История средних веков

1.1. САКСОНСКИЙ ДОМ В БОРЬБЕ СО СЛАВЯНАМИ

Излагая историю романо-германских земель, мы остановились на прекращении дома Каролингов; говоря об истории юго-восточных и западных славян, мы дошли до того момента, когда славяне приходят в соприкосновение с Германией и когда начинается национальная борьба между этими двумя народностями. Борьба эта не могла быть успешной для славян, потому что им пришлось иметь дело на этот раз с Германией, уже окрепшей, ибо она возродилась в империи. Обаяние империи, распространяющей по римским воспоминаниям свою власть на весь мир, было всегда сильно у германцев. Варвары благоговели перед императором и империей, когда еще римская цивилизация не успела наложить на них свою печать.

Связь Каролингов с саксонским герцогским домом. Мы упоминали о том состоянии, в котором находилась Германия во время Карла Великого. Из самых сильных и живучих германских народов саксонцы, после столь долговременной борьбы за свою независимость, были совершенно разгромлены франками. Но все-таки в саксонцах было столько живучести, столько силы, что они вновь явились соперниками франков, переродившихся теперь во франконцев. Карл Толстый, властитель почти всех земель монархии Карла[130], был последним представителем этой прямой линии. Его племянник Арнульф, принявший императорский титул в 896 г., и сын, немецкий король Людвиг IV (899–912), были последними из Каролингов на германском престоле. Сестра Людвига, Гедвига, дочь Арнульфа вступила в брак с знаменитым саксонским герцогом Оттоном, которого современники прозвали Великим за его удачные войны. Сын от этого брака, герцог Генрих, прозванный после Птицеловом, в шестом поколении приходился потомком Карла Великого по женской линии и перенес на саксонский дом традиции Каролингов. Эта брачная связь и была главной причиной, в силу которой императорская корона досталась в Германии дому саксонских герцогов.

Король Конрад I (912–918). Когда Людвиг умер, то весь народ пожелал возложить королевскую корону на саксонского герцога Оттона. Оттон был стар и потому отклонил предложение в пользу Конрада, герцога Франконии, сына другой дочери Арнульфа, Глисмонды, следовательно, стоявшего по отношению к Карлу Великому в той же степени родства, как и Генрих Саксонский. Франкония занимала нынешнюю Гессен-Нассау с северной частью Баварии, Вюртемберга и Бадена, а именно земли между Швабией, Чехией, Тюрингией и Лотарингией. То было самое сильное герцогство после саксонского, с городами Майнцем, Франкфуртом, Вюрцбургом, Вормсом, Шпейером и др. Поэтому в истории Германии X–XII столетий мы видим постоянную борьбу за престол между франконским и саксонским домами[131].

Уступив корону Конраду, старый Оттон Саксонский только скрыл свои истинные намерения. Он вскоре умер. Его преемник Генрих, успевший отличиться в борьбе со славянами и аварами, выставил свою кандидатуру. Понятно, что Конрад не захотел добровольно уступить корону Германии Генриху. Началась борьба. Уже в первой битве погибло столько франков, что странствующие певцы, видимо, сочувствовавшие Генриху, составляли песни, в которых, в числе прочего, ставили такой вопрос: «Где можно найти столь обширный ад, который бы мог вместить в себе всех павших франконцев?» Конрад должен был сознаться в своем бессилии. Общее мнение в Германии было за Генриха Саксонского. Все, даже франконцы желали видеть сына великого Оттона на императорском престоле. Зная об этом, Конрад, будучи бездетным, просил своего наследника и брата отречься от короны и передать ее врагу их дома. Он говорил: «Мы можем выставить и вывести в поход много войска; у нас есть крепости, оружие, регалии и все, что служит возвышению королевского достоинства; но у нас нет счастья и удачи. Счастье, мой брат, вместе с блестящей удачей стоит на стороне Генриха. Следовательно, и спасение Германии в руках саксов. Генрих будет истинным королем и повелителем народов». Конрад завещал брату своему передать Генриху все регалии старых королей: копье, мантию, меч и корону, что было в точности исполнено.

Король Генрих I (919–936). Весной 919 г., после смерти Конрада, его брат провозгласил саксонского принца королем Германии и отправил к нему послов с регалиями. Послы будто застали Генриха за птичьей ловлей, отчего Генрих и получил прозвище Птицелова. Впрочем, это указание встречается только у позднейших летописцев, лет полтораста спустя, т. е. во второй половине XI в.; современникам это прозвище известно не было. Генрих не заставил себя долго просить. Он возложил на себя корону, хотя положение его было затруднительным. Швабы и баварцы не признавали его в королевском достоинстве; на немцев налетали венгры, авары и, давно уже раздраженные германцами, славяне.

Генрих обладал многими данными для успеха в борьбе. Витекинд, может быть, преувеличенно, считает его мудрым, но по общим отзывам современников он принес с собой на престол опытность, приобретенную им в борьбе со славянами и аварами, и счастье, которое, казалось, никогда его не покидало[132].

Может быть, саксонская династия освещена таким благоприятным светом потому, что источники имеют односторонний характер. Насколько Витекинд не может без волнения вспомнить о саксонцах, видно из следующего: «Преславная, благородная, по мудрости ни с кем несравнимая королева Матильда родила королю перворожденного сына, любимца вселенной, по имени Оттон, потом второго, украшенного отцовским именем, Генриха, храброго и умного мужа, затем третьего, по имени Бруно, который в одно и то же время был мужественным полководцем и верховным владыкой (а в сущности только Кельнским архиепископом)…[133]

Положение Генриха было затруднительно. Внешние враги не заставили себя дол го ждать. Через два года по вступлении Генриха на престол, т. е. в 921 г., в Германии появились венгры и осадили Генриха в собственном его замке. Счастливая вылазка помогла Генриху. Он взял в плен вождя, любимого венграми. На просьбу венгров выдать пленника Генрих выставил условием девятилетнее перемирие, на что венгры согласились. Этим временем император поспешил воспользоваться[134].

Он прежде всего обратил внимание на грабежи и разбои. Он ловил разбойников и населял ими вновь строящиеся города. Этими разбойниками был населен Мерзебург и его окрестности. Новый город сделался базой дальнейших операций против славян. Из своего войска он выбрал каждого девятого человека и поселил выбранных в крепостях с тем, чтобы они заботились о приготовлении пищи для остальных восьми воинов. Поселян славянского происхождения он заставил платить треть их доходов на построение крепостей, над чем, по замечанию Витекинда, работали день и ночь. На случай войны поселяне должны были сидеть в ближайших к ним крепостях, спалив предварительно свои деревни, дабы неприятель не мог укрыться в них. Так как венгры были конниками и, следовательно, борьба с ними для пеших немцев была неравной. Генрих приучил последних к конной битве, к которой германцы и без него чувствовали склонность. Был восстановлен старый закон, в силу которого в случае войны призывались к защите все способные носить оружие.

