История Канады

Земля с длинными и варварскими названиями

«Какая картина! — писал английский эссеист Горацио Уолпол[170], узнав о взятии Квебека в 1759 г. — Армия ночью карабкается вверх по отвесной скале, цепляясь за пни деревьев, чтобы штурмовать город и атаковать врага, укрывшегося за крепкими стенами и вдвое превосходящего ее числом!» Эта радостная новость, которая пришла так быстро после предшествовавших удручающих сообщений из долины реки Св. Лаврентия и которая венчала собой для британцев «чудесный год побед»[171], омрачалась только смертью Уолфа на Равнине Авраама. В сельской местности по всей Англии жгли фейерверки, а в честь этой победы была выбита специальная памятная медаль; разгромное поражение около водопада Монморанси было забыто; никто не думал о том счастливом стечении обстоятельств, которое позволило англичанам добиться успеха; безжалостный молодой генерал, посылавший летом 1759 г. свои войска и американских рейнджеров грабить и жечь беззащитные сельские поселения, стал национальным героем. В Новой Англии, где были очень сильны пуританские убеждения и недоверие к католичеству, а французские претензии на территории внутри Североамериканского континента ограничивали перспективы экспансии, общественность оплакивала «достойного и мужественного» офицера, гибель которого должна была вызвать «слезы на глазах каждого британца и вздох глубокого сожаления в душе каждого протестанта». В 1771 г. художник Бенджамин Уэст закончил картину, в которой дал свое видение смерти Уолфа; полотно пользовалось огромной популярностью. Может быть, оно стало наиболее значимым изображением в высшей степени символического триумфа британского империализма, который неизменно придавал большое значение тактической смелости и военному гению этого британского военачальника.

Хотя французское сопротивление продолжилось и после падения города Квебека, оно не могло длиться долго. Когда в сентябре 1760 г. пал Монреаль, капитуляция Новой Франции была лишена драматизма. Окруженные превосходящими силами противника губернатор де Водрёй и его французские войска не имели иного выбора, кроме как сдаться генералу Джеффри Эмхёрсту и его артиллерии. Так закончились десятилетия острого конфликта между французами и англичанами в Северной Америке. Сражения начались у форта Дюкен на реке Огайо, а затем сместились через водный коридор рек Гудзон и Ришельё далее к Луисбуру и северо-восточному углу Североамериканского континента. Наиболее упорные бои шли за Босежур, Осуиго, Карийон, Луисбур и город Квебек; акадийцы стали самыми трагическими и многочисленными жертвами среди мирного населения. Однако всех остальных жителей Новой Франции из колонии не депортировали; генерал Эмхёрст предложил им гарантии религиозной свободы, сохранение их собственности и равные с британцами торговые права.

Впрочем, мир, установившийся в долине реки Св. Лаврентия, не решил судьбу Канады. Весь 1761 г. Франция и Англия продолжили сражаться за свои империи в так называемой Семилетней войне в Индии, в Карибском бассейне и в Европе. Когда Испания вступила в эту войну как союзница Франции, конфликт распространился на Вест-Индию. В течение нескольких месяцев 1762 г. французские войска удерживали порт Сент-Джонс и большую часть рыболовецких баз на острове Ньюфаундленд. Однако британская мощь возобладала. Война еще не успела закончиться, а в Лондоне общественность уже обсуждала выгоду от победы. Британия не могла сохранить все, что захватили ее армии. От чего же следовало отказаться? Некоторые убеждали, что нужно сохранить производивший сахар остров Гваделупу[172] — конечно, он имел больше выгодных перспектив, чем холодная Канада. И не была ли Ямайка куда более важным торговым партнером, чем вся Новая Англия? Многие считали именно так, другие — иначе. Когда однажды вечером в Лондоне группа странствовавших портных, изрядно выпив, стала обсуждать эту тему, незадачливого сторонника приобретения островов Карибского моря «ударили по голове кувшином, в котором помещается галлон пива, и изгнали из их компании». Действительно, для того чтобы сохранить Канаду, имелись серьезные стратегические причины. Изгнание Франции из долины реки Св. Лаврентия обещало окончание международной конкуренции за меха, а также нападений индейцев, вызванных этим противостоянием; но при этом открывалась перспектива торговой экспансии на Запад, а со временем и заселения внутриконтинентальных территорий западнее колонии Нью-Йорка.

По этим причинам в 1763 г. карта Северной Америки была перекроена. По Парижскому мирному договору Франция лишилась всех территорий на материке, и жители Новой Франции официально стали подданными британской Короны. Право ловить рыбу у северного берега Ньюфаундленда и право владеть островами Сен-Пьер, Микелон, Гаити, Мартиника, Сент-Люсия и Гваделупа и располагавшаяся на Южноамериканском континенте Гвиана — вот и все, что осталось от некогда обширных владений Французской империи в Западном полушарии. Вся территория к востоку от реки Миссисипи — от Гудзонова залива до Мексиканского залива — оказалась в руках англичан. Испания обладала землями к югу и к западу от реки Миссисипи, а также заявила свои права на северную часть Тихоокеанского побережья Северной Америки. Русские промышленники добывали шкуры каланов в самом дальнем северозападном углу континента в местах, которые еще не были известны европейцам. В октябре 1763 г. королевской Прокламацией создавался административный механизм на новых британских территориях. Квебек был провозглашен колонией, его границы весьма приблизительно включали в себя полуостров Гаспе и бассейн реки Св. Лаврентия от острова Антикости до реки Оттава. В Новую Шотландию вошла часть материка, расположенная к северу от залива Фанди, а также острова Сент-Джон (остров Принца Эдуарда) и Кейп-Бретон. Полуостров Лабрадор, остров Антикости и острова Мадлен были включены в состав колонии Ньюфаундленд, чтобы взять под единый контроль весь рыбный промысел. Земля Руперта была закреплена за КГЗ. Заселение территорий к западу от Аппалачей было запрещено, так как вся континентальная британская часть Северной Америки — большой треугольник, в который входили Великие озера и земли к югу от них между Аппалачами и рекой Миссисипи, — была признана «Индейской территорией».

Крах Французской имперской мощи в Северной Америке ознаменовал начало важнейшей фазы развития территории, которая со временем стала Канадой. В 1760–1840 гг. новые поселенцы преобразовали северовосточную часть континента, основывая города, расчищая земли под поля, строя дороги, дома, изгороди и амбары. Многие тысячи людей — мужчин, женщин и детей самого простого происхождения, но исключительной приспосабливаемости и стойкости — стали неотъемлемой частью этих преобразований. Они вынесли трудности миграции, неудобства при заселении чащоб, обустройства в необжитых местах, опасности, вызванные ловлей рыбы в открытом океане и заготовками леса самым примитивным способом ради создания к 1840 г. больших колониальных обществ. Однако при этом случались неудачи или ограничения. Благосостояние поселенцев зависело от погоды и от войны. Их судьбы определялись действиями экономических и политических сил, о которых они ничего не знали. Жизненные перспективы поселенцев зависели от решений колониальных властей. Кроме того, в провинциальных обществах, состоявших из людей самого разного происхождения, повседневная жизнь окрашивалась тем особым этническим, языковым и религиозным колоритом, который оказывался определяющим именно для данной местности.

Все эти факторы обусловливали жизнь обычных жителей Британской Северной Америки в период между падением Новой Франции и началом эры железнодорожного сообщения. В эти три четверти века перемен колонии представляли собой «пестрое и разобщенное владение». Расположенные на окраинах Британской империи, под «Солнцем славы Англии», они ощущали сильное влияние имперской торговли. Эти колонии возникли в рамках имперской структуры управления, намеревавшейся подчинить колониальные общества Британскому парламенту, но при этом создававшей также систему местной администрации, которая руководила жизнью в Новом Свете. Восстания 1837 г. и Война 1812 г. были в определенном смысле результатами британского имперского присутствия и недостатков его административной системы в Северной Америке. Между 1760 и 1840 гг. для заселения колоний — поодиночке или семьями — прибыли сотни тысяч поселенцев, мужчин и женщин. Часто бывало так, что, пострадав от социальных, экономических и технологических преобразований в Британии, они искали новые возможности в Новом Свете. Обстоятельства, в которых они оказывались, сильно разнились и бросали им разные вызовы. Даже новые города, где «все вертелось и сверкало», добавляли колониальному обществу неожиданный элемент разнообразия.

Однако и в самом начале было немного предвестников этого развития. Создание «Индейской территории» во внутренних районах Северной Америки в соответствии с Прокламацией 1763 г. было скорее вопросом жизни или смерти, нежели актом великодушия. В отчаянной последней попытке остановить экспансию европейцев летом 1763 г. индейские племена организовали серию кровавых устрашающих рейдов против торговых постов во внутренних районах континента. Под блестящим командованием воина по имени Понтиак из племени Оттава они убили более 2 тыс. человек. Необходимо было срочно усмирить индейские волнения. Однако эта прокламация преследовала и другие цели. Она также отражала необходимость управления новыми подданными, безопасности новой территории и примирения интересов мехоторговцев, поселенцев и спекулянтов на Западе. По крайней мере молодому Джорджу Вашингтону было ясно, что запрет на переселение к западу от Аппалачей являлся ничем иным, как «временной мерой, дабы успокоить умы индейцев». И события вроде бы подтвердили его правоту. Чтобы дать пристанище тем, кто желал переселиться из прибрежных колоний в глубь континента, в 1768 г. были выведены из состава «Индейской территории» земли к югу от реки Огайо. Шестью годами позже, когда Квебекский акт расширил границы этой колонии, включив в нее области внутри континента, где осуществлялась торговля пушниной (бассейн Великих озер), и зону тюленьего промысла в заливе Св. Лаврентия, «Индейская территория» была стерта с карты Америки[173].

Впрочем, эти корректировки не помогли британским властям разрешать затруднения и преодолеть неэффективность своей деятельности, что вело после 1763 г. к росту раздражительности в североамериканских колониях. И хотя Квебекский акт в отдаленной перспективе должен был способствовать англизации канадцев, жители Новой Англии с подозрением относились к признанию в этом законе французского гражданского права, сеньориальной системы и Римско-католической церкви. Их возмущали новые границы колонии, расположенной на реке Св. Лаврентия, потому что они препятствовали их собственной экспансии на Запад. И они возражали против британских налогов, которыми облагались колонии, чтобы компенсировать расходы, понесенные Англией во время долгой войны с Францией, и облегчить финансовое бремя управления новоприобретенными территориями. Протест уже вспыхнул в Массачусетсе, когда доставленный на корабле груз чая, за который британские власти потребовали таможенную пошлину, был сброшен в воды Бостонской гавани[174]. Когда в Вестминстере — наряду с рядом мер, призванных навести порядок в Массачусетсе, — был принят Квебекский акт, недовольство колонистов воплотилось в сражении при Банкер-Хилле на окраине Бостона, где местные ополченцы (отряды милиции) вступили в бой с британскими войсками[175]. Не считая этого сражения, главным событием первого года Американской революции стало вторжение в Канаду. Сент-Джон, расположенный юго-восточнее Монреаля, был захвачен осенью 1775 г., но атака американцами Квебека в последний день того же года потерпела неудачу, а весной мятежников вынудили отступить. Когда, наконец, в 1783 г. был заключен мир[176], рубежи британских территориальных претензий в Северной Америке были отодвинуты к Великим озерам, определяя юго-восточную границу территории, которая стала современной Канадой. Известные в 1776–1867 гг. под общим названием Британская Северная Америка несколько колоний, учрежденных в этих северных владениях в 1760-е гг., все еще по большей части принадлежали индейским племенам.

В северной части континента местные народы превосходили европейцев по численности в соотношении по меньшей мере 2:1 и занимали куда более обширные области, чем пришельцы. Ни одна из их групп не представляла собой единой общности. Языки и обычаи отделяли индейские племена одно от другого. Так же обстояло дело и с основами их материального воспроизводства. То же самое относилось и к европейскому населению Британской Северной Америки, численность которого не превышала 100 тыс. человек, что было вызвано их разным происхождением, занятием совершенно различными видами экономической деятельности и жизнью в обособленных, далеко разбросанных друг от друга поселениях. В широком смысле европейская колонизация концентрировалась в двух районах: на Атлантическом побережье и в долине реки Св. Лаврентия. За их пределами — в восточной части лесной зоны материка, на его обширных внутренних равнинах и на Тихоокеанском побережье — доминировали индейские племена, хотя небольшие группки европейцев, вовлеченных в торговлю пушниной, занимали форпосты, разбросанные по внутренним территориям и вдоль побережья Гудзонова залива.

Заселение берегов Атлантического океана формировалось стратегическим и экономическим факторами. Британские чиновники традиционно называли остров Ньюфаундленд «огромным английским кораблем, стоящим на якоре недалеко от Банки»[177] и предназначенным для рыболовного промысла, но холодный, негостеприимный остров заселялся чрезвычайно медленно. Хотя европейские суда добывали рыбу в его прибрежных водах в течение столетий, они делали это сезонно, уплывая из Европы весной и возвращаясь осенью. В Британии это сезонное рыболовство рассматривалось как жизненно важная мореходная школа, превращавшая «салаг» в морских волков, способных служить в военно-морском флоте во времена кризисов. Кроме того, рыболовство было выгодным делом, на котором сделали свои состояния многие английские купцы. Заселение Ньюфаундленда, которое могло повредить как безопасности, так и прибылям англичан, не приветствовалось. Однако неодобрение торговцев и политиков не могло предотвратить постепенный рост населения острова в XVIII в. Когда рыболовецкие флотилии покидали осенью Ньюфаундленд, члены команд, заключившие договоры на два или три летних сезона, оставались зимовать на острове, чтобы охранять и поддерживать в порядке все береговое хозяйство и приспособления, необходимые для засолки и хранения летнего улова. Другие предпочитали Ньюфаундленд перспективе остаться без работы в Девоне или голодать в Ирландии. Некоторые находили себе жен среди служанок, привозимых на остров офицерами и другими чиновниками, и решали обосноваться здесь навсегда. В начале 1760-х гг. на Ньюфаундленде зимовали 8–9 тыс. человек. Из них постоянными жителями было чуть меньше половины, включая, по-видимому, от 850 до 900 женщин и примерно 2 тыс. детей.

Каждое лето сезонные рыбаки удваивали число европейцев на острове. В это время в бухточках собирались толпы людей и работа кипела, но базовые модели заселения почти не менялись. Население концентрировалось там, где лучше всего ловилась рыба: между мысом Бонависта и югом полуострова Авалон. Вдоль сильно изрезанного берега здесь были разбросаны маленькие, жмущиеся к береговой полосе кучки домишек, сараи, навесы, плавучие пристани (или причалы) и сушилки для рыбы или сушильные рамы. Эта граница моря и суши летом превращалась в эпицентр бурной деятельности. Из каждого поселка день за днем, с мая по сентябрь маленькие лодки с экипажами из трех, изредка четырех человек выходили на местные промысловые районы, чтобы загрузиться пойманной на наживные переметы треской. Шлюпки с английских кораблей, заведенных на лето в бухты и расснащенных, действовали наравне с лодками местных рыбаков. Каждый вечер улов разделывался и солился; каждое утро его раскладывали и развешивали на сушилки, до тех пор пока в конце лета или осенью весь груз на кораблях не вывозился на рынок. Ритм этой однообразной работы почти везде был одинаков. Она останавливалась только во время шторма. В одном месте на промысел могли выходить 50 лодок, в другом — всего дюжина. Но мастерство работников и обстоятельства были удивительно сходными. Порт Сент-Джонс, имевший свой гарнизон из двухсот или около того солдат и скопление торговых складов, был главным центром острова. Но и здесь, так же как и в самых маленьких поселках, крупный рогатый скот, овцы и домашняя птица бродили по крутым тропкам, идущим от здания к зданию, и добывали корм в кустарнике за домами. Это были поселения практического предназначения. Везде наблюдалась озабоченность жителей исключительно рыбным промыслом. «По грязи и отбросам всех разновидностей, — писал Джозеф Бэнкс, ботаник из экспедиции капитана Кука, обследовавшей Ньюфаундленд в 1760-х гг., — Сент-Джонсу, по моему мнению, принадлежит бесспорное первенство».

В Новой Шотландии пустота, порожденная выселением акадийцев в 1755 г., уже начала заполняться. Вступая во второй десяток лет своего существования, Галифакс — деятельный, даже изысканный город был сконцентрирован вокруг великолепной гавани и отступал к лесу, кустарнику и скалам. Его рост обеспечивали британские инвестиции, торговля с Новой Англией и подготовка к штурму города Квебека. Галифакс окружали палисады; на городском горизонте доминантой была внушительная англиканская церковь; солдаты занимались строевой подготовкой для парадов; правительственные чиновники составляли внушительный слой его населения численностью 3–4 тыс. человек. Хотя количество жителей сократилось в трудные для него времена, когда после 1760 г. Британия ограничила дотации, Галифакс оставался самым важным портом между Бостоном и Квебеком в течение десятилетия. За его пределами выходцы из Новой Англии начали основывать сельскохозяйственные поселения по берегам залива Фанди и рыболовецкие поселки вдоль побережья Атлантики. Переселенцы прибывали сюда из относительно небольшого числа городов Новой Англии и потому имели множество кровных связей и брачных уз друг с другом. По большей части они предпочитали селиться рядом с теми, с кем жили в соседних районах в Новой Англии. Например, из 104 человек, переехавших из Чатема (Массачусетс) в Ливерпуль и Баррингтон (Новая Шотландия), более чем половина мужей и жен носили всего пять фамилий. В официальных документах часть этих новоприбывших жителей характеризуется как «Неимущие…[и] Ленивые»; о других говорится как о «состоятельных <…> [и] трудолюбивых». К 1763 г. их крошечные новые поселения усеяли все побережье от входа в залив Фанди до Ливерпуля, расположенного к юго-западу от Галифакса. В колонии проживало примерно 9 тыс. человек. Но поскольку их фермы и рыболовецкие базы только начинали создаваться, а большинство поселенцев пытались изо всех сил выжить, Новая Шотландия испытывала серьезную зависимость от Новой Англии, форпостом которой, по сути, она и была во многих отношениях.

В начале 1760-х гг. британских чиновников многое восхищало в ландшафте Квебека. Рассматривая долину реки Св. Лаврентия сквозь призму своего английского воспитания, они видели в этой колонии один из примеров упорядоченного, стабильного, истинно феодального аграрного общества, о котором с такой нежностью ностальгически вспоминали британские джентри XVIII в. Беленые коттеджи, удобные фермы, тянувшиеся от берегов широкой реки Св. Лаврентия к скалам и темным лесам Канадского щита, множество церковных шпилей, свидетельствовавших о значении религии, маленькие мельницы и лесопилки, господские дома как признак феодального порядка и крепкого материального достатка абитанов, которые часто сочетали «крестьянскую речь» с некоторой «естественной обходительностью и чувством собственного достоинства, свойственными джентльмену», — все подтверждало эту точку зрения. И протяженная линия селений, тянувшихся вдоль берегов реки, вдохновляла многих людей на сентиментальные описания и романтические очерки.

Подобные взгляды редко охватывали всю картину. Между жизнью абитанов в Северной Америке и реальной жизнью в сельской Европе, вкупе с воспоминаниями об этой жизни, существовала огромная разница. Хотя сельские жители на фермах в долине реки Св. Лаврентия были держателями-цензитариями, сеньоры были ненамного богаче абитанов и сельское хозяйство носило скорее индивидуальный, чем коллективный характер. Власть Католической церкви ограничивалась разбросанными далеко друг от друга поселениями, а священников было недостаточно для их посещения. К середине XVIII в. для многих абитанов Франция была уже чужой страной. Примером может служить группа акадийцев, переселившихся туда после изгнания в 1755 г., но вскоре вновь пересекшая Атлантический океан и осевшая частью в испанской Луизиане, частью в британской Новой Шотландии. После того как несколько поколений из них родились в Северной Америке, они уже не были больше европейцами. Более того, почти пятая часть франкоканадцев проживала в городах Квебек, Монреаль и Труа-Ривьер. По-видимому, еще 2 тыс. человек жили вне узких границ колонии на территориях пушного промысла около Великих озер, где они с индейскими женами и детьми-метисами сформировали особую популяцию, которую британские чиновники часто пренебрежительно называли необузданными бродягами.

Для всех этих людей начало 1760-х гг. стало периодом адаптации к присутствию британских солдат, которые наглядно демонстрировали смену имперского правления; к тому, что англоязычные торговцы быстро заняли ведущие позиции в торговой жизни Монреаля, а также к распространению английского землевладения, в результате чего к концу десятилетия в руках англичан оказалось 30 сеньорий. Параллельное существование французского и английского свода законов, отражавших различные экономические и социальные ценности, порождало трения в купеческой среде и административную неразбериху. Адаптация была также необходима медленно возрождавшейся мехоторговле, вновь отстраивавшемуся городу Квебеку, пострадавшему от войн, и рецессии после инфляции цен предыдущего десятилетия. Но большинство франкоканадцев в 1760-е гг. продолжали вести устаревший образ жизни в хорошо знакомой им обстановке.

Помимо этих нескольких городов и поселений, знания европейцев о северной части континента оставались ограниченными. Исследователи и торговцы, пересекавшие его вдоль и поперек, были коммерсантами, а не учеными. Их знание водных маршрутов, по которым они в основном передвигались, было практическим, и соответственно его было трудно перенести на карты. Информация, которую эти люди накапливали во время своих странствий, долгое время не привлекала к себе внимания, а то и оказывалась полностью забытой. Описания известных им территорий содержались в рассказах аборигенов, но их тоже было трудно систематизировать и обобщить. Когда английский картограф Джон Митчелл опубликовал в 1755 г. свою карту Северной Америки, на ней довольно точно изображались Гудзонов залив, полуостров Лабрадор, Атлантическое побережье и низовья реки Св. Лаврентия. Однако Великие озера у него лишь отдаленно напоминают то, что мы видим на современных картах, и он оставил пустыми пространства к югу и западу от Гудзонова залива, заметив, что «длинные и Варварские Названия, недавно данные некоторым из этих Северных Областей Канады и озерам, мы не поместили, так как они бесполезны и сомнительны». В лучшем случае в 1763 г. вся территория, лежащая к западу от Гудзонова залива, в частности река Нельсон и рукава реки Саскачеван, оставалась для европейцев terra incognita[178].

Эта территория, конечно, не была необитаемой. Между Великими озерами и Скалистыми горами жило пять различных индейских групп, (условно идентифицированных по языку и по типу культуры). Лесная окраина Канадского щита была территорией анишинабе (оджибве). Ассинибойны и западные кри занимали пространства, на которых сегодня находятся Южная Манитоба и Саскачеван. Они были охотниками и собирателями, жившими дарами этой разнообразной территории и подчинявшимися строго установленным сезонным ритмам. В целом в соответствии с традиционными представлениями кри были жителями лесов и зоны паркового леса, а ассинибойны — жителями паркового леса и прерий, но их хозяйственные системы пересекались друг с другом, и между ними происходил активный экономический и культурный взаимообмен. К югу и западу от района обитания ассинибойнов и кри жили племена, входившие в конфедерацию черноногих[179]. Это были равнинные охотники, которые не занимались рыбной ловлей и не строили каноэ и почти полностью зависели от охоты на бизонов, которые давали им пищу, одежду, жилища и орудия труда. Дальше на север, в низких широтах Арктики между горами на западе и Гудзоновым заливом, жили племена, говорившие на диалектах атапаскского языка и кочевавшие в соответствии с сезонной миграцией оленей карибу — главного источника их жизни. Все эти пять групп уже имели определенные контакты с европейцами. Но образ их жизни все еще определялся традиционными для них верованиями, навыками, а также ритмами сезонных изменений. В большей степени для них была характерна преемственность, чем стремление к переменам; общаясь с европейцами и даже что-то заимствуя у них, туземцы сохраняли в значительной мере собственную автономию.

Все еще незнакомой европейцам оставалась целая мозаика индейских племен, занимавших Тихоокеанское побережье. За исключением 10 тыс. атапасков, проживавших в северных районах между Скалистыми горами и береговой горной грядой, эти народы говорили на языках, неизвестных в восточной части континента. Они и сами друг друга разделяли лингвистически. Современная наука предполагает, что у племен, насчитывавших примерно 100 тыс. человек, существовало, вероятно, 30 непонятных друг другу языков, которые относились примерно к полудюжине языковых семейств. Племена хайда, цимшиан, нуганулх (нутка), нухалк (белла-кула), тлинкиты, квак-вака-вака (квакиутль) и сэлиши выработали сложные, насыщенные церемониями богатые культуры в щедрой на ресурсы окружающей среде побережья. Река, море и земля предоставляли им вдоволь пищи; дома, каноэ и емкости для хранения они делали из западного красного кедра; другие растения и животные разнообразили их рацион и служили материалом для орудий труда и одежды. Торговля давала обсидиан и нефрит, если их не было в местности проживания. Ведя оседлый образ жизни и будучи избавленными от бесконечного поиска пропитания, эти народы создали богатые традиции орнаментальной резьбы и символических ритуалов. Ряды деревянных домов, направленных фасадами к морю, а тыльной стороной к лесу, и массивные покрытые резьбой столбы, которые были характерны для прибрежных деревень, придавали удивительный вид и делали их культуру одной из наиболее искусных и высокоразвитых индейских культур в Северной Америке.

Малочисленные группы инуитов, обитавшие в высоких арктических широтах, были разбросаны по территории между дельтой реки Маккензи и полуостровом Лабрадор. Подобно племенам наскапи и монтанье, жившим к востоку от Гудзонова залива, они в 1760 г. все еще оставались в значительной мере вне сферы европейского влияния. Уклад индейских народов, проживавших в бассейне Великих озер и реки Св. Лаврентия, а также восточнее на Атлантическом побережье, напротив, радикально изменился из-за контактов с европейцами. Здесь в живых осталась лишь малая часть туземцев. Оспа и ружья ирокезов, приобретенные у голландцев, сильно уменьшили численность гуронов и их союзников и в значительной степени истребили население территории, которая затем стала именоваться Верхней Канадой. Хотя около 1 тыс. индейцев племени оджибве переместились с северного берега озера Гурон на полуостров[180] к северу от озер Эри и Онтарио, общая численность коренного населения падала. Ниписсинги, например, насчитывавшие в 1615 г. 700–800 человек, через полтора столетия имели всего 40 воинов и не более 200 человек. Некогда существовавшие различия между группами, проявлявшиеся в их одежде и обычаях, по мере передвижения, усиления контактов и проникновения европейских товаров стали способствовать появлению общих черт в культуре индейских племен, проживавших на территориях, которые с севера примыкали к Великим озерам. Еще более нагляден пример всегда являвшихся малочисленными микмаков и малеситов из Новой Шотландии; они стали жертвами болезней и растущей зависимости от европейских товаров. Эпидемии и европейская торговля разъедали не только материальную культуру коренных народов, но и их духовные традиции. На Ньюфаундленде племя беотуков было выдавлено в глубь острова как микмаками, пришедшими туда из Новой Шотландии, так и европейскими рыбаками, чье присутствие ограничило местным индейцам доступ к столь необходимым для них прибрежным источникам пропитания. Само их существование оказалось под угрозой.

Для европейцев конца XVIII в. вызовы, с которыми их сталкивала жизнь в Британской Северной Америке, представлялись вполне ясными. Им следовало открывать неизведанные земли, эксплуатировать их ресурсы, развивать торговлю и заселять дикие дебри. И они великолепно справлялись с этими вызовами. Историк Сьюзанн Зеллер весьма успешно сопоставила практику научного исследования Британской Северной Америки в этот период с двумя основными импульсами, порожденными британским воображением в «Путешествиях Гулливера» (1726)[181] и в «Робинзоне Крузо» (1719)[182]. «Гулливеры» (или исследователи) стремились открывать и наблюдать, улучшать и пополнять имевшиеся географические знания, вносить свой собственный полезный вклад. «Робинзоны», напротив, являли собой тип переселенца, который, подобно своему литературному тезке, стремился выяснить особенности своей новой земли и стать ее владельцем. Конечно, торговцы и исследователи расширяли географические знания с ошеломляющей скоростью. Еще до конца 1760-х гг. Сэмюэл Хёрн, выйдя из фактории КГЗ на реке Черчилл[183], обследовал тундровые земли индейцев чипевайн и оттуда по реке Коппермайн добрался до Большого Невольничьего озера на западе Арктики. Через несколько лет Мэтью Кокинг проник на территорию, населенную племенами черноногих. Пройдя всю известную часть маршрута мехоторговцев из долины реки Св. Лаврентия, Александр Маккензи не остановился, а продолжил двигаться на север и на запад, продемонстрировав поразительную способность проходить через неизведанные земли, достигнув в 1789 г. берегов Северного Ледовитого океана, а в 1793 г. — Тихого океана. В первые годы нового столетия Саймон Фрейзер и Дэвид Томпсон пробились через западные горные массивы, выйдя к устьям рек Фрейзер и Колумбия, где речные воды смешиваются с водой приливов. По примеру испанцев Хуана Франсиско Бодега-и-Куадро[184] и Хуана Хосе Переса Эрнандеса, открывшего острова Королевы Шарлотты, в 1778 г. великий английский мореплаватель Джеймс Кук отплыл из залива Нутка на острове Ванкувер в район Берингова пролива; через 14 лет прилегающую к Тихоокеанскому побережью внутреннюю область начал обследовать его соотечественник Джордж Ванкувер. В 1820-х гг. британские экспедиции под руководством сэра Уильяма Перри, сэра Джона Франклина, сэра Джона Ричардсона и другие нанесли на карту западную часть Арктики. Это были достижения, огромные по масштабу и смелости. К 1790 г. исследователи устранили многие неточности, мешавшие картографу Джону Митчеллу, а еще через 50 лет оставалось нанести на карту только отдельные детали.

Среди людей, внесших вклад в распространение научных знаний о Британской Северной Америке — в особенности, ее восточной части, — встречались бывшие британские офицеры, а также высокообразованные люди свободных профессий и купеческого сословия, жившие в самих колониях. Титус Смит-младший[185] в Новой Шотландии, Абрахам Пинео Геснер[186] из Нью-Брансуика[187], Филип Генри Госс[188] из Нижней Канады и Кэтрин Парр Трейл[189] из Верхней Канады — это всего лишь несколько имен из многих дюжин людей, продвигавших до 1840 г. ботанические, геологические и другие естественнонаучные знания о колониях, в которых они находились. Конечно, Трейл, получившая широкую известность как книги «В лесной глуши Канады» («The Backwoods of Canada», 1836), сознательно позаимствовала название своей очередной работы — «Канадские Крузо» («Canadian Crousoes», 1852) — у Даниеля Дефо.

В связи со всеми этими обстоятельствами отношение европейцев к индейским племенам не было ни простым, ни единообразным. Торговля пушниной сделала туземцев и европейцев взаимозависимыми. Предпринимались искренние попытки «спасти» коренные народы, обратив их в христианство и приучив к земледелию. Тем не менее, по большому счету беотуков игнорировали, когда они голодали. И, говоря по существу, очень немногих европейцев беспокоило то воздействие, которое оказывали на жизнь индейцев географические открытия, торговля и последовавшая за этим колонизация территорий. Резкое сокращение численности индейских племен, происходившее с 1500 г., было вполне объективным показателем этого воздействия. Однако чиновники и поселенцы были слишком захвачены теми перспективами, которые открывали перед ними только что обретенные бескрайние просторы, чтобы обращать внимание на такие свидетельства. Большинству индейских племен годы, наступившие после 1763 г., принесли болезни, голод и упадок культуры.

Под «Солнцем славы Англии»

Вдохновленные военными и дипломатическими успехами 1750-х гг. британские политики представляли себе, что 1760-е гг. будут временем великих свершений для их империи. Охватывая весь мир, она, казалось, предлагала бесконечные возможности для извлечения прибыли. Продукция колоний могла удовлетворять потребности Британии; потребители в колониях могли покупать британские товары, а поселенцы — платить британские налоги. В Северной и Южной Америках, как полагал видный политический деятель лорд Рокингем[190], Британия имеет настоящие «налоговые копи». В этой системе Канаде отводилась важная роль. Ее рыба и меха должны были приносить огромное богатство. Китовый жир для освещения, китовый ус для корсетов, а также изделия железоделательного завода в Сен-Морисе должны были вносить свою лепту в торговлю империи. Конопля и лен, выращенные в долине реки Св. Лаврентия, сократят зависимость Британии по этим статьям от иностранных государств. Древесина из канадских лесов будет поставляться в Вест-Индию. Кроме того, как восторженно указал лорд Шелбурн[191] из Совета по торговле[192], мирный договор 1763 г. дал Британии возможность «обеспечивать одеждой множество индейских народов, не считая 70 тыс. акадийцев [он имел в виду франкоканадцев], которые в таком холодном климате должны ежегодно изнашивать британских изделий на все 200 000 ф. ст.».

Этот грандиозный план меркантилистов, основанный на убеждении в том, что краеугольный камень империи — это самодостаточность, и разработанный в соответствии с предписаниями, которые предоставляли британским коммерсантам монопольные торговые права в пределах всей империи, был поколеблен Американской революцией. Признав огромный вклад тринадцати колоний в общий баланс имперской торговли, лорд Шелбурн высказал опасение, что с их потерей «Солнце славы Англии <…> закатилось навеки». Шотландский экономист Адам Смит не был с ним согласен. Опубликованный в 1776 г. его труд «Исследование о природе и причинах богатства народов» бросал вызов самим принципам ограничений и монополий, которые лежали в основе преобладавших представлений об империи. Но поддержки А. Смитом свободной торговли между народами было недостаточно, чтобы покончить с привычными доктринами. При помощи тех коммерсантов, чьи состояния были нажиты при старой системе, британские политики постарались сделать империю образца 1783 г. не менее самодостаточной, чем ее предшественница. Колонии в составе Британской Северной Америки должны были заменить Новую Англию, Нью-Йорк и Пенсильванию в качестве поставщиков в Вест-Индию; морские припасы — особенно пенька для канатов и белая сосна для мачт — должны были поставляться из Нью-Брансуика и из долины реки Св. Лаврентия, а не из Мэна и Массачусетса. Растущее население Британской Северной Америки должно было потреблять британские промышленные товары, а иностранные суда и купцы не должны были допускаться в порты колоний.

Такой коммерческий проект было проще вообразить, чем реализовать. Британская Северная Америка не могла прокормить саму себя, не говоря уже о поставках в Вест-Индию. Поэтому при необходимости на рынки Нью-Брансуика и Новой Шотландии позволялось поступление зерна, скот и лес из США, и лучшее, что могла сделать верховная власть, — это использовать для транспортировки только британские корабли. Таким же образом американские морские припасы, древесина, скот, мука и зерно попадали на британские острова Вест-Индии, а ром, сахар, патока, кофе и другие товары, производившиеся на этих островах, могли отправляться на британских кораблях в Соединенные Штаты. И даже такой компромисс тем не менее был выгоден для северных колоний. В конце XVIII в., когда порты Вест-Индии были открыты для американских судов, расстроенные чиновники из Новой Шотландии отмечали, что «Капиталы <…> уменьшаются, <…> [их] купцы как можно быстрее выходят (из бизнеса. — Ред.) и <…> [их] интересы повсеместно страдают…»

Еще одну брешь в бастионе имперской самодостаточности пробила контрабанда. Американские рыболовы, получив разрешение сушить свой улов на протяженных, сильно изрезанных берегах Новой Шотландии, полуострова Лабрадор и островов Мадлен, развернули здесь бурную незаконную торговлю такими товарами, как чай, ром, сахар и вино. По мнению одного из купцов Новой Шотландии, пострадавшего от этой торговли, в 1787 г. в их колонии трудно было найти хотя бы один дом, в котором бы не было «американского тюка». Двадцать лет спустя губернатор Ньюфаундленда подсчитал, что 90 % патоки, потреблявшейся в колонии, поступает нелегально из Вест-Индии через Соединенные Штаты. В начале XIX в. развитию черного рынка много способствовало появление на нем гипса из Новой Шотландии, который во все больших количествах обменивался на контрабанду в приграничных водах, между островков в заливе Пассамакуодди. Чиновники пытались «отвадить [американских] Негодяев» от берегов, но дело осложнялось силою обстоятельств и готовностью контрабандистов считать себя «то британскими подданными, то, буквально на следующий день, гражданами Соединенных Штатов, в зависимости от того, как им было выгодно».

В Англии трудности сохранения замкнутой, самодостаточной империи становились все яснее. Рост населения и усиливавшаяся урбанизация вызвали сомнения в способности страны кормить себя. После 1795 г. целая серия неурожайных лет привела к подъему цены на хлеб. В случае отсутствия поставок зерна из-за границы голод казался неминуем. Однако колонии не были готовы производить его в достаточном количестве. В разных колониях урожайность и соответственно цены сильно колебались, а высокая стоимость перевозки зерна через Атлантику обычно поглощала те тарифные преимущества, которые предоставлялись Британией зерну из колоний.

Тем не менее события разворачивались так, что Британии пришлось сохранять верность принципиально закрытой торговой системе. Возобновление войны между Британией и Францией в 1803 г. заставило каждую из сторон организовать блокаду ряда европейских портов. Когда американские корабли, направлявшиеся в Европу, были захвачены британцами, президент США Томас Джефферсон наглухо закрыл гавани своей страны. Это немедленно избавило американских торговцев и судовладельцев от конкуренции в регионе, оставив судам Британской Северной Америки только гавани Карибского бассейна. Но когда шхуны и сани, принадлежавшие несогласным с такими мерами американцам, повезли на север муку, поташ и другие товары, чтобы наполнить трюмы судов Британской Северной Америки, у купцов не было больших трудностей с комплектованием. Их задача стала еще проще, когда в Британской Северной Америке было создано несколько «свободных портов», где британские и американские суда могли торговать определенными товарами. Благодаря этому в Нью-Брансуике и Новой Шотландии наблюдался расцвет деловой активности. Вплоть до начала 1820-х гг., когда эта схема утратила силу, Приморские колонии извлекали экономическую выгоду из своей важнейшей роли в трансатлантической торговле.

В то же самое время блокада[193], организованная Наполеоном I Бонапартом, серьезно мешала масштабной торговле древесиной в Северной Европе (на Балтике), от которой очень сильно зависела быстро развивавшаяся экономика Британии. Резко взлетевшие цены быстро уравновесили высокую стоимость перевозки в больших объемах лесоматериалов через Атлантику. Поставки древесины из Британской Северной Америки в Англию за пять лет начиная с 1804 г. увеличились в тысячу раз. Это, безусловно, была торговля «в тепличных условиях», ставшая возможной в силу особых обстоятельств. Неудивительно, что ее участники старались обезопасить свой бизнес. Когда им удалось получить тарифные преференции, которые давали производителям из колоний весомое преимущество над их иностранными конкурентами, лес из Британской Северной Америки стал продаваться на полностью защищенном рынке. Последствия этого для колоний были очень значительными. Сотни кораблей с грузом леса уходили из долины реки Св. Лаврентия и Нью-Брансуика, из Пикту и с Острова Принца Эдуарда. Экспансия и процветание являлись определяющими факторами того времени.

В Англии, однако, общественное мнение вскоре стало склоняться в пользу свободной торговли, и на горизонте колониального оптимизма появились тучи. Таможенные пошлины на лесоматериалы были особенно оскорбительными в глазах тех, кто вслед за Адамом Смитом поддерживал принцип laissez-faire[194] в торговой политике; в 1821 г. их возражения привели к уменьшению преференций на колониальный лес. В течение 1830-х гг., когда идеи свободной торговли стали обретать все больший вес, старые аргументы в пользу пошлин повторялись с возраставшим рвением: торговля — это связь, обеспечивающая единство Британии и ее колоний; без налоговых льгот торговля лесом окажется невыгодной и колониальный экспорт сведется к небольшому количеству пушнины; отменить таможенные пошлины — значит сделать сиротами колонии-детей и нанести ущерб их стране-матери. Подкрепляемые призывами к патриотизму, возобладали аргументы личной заинтересованности и бездействие. Таможенные преференции вновь распространились на поставлявшийся из колоний лес, и с их помощью плохое, дающее трещины здание меркантилизма дожило до 1840-х гг.

Для колоний это оказалось своего рода пирровой победой. Постоянная неопределенность относительно судьбы пошлин на лесоматериалы в значительной мере обусловливала усиление непредсказуемости торговли, которая и без того уже была чрезвычайно чувствительна к обычным колебаниям экономических циклов. После спада 1820—1830-хгг. в Нью-Брансуике (и в несколько меньшей степени в Верхней и Нижней Канадах) начался бум; колебания на британском рынке, слухи об изменении тарифов и реальные регулирующие меры воздействовали на находившуюся в сильной зависимости экономику колоний. Вопрос о преференциях принимал настолько угрожающие размеры в Нью-Брансуике, что когда в 1831 г. новость об отклонении Британским парламентом предложения снизить пошлины стала после пяти месяцев дурного предчувствия известна в Сент-Эндрюсе, его жители с восторгом подняли тосты за здоровье тех членов Британского парламента, которые выступили в защиту их интересов. Затем они организовали причудливое праздничное представление в гавани. Вечером в День святого Георгия

Однако развитие свободной торговли в Британии было не остановить. К середине века колониальная система, которую многие поколения жителей Британской Северной Америки считали «сколь возвышенной и внутренне присущей природе и обществу», столь и неизменной по своей сути, развалилась. С современной точки зрения эта система представляла собой в меньшей степени взаимосвязанный комплекс принципов, нежели недостижимая цель в виде постепенных мер, применяемых в угоду британским интересам. Но эти меры столь серьезно влияли на экономику колоний и на жизнь колонистов, что многие боялись их отмены. В Монреале появился манифест в поддержку присоединения к Соединенным Штатам[196], а жители Чатема (Нью-Брансуик), встревожив местные власти, 4 июля 1849 г. прошли по улицам, стреляя в воздух из пистолетов и распевая «Янки Дудл»[197]. В конце концов, однако, последствия торговой революции 1840-х гг. оказались не столь катастрофичными, как ожидалось. Проведя многие десятилетия под крышей протекционизма, колонии оказались достаточно жизнеспособными, чтобы рассчитывать на свои собственные силы.

«Дела — это просто скука»

На бумаге по крайней мере разношерстные колонии Британской Северной Америки управлялись довольно просто. Высшие полномочия возлагались на Британский парламент. В каждой колонии губернатор осуществлял взаимосвязь между верховной властью империи и местными интересами. Исполнительный совет делил с губернатором административную и судебную сферы ответственности, а выборные ассамблеи (в Квебеке ассамблея появилась после 1791 г.) выражали интересы самих колонистов. Наряду с этой центральной иерархией власти действовали мировые судьи (назначенные губернатором, но вполне независимые), которые выполняли функции местных магистратов, распространяя исполнительную власть до самых отдаленных сообществ и обеспечивая определенный уровень локального контроля.

На практике все выходило гораздо запутаннее. Роль парламента во внутренних делах колоний была незначительной, особенно в последнюю четверть XVIII в. Никакие британские налоги после 1776 г. в колониях не вводились. Вплоть до 1782 г. дела колоний находились в ведении Совета по торговле, в общих чертах координировавшего деятельность отдельных министерств (Казначейства, Таможни, Адмиралтейства), в ведении которых находились и заокеанские владения британской Короны. Затем колонии были переданы в ведение министерства внутренних дел. Когда в первые годы XIX в. ответственность за дела колоний была возложена на военного министра, он был слишком озабочен борьбой с Францией, чтобы уделять должное внимание проблемам не столь неотложным. Даже появление самостоятельного министерства колоний в 1815 г. не принесло больших реальных изменений. Британских парламентариев интересовали общие моральные и колониальные вопросы, такие как рабство или иммиграция, но делами отдельных колоний они редко занимались. Представитель колонии Нью-Брансуик в Лондоне, несомненно, не был одинок, когда с унынием размышлял о том, что «Империя столь велика, а мы столь далеки, что наши дела — это просто скука».

В этой ситуации губернаторы теоретически обладали властью, сравнимой с властью монархов эпохи Тюдоров[198]. В качестве представителей Короны и символов имперского контроля они стояли высоко в иерархии колониальных обществ и пользовались огромным влиянием. На практике же их власть была ограниченной. Исполнительные, судебные и законодательные органы колоний работали не в вакууме. Заботясь о своем будущем, многие губернаторы придумывали, как действовать сообразно настроениям, царившим в министерстве колоний. Не получая достаточно конкретных указаний, они предпочитали придерживаться консервативной линии поведения, осуществляя такую политику, которая более всего соответствовала полученным ими инструкциям, а также самым обычным административным требованиям. Значительную роль в системе управления играли назначаемые исполнительные советы. Они собирались примерно раз в месяц для обсуждения петиций об особых льготах, принятия правил и утверждения ссуд и лицензий, рекомендованных теми министерствами, которым они непосредственно подчинялись. Но поскольку члены этих советов относились в целом к своим функциям как к служебной рутине, их инициативы были ограниченными, а действия — осторожными.

Хотя у губернаторов было право вето в отношении законодательных решений или они могли распустить избранную ассамблею, осуществить это на деле было не так просто — и к тому же не слишком мудро, если она пользовалась поддержкой населения. У большинства губернаторов было не много возможностей назначения на должность за оказание услуги, чтобы смазать колеса действующего механизма, и они по большому счету зависели от согласия ассамблей на любое превышение уже согласованных расходов. Депутаты как представители народа обычно с подозрением относились к «благим» предложениям, например относительно помощи обездоленным иммигрантам, что грозило растратой небольших фондов, которые находились в их ведении. Обычно ассигнования выделялись на строительство местных дорог и мостов и на содержание школ, с другими посягательствами на общественный кошелек депутаты расправлялись очень быстро. Поэтому наиболее мудрые губернаторы признавали ограниченность своей власти и действовали в соответствии с пожеланиями местной общественности, влияя на нее и направляя, но редко когда диктуя ей что-либо. Те, кто пытался действовать иначе, часто ссорились с ассамблеей и сталкивались с протестами, имея мало способов действия.

Некоторые губернаторы оказали значительное влияние на развитие своих колоний. Наглядной иллюстрацией этому был энергичный, творчески мысливший Джон Грейвз Симко — первый лейтенант-губернатор Верхней Канады. Он стремился сделать эту новорожденную колонию образцом эффективного британского управления. Хотя большие суммы, которые казались ему необходимыми для реализации своего плана — на финансирование развития, на обеспечение образования «для высших классов», на содержание Англиканской церкви, — в колонии так и не появились, Симко заложил там прочные основы консерватизма и лояльности среди населения. Он понимал заботы простых поселенцев и стремился удовлетворить их потребности, создав эффективную систему земельных пожалований. Увлекшись идеей формирования в этой глуши иерархического общества, Симко сделал большие земельные наделы доступными для именитых людей, а также для всех, кто способствовал бы заселению и исполнял роль местных джентри. И хотя не многие следовали такому плану, именно они и стали ядром колониальной элиты. Разработав «шахматный план» («Chequered Plan») земельного межевания, согласно которому стандартный тауншип[199] имел стороны 15 на 20 км (9 на 12 миль), разбивался на 14 рядов, в каждом из которых находилось по 24 участка площадью по 200 акров и резервировалось две седьмых от общего числа наделов, разбросанных по тауншипу, для обеспечения нужд церкви и государства, Симко придал ландшафту основные геометрические характеристики. Действуя по смелому плану развития колонии, по которому Лондон, расположенный на реке Темзе в Верхней Канаде, должен был стать постоянной столицей колонии, а военные дороги, проложенные оттуда до Йорка и от Йорка до озера Симко, должны были стать основными сухопутными транспортными путями, он проложил маршрут для заселения колонии.

С течением времени баланс сил в колониальных администрациях менялся. В XVIII в. недостаток контроля, отсутствие быстрой связи, малочисленность колониальных обществ и возможности протекции, развивавшейся вместе с ростом новых колоний, позволяли многим губернаторам играть более значительную роль, чем их преемникам в XIX в. В новом столетии сужались полномочия исполнительной власти при усилении власти выборных ассамблей и росте эффективности английского Министерства колоний. Разумеется, темпы перемен в разных колониях были разными. В конце XVIII в. в Новой Шотландии американские лоялисты[200] успешно отстояли исключительное право выборной ассамблеи предлагать финансовые законопроекты. В обеих Канадах, напротив, Конституционный акт 1791 г., установивший разделение колонии на верхнюю и нижнюю провинции, предоставлял губернатору и назначаемому им Совету контроль над теми существенными доходами, которые приносили земельные резервы британской Короны. Обладая подобной фискальной независимостью, губернаторы могли проводить непопулярную политику, обращая мало внимания на оппозицию в ассамблеях.

Такая ситуация вела к негодованию и конфронтации, особенно в Нижней Канаде, где британский губернатор и преимущественно англоговорящий Совет успешно игнорировали ассамблею, в которой доминировали депутаты французского происхождения. Когда в 1831 г. контроль над всеми местными доходами окончательно перешел в руки канадских ассамблей, враждебность и отсутствие сотрудничества между избираемыми и назначаемыми ветвями власти привели к целой череде последовавших друг за другом кризисов. Несмотря на все попытки их урегулирования, политическая обстановка сохраняла напряженность.

В 1837 г. в Нижней и Верхней Канадах поднялись восстания. Их непосредственные причины были вполне ясны. В Нижней Канаде мятеж был вызван отказом британского правительства изменить структуру колониального управления, а также принятым вопреки пожеланиям ассамблеи решением позволить губернатору использовать доходы провинции без согласия ассамблеи. Причиной волнений в Верхней Канаде стала слишком активная роль, которую лейтенант-губернатор сэр Фрэнсис Бонд Хед сыграл на выборах в ассамблею, способствуя победе консервативного большинства. Но корни недовольства лежали глубже. По мере роста населения в обеих Канадах, усложнения его социальной структуры и увеличения доходов провинций старая система управления все менее и менее соответствовала своим задачам. В Верхней Канаде, где новые иммигранты преимущественно являлись выходцами из семей скромного достатка, придерживались евангелических религиозных убеждений и стали постоянно растущей частью населения, недовольство было вызвано сохранением одной седьмой части земель колонии (фонд церковных земель — The Cleargy Reserve) в интересах Англиканской церкви, а также богатством и могуществом «Семейного союза» («Family Compact») — маленькой группы чиновников, тесно связанных семейными узами, покровительством и консервативными политическими взглядами, доминировавшей в системе управления провинцией в 1820-1830-х гг.

В Нижней Канаде ситуация была намного сложнее. Английская и канадская партии сложились в местной ассамблее в начале XIX в., но само общество здесь не было строго разделено по языковому принципу вплоть до 1809–1810 гг. Тогдашний импульсивный губернатор сэр Джеймс Генри Крейг положил начало событиям, которые привели к конфронтации французов и англичан в провинции. Ошибочно отождествив устремления франкоканадцев с наполеоновскими и видя в них угрозу английским властям, он заключил в тюрьму без суда лидеров Канадской партии (Parti Canadien), дважды распускал ассамблею и попытался закрыть газету «Ле Канадьен» («Le Canadien»), которая была основана за четыре года до этого для защиты интересов канадцев французского происхождения.

За второе и третье десятилетия XIX в. иммиграция и экономическое развитие изменили облик общества в Нижней Канаде, сделав еще более глубоким раскол между французами и англичанами. «В городах, — писал в 1831 г. француз Алексис де Токвиль[201], посетивший Канаду во время своей поездки в США, — англичане выставляют напоказ свои огромные состояния. Канадцы обладают гораздо более скромным достатком, отсюда зависть и мелкое раздражение…» Даже в сельской местности многие ощущали, что «английская раса <…> угрожающим образом разрасталась вокруг них (франкоканадцев. — Ред.) <…> [и] что в конечном счете они <…> [будут] поглощены». Под лозунгом «Наша религия, наш язык и наши законы» газета «Ле Канадьен» продолжала будить националистические чувства. «Все, что только могло воспламенять народный гнев против англичан, — от больших проблем до ничтожных мелочей, — затрагивается в этой газете», — сообщал А. де Токвиль. Предложение объединить обе Канады, активно выдвигавшееся в 1822 г. колониальными чиновниками и английскими коммерсантами, только усилило опасения франкоканадцев быть полностью окруженными англичанами. Для Луи-Жозефа Папино — превосходного оратора из Канадской партии, возглавлявшего сопротивление идее слияния, — Нижняя Канада представлялась самобытной территорией, которую важно было сохранить как французский и католический родной дом для абитанов.

С того момента, когда в 1826 г. Канадская партия превратилась в Патриотическое движение (Партию патриотов), которое возглавил набиравший популярность Папино, его критика англоговорящих коммерсантов, доминировавших в советах и судебных органах Нижней Канады, стала активизироваться, как и требования реформ. Законодательный совет был, по его словам, «зловонным трупом», а члены совета — «аристократией банкротств». Англия должна осознать, убеждал Л.-Ж. Папино, что ассамблея, где большинство принадлежало франкоканадцам, не может терпеть «отвратительную и невыносимую» аристократию, представители которой, назначаемые как в исполнительный, так и в законодательный советы, есть всего лишь «двадцать тиранов, убежденных, что все их злоупотребления останутся безнаказанными». Воодушевленный убедительной победой на выборах 1834 г., он еще настойчивее продолжал следовать своим республиканским и националистическим идеалам. Между тем экономические условия в колонии ухудшались. Было несколько неурожайных лет, а в 1837 г. разразился торгово-финансовый кризис, спровоцированный крахом английских и американских банков. Среди всеобщего уныния один из встревоженных современников писал, что «в Канаде громадная нехватка всего, а трудности повсеместны».

В 1837 г., когда Британия отвергла требование Партии патриотов передать контроль над расходами провинции в ведение ассамблеи, ее лидеры инициировали серию митингов. На одном из них, проходившем в Монреале, Л.-Ж. Папино сравнил ситуацию в Нижней Канаде с положением американцев в 1775 г. Волнения продолжались все лето. В течение нескольких осенних недель вооруженные патриоты контролировали некоторые окрестности Монреаля. В ноябре в самом городе шли уличные бои. Для восстановления порядка были вызваны английские войска. Многие лидеры Партии патриотов были арестованы, другие бежали в долину реки Ришельё. В конце ноября восставшим удалось отбить атаку правительственных войск на Сен-Дени. Однако они были плохо организованы, плохо вооружены, и им не хватало тактического руководства, чтобы надолго удержать завоеванное. Под Сен-Шарлем они потерпели поражение, а затем после яростного сопротивления потерпели окончательный разгром под Сент-Эсташем. Несколько сотен патриотов было убито или ранено, имуществу был нанесен значительный ущерб, а более пятисот мятежников оказалось в тюрьме. Папино вместе с несколькими соратниками бежали в США. Второе, не столь масштабное восстание, начавшееся в ноябре 1838 г., было быстро подавлено. Двенадцать его участников казнили, а 58 человек были отправлены на каторгу в Австралию.

В Верхней Канаде яростный критик «Семейного союза» Уильям Лайон Маккензи и 800 его сторонников, решив воспользоваться отправкой местных войск в Нижнюю Канаду, в начале декабря 1837 г. отправились в поход на Торонто в попытке свергнуть правительство и установить демократическое правление по типу США. Вооруженный вилами, дрекольем и ружьями, но необученный и недисциплинированный этот пестрый отряд радикалов быстро разогнала местная милиция. Оппозиция могущественному «Семейному союзу» была многочисленной, но восстания хотели лишь немногие. После второго неудачного выступления в окрестностях Брентфорда мятеж закончился. Маккензи бежал в США, двое из его помощников были повешены и еще несколько сторонников — сосланы.

Ни первое, ни второе восстание не были удачными, но вместе они оказали существенное влияние на колониальную администрацию. В 1838 г. действие конституции Нижней Канады было приостановлено. Британское правительство, осознав необходимость переоценки ситуации, направило Джона Джорджа Лэмбтона, графа Дарэма в Британскую Северную Америку в качестве генерал-губернатора, наделив его обязанностями определить «форму и будущую систему управления» этих канадских провинций. Отправляясь в путь, «Джек-радикал», лорд Дарэм уже обдумывал план создания союза всех колоний в Британской Северной Америке. Однако ни овая Шотландия, ни Нью-Брансуик не заинтересовались этим проектом и необходимы были решительные действия. Впрочем, и сам Дарэм вскоре убедился, что восстания не являлись отражением «вражды между правительством и народом». Оказавшись в Нижней Канаде, он обнаружил, что «борьба велась не за принципы, а за расу», что «две непримиримые нации внутри одного государства»[202]. Решение проблемы он видел в ассимиляции франкоканадцев. Поскольку они являли собой «старое и консервативное общество в новом, постоянно развивающемся мире», ассимиляция представлялась ему неизбежной; более того, она могла быть ускорена путем объединения Верхней и Нижней Канад. Если это произойдет, то представители очевидного большинства — англоязычных колонистов (около 55 % от общего населения обеих провинций) — будут законным образом господствовать в объединенной ассамблее, и франкоканадцам, низведенным до положения меньшинства, придется отказаться от своих националистических устремлений.

В отчете лорда Дарэма содержались и другие радикальные предложения. Критикуя «узкую, коррумпированную, наглую клику тори» — «Семейный союз», — которая монополизировала власть в Верхней Канаде, он утверждал, что во внутренних делах колониальные правительства должны нести ответственность перед своими избирателями, т. е. он считал, что исполнительная власть (или, говоря современным языком, Кабинет), должна назначаться избранным большинством в ассамблее и пользоваться его поддержкой. Он призывал создать органы самоуправления и местный верховный суд. Он доказывал, что фонд церковных земель, предназначенный для обеспечения дохода государственной Церкви, необходимо ликвидировать; что аграрную и иммиграционную политику нужно реформировать и что необходимо поддерживать обретение населением Британской Северной Америки собственной идентичности, чтобы противодействовать сильному влиянию Соединенных Штатов.

Подобный набор провокационных предложений в то время не мог получить единодушное одобрение. Канадцы французского происхождения были непримиримо настроены против планируемой политики, которую они посчитали, по выражению монреальского епископа Лартига, попыткой «pour nous anglifier, c’est-à-dire nous décatholiser…» («нас англизировать, иными словами, нас раскатоличить»). Англоговорящие тори выразили сомнение в здравомыслии лорда Дарэма и отвергли его отчет как «постыдный и пагубный». Реформаторов обрадовала перспектива создания местного самоуправления внутри той крепости, которую представляла собой Британская империя. А английские парламентарии, готовые объединить провинции, приняли в штыки идею ответственного правительства. Подобно тому как они противостояли индустриализации, оплакивая крах меркантилизма, они не хотели ослаблять административных уз, от которых зависела, по их ощущениям, лояльность колоний метрополии.

В данном контексте энергия, исходившая от южного соседа Британской Северной Америки, оказывала на нее сильное воздействие. Американская революция заставила и британских чиновников, и тори из тринадцати североамериканских колоний с подозрением относиться к демократическим настроениям. На рубеже веков их беспокоило переселение американцев в Верхнюю Канаду и «республиканские принципы», к которым апеллировали в противостоянии колониальным правительствам. Затем в июне 1812 г. США объявили войну Британии и атаковали обе Канады. Поскольку многие колонисты Верхней Канады совсем недавно прибыли туда из Соединенных Штатов, эта провинция казалась «чисто американской колонией». Президент США Томас Джефферсон, убежденный, что поселенцы с готовностью сбросят иго британской власти, полагал, что захват Канады — это «всего лишь дело марша»[203]. К 1812 г. в канадских гарнизонах оставалось едва ли более 2,2 тыс. британских солдат, а сопротивление индейцев продвижению американцев в западной части бассейна Великих озер было подавлено под Типпекано на реке Уобаш[204]. Однако видимость легкой добычи была иллюзорной. Ранний успех благодаря искусной тактике командира 49-го полка генерал-майора Айзека Брока[205] повысил уверенность в своих силах канадской милиции. Текумсе, вождь племени шауни, воины которого были разбиты при Типпекано, встал на сторону британцев; его индейские союзники сыграли решающую роль в победах англичан на Западе в 1812–1813 гг., пока сам вождь не пал под Моравиантауном. В целом американские войска оказались на удивление неуспешными. Одной из их армий командовал генерал слишком полный, чтобы ездить верхом, а на Куинстонских высотах американские ополченцы, ссылаясь на свои конституционные права, отказались выполнять приказ и вторгаться в Верхнюю Канаду. Кроме того, англичанам отчаянно везло, особенно в случае с Лорой Секорд, сумевшей передать в британский гарнизон планы противника, подслушанные ею во время обеда американских офицеров в ее доме[206]. Большинство жителей хотели, чтобы их оставили в покое. Фермеры, которые нашли в британской колонии дешевую землю и низкие налоги, отнюдь не стремились присоединяться к Американской республике.

В начале военной кампании 1813 г. завоеватели попытались рассечь обе Канады, взяв Кингстон. Но сначала они атаковали более легкую цель — город Йорк (Торонто), заняли его, сожгли общественные здания и захватили военные склады. Стычки и перестрелки происходили на Ниагаре в течение всего лета и осени 1813 г. Американцы захватили форт Джордж, но были отбиты под Стони-Криком и Бивер-Демсом. Оставляя форт Джордж, американцы дотла сожгли Ньюарк (Ниагара-он-зе-Лейк). На это англичане ответили яростными репрессиями в Буффало. Одержав победу на озере Эри, американцы удерживали его под своим контролем до конца войны. Затем они вновь переправились через реку Ниагара, но не сумели вновь захватить форт Джордж. Темной ночью на 25 июля усталые войска встретились у Ландис-Лейн в пределах слышимости Ниагарского водопада и вступили в ожесточенную беспорядочную схватку, которая закончилась безрезультатно.

Столкновения происходили и на территории вдоль озера Шамплен и долины реки Св. Лаврентия и на побережье Атлантического океана. Британские войска из Галифакса под командованием одаренного военачальника сэра Джона Шербрука, лейтенант-губернатора Новой Шотландии, вторглись в округ Мэн[207], взяли штурмом Кастейн и удерживали большую часть Мэна в течение всей войны. В августе 1814 г. они атаковали Вашингтон и сожгли немало зданий, включая Белый дом. Однако для большинства жителей Новой Англии и Новой Шотландии война была событием эпизодическим, она почти не сказалась на торговых операциях между американцами и британцами в прибрежных водах. Примерно такие же настроения витали в Нидерландах на переговорах Британии с Соединенными Штатами. В Гентском договоре, подписанном накануне Рождества 1814 г., стороны согласились вернуться к статус-кво 1811 г. Верхняя Канада, как отметили некоторые ее жители, «сохранилась» для Британии. В течение последующих 175 лет многие желающие могли найти своих героев и героинь среди тех, кто участвовал в этой войне. Брок, Секорд и Текумсе были среди них не в последних рядах. Однако, в конце концов, это был всего лишь локальный конфликт.

По англо-американским соглашениям 1817 и 1818 гг. район Великих озер был освобожден от регулярных войск, а 49-я параллель была принята в качестве южной границы британской территории между Лесным озером и Скалистыми горами. Однако американские амбиции и американское влияние не давали покоя многим британским правителям. В 1820-1830-е гг. огромные суммы были потрачены на укрепление Кингстона и строительство канала Ридо между Кингстоном и Байтауном (Оттава), чтобы обеспечить более безопасный и запасной водный путь от Монреаля до Великих озер на случай, если американцы когда-либо захватят контроль над долиной реки Св. Лаврентия. Увеличение числа методистов и баптистов в поселениях первопроходцев в Верхней Канаде рассматривалось как американская угроза Англиканской церкви. И американские школьные учебники, «в которых о Великобритании говорилось не в самых уважительных выражениях», и американские учителя, которые прививали детям «гнусавый выговор», религиозный фанатизм и неискоренимую ненависть к британской политической системе, — все это решительно критиковалось. Если в этих опасениях и было больше паранойи, чем истины, они подпитывались ощущением непрочности британских институтов в отдаленных внутренних районах континента.

Это беспокойство лишь подтвердилось последними судорогами восстаний 1837 г., справедливость этого беспокойства. Уильям Лайон Маккензи, бежавший из Торонто, был с энтузиазмом принят в Буффало. В северных штатах он вместе с другими беглецами быстро нашел поддержку, которая позволила им организовать серию пограничных налетов, чтобы вызвать страх и неуверенность в британских колониях. В 1838 г. часть мятежников создала тайное общество, называвшееся «Ложи охотников», с целью освобождения Верхней Канады от «британского рабства»; они организовали несколько небольших вторжений туда. В «Ложах» быстро стали доминировать американцы. По некоторым оценкам, численность тайного общества превысила 40 тыс. человек. Среди его наиболее дерзких попыток дестабилизировать отношения между Британией и Соединенными Штатами были сожжение парохода «Сэр Роберт Пиль» в районе архипелага «Тысяча островов»[208] и взрыв памятника Айзеку Броку на Куинстонских высотах в 1840 г. Хотя Л.-Ж. Папино отказался поддержать также пограничные рейды в Нижнюю Канаду и первый налет 6 февраля 1838 г. окончился унизительным провалом, лидеры мятежников создали в самой колонии впечатляющую подпольную организацию «Братья-охотники» («Les frères chasseurs»). В последние месяцы 1838 г. несколько тысяч инсургентов подняли второе восстание. Оно было быстро подавлено, но горькие воспоминания о событиях 1837–1838 гг. еще долго сохранялись в памяти и французов, и англичан.

Знаменательно, что постоянные уговоры американцев сбросить тиранию и гнет Британии никогда не казались канадцам очень убедительными. В 1760–1840 гг. британские колонии были неразрывно связаны со страной-матерью не только узами чувств и финансовой зависимости, но также единой системой управления и торговыми отношениями. Не считая франкоканадцев, большинство населения колоний имели корни в Британии; значительное их число прибыло на север — на британскую территорию — из Соединенных Штатов после Американской революции. По меркам того времени суммы, расходуемые Британией на колонии, были огромными. Год за годом эти расходы на военное строительство и на содержание войск вливались в денежный оборот колоний. В частности, войска потребляли так много канадской пшеницы, что купец Ричард Картрайт заявил в 1792 г.: «До тех пор пока британское правительство будет считать, что оно поступает правильно, нанимая людей и отправляя их сюда поедать нашу муку, наши дела будут идти превосходно».

Заселение провинций: случайность и катастрофа

Для тех, кто переселялся в колонии, процесс освоения земли и «отвоевания» ее у дикой природы принимал эпический размах. Колониальные сообщества образовывались в процессе борьбы за выживание в новой окружающей среде. Экономика колоний и расширение ее границ зависели как от труда мужчин и женщин, так и от местных ресурсов. Когда верховный судья Нижней Канады Уильям Смит написал в 1787 г., что «люди, а не деревья составляют богатство страны», он создал базовое уравнение: народ есть власть и процветание. Численность населения являлась мерой успеха и прогресса. Пользуясь этой простой шкалой, можно увидеть замечательный рост населения в 1760–1840 гг. Число поселенцев-европейцев — в колониях считали только их — выросло в 16 раз; к 1841 г. в Британской Северной Америке проживало более 1,5 млн человек неаборигенного населения. Численность индейцев уменьшилась за эти же 80 лет в 10 раз.

В 1760–1800 гг. иммиграция на территорию Британской Северной Америки носила произвольный характер. У Британии не было ясного плана по заселению своих заокеанских территорий. Английский парламент, убежденный в том, что эмиграция подорвет мощь нации, по большому счету выступал против переселения британцев в колонии. Поэтому британские чиновники, стремясь обеспечить безопасность населенной католиками-акадийцами Новой Шотландии после основания Галифакса в 1749 г., поощряли заселение ее «иностранными протестантами», приезжавшими в основном из долины реки Рейн. Думая о защите колоний безопасности, они также приглашали оставаться там тех солдат, чьи полки в Америке оказывались расформированными, предлагая им земельные наделы. Но в течение пятнадцати лет после 1760 г. было принято считать, что Канада и Новая Шотландия будут заселены первопроходцами, которые сами начнут продвигаться на север с территории уже сложившихся колоний Британской Северной Америки. Прокламации, в которых сообщалось о наличии свободной земли в обеих этих колониях, предназначались для жителей Массачусетса, Коннектикута, Пенсильвании и Нью-Йорка. Однако только Новая Шотландия привлекла значительное число переселенцев — и лишь в тот промежуток времени, когда было запрещено селиться к западу от Аппалачей. Поселенцев и мехоторговцев привлекали Квебек и Монреаль, но этих людей было мало. Губернатор колонии Квебек Гай Карлтон писал, что немногочисленные мигранты «предпочтут длинные, неприветливые зимы Канады более жизнерадостному климату и более плодородным землям южных провинций Его Величества»; разве что в случае «катастрофы, о которой не хотелось бы и думать», колония останется территорией франкоканадцев.

Часть мигрантов пересекла Атлантический океан по собственной воле. В 1770-е гг. примерно 1 тыс. человек решились оставить свои фермы в Йоркшире, где росла арендная плата, и поселиться в имении Майкла Франклина — крупнейшего чиновника Новой Шотландии. Десятилетием ранее энергичный, умевший убеждать людей земельный спекулянт Александр Макнатт привез в свои огромные угодья в Новой Шотландии 600 ирландцев. Однако власти сразу оценили «опасность для Ирландии потери такого количества населения», и подобная практика была тотчас же запрещена. Тем не менее, игнорируя правила, ирландцы регулярно продолжали проникать на остров Ньюфаундленд вместе с рыбаками, а с 1770-х гг. в Канаду стали перемещаться небольшие группы шотландцев из Хайленда[209], заселяя земли по берегам залива Св. Лаврентия.

Куда более значительными оказались потоки миграции, вызванные событиями Американской революции. В 1783–1784 гг. большое число военнослужащих и гражданских беженцев, сохранивших во время революции верность британской Короне, покинули штаты, только что объявившие о своей независимости, и перебрались в Британскую Северную Америку. Примерно 35 тыс. этих лоялистов оказалось в Новой Шотландии, а около 9 тыс. — в Квебеке. Влияние этого потока оказалось огромным. Население полуострова Новая Шотландия сразу выросло вдвое; к северу от залива Фанди, где еще в 1780 г. проживало менее 1,75 тыс. человек европейского происхождения, спустя всего несколько лет 14–15 тыс. лоялистов господствовали в новой колонии Нью-Брансуик. Вероятно, еще 1 тыс. лоялистов осела на все еще малонаселенных островах Сент-Джон (после 1798 г. переименованный в остров Принца Эдуарда) и Кейп-Бретон (который в 1784 г. обрел статус отдельной колонии и оставался таковой вплоть до 1820 г.). Что касается внутренних районов, то примерно 7 тыс. лоялистов заняли практически пустовавшие до этого земли в верхней части озера Эри, на Ниагарском полуострове[210], вокруг залива Куинт и вдоль северного побережья залива Св. Лаврентия. Еще 1–2 тыс. лоялистов расселились в устье реки Ришельё, рядом с озером Сент-Франсис и в нижнем течении реки Оттава.

Как группа лоялисты имели друг с другом мало общего, кроме опыта переселения с обжитых мест. Военные и гражданские, чернокожие, белые и ирокезы, образованные и неграмотные, богатые и бедные, они были потомками первых колонистов и недавних переселенцев, проживавшими прежде во всех бывших тринадцати колониях Британии и представлявшими все социальные слои колониальных обществ. И хотя в сложившейся мифологии принадлежность к лоялистам обычно ассоциируется с обладателями гарвардских дипломов, бывшими владельцами брошенных плантаций, богачами и чиновниками высокого ранга, обладающими родословной, восходящей к пассажирам «Мэйфлауэра»[211], таких среди лоялистов, несомненно, было меньшинство. Большинство же составляли обычные люди: владельцы небольших ферм, ремесленники, наемные работники, мастеровые, и члены их семей. Среди приехавших в Новую Шотландию, было около 3 тыс. чернокожих, в основном беглых рабов. Они селились отдельно от белых неподалеку от Шелбурна, Дигби, Шедабукту, а также в Галифаксе. Их надежды обрести самостоятельность редко воплощались в реальность, и в 1792 г. почти 1,2 тыс. чернокожих из Новой Шотландии отправились в Сьерра-Леоне[212]. Среди тех, кто двинулся на территорию к северу от Великих озер, было и почти 2 тыс. индейцев, в основном ирокезы из Ирокезской конфедерации (Конфедерации шести племен), которых вел вождь племени мохоук Джозеф Брант. За их лояльность британской Короне и за понесенные в войну потери им были дарованы земли на реке Гранд-Ривер.

Несмотря на патетические заявления лоялистов насчет верности, такие как, например, эпитафия на могиле Томаса Гилберта в Гейджтауне (Нью-Брансуик): «Он был известен преданностью своему Королю в 1775 г.», не многие из них являлись доктринерами. Захваченные борьбой, расколовшей все сообщества пополам, многие лоялисты посчитали, что мятежным вигам не удастся одержать верх над властью Британии. Другие вообще выбрали «лоялистскую» позицию под влиянием тех решений, которые приняли их друзья (или враги). Как показала жизнь, они сделали неверную ставку и поэтому, проиграв, должны были уйти. Были и такие, кто пришел на север просто потому, что там раздавали землю и продовольствие. Губернатор Новой Шотландии Джон Парр был определенно прав, когда заявил, что «большинство из тех», кто прибыл в Шелбурн — главный распределительный пункт, «были не так уж озабочены лояльностью — это было слово, из которого они просто извлекали выгоду».

Вне зависимости от причин переезда на новых местах большинство лоялистов столкнулись с трудностями. Некоторые из них жаловались больше по привычке, но для большинства испытания оказались вполне реальными. Обратившаяся за медицинской помощью группа лоялистов из Новой Шотландии сводила причины своих мучений к «тяжелому труду, неустроенности Жилья, продуваемым Хижинам, Длительному Недоеданию и Недоброкачественным Продуктам». Недовольство было естественным следствием условий, порожденных таким массовым наплывом населения. Надо было прокормить тысячи людей. Сначала нужно было провести межевание и отвести земельные участки, прежде чем новички смогли их получить. Спрос на продовольствие, на семена и на предметы первой необходимости привел к повышению цен. Нестабильность социальных и экономических условий в жизни на фронтире вызывала трения между самими лоялистами, между лоялистами и старожилами, а также между лоялистами и теми «поздними лоялистами», которые прибыли после них. Особенно много так называемых «поздних лоялистов» было в Верхней Канаде. В колонию хлынули переселенцы из Нью-Йорка и Пенсильвании, привлеченные доступностью хорошей, дешевой земли и поддерживаемые после 1791 г. лейтенант-губернатором Симко, который восторгался сельскохозяйственным опытом американских пионеров. Среди них были квакеры, меннониты и другие пацифисты, вызывавшие неприязнь в родных местах по причине своего неучастия в событиях 1776–1783 гг. К 1812 г. в Верхней Канаде проживало примерно 80 тыс. человек. Приблизительно 80 % из них являлись выходцами из США, но не более четверти из них составляли лоялисты и их потомки.

Как почти все иммигранты вообще, переселенцы, прибывавшие в Британскую Северную Америку, были относительно молоды. Подавляющее большинство в их сообществах составляли дети и молодежь. В этих сообществах люди рождались закономерно чаще, чем умирали. Женщины, обычно выходившие замуж в возрасте чуть старше 20 лет, как правило, имели по нескольку детей. В результате наблюдалась мощная динамика, о чем свидетельствовал опыт одного из миссионеров в Нью-Брансуике, который с 1795 по 1800 г. обвенчал 48 супружеских пар, крестил 295 младенцев и похоронил 17 человек. Хотя в конце XVIII в. в Квебек прибыло мало иммигрантов, но и там преобладали подобные реалии. В течение всего XIX в. население этой колонии фактически удваивалось в течение каждых 25–27 лет. Это составляло приблизительно 2,8 % годового прироста — показатель, который в наши дни характеризует рост населения во многих африканских и азиатских государствах, столкнувшихся с проблемой «демографического взрыва».

«Печальный результат страстей и картофеля»?[213]

С наступлением XIX в. трансатлантическая миграция в Британскую Северную Америку увеличилась. Прежде туда отправлялись почти исключительно жители шотландского Хайленда; после 1815 г. среди переселенцев можно было встретить выходцев из любых частей Британских островов, но больше всего было ирландцев. Масштабы эмиграции приняли огромные размеры. Согласно официальным данным (вероятно, заниженным), в Британскую Северную Америку с Британских островов в первой половине XIX в. отправился 1 млн человек. Не менее 60 % из них пересекли Атлантику до 1842 г., когда английский писатель Чарльз Диккенс, посетив Монреаль, увидел эмигрантов, которые сотнями «сидят на пристанях возле своих ящиков и сундучков…»[214].

Эти потоки миграции во многом были результатом изменения ситуации в самой Британии, население которой росло значительно быстрее, чем в других европейских странах. Насчитывая не более 13 млн человек в 1780 г., Соединенное Королевство[215] к 1831 г. имело уже более 24 млн жителей. Современники вместе с преподобным Томасом Мальтусом, чей нашумевший труд «Опыт о законе народонаселения» («An Essay on the Principle of Population») был опубликован в 1798 г., в основном объясняли это явление повышением рождаемости. В то же самое время началось разрушение традиционного британского образа жизни под влиянием сельскохозяйственной и промышленной революций. В Англии процесс огораживания покончил с открытыми полями, общинными землями, заменив коллективное ведение фермерского хозяйства компактными индивидуальными земельными наделами. В Шотландии попытки англичан разрушить традиционное клановое общество и развить экономику Хайленда привели к тому, что горные долины превратились в пастбища для овец. В Ирландии выращивание картофеля позволило быстро растущему сельскому населению выживать, до бесконечности деля свои фермы настолько, что к 1821 г. плотность сельского населения Ирландии была самой высокой в Европе.

Последствия перемен повсюду оказались глубоко разрушительными. К 1815 г. ирландцы, по словам французского историка Эли Алеви, превратились в «сплошной пролетариат — невежественный, нищий, полный суеверий и необузданный». Шотландские лендлорды поначалу пытались переселить вынужденно покинувших свои дома мелких арендаторов на побережье, где те могли бы промышлять рыбной ловлей и сбором водорослей. После 1815 г. масштаб сжигания бурых водорослей[216] уменьшился, а попытки повысить эффективность земледелия в Хайленде продолжались, сопровождаясь массовыми и часто жестокими выселениями, которые в народе стали называть «чистками». Применение новых ротаций севооборота, научных методов ведения сельского хозяйства и других усовершенствований привело к значительному росту продуктивности английского сельского хозяйства. Лишенные прав выпаса на открытых общинных пастбищах скваттеры и мелкие арендаторы были вынуждены пополнять ряды сельских батраков, уходить в растущие города или же бороться за выживание на своих одном-двух акрах земли, подряжаясь при этом работать дома на ручных ткацких станках или вязать на рамах. Эти решения часто вели к нищете. Заработки батраков были безнадежно низкими. В первые годы промышленного переворота жизнь в городах для неквалифицированных работников была очень трудной; они не были приучены к фабричной трудовой дисциплине; работа часто бывала не только изнурительной, но иногда и опасной; рабочий день был длинным, зарплаты низкими, а условия жизни тяжелыми. В прежние годы можно было по договору зарабатывать дома на сносную жизнь прядением или ткачеством, однако в начале XIX в. технические усовершенствования и расширение фабричного производства уменьшили спрос на эти виды деятельности и оплату такого труда. Долгие часы работы приносили семье всего лишь один-два пенса в день, чего не всегда хватало даже на скудное питание, состоящее из муки грубого помола, пахты и картофеля.

Нищета и безработица особенно усилились, после того как герцог Веллингтон окончательно разгромил Наполеона при Ватерлоо в 1815 г. Многие тысячи солдат, моряков и других военнослужащих, которые участвовали в войне в Европе, вернулись домой в поисках работы, когда страна переживала спад в отраслях промышленности, развивавшихся в военное время, а цены на пшеницу с наступлением мира упали. Авторитетные обозреватели оценивали количество нуждавшихся почти в 15 % от всего населения Великобритании и предполагали, что на улицах Лондона промышляет до 120 тыс. нищих детей — двойников диккенсовского Оливера Твиста. Вслед за призывами Мальтуса священники предостерегали прихожан насчет «неуместности и даже аморальности вступления в брак», если они не в состоянии обеспечивать своих детей, но эти призывы едва ли могли решить столь глобальную проблему.

В век господства британской промышленности, убеждал Патрик Кохун[217] в своем «Трактате о населении, богатстве и ресурсах Британской империи» («A Treatise on the Population, Wealth, and Resources of the British Empire», 1814), решением данной проблемы становится эмиграция. Перенаселение и экономическая стагнация могут быть скомпенсированы эмиграцией в колонии, где люди смогут потреблять британские промышленные товары и поставлять сырье для британских фабрик. Для таких аргументов пришло время. К 1815 г. широко признавались положительные стороны эмиграции. В феврале того же года первое с 1749 г. официальное сообщение об эмиграции появилось в эдинбургских газетах под заголовком «Либеральное напутствие переселенцам» («Liberal Encouragement to Settlers»). В течение последующих 25 лет (и далее) проблема эмиграции оставалась темой, к которой в Британии проявлялся существенный интерес. Ее поднимал в «Дон Жуане» (1824) и лорд Байрон: «Печальный результат страстей и картофеля / Двух сорняков, которые ставят в тупик наших экономических Катонов»[218]. Правительственные программы переселения, инициативы крупных землевладельцев, запросы парламентского комитета, филантропические рискованные начинания, нормативы, регулирующие «эмиграционный бизнес», и «теории колонизации» формировали эмиграционные потоки. Тем не менее перемещение из Британии в Британскую Северную Америку в этот период представляло собой по преимуществу переезд семей и отдельных индивидуумов от трудностей, преследовавших их на родине, в поисках более сносной жизни в колониях. Переселение было прагматическим выбором людей, жизнь которых была разрушена; большинство из них были относительно бедными (но не нищими); их надежды на скромные удобства и безопасность являлись ограниченными. Во всем этом почти не было утопической мечтательности.

Во время плавания через Атлантику эмигранты часто претерпевали ужасающие трудности. Многие корабли, использовавшиеся в «эмиграционном бизнесе», были мало для этого приспособлены. Они зачастую попадали в шторм. Плавания могли продолжаться 11–12 недель; в Квебек редко какое судно доходило ранее чем за 30 дней. Людей загружали в темные, грязные трюмы в неимоверных количествах. Только с 1835 г. от хозяев и капитанов кораблей требовалось, чтобы на борту имелся необходимый запас провианта, который обычно состоял лишь из питьевой воды, галет и овсяной каши. О том, как проходили эти путешествия, становится понятно из переписки агентов эмиграционных служб с чиновниками: «грязные постели», «жуткое зловоние», «сотни людей <…> сбившихся в кучу». Суда, занятые на перевозке леса, обратным рейсом на запад обычно доставляли эмигрантов. Чтобы их разместить, можно было поставить лишенные комфорта двухъярусные койки вдоль бортов на нижней (грузовой) палубе; на каждое спальное место приходилось по 1,8 кв. м (6 кв. футов). (На корабле водоизмещением 400 т эта грузовая палуба составляла примерно 30 м / 100 футов в длину и 7,5 м / 25 футов в ширину.) На этом пространстве, имеющем по 32 койки с каждой стороны и лишенном света или вентиляции, если не считать люков, можно было перевозить через Атлантический океан 200 человек по положению, действовавшему с 1803 г., и 300 человек по постановлению от 1828 г. (тогда по центру, по-видимому, ставился еще один ряд коек). При этом многие корабли брали на борт больше пассажиров, чем разрешалось по закону. Когда после одного из рейсов, совершенных в 1820-е гг., судно «Джеймс» прибыло в Галифакс, из 160 пассажиров, севших на корабль в Уотерфорде, 5 человек умерло в море, и еще 35 человек высадили на острове Ньюфаундленд, поскольку они были очень больны и не могли продолжать плавание. У остальных был тиф, причиной которого лейтенант-губернатор провинции посчитал «скудное питание во время плавания <…> переполненность корабля, грязь и <…> отсутствие медицинской помощи».

В 1832 г. холера собрала обильную жатву в тесных пространствах кораблей с эмигрантами на борту. В течение всего лета этого года суда добирались до портов Британской Северной Америки после мучительных переходов, сопровождавшихся смертями и болезнями. И хотя все такие корабли останавливали на острове Гросс-Иль (Grosse Ile), расположенном в 30 милях от города Квебека, а правила карантина становились все строже, в июне эпидемия добралась до него и до Монреаля. В течение недели заболели более 250 человек, а в середине июня, когда эпидемия достигла своего апогея, в каждом из этих городов ежедневно умирало по 100 человек. По всей долине реки Св. Лаврентия были организованы санитарные посты (boards of health) и карантинные изоляторы, однако панические настроения продолжали распространяться. Девятнадцатого июня еврейский купец Александр Харт писал из Монреаля:

Школы и лавки были закрыты, работа шла только там, где заготавливали доски толщиной в 1 дюйм для гробов. Когда в сентябре эпидемия закончилась, число жертв в Квебеке оценивалось почти в 3,5 тыс. человек, в Монреале — еще почти 2 тыс. человек плюс несколько сотен умерших в Верхней Канаде и в восточных провинциях. Двумя годами позднее вторая эпидемия унесла жизнь 1,25 тыс. человек в Верхней и Нижней Канадах, не считая смертельных случаев в Новой Шотландии и в Нью-Брансуике.

В 1801–1815 гг. в Британскую Северную Америку приехали примерно 10 тыс. человек из разных районов Хайленда и с островов Шотландии. В этой волне иммиграции важнейшую роль играл один человек — Томас Дуглас, граф Селкирк. Этот богатый, энергичный человек, которого глубоко волновало бедственное положение хайлендеров, очаровали перспективы Америки и привлекали идеи основоположников политэкономии, посвятил свою жизнь созданию шотландской колонии в Британской Северной Америке. В 1803 г. он сопровождал 800 эмигрантов в плавании с Гебридских островов до Острова Принца Эдуарда, где приобрел для них землю. В следующем году лорд Селкирк находился в Верхней Канаде, выкупив землю неподалеку от озера Сент-Клер, чтобы создать там свое второе поселение, которое получило название Болдун.

Однако территория эта оказалась болотистой и опасной для здоровья, а кроме того, власти Верхней Канады весьма прохладно восприняли мечту лорда Селкирка о создании здесь процветающего гэльского[219] сообщества в качестве оплота против экспансии США и их влияния в этой колонии, так что этому проекту не суждено было воплотиться в реальность. К 1812 г. он сосредоточил свои интересы на Западе, получил огромное земельное пожалование от КГЗ. Дарованные земли располагались на реках Ред-Ривер и Ассинибойн. До 1815 г. почти 350 шотландцев переселились на реку Ред-Ривер. Но маленькая колония страдала от многих трудностей, включая сопротивление со стороны СЗК, наводнений и полчищ саранчи. В 1820-е гг. колония стала расширяться, причем ее рост обусловливался не постоянным притоком шотландских переселенцев, как предполагал лорд Селкирк, а тем, что туда переселялись бывшие служащие КГЗ со своими туземными женами и увеличивавшиеся в своей численности метисы-католики, связанные с монреальскими торговцами пушниной кровным родством, а также той ролью, которую они играли в качестве охотников на бизонов и поставщиков провизии. Однако самым важным из всех начинаний лорда Селкирка стала его книга, опубликованная в 1805 г., «Наблюдения над нынешним состоянием горных районов Шотландии с точки зрения причин и возможных последствий эмиграции» («Observations on the Present State of the Highlands of Scotland, with a View of the Causes and Probable Consequences of Emigration»). В ней он оспаривал аргументы тех, кто выступал против эмиграции, и отстаивал права людей, которые крепко держались за свою независимость и создавали фермы в лесах Новой Шотландии, Острова Принца Эдуарда и Верхней Канады, чтобы сохранить собственный традиционный образ жизни. Эта книга оказала огромное влияние на общественное мнение Британии относительно эмиграции.

В течение десятилетия, начавшегося в 1815 г. после подписания мирного договора с Францией, британское правительство, столкнувшись с проблемой обнищания собственного населения, а также с проблемой эмиграции этого населения во враждебные с недавних пор США и осознав необходимость стимулировать заселение Верхней Канады, где доминировали американцы, предложило поощрять колонизацию Британской Северной Америки за счет оказания помощи квалифицированным работникам при переезде туда. В общей сложности примерно 6,5 тыс. демобилизованных солдат, безработных ткачей с их семьями из шотландских долин и католиков из некоторых беднейших районов Ирландии и других людей были переправлены через Атлантический океан и расселены на выделенных для них землях в Питерборо, Перте и по берегам реки Ридо в Верхней Канаде. Кое-кто называл эти усилия «вышвыриванием бедняков», однако в целом они были успешными, поскольку предоставляли для иммигранта шанс начать новую жизнь. Кроме того, благодарные отзывы тех, кто воспользовался такой возможностью, несомненно, способствовали дальнейшему росту эмиграции. Однако вместе с тем проекты помощи переселенцам требовали больших затрат и было решено их не продолжать.

Исполнение отдельных пунктов правительственной программы вскоре взяли на себя частные корпорации, которые стали заниматься колонизацией. Основанная в Англии в 1824 г. Канадская компания (the Canada Company)[220], например, приобрела почти 2,5 млн акров земли в Верхней Канаде, из которых более 1 млн акров примыкали к озеру Гурон. К 1830 г. 50 тыс. акров из этих земель были проданы, появилась маленькая уютная деревня Гуэлф, продолжалось строительство и в окрестностях Годрича. Несмотря на слухи о том, что служащие компании действовали бесцеремонно, и на заявление одного из самых колоритных ее наемных работников — Уильяма (Тигра) Данлопа насчет того, что компания игнорировала права поселенцев, по мнению многих, ее энергичная программа освоения территорий в значительной мере способствовала развитию Верхней Канады в 1830-е гг. Канадская компания имела своих представителей во всех крупных портах Британии и Ирландии, которые совместно с агентами других компаний, таких как Земельная компания Нью-Брансуика и Новой Шотландии или Британско-американская земельная компания, активно действовавшая в Восточных Тауншипах Квебека, распространяли географические карты, брошюры и рекламные объявления в большинстве крупных городов, в городках и деревнях Британии. В 1820— 1830-е гг. эта информация вдохновляла индивидов и целые семьи уезжать в Британскую Северную Америку.

В начале 1830-х гг. сельская Англия столкнулась с волнениями, которые получили название беспорядки «Капитана Свинга»[221]. Сельские батраки жгли амбары и ломали молотилки, требуя повышения оплаты труда и работы в зимний период. Под давлением беспорядков многие сельские приходы стали субсидировать эмиграцию как вид гуманитарной помощи самым бедным своим членам и безработным. Таким образом, в обе Канады приехало около 20 тыс. человек, прежде чем этот поток иссяк из-за того, что в самой Британии положение дел изменилось, а в обеих Канадах началось восстание 1837 г. Все эти локальные, спорадические, кратковременные и плохо документированные инициативы ускользали от внимания историков, пока Уэнди Камерон и Мэри Макдугалл Мод не изучили деятельность Петуортского эмиграционного комитета (Petworth Emigration Committee), который в 1832–1837 гг. переправил в Верхнюю Канаду более 1,8 тыс. человек из Суссекса и соседних графств на специально зафрахтованных кораблях. Исследователи пришли к выводу, что большинство из переселенцев, эмигрировавших по этой линии, хорошо приспособились, повысили свой жизненный уровень и внесли значительную лепту в развитие колонии. Куда менее ясным представляется вопрос, насколько их отъезд способствовал улучшению ситуации в приходах, которые они оставили. В целом, по всей видимости, усилия, приложенные Петуортским эмиграционным комитетом, и понесенные им расходы больше помогли Новому Свету, чем Старому.

Главное, о чем в данной связи не стоит забывать, — это мобильность британского населения. В начале XIX в. миллионы людей переезжали из одной деревни в другую, пересекали границы приходов, устремлялись в растущие города или отплывали на кораблях в колонии. Те, кто предпочитал покинуть родину, зачастую принимали это решение, а также выбирали место под влиянием брошюр, путеводителей и описаний, содержавших довольно однообразные увещевания и советы. Среди сотен изданий, зазывавших читателей в Британскую Северную Америку, были книжки Эндрю Пикена «Обе Канады, привлекательные в наши дни для предприятий переселенцев, колонистов и состоятельных людей» («The Canadas, as they at Present Commend Themselves to the Enterprize of Emigrants, Colonists and Capitalists») и Уильяма Кейттермоула «Эмиграция: преимущества эмиграции в Канаду» («Emigration: The Advantages of Emigration to Canada»). Агенты прочесывали районы, печально известные своим «лишним» населением, добавляя непосредственное общение с людьми к этим письменным предложениям. Переселенцы, уже оказавшиеся в колониях, высылали своим родственникам наличные деньги или оплаченные проездные билеты. Судовые агенты также объезжали сельские районы Британии, набирая пассажиров. Но пожалуй, самыми действенными были письма тех, кто, прибыв в колонии до 1820 г., сообщал о своих достижениях и о возможностях, предоставляемых новыми землями: «Строевого леса мы имеем в изобилии»; «у нас много хорошей пищи и грога…»; «Мальтуса здесь не поймут»; «Умоляю тебя, удержи Энтони в мукомольном деле <…> ибо таким способом здесь он сможет очень хорошо зарабатывать»; «перспективы, которые открываются перед тобой здесь, равны десяти к одному по сравнению с тем, что ожидает тебя на родине»; «Англию я люблю больше, чем Канаду, но в Англии слишком много народа, а здесь людей не хватает». Поскольку первопроходцы редко писали о трудностях, с которыми сталкивались, и о мучивших их сомнениях, их письма были убедительными. По сравнению с Британией новая страна предлагала высокие заработки, дешевую землю и хорошие перспективы. Поэтому десятки тысяч людей решались пересечь Атлантику. Они продавали фермы, собирали все свои скудные сбережения и начинали новую жизнь.

Формы, которые приобретала эта новая жизнь, частично зависели от того, где и когда она начиналась. В связи с тем, что рыбный промысел породил прочные связи между английскими портами и особыми поселениями на острове Ньюфаундленд, эмигранты из Сомерсета имели склонность скапливаться в заливе Тринити-Бей, а переселенцы из Девона — в заливе Консепшн-Бей. Таким же образом ирландцы тяготели к Сент-Джонсу и к южным районам полуострова Авалон. Поскольку большинство из них прежде проживали всего лишь в нескольких приходах на юго-западе Англии и на юго-востоке Ирландии, вновь прибывавшие, скорее всего, с большой долей вероятности оказывались среди людей, близких им по воспитанию и образу жизни. Их общественные нормы, верования, даже привычные для них говор и манера исполнять песни не сильно отличались от тех, с которыми они сталкивались на новом месте. И эти особенности сохранялись. Конечно, на острове Ньюфаундленд, изолированные и относительно удаленные друг от друга селения которого приняли мало пришельцев с середины XIX в., все эти особые черты дожили до XX в.

В Верхней Канаде, напротив, нормой стало смешение. Хотя шотландцы предпочитали совместное проживание на определенных территориях, а ирландцы, составлявшие большинство среди тех, кто приплывал после 1815 г., обычно заселяли менее плодородные земли позади уже занятых участков на береговой линии озера Онтарио к северу и востоку от Кингстона, в обеих группах имелись как католики, так и протестанты. Не многие шотландцы, ирландцы и англичане селились в тауншипах, где проживали только их соплеменники, но если так случалось, то они, скорее всего, находились среди людей, приехавших из самых разных частей своего отечества. Таким образом поселенцы знакомились с обычаями и мнениями, которые отличались от их собственных, и неизбежно их старые привычки начинали меняться. Кроме того, расчистка сотни акров земли от леса в Верхней Канаде требовала совсем других навыков, чем те, с помощью которых им надо было прокормить свои семьи, обрабатывая акр ирландской земли или выплачивая ренту английскому арендодателю. Большинство колонистов создавали похожие друг на друга фермы для удовлетворения собственных потребностей. Немногочисленные культуры выращивали в разных местах на продажу, но иногда огороды демонстрировали приверженность традиционным продуктам питания и вкусам. В домах стиль мебели, расцветка тканей и использование пространства подражали старой родине; то тут, то там фасады воспроизводили архитектурные идеи, перенесенные через Атлантику. Однако в целом условия жизни в Новом Свете смягчали остроту восприятия традиций. В Верхней Канаде в большей степени, чем в Приморских колониях, а там в большей степени, чем на острове Ньюфаундленд, сложное многообразие региональных говоров, верований и практик, столь характерных для Старого Света, исчезло в утилитарном сплаве присущих Северной Америке порядков, действительно сделавших колонии Новым Светом.

Работа и жизнь

Рассмотрим четыре образа. Сначала рыбак. Это отважный, видавший виды человек, знакомый с ветрами, приливами и местными течениями, мастер на все руки, способный тяжким трудом вырывать свое пропитание у коварного моря. Образ рыбака получил широкую известность благодаря популярной песне: «Ise the bye who builds the boat / And ise the bye that sails her / Ise the bye who catches fishes / And takes them to Liza» («Я тот парень, кто строит лодку, / И я тот парень, кто смело вдаль на ней идет, / Я тот парень, кто ловит рыбу, / И Лизе весь улов домой везет»)[222]. Следующий образ — торговец пушниной, «вояжёр», с мускулистыми руками, вольнолюбивый, красовавшийся в одеянии, подпоясанном ярким поясом, и в пестрой вязаной шапочке. Его жизнь — смесь опасности, тяжелого труда и духа товарищества. Либо, по словам «просоленного жителя Оркнейских островов[223]», «вояжёры» были прижимистыми и понятливыми людьми, но при этом им не хватало воображения и упорства, поскольку они спокойно мирились со своим статусом в иерархии в КГЗ. Третий образ — лесоруб, переселенец, который в зимние месяцы занимался рубкой «всякого рода древесины» в ущерб делам на собственной ферме, как считали некоторые; он необычный дровосек, который после многих месяцев уединенной жизни и очень опасной работы в лесу весной срывается в пьяный разгул, как считали другие. В любом варианте он «расточитель, склонный к злодейству и бродяжничеству», от которого более почтенным поселенцам рекомендовалось прятать своих дочерей. И наконец фермер, выносливый йомен[224], вся жизнь которого является «стремлением к безгрешности и умиротворению»; он ведет «свою родословную от библейских патриархов», и сама природа воздает ему должное. Фермер каждый вечер сидит у камина в своем уютном домике, восхищаясь добродетелью и счастьем своего семейства «под приятное и прибыльное жужжание прялки».

Эти общие представления о людях, населявших Британскую Северную Америку в ранние периоды ее истории, создают яркую картину тех экономических основ, на которых держались колонии. Разумеется, здесь существовали и иные способы заработать себе на жизнь. В небольших городках имелись свои лавочники, священники, сапожники, каретных дел мастера и т. д. В более крупных городах трудились юристы, купцы и предприниматели. И это без учета жизненно важных трудов женщин в городах и в сельской местности. Однако основными видами хозяйственной деятельности, поддерживавших экономику колоний, являлись именно рыболовство, пушной бизнес, рубка леса и фермерство. По терминологии экономистов, это были «базовые отрасли» Британской Северной Америки, и люди, занятые в них, считались узнаваемыми «канадскими» типажами. Впрочем, как большинство стереотипов, эти популярные представления наряду с крупицами истины содержали в себе много вымысла. Скорее они пригодны для создания легенд, нравоучительных басен и карикатур, чем для написания реалистических портретов. И то, что они остались в литературе, театре и в музеях, которые прославляют и воссоздают «более размеренные» колониальные времена, требует вдумчивых размышлений о той роли, которую эти виды деятельности, профессии играли в жизни наших предшественников.

«Кто видел хотя бы одного процветающего рыбака?»

В 1760–1780 гг. ньюфаундлендское рыболовство в основном было сезонным промыслом, управлявшимся из Европы. Во время Американской революции оно было разрушено вербовкой рыбаков в Британский флот и налетами каперов, поэтому при восстановлении промысла после 1783 г. на складах накопилось слишком много сушеной трески. Цены на нее упали, и купцы несли большие убытки. Последовала череда банкротств. С возобновлением войны между Британией и Францией в 1793 г. сезонный вылов рыбы сократился, а к 1800 г. население Ньюфаундленда в летний период на 90 % состояло из постоянных жителей острова, которые производили 95 % от общего экспорта местной трески. Один британский военно-морской офицер указал в докладе, что «из места рыболовного промысла остров внезапно стал превращаться в Колонию, где как-то незаметно очень большое количество Людей каждый год стало оставаться на Зиму, обзаведясь Домами, Землей и Семьями». Данное преображение быстро приняло долговременный характер за счет резкого увеличения доли приезжавших туда женщин с детьми.

Эти изменения произвели настоящий переворот в жизни Ньюфаундленда. Вплоть до конца 1770-х гг. рыболовный промысел был представлен тремя отчетливо выраженными социальными группами. Купцы, проживавшие в Британии или Ирландии, организовывали промысел, управляли складами на острове и поддерживали огромную сеть международных торговых связей. Лодочники (или поселенцы), местные жители или сезонные владели лодками и снастями для прибрежного лова и приобретали припасы у купцов, которым продавали свой улов. Третью группу составляли простые работники (как местные, так и сезонные). Они ловили рыбу для лодочников или для тех купцов, кто содержал собственные лодки на свои деньги. Но сокращающееся число работников по договору или сезонных рыбаков, а также рост цен на снасти и продукты питания (в этот период они удвоились, тогда как цена на рыбу выросла не более чем на 50 %) поставили лодочников в особо тяжелое положение. Все чаще и чаще они набирали команды из своей родни, тогда как их жены и дети занимались разделкой рыбы на берегу. Фактически лодочники спустились вниз по социальной лестнице, оказавшись на одной ступени с обычными рыбаками. Как только это произошло, они начали выращивать картофель и огородные культуры, содержать одну-двух свиней, охотиться и, возможно, собирать дикие фрукты и ягоды. По стечению обстоятельств охота на тюленей активизировалась, и это стало давать им небольшую, но столь важную прибавку к их рыбацким заработкам. Центром торговой жизни острова Ньюфаундленд стал порт Сент-Джонс. Прибрежные поселения, известные в этих краях как порты захода, снабжались из Сент-Джонса по морю, в свою очередь, отправляя напрямую городским купцам свои уловы. В таких обменах бартер заменил наличные деньги. Но постепенно сокращалось число купцов, занимавшихся локальным товарообменом; из отдаленных поселков почти полностью исчезли плотники, строившие лодки, и столяры, делавшие бочки для рыболовов, так как семьи сами стали заниматься этими ремеслами в своих общинах, становившихся все более закрытыми и самодостаточными.

Таким образом, находившиеся на большом расстоянии друг от друга, изолированные поселения Ньюфаундленда начали принимать ту форму, которая стала для них типичной в XIX и XX вв. По сути, их социальная структура упрощалась, по мере того как стирались статусные и профессиональные различия между поселенцами. Постепенно и парадоксальным образом их общество становилось более эгалитарным, в то время как связанная с современной эпохой специализация начала видоизменять мир за пределами острова. Жизнь в островных селениях, черпавших свои ресурсы с узкой прибрежной полоски земли и из моря и концентрировавшихся вокруг семей, тесно связанных кровными и брачными узами, носила в высшей степени локальный, сугубо традиционный характер. Каждая семья напрягала все свои силы, занимаясь в течение всего года великим множеством дел. И каждый член такого домохозяйства овладевал широким набором навыков, занимаясь поочередно починкой сетей, стрижкой овец, заготовкой рыбы и укладыванием в бочки свинины. В горячие периоды года все семейство трудилось сообща, но в целом существовало четкое деление на мужские и женские виды работ. Мужчины ловили рыбу, рубили лес, выполняли тяжелую работу на полях, охотились, занимались трапперством. Еще они чинили сети и ремонтировали лодки. Женщины отвечали за огороды, коров и домашнюю птицу. Они копали картофель, собирали ягоды, помогали коптить рыбу и заготавливать сено. На них лежала также вся домашняя работа. Такая напряженная деятельность по заведенному порядку позволяла иметь средства к существованию, но не более того. Жилища были скромными. Многие дома, по словам очевидца, посетившего залив Тринити-Бей в 1819 г., «имели только один этаж»; хотя лучшие из них были обшиты досками; абсолютное большинство «было построено из кругляка, неотесанного и неровного как снаружи, так и изнутри», и они имели «только один очаг в очень больших кухнях». Материальных благ было мало, и любое падение цены на рыбу или сокращение уловов, скорее всего, вызывало «ужасающую нищету и невзгоды». После суровых зим, низких уловов и малорезультативной охоты на тюленей в 1816–1817 гг. священник-методист Джордж Кьюбит писал из Сент-Джонса о том, что «Мятеж и Голод дышат нам в лицо в течение всей нынешней зимы. Я боюсь, сэр, что Ньюфаундленд почти погиб».

Рыбный промысел в заливе Св. Лаврентия сталкивался с похожими трудностями. Он также носил комплексный характер и был сконцентрирован в портах от Паспебиака (Paspеbiac) в заливе Шалёр до Аришата (АпсЬаТ) и Шетикама (СЬеНсатр) на острове Кейп-Бретон, и в нем тоже принимали участие «мигранты» с островов в проливе Ла-Манш, опытные работники береговых баз из Квебека, ангаже (сервенты) и местные «действующие рыбаки», обладавшие собственными лодками. Как и на Ньюфаундленде, главными действующими лицами промысла были «индивидуалы», потому что на своих лодках они быстро оказывались в тех местах, где ловилась рыба. Однако они зависели от купцов, доставлявших их улов на далекие рынки. Рыбаки почти всегда нуждались в снастях и той провизии, которую не могли обеспечить сами; не имея свободного капитала, они были не защищены от нестабильности в отрасли. Плохой ход рыбы, необычно сложные погодные условия (мешавшие сушить рыбу должным образом, и потому получалась «скверная сушка») и колебания цен на рынке — все эти трудности регулярно заботили жителей этого побережья. Авансом снабжая таких рыбаков всем необходимым в счет осенних поставок рыбы, купцы устанавливали определенный контроль над промыслом, которым, как известно, было трудно управлять из-за его территориальной рассредоточенности и непредсказуемости. При этом купцы определенным образом рисковали: рыбаки могли скрыться; в плохие сезоны уловы могли не покрывать авансы. Поэтому купцы зорко следили как за ценовой разницей, так и за человеческими качествами «своих» рыбаков. Однако, говоря серьезно, долги и финансовая зависимость были общим уделом рыбаков, большинство которых рассчитывали на кредиты. Отвечая на свой собственный вопрос: «Кто видел хотя бы одного процветающего Рыбака?» — лоялист Уильям Пейн откровенно описывал людей, живших этим тяжелым промыслом, как «неизменно <…> бедных и нуждающихся».

Где бы ни функционировала эта система авансового кредитования с оплатой натуральным продуктом — на острове Ньюфаундленд, в заливе Св. Лаврентия или на южном побережье Новой Шотландии, она приносила семьям рыбаков мизерные — если вообще приносила — наличные деньги. Они покупали мало товаров, относившихся к предметам роскоши и вообще старались покупать как можно меньше. Из привозных товаров они приобретали, например, мелассу[225] или железо. Фактически не имелось стимулов для развития местного производства, и рыбацкие поселки не нуждались в дорогах и не стремились возделывать землю во внутренних районах. Здесь строили только корабли и лодки, но масштабы этого судостроения, равно как его возможности обеспечивать занятость населения, были небольшими. Кроме того, целый ряд факторов — продолжающаяся зависимость от привозных продуктов питания, бедные кислые почвы, поздняя с туманами весна и потребность самого рыбного промысла в рабочих руках в летний период — сдерживали развитие местного земледелия. Во всех рыбацких районах к нему относились лишь как к дополнительному средству к существованию. И это при том, что основные доходы от рыболовного промысла концентрировались в центрах, контролировавших отрасль, — на острове Джерси в далеком проливе Ла-Манш, в портах Сент-Джонс и Галифакс, тогда как каторжная работа рыбаков обеспечивала лишь скудное повседневное существование их семьям, жившим на изрезанных берегах Атлантического океана.

«Меха собраны и променены»

Разделенная между долиной реки Св. Лаврентия и районом Гудзонова залива, но концентрировавшаяся в основном в Монреале, мехоторговля серьезно пострадала в период Семилетней войны. На самом деле столкновения начались в долине реки Огайо за два года до официального объявления войны между Францией и Англией в 1756 г. Оказавшись отрезанными от долины реки Св. Лаврентия, большинство французский факторий на территории Саскачевана закрылись еще до падения Квебека. К 1760 г. английские торговцы, действовавшие в районе Гудзонова залива, получили монополию на все меха, добываемые в западной части Североамериканского континента. Однако это преимущество оказалось недолговечным. Благодаря своему впечатляющему мастерству и опыту франкоканадские «вояжёры» — переводчики и торговцы, — обладая бренди и высококачественными английскими товарами, предназначенными для обмена, вскоре вновь стали опасными конкурентами в борьбе за пушнину Запада. В начале 1770-х гг. индеец Уапинесиу из племени кри, который в 1755–1770 гг. ежегодно доставлял в Факторию Йорк, принадлежавшую КГЗ, 20 или 30 каноэ с мехами, через посредника передал ее начальнику Эндрю Грэму, «чтоб тот не серчал, потому что этой зимой он выпил столько бренди, что не смог прийти». Стремление торговцев из Монреаля установить контакты с аборигенами и имевшиеся у них товары в виде боеприпасов, табака и спиртного, по мнению Грэма, означали, что «забывается стимул посещать Фактории Компании (КГЗ. — Ред.) и лучшие меха собраны и променены. То, что остается, собирается и привозится нам».

В течение большей части периода энергичной экспансии на Запад монреальские купцы вели весьма хаотичную, но в высшей степени конкурентоспособную торговлю. После завоевания Новой Франции ее государственная монополия на торговлю пушниной уступила место предпринимательству, в котором главную роль играли частные лица, компаньонства и их свободные содружества. Конкуренция часто была жестокой: Питер Понд дважды был замешан в гибели своих конкурентов, однако постепенно стали складываться устойчивые группировки. Крупнейшей из них стала СЗК, в которой доминировали шотландцы, первыми объединившие свои ресурсы в 1776 г. В 1779 г. 16 паев компании были распределены между девятью компаньонами, а через год их число увеличилось. У нее оставались конкуренты, но самые сильные из них в 1787 г. были приняты в новую коалицию, и в начале 1790-х гг. с ними были заключены соглашения о сотрудничестве. В соответствии с договором Джея между Соединенными Штатами и Британией 1794 г. все английские мехоторговцы должны были покинуть американскую территорию и земли к юго-западу от Великих озер. Часть из них в 1795 г. примкнула к СЗК, но остальные сохранили независимость и начали конкурировать с компанией во внутриконтинентальных районах. Чтобы усилить свои позиции, компания Форсайта-Ричардсона и компания Джеймса Лейта образовали в 1798 г. Новую Северо-Западную компанию (также известную как Компания XY по маркировке на тюках ее мехового товара). К ним вскоре присоединился Александр Маккензи и другие зимующие в Северной Америке партнеры старой СЗК, недовольные своим положением в этой организации. Ожесточенное, дорогостоящее соперничество между двумя монреальскими группами захватило все внутренние районы континента. Оно тяжело сказалось на самой маленькой по размерам Компании XY, однако после смерти Саймона Мактавиша, властного «Маркиза» старой СЗК, в 1804 г. бывшие конкуренты объединились для проведения совместных операций.

Столкнувшись с уменьшением оборота в те годы, когда агрессивные монреальские торговцы осваивали Запад, КГЗ начала подражать своим конкурентам и бросать им вызов, ведя торговлю с аборигенами. В стремлении сравняться с соперниками компания проявила характерную для нее методичность: реки наносились на карты и строились фактории. Однако она уже на 20 лет отставала от Питера Понда, открывшего на реке Атабаска свое Эльдорадо, и не могла эффективно эксплуатировать богатства этой территории, до тех пор пока в 1815 г. не взяла к себе на службу вояжёров. Прочная вместительная «йоркская» лодка стала основой транспортной системы КГЗ в континентальных областях. Она была медленной и неповоротливой, но управлять ею было проще, чем каноэ, и в целом она могла бы служить символом самой компании в эти годы.

В течение трех десятилетий интересы группировок, сосредоточенных в долине реки Св. Лаврентия и в районе Гудзонова залива, вели конкурентную борьбу за свои позиции и преимущества в торговле пушниной. Множилось количество факторий. К 1789 г. их было построено свыше ста, две трети из которых принадлежали торговцам из долины реки Св. Лаврентия. В течение следующих шестнадцати лет было построено еще 323 фактории, примерно 40 % из которых владела КГЗ. Подобное соперничество не могло продолжаться. Расходы монреальских торговцев на содержание континентальных факторий были огромными. Траты КГЗ тоже росли, хотя в 1805 г. в факториях компании работало менее пятьсот постоянных наемных работников. Конкуренция поднимала цены и истощала запасы пушнины. Когда во время Наполеоновских войн рынок мехов в Европе сократился, трудностей в отрасли стало больше. Дивиденды акционеров КГЗ, составлявшие в конце XVIII в. 8 % годовых, между 1809 и 1814 гг. не выплачивались вообще. К 1814 г. на Западе оставалось всего 100 действующих факторий (42 из которых принадлежали КГЗ). Тем не менее конкуренция подвергала опасности меховой промысел, ив 1821 г. произошло слияние КГЗ и СЗК. К 1825 г. КГЗ монопольно управляла всего лишь сорока пятью факториями.

Индейцы, проживавшие во внутренних районах континента, в десять раз превосходили по численности европейских поселенцев, до тех пор пока эпидемия оспы в 1818–1821 гг. не выкосила туземцев. Последствия активного проникновения европейских торговцев на данную территорию после 1760 г. оказались чрезвычайно значительными. К 1800 г. лишь немногие индейцы жили существенно дальше 25 км (15 миль) от ближайшей торговой фактории. Освобожденные от тяжелой необходимости долго добираться до отдаленных рынков и менее стесненные вместимостью своих каноэ, аборигены были в состоянии интенсивнее заниматься трапперством. Индейские племена кри и ассинибойнов утратили свою стратегическую роль «посредников», придававшую им мощь, и были вынуждены найти себе новую нишу на трансформировавшемся Западе, став поставщиками пропитания для мехоторговцев-европейцев. С этой целью кри переселились к западу от «межозерной» области[226] и Лесного озера, а ассинибойны двинулись на юг и вышли к окраинам области паркового леса и лугов, где стали охотиться на равнинных бизонов. Но это был традиционный промысел индейских племен черноногих и манданов, у которых теперь имелись лошади с юга и ружья, которые они получали непосредственно у американских торговцев пушниной, а также у мехоторговцев из района Гудзонова залива или из долины реки Св. Лаврентия. Конфликт между кри и ассинибойнами, с одной стороны, и их юго-западными соседями — с другой, обострялся. К 1830-м гг. черноногие вновь господствовали на равнинах, став поставщиками бизоньих шкур для Американской меховой компании и КГЗ. Получая хороший доход от охоты на бизонов, приносившей как минимум 80 тыс. меховых полостей ежегодно, черноногие пережили одно или два десятилетия культурного подъема, который слишком быстро привел к разочарованию вместе с ускоренным сокращением после 1860 г. некогда бесчисленных бизоньих стад.

Трудными оказались 1820— 1830-е гг., хотя и не до такой степени и для племени оджибве, переселившегося на территорию, освобожденную кри, и для чипевайан из северных лесов. Бобры, американские лоси и карибу, безжалостно истребляемые для продажи и пропитания, стали все реже встречаться на этих регионах. Индейцы оджибве, которые прежде обычно охотились коллективно большими группами от 20 до 35 человек на огромной территории, теперь стали зависеть от небольших обособленных семейных охотничьих угодьев. Утратив прежнюю мобильность, стали больше охотиться на кроликов и других мелких животных. В 1820-е гг. индейцы, проживавшие на берегах реки Рейни-Ривер, приобретали у КГЗ шкуры бизонов, из которых делали себе мокасины и одежду. К 1840 г. охота велась на животных с целью пропитания и на пушных зверей, в результате чего они были почти полностью истреблены. Экологические основы, на которых держался традиционный образ жизни аборигенов, оказались серьезно подорваны. Многие индейские племена попали в зависимость, по крайней мере эпизодическую, от европейской помощи, и их многовековая самодостаточность была поставлена под угрозу.

Ко всему этому следует добавить последствия алкоголизации и эпидемий. Только в одном 1803 г., когда шла активная конкурентная борьба между компаниями, во внутренние районы континента было поставлено более 21 тыс. галлонов спиртного. В 1780-е гг. индейцев чипевайан практически истребила оспа; по оценкам Сэмюэля Хёрна, вероятно завышенным, племя потеряло 90 % своих членов. Оспа также унесла жизнь многих оджибве, сиу и ассинибойнов. В 1818–1820 гг. корь и коклюш стали вероятной причиной смерти половины брандонских ассинибойнов[227], трети западных кри и других племенных групп. В 1838 г. оспа вновь выкосила огромное количество аборигенов — может быть, две трети или больше ассинибойнов, черноногих и кри из Северного Саскачевана, — хотя новая вакцина, примененная служащими КГЗ, снизила уровень смертности среди равнинных кри и других племен, живших в лесной зоне и в зоне парковых лесов в Центральной и Южной Манитобе, в южной части Саскачевана и в Восточной Альберте. Ограбленные, развращенные, вытесненные со своих исконных территорий и совершенно деморализованные из-за своей вовлеченности в периферию коммерциализированного мира европейской цивилизации, к 1840 г. индейские племена внутренних районов уже твердо встали на тот путь, который вел их к резервациям, волнениям и полному отчаянию 1870— 1880-х гг.

Как показывают огромные состояния и особняки, принадлежавшие семействам Макгилл, Маккензи, Мактавиш, Фробишер и Эллис из Монреаля, и фешенебельный образ жизни британских акционеров КГЗ, торговля пушниной являлась очень прибыльным делом. Но точно так же как и в случае с рыболовством, доходы от него концентрировались в тех центрах, откуда велось управление отраслью, а отнюдь не в тех местах, откуда поступал товар. Поскольку потребности индейцев удовлетворялись продукцией, производимой в Европе, торговля мало стимулировала экономическое развитие на местах. Значение коммерции определялось тем общим влиянием, которое она оказывала на туземные племена, и последствиями с точки зрения нужд политического и институционального развития Британской Северной Америки. Торговля пушниной была той формой, в которой отливалась современная Канада. Возникшая благодаря бобровым мехам из северных лесов и создавшая два основных торговых пути в глубь континента, распространяясь по рекам, она в конечном счете и определила границы страны.

«В поисках древесины всякого сорта»

При всей обширности и богатстве лесов Британской Северной Америки они не имели большого коммерческого значения, до тех пор пока наполеоновская блокада европейских портов не взвинтила английские цены на древесину и не создала канал ее трансатлантических поставок, которые и сделали лес главной статьей экспорта Британской Северной Америки в начале XIX в. Меха, составлявшие до 1790 г. основную часть корабельных грузов из Нижней Канады, к 1810 г. стали занимать всего 10 % от их общего объема, тогда как лес и изделия из древесины, включая корабли, приносили колонии три четверти экспортного дохода. Вплоть до 1830 г. экспортировались в основном грубо отесанные топором бревна прямоугольной формы, главным образом «стволы», но затем начался постоянный рост спроса на пиломатериалы — дильсы (доски толщиной 7,5 см / 3 дюйма), доски толщиной 5 см / 2 дюйма и на обшивную доску толщиной в один дюйм 2,5 см / 1 дюйм. В 1840 г. эти пиломатериалы составляли более одной трети всей древесины, импортированной Британией из колоний.

К тому времени лишь леса, произраставшие по берегам притоков рек Мирамиши, Сент-Джон и Оттава, не знали топора дровосека. Лес (тес и разного рода пиломатериалы, а также товары вроде бочарных клепок) поступал на рынок Квебека из бассейнов рек Трент и Ришельё, отправлялся через Атлантический океан из района реки Сагеней и многих маленьких бухт залива Св. Лаврентия. Связанные с реками лесозаготовки сначала быстро продвигались во внутренние районы, при этом вырубались лучшие сосны на довольно узкой полосе смешанного леса, состоявшего из канадской ели, белой сосны и северного темнохвойного леса. Только по мере того как количество больших деревьев в доступных местах стало сокращаться, а производительность лесопилок возрастать, вырубать начали и деревья не столь впечатляющих размеров. Затем лесорубы перебрались на небольшие речки, где им приходилось подчас расчищать заторы, возводить плотины и дамбы, чтобы усиливать водный поток для промыва лесосеки, или строить «каналы» на болотистых участках, а также спуски и лесосплавные желоба, чтобы обходить пороги. И если в начале XIX в. еще редко встречались сколько-нибудь обширные пространства очищенной от леса земли, то к 1840 г. в гуще смешанных лесов появились большие вырубленные участки леса. Из-за частых пожаров, даже если немногие из них принимали гигантские размеры, подобно случившемуся в 1825 г. на реке Мирамиши пресловутому «Большому пожару», уничтожившему тысячи квадратных миль леса, к середине столетия ландшафт был обезображен шрамами в виде многочисленных сгоревших и почерневших лесных участков.

Лесную промышленность в первые годы ее развития сформировали три основных фактора — технология, климат и регламентации. В технологическом отношении вся отрасль была поразительно однородной: производство кругляка или пиломатериалов требовало больших физических усилий людей и животных при использовании энергии ветра и воды. От Новой Шотландии до Канадского щита деревья валили топорами, затем на быках их тащили к берегам рек (причем со временем быков вытеснили лошади) и сплавляли по весеннему половодью. Все эта работа была тяжелой, а часть операций еще и опасной. Лучшие деревья в среднем достигали 46 м в высоту (150 футов), и их осторожная валка требовала особого умения и усилий. Топор с односторонним лезвием, использовавшийся для рубки деревьев и обрубания ветвей, весил 2 кг (около 5 фунтов). Топор с широким лезвием, применяемый при обтесывании бревен для получения гладкого прямоугольного бруса, был в два раза тяжелее. Даже после распила деревьев на несколько частей (более удобных для обработки) и их обтесывания (при котором терялось около четверти древесины) брусья часто достигали 12–15 м (40–50 футов) в длину и 60 см (24 дюйма) в ширину. Это был очень громоздкий товар для перевозки и погрузки на корабли. Поэтому сплав колод и брусьев по рекам в порты или на лесопилки был самой рискованной частью труда лесорубов. В особенности на узких стремнинах бригады сплавщиков работали лихорадочно, проводя свои плоты мимо топляков и мелей с помощью шестов или багров. Они часто оказывались в ледяной воде, постоянно рискуя жизнью и здоровьем.

Сезонная цикличность лесозаготовительных работ определялась климатом. Деревья легче было валить, когда в них прекращалось движение соков; перемещение массивных «стволов» было гораздо легче по снегу и льду, а лесоповалом занимались в основном зимой. Сплав леса по рекам зависел от подъема уровня воды при весеннем таянии снега. В порты, по крайней мере в Квебек, лес доставлялся только летом и осенью. Работа лесопилок, использовавших силу воды, также зависела от времени года.

Облик отрасли обусловливали и регламентации. И хотя в разных колониях они различались, повсюду существовала тенденция ограничивать и регулировать индивидуальный доступ дровосеков в леса. Имперские законы XVIII в., целью которых было сохранить мачтовый лес для Королевского военно-морского флота, оказались архаичными и неэффективными в условиях интенсивного заселения территорий и роста рынка сбыта древесины. К середине 1820-х гг. для рубки деревьев на принадлежавших Короне землях нужно было приобрести лицензию. За небольшую плату, вызывавшую тем не менее глубокое недовольство, дровосеки получали право за определенное время вырубить оговоренное количество леса на том или ином участке общественных владений.

Когда лесная отрасль только начинала развиваться, в колониях уже существовал рынок сбыта леса, хорошая древесина имелась в достатке, и требовался небольшой капитал для заготовки пиломатериалов. В отрасли доминировали семейные группы и товарищества, объединявшие по три-шесть человек, и, возможно, фермеры, заинтересованные в том, чтобы поработать в окрестных лесах в межсезонье. Эти предприятия, часто работавшие непостоянно, обычно производили от 20 до 200 т древесины в год и продавали ее местным владельцам складов за наличные или в кредит. Лесозаготовительная деятельность часто тесно совмещалась с другими хозяйственными работами в сельской местности, как это точно показывает дневник, который вел в 1818 г. фермер из Нью-Брансуика Уильям Дибли. После нескольких записей, относившихся к январю-марту, где говорилось о деятельности его сыновей Джека и Уильяма, рубивших в то время лес, Дибли пишет:

Такая неформальная, легко доступная отрасль, которая связывала поселенцев через посредничество владельцев складов и местных купцов из местных портов с находившимися на другой стороне Атлантики торговыми домами, была важным дополнением к жизни фермеров.

Перемены стали ощущаться со второй четверти XIX в., когда крупные предприниматели усилили контроль над этой отраслью экономики. Новации, которые они осуществляли, были вызваны ростом капиталовложений в лесную промышленность, обусловленным необходимостью осваивать отдаленные и труднодоступные районы, а также многообразием заготовляемых лесоматериалов. Одновременно более высокие цены на лицензии и ужесточение контроля во владениях Короны (ограничивавшее незаконную вырубку) привели к росту стоимости эксплуатации лесных ресурсов: была повышена цена на лицензии и ужесточены правила пользования казенными лесными угодьями с целью сокращения нелегальной вырубки. Конкуренция и цикличные бумы и спады, терзавшие отрасль, были особенно вредны для мелких, независимых предпринимателей. Совокупность этих факторов вытесняла из лесной отрасли небольшие семейные предприятия, открывая путь немногочисленным могущественным компаниям к коммерческой интеграции.

В отличие от рыболовства и торговли пушниной лесная заготовка лесоматериалов в значительной степени способствовала росту инвестиций в колонии и их развитию. Она стимулировала иммиграцию в Северную Америку, удешевив трансатлантический переезд на судах, возивших лес в Британию, поскольку в противном случае обратно они шли бы без груза. В судостроении, которое развивалось бок о бок с лесозаготовками и создало большую часть флота, перевозившего лес через Атлантический океан, в городе Квебек только в 1825 г. было занято более 3,3 тыс. человек. В лесной отрасли трудились многие тысячи работников: они рубили лес, занимались его транспортировкой, сортировали древесину и грузили ее на корабли. Потребность лагерей дровосеков в сене и продовольствии стимулировала развитие земледелия. Бесчисленное количество небольших по объему поставок осуществляли местные фермеры, которые возили зимой на лесные делянки сено, овес и другой провиант. Большое количество овса, говядины, свинины и домашнего скота поставляли лесорубам на реке Мирамиши фермеры с Острова Принца Эдуарда; из Квебека мука высшего сорта, свинина, разрубленные на четвертины говяжьи туши, сливочное масло, сухари и другие продукты шли на пропитание «множества людей в Лесах» северной части Нью-Брансуика.

«Стремление к безгрешности и умиротворению?»

Англичане, посещавшие колонии, часто называли местных фермеров неряшливыми. Привыкшие к рачительному, во все большей степени «научному» земледелию у себя на родине, они ужасалась при виде домашнего скота, объедавшего в лесу ветки, неубранного навоза или пшеницы, посеянной среди пней. Многие сокрушались по поводу широко распространенной в колониях практики год за годом чередовать на одних и тех же полях посевы пшеницы и землю под паром, поскольку это непременно истощает почву. В действительности такие простые и доступные методы, применявшиеся в большей части Британской Северной Америки, вполне соответствовали местным условиям, о чем большинство людей, посещавших эти колонии, едва ли догадывалось. Земля здесь была относительно дешевой, капитала — в дефиците, а рабочих рук не хватало, и они стоили дорого.

Создать ферму в колонии было очень трудно. Вся земля там находилась в плену лесов, и освободить ее от деревьев можно было только с помощью непосильного труда. За год энергичный поселенец мог расчистить участок в лучшем случае площадью примерно 4 акра; по мере расширения маленькой фермы у него появлялись другие занятия и снижались темпы трудов по расчистке земли. Кроме того, расчищенная земля быстро зарастала сорняками и молодыми деревьями, постоянно напоминая о том, что все достигнутые тяжким трудом успехи могут быстро исчезнуть. Палатка, примитивный шалаш из веток или грубо сколоченная хижина без окон часто становились первым домом поселенцев — мужчин и женщин — на новой земле. Когда это жилище заменялось чем-то лучшим — чаще всего бревенчатой хижиной, — она в основном была маленькой и очень простой. Многие такие дома не имели фундамента, полы в них были земляные, а размеры составляли не больше 5×7 м (16×25 футов). Эти одноэтажные жилища, обогреваемые очагом, на котором также готовилась еда, были, как правило, дымными, насквозь продуваемыми и темными. Обставлены они были скудно и нисколько не спасали от мошки и комаров, которые водились в изобилии. Каркасные дома были гораздо просторнее, но они стоили в пять-десять раз дороже хорошо построенных бревенчатых хижин и встречались относительно редко в недавно заселенных областях колонии.

Топор и вол (которого предпочитали лошади за силу) были главными орудиями, с помощью которых семейство первопоселенцев могло улучшить свое существование. Плуги мало использовались, пока поля не были полностью очищены от пней. Сев шел вручную, урожай тоже вручную косили косами. Молотили цепами, так как до 1832 г. в Верхней Канаде отсутствовали механизмы для этой работы; она считалась утомительной, грязной, которую выполняли на полу амбара, предварительно отворив все двери, чтобы с помощью ветра отделить зерна пшеницы от половы. Чтобы поддерживать в рабочем состоянии все предметы быта и орудия труда, фермерской семье приходилось проявлять много терпения и смекалки. Один иммигрант-ирландец — более обеспеченный, образованный и обустроенный человек по сравнению с большинством поселенцев, хорошо уловил способность к приспособлению, которая была необходима в новой жизни. В 1832 г. он писал в Дублин:

По словам знаменитой Кэтрин Парр Трейл, леди испытавшей все тяготы жизни первопоселенцев и написавшей об этом в 1836 г. превосходный отчет «В лесной глуши Канады» («The Backwoods of Canada»), это была жизнь, «подобная существованию Робинзона Крузо».

Тысячи ферм в Верхней Канаде начинались подобным образом, поглотив для своих нужд молодость бесчисленного множества мужчин и женщин, знавших только нескончаемый труд. Со временем, однако, маленькие расчищенные участки земли, на которых сажали овес, кукурузу, тыкву, картофель и турнепс, разрастались до размеров больших полей, пригодных для посева пшеницы и ржи. Помимо Баков и Брайтов («так звали три четверти тягловых волов в Канаде», заявляла миссис Трейл) фермы обзаводились типичным набором живности — коровами, телятами и свиньями, курами и утками. В результате развивалась сложная сельская экономика. В Верхней Канаде девять фермеров из десяти сеяли пшеницу, но в отличие от древесины до 1840-х гг. пшеница не была основной статьей экспорта. Транспортные расходы, британское ограничительные «хлебные законы» и цены в Канаде обычно мешали канадской пшенице попадать в британские пекарни. Даже в удачные для экспорта пшеницы годы в Британию из колонии завозилось в среднем менее четырех скромных бушелей на человека. Значительное количество муки отправлялось на пропитание растущего городского населения колонии, и поэтому пшеница обычно приносила фермерам по крайней мере одну пятую часть доходов. Но объем ее производства сильно колебался год от года. Это было также особенно важно для некоторых районов Верхней Канады. В восточной части Онтарио поташ (из которого делали щелок, нужный для варки мыла) и лес часто были важнее пшеницы; в районе озера Онтарио в качестве оплаты труда регулярно принимались большие партии свинины, а к западу от него продажи ржи, табака и ячменя, как правило, превосходили закупку пшеницы. И хотя от 40 до 50 % расчищенной земли на окраинах поселков отводилось под пшеницу, земледелие Верхней Канады в целом зиждилось на более широком, смешанном базисе.

Не многие поселенцы в колониях были способны или хотели бы совсем отказаться от рынка. Если им нечего было продавать, то долги, в которые они залезали, приобретая у местных лавочников все необходимое, привязывали колонистов к коммерческой системе. Абсолютная самодостаточность была недостижима и нежелательна. В те годы, когда они очищали свою землю от деревьев и строили дома в глухом лесу, многие из них рассматривали свои фермы не столько как средство получения прибыли, сколько как способ и смысл существования на новых территориях. Но если рабочих рук хватало и рынок для продажи их продукции был доступен, то поселенцы, предполагая, что в наступающем году цены могут быть хорошие, уже могли засадить несколько лишних акров не для того, чтобы кормить семью, а в надежде на то, что эти излишки принесут им наличные деньги или помогут выплатить долги. Во многом таким же образом другие трудились некоторое время на рубке леса, чтобы увеличить свои доходы. Причем производство товарных излишков часто являлось результатом больших, чем ожидалось, урожаев либо большого и здорового приплода, а не продуманного решения. Основной целью создания многих ферм в ранний колониальный период оставалось самоснабжение фермеров вне зависимости от превратностей рынка. В целом фермер продавал только то, что он и его семья не могли потребить сами.

Конечно, не все фермы были такими. Особенно на берегах Великих озер в Верхней Канаде, которые заселялись раньше всего и где в первые десятилетия XIX в. уже существовали крупные хозяйства, а фермеры, впитав дух и теории передового английского земледелия, осуществляли чисто коммерческую деятельность. Их поля имели дренаж и были удобрены; севооборот производился ими согласно одобренным воззрениям; их кобыл и телок для улучшения породы покрывали только привозные жеребцы и быки. Тем не менее до 1840-х гг. в большей части Верхней Канады связи между фермой и рынком оставались непрочными. Язвительные визитеры жаловались на «неподобающую и расточительную роскошь» фермеров, предпочитавших питаться только самым лучшим («ростбиф чуть ли не каждый день»). Местные энтузиасты, проповедовавшие идеи научного земледелия и создававшие для их популяризации сельскохозяйственные общества, которые мало кто посещал, сетовали на невежество и апатию фермеров, которые отказывались улучшать породу своих домашних животных и качество зерновых. Однако фермеры не могли оценить реформы, до тех пор пока не побеждали окончательно в борьбе за создание своего дома и семьи и пока усовершенствования в транспортировке не делали надежные рынки сбыта вполне доступными для них.

Многие черты сельскохозяйственной экономики в Верхней Канаде раннего колониального периода были характерны для земледелия на всех остальных территориях Британской Северной Америки. Во множестве районов Нью-Брансуика, Новой Шотландии и Острова Принца Эдуарда мелкие фермеры были связаны с большим миром коммерции посредством кредитов, долгов и векселей. Но на менее богатых почвах и в более сложных климатических условиях в этих провинциях производство излишков сельскохозяйственной продукции, если оно вообще было, оказывалось меньше по объему и в большей степени непостоянными, а рыночные отношения не имели такого же значения, как в Верхней Канаде. «Просвещенные» лидеры местных сельскохозяйственных сообществ напрасно старались всю первую половину XIX в. преодолеть традиционные «предрассудки» шотландцев и других земледельцев, приверженных работе по старинке. Известный человек, но закоренелый тори из Новой Шотландии, выдающийся общественный деятель и создатель литературного образа Сэмюэла Слика Томас Чандлер Халибёртон[229] писал в конце 1820-х гг., что потребности шотландских хайлендеров «сравнительно малы; все их амбиции по преимуществу ограничены приобретением лишь самых насущных жизненных благ». Ни премии, стимулирующие повышение урожайности и улучшение породы скота, ни те неимоверные усилия, которые были затрачены в 1820-х гг. на то, чтобы «недосягаемая наука облагородила труды пахаря», не привели к тому уровню коммерциализации и к усовершенствованию сельского хозяйства, на которые рассчитывали сторонники этих мер. «Я никогда не видел и даже не слышал рассказов о другой такой стране, где бы имелось столько же естественных преимуществ, как здесь», — объявил коробейнику-янки Слик, сетуя на то, что местное население, прозванное им «синие носы» (Bluenoses)[230], «либо спит, либо не видит этих преимуществ». Жителям Новой Шотландии недостает трех качеств — «Трудолюбия, Предприимчивости, Хозяйственности», поэтому, продолжил Слик, им следовало бы иметь «на гербе <…> Сову» и надпись: «Она спит всю жизнь напролет» в качестве девиза.

Описывая Нижнюю Канаду, комментаторы начала XIX в. также сокрушались по поводу той неторопливости, с какой велось традиционное сельское хозяйство. Однако в этом уже давно заселенном регионе, где фермы заняли все плодородные земли долины реки Св. Лаврентия, заходя на более бедные почвы Канадского щита, характер сельской жизни и ее проблемы были иными. В течение последних четырех десятилетий XVIII в. растущее население расчищало новые земли в сеньориях, расположенных в долинах, с поразительной скоростью. В 1790-е гг. доступ к рынкам Вест-Индии и рост цен в Англии стимулировали развитие местного земледелия, и квебекские купцы рассылали по долине агентов, чтобы они «скупали все зерно, которое не было нужно самим фермерам для пропитания». Сельская местность Нижняя Канада процветала, так что многие франкоканадцы, по заявлению заместителя главного почтмейстера провинции Джорджа Хериота, стали «отказываться от старинного костюма и пристрастились к европейским промышленным товарам и платью». И хотя земледелие, основанное на простом двух- или трехлетнем цикле севооборота, при котором доминировали пшеница и пастбища, представлялось европейским визитерам предельно неэффективным, к 1802 г. экспорт пшеницы по стоимости соперничал с экспортом пушнины. И лишь в последующие годы он стремительно сократился. Быстро растущее внутреннее потребление уменьшало количество пшеницы, предназначенной для экспорта, а необходимость расселять новые семьи заставляла постоянно делить старые сеньориальные земли на все более мелкие участки. Снижение урожаев из-за обильного зарастания полей чертополохом и прочими сорняками, что ухудшало качество росшей на них пшеницы и изготовленной из нее муки, а также увеличение плотности населения побуждали фермеров диверсифицировать производство. Они стали сажать все больше картофеля, который к концу 1820-х гг. составлял почти половину всего урожая. Свинина вновь стала неотъемлемой частью рациона абитанов, и к 1840 г. экстенсивное натуральное хозяйство смешанного типа стало нормой в Нижней Канаде. Абитаны из перенаселенных сеньорий, из которых небольшое, но постоянное количество эмигрантов уже выехало в Соединенные Штаты в поисках лучшей доли, старались собственноручно выращивать все, что было необходимо для удовлетворения своих нужд. Уровень жизни в сельской местности Нижней Канады в XVIII–XIX вв. всегда был низким.

Повседневный уклад

Рыболовство, торговля пушниной, лесозаготовки и земледелие — виды хозяйственной деятельности, каждый из которых отличался собственной, вполне четкой цикличностью, методами и приемами работы; они влияли на жизнь в Британской Северной Америке. Однако необходимо помнить, что люди живут в конкретных местах, что каждое сообщество имеет специфический набор видов деятельности и что условия их повседневного существования создаются отдельными людьми и социальными группами, которые в течение определенного времени используют имеющиеся различные возможности, решая при этом возникающие проблемы. Только пристально всмотревшись в местный быт, мы можем хоть в какой-то мере постигнуть богатство и разнообразие того мира, в котором жили, любили, трудились, развлекались, надеялись и приходили в отчаяние, боролись и побеждали жители Британской Северной Америки. Мы полагаем, что лишь таким образом можно извлечь из призрачного небытия прошлого жизнь обычных колонистов, сделав их понятнее современным читателям, имеющим свой жизненный опыт, далеких от тех людей, кто в меру собственных сил вносил лепту в развитие страны в ранний колониальный период.

Жизнь абитанов

В начале 1760-х гг. Теофиль и Фелиситэ Аллер жили в скромном доме на берегу реки Ришельё в приходе и сеньории Сент-Урс. Их относительно небольшая по местным понятиям ферма имела всего лишь 100 м (110 ярдов) в ширину, прямо по берегу реки, но в длину участок был в 15 раз больше, простираясь на запад примерно на 730 м (800 ярдов) от берега реки. Аллеры расчистили землю, сохранив на остальном наделе лес и кустарник, которые большую часть года давали им дрова, материалы для строительства изгородей и другие стройматериалы, а также фураж для домашнего скота. Грубые ограды делили 27 арпанов принадлежавшей Аллерам расчищенной земли (примерно 23 акра, или 9 гектаров) на огород (0,6 арпана), луг (приблизительно 7,4 арпана) и пашню (19 арпанов), половина которой оставалась под паром. И хотя Теофиль каждый год засевал свой участок по-разному и собирал разные урожаи, пшеница (две трети урожая), овес (вероятно, четверть урожая) и горох были у него основными культурами. В 1765 г. учетчик при переписи насчитал у него в собственности две лошади, две коровы, две овцы и две свиньи. В действительности это означало, что ферма едва обеспечивала пропитанием Теофиля, Фелиситэ, их маленьких детей (которых к 1767 г. было трое) и двух старших дочерей от прежних браков. По сравнению с большинством своих соседей Аллеры жили в трудных условиях.

Несколько бóльшие по размерам, но в целом точно такие же фермы выстроились в ряд по обоим берегам реки выше и ниже по течению от того места, где стоял дом Аллеров. Вниз по течению линия поселения выходила за пределы прихода Сент-Урс, пролегая по низинной песчаной почве соседнего прихода Сорель вплоть до слияния рек Ришельё и Св. Лаврентия, а вверх по течению она доходила до плодородных земель прихода Сен-Дени. В общей сложности в этих трех приходах в 1765 г. проживали 1750 человек. В нижнем течении реки Ришельё дома располагались настолько близко друг к другу, что соседи могли громко переговариваться, находясь у входных дверей. То здесь, то там образовывались крохотные деревеньки, в которых 6—12 домовладений окружали церквушку. Большинство этих жилищ были похожи на хижину Теофиля и Фелиситэ, хотя их домик был, возможно, одним из самых маленьких: длина каждой стены была чуть больше 5 м (16 футов). Он был построен традиционным способом (pièсе-sur-pièсе) — из горизонтальных подогнанных друг к другу тесаных прямоугольных брусьев — и представлял собой простую лачугу. Единственная комната могла занимать весь первый этаж строения; здесь на открытом огне Фелиситэ готовила еду, семейство трапезничало и спали Теофиль с женой. На чердаке над этой комнатой хранились продукты и, по всей видимости, там же спали дети. Мебели было мало. Хотя большинство семей, вероятно, имело сосновые столы, у Аллеров такого не было. Помимо большой и довольно искусно сделанной кровати в их доме находилась небольшая чугунная печь (которая стоила дороже самой хижины), три старых стула, сосновый сундук и деревянный буфет. Имелись также два кубка, две чашки и пять вилок, но не было ни одной тарелки. Ели, по-видимому, прямо из чугунков и чугунных сковород или же из тех чашек и мисок, которыми обладали супруги. Кофейник, подсвечник, миски и бутылки, использовавшиеся Аллерами, могли быть изготовлены местными жестянщиками и горшечниками, но большая часть их скарба была самодельной. Теофиль имел молоток, зубило, долото и стамеску, а также простой сельскохозяйственный инвентарь — топоры, мотыги и косу. Фелиситэ, вероятно, делала для семьи лоскутные одеяла и шила постельное белье.

Яркий портрет повседневной жизни в низовьях реки Ришельё в рассматриваемый период, созданный историком Алланом Гриром, показывает, что существование мужчин и женщин из года в год повторяло один и тот же цикл, хорошо знакомый также и Аллерам. Новый год для земледельца начинался в апреле или в начале мая, когда надо было пахать и сеять. Шагая вслед за волами или за лошадьми и за тяжелым колесным плугом, заимствованным у крестьян Северной Европы (он и господствовал в Канаде, пока в XIX в. его не заменил поворотный плуг), Теофиль готовил поля для сева; Фелиситэ (возможно, с помощью двух старших дочерей) сажала тыкву, капусту, лук, табак и зелень в огороде, за которым женщины должны были ухаживать в течение всего лета. Засеяв поля зерном, Теофиль огораживал их изгородью, чинил дом, амбар и инструменты, рыл дренажные канавы. Помимо рутинной работы, связанной с приготовлением пищи, стиркой, поддержанием чистоты, уходом за одеждой и домом, Фелиситэ должна была еще доить коров, сбивать сливочное масло и кормить домашнюю птицу. В середине лета наступал сенокос, когда скашивалась трава и заготавливалось сено. В сентябре жатва зерновых принуждала усердно трудиться практически всех работоспособных людей; более крупные фермы могли дополнительно нанимать батраков, но Аллеры не могли себе этого позволить. По окончании уборки урожая изгороди убирались с полей, чтобы скот мог пастись на стерне, и такой подъем зяби проводился, если позволяло время и погода. Если оставалось время и позволяла погода, могли пахать и под озимые. С наступлением зимы резали скот, чтобы запастись мясом и сэкономить фураж. Во всех домах долины реки Ришельё женщины занимались изготовлением одежды, пряли шерсть, шили наряды, изготавливали одеяла и льняное полотно для семьи. В январе и феврале Теофиль и его соседи молотили в амбаре зерно, кололи дрова и заготавливали материал для возведения изгородей, а возможно, расчищали еще немного земли. Более состоятельные фермеры вывозили на рынок те излишки зерна, мяса или сливочного масла, которые оставались после уплаты церковной десятины. А затем ранней весной жители всей долины занимались производством кленового сахара.

Свое влияние на жизнь абитанов в низовьях реки Ришельё оказывали и общие демографические законы. Большинство мужчин здесь женились до достижения ими возраста 20–30 лет, а большинство женщин выходили замуж, едва достигнув двадцатилетия, и очень немногие молодые люди обоего пола оставались одинокими. Свадьбы справляли главным образом поздней осенью или зимой, что отражало календарь проведения сельскохозяйственных работ и наличие провизии, необходимой для подобных торжеств. Дети в определенное время года рождались чаще, чем в остальные месяцы, потому что это обусловливалось сроками бракосочетаний и самим циклом труда земледельцев. Незаконнорожденные дети встречались редко, а уровень рождаемости по современным стандартам был относительно высоким (от 47 до 52 новорожденных на 1 тыс. жителей). Общий уровень смертности, напротив, был низким и редко когда достигал уровня рождаемости. Хотя уровень смертности зависел от заболеваемости оспой, холерой, брюшным тифом и гриппом, а также от нехватки продуктов питания в неурожайные годы, на реке Ришельё люди редко умирали от голода. Женщины, рано выходя замуж, в большинстве своем имели много детей. Первый год жизни младенца был опасным. В конце XVIII в. примерно четверть всех детей умирала, не дожив до своего первого дня рождения. Но после достижения ими годовалого возраста выживаемость детей становилась относительно высокой, а в течение XIX в. младенческая смертность несколько уменьшилась.

Таким образом, семьи часто были большими. Вполне нормальным считалось иметь 8—10 детей. За шесть лет его первого брака с Амабль Менар у Теофиля родилось пятеро детей. Выжила в младенчестве только одна дочь. Когда овдовевший Теофиль нанял в домработницы вдову Фелиситэ Одэ, у нее тоже была маленькая дочь. В их браке, заключенном через год после смерти Амабль, за шесть лет родилось еще трое детей, прежде чем сам Теофиль скончался в 1767 г. Фелиситэ вскоре вновь вышла замуж и родила своему новому мужу по крайней мере трех сыновей. В 1770-е гг. в ее третьей семье было не менее восьми детей.

Жизнь Аллеров протекала в традиционной системе обязанностей перед сеньором и церковью. Хотя Теофиль, его соседи и их наследники могли продать, подарить или заложить свою землю, сеньоры сохраняли за собой право конфисковать ее при определенных обстоятельствах. Они также взимали c каждого цензитария (в широком смысле абитана) своих сеньорий ежегодные платежи — так называемые cens et rentes. Большинство абитанов были обязаны также оплачивать дополнительные поборы — за покупку земли, пользование общим пастбищем, право ловить рыбу или изготовление кленового сахара. Самые бедные из них с трудом платили эти подати: к 1840 г. цензитарии сеньории Сорель задолжали своему сеньору по меньшей мере 92 тыс. фунтов, а цензитарии прихода Сент-Урс — примерно 71 тыс. фунтов. Несмотря на эти долги, абитаны не оспаривали прав сеньоров на землю и не отрицали своих обязанностей перед ними как перед реальной властью в общине, которая поддерживалась еще и правом сеньора занимать в церкви скамью в первом ряду и почетное место во время проведения всех местных церемоний.

Католическая церковь также играла важную роль в жизни абитанов. Соблюдение религиозных обрядов было нормой, духовный авторитет священника распространялся на многие стороны жизни общины, а церковь собирала со своих прихожан весьма внушительные средства. Священникам полагалась церковная десятина, которая законом была установлена в ¹⁄₂₆ часть от урожая всех зерновых; кроме того, абитаны каждое воскресенье делали пожертвования, ежегодно вносили плату за места на церковной скамье и периодически вносили деньги на ремонт церковного здания. Вместе с сеньориальными податями эти выплаты составляли значительные суммы обложения, подчас доходившие до половины стоимости всей продукции фермы, которая оставалась после того, как нужды семьи абитанов были удовлетворены. Эти платежи затрудняли процесс накопления богатства в их руках, укрепляя экономическую власть священников и сеньоров и поддерживая их влиятельный социальный статус в общинах. Впрочем, эта власть была далеко не абсолютной. Сеньоры не определяли выбора культур, которые должны были выращивать их цензитарии, и не вмешивались в их личную жизнь. Абитаны сопротивлялись власти сеньоров, задерживая, например, выплату феодальных податей и пользуясь значительной самостоятельностью при ведении своих личных дел. Точно так же и в отношениях с Церковью абитаны формально соблюдали обряды при посещении мессы и крещении новорожденных детей. Однако при этом они сохраняли традиционные народные верования, пользуясь знахарскими снадобьями и заговорами, которые церковные власти отвергали как предрассудки и магию. Время от времени абитаны сопротивлялись клерикальным инициативам, грозившим увеличением их финансового бремени.

При всем постоянстве уклада жителей низовьев реки Ришельё после 1760 г. в этом регионе наступили значительные изменения. Молодежь, жившая дома и зависевшая от родственников, которые помогали ей расчищать пашни и строить дома и амбары, селилась в отдалении от реки, пока не заняла всю пригодную для обработки землю в этих трех приходах. В начале XIX в. многие фермы состояли сплошь из возделанных полей, демонстрируя ландшафты, почти лишенные деревьев. Крохотные деревушки стали маленькими городками. Сорель в 1790-е гг. процветал в качестве судостроительного центра, а в 1820-е гг. он уже стал портом, в который заходили рейсовые пароходы, курсировавшие по реке Св. Лаврентия. К 1815 г. Сент-Урс превратился в населенный пункт, состоявший «примерно из шестидесяти домов, многие из которых были основательными, хорошо построенными каменными сооружениями». В центре поселения стояли «очаровательная церковь и дом приходского священника <…> [и] неподалеку — господская усадьба». Среди жителей Сореля было много «весьма состоятельных» людей, а также торговцев и ремесленников. Двадцать пять лет спустя в Сен-Дени имелось 123 дома, винокуренный завод, мельница и лесопилки. Среди его жителей, которых насчитывалось более 600 человек, были купцы, нотариусы, мельники и такие мастеровые, как кузнецы и плотники. К 1825 г. в этих трех приходах проживало 11 тыс. человек.

За много лет до этого наступило время, когда большинство сыновей уже не могли создавать себе собственные фермы поблизости от родительских домов. На бедных почвах прихода Сорель абитаны стали делить свои наделы для детей, подрабатывая при этом на сезонных работах в пушном промысле. Получаемое ими жалованье в 1790-е гг. принесло этим людям относительное процветание. Однако хорошие времена быстро кончились. По мере того как в 1790–1831 гг. население прихода выросло в четыре раза, потребность в работниках в пушном деле уменьшилась. С сокращением дополнительного дохода мелких ферм к 1831 г. (площадь немногих из них превышала 35 акров, или 14 га) и община стала беднеть.

Фермеры прихода Сен-Дени, в 1831 г. имевшие в среднем по 67 акров пахотной земли, напротив, разбогатели. В целом, как и их соседи из прихода Сент-Урс, они старались прежде всего накормить свои семьи, но при этом производили довольно большие излишки пшеницы для монреальского рынка. Осознав, что количество пшеницы на продажу — и тот ром, чай и перец, которые можно было за нее получить, — зависят от большего количества возделываемой ими земли, чем нужно для простого выживания, фермеры Сен-Дени изменили относительно демократическую систему ее наследования, которая использовалась в XVIII в. По мере роста населения прихода только родители, имевшие необычно большие наделы земли, продолжали делить ее более или менее равными долями между своими отпрысками. Остальные стремились передать свои фермы целиком одному из сыновей. В результате население прихода стало уменьшаться, так как молодые мужчины и женщины уходили из него в поисках лучшей доли; некоторые стекались в растущие города, чтобы стать чернорабочими или ремесленниками. Те, кто оставался в приходе, во все большем количестве являлись безземельными. К 1831 г. в Сен-Дени владевшие землей абитаны (составлявшие в 1765 г. ⁹⁄₁₀ глав домохозяйств в долине реки Ришельё) оказались в меньшинстве. По большей части они жили относительно хорошо, в более просторных и гораздо лучше обставленных домах, чем жилище Аллеров. И хотя наделы этих абитанов не очень существенно превосходили размерами ферму Теофиля, они были намного лучше возделаны и имели гораздо больше скота. Однако каждый седьмой из этих земледельцев был арендатором, а почти четверть из них зарабатывала на жизнь поденной работой. Большинство таких людей жили бедно, подвергаясь опасностям, под бременем долгов и не имели даже той уверенности в завтрашнем дне, которую собственная земля давала таким семьям, как Аллеры. Когда в 1830-е гг. несколько неурожайных лет подряд оставили большую часть обитателей Сент-Урса и Сен-Дени без излишков пшеницы, вызвав экономические затруднения, многие из них полностью обнищали.

Среди настоящих джентльменов и честных бедняков

Тауншип Гамильтон, расположенный на северном берегу озера Онтарио на полпути из Кингстона в Торонто, поднимается с плоской, плодородной, лежащей в низменности равнины к холмистой горной гряде с ледниковыми отложениями в центре. К северу эта гряда кончается отвесными откосами, обозначаюшими северную границу данного тауншипа на озере Райс. Это очень красивая местность. В конце XVIII в. ее большую часть покрывал кленовый лес. На возвышенности росли дуб и сосна, а во влажных местах хорошо произрастали ясени, кедры и тсуги. Период вегетации равнялся здесь в среднем 188–195 дням, а лето без заморозков длилось 140 дней на берегу озера и 120 дней или около того во внутренней территории. Этот район с преобладавшими здесь плодородными серокоричневыми почвами, был словно создан для фермерства.

Тауншип Гамильтон, лежащий на основной водной артерии, которая вела в западные районы Верхней Канады, был быстро заселен. Среди его жителей оказался Роберт Уэйд, эмигрировавший в 1819 г. из графства Дарэм на северо-востоке Англии. Ему было 42 года, он имел жену и восьмерых детей. В Англии он был довольно успешным арендатором и прибыл в Новый Свет с суммой, которой хватило на покупку 200 акров (80 гектаров) земли в Гамильтоне, на самом берегу озера. Будучи одним из приблизительно семьсот колонистов, поселившихся здесь в течение второго десятилетия XIX в., он быстро обустроился. Разместив семью в двух бревенчатых хижинах, которые были построены в его новых владениях, Роберт Уэйд приобрел 6 коров, 18 овец, 10 свиней, 2 лошади и жеребенка и начал использовать 30 акров очищенной от леса земли — половина представляла собой пастбище. В течение года он получил еще один участок земли в тауншипе Отонаби к северу от озера Райс. В 1821 г. Роберт Уэйд обладал в тауншипе Гамильтон одной из лучших ферм со смешанным хозяйством.

Соседи Уэйда представляли собой довольно пеструю по составу группу. В течение первых двух десятилетий XIX в. в Гамильтон стекались поселившиеся поначалу в разных уголках колонии семьи лоялистов. Американцы пересекали озеро Онтарио, чтобы воссоединиться с родственниками, которые прибыли сюда в числе первых переселенцев. Другие приехали из Британии. По меньшей мере восемь человек из них оказались бывшими военно-морскими офицерами, пенсии которых обеспечивали им постоянный и значительный доход. Некоторые, подобно Роберту Уэйду, прибыли с солидными деньгами. У многих людей было мало денег, но предостаточно физических сил и горячего желания работать. Для большинства из них путь к успеху в Новом Свете оказался куда длиннее, тяжелее и тернистее, чем тот, по которому шел Роберт Уэйд.

В 1821 г. в тауншипе Гамильтон проживало менее 200 семей (1,25 тыс. человек). Но земель, принадлежавших Короне и открытых для заселения, там уже не оставалось. Большая часть этих владений Короны, находившихся в резерве для поддержки Церкви и администрации, уже была сдана в аренду, а более половины территории все еще поросшего лесом тауншипа Гамильтон оказалась в руках спекулянтов. Такое спекулятивное землевладение заведомо означало, что вновь прибывшим необходимо было иметь солидную сумму для приобретения собственности в этой чрезвычайно привлекательной местности.

По сравнению со стоимостью коронных земель (доступных за пределами Гамильтона по 5 пенсов за акр) фермы в пределах тауншипа стоили дорого. Дороже всего стоили участки на берегу озера, хотя цены варьировались в зависимости от степени и качества проведенных там улучшений. В начале 1820-х гг. расчищенная земля продавалась в среднем по 15 шилл. за акр. Нерасчищенную землю можно было купить за половину этой стоимости, но требовалось еще 80—100 ф. ст. на покупку орудий труда, скота и семян, чтобы построить дом и амбар и расчистить несколько акров. Короче говоря, чтобы обустроиться на участке площадью в 100 акров, переселенцам нужно было иметь по крайней мере 150 ф. ст. Без такой суммы они становились бы арендаторами или наемными работниками. Последствия были очевидны. В 1821 г. треть фермеров в тауншипе Гамильтон обрабатывала взятую в аренду землю коронного резерва, а почти половина держателей земли являлись арендаторами. Более трети всего благосостояния тауншипа находилось в руках ⅒ части его населения.

К 1840-м гг., т. е. примерно через 20 лет после прибытия Роберта Уэйда в Гамильтон, средняя стоимость расчищенной земли в нем почти утроилась, а нерасчищенной — поднялась более чем в два раза, а арендная плата по сравнению с уровнем 1819 г. выросла в пять раз. Собственникам земли подобная инфляция дала значительный рост капитала; в 1834 г. Уэйд оценивал свое имущество в 1,6 тыс. ф.ст. Чтобы реализовать эту прибыль, фермы стали делить, и по мере того как новые семьи обзаводились своими домами, лес оттеснялся все дальше и дальше. Многие фермы на берегу озера теперь имели добротные дома и крепкие амбары, стоявшие посреди огороженных полей. Дороги стали удобнее, а с 1842 г. открылось движение почтовых дилижансов, связавшее Кобург — процветавший торговый центр, с местной глубинкой. Однако из-за постоянного притока новых иммигрантов рынок труда в Гамильтоне был перенасыщен, и хотя цены на землю росли, оплата труда снижалась. Это быстро придало обществу Гамильтона характерную сословную замкнутость. Для иммигрантов со скромными средствами, прибывшими с Британских островов или из других мест, этот тауншип являлся перевалочным пунктом, где можно было познакомиться с реалиями Нового Света и немного подзаработать, прежде чем продолжить борьбу за умеренный комфорт и самостоятельность. В то же время для тех, кто имел капитал либо связи или кто мог сразу приобрести землю в собственность, Гамильтон был подходящим местом для того, чтобы здесь осесть и наслаждаться всеми атрибутами английской сельской жизни. К середине XIX в. в этом тауншипе имелось сельскохозяйственное общество, общественная библиотека, где выдавались на дом книги, любительское театральное общество, крикетный клуб и общество охотников. Чарльз Батлер, в 1830-е гг. эмигрировавший с женой и семьей из Миддлсекса с капиталом примерно в 1 тыс. ф.ст., оценил эти достоинства, решив обосноваться в окрестностях Кобурга. Поселиться же в Питерборо — всего в 40 км (25 милях) от Гамильтона, на другом берегу озера Райс, — полагал он, значило бы «полностью изолировать себя и Семейство от Общества…».

Роберт Уэйд относился к этим новичкам довольно критически, считая их «разорившимися джентри». Вполне типичным для них было семейство Данбара и Сюзанны Муди. Данбар, уроженец Оркнейских островов, бывший военный, обнаружил, что его пенсия не дает ему возможности жить в Англии на приемлемом для него уровне. Его жена Сюзанна была сестрой Кэтрин Парр Трейл. Еще в Англии она написала два трактата, направленных против рабства. Она выросла в обеспеченной, культурной, образованной семье, в которой дети были очень начитанны и получали хорошее образование, изучая поэзию, живопись и естествознание. По финансовым соображениям после своего бракосочетания в 1831 г. супруги Муди переехали в Канаду и вскоре поселились на земельном участке в четвертой концессии[231] тауншипа Гамильтон. Через 20 лет в своей книге «Выживание в чаще, или Лесная жизнь в Канаде» («Roughing It in the Bush: or Forest Life in Canada») Сюзанна попыталась показать, «что значили глухие леса Канады для трудолюбивых и достойных вечного уважения честных бедняков и что они означали для утонченного настоящего джентльмена». Обладая немного большей художественностью и драматическим видением, чем осознавала Сюзанна, ее заметки часто граничат с фантастикой. И тем не менее талантливая современная писательница Маргарет Этвуд[232] усмотрела в них некий намек на навязчивое принуждение, страх, напряжение и тяжкий труд, которые пронизывали частые столкновения поселенцев и леса на фронтире Верхней Канады. Никакой отрывок не сможет передать глубину поэтического цикла Этвуд «Дневники Сюзанны Муди» («The Journals of Susanna Moodie»), но стихотворение «Поселенцы» («The Planters») — это, несомненно, самый точный, навевающий воспоминания рассказ о том, что означала для тысяч мужчин и женщин расчистка земли:

«Сквозь мрачный лес по отвратительной дороге»

Когда в 1810 г. подполковник Джозеф Габбинс, его жена Шарлотта Батоу, трое их детей и девять слуг прибыли в Нью-Брансуик, они оказались в мире контрастов. Сент-Джон был небольшим плотно застроенным коммерческим центром, в котором проживало приблизительно 3 тыс. человек. Столица колонии Фредериктон представляла собой нечто вроде большой деревни, в которой имелось около двухсот домов, разбросанных, по словам одного из жителей, «по восхитительному лугу, представлявшему собой самое роскошное пастбище для овец, которое мне приходилось когда-либо видеть». Дома здесь были опрятными и удобными, фермы — дорогими и «милыми», прелестные коттеджи с прекрасными, сбегавшими по склонам лужайками. Впрочем, со всех сторон их окружали лес и множество крохотных, грубо сколоченных из кривых досок лачуг, продуваемых сквозняками и окуриваемых дымом, чтобы отгонять комаров. Население колонии, насчитывавшее около 30 тыс. человек, состояло из акадийцев, индейцев, лоялистов и американцев, приехавших сюда до и после иммиграционного бума 1783–1784 гг., а также из нескольких сотен мигрантов, которые прибыли сюда прямо с Британских островов. Более половины поселенцев проживали в долине реки Сент-Джон; остальные были редко разбросаны по периферии провинции. Высшее общество вращалось вокруг Дома правительства (Government House), где устраивались приемы, балы и собирались для совместных санных прогулок. Но у многих жителей на берегах реки Мирамиши «обычно на столе с утра до вечера» стояла бутылка рома, и почти везде имелись переселенцы, пережившие или помнившие «крайнюю степень нужды».

Не зная этого, старший офицер Габбинс прибыл в колонию в качестве инспектора милиции. Он должен был контролировать обучение военному делу гражданских ополченцев, от которых зависела оборона Нью-Брансуика в случае, если напряженность между Британией и Соединенными Штатами приведет к войне. Поселившись в выделенном ему загородном имении недавно умершего лоялиста, состоятельного верховного судьи колонии Джорджа Ладлоу, подполковник и его жена были сразу же приняты элитой Фредериктона. По служебной надобности Габбинс был вынужден много ездить по провинции, и его инспекционные поездки заставили его столкнуться с самыми разными сторонами жизни в Нью-Брансуике. Он был истинным английским джентльменом и убежденным тори, так что многие из этих встреч должны были быть для него малоприятными. Но при этом Габбинс был зорким наблюдателем сцен колониальной жизни.

Путешествия по этой лесистой территории были делом нелегким. Превосходный экипаж, привезенный Габбинсом в Нью-Брансуик, оказался практически бесполезным ввиду отсутствия приличных дорог. Зимой реки замерзали, давая людям возможность ездить по ним в гости и возить продукцию на рынок, так как лошади с легкостью тащили по льду сани, преодолевая 96 км (60 миль), а то и более за день. Но у Габбинса, совершавшего инспекционные поездки в летнее время, такого преимущества не было. Он ездил верхом, и часто случалось, что ему приходилось пробираться «сквозь мрачный лес по отвратительной дороге». За пределами долины реки Сент-Джон он зачастую был вынужден пересаживаться в каноэ и шлюпки. Когда он путешествовал севернее Шедиака, по местности, о которой в Фредериктоне мало что было известно, строевых лошадей военных надо было менять на местных «пони», привычных к продвижению по густому лесу, в котором «они едва ли могли делать два одинаковых шага подряд, а были вынуждены перепрыгивать с корня на холмик и перескакивать пеньки со скоростью пять или шесть миль в час». Время движения в этих поездках было трудно рассчитать, на ночлег следовало останавливаться там, где он предлагался, несмотря на все неудобства; редко когда тогдашние постоялые дворы имели несколько гостиных. Таким образом, записал Габбинс, «если бы я брал с собой слугу, мне пришлось бы делить с ним комнату или же отправлять его ночевать на конюшню. Поэтому я ездил без слуги».

Габбинса очаровало племя микмаков, которых он называл «мичил-макинаками». Он посетил миссионерскую станцию в Окпаке к северу от Фредериктона, где 40 или 50 индейских семей собирались каждое лето, и описал конструкцию их вигвамов, крытых берестой. Неподалеку от Ришибукту он обнаружил группу микмаков, чье положение он оценил значительно выше положения других их соплеменников. Они обеспечивали себя «в основном рыбной ловлей», хотя также выращивали кукурузу и картофель и рубили лес на продажу. Габбинс считал, что сокращение поголовья стад американских лосей и карибу является причиной того, что многие микмаки вынуждены «вопреки своим склонностям зимой рубить дрова для печей, а летом пахать землю для пропитания».

Он докладывал и о деятельности Компании Новой Англии[233]. Это было самое старое из миссионерских обществ Англии со штаб-квартирой в Лондоне, но управляли им в Нью-Брансуике несколько местных англиканских священников. Деятельность общества была посвящена приобщению индейцев к «цивилизации» и их христианизации. Денежные средства, выделявшиеся на достижение этих целей, например пособия, выплачиваемые всякому поселенцу, взявшему в ученики индейского ребенка, по мнению Габбинса, «тратились самым постыдным образом». Молоденьких девушек доверяли «наиболее развратным личностям» и по крайней мере одно пособие выплачивалось колонисту, у которого «в слугах был мальчик-мулат». Габбинсу представлялось совершенно понятным, что рост поселений и распространение земледелия привели к сокращению численности дичи, лишив тем самым аборигенов «могучего стимула охотиться», и поэтому индейцы стали «инертными, ленивыми и зависимыми». Когда этот процесс был дополнен тяжелой алкоголизацией аборигенов, они быстро привели себя «во многих случаях в состояние, недостойное человеческой природе». И наконец, пришел к пессимистическому выводу Габбинс, «аборигены <…> деградируют буквально со скоростью, прямо пропорциональной интенсивности их контактов с европейцами».

Четверть века спустя после появления лоялистов в Нью-Брансуике его ландшафт все еще хранил следы первозданности. К 1810 г. леса были сведены всего лишь на 0,25 % территории колонии, составлявшей 28 тыс. кв. миль. На некоторых фермах деревья истреблялись кольцеванием: вокруг всего ствола срезалось широкое «кольцо» коры. Хотя такие деревья могли простоять еще не один год, листвы на них не было и под ними можно было что-нибудь выращивать. Однако сразу было выгоднее валить деревья, сжигать кустарник, распиливать древесину до пригодных для строительства размеров, на дрова или сжигать ее. Такая расчистка, отмечал Габбинс, «требовала колоссального труда» и тем не менее «пни и корни все еще оставались, уродовали землю и в течение многих лет не давали возможности пользоваться плугом…» Во время своих поездок Габбинс постоянно видел участки земли, покрытые обгорелыми и поваленными деревьями; поля, разделенные изгородями, которые «сделаны либо из тонких деревьев, либо из более толстых стволов, расщепленных на лаги; эти ограды извиваются змейкой». Типичным был также вид домов и амбаров на фоне стены леса.

Габбинс был потрясен и степенью изолированности жизни в колониях. В Шедиаке его с любопытством приветствовали акадийские женщины, «полностью одетые по моде, которая существовала в Нормандии примерно век тому назад». Дальше к северу он с удивлением столкнулся с акадийскими рыбаками, «даже не слышавшими о Бонапарте или о войне с Францией». И Габбинс не мог забыть ни то любопытство, с каким хозяин дома, у которого он остановился на реке Мирамиши, просматривал «несколько старых лондонских газет» из его багажа, ни неоднократно повторенное им при этом восклицание: «Какая суета, мне кажется, творится в этом мире!». Небрежное и произвольное применение провинциальных законов местными судьями по сравнению со строгостью столичных блюстителей закона во Фредериктоне вызывало более серьезное беспокойство, как и низкое качество медицинской помощи в провинции. Один бессовестный шарлатан, утверждал Габбинс, «прописал кайенский перец в больших дозах как лекарство при лечении легочных болезней»; другие лекари по своему невежеству «безнаказанно совершали убийства». Еще резче Габбинс выступал против распространения евангелических учений в тех сельских районах Нью-Брансуика, где не имелось англиканских храмов. Будучи англиканином по вероисповеданию, он не имел достаточно времени для общения с «отъявленными фанатиками», распространявшими «свои зловредные доктрины» среди народа. «Падение морали» не должно было казаться удивительным там, мрачно заключал он, где новообращенные верят, что их души безгрешны, где проповедники «Нового Света» (New Light)[234] провозглашали, что «средоточие греха лишь сердце человека».

В целом Габбинс считал жителей Нью-Брансуика сильно американизированными как по образу жизни, так и по настроению. Британские традиции — «в религии, опрятности, бережливости, хозяйственности <…> [и] кулинарии» почти не сохранились в колонии даже среди прямых потомков англичан. Бедных «не учат уважать богатых, как в Европе». Что еще хуже, слуги настаивают на своем праве обедать «вместе с хозяином и хозяйкой, которых они называют “мистер” или “миссис”». А хуже всего, полагал Габбинс, — это отсутствие в американских детях «привязанности» к своим родителям. Этот недостаток, по его убеждению, был присущ англоговорящей молодежи Нью-Брансуика. И, как ни парадоксально, среди акадийцев, которых официальные круги все еще подозревали в нелояльности Британии, было гораздо больше почтительности и порядка, столь любезных сердцу Габбинса, чем среди обычных колонистов-англичан Нью-Брансуика. «Их отношение к своим родителями и друзьям, равно как и к тем, кто по положению выше их, и даже к чужакам, — подчеркнул он, — особенно заметно контрастировало с невежественной самодостаточностью простолюдина английского происхождения».

Габбинс пришел к выводу, что причины всего этого кроются в условиях жизни в Нью-Брансуике. Поскольку нерасчищенные земли здесь были дешевы, вновь прибывающие люди быстро перемещались на эти отдаленные, изолированные территории, где земли были легкодоступны. Там их ожидали и «одиночество, и очень большие трудности». Семьи, у которых не было денег или которые не имели возможность купить многие необходимые товары и утварь, «понемногу [должны были] делать все сами, чтобы обеспечить средства к существованию». Фермеры становились «ткачами, красильщиками, портными, сапожниками и плотниками». Неопытность усугубляла вызов, с которым они столкнулись, и многие скатывались «очень быстро на уровень варварства». В лучшем случае их «обучение преодолевать трудности» приводило к тому, что «они отвыкали от привычек, присущих им на родине». Из-за малого числа наемных работников и их дороговизны даже офицеры и люди благородного происхождения были вынуждены «испытывать все тяготы земледельческого труда». Лишь немногие из поместий богатых лоялистов продолжали процветать в XIX в. В этой стране, писал Габбинс, «богатство родителей составляют дети, и вдовы с большой семьей считаются состоянием».

Многое из этого Габбинс осуждал. Он, например, утверждал, что бесконечная рутина сельскохозяйственной работы, с которой сталкивался почти каждый, не дает людям возможности получить образование и приводит к тому, что молодежь колонии «определенно уступает своим родителям во всем, что относится к манерам и к поведению в хорошем обществе». Даже старшее поколение представлялось ему небезупречным. Нагляднее всего его недостатки проявлялись на заседаниях ассамблеи, члены которой часто оказывались «бедными и невежественными». Он заявлял, что собственное жалованье депутатов было «величайшей целью их амбиций» и при обсуждении вопросов на заседаниях палаты «они чаще озабочены личными интересами и собственной популярностью, нежели <…> общественным благом».

Впрочем, даже Габбинс посчитал многое в обществе Нью-Брансуика достойным восхищения, хотя на этот счет он высказывался менее прямолинейно. Здесь «практически неизвестны» грабежи, люди оказывают щедрую помощь тем, кто стал жертвой несчастья. Поселенцы собираются в «компании» для совместной работы (в Верхней Канаде они назывались «пчелами»), чтобы помочь вновь прибывшим построить себе дома и начать расчистку земли. При этом они работают только за еду и выпивку, что порождает чувство коллективизма и понимание того, что помощь должна быть взаимной. Заработки были относительно высокими. Даже самые слабые и пожилые могли заработать себе на жизнь. И хотя английские промышленные товары здесь стоили в два раза дороже, чем в Британии, а врачи из Фредериктона подчас «испытывали затруднения с доставкой домой <…> [своих] гонораров, полученных в виде сена, соленой рыбы или свинины», торговля лесом быстро оживила местный рынок, способствуя «общему улучшению внешнего вида крестьян, равно как и повышению комфорта в их жилищах, увеличению поголовья и улучшению породы их скота». Размышляя о населении провинции в целом, Габбинс видел, что «все необходимое для жизни <…> выращивалось на собственных фермах, а часть предметов роскоши приобреталась за счет продажи древесины».

Города, где «все кружится и искрится»

До 1840 г. в городах и городках Британской Северной Америки проживало относительно немного людей. Городское население составляло ⅙ часть всех колонистов, расселившихся в долине реки Св. Лаврентия в 1760 г., и примерно 10 % всех жителей Британской Северной Америки — в 1840 г. Однако, несмотря на свои небольшие размеры, города и их окрестности являлись важными центрами колониальной жизни. Они были теми скрепами, с помощью которых Новый Свет прочно крепился к Старому. Через них приходили идеи, иммигранты и товары. В них концентрировались колониальные чиновники. Их богатство и статус определяли коммерция и администрация. Торговые связи и властные функции превращали их в центры для удаленных территорий. Городские газеты распространяли новости из Англии и Британской империи до внутренних глухих районов. Современникам они представлялись местами, где «все кружится и искрится и где следить за модой просто необходимо», как это было в 1842 г. в Торонто.

Сеть городов Британской Северной Америки в 1760–1840 гг. существенно увеличилась в размерах и усложнилась по структуре. В начале этого периода только Квебек, Монреаль и Галифакс насчитывали более 3 тыс. жителей. К 1840 г. населенных пунктов такого размера было уже не меньше десятка, а число небольших городков росло еще быстрее. К 1821 г. город Квебек с его 15 тыс. жителей уже уступал по численности и торговому значению своему соседу по реке Св. Лаврентия — Монреалю. К 1832 г. Йорк, вскоре переименованный в Торонто, перерос Кингстон и стал самой большой городской общиной в Верхней Канаде с населением в 13 тыс. человек. В 1830-е гг. в восточных провинциях Сент-Джон соперничал с Галифаксом. А к 1840 г. насчитывавший 40 тыс. жителей Монреаль стал самым крупным городом Британской Северной Америки. Тогда в нем было чуть меньше жителей, чем сегодня в таких городах, как Фредериктон, Сорель и Уэлленд, и немногим больше, чем в Белвилле, Пентиктоне или Принс-Альберте (провинция Саскачеван).

В окружающей обстановке, когда вокруг было так много нового, поселенцы быстро осознали, сколь важно уметь продвигать свои интересы. Развиваться хотели все. Самые влиятельные жители множества мелких городков стали стремиться к административным должностям и к усовершенствованию транспортной системы в надежде обеспечить расширение городских центров. Маленькие селения соперничали друг с другом за роль местной резиденции или районного центра. И то и другое означало оживление жизни в городе благодаря эффективности работы собственных чиновников. К 1840 г. среди горожан всех важнейших региональных центров были судьи, шерифы, секретари мировых судей, сборщики налогов, королевские земельные агенты, чиновники местных администраций, смотрители школ и инспекторы по лицензиям. В 1830-е гг. жители Кингстона предвкушали процветание за счет облегчения доступа к внутренним районам благодаря строительству системы каналов Ридо и Трент[235]. А в начале следующего десятилетия им предписывали избегать ошибок, допущенных в городе Нью-Йорке, где Бродвей, имевший в ширину 80 футов[236], что «изначально считалось вполне достаточным», теперь оказался забитым транспортом. Их «АВЕНЮ должна иметь сто футов в ширину, быть прямой как стрела и доходить до Пасторского поля (Priest’s Field), где она будет заканчиваться КРУГЛОЙ или КВАДРАТНОЙ площадью, окруженной древними соснами, которые останутся в качестве священных памятников первобытному лесу».

Животворящее сочетание мечты и энергии создавало величественные здания и впечатляющие планы, согласно которым улицы прокладывались через пустыри. Твердая основа для дальнейшего развития могла закладываться там, где заводские склады или другие естественные преимущества давали росту дополнительный импульс. Как только небольшие поселки превращались в деревни, а деревни — в городки, на картах появлялись новые названия. Хартии крупных городов знаменовали собой рост населенных пунктов, добившихся явного успеха. Наиболее значимыми городами стали расположенные на маршрутах мореплавания коммерческие центры, причем каждый из них обслуживал обширную внутреннюю территорию. Для Монреаля — главного порта на реке Св. Лаврентия — эти внутренние районы включали Верхнюю Канаду, до тех пор пока улучшение транспортной системы, в частности канал Эри[237] и каналы на реке Св. Лаврентия и, наконец, появление железной дороги, не ускорило развитие Торонто. Но в большинстве своем каждая колония имела свой собственный главный торговый порт. И хотя франкоязычные газеты Монреаля сохраняли интерес к новостям из Франции, каждый из этих основных центров был ориентирован в первую очередь на Британию. Связи между самими крупными городами были на удивление слабыми. В 1840-х гг. в газетах Галифакса, Сент-Джона и Сент-Джонса практически не содержалось коммерческой информации, относившейся к обеим Канадам. А те немногочисленные сведения из Галифакса, которые появлялись в газетах городов Квебек и Монреаля, обычно опаздывали на десять дней, а то и на две недели.

Весна и осень были сезонами самого интенсивного судоходства и напряженным временем. Общая картина в Монреале и Сент-Джоне различалась только деталями от того, каким в 1820-е гг. описывал Галифакс самоуверенный молодой военный инженер капитан Уильям Мурсом:

Менее значительные города находились дальше от берега. Они имели меньше жителей, уступали по торговым оборотам и обслуживали местные рынки, поставляя на них товары, которые поступали из региональных центров, а иногда и прямо из Британии или с островов Вест-Индии. Каждый из таких городков имел свой торговый квартал, а их лавки, пусть и не такие многочисленные и просторные, как в метрополии, обычно «имели большой ассортимент и были очень опрятными».

Лавочники расширяли торговые сети еще дальше в глубь континента, достигая весьма отдаленных поселков. Магазины, размещавшиеся рядом с кузницей, каретной мастерской, таверной и мельницей, являлись неотъемлемой частью «растущих деревень», разбросанных по заселенной сельской местности. На полках этих магазинов, как писал поэт Оливер Голдсмит[241] (канадский внучатый племянник своего более знаменитого ирландского тезки) в поэме «Поднимающаяся деревня», «можно найти все, что нужно и еще многое другое». Здесь — «гвозди и одеяла», а там — «хомуты и большую супницу»:

Владельцы сельских лавок становились центральными фигурами в сельских общинах, скупая местную продукцию, ссужая кредиты семьям соседей, поставляя экзотические товары, а также импортируемые из-за границы отдельные предметы роскоши. Кроме того, они были дальними ответвлениями широкой коммерческой и финансовой системы, корнями уходившей в фабрики, банки и торговые дома Британии.

В 1840 г. даже самые большие города были разительно не похожи на современные. В отличие от расползающихся в разные стороны мегаполисов наших дней Монреаль, Торонто, Квебек, Галифакс и Сент-Джон были компактными маленькими центрами. Каждый из них имел свою пристань и район со складами, зоны розничной торговли и фешенебельные улицы, но они были небольшими и немногочисленными. Богатые и бедные, купцы и разнорабочие жили на разных улицах, но и те и другие селились практически во всех частях крупного города. Соседство зачастую было ошеломляющим. В 1830-е гг. в Торонто появилась импозантная и изящная Кинг-стрит, но по ней волы тянули повозки, а в соседнем квартале, прямо на берегу озера, располагался оживленный рыбный рынок. В восточной части старого города великолепные особняки преуспевающих купцов окружали ветхие маленькие домишки иммигрантов и рабочих, ютившихся на задворках этого района. В западной части в прибрежной полосе озера красовались общественные здания и частные особняки, построенные в георгианском и неоготическом стилях, но чуть дальше от берега их сменяли куда более скромные строения.

Торговое сердце Монреаля размещалось в пределах пяти кварталов. Отдаляясь от берега, прибывший гость последовательно наблюдал относительно компактное средоточие пакгаузов, пансионов, гостиниц и таверн, брокерских и адвокатских контор, розничных лавок, банков и страховых компаний и, наконец, мелкую промышленность. Внутри эти зоны также существенно различались. Поскольку конторы самых крупных купцов, перевозчиков и торговых агентов размещались прямо среди пакгаузов и прибрежных отелей, некоторые из них и жили в этом районе на верхних этажах трех- и четырехэтажных зданий. Архитекторы и другие специалисты обитали на центральных улицах района. По его внутренним границам располагались медеплавильни, каретные, свечные и другие ремесленные мастерские. Большие литейные заводы и фабрики располагались к западу и к востоку. За ними на южном склоне Королевской горы (Мон-Руайяль) сохранялись сельские усадьбы, построенные в начале XIX в. купцами, разбогатевшими на торговле пушниной, такими как Джеймс Макгилл, Саймон Мактавиш и Уильям Макгилливрей.

В Монреале и Квебеке начали появляться отдельные этнические кварталы. В обоих городах англоговорящие жители непропорционально густо заселили центральный деловой сектор. Франкоканадцы преимущественно проживали в районах ремесленников, рабочих и мелких лавочников. Это разделение четко соответствовало распределению богатства и власти. И хотя франкоканадские инвесторы владели немалой недвижимостью в Монреале и Квебеке, банковское дело, страхование и оптовая торговля находились почти исключительно в руках англичан. Банки, особняки и общественные здания, например здание таможни, наглядно демонстрировали британское господство, подражая вкусам метрополии в своей георгианской и классической архитектурной стилистике. Англиканские соборы в обоих городах тоже определенно походили на лондонскую церковь Св. Мартина-в-Полях (St. Martin-in-the-Fields).

В небольших городках здания располагались не так скученно, как в центральных кварталах крупных городов, а их окраины еще сильнее напоминали окружающую сельскую местность. Семьи и отдельных людей разделяли уровень дохода, социальный статус и религиозная принадлежность, и люди придавали большое значение нюансам этих различий. Однако в маленьких селениях все знали друг друга в лицо, и большинство обитателей ощущали себя частью сообщества. Часто такая идентификация порождала чувство гордости за место проживания. Оно самыми различными способами проявлялось в газетах, зданиях мэрий, благоустройстве улиц и дискуссионных клубах, возникавших в этих населенных пунктах, эффект от которых заключался в придании истового местничества укладу жизни. Лорд Дарэм счел данное явление наиболее поразительным аспектом устройства Верхней Канады. В 1839 г. он писал:

Городок Кобург на озере Онтарио дает ясное представление о динамичном характере развития таких «мелких локальных центров». Будучи в 1820-е гг. чуть больше деревни, в 1830-х гг. он стал коммерческим центром притяжения территории в глубине континента, выходившей за границы тауншипа Гамильтон. К 1833 г. пароходное сообщение соединило северный берег озера Райс с конечным пунктом дилижансового маршрута из Кобурга, связывавшего его с Йорком и Кингстоном. В конце этого десятилетия пакетботы Королевской почтовой линии соединили Кобург с Рочестером и другими портами на озере. В 1837 г. он получил статус города. Пять лет спустя среди его жителей было 14 состоятельных купцов, в нем имелись мельница, лесопилка, 10 гостиниц и таверн, 4 каретные мастерские и множество портных, кожевников, мебельщиков и пекарей. Пять адвокатов и четыре врача практиковали рядом с парикмахерской и аптекой. В городе также находились конторы агентов двух банков и одной страховой компании. Поскольку Кобург был административным центром графства Нортумберленд, в нем жили несколько чиновников администрации графства, в также местные почтмейстер и таможенник. В городе, состоявшем из каркасных, обшитых тесом домов, большинство которых представляли собой простые полутораэтажные конструкции, Методистская церковь построила в отдалении от озера большое и великолепное каменное здание Колледжа Виктории (Victoria College). Немногочисленные преуспевающие коммерсанты возвели большие дома; некоторые из них были кирпичными, а многие имели названия — «Новый дом» (New Lodge), «Буковая роща» (Beech Grove), «Холм» (The Hill). Особняк, выставленный в 1843 г. на продажу, был типичным для таких домов: «очаровательно расположенный жилой коттедж» с пятью спальнями, столовой, гостиной и посудным шкафом; с лужайкой, конюшней, амбаром и «коровник с тремя стойлами». Весь участок в целом занимал около двух акров, и с него открывался «восхитительный вид на Озеро и на Гавань». В 1842 г. в Кобурге при содействии церкви Св. Петра был основан Епархиальный теологический институт, принадлежавший Англиканской церкви. В городе имелись Механический институт (Mechanics Institute) и Ложа верноподданных оранжистов (Loyal Orange Lodge). Однако число горожан едва ли превышало 1 тыс. человек.

По мере того как в первой половине XIX в. малые города разрастались, превращаясь в большие, они становились средоточием социальных перемен. Городское общество усложнялось, вырастал спрос на товары и услуги. Появились новые ремесла, новые профессии и виды деятельности, такие как мебельщики и каретники, возчики, носильщики, мясники сапожники, находившие свои места в структуре городского общества. Разница между самыми богатыми и самыми бедными стала более заметной, а социальное расслоение — более отчетливым. Высокая степень концентрации людей обострила этнические и религиозные различия между ними. Напряжение в обществе возрастало, по мере того как протестанты и католики, канадцы французского, английского и ирландского происхождения ощутили свою самобытность и начали соперничать друг с другом, защищая собственные интересы. Иногда это соперничество заканчивалось насилием. В 1830—1840-е гг. во время празднеств протестантов-оранжистов в честь победы Вильгельма Оранского над ирландскими католиками в битве при Бойне 12 июля 1690 г.[242] многие получали синяки, а кое-кому разбивали головы, когда оранжисты набрасывались на «Зеленых»[243] католиков в ирландских кварталах некоторых крупных городов. В свою очередь, ирландские иммигранты и франкоканадцы, конкурировавшие между собой за рабочие места на лесозаготовках в долине реки Оттава, терроризировали город Байтаун (Оттава) своим буйством, пьянством и потасовками в весенний сезон.

Почти всегда антагонизм, вызывавший подобные вспышки эмоций, удавалось быстро уладить и погасить. Старые, основанные на доверии методы городского управления, которые помогали многим людям стать частью городского сообщества путем распределения среди них временных работ (на строительстве дорог, в охране общественного порядка и т. п.), постепенно уступили место более централизованным и профессиональным методам управления городом. Отвечая на изменившиеся обстоятельства и отражая рост нового среднего класса, который сформировался на основе расширявшихся евангелических конгрегаций, разные группы реформаторов искали решение проблем растущих городов, где жители были незнакомы друг с другом. Движущей силой реформ стала борьба за улучшение системы образования. Горожане также стремились улучшить охрану общественного порядка и усовершенствовать управление коммунальным хозяйством применительно к работе канализации, системе водоснабжения и уличного освещения, поскольку количество отходов росло, а качество воды ухудшалось. Проводились также кампании против театров и питейных заведений. Зародившись в Монреале в конце 1820-х гг., движение за трезвость завоевало поддержку всей Британской Северной Америки. Стараясь перекричать шумные многолюдные сборища, ораторы восхваляли добродетели. Те, кто брал на себя обязательство воздерживаться, отрекались от таких крепких спиртных напитков, как виски или ром, либо начинали вести абсолютно трезвую жизнь. В эти же годы зародилось движение саббатарианцев, предписывавших жителям Британской Северной Америки каждое воскресенье не работать и «не слоняться без дела под предлогом отдыха», а изучать Библию и молиться. Разумеется, что большинство англикан и католиков «святое веселие воскресного Божия дня» предпочитали строгому служению Господу. Другие считали «Проклятые общества любителей пить холодную воду» потенциально опасными организациями, предназначенными для того, чтобы «произвести впечатление и одурачить простых и неосторожных людей». Однако памфлеты и такие газеты, как «Канадский защитник трезвости» («The Canada Temperance Advocate») и «Крисчен Гардиан» («Christian Guardian»), распространяли взгляды сторонников реформ, и это дало свои результаты. В 1840-е гг. крупнейший город, известный своим пристрастием к алкоголю и пьянству, к 1890 г. стал в провинции Онтарио образцом праведности евангелистов, заслужив репутацию «доброго Торонто».

Пестрое и раздробленное владение

В 1840 г., за четверть века до встречи представителей единой провинции Канады с делегатами Приморских колоний в Шарлоттауне[244], на которой обсуждались перспективы создания единого трансконтинентального государства, Британская Северная Америка представляла собой удивительно фрагментированное образование. Поселения выходцев из Европы были беспорядочно разбросаны в ней на пространстве свыше 2,5 тыс. км (1,5 тыс. миль) между Сент-Джонсом и рекой Сент-Клер. По большей части 1,5 млн человек проживали в небольших, отделенных друг от друга анклавах. Все рыбацкие деревушки были обращены к морю, ютясь на узких полосках земли в изолированных бухточках на сильно изрезанном побережье Атлантического океана. Нередко они стояли на скалах, окруженных еловым лесом — «убогим ельником <…> пригодным разве что для обитания диких зверей». Там, где почвы были пригодны для земледелия, они, как правило, граничили со скалами или нагорьем: плодородные торфяники залива Фанди были зажаты отвесными откосами, достаточно крутыми для того, чтобы их называли «горами», хотя они и не были столь уж высокими. Богатые земли долины реки Св. Лаврентия часто в пределах 1–2 миль ее течения сменялись голым гранитом Канадского щита и кислыми почвами Аппалачей. Канадский щит спустился к долине реки Св. Лаврентия ниже города Кингстон и демонстрировал колонистам свое зазубренное южное окончание несколькими уступами к северу от Питерборо. Остров Принца Эдуарда представлял собой вариацию на ту же тему: большей частью он состоял из песков и болот. Но даже там, где земля была приемлемой, климат ограничивал возможность ее использования. На острове Кейп-Бретон только что прибывшие шотландцы нашли свободные плоскогорья, но с удручающе коротким периодом вегетации растений.

Этнические различия наряду с языковыми и религиозными усиливали фрагментацию населения, особенно в долине реки Св. Лаврентия, где два языка и два вероисповедания отражали разницу в происхождении, мировоззрении и историческом опыте людей и разделили население, судьбы которого были связаны воедино коммерческим значением Монреаля. Однако те же самые факторы сегментировали англоговорящее общество Верхней Канады и порождали пеструю мозаику идентичностей среди жителей Нью-Брансуика, Новой Шотландии, острова Принца Эдуарда и острова Ньюфаундленд. Гэльский язык, скрипки и волынки можно было услышать повсеместно от Пикту до Инвернесса, но и в XX в. религия разделяла шотландцев в Новой Шотландии. В своем романе «Берег пролива», ярко рисующем жизнь в восточной части Новой Шотландии между двумя мировыми войнами, Чарльз Брюс[245] писал, что на побережье, населенном католиками, «танцевали, играли в карты и ходили в церкви с крестом на шпиле. <…> Подальше от берега <…> [где католиков было мало и жили они разрозненно] проходили благотворительные распродажи, устраивались земляничные фестивали, а маленькие белые церквушки были похожи на коробки…» Более или менее упорно держащиеся за свои корни различные группы переселенцев — акадийцы, ирландцы, немецкоговорящие потомки протестантов, прибывших в 1750-е гг., англичане и янки — добавляли разнообразия восточным колониям. Будучи по большей части результатами процесса заселения, в ходе которого разные люди в разное время приезжали из разных мест в то или иное пригодное для обитания местечко, свободное от леса, такие особенности дольше всего сохранялись в самых изолированных селениях.

Это пестрое колониальное владение не объединяли никакие экономические или политические интересы. Конечно, техника и технологии обусловливали сходство в заселении и производственной деятельности в прибрежных рыболовецких районах и подтверждали, что наступление дровосеков на леса в Нью-Брансуике мало чем отличалось от подобных действий в верхней части долины реки Оттава. Впрочем, рыболовство, сосредоточенное в маленьких рыбацких поселках, разбросанных по изрезанному бухтами побережью, и основанное на ресурсе, доступ к которому очень трудно контролировать, носило сугубо децентрализованный характер. Да и торговля лесом, привязанная к разным речным бассейнам, превращала колонии в полосу селений, расположенных на берегах крупнейших рек. В обеих данных отраслях работали люди разного происхождения, которые никогда не скрывали свои культурные отличия, разделявшие поселенцев. Между двумя самыми важными экспортными видами промыслов практически не было никаких связей. И рыбаки, и лесорубы имели мало общего, но вели очень суровую, опасную жизнь.

Большинство жителей Британской Северной Америки были фермерами, вся энергия которых расходовалась на одну или две сотни акров земли в Новом Свете, обеспечивавших их не только средствами к существованию, но и дававшими чувство уверенности в себе, доставляя удовлетворение достигнутым. Там, где рыночные отношения были неразвиты, а так было во многих колониях, жизненный горизонт фермеров оказывался узким. Для некоторых из них он едва ли уходил за лес, окружавший их расчищенные участки. Для других был ограничен небольшим кругом соседей, разделявших их повседневные заботы и интересы. Но для многих крупные городские центры были далекими и, по сути, неведомыми.

В некоторых районах Нью-Брансуика, а также в обеих Канадах занятие земледелием совмещалось с заготовкой леса: поселенцы рубили деревья, а излишки фермерской продукции продавались в лагерях лесорубов. Но к 1840 г. эти сферы деятельности стали самостоятельными. В долине реки Св. Лаврентия лесозаготовки переместились на реку Оттава и ее притоки, сильно удалившись в глубь Канадского щита и выйдя далеко за пределы основных земледельческих районов Верхней и Нижней Канад.

В Нью-Брансуике стали вырубаться леса в практически незаселенных внутренних районах на севере и востоке провинции. Не имели колонии и совместных политических интересов, не считая реакции на такую внешнюю угрозу, как отмена льготных колониальных тарифов на британском рынке. Однако даже в случаях всеобщих кризисов действия колоний чаще носили сугубо индивидуальный и своекорыстный характер, нежели перерастали в общую позицию. Жизнь в долине реки Св. Лаврентия и на побережье Атлантики была столь изолированной, что когда один из канадских протестантских священников вернулся в октябре 1864 г. из Шарлоттауна, его спросили о жизни в восточных колониях: «А что там за люди?».

До тех пор пока щепетильность викторианских моралистов не подчинила себе нравственность в колониях, общество в Британской Северной Америке было грубым, решительным, энергичным и отчаянным. Жизнь была трудной и опасной. Частой и нежданной гостьей была смерть. Жизни множества молодых людей уносили внезапные бури, падающие деревья, неустойчивые каноэ, неисправная техника, дизентерия и другие болезни, тяжелые роды. Бесчисленное множество здоровых людей становились калеками из-за неточных ударов топора, падений и других несчастных случаев. Там, где жизнь была столь ненадежной, она и ценилась невысоко. Повсеместно распространенными источниками отдохновения, утешения и тепла служили ром и виски, тогда как более обеспеченные люди в огромных количествах потребляли импортный кларет и портвейн. В результате самые незначительные разногласия часто перерастали в неистовые ссоры. Соседи дрались друг с другом на кулаках. Джентльмены предпочитали дуэли. Во время политических дебатов и при общении социальных групп, соперничавших по определенным вопросам, привычными были словесные оскорбления. Яростные стычки между политическими фракциями во время выборов, а также между протестантами и католиками ежегодно 12 июля, несомненно, носили ритуальный характер, от которых получали удовольствие как от формы развлечения, так и от присущей им воинственности. Но они указывали и на глубоко скрытый анархизм. Сколько бы усилий ни тратили местные судьи, назначаемые констебли и другие чиновники в попытках навести на обжитых землях порядок, законы повсюду ценились только за то, что их можно было нарушать. Скваттеры игнорировали установленные правила и попросту присваивали принадлежащие Короне земли. Лесорубы регулярно пользовались уловками, чтобы не платить сборы за поваленные ими деревья. И те и другие вполне могли применять силу или угрожать ее применением, чтобы не подпускать близко конкурентов и напугать рьяных инспекторов. В целом такое поведение свидетельствует о значительной независимости ума, духе индивидуализма и беспечности характера. Все эти качества конкурировали с сильным желанием властей создать упорядоченное, законопослушное общество.

За пределами южных отрогов Канадского щита жизнь была совершенно иной. Европейцы здесь составляли незначительное меньшинство, затерянное на бескрайних, малонаселенных просторах. По сравнению с колониями на востоке на Земле Руперта и в Новой Каледонии[246] почти не было следов европейского проникновения. Случайному наблюдателю жизнь аборигенов могла представляться точно такой же, какой она была полвека тому назад. Большинство местных племен сохраняли традиционный для них образ жизни. Почти повсюду рыбная ловля и охота все еще давали основные средства к существованию небольших, далеко разбросанных друг от друга групп индейского населения. Отряды индейцев передвигались как хотели по всей территории, по обыкновению не подчиняясь каким-либо европейским предписаниям. Только редкие фактории мехоторговцев — эти маленькие островки английского быта на принадлежавших аборигенам землях — были единственными наглядными свидетельствами того, что данные области входят в орбиту Британской империи. Однако перемены произошли и здесь. Значительное число местных аборигенов боролись за выживание. Алкоголь облегчал им торговлю пушниной, но ослаблял дух индейцев. Европейские запросы и европейские ружья истощали природные ресурсы, от которых зависели их промысел и жизнь. Некоторые группы переселились на новые территории, появился новый этнос смешанного индейско-европейского происхождения. К 1840 г. на реке Ред-Ривер проживало 2,5 тыс. метисов, т. е. в пять раз больше, чем в 1821 г. Все сильнее завися от охоты на бизонов, в связи с чем летом 1840 г. свыше 1,2 тыс. повозок отправилось на равнины с этой реки, метисы играли большую роль в снабжении продовольствием факторий КГЗ. Их активность вынуждала другие индейские племена, проживавшие на равнинах и на окраине зоны парковых лесов, приспосабливаться к новым условиям. Несмотря на кажущуюся стабильность, география населения внутренних районов континента была крайне подвижной.

В целом Британская Северная Америка была необычайно рыхлым политическим образованием. Жившие в ней люди плохо знали друг друга. Разделенные по происхождению и роду занятий, языку и религии, они жили как бы в разных пространствах и временах. В то время как индейские племена на западе подчинялись смене времен года, передвигались вслед за дичью и сохраняли древние верования в анимистическую вселенную, инженеры восточных колоний прославляли мощь и надежность пара. На фоне гибких, изменчивых ритмов сельскохозяйственной деятельности фабрики и плавильные производства Монреаля порождали призрак соблюдения работы по часам и строго заведенного порядка. Людей отличали также условия жизни, внутренние устремления и стиль поведения. Поселенцы, вынужденные жить в переполненных бревенчатых хижинах с земляным полом, со всех сторон окруженных лесом, имели очень мало общего с теми, кто своими прическами, элегантной одеждой и остроумными беседами завоевывал всеобщую благосклонность на модных официальных soirée[247]. Столь же символично, что манеры янки постоянно портили мечтания тори. Когда к кроткой, благовоспитанной Сюзанне Муди как к равной обратилась «наглая» девица — «существо <…> облаченное в ветхое, грязное красноватое одеяние из дрянной ткани, имеющее очень глубокий вырез спереди <…> с нечесаными, спутанными прядями, падающими прямо на ее худое, назойливо-любопытное лицо…», возмущению Сюзанны не было предела от небрежной фамильярности со стороны «безродных» соседей.

Если учесть то состояние раздробленности, которое сложилось к 1840 г., то создание Конфедерации колоний было, конечно, смелой идеей, осуществление которой начиная с 1867 г. являлось триумфом технологий и ответственного подхода. И тем не менее фундамент в основание современного государства был заложен в период с 1760 по 1840 г. Торговля пушниной, связавшая долину реки Св. Лаврентия с Западом континента, формировала процесс заселения и открыла возможность создания нации a mari usque ad mare. По мере расширения ареала поселений сложились и основные структуры и типы в сельской жизни. Проведенные в этот период землеустроительные работы и появившиеся города изменили ландшафт. На дорогах, проложенных до 1840 г., появились новые виды транспорта. Мировоззрение последующих поколений канадцев сформировали взгляды и ценности, выкованные в процессе колонизации.

В середине XIX в. Британская Северная Америка была менее радикальной, чем США, и не столь консервативной, как Британия. Жители Верхней Канады в большей степени следуют лозунгу «Вперед!»[248], чем их английские кузены. Обитатели Новой Шотландии, по заверениям коробейника-янки Сэма Слика, «вечно ленивы»; пока мы «идем вперед», они «тащатся в обратную сторону». Колонисты были более эгалитарными и, как уверяли некоторые, более жадными, чем английские мужчины и женщины, хотя своими манерами и мыслями отличались от янки. Они были менее экспансивными и выражали больше почтения к властям по сравнению с соседями. Одна англичанка, прибывшая в середине XIX в. в Торонто из США, точно, хотя, возможно, и совершенно случайно, подытожила смещение большей части представлений современников, заметив, что горожане там «не носятся “ второпях ” по улицам», как это делается южнее (в США. — Ред.), и что «там не видно и слоняющихся без дела».

Эти представления в значительной мере сложились под влиянием условий развития Британской Северной Америки. В целом англоязычные колонисты были народом-мигрантом. Согнанные с обжитых мест индустриализацией, перенаселенностью или по идеологическим убеждениям, преследованиями, они оказались в окружающем пространстве, где все находилось в движении. Миграция и смешение обесценивали традицию. Привязанность к месту ослабела в связи с переездами. Сообщества всякий раз приходилось организовывать заново. До 1840 г. земли в колониях было вдоволь, стоила она недорого и была доступна. Поэтому складывавшиеся здесь общины были очень не похожи на те, которые существовали в густонаселенной, малоземельной Европе. В Новом Свете было мало очень богатых и очень бедных людей; первых — поскольку земля per se[249] не давала одним возможности разбогатеть, а вторых — потому что доступ к земле позволял большинству семей получить определенный уровень безопасности и хотя бы минимальные средства к существованию. Это относилось ко всем колониям, в том числе и к Нижней Канаде периода до 1840 г., и поэтому мечты лоялистов о создании земельной аристократии здесь быстро улетучились.

Экономические и социальные различия, разумеется, существовали. Некоторые иммигранты прибыли в колонии с капиталом, тогда как другие имели мало денег или вовсе не имели. Местные земельные рынки были подвержены инфляции в связи с ростом населения и с земельными спекуляциями. Когда цена на землю росла, имевшие ее колонисты оказывались в выигрыше, а тем, у кого земли не было, вообще становилось труднее ее получить. Однако по меньшей мере до 1840 г. переселенцам, желавшим приобрести землю, можно было совершить еще один переезд — в поселение по соседству, где она еще была относительно дешевой. А тем франкоканадцам, которых не привлекали земли на отрогах Канадского щита, не слишком далекими казались рабочие места на текстильных фабриках Новой Англии. В колониях, как и в США, резервы доступной земли оказывали на общество уравнительное воздействие и приводили всякого «простолюдина» в Британской Северной Америке к утешительной мысли о том, что во многих отношениях он на самом деле «ничуть не хуже своего хозяина».

Тем не менее вера в индивидуалистический, эгалитарный образ жизни никогда не была столь вездесущей в Британской Северной Америке, как у ее южного соседа. Во все более замыкавшемся в себе франкоканадском обществе с его семейными связями, приходами, сплоченными поселениями, находящимися в долинах, усиливалось чувство общности. Здесь признавали обязательства перед священником и сеньором и выражали им почтение. Люди все еще помнили о своих корнях и были крепко привязаны к традиционным институтам. Все это воспитывало чувство этнической и региональной обособленности, которое привязывало каждого франкоканадца к организованному сообществу. В других колониях время от времени возникавшие либеральные тенденции восставали против врожденного консерватизма провинциальных политиков и устремлений колониальных элит, очень преданных британским традициям. Краеугольным камнем англоязычного консерватизма в Британской Северной Америке была лояльность, а это понятие здесь включало в себя не только преданность британской Короне, но и одобрение государственной Церкви, британских свобод и английского империализма. Все это, как надеялись колонисты в середине XIX в., должно было привести к тому, что их манеры, политика и общественное устройство станут не просто «отличаться от американских, но и значительно их превзойдут». К тому же суровый климат, кислые почвы и ограниченное количество пригодной для проживания земли в Канаде мешали местным жителям воспринимать территорию своего обитания как бескрайнюю империю, населенную добродетельными йоменами. Такая «поэтическая идея», говоря словами Алексиса де Токвиля, едва ли могла захватить воображение канадцев в той мере, в какой она господствовала в сознании американцев. Вместе взятые прочные связи с Британией и реалии северной жизни умерили дерзкий, агрессивный индивидуализм, ассоциировавшийся с американским фронтиром.

И все же опыт заселения Британской Северной Америки пробуждал у многих колонистов осознание важности и возможностей прогресса. Прагматическим императивом было вытеснение девственной природы, чтобы создать фермы. Это было жизненно необходимо. Лес являлся препятствием. В течение короткого периода времени, может быть, он оказался безжалостным, однако проходили годы, и лес отступал под лезвиями топоров поселенцев. И те, кто принимал участие в этой титанической битве, редко оценивали ее результаты иначе, чем успех. Довольно показательно, что нераспределенные земли домена Короны обычно называли «пустошами». Земля была отвоевана колонизацией. Ее ресурсы, прежде всего древесина, предназначались для того, чтобы ими воспользоваться. Когда были выработаны правила контроля расхищений, это делалось не для того, чтобы сохранить лес, но чтобы навести порядок в эксплуатации и направить доход от лесного промысла в казну.

Экологические взаимосвязи осознавались смутно, хотя к 1840 г. уже появились признаки того, что, стремясь обрести господство над окружающей средой, поселенцы нанесли природе вред. Во многих тауншипах почти все деревья оказались вырубленными. Последствия были суровыми. Лишившуюся защиты в виде листвы и мощной корневой системы землю иссушало солнце, и по ней барабанила дожди. Вода утекала с поверхности, вместо того чтобы впитываться в землю. Плодородный верхний слой почвы смывался, часто заиливая ручьи и реки. Уровень залегания грунтовых вод понижался, отчего посевы увядали на корню, а колодцы высыхали. Уровень воды в ручьях и реках стал непредсказуемым, достигая даже опасных значений, особенно во время весенних разливов. Вскоре владельцы водяных мельниц от острова Кейп-Бретон до Канадского Запада (Онтарио) стали просить власти о помощи, чтобы преодолеть негативные воздействия от таких изменений на их дамбы и работу колес на мельницах. В Нью-Брансуике древесные опилки уже доставляли неприятности, засоряя берега рек и забивали жабры рыб. А к 1850 г. мельничные дамбы, построенные практически на всех основных реках в верхних участках зоны воздействия приливов, серьезно мешали ходу на нерест атлантического лосося. Европейский спрос на меха привел к резкому сокращению численности бобров и других пушных зверей. В обеих Канадах стал наблюдаться локальный дефицит разных видов дичи, которые в прежние времена здесь водились в изобилии. Странствующие голуби, некогда столь многочисленные, что их можно было в сумерки просто сбивать палкой, оказались почти истребленными. К 1849 г. так же сильно уменьшилась численность диких индеек. Даже рыбные ресурсы Ньюфаундленда в этот период демонстрировали признаки своего истощения. По мере того как окружающая среда Британской Северной Америки страдала от натиска колонизации, туда были завезены новые растения и животные, многие из которых — пшеница, овес, овцы и крупный рогатый скот — имели огромное экономическое значение. Однако вместе с этими новыми культурами и другими растениями (розами и нарциссами), завезенными с чисто декоративными целями, из Европы прибыли чертополох, лопух, полевая горчица и иные сорняки. Все вместе это изменило облик местности.

И все же в 1840 г. нельзя было найти ни одного колониста, который прожив хотя бы десятилетие в одном определенном месте Британской Северной Америки, остался бы равнодушным к преобразованиям, совершенным мужчинами и женщинами. В целом наибольшие успехи, равно как и перспективы последующего развития, демонстрировала Верхняя Канада. К востоку от нее, там, где земли были скуднее, а климат суровее, намного труднее было обеспечить скромные средства к существованию, и у местных поселенцев оптимизм относительно будущего опирался не столько на уверенность, сколько на надежду. Поэтому созданный Томасом Халибёртоном Сэм Слик подчеркивал богатство ресурсов Новой Шотландии, стараясь убедить сомневающихся колонистов в том, что их провинция обладает большими возможностями. Через несколько лет многие обитатели Верхней Канады могли бы вторить убеждению, что «ничего не нужно <…> кроме трудолюбия и предприимчивости <…> чтобы превратить пустынные безлюдные места» на этой территории в «настоящую землю Гесем»[250]. Иные должны были бы согласиться с самоочевидной истиной относительно того, что ни одна страна не может позволить себе «состояния полного покоя». Лишь немногие поселенцы, жившие на востоке или на западе континента, могли отрицать важное откровение, содержавшееся в бесчисленных письмах иммигрантов на родину. В них говорилось, что в том новом мире тяжелый труд и немного везения принесут обыкновенным мужчинам и женщинам независимость и скромный достаток. Исходя из этого убеждения, англоговорящие поселенцы в особенности стали высоко ценить важность частной собственности и свои личные интересы. Жизненный опыт привил им сильную привязанность к дому, к своей семье и к собственной независимости. Господство над окружающей средой превратилось в инструмент достижения важной цели — материального благополучия. Со временем смутно осознаваемые людьми чувства стали убеждениями. И такие влиятельные идеи — основы либерального индивидуализма — нашли отражение в экономических и политических дискуссиях конца XIX в., несмотря на попытки определить Канаду как политическую нацию, в которой могли процветать этнические и культурные различия и в которой уважались бы права разных групп населения. И хотя с тех пор изменилось очень многое, канадцы все еще сражаются со своим историческим наследием, стараясь примирить аргументы в пользу индивидуальных возможностей с требованиями в защиту коллективных прав при формировании страны XXI в.