История русского языка в рассказах

Рассказ одиннадцатый О ТОМ, ОТКУДА БЕРУТСЯ СЛОВА И ЗАЧЕМ НАМ НУЖНЫ ВСЕ НОВЫЕ

Но самое главное средство увеличения числа слов в языке — это, конечно, словообразование. Новые слова создаются от уже известных с помощью разных приставок и суффиксов, и чем ближе к нашему времени, тем шире и охотнее пользуемся мы этим способом создания слов.

Для многих слов, образованных в древности, теперь иногда и сложно отыскать исходный корень, настолько они разошлись — родители и дети. Часто это старое слово, к которому некогда приставили суффикс, а потом и забыли, что был суффикс, и вот перед нами нечто новое, не связанное с исходным значением корня. Скажем, глагол гореть мы никак не связываем с существительным горе, а они-то и есть «дитя» и «мать».

Другие же слова веками обрастали все новыми и новыми суффиксами, так что теперь трудно вычленить в них суффиксы и корни. В школьном словообразовательном словаре указаны тысячи слов, которые кажутся самостоятельными, хотя на самом деле по своему происхождению они всего лишь «дети», «родители» которых и сейчас еще живы. Вот сложное слово действительность. Словарь подсказывает: корень действительн-, суффикс -ость, потому что слово образовано от прилагательного действительный. Похоже на правду. Но мы ведь знаем, что есть и суффикс -тель, значит, можно выделить и основу действи-; мы знаем и то, что есть суффикс -ств, значит, можно выделить корень дей- (действие) и так далее. В наше время действительность действительно не связана с делом, но когда-то, сотни лет назад, когда создавалось наше слово, и действие, и дело, и действительность образовывались от одного корня, который сохранился в наших глаголах де-ть, о-де-ть, раз-де-ть. Нужно заняться специальным исследованием, чтобы обнаружить этот корень, раскрыть его исходное значение и звучание. Теперь же все это разные слова.

Наиболее известными у славян являются имена с суффиксами, которые теперь мы воспринимаем как уменьшительные. Появились такие суффиксы в глубокой древности, когда еще и славян как особого народа не было. К основе слова присоединялся суффикс -к, и каким гласным кончалась основа, такой и стал частью нового суффикса, примерно так: хорь + к + окончание ъ — получилось слово с суффиксом -ьк в нашем слове хорёк. Или так: земь + к + ъ с обязательными для древнего славянского языка фонетическими изменениями, после чего возник суффикс -ьц, и слово земьць — знакомое нам по современному сочетанию с наречием ту: туземец, т. е. ‘абориген’. Долгое время никакой разницы в значении между суффиксами -ик ― -ок ― -ък ― -ьц ― -ьк и др., возникшими таким образом, фактически не было; суффиксы видоизменялись в зависимости от окружающих их гласных и согласных, приспособлялись к ним в своем произношении. Если корень оканчивается на согласные г, к, х (рог, орех), то суффиксом может быть лишь -ок или -ек в зависимости от ударения (рожок, но орешек); если же корень оканчивается на шипящие согласные (нож), то суффиксом может быть только их вариант -ик (ножик). Впечатление такое, будто значение новых слов подчинялось их произношению.

Долгое время такое положение языком никогда не терпится. Ему не нужны почти похожие суффиксы с одним и тем же значением. Он обязательно придаст суффиксам новое, только им присущее значение, рачительно разложит по полочкам смысл их и превратит новое значение суффикса в обязательное для всех слов, которые его используют. А если этого не получится, язык со временем утратит ненужный ему дублет.

Все перечисленные выше суффиксы, несмотря на их первоначальное сходство и даже общее происхождение, остались. Все по какой-то причине оказались нужными.

Если посмотреть словари древних слов, окажется, что в разное время наши суффиксы были неодинаково важными. Чем дальше в глубь времен, тем больше находим слов с суффиксом -ьц, тем меньше с суффиксом -ък и почти нет слов с суффиксом -ик.

Много слов с уменьшительным значением: стольць, дворьць, возьць, гвоздьць — маленький стол, маленький двор, маленький воз, маленький гвоздь. Однако не просто маленький, но и по качеству еще какой-то: ведь слово с суффиксом новое, оно обязательно должно было и что-то другое называть. Скажем, немного похожее на большой стол, на большой двор, но вместе с тем и нечто другое, новое, не обязательно тот же стол или двор. Иначе не было бы смысла заводить всю эту сложную канитель и обременять память ненужными словами.

Вот и действительно получается, что стольць — это ‘стул, сиденье’ в отличие от стола и даже от пре-стола; дворьць — это совсем не маленький невзрачный двор, а, напротив, красивый, нарядный двор; возьць не только маленький воз, но и тот, кто занимается извозом; корабльць не просто маленький корабль, и вообще не корабль, а лодка; хлевьць не маленький хлев, где держат скот, а и вовсе поле, луг, на которых тоже держат скотину, но только во время выпаса; гвоздьць не маленький гвоздик, потому что гвоздь — это вовсе не ‘гвоздь’, а лес, ‘острые вершины елей’, например, так что гвоздьць — это и есть наш теперешний ‘гвоздь’, своим острием немного похожий на пики елей (когда-то гвоздьцы и тесали из дерева, и только потом они стали железными).

А тут еще ворох других слов, вообще потерявших древний корень, так что и неясно, с чем связать слово, имеющее суффикс -ьц: отьць, пальць, пьрьць. Один из речи начинающих говорить младенцев (та-ат-та-тата), другой как будто и сохранился, но в странном слове (ше-сти-пал-ый), третий вообще исковеркан при заимствовании из чужого языка, потому что наш перец — та же паприка, и состояло это слово из четырех слогов, хотя только последний был славянским: пьпьрьць.

Со временем с тем же суффиксом -ьц стали образовываться имена от глагольных корней и от имен прилагательных. Вот они-то и вовсе не имели уменьшительного значения, а служили для указания на действующих лиц. Борьць — тот, кто собирает дани, подати; дѣльць — тот, кто занимается делом, по-нашему ‘мастер’; жильць — тот, кто живет на хозяйской земле и кормится с нее, арендатор; жрьць — тот, кто приносит в жертву богам дары; слѣпьць — тот, кто не может видеть, лишен зрения; синьць — эфиоп или дьявол. Посмотрите: ничего общего с нашими нынешними борцами, дельцами, жильцами и слепцами. Каждое слово имеет одно, всегда точно определенное значение, ни уменьшительное, ни уничижительное. Оценочных слов по личным качествам человека до XV века в русском языке вообще нет; назвать кого-нибудь глупцом наш предок никогда не решился бы.

Поэтому и нѣмьць — не германец, как теперь мы понимаем это слово, а всякий, кто говорит неясно, непонятно, немой. Ничего высокомерно уменьшительного, никакой раздражительной уничижительности в этом названии не было. Простое утверждение: немой.

И поскольку не было в этом названии всякого иноземца ни уменьшительной, ни уничижительной нотки, значение слова смогло постепенно расшириться до обозначения ‘иностранец’, а потом стало обозначать только германцев. Для обозначения же немого человека стали употреблять другое слово с родственным суффиксом, но с окончанием не мужского, а среднего рода: немко́. Вот тут уменьшительно-уничижительное значение уже как будто присутствует.

До сих пор мы говорили о древних славянах и древнерусском народе, примерно до XV века, а в этом веке положение изменилось. Если прежде суффикс -ьц и выполнял в некоторых случаях роль уменьшительно-ласкательного (вспомним: стольць), хотя и в качестве второстепенного, дополнительного значения, теперь на эту роль был предназначен суффикс -ък — вот как в слове немко́. В отличие от прежнего суффикса -ьц этот суффикс имеет хотя и неполное, но зато самостоятельное и вполне определенное значение уменьшительности, которое всегда ощущается.

Что это так, и сегодня легко понять из сравнения хотя бы таких слов, постепенно сменявших друг друга:

возьць, а затем и возъкъ и наконец — возикъ;

гвоздьць, а затем и гвоздъкъ и наконец — гвоздикъ;

дворьць, а затем и дворъкъ и наконец — дворикъ;

снопьць, а затем и снопъкъ и наконец — снопикъ и т. д.

Слова с суффиксом -ик обычны уже скорее для современного русского языка, причем литературного языка; начиная с XVIII века они почти полностью заменили слова с древними суффиксами «уменьшительного» значения -ьц или -ък, потому что единственное значение нового суффикса -ик — обозначение уменьшительности. Чистой уменьшительности. И ничего больше. Никаких примесей других значений, определенно и точно только уменьшительность. В самом деле, возьць не только маленький воз, но и возчик — действующее лицо; возъкъ не только маленький воз, это еще и любой экипаж, например маленькая карета; возик же — просто маленький воз, и ничего более.

Так в постоянной смене аффиксов происходило и происходит распределение разных значений между различными суффиксами: этот образует новое слово, а вот этот — новое, уменьшительно-ласкательное значение! Раньше многие дополнительные значения слов совмещались в каком-то одном суффиксе, но со временем они разъединились, стали самостоятельными, более четко представляют свое собственное и только им присущее значение. Неопределенность слитности сменилась четкой перспективой оценочных качеств.

Вчитываясь в произведения устного народного творчества, найдем некоторую разницу между различными его жанрами. В лирической песне, сложенной в XV—XVIII веках, идея уменьшительности и ласкательности передается обычно суффиксом -ок: милок, соколок или даже уже соколик. В былинах же, которые складывались в Древней Руси гораздо раньше лирических песен, эти суффиксы встречаются редко, вместо них былина предпочитает старый суффикс -ьц, вспомните: добрый мо́лодец, удалой соко́лец. Что было обычно для речи русского народа в тот момент, когда создавались былины, а затем и песни, то и сохранилось, навечно впаянное в древний текст. И мы, читая его теперь, изумляемся поэтичности слова. На самом же деле былинный молодец не уменьшительное значение слова вроде более позднего молоденький, а простая констатация: перед нами молодой человек, а не старик, не старец, убеленный сединами. Да и слова с суффиксом -ък (теперь это суффикс -ок) получили значение уменьшительности не сразу.

Сохранилось множество слов, обозначавших посуду, которой теперь давно нет: дельвы, кобелъ, лукно, уборокъ, оковъ, капь, ночва, съпудъ, дежа, укня, чумъ, кърчагъ, латъва, чъванъ, плоскы, скудель, удоробь и др., но бочка, кадка, корец, чашка, ковшик, сковородка, ложка, миска, кубок и чарка остались. Остаться-то остались, но только те, что с уменьшительным суффиксом: не бочва, а бочка, не кадь, а кадка...

Даже ковш и сковорода предпочитают быть ковшиком и сковородкой. Даже заимствованные слова вроде ложица, миса и чара как будто уменьшились со временем и стали ложкой, миской и чаркой. Они действительно с течением времени в сознании человека уменьшались, становились не столь уж важными в быту и в общей перспективе жизни, постепенно занимали свойственное им место в ряду прочих окружавших человека предметов. В этом все дело. Не огромные чары и мисы, из которых пили и ели былинные богатыри, стали меньше — просто люди перестали считать это самым существенным смыслом быта и бытия. Нашлись дела поважнее...

В современном русском лексиконе более тысячи слов с суффиксом -ец, в том числе и совсем новых, таких, например, как обломовец. Обычно все такие имена обозначают лицо, следовательно, в наше время уже полностью утратили прежнее значение уменьшительности.

А самое главное, конечно, вот что. Идея уменьшительности возникала в сознании наших предков постепенно, по мере роста их силы, их знаний, их языка. Что же касается неодобрительной стороны уменьшительного значения, уничижительности, она рождается не из уменьшительности, а из ласкательности, и неизвестно, в какой момент и по какой причине. Все маленькое вызывает жалость — и неодобрение, и где та грань, за которой жалость перерастает в неодобрение? Река → реч-ка → реч-ень-ка и реч-он-ка → реч-он-оч-ка и реч-он-уш-ка: в каждом повороте мысли с добавлением нового суффикса сразу два полюса: и плохое, и хорошее. Они так динамически связаны друг с другом, так сплетены в один узелок одним и тем же суффиксом, что их не разграничить. И чем древнее суффикс, чем ближе он к разговорной речи, тем больше у нас желания связать с ним значение уменьшительности. Действует закон перспективы: чем привычнее, тем мельче. Можно даже заметить одно свойство суффиксов, в которых прежде находился согласный -к-: один суффикс с этим согласным придает слову значение уменьшительности, два — ласкательности, три — уже уничижительности, вот как в словах с древним набором суффиксов: лод-ия — лод-ък-а — лод-ъч-ък-а — лод-ъч-ън-ък-а. Похоже, что и значения наших суффиксов развивались в такой же последовательности, одно за другим: сначала просто ‘маленький’, затем и ‘миленький’ (потому что маленький), а уж в конце-концов и ‘нехороший’ (видимо, слишком маленький): лодка — лодочка — лодчонка...

Возьмите любой словарь. Десятки и сотни образований от одного и того же корня с разными суффиксами у слова растут, как на дрожжах. Уже не один суффикс -к- во всех своих вариантах, а десятки суффиксов с самым разным значением и различного происхождения.

Особенно богатые ряды однокоренных слов образуют старые слова, те, которые находятся в обращении много тысяч лет. Появление новых суффиксов всегда чуть-чуть сдвигает прежнее значение в корне, видоизменяет его, увеличивает его внутренние возможности. Посмотрим на это явление, взяв для примера корень дуб.

В древности, тысячи лет назад, у индоевропейских племен этот корень обозначал дерево вообще, всякое дерево. Но, поскольку особое почтение они испытывали именно к дубу, считая его деревом священным (там пребывал верховный языческий бог грома и молнии, когда посещал землю), высокое старое слово и осталось за этим деревом, как его собственное название. Самые надежные, освященные присутствием Перуна, жилища и корабли делали из дуба, поэтому в древнегерманском и древнегреческом этот корень связан со значением ‘строительный лес’ или ‘жилище, комната’. На другом краю Европы, на севере, в русских говорах сохранилось старое значение слова дуб — ‘лодка-однодеревка’, и совсем недавно исчезло значение, связанное с ритуальным «жильем»: умирая или погибая в битве, славянский воин должен быть положен в выдолбленную из цельного дерева ладью и отправиться на высоком костре в долгое плавание к богу огня Перуну. Эта ладья — тоже дуб.

Когда дуб означало еще дерево вообще, появилось древнейшее его производное дубрава. Это всякий лес, не обязательно дубовый. Появились и другие слова, которых в современном языке уже и нет, например: полабское слово дубрянка — ‘чернильный орешек’ (из таких орешков раньше готовили настоящие черные чернила); балтийское слово думбис — ‘дубильная кора’, потому что обозначало важное средство для дубления кож; тогда же появилось и дупло — ведь дупло может иметь любое дерево. На древность всех этих слов указывают и их старые суффиксы с изменившимися подчас формами самого корня.

Шло время, люди осознавали разницу между различными породами деревьев, да и новые слова с суффиксами подталкивали к тому, чтобы связать старое слово с каким-то одним, конечно же, наиболее почитаемым деревом. Но все священные, ритуальные значения слова еще и в Древней Руси связаны были с древними представлениями о дубе: сделали дубок пли дубовину из сосны или березы, а поминали дуб. Ничего не изменилось, все осталось прежним: и дерево, и изделия из него, а значение корня отчасти изменилось. Теперь дуб стал дубом.

И новые ряды слов с другими суффиксами вошли в язык, уже не всегда обозначая собственно ‘дуб’: дубок, дубочек, дубняк и дубьё, дубец — хворостина и дубина — толстая палка, а потом дубовый и дубоватый, и глаголы дубасить и дубить, каждое со своим кругом значений и своими собственными производными — дубоватость, дубовато, дубильный, дубленка и десятки других, в том числе и уменьшительно-ласкательных: дубнячок, дубинушка, и сложных, вроде дубоносик, дуботолк, да еще и вторично производных, вроде дубовик (название гриба) — словом, всего около полусотни слов, а в говорах сохранилось и того больше, а по всем славянским языкам таких производных, возникших в разное время, наберется за сотню. Каждое из них отражает какой-то этап в развитии слова и вместе с тем указывает на совершенствование средств речи, на изменения в сознании наших предков. Если учесть и вторичные, переносные метафорические значения всех этих слов, окажется, что в разговорной речи можно было бы обойтись одним этим корнем, во всех его видах, и притом передать любую простую мысль: и сообщение, и радость, и укоризну.