Борьба с Генриха I с полабскими славянами. Прежде чем начать войну с венграми, Генрих захотел испробовать свою систему на менее опасных и более мирных славянах. Он нападает на одно из славянских племен, гаволян, главным городом которых был Бранный Бор (Бранибор), или, как называет его Витекинд, Бреннабург (нынешний Бранденбург). Воспользовавшись сильным морозом, он расположился на льду реки и взял город. С потерей своей крепости гаволяне покорились, причем Генрих взял в плен их князя Тумира. Успехи ободрили Генриха. Перейдя на левый берег Лабы, он в 929 г. покорил долеминцев, подчинил чешского князя Венцеслава (Вячеслава), прозванного святым, и обложил его данью[135].

Другое полабское население было на очереди, так как ротари с севера стали ближайшими соседями покоренных гаволян. Они не дождались нападения Генриха, а сами напали на него и взяли одну крепость. По этому сигналу восстали все полабские славяне и составили так называемый Велетский союз, главной крепостью которого было Ленчино на Эльбе (Лабе). Королевское войско пошло на них. Союзники потерпели решительную неудачу. Они бежали по болотам и озерами, гонимые немцами. От большой рати осталось только немного ратников.

Поход кончился беспощадным истреблением окрестных славян. Немцы убивали не только мужчин, захваченных в плен, по большей части рабов, но также женщин и детей. Скоро явились мстители за славян. То были бодричи и датчане. Впрочем, Генрих и на этот раз был счастлив. Он покорил бодричей и в 935 г. усмирил датчан. Была заложена новая Саксонская марка, ближайшая к славянам. На ней пролилось много крови.

Борьба с венграми. Тогда Генрих почувствовал, что настало время отомстить венграм. Когда венгры по прошествии девяти-летнего перемирия пришли за данью, Генрих отказал им. Часто приводят предание, будто Генрих послал венграм паршивую собаку с отрубленной головой; факт, вероятно, вымышленный; по крайней мере, Витекинд ничего подобного не говорит. Генрих, собрав сейм, сказал, что если германцы будут продолжать платить дань венграм, то придется отобрать богатства церквей. Собрание потребовало войны.

Теперь настало время направить все силы к отмщению. Между тем два ополчения венгров подвигались вперед. Генрих испытал свое искусство. Первое ополчение бежало из Тюрингии, второе — из-под Мерзебурга. Венгерская сила была сломлена. Много венгров попало в плен.

После этого Генрих велел раздать бедным и церквам дань, платимую венграм, и, чтобы увековечить событие, приказал написать картину битвы. Тогда, под влиянием увлечения и чувства благодарности, войска тут же на поле битвы провозгласили своего короля императором. По словам Витекинда, Генрих, столь счастливый в войнах и мире, на закате дней своих хотел предпринять поход в Италию и подчинить ее Германии. Известно, что деятельность выдающихся людей обыкновенно везде украшается различными вымыслами. Например, того же Генриха считают основателем таких маркграфств, таких епископств, которые не могли существовать в его время.

Городское право. Во всяком случае, справедливо одно из предположений позднейших историков, относящееся к Генриху. В деятельности Генриха видно желание создать городское сословие. До того времени города были населены рабами и евреями, жизнь которых не была ничем защищена от насилия. Евреи еще со времен Гонория пользовались различными льготами; например, им дано было право свободного проживания в некоторых городах. Кроме еврейского населения, в городах не было свободного промышленного сословия. Заслуга Генриха и состоит именно в том, что он победил отвращение германцев и саксонцев к городской жизни. Этого он достиг путем дарования льгот. Например, он давал переселившимся в города обеспечение в скором суде. В городах назначались особые графы, считавшиеся в зависимости от окружных графов, но в сущности самостоятельные. Эти графы судили в мирное время и предводительствовали городским ополчением во время войны. Так как окружные жители стали съезжаться в города на различные празднества, то в них образовались ярмарки. До сих пор все изготовлялось в деревнях и селах, по преимуществу крепостными. Теперь за труд взялись свободные. Появились различные ремесленники, мастера, подмастерья и т. д. Возможность промышленных работ сама собою увеличивала городское население. Вокруг городов воздвигались посады и слободы, которые впоследствии обнесли стенами.

Таким образом, в административных мерах Генриха коренится источник одной из важных сторон развития цивилизации. Трудно согласиться с немецкими историками-патриотами, что Генрих поступал в этом случае сознательно. Его заслуга тут случайна, потому что города со своей промышленностью возникали помимо его воли.

Коронация Оттона I (936–973). Под конец жизни Генрих созвал своих вассалов в Эрфурт и убедил их признать Оттона при жизни королем Германии. Этому приему после часто подражали немецкие государи. Коронация Оттона в Ахене была в высшей степени торжественной и послужила как бы программой для будущих коронаций. Это коронование описано у Витекинда впервой главе второй книги. Архиепископы Майнцский, Кельнский, Трирский соперничали за честь быть руководителями церемонии. Франконский герцог заведовал кушаньями, Швабский — вином, Баварский — конюшнями и т. д. Таким образом, здесь видно начало позднейших чинов имперских избирателей. Оттон не привлекал к себе сердца подданных, однако внушал к себе уважение, хотя ему и было только двадцать четыре года. Но когда ему подали при коронации меч с наставлением заботиться об изгнании врагов Христа, о благе народа и соблюдать мир во всем христианстве, все присутствовавшие прониклись уверенностью, что он исполнит свое назначение. Ожидания их отчасти оправдались[136].

Известно, что Оттон I хотел объединить под своей властью Германию, чтобы потом усилить ее Италией. Он был выразителем задач своего времени. Способный на всякую жестокость, крайне честолюбивый, Оттон умел владеть собой. Его «характер, исполненный великодушия, гордости, высоких порывов, честолюбия, давал ему возможность достигнуть желаемого. Он не казался государем, а в действительности был таковым. Он принес с собой на престол самые широкие представления о королевской власти. Он не был по росту современникам.

Кроме войн с внешними врагами, Оттону не раз приходилось вести серьезную борьбу и внутри государства: против него восстали герцоги Франконии и Тюрингии, а вскоре прошел слух о заговорах.

Междоусобица в Германии. Родные братья стали его врагами. Сначала он должен был воевать с Тинкмаром, старшим братом, который не имел права на престол, потому что императорский сан издавна был избирательным; затем он боролся с младшим братом Генрихом. В союзе с герцогом франконским Тинкмар произвел одновременное восстание в Саксонии и Франконии. Однако заговор этот в 941 г. был подавлен не столько силой оружия, сколько благодаря счастливому стечению обстоятельств. Оттон простил мятежников, отняв у них владения. Франкония по прекращении законной династии была раздроблена. Лотарингию император отдал своему зятю, Конраду Вормскому, женатому на единственной дочери Оттона, Люитгарде. От этого брака происходит Лотарингский дом, с которым впоследствии породнилась габсбургская династия и дала линию австрийских императоров. Сыну своему, Людольфу, король отдал Швабию, а Саксонией и Тюрингией управлял сам; но по причине продолжительных отлучек из Тюрингии сперва предоставил управление Саксонией Герману, сыну Биллинга, с титулом герцога, — а остальную, пограничную часть, Саксонскую марку, после победы над славянами, передал графу Герону.

Войны со славянами. Герман Биллинг и маркграф Герон. Кроме итальянских войн император также предпринимает походы против восставших вассалов, а также против полабских славян; в том и другом случае ему помогал чешский король Болеслав Крутой. Так, когда в 953 г. восстание имперских вассалов грозило Оттону серьезной опасностью, Болеслав поспешил к нему на помощь и много способствовал его победе; потом он же помогал ему в войне с мадьярами.

Когда в ближайшем соседстве бодричей и лютичей утвердилась власть саксонцев, в лице марграфа Герона и герцога Германа Биллинга, то в славянах стало усиливаться негодование, которое вызвало впоследствии вооруженное столкновение, так как в их землях стали появляться немецкие проповедники и сборщики; притом и Биллинг, и маркграф ненавидели славянство. Полабские князья, по словам Витекинда, задумали убить маркграфа Герона, который казался им особенно опасным. Но маркграф предупредил их. Напоив допьяна тридцать славянских князей, он зарезал их. Такое Позорное нарушение прав гостеприимства вызвало ожесточенную месть. В ответ на это раздался клич: «Борьба насмерть с немцами». Борьба велась с большими жестокостями со стороны славян, которые жгли немецкие селения, убивали немецких колонистов и вторгались на германские земли. Бодричи шли впереди; они разбили саксонцев, стеснили Герона и заняли марку. Сам Оттон должен был явиться, чтобы спасти империю. Завязалась непримиримая борьба со всеми ее ужасами. Витекинд хорошо понял смысл этой борьбы, говоря, что немцы сражаются за славу и распространение своей власти, а для славян речь идет о выборе между свободой и рабством; всякое бедствие в глазах славян было ничтожно в сравнении с потерей свобода. «Это какое-то суровое отродье людей, которое нельзя испугать никакой строгостью, — метко замечает Витекинд. — Привыкнув к самой жалкой пище, славяне считают наслаждением то, что для нас было бы невыносимым бременем»[137].

Герман Биллинг правил одновременно с Оттоном (936–973). С его именем и вообще с Биллингами соединяется представление о той бессердечной политике, которая обратила кроткого славянина в ожесточенного врага христианства, настойчиво и упорно распространяемого при Биллингах[138].

То, чего не могли сделать храбрость и искусство Оттона, довершила измена. Пленный славянский князь Тугумир предложил немцам свои услуги. Ему обещали власть над гаволянами в Браниборе с обязательством подчинения. Он согласился, убил своего племянника и предал Бранибор Оттону. Ротари принуждены были смириться, и тогда покоренные славяне между Лабой и Одром согласились платить дань немецкому королю в 939 г. Но по мере того, как число немецких проповедников и сборщиков увеличивалось в славянских землях, народом овладевало негодование, которое часто вызывало вооруженное сопротивление.

До 954 г. тянулось перемирие. Оно находилось в связи с внешней политикой Оттона, его пангерманскими замыслами. Но вот Герои снова ударил на славян на берегах Одры (Одера) и победил их; за свой подвиг он прослыл по немецким землям могучим и славным человеком[139].

Тогда бодричи и лютичи снова поднялись. Они нашли поддержку в саксонских претендентах. Племянники Биллинга, Вихман и Экберт, преследуемые своим дядей и Оттоном, укрылись у венетов, в Светлом Кранеце. Дяди осадили племянников, но безуспешно. Они отступили и на обратном пути были разбиты славянским войском. По их следам ворвались в Саксонию славяне. Их вел Вихман, хорошо знавший свою родину; его увлекала, конечно, месть, а не какое-либо расположение к славянам.

Поражение немцев послужило знаком для других. Вихман и Экберт заняли со своими сообщниками несколько городов, но, оттесненные Германом, они подняли бодричей, которые и пришли к ним на помощь под начальством двух вождей. Бодричи весной напали на саксонцев; однако они не позорили свой путь грабежами и убийствами, пока сами саксонцы не подали им повода к жестокостям. Одна соседняя немецкая крепость сдалась бодричам вместе с рабами и имуществом; но сдавшиеся выговорили неприкосновенность и свободу как для себя, так и для своих жен и детей. Когда славяне вступили в город, то один из воинов, узнав свою прежнюю невольницу, бывшую уже замужем за свободным человеком в этом городе, старался вырвать ее из рук мужа, но получил от него удар и, считая себя обиженным, закричал, что саксонцы нарушили договорные условия. Тогда все бодричи бросились на саксонцев, мужчин всех истребили, а жен и детей увели в рабство. Отчаявшись победить бодричей собственными силами, Герман просил у Оттона помощи.

Оттон сначала не мог помочь ему, потому что имел тогда дела с мадьярами; но потом, одержав над ними полную победу на берегах Леха, в 955 г., с сильным войском вступил в страну бодричей.

Когда Оттон увидел себя во главе огромного войска, то сделался надменным в высшей степени, радуясь тому, что наконец нашел случай отомстить бодричам, требуя при этом вознаграждения за зарезанных в крепости. Предпочитая войну унизительному миру, бодричи, велеты, череспеняне, долинчане взялись тотчас за оружие, и все пространство от Лабы до Одры воодушевилось одной общей мыслью.

Впрочем, поморяне не поддержали своих соплеменников, потому что не имели политических претензий к немцам. Это было совершенно в славянском духе. Напротив, ране, или ругии, с острова Рана (Рюген), руководимые духом славянской розни, изменили своим и помогали немцам. Славяне находились в критическом положении, так как на них с юга шел через земли гаволян и украинцев маркграф Герон, а с запада через Лабу приближался сам Оттон в союзе с изменником, чешским князем Болеславом Крутым.

Между тем Стойгнев, руководивший делами славян, завлек императора Оттона в болотистые и лесистые окрестности Морычского озера, около Малкова, где до сих пор сохранились следы старых укреплений; здесь князь окружил врага со всех сторон. В таком положении немцы пробыли долго, а между тем у них появились в войске болезни и голод. Не зная, на что решиться, немцы, желая показать свою непобедимость, предлагали славянам сдаться, хотя сами были измучены. Однако Стойгнев не согласился, а только засмеялся над подобным предложением.

В конце концов Герману удалось выйти из этой местности; немцы построили наскоро через реку три моста и перешли ее. Узнав об этом, славяне беспорядочной толпой устремились за ними, вследствие чего немцы легко убивали их и затем обратили в бегство (955). Сам предводитель бодричей Стойгнев был убит; его голова была выставлена на позор; немцы устроили вокруг него гекатомбу, перерезав семьсот пленников; этими трофеями они обложили голову ненавистного князя. Вихман и Экберт укрылись во Франции. Саксонцам, конечно, эта борьба обходилась дешево, потому что они боролись чужими средствами. Однако славяне, хотя не раз были побиты, но тем не менее не изъявляли покорность ни перед самим Оттоном, ни перед Героном, этим защитником отечества, как его называет Титмар. Оттон еще целых четыре года предпринимал поход на ротарей, пока, наконец, не увлекся итальянскими делами.

Тогда Вихман, оставив ротарей, покорился дяде, но снова не поладил с ним и опять убежал к тем же благодушным ротарям. Только теперь настал конец беспокойной деятельности саксонского изгнанника. Он вовлек ротарей в войну с Мечиславом польским, другом и союзником императора. В одной из стычек Вихман был ранен, окружен поляками и умер на их глазах (967). С его смертью исчез тот стимул, который двигал славян в борьбе с немцами. Ротари сопротивляются еще год. Оттон велел истребить их; он пишет герцогу Саксонскому из Италии (968), куда снова уехал после славянской войны: «Вы знаете, как часто эти люди нарушали верность и сколько вреда они причинили; поработите ротарей и покончите с ними скорее». Император обещал сам прибыть для исполнения задуманного плана.

Оттона не дождались. Саксонцы без него заключили мир с ротарями, потому что на них напали одновременно датчане и поляки, которые разбили Герона на Одре в 972 г. Когда император в 973 г. прибыл в Кведлинбург, то на Пасхе его окружили покорные вассалы из славян с данью. Здесь впервые склонились перед императорской короной и полабские славяне, и Болеслав чешский, и Мечислав польский. Империя простирала свою руку на весь славянский мир от Балтийского моря до Чехии, от левого берега Лабы до Одра. В 973 г. Оттон дарует одной магдебургской церкви часть дани, платимой ему жителями пограничья, речанами (Rezini), долинчанами, ротарями и череспенянами.

Германизация и окатоличивание славян. Подобно Карлу Великому, обратившему саксонцев в христианскую веру и слившему их с остальными германцами, Оттон, постоянно бравший Карла себе как образец, всю жизнь свою домогался всякими способами обратить славян в католичество и онемечить их. Это было весьма тяжелым делом, но Оттон почитал его угодным Богу. Конечно, насильно навязанная религия не могла упрочиться между славянами до тех пор, пока они поддерживали тесные сношения со своими единоплеменниками-язычниками. Каждый подвиг немецкого оружия влек за собой учреждение епархий и аббатств. Из славянских епископств, основанных Оттоном, примечательны: Магдебургское, Мерзебургское в Жницах (Зайтц), в Мишнах (Мейссен), в Браниборе (Бранденбурге) для украинцев и речан, Гавельсберг для доленчан, Старгард для бодричей.

За распространение католичества из всех славянских князей ратовал только Болеслав Храбрый Польский. На содержание духовенства Болеслав назначил десятину, но с тем условием, чтобы на нее содержались как епископ с капелланами, так и школы, заводить которые поставлено было в обязанность каждому епископу. До этого времени славяне смотрели на католических священников как на грабителей; славяне старались всеми силами противодействовать распространению христианства, которое признавали только до тех пор, пока оно было подкрепляемо оружием, а затем снова возвращались к язычеству. Так о племени полабских сербов известно, что они, будучи христианами, не посещали христианских храмов, а втайне даже приносили жертвы языческим богам. При этом они были обязаны доставлять епископам десятую часть дани, а в пользу католического духовенства одну меру хлеба, сорок мотков льна и тринадцать марок серебра. Кроме того, славянские поселяне были обременяемы и другими различными налогами.

Не питая искреннего уважения к христианской религии, славяне часто подвергали ее осмеянию. Так, Бозан, епископ Мезербургский, написал однажды κύριε έλέηρον [ «кирие элейсон»] и просил своих пасомых из славян пропеть ему; они же насмешливо переиначили слова, применив их к старинной своей пословице, и пели «кри вольша», т. е. «В кусте стоит ольха», или плохо разбирая епископские буквы, или нарочно издеваясь над новой верой.

На столетие славяне вырвались из немецких тисков. Этим они были обязаны ослаблению императорской власти в Германии, сосредоточению ее в Италии и усилению Польши.

1.2. САКСОНСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ДОМ В БОРЬБЕ ЗА ГОСПОДСТВО В ИТАЛИИ И СВЕРЖЕНИЕ НЕМЕЦКОГО ИГА ЗАПАДНЫМИ СЛАВЯНАМИ

Идея единой империи. Мы остановились на внутренней политике короля Германского Оттона I. Мы еще не говорили собственно о его императорстве, которое находится в связи с политическим возвышением Германии и ее всесветным значением. Существенным и важным моментом в правлении Оттона I служат его итальянские дела и отношения. Его высокая историческая заслуга, за которую современники несколько преувеличенно прозвали его «великим», заключается в том, что он первый понял необходимость организации тогдашнего общества, так как от раздельности и раздоров страдали германские и другие народы.

Но дело в том, что Оттон слишком обобщил эти стремления; он хотел славянское племя сплотить воедино с германским в то время, когда кровавая вражда разделяла одно племя с другим. Представление об империи было неразлучно с понятием обладания Италией, которая составляла как бы необходимое звено для бытия империи. Какой город мог заменить Рим как столицу всего света? Все крупные города тогдашней Галлии и Германии были в сравнении с ним местечками. Рим, неоднократно разграбленный, все еще продолжал быть обширнейшим и лучшим городом тогдашнего мира. Не говоря о влиянии великих исторических воспоминаний, самая идея римской власти и гегемонии продолжала жить в сердцах варваров. Как прежде властители Германии подчинились Риму, так и теперь, спустя пять веков, они склонялись перед величием столицы мира. Так сильны бывают исторические традиции.

Идея единой империи, притом Римской, казалась священной, и эта империя действительно называлась Священной. Она приняла величавые формы в воображении народа. Ее пределы безграничны, как безграничен мир. Все, что исповедует христианство, должно войти в ее область: все, что не озарено верой Христовой до настоящего времени, просветится ее светом только под кровом империи. За такую идею стоило умирать сотням тысяч людей. Она имела всегда мистическое значение. Центр целого мира находится в Риме.

Пророк Даниил разгадал и растолковал когда-то царю Навуходоносору виденный им сон; юноша раскрыл владыке Вавилона величественную картину будущего, которое воплощалось в виде истукана с золотой головой, серебряными руками и грудью, медными бедрами и чревом, железными голенями и глиняными ногами. Пророк, указав на медное царство, которое будет владычествовать над всей землей, т. е. Римскую империю, провидел воображением в будущем нечто еще более могучее. Он говорил о четвертом царстве, «крепком как железо», но при этом разделенном, ибо пальцы и ноги истукана были из железа. «Как железо не смешивается с глиной, так не сольются одно с другим» части этого царства. Это был прообраз Священной Римской империи, унаследовавшей империи языческой. Языческое царство было могучим, но временным. Христианское же — вечное и бесконечное. На это прямо указал пророк: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу: оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно»[140].

Целые столетия общее мнение всего католического Запада усматривало в каждом слове пророка указание на Священную Римскую империю. Народам необходим был надежный прочный кров и твердая рука властителя. Когда пала Западная Римская империя, то такой кров оставался в Восточной Византийской империи, монархи которой были для всех образованных и грамотных людей теми же римскими императорами. Долго латинские хронисты VI–IX веков ведут хронологию местных событий, увязывая ее с византийскими императорами, сохраняя формальное единство. Так продолжалось до Карла Великого. Теперь на Западе вновь был найден свой политический центр. Но ничтожество преемников великого императора лишило народы тех выгод, какие давало это единство. Между тем число врагов растет. Помимо язычников, возникла страшная мусульманская сила. Сарацины грозили обратить в мечеть храм Св. Петра. И вот, когда почувствовалась опасность для западного христианства, явились властители в недрах Германии, которые увлеклись грандиозной задачей восстановления единой империи. Они успели, ибо после церковных раздоров, навсегда разделивших христианство, Рим не мог допустить, чтобы такое призвание взяли на себя императоры схизматической в его глазах Византии. До известного времени папская духовная власть будет поддерживать императорскую.

Карл Великий, создавший империю, ввергнул Италию в хаос и сделал ее сценой междоусобиц более, чем какую-либо другую страну тогдашнего мира; он допустил в ней разделение власти. В Италии появилось много властителей, хотя они чувствовали, что назначение Италии совершенно иное. В обществе не умирала мысль, что Италия должна быть во главе западных государств. Так как последние из Каролингов были повелителями Германии, то продолжали думать, что и Арнульф, король Германии, который не был прямым потомком Карла, а только побочным наследником, может иметь претензии на Италию.

Положение Италии в IX в. В доказательство приведем одно место из хроники Регино, в которой под 888 г. читаем: «После смерти Карла государство, повиновавшееся его слову, разложилось на части, как бы не имея общего наследника. Каждая часть не обращалась к своему естественному повелителю, т. е. Арнульфу, но спешила избрать из своей среды собственного короля. Никто не превосходил других настолько, чтобы подчинить остальных своей власти». Эти слова высокой важности. Они раскрывают взгляд общества на совершившееся событие. Очевидно, в умах господствовала уверенность, что все западные государства с Римской империей во главе должны бы были вновь сплотиться воедино, как были слиты они пять веков тому назад. Итальянские Каролинги вымерли раньше других. Они не передали своих прав никому ни на Италию, ни на Лотарингию, ни на две Бургундии, т. е. на все те области, которые после Карла были долго неразлучны и которые разделены были лишь Лотарем I в 855 г.

Император Людовик II Итальянский умер в 875 г. без наследников, и Италию стали делить налетевшие на нее честолюбцы, в то время, как на юге ее засели в прибрежных скалах сарацинские пираты, а в Беневенто и других местах правили лангобардские князья. Кое-где признавалась еще номинальная власть византийского императора. В 887 г. встречаем итальянского короля Беренгария, владетеля Фриуля; в Милане он короновался железной ломбардской короной. Его конкурентом явился Гвидо, сын герцога Сполатского. Долго они жили дружно, но потом разошлись. Эти отношения обратились во вражду, и «из этих междоусобий, — говорит Регино, — выросли для обеих сторон великие потери». Гвидо одержал верх и, коронованный императором в феврале 891 г., изгнал Беренгария, который обратился за помощью к Арнульфу Германскому. Тот трижды приходил в Италию в 894,895 и 899 г. Беренгарий считал за собою больше законных прав, так как приходился по матери внуком Людовика Благочестивого. Он согласился признать себя вассалом Арнульфа, если тот утвердит его на престоле. В доказательство своего повиновения Беренгарий в торжественных случаях носил за Арнульфом королевский щит. Милан сдался немцам, Арнульф пошел на Павию и, оттеснив Гвидо, в начале 896 г. устремился на Рим. Рим отказал в сдаче. Немцы приготовились к штурму. Но не пришлось штурмовать стен вечного города. Заяц самым невинным образом испугал потомков Ромула; римляне были отвлечены во время этого переполоха и отворили ворота немцам. Арнульф был коронован в императоры папой Формозой в Риме в 896 г., но он пробыл в столице только пятнадцать дней, поспешив удалиться, так как мало оказывал внимания римской святыне и не умел поладить с тамошним духовенством[141]. Лиутпранд пишет: «Служители Бога влачились в оковах; девы претерпевали насилие, замужних бесчестили. Сами храмы не служили убежищем от неистовства наемников. В них совершались пиры, попойки, раздавались песни и праздновались вакханалии. В самых церквах женщины публично предавались разврату (prostitute bantur)»[142].

Эти обычные ужасы варварского нашествия обратили особое внимание современников. Итальянцы мстили немцам, как могли, и, будучи слабы, прибегали к низким средствам. Лиутпранд рассказывает, как Арнульф был отравлен в Италии медленным ядом, от которого он впоследствии был изъеден червями. Яд был дан вдовой императора Гвидо, который не пережил торжества своего врага и умер в декабре 894 г. На обратном пути Арнульф хотел ослепить Беренгария, думая утвердить Италию за Германией). Но это не удалось: Беренгарий скрылся, Арнульф, энергично отстаивая национальные интересы, преследовал немцев, но в конце того же 899 г. умер.

Итальянское королевство. Беренгарий I (888–924). Гуго (до 947). Беренгарий насильно захватил королевский престол, но итальянцы недолюбливали его. «Итальянцы, — говорит Лиутпранд, — всегда предпочитают иметь двух властителей, чтобы удержать одного страхом другого. Поэтому они, не довольствуясь одним Беренгарием, поставили королем сына умершего Гвидо, Ламберта». Беренгарий удалился в Верону, дожидаясь, пока сами итальянцы не попросят его принять власть. Он ждал напрасно, находясь в постоянной борьбе то с Арнульфом, то с нижнебургундским королем, Людовиком II, которого он ослепил в 905 г., то с верхнебургундским королем, Рудольфом II.

Только что названные повелители Бургундии считали себя в одинаковых правах на итальянское королевство, потому что были родственниками Каролингов по женской линии. Сын ослепленного нижнебургундского короля Людовика, Гуго, мстит за отца. Убив в 924 г. Беренгария и овладев итальянским престолом, он уступил свое бургундское наследство ближайшему наследнику Рудольфу II, верхнебургундскому королю. Тогда обе Бургундии соединяются. Гуго правит в Италии до 947 г. Но и помимо этих междоусобий, Италия должна была претерпеть много от внешних врагов. Венгры, приглашенные еще Беренгарием I, не переставали с 924 г. грабить богатую Ломбардию, а родственники убитого короля, Беренгарий II и Ансгарий, дети Иврейского маркграфа Адельберта, считали себя в таком же праве на итальянский престол, как и Гуго. Погром Павии венгерскими варварами был ужасен; сорок три церкви было сожжено; из всего населения осталось только двести человек. Эти невероятные зверства совершились 12 марта 924 г.

Беренгарий II (до 964). Беренгарий II, который теперь получил известность, был внуком Беренгария I по матери. Беренгарий II отличался дальновидностью и хитростью; Ансгарий же решительностью и отвагой. От Ансгария Гуго успел отделаться скоро, но Беренгарий не слагал оружия. Напрасно Гуго пытался ослепить его, Беренгарий скрылся в Швабии, перейдя через перевал Сен-Бернар, который назывался тогда горой Юпитера.

В это время в Германии уже правил Оттон I. Он взял Беренгария II под свое покровительство, несмотря на просьбу Гуго. Может быть вместе с тем Оттон взял подарок и у другой стороны, т. е. у Гуго, но, во всяком случае, выдать Беренгария отказался.

V Здесь завязывается узел немецких притязаний на Италию, Летописец сохранил нам ответ Оттона, из которого видно, что последний держал Беренгария не для погубления, а для примирения его с итальянцами. Так он сказал между прочим итальянским послам: «Если бы я мог помочь чем-нибудь вашему государю, то не только бы не принял подарков, но еще сам послал бы вашему королю дары от себя. Просить же меня о том, чтобы я не оказывал помощи Беренгарию или кому бы то ни было, кто обращается к моему милосердию, — это верх глупости»[143]. Но Лиутпранд еще раньше заметил, что Оттон взял подарки от Гуго и потом сам противоречит себе. Во всяком случае Оттон удерживал Беренгария, как будущую угрозу, как узел немецкого господства в Италии. Беренгарий, интриговавший в Италии, всегда был выгоден для Оттона. Через него он держал под своим влиянием слабый, раздираемый соперничеством полуостров.

Итальянские города и князья равно привыкли переходить из-под власти одного во власть другого. У Беренгария нашлись приверженцы. Гуго бежал в Прованс, поручив номинальную власть своему сыну Лотарю при самых невыгодных обстоятельствах. Он умер за границей в 945 г. В Италии, таким образом, осталось два короля: Беренгарий II и Лотарь. Последний, женатый на дочери верхнебургундского короля, был лишь номинальным властителем, а на самом деле повелителем был Беренгарий II, обязанный столь многим Оттону.

Лиутпранд, изгнанный Беренгарием II из отечества, рисует его самыми темными красками, доходя до цинизма в описании его жизни, но вместе с тем он не скрывает мрачных фактов из жизни тогдашнего итальянского общества. Между прочим он рассказывает, как была публично осмеяна справедливость. Например, на венгерскую дань, говорит он, все — от стара до млада — должны были внести по одной монете. Беренгарий, получив такую дань, сбыл фальшивую монету венграм, оставив в свою пользу то, что было добыто жителями с таким трудом. Он очень рассчитывал на покровительство Оттона, забыв историческое тяготение императоров к Италии. Оттон уследил легкую добычу.

Беренгарий II думал, между прочим, утвердиться в Италии женитьбой на Аделаиде. Ранее он пытался ограбить свою невесту, но когда это не удалось, он захотел на ней жениться. Узнав, что та не согласилась, он посадил ее в тюрьму. Оттуда она бежала при помощи священника и укрылась у епископа Реджио, который отказался ее выдать Беренгарию. Романтические приключения и похождения Аделаиды описаны в поэме Гросвиты.

Походы Оттона I в Италию. Оттон был тогда вдовцом. Узнав о приключениях Аделаиды, может быть, по искреннему увлечению, а может быть, и из ненависти к Беренгарию, он решился быть рыцарем Аделаиды и через нее обогатиться в Италии. Нет сведений, что Аделаида лично просила помощи.

В 951 г. немецкий король лично явился в Северную Италию, взял Павию, куда Беренгарий в страхе скрылся. Его вассалы присягнули Оттону. Оттон отправил посольство к Аделаиде с предложением руки в несколько грубой форме. Он велел намекнуть, что будущую королеву ждут великие подарки. «Когда же он увидел ее, — замечает хроника, — то выбрал в подруги, как достойнейшую». После свадьбы, в конце 951 г., он провозгласил себя ломбардским королем. Так началось чужеземное владычество над Италией.

Национальное государство, как мы видели, не просуществовало и ста лет. Хотя оно страдало от раздоров искателей, но все-таки могло иметь лучшую будущность. Из немецкого ига Италии не было возможности вырваться, и она невольно подчинялась.

Другая причина, которая подрыла основание национального государства в Италии, заключалась в условиях феодального быта, который вообще не допускал прочного строя. Первое время Италия не высказывала особой ненависти к немцам, ибо национальность в то время только зарождалась и не получила пока определенного характера, особого оттенка. Для Италии одна власть от другой отличалась мало. Вообще, в средние века общественные отношения играли главную роль.

Но это было только началом германского влияния. Оттон смотрел на ломбардское королевство, как на ступень в здании империи.

Обстоятельства сами собой влекли Оттона в Италию. Беренгарий II не оказывал ему должного послушания. Он теснил вассалов Оттона, которые, наконец, обратились к немецкому королю с мольбой о защите.

Через десять лет после первой кампании Оттон снова явился в Ломбардию. Его звал на этот раз папа Иоанн XII, восемнадцатилетний молодой человек, известнейший развратник своего времени. Оттон по просьбе этого юноши-первосвященника пошел на Рим, предварительно, в ноябре 961 г., короновавшись итальянской королевской короной в Милане. Беренгарий укрылся в крепости, а его сын бежал на Корсику. Все города отворяли ворота Оттону; 2 февраля 962 г. Иоанн XII помазал Оттона императором, за что тот возвратил папе не только все, ранее принадлежавшее ему, но наградил его дорогими подарками, состоявшими из драгоценных камней, золота и серебра. Папа и первые городские лица принесли императору клятву над гробницей Св. Петра никогда не оказывать помощи ни Беренгарию, ни сыну его. Затем император, нимало не медля, возвратился в Германию.

Но папа Иоанн не сдержал клятвы; он приглашал вернуться Адальберта, сына Беренгария, который был на Корсике, обещая ему помощь против императора. Это удивило Оттона. Впрочем ничего иного нельзя было ожидать от этого оригинального патриарха. Оттон отправил в Рим доверенных лиц и убедился, что враждебная манифестация была делом развратного папы.

Папа Иоанн XII (956–963). Любопытно коснуться биографии этой личности, пользуясь сообщениями Лиутпранда. Иоанну XII было восемнадцать лет, когда он, благодаря своей матери Теодоре, вступил на престол. Он принадлежал к семейству Феодоры и Мароччии, которые дали Риму нескольких пап. Иоанн пользовался церковным имуществом для своих непосредственных целей. Он наделял своих фаворитов золотыми распятиями, золотыми чашами из храма Св. Петра. Он разнообразил состав своих возлюбленных тетками, племянницами и сестрами. «Латеранский дворец, — говорит современник Лиутпранд в своей истории, — был местом публичного разврата, вместилищем порока, сборищем падших женщин»[144]. Посторонние женщины перестали ходить в храм Св. Петра, боясь молиться перед гробом Апостола, ибо здесь его святейшество не разбирал ни богатых, ни бедных; ему было все равно, говорит летописец, кто приходил в церковь пешком или кто приезжал на красивых конях. «А между тем, — пишет летописец, — сама церковь течет, балки валятся, смерть смотрит с кровли и гонит вон из храма». Так говорит современник о состоянии тогдашнего папского двора; ему не было надобности преувеличивать на этот раз. Никаких энергичных действий нельзя было ожидать от этого глубоко падшего юноши. В еле — дующем году Оттон подошел к Риму. Папа и Адальберт бежали. В храме Св. Петра был созван собор, на котором председательствовал император, для разбора обстоятельств жизни бежавшего папы и для избрания нового.

Против папы Иоанна XII были прочитаны следующие обвинения: папа посвящал в епископы в конюшне за деньги, ослепил своего крестного отца; изуродовал, а затем умертвил одного кардинала; устраивал пожары; подпоясывался мечом, носил шлем и панцирь; свой дворец обратил в дом разврата; упивался вином; публично играл в кости, причем призывал имена нечистых духов и языческих божеств; не посещал утренних служб и никогда почти не осенял себя крестным знамением. Все духовные клялись своей будущей жизнью в верности сказанного. Тогда Оттон пригласил папу явиться на суд для оправдания, так как он обвинен в убийстве, кровосмешении, святотатстве и клятвопреступлениях. Иоанн отвечал отказом и безграмотными угрозами на латинском языке. Ему внушили, что его письмо показывает, что он не может даже правильно писать по-латыни, употребляя два отрицания (non habeatis licentiam nullam ordinäre), и просили в последний раз явиться к ответу. Но нигде новые посланцы не могли отыскать Иоанна. Тогда был избран в папы кардинал Лев VIII, а Иоанн, как богоотступник, был низложен. Римский народ с духовенством обещали впредь не избирать папы без согласия императора.

Латеранский собор 963 г. Латеранский собор в Риме 963 г. не прекратил столкновения сторонников императора и папства, немцев и итальянцев. Оттон не хотел вернуться в Германию, не покончив с Римом и не установив нормальных отношений с папой. Он тогда же мог видеть, что его авторитет заключается не в одном римском первосвященнике, а в отношениях с римским населением. В глазах римлян Оттон был ненавистным чужеземцем, от которого необходимо было избавиться. Это доказали последующие события.

Действительно, стоило только Иоанну XII посулить римлянам церковную сокровищницу, возбудить алчность толпы, предполагая напасть на императора и на Льва, и Рим, как один человек, восстал против императора. Тибрский мост, который соединяет ватиканский холм, где находится храм Св. Петра, с главной частью города, покрылся баррикадами. Надо было прекратить сообщение немцев с заречным Римом. Но немцы снесли баррикады и начали беспощадно избивать римлян. Оттон с трудом остановил воинов; он взял заложников, которых возвратил, однако, по просьбе Льва, и оставил Рим, чтобы пойти против Адельберта, сына Беренгария II.

Но в отсутствие императора Лев VIII был изгнан и едва спасся от рук приверженцев бывшего папы Иоанна XII. Сторонники Льва и императора из высшего духовенства претерпевали много оскорблений и истязаний от народа. Лев просил помощи у Оттона.

Оттон в третий раз явился перед стенами Рима. Иоанна XII уже не было в живых; он не успел еще раз воспользоваться тиарой и был найден мертвым в доме одной женщины в римских окрестностях. Папой был провозглашен Бенедикт; но Оттон скоро взял Рим и сверг папу, который публично на соборе просил пощады у ног императора. Низведенный в диаконы, он был сослан. Тогда же был пленен Беренгарий и заточен в крепость Бамберг. Оттон, чувствуя всю силу своей власти, оставил Италию в 961 г.

Замыслы Оттона I. Положив лишь начало онемечиванию и окатоличиванию славян, император Оттон не считал своего дела закон — ченным. Вернувшись из Италии, он не застал в живых своего брата Бруно и мать Матильду. Он чувствовал себя могущественным, но честолюбие его еще не было удовлетворено. Перед ним, когда он взошел на эту высоту власти, открывался новый широкий горизонт.

Не вся Италия принадлежала ему. В южной ее части были греческие владения. Оттон убедился, что пока греки будут владеть Южной Италией, его власть на полуострове останется непрочной. Мысль о Византии бродила в уме еще Карла Великого. Естественно было вспомнить о ней его преемнику и продолжателю.

Оттон отправил с этою целью послов в Византию с Лиутпрандом, епископом Кремонским. Лиутпранд описал свое путешествие в Византию в «De legatione» со свойственной ему наблюдательностью. От лица своего государя Лиутпранд просил руки дочери императора Никифора Феофании для сына Оттона, римского короля. Никифор отказал. Но начало сношений было положено, хотя византийский император недружелюбно встретил послов, зная, что Оттон протягивает руки к его греческим владениям в Италии. Никифор с гордостью указывает, что настоящие римляне могут быть только в Константинополе; но послы заметили слабые стороны монархии: любовь к роскоши, зрелищам, церковные раздоры. Могущество Византии не в собственных силах, замечает Лиутпранд, но в нанятых солдатах из Венеции да в русских моряках. Это были пленные русы, которым посчастливилось в походе на Константинополь в 941 г. «Я думаю, — прихвастнул Лиутпранд, что четырехсот германцев достаточно, чтобы в открытом поле обратить в бегство целое византийское войско». Посольство Оттона вернулось ни с чем.

Тогда Оттон стал добиваться своей цели оружием. Вдруг в 969 г. было получено известие, что Никифор убит, и новый император Иоанн Цимисхий готов отдать Феофанию. Она была обвенчана с молодым Оттоном, будущим императором, в 972 г. Последние итальянские греческие владения перешли к западному императору только номинально, но их надобно было завоевать при тогдашних обстоятельствах, чтобы удержать за собой. Таким образом, Оттон, сокрушив римлян, итальянцев, венгерцев и славян, считал себя могущественным. Но он не успел насладиться этим полным счастьем. В 973 г. он умер. Его похоронили в любимом Магдебурге.

Император Оттон II (973–983). Своим преемником Оттон оставил девятнадцатилетнего сына своего, Оттона II (973–983), прозванного Красным за цвет лица. У нового императора не было выдержки в характере; он был горд, вспыльчив, принимался за дело слишком горячо и потом также скоро охладевал к нему. Его добродушие сменялось суровостью; щедрость переходила в рас-томительность. У него не было благоразумия, что понятно в таком незрелом возрасте, но в нем было много храбрости, так что он умел поддержать на известной высоте планы своего отца.

Последний из Каролингов, Лотарь галльский, думал вырвать Лотарингию из вассальной зависимости от Германии. В 978 г. Лотарь внезапно пошел к Ахену и едва не овладел им. Он, ограбив город, утвердился во дворце Карла Великого и велел обратить орла на замке клювом к западу в знак того, что Лотарингия теперь при — надлежит Франции. Немцы выгнали врагов из Лотарингии и, под предводительством Оттона II, вторглись во Францию, не встречая сопротивления. Через Реймс немцы подошли к Парижу и остановились лагерем ввиду столицы. Это было первое немецкое нашествие на обособившихся французов, первое при той племенной розни, которая тогда же начала оказывать свое действие. Оттон не мог взять хорошо укрепленного города, защищаемого Гуго Капетом, который здесь положил начало своей славе.

Поход в Италию в 980 г. В 980 г. Оттон II отправился в Италию. Он считал себя обладателем греческих областей на полуострове по правам своей жены; но ему предстояло силой утвердить за Священной империей эти области. Тамошние греки не хотели подчиняться императору; они предпочитали союз с сарацинами. В итальянских греческих владениях славился город Салерно, расположенный на берегу чудесного залива, в местности, где царит вечное лето, отделенный от материка высокими горами. Оттон осадил этот город и, по истечении шести недель, взял его, затем занял Бари и Таренто, последние греческие города в Италии, и вступил в горную Калабрию. Здесь он разбил греков и начал преследовать их, но в самой невыгодной местности при Сквилачче близ Таренто был окружен арабами, во множестве спустившимися с гор. Тут арабы совершенно истребили немецкое войско. Оттон едва спасся вплавь, вскочив на палубу одного судна.

Судно оказалось греческим. Оттон не был узнан никем, кроме одного славянина, признавшего императора, так как он недавно вернулся из Германии. Не питая никакой национальной злобы, добродушный славянин помог императору спастись вплавь и укрыться на материке[145].

Безоружный император вернулся одиноким, без свиты, как беглец, в Верону, потеряв все свои греческие завоевания. На Веронском сейме вассалы обязались признать его сына будущим императором, увезли малютку в Ахен и там короновали еще при жизни отца. На другой день узнали, что Оттона II нет в живых. Он скончался в Риме, откуда думал снова сделать поход на греков, чтобы отнять у них Южную Италию. Его похоронили в базилике Св. Петра, где, под сводами нижней церкви, до сих пор находится его гробница.

Император Оттон III (983—1002). Его трехлетний сын и наследник, Оттон III, остался под опекой своей матери гречанки Феофании и бабки, знаменитой Аделаиды. Наставником малолетнего императора мать избрала знаменитого и ученого Герберта, который славился тогда, как алхимик, астролог, кудесник, волшебник только потому, что занимался механикой и собирал минералогические коллекции. Генрих Баварский, лишенный герцогства, поднял восстание. Он обещал своим сторонникам многое, если его возведут на престол вместо женщины, учителя и младенца, которые втроем правили государством. Но Генрих, именовавшийся долго Сварливым, за свои вечные происки и беспокойства, встретил поддержку не в немецких феодалах и не в герцогах, но среди славянского народа. Угнетенные славянские народы в Полабии с трудом сносили иго немцев. Всякие налоги, вымогательства духовных, притеснения светских чиновников раздражали их до крайности. