова, что тяжко ранил рок, Ряды зовущих помощь строк...

Они всплывают из беды Ударом вёсел из воды,

Привычные, как дождь весне, Обычные, как свет в окне,

Как в зеркале своё лицо,

Как обручальное кольцо,

Щебечущая детвора,

В игре ручья луны игра,

Одежды запах в тьме шкафов, Грусть выветрившихся духов.

О рифмы, рифмы, чую вновь Вас согревающую кровь!

Вы нам напоминать должны, Что мы мужами рождены,

Сердца уснувшие будить,

Когда хотят они забыть...

В угасшей лампе свет зажжён, Пустых бокалов слышен звон...

v Впервые: Арагон. Собр. соч.: В 11 т. М, 1960. Т. 9.

ЗбО

Вы, в мае павшие друзья, Средь вас пою, как прежде, я.

ВЕСЕННЯЯ НЕЗНАКОМКА

Этот странный взгляд и прилавков ряд, Знать бы, что сулил этот странный взгляд?

Ты, Париж, дрожишь, тебя дождь полил... Полюблю ль теперь, как тогда любил?

Лепестки цветов по воде канав Уплывают вдаль, от дождя устав...

Как могу забыть улиц блеск и лиц,

По Шоссе д’Антен каблуки девиц,

Вечер, ветер, шум, шорох, шелест шин, Кто взялся за ум, тот идёт один,

Кто до Трините три шага вдвоём.

По пути ли нам или врозь пойдём?

Странный взгляд в слезах, ты кого искал? Это знает лишь Сент-Лазар вокзал...

Ах, Париж, Париж, не поёшь. Молчишь, Тяжело идёшь, не туда глядишь,

Каждый сквер, когда зажигают газ,

Для сердечных дел ожидает нас...

Фонари черны, зажигай же их,

Зажигай же их, - но Париж затих...

ПОЁТ ПАРИЖСКИЙ КРЕСТЬЯНИН I

Как мальчику дают, чтоб вёл себя потише, Безделки, что должны его угомонить,

Так, словно ведая, чем душу утолить,

Мне случай снимки дал старинного Парижа,

И мысль моя пошла по городу бродить...

Он смотрит на меня, как будто бы спросонок, Он несколько иной, как трагик, снявший грим,

Но всё же это он, Париж, что мной любим,

Хоть шороха машин не слышу из потёмок,

И вид его солдат стал для меня иным.

Той арией смешной, как видно, очарован,

По новой Риволи спешащий кавалер...

Вот старый особняк там, где сегодня сквер, Подковами коней булыжник полирован,

А человек в плаще — то, может быть, Бодлер.

Век кринолинов так к лицу воображенью!

Вход в Лувр из Тюильри пока ещё закрыт Дворцом, поющим шёлк нарядов и ланит,

И свет полнощных люстр над модным настроеньем, Над блеклою хандрой не слишком ли слепит?

Закончена кадриль и тишиною стала...

Париж закрыл глаза — кто знает сны его?

Ученые о них не скажут ничего,

Придворные умы и шаркуны танцзала Не разгадают тайн Парижа моего.

Париж закрыл глаза. Он, дремлющий, опасен. Грозней, чем бодрствующий, он тысячекрат.

Так видят сны мосты в бойницах балюстрад,

Слепые божества зловещих древних басен И зрячие сыны годин больших утрат.

Париж закрыл глаза. О чём его виденья?

Какую тень влачит его чеканный свет?

В нём больше призраков, чем в замке древних лет, Сон для него земля, и к ней прикосновенье Антею новому - пророчество побед.

Вот город пробуждён. Идёт народ предместий,

Идут сыны зари сквозь утреннюю мглу,

Их бледность ветерок смывает на углу,

Ещё им невдомёк, что их спаяло вместе,

Их лбы несут вразброд хулу и похвалу.

Лишь тот, кто не видал, как брезжит день над Сеной, Не знает, как грустишь, когда дрожит и лжёт Растрёпанная ночь, кривя пурпурный рот,

Ночь, взятая врасплох на самом сокровенном,

А Нотр-Дам магнит встаёт из светлых вод.

