История русского языка в рассказах

Рассказ тринадцатый О ТОМ, КАК ВАЖНО ДУМАТЬ ПО ПОРЯДКУ, И О ПОРЯДКЕ СЛОВ

Столь странное смещение перспективы, когда неясно, что в высказывании важно, а что — нет, характерно для древнего языка. Для него все одинаково важно: раз уж заговорил человек — значит нужно, значит, мысль, рождаясь в мозгу и облекаясь в словесную форму, созрела и настало время донести ее до слушателя. Некоторые ученые, и физиологи в том числе, считают, что интеллектуально неразвитый человек абстрактно мыслить вообще может только в процессе говорения. Тогда, в словах, формируется и его мысль. Именно поэтому, между прочим, так говорливы дети. Они не просто учатся говорить — одновременно они учатся мыслить — мыслить таким же образом, что и окружающие их люди...

Так вот, о смещении перспективы. Предложение состоит не из слов, а из групп слов, которые соединены друг с другом грамматической связью. Из таких групп — словосочетаний состоит всякое предложение любого языка. Грамматические же связи, склеивающие слова в словосочетания, вам хорошо знакомы — это согласование, управление и примыкание.

Согласование — употребление слов в одной и той же соответствующей форме: белая роза — согласование.

Управление формы одного слова формой другого слова также понятно. Начиная говорить: Вижу..., я всегда ограничен в выборе формы следующего существительного, например — ...птицу — это винительный падеж, глазами — это творительный падеж. Можно еще употребить предложный падеж, но обязательно с предлогом: ...на дереве. Именительный и дательный падежи имени после глагола вижу невозможны, тогда как винительный, творительный или предложный можно даже совместить в одном словосочетании: глазами вижу на дереве птицу. Немного тяжеловесно сказано, но только потому, что на один и тот же глагол навязано сразу три возможных сочетания: вижу глазами, вижу на дереве, вижу птицу.

Дом бабушки также пример управления, но только именного. Именительный падеж имени управляет родительным падежом имени. В современном языке вообще много типов управления, которые позволяют представить слова каждого словосочетания в их относительной важности.

Примыкание же как будто ни на какие грамматические связи слов и не указывает. Иду быстро — слова поставлены рядом, примыкают друг к другу — и только. Никакой другой формы слова быстро не может быть, наречие не склоняется и не спрягается. Эта связь и стала осознаваться как самостоятельная грамматическая связь двух слов только тогда, когда управление противопоставилось согласованию. Вот в чем дело: примыкание слов друг к другу в предложении было всегда, и это неудивительно, поскольку предложение — это последовательность слов. Однако грамматической связью примыкание стало очень поздно. Выходит, в языке могут быть изменения, которые вовсе и не изменения? Совершенно верно, очень часто именно так в языке и происходит.

Давайте посмотрим, каким образом последовательно развивались у восточных славян типы словосочетаний, вернее, связи, склеивающие слова в словосочетания.

Мы начали с того, что когда-то в языке не было ни согласования, ни управления, ни примыкания. Слово просто-напросто становилось рядом с другим словом. Вот вам несколько примеров из старинных текстов, которые отражают разговорную речь наших предков. Прочтем эти тексты внимательно и постараемся вникнуть в логику рассуждения, в движение мысли.

Первый пример: капуста листие варить. Это сочетание можно передать таким образом: «листья капусты варить».

А вот другой пример: ехати по берегу по низу. Его, наверное, и переводить не стоит, и сейчас кто-нибудь впопыхах может произнести такое сочетание слов, которое означает ‘ехать внизу вдоль берега’. Здесь, правда, находим несоответствие современному значению слова берег. Раньше берег — это ‘крутой высокий берег реки’, поэтому ехать по низу по берегу в XVI веке (к нему и относится наш текст) вполне правильное выражение.

Сходство между двумя этими примерами в том, что они отражают одну и ту же форму движения мысли. Для древнего человека часть чего-то не может существовать отдельно, сама по себе, оторванная от целого, и потому в его сознании не выделяется особо. Оттого и говорили капуста листие (варит), а не листья капусты или капустные листья. В этом выражении все смешано и все совпадает: капуста листие — это и ‘капустные листья’, и ‘сама капуста’, ‘листья капусты на капустном кочане’. Понятия неразделимы в сознании говорящего, поэтому и слова грамматически не расчленены, как не расчленены низ берега и сам берег в целом.

А теперь скажите: управление это? примыкание? согласование? Слова примыкают друг к другу и, завися друг от друга, согласуются по форме. Это и согласование, и управление, и примыкание сразу. Язык постепенно, очень осторожно ищет возможностей для выражения логической зависимости одного понятия от другого. К началу XVI века такой возможностью стал порядок слов. Сначала всегда ставится самое главное слово сочетания, оно обычно обозначает общее; затем помещается слово, которое обозначает часть этого общего. И во всех других примерах, которые мы еще рассмотрим, соотношение между главным и второстепенным таково же. Однако насколько неопределенно, расплывчато это соотношение между словами! Лишь условно можно говорить о том, что перед нами действительно синтаксическая связь двух слов.

Тем не менее есть и нечто новое, по сравнению с более ранними, еще дописьменными временами. Новое в том, что это неопределенное и расплывчатое отношение очень условно по самому своему характеру, но тем не менее оно используется всеми говорящими на русском языке. В самом деле, можно ведь принять и обратный порядок слов, сначала часть, а затем целое, т. е. не капуста листие, а, наоборот, листие капуста. Именно такова последовательность этих слов в современном нам русском языке. Но язык выбрал то. что выбрал, а эта условность и обязательность выбора конструкции и есть первый шаг в развитии грамматических связей. Общеобязательность, принудительность выбора это уже язык, а не речь.

Похоже на печатание фотографий. Вот в ванночке с проявителем показались контуры снимка, они — уже почти готовая фотография. Все есть: и четкость, и глубина изображения, и рамка. Но есть только для вас, сидящего перед увеличителем. Другие никогда не увидят этой фотографии, если вы не промоете отпечаток и не закрепите изображение как следует. Так и в нашем случае. Развитие человеческой мысли дошло до осознания разницы между частью и целым, а грамматика еще не давала средств закрепить это открытие, сделать его всеобщим достоянием. Смысловой центр сочетания выделен, а грамматический еще нет. На первых порах стали связывать центр мысли с началом сочетания, но ведь и начало-то сочетания тоже относительное понятие, в быстрой речи и не уследишь, где оно. Требовались какие-то более определенные рамки выделения. Какие именно, об этом потом, а сейчас еще несколько примеров.

Вот такой: куплены нити на шитье на шубы ‘куплены нитки на шитье шубы’. Действие (шитье) и объект этого действия (шуба) выступают как равноправные элементы мысли.

И еще: сено косят боло́тце ‘сено косят на болотце’. Объект действия и место его нахождения также равноправны по отношению друг к другу. Сено на болотце — сено косят — косят болотце. Мысль не едина и не закопчена. Перед нами как бы параллельное движение мысли, захватывающее все предметы и действия и выстраивающее их в общий ряд.

Но то, что я сейчас сказал, относительно просто; легко сообразить, о чем здесь речь. С тем же сеном может случиться история и посложнее. Не угодно ли?

Того же дни взято у крестьян у запольских за пожню за рель за сено за греблю и за метание и за вожение за 101 год 6 рублей московских.

Что же тут главное, что — неглавное? За голову схватишься. Перед нами, разумеется, не однородные члены предложения, как может подумать всякий, незнакомый со значением приведенных слов. Пожня — место, где косят или жнут, рель — заливной луг у реки, где бывает самая лучшая трава, а следовательно, и сено. Остальные имена существительные обозначают последовательные этапы работы: сено нужно сгрести (гребля), сметать в стога (метание) и вывезти (вожение). (7)101 год по старому летосчислению, по-нашему это 1593 год. А теперь будьте внимательны: семь сочетаний с предлогом за мы можем разделить на три группы не связанных друг с другом слов.

За 101 год — это само по себе сочетание указывает на время действия. Такие сочетания и теперь обычны, например: тройка за первое полугодие.

Вторую группу сочетаний выделяет сам писец, он дважды пишет и за. Значит, в его представлении гребля, метание и вожение объединены как части общего действия (...и ...и). Все остальные части текста легко членятся — легко для читателя конца XVI века, но с трудом для нас. Хотя и для нас древние представления, выраженные такими сочетаниями, уже частично понятны. Это часть и целое (за пожню за рель значит ‘за пожню на рели’), действие и его объект (‘за греблю, и за метание, и за воженье сена’). Новым для нас является то, что действие и время протекания этого действия (за сено за греблю... за 101 год), как и во всех прочих случаях, не зависят друг от друга: действие само по себе, и время действия также само по себе, объект действия опять-таки сам по себе, а вот часть и целое — нет: часть — всего лишь часть целого, и разъединить их ни в коем случае нельзя.

Да и порядок следования главного и неглавного здесь уже переменился. Такая перемена вполне допустима, поскольку все предложение нашпиговано предлогами и каждый член этого предложения отделен от другого предлогом. Итак: ‘...за пожню на рели, а также за греблю, метанье и воженье сена в течение 101 года...’ Расшифровка текста отняла у нас не так уж много времени, что же касается его автора, то ему и без того все было ясно, как день: кто же вокруг него не знает, что такое рель, что такое метанье!

Вот так, довольно плоско, видел мир наш предок...

Плоско? Это как смотреть. Если в высказывании все одинаково важно, но все-таки важно, настолько важно, что даже предлог для всех слов избирается один и тот же, можно ли говорить о невыразительной плоскости? Может быть, наоборот, чрезмерная выпуклость изображения?

Наш предок видит мир выпукло и четко.

Однако этот графически четкий мир предстает перед ним в каком-то нестройном виде, внутренние связи между лицами и предметами, между предметами и действиями, между качествами и предметами видятся как-то неопределенно и передаются приблизительно и описательно. Они еще не стали фактом всеобщего знания, не оформились грамматически.

Весь народ в целом, не отдельные выдающиеся люди, а все говорящие на данном языке такое знание о внутренних связях окружающего их мира получают прежде всего из языка. О том, как постепенно и неуклонно в грамматике откладывались крупицы знаний о мире, становясь привычной формой мышления для всех носителей этого языка, можно судить на примере самых простых сочетаний, обозначающих предмет и его качество.

Горит свеча воск яр — цепочка слов с постепенным понижением их смысловой ценности. Важнее всего то, что горит. Затем, что́ горит. Горит свеча — какая? Из воска. А каков этот воск? Ярый. Теперь ту же иерархию, соотношение предметов и их качеств, мы передадим иначе: горит свеча ярого воску. Грамматически все изменилось коренным образом.

Почему?

Для удобства сократим наше предложение — на время лишим его глагольной формы (глаголы-то могут быть самые разные). У нас останется:

Свеча воск яр.

Это обычное для славянских языков назывное предложение, причем по характеру сочетания слов — самого древнего типа. Человек называет предмет и его качество простым присоединением слов в назывной форме и самим перечислением как бы сопоставляет в мысли одно с другим: свеча... воск (из которого сделана свеча)... яр (способ, каким свеча сделана из воска: воск вытоплен на огне). Грамматически эта связь никак не передается, поэтому столь нечетко здесь различие между главным и второстепенным, между предметом и его качеством. Как только в сознании возникла необходимость словесно обозначить разницу между предметом и качеством предмета, достаточно было одного- единственного смещения формы, вот такого, например: на свече, воск яр — основное для мысли слово изменяется по формам, а все остальные слова сочетания — нет, они остались в прежней форме именительного падежа. Эта форма на фоне изменчивого главного слова как бы застыла, подчеркивая, что в каждом новом сочетании речь идет об одном и том же качестве предмета. Смотрите: свечи воск яр, свечу воск яр, свечой воск яр...

От этого камешка, брошенного в тихую заводь, пошли круги. В сотнях сочетаний, возникающих при изменениях основного слова, продолжаются поиски способов выразить мысль более точно. То изменяется форма зависимого слова, то вводятся указательные слова, союзы пли предлоги. Приведем лишь несколько из бесчисленного количества вариантов:

В большинстве таких сочетаний конкретизируется и уточняется отношение качества именно к данному предмету: свеча, у нее воск яр. Для других сочетаний важно качество само по себе, оно осознается как постоянное для этого предмета и выражается формой родительного падежа со значением принадлежности: свеча воска яра — здесь подчеркивается, что свеча именно восковая (а не сальная, например).

Последующие варианты, как видно из схемы, связаны с морфологическими изменениями. И эти изменения тоже помогают уточнить мысль. Форма родительного падежа воску выразительнее указывает на материал, из которого сделана свеча, чем форма воска, в которой сохраняется значение количества. Форма ярого более определенна, чем форма яра, потому что указывает на постоянный признак. (И в современном русском языке полные прилагательные по преимуществу выражают постоянный признак предмета, а краткие — временный, преходящий. Сравните: Наша река спокойная — Сегодня река спокойна.)

Так в конце концов отношения между предметом и ею качеством получили грамматическое оформление.

Характер грамматических связей между словами не остается без изменений. Все время неустанно развиваются новые их типы. Вот, например, управление.

Еще совсем недавно, в XVII—XVIII веках, управление не было окончательно и бесповоротно установившейся грамматической связью слов. Слишком многое зависело от значения слова, от характера предлога, от сочетания с другими словами — с одним одна связь, а с другим — иная.

Какая приставка при глаголе, такой и предлог после него. Это правило действовало как закон. Пойти — обязательно по... воду. Зайти — только за... водой... Выйти — непременно в... поле. Сойти — с... горы или еще с... чего-нибудь. И т. д. В современном языке возможны варварские, с точки зрения древнего русича, сочетания, такие, например: пойти... за водой или: выйти... за околицу. Наш предок пришел бы в ужас от сочетания вроде повадился за... Для него возможно только въвадился волкъ въ овце. До сих пор старушки в деревнях говорят пойти по воду, потому что пойти за водой — это городское и совсем неправильное выражение, оно когда-то значило: ‘пойти вслед за водой, вниз по течению речки’.

В конце XVII века и в продолжение XVIII века происходил важный для языка процесс: каждое слово определяло тот круг предлогов и падежей, с которыми впредь оно могло употребляться, с помощью которых оно могло управлять другим словом. Какому глаголу винительный, какому — творительный, какой с предлогом, а какой — нет. В письмах того времени на каждом шагу встречаются несуразности вроде следующих:

Как скоро письмо окончу, то к тебе его сообщу.

Я вами совсем не известен.

А что до меня касается...

Когда нет способа избавиться клевет...

Убегайте их, они — яд, они — желчь.

Но вместо того многие ей смеялись.

Должны трепетать моего взора.

И многие другие.

В это время обычнее всего — отсутствие предлога при глаголе. В комедии «Недоросль» провинциальные герои Фонвизина говорят именно так, по старинке.

П р о с т а к о в а: Я с одной тоски хлеба отстану (=отстану от хлеба).

С к о т и н и н: Я отроду ничего не читывал, сестрица! Бог меня избавил этой скуки (=избавил от этой скуки).

У писателей XIX века еще много примеров такого странного для нас соединения слов. У Достоевского: «Наш прокурор трепетал встречи с Фетюковичем...» У Глеба Успенского: «Начальство сельское его трепетало». Всюду родительный падеж без предлога. У Достоевского: «Итак, что же тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти?» У Лескова: «...везде бедных людей руководствую». Всюду винительный падеж без предлога, хотя по форме он и похож на родительный.

Ничего удивительного в таких сочетаниях нет. Трепетать и руководить — глаголы бесприставочные, и потому никакого предлога за ними не должно быть. А похожие по смыслу другие глаголы и до сих пор сохранили управление винительным или родительным падежом без предлога, сравните:

трепетал от встречи и боялся встречи,

руководил вами и вел вас.

В этих парах положение изменилось только для руководить и трепетать.

Вообще всякое изменение грамматической связи слов обычно связано с каждым глаголом отдельно. Не может ни в каком языке образоваться такого положения, что одновременно рвутся все прежние связи слов, заменяются новыми или исчезают вовсе. Слишком неудобно это было бы для говорящих, полная неразбериха и сумятица. А язык-то как раз и служит людям для того, чтобы все легко было понять — понять быстро и без особых усилий. Оформление новых грамматических связей происходит постепенно, от одной группы глаголов к другой; к одной люди привыкли — изменение начинается в следующей. Вот почему подобные преобразования всегда столь длительны. Они связаны с изменениями значения слова в тексте, в каждом конкретном тексте.

Например, разорвалась в каком-то месте связь между глаголом и предлогом — и сразу же один предлог сменился другим, уже со своим собственным, новым для этого сочетания значением. Вот как Лев Толстой описывает старого князя Болконского: «Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большею частью обрушивались на княжне Марье». Прежде, давно, до Толстого, следовало бы сказать обрушивались о(б) княжну Марью — с винительным падежом и с предлогом, равным приставке. Однако изменилось значение самого глагола, оно стало более широким и даже (как в данном случае) получило переносные оттенки значения. Княжна Марья, стареющая и робкая, вовсе не утес, об который обрушивается волна отцовского гнева. Собственно, лексическое значение глагола настолько разрослось, что прежние синтаксические связи с другими словами уже не устраивают ни язык, ни мастера, который тонко и творчески его чувствует: слишком уж они узки, не соответствуют новому содержанию слова. Обрушивались на... — разрыв прежней зависимости, раскрепощение слова: об- — на... вместо об- — об... Непривычно, образно — хорошо!

Перечитайте Толстого. Весь его язык — это чуть-чуть сдвинутые связи слов, но сдвинутые не произвольно и грубо, а так, как это допускается языком. Предлог на связан и с винительным, и с предложным, и потому данный сдвиг оправдан как факультативный и вполне возможный, его поймет каждый человек, знающий русский язык. Может быть, и поморщится иногда, а может быть, и восхитится, но — поймет и примет.

Так, в конкретных текстах у талантливых писателей или в речи особо одаренных людей язык проверяет свои возможности, язык «тренируется». Кое-что из опробованных новшеств входит в общий язык, большинство же — нет. Так и остается в романе или в поэме, всегда пленяя тонкостью поэтического эксперимента. Но оценить эту тонкость, насладиться ею может только человек, сам прекрасно чувствующий свой родной язык. Кстати, и под пером писателя эти «тонкости» возникают не «вдруг», потому что талантлив. Воздушные стихи Пушкина переписывались десятки раз, его черновики исчерканы до предела. Лев Толстой на отдельных листках проверял возможности русских слов: возьмет, например, глагол идти и смотрит, с какими приставками, с какими предлогами, с какими именами существительными после них этот глагол в русской речи возможен, с какими оттенками, в речи какого персонажа и почему. И оказывалось, что идти может использоваться в тысяче сочетаний — и каждый раз со своим оттенком, со своим словесным и грамматическим ароматом. И только проделав такую изнурительную исследовательскую работу, писатель решался самую маленькую частицу этого труда использовать в своем произведении, так, что не всякий и заметит его новшество, но унесет с собою в сердце аромат необычного, красивого, талантливого.

В первой половине XIX века, уже после Пушкина, в новом русском литературном языке современные синтаксические связи — согласование и управление — в основном сложились. Осталось кое-что доделать, кое-что и до сих пор доделывается, но это уже частности, случайности, мелкие огрехи. Основное сделано. Каждое слово в сочетании, как горошина в стручке, — на своем месте. Вот самая крупная, уже созрела, а по сторонам — помельче и посочнее. И каждая сидит на стебельке, не перекатывается без толку.

И вот только когда это произошло, когда на место прежней неразберихи и путаницы пришла четкая связь либо согласования, либо управления, странными показались те слова сочетания, которые никак своей формы не меняли, но при этом постоянно относились к одному и тому же члену предложения. Наречие, например, всегда относится к сказуемому: свеча горит — ярко... Если в языке все подчинено закону взаимной связи, ясно, что и видимое отсутствие связи тоже является связью — но другой, необычной, «ущербной», в буквальном смысле слова бесформенной связью. И лингвисты назвали такую синтаксическую связь примыканием. Очень удачно назвали и верно.

Мы еще раз, на новых примерах, убедились в том, что с развитием языка одновременно развивается и сама мысль, становится более емкой, вместительной, расчлененной. Синтаксическая взаимосвязь составных частей сочетания или предложения теперь, в наше время, не только и не просто отражает взаимоотношение частей и свойств окружающего нас мира. Она становится всеобщей и очень гибкой моделью, образцом умственного действия для всех, кто говорит на этом языке. Она не просто хранит сведения о прошлом в виде различных типов сочетаний, старых и новых, удачных и скромных по своим возможностям. Все примеры старых конструкций, которые мы встретили в этом рассказе, для XVI века и были ведь всего лишь остатками прежней, очень древней системы. В языке XVI века управление было уже вполне развитой, хотя и не столь богатой, как теперь, синтаксической связью. Но она постоянно, от поколения к поколению, обогащалась все новыми оттенками.

Особенно бурно новые сочетания слов возникали в XVIII веке. Самые неожиданные, самые удивительные. Похоже на то, что многовековые запреты сняли с языка, открыли плотину, и на страницы и листы ринулись из разговорной речи потоки словосочетаний.

Слова стали вступать в сочетание с сотнями, тысячами других слов, разного происхождения, разного стиля, разного значения. Например, глагол делать, до того устойчивый и простой, вдруг вызвал к жизни не менее трехсот сочетаний. Многих из них мы и слыхом не слыхали, жили они недолго и теперь ушли из языка: делать суд, делать впечатление — проще ведь сказать судить и впечатлять. Делать диктант или делать задачи тоже неточно, лучше сказать: писать диктант и решать задачи. На этом и сошлись, но уже в XX веке.

А вот делать вид или делать замечание — иначе и не скажешь; такие сочетания сохранились, обогатив наш язык. Делать честь или делать хорошую мину при плохой игре тоже остались, став идиомами. Так из трехсот, перебрав их одно за другим в опыте речи, язык и оставил не более двадцати сочетаний. Бурное море вошло в берега, но тем временем все возможности сочетания глагола делать были раз и навсегда испробованы и теперь не вернутся в отточенный наш литературный язык, чтобы еще раз попробовать.