Пусть дружит этот век с Наполеоном Третьим, Пусть в том или ином краю нам жить дано,

Утрам и ёжиться и кашлять суждено,

Нас тот же эшафот тревожит на рассвете,

Метро иль омнибус — не всё ли нам равно?

Кого-нибудь заря всегда карает смертью...

Жизнь - роковой исход обманутому сном. Действительность уже чертит своим мелком,

На небе подводя итог без милосердья,

И сказкам места нет за этим рубежом.

Париж восстал от сна. Зажав лицо в ладонях,

Я говорю себе: как некогда, услышь Те мифы, что огнём взрывали нашутишь.

Ту песню, что, в ответ на кровью обагрённый Вопрос «Свобода?» отвечала нам: «Париж!»

II

Я вижу мост крутой, когда сомкну ресницы. Зловещие волчки пускает там река...

Её круги пророчат отдых на века.

О утонувшие, вам хорошо ли спится?

Как вас баюкает могучая рука?

Мост сторожит король, из чёрной бронзы всадник. Пролёт, ещё пролёт, и виден островок:

Корабль на якоре, или, скорей, челнок,

Цветами домиков разубранный на праздник.

Над ним фургонов стук, и шум, и топот ног.

Как спрятанный оркестр звучит моста аорта Прелюдией к вину моих невзрослых лет,

И ветер шепчет конной статуе привет

От тех веков и дней, что в прах давно уж стёрты.

Здесь город, как душа, распахнут в белый свет.

Мальчишки, сверстники мои, - шинели, ранцы, — Парижем маялись, готовясь погибать... Прошедший век, не ты ль нас научил мечтать, Своих последних сыновей и новобранцев,

С Парижем на устах и в сердце наступать?

Когда мы песенку «Опять Париж» слыхали В грязи окопной, на окраине страны,

Збз

То юноши, уже судьбой осуждены,

Как жар ладонями, тот голос окружали Тоскою, что клинком, в груди уязвлены...

С тех пор я находил во всем, что мной любимо, Парижа своего иль отблеск или тень,

Забытый памятник, истёртую ступень...

Не о себе - о нём писал неутомимо,

И верил в город свой, как в свой грядущий день

Ты город-факел, пламенеющий любовью, Воздвигнутый из слёз, смеющийся слезам,

Ад среброокий, рай, обманчивый глазам,

Ты кузня будущего, пахнущая кровью,

Ты славы прошлого запечатлённый храм.

На площадях твоих гремел народ грозою,

И падал в прах лицом неведомый, любой,

И клятвы гнева были вписаны толпой В ряд скорбных улиц, провожающих героя...

О, сколько бурь, Париж, взлелеяно тобой!

Смерть — зеркало. Она как бабочка ночная,

А жизнь моя огнём горит со всех сторон...

Я снова чудищем извергнут, я спасён,

Китово чрево я, Иона, покидаю...

Но где мои друзья? Мой город? Небосклон?

Я тру себе глаза, как тёр ребёнком в школе, Чтоб прошлое достать из синей глубины,

Где снимки давние у нас сохранены.

И что же? Та весна ещё цветёт на воле,

Я постарел, увы, но призраки юны!

Париж! Театр теней, живучих, как поверье...

Его не отберёшь, в тюрьму не заключишь... Париж! Как крик от губ, его не отлучишь!

Им нелегко далось за мной захлопнуть двери! Разрежьте сердце мне - найдёте в нём Париж!

Он входит в плоть и кровь моих стихотворений.. Цвет странный крыш его - оттенок слов моих, Воркующих во сне и сизо-голубых...

Я больше пел о нём, чем о себе, и бремя Разлуки с ним страшней, чем бег часов земных.

Печальней, чем стареть, в разлуке быть с Парижем. Нас как-то отличить чем дальше, тем трудней... Настанет день, один средь вереницы дней,

Как Александров мост прозрачно-неподвижен, Застывший, как слеза, в отчаяньи очей.

И в этот самый день мои верните строфы Той арфе каменной, где я их находил!

Без лабиринта Ариадне свет не мил,

Не выкорчевать крест из тёмных недр Голгофы, Пой песнь мою, Париж, я это заслужил!

В ней говорится вслух о неизбывной боли,

Её напев сродни бульвару Мажента,

Как ночью Пуэн-дю-Жур, печальна песня та, Распорядитель снов — она зовёт на волю,

Где сласти на лотках — младенчества мечта.

Когда её поют, то голос угасает,

Как робкая любовь без продолженья встреч,

Она звучит в метро, как о насущном речь,

Потом из-под земли на площадь выбегает И прячется в толпе, чтоб площадь пересечь.

Пусть ветер пустырям мои слова разносит,

Пусть скамьям, где никто уж больше не сидит,

И набережным их, смахнув слезу, твердит,

Пусть старые мосты о верности попросит И камень со стихом навеки обручит.

Как мальчику дают, чтоб вёл себя потише, Безделки, что должны его угомонить,

Так, словно ведая, чем душу утолить,

Мне случай снимки дал старинного Парижа,

И мысль моя пошла по городу бродить.

Ариадна Сергеевна Эфрон (1912—1975) — дочь Марины Цветаевой, — именно это запомнила широкая публика. Мы благодарны Ариадне Сергеевне за то, с каким тщанием, с какой преданной любовью много лет (со времени возвращения из ссылки в 1955 году и до самой кончины) она занималась творческим наследием матери.

Однако несправедливо помнить о ней только как о замечательной, даже образцовой дочери. Ариадна Эфрон — наследница Марины Цветаевой, но этим далеко не исчерпывается её роль в словесности, шире — в культуре нашего времени. Прежде всего она удивительная переводчица — главным образом французской поэзии XIX и XX веков. Её Бодлер, Верлен, Теофиль Готье феноменальны. Мать перевела поэму Бодлера «Плавание», дочь — несколько знаменитых стихотворений из «Цветов зла», и её переводы не уступают переводческому шедевру Цветаевой. Можно ли забыть её стиховые формулы? Её Бодлер врезается в память навсегда.

Горит сквозь тьму времен ненужною звездою

Бесплодной женщины величье ледяное.

«В струении одежд...»

Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:

Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять...

Как в сказке, где герой стоглавому дракону

Все головы срубил, глядишь — растут опять!

Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,

Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга.

«Бочка ненависти»

Бодлер Ариадны Эфрон - многосторонний, многостильный при всей своей строжайшей классичности поэт, способный соединить в идеальном по структуре сонете «бочку Данаид», «бездну бездн», «стоглавого дракона» с «пьянчугой» и с таким оборотом, как «спиться с круга». Это, разумеется, богатство Бодлера; но оно по-русски впервые обнаружилось под пером Ариадны Эфрон.

А как талантлив в её исполнении французский поэт-драматург XVII века Поль Скаррон! Почему театры не ставят «Жодле-дуэлянта» в искромётном переводе Эфрон? Переведенный ею Арагон риторичен, но и глубок, великолепен, убедителен - иногда он по-русски оказывается сильнее, чем в оригинале.

Когда читаешь туруханские стихотворения самой Ариадны Эфрон, трудно поверить, что эти народные русские песни, заклинания,

v Впервые в журн. «Новый мир», 2000, № 1.

присказки, каторжные напевы написаны той же рукою, которая вслед за Полем Верленом набросала портрет Пьерро:

Отверстия глазниц полны зелёной мути,

И белою мукой запудрено до жути Бескровное лицо — и заострённый нос.

« Пьерро»

Её Пьерро объединил в себе итальянское происхождение, французскую традицию и русский стих. И ведь та же самая рука запечатлела Сибирь — край многолетней муки этой без вины виноватой каторжанки:

На избах шапки набекрень,

И пахнет снегом талым.

Вчера пуржило целый день,

Сегодня перестало.

Родина, куда стремилась её душа, оказалась злобной мачехой, обрекшей вернувшуюся «блудную дочь» на тюрьму и полярную ссылку, на «вечное поселение». Страна убила её отца, довела до петли её мать, погубила всех, кого она любила и кто любил её. Она могла бы вслед за Бодлером написать «Бочку ненависти», а писала она о красоте сибирской природы, о неотразимости народной песни и русской речи, о бессмертии неба и земли:

На солнце вспыхнула сосна И замерла, сияя.

Вот и до нас дошла весна В последних числах мая.

Е.Г. Эткинд

Указатель имён



Аванесов Л.П. I 347 Аванесов П.С. I 347 Аванесов Ю.П. I 347 Авдеев В.Д. II 82, 84 Агин А.А. I 279, 280, 282 Агния Семеновна II 5 Адамович Г. В. III 72 Адольф, см. Сломянский А.В. Адриан Петрович, см. Петров А.П. Акимов Н.П. II 89, 188 Акопова Н.Н. II 66, 87, 88, 119 Аксаков С.Т. II 34, III 83 Аксенов В.П. II 239, 240 Александров Г.В. I 20 Алексеев В.В. II 163, 164, 171, III 36, 186,189

Алексей Михайлович III 25 Алигер М.И. II 49, 152, 153, 157, 158, 163, 169,272,281,282,111231-236 Аллилуева С.И. II 285, III 278 Альтшуллер Г.И. III 153 Альтшуллер Е.И. см. Еленева Е.И. Альфонс XIIIIII 274, 294 Амфитеатров А.В. III 162 Андерс В. III 290, 294 Андерсен Г.Х. 164, II 224, III 30, 190 Андреев В.Л. I 74, III 148 Андреев Л.Н. III 148, 149, 162 Андреев Н.А. II52, III 236 Андреев П.С. II 273, III 203, 236 Андреев С.Л. III 148

Андреева А.И. III 148, 149, 153, 154, 162

Андреева В.Л. III 148 Андреева И.П. II 288, 290, 298, 299, 321

Андреева Н. III 148, 236 Андроникова-Гальперн С.Н. II 271, 273, 274, 277, 281, 286-290, 294— 296, 298-300, 302, 303, 312-316, 319-321, 330, 355, 369, 388, 390, 392,402,403,111 206,210 Анна Иоанновна I 192 Анненков Ю.П. II 42, 47, 308, III 53, 55, 101

Анненский И.Ф. II 261, III 67, 68 Ансен Э. II 74

Антокольский П.Г. II 49, 162,164, 165, 168-175, 228, 236, 237, 243248, 251-255, 262, 263, 266, 268, 270, 271, 278, 279, 288, 290-292, 294, 295, 300-308, 310, 311, 317, 319, 325, 332, 336, 354, 355, 360, 379, III 31, 33, 35, 36, 39, 50, 52, 66-68, 151

Антонина Лазаревна, цыганка III 43 Антонов С.П. I 276 Ануй Ж. II 279

Арагон Л. II27,192,288,111 161,214, 360, 366

Ардов В.Е. II43, 44, 47 Ардов М.В. II 46

* В указателе отсутствует имя М.И. Цветаевой как наиболее упоминаемое.

Аренская В.А. II 112 Арий Давидович, см. Ратницкий А.Д. Арним, Беттина фон I 130, 131, II 249, 252

Артемов Г. К. 181, 82, II 280, 281 Артемова Л.А. I 81, 82, II 280, 281 Архангельский А.Г. I 319 Асеев Н.Н. I 79, 95, 97, 98, 140-147, 149-154, 157, II 20,21,37, 88, 97, 125,222,111 102, 105,113, 159 Асеева К.М. 198, 149,1121 Асмусы I 95

Афанасьев А.Н. II 275, 346, III 87 Ахмадулина Б.А. II 377 Ахматова А.А. I 80, 82, 126, II 7, 31, 40-44, 46, 47, 57, 61, 62, 137, 236, 273, 287,288III52, 53,85, 100,103

Бабель И.Э. II 59,159 Бабушкин М.С. 127, 28 Багрицкий Э.Г. I 39, 41 Байрон Дж. I 79, 109, II 187, III 50, 100, 149, 160 Бакунин М.А. II 199 Балаган А.С. II 156, 186,233 Балтер П.А. I 353, 354 Балтрушайтис Ю.К. II 51 Бальзак О. де 1 133, 249, 251 Бальмонт К.Д. I 145, II 51, 116, 261, 320, 321, 353, 361, 362, III 39-41, 53-59, 69, 70, 206

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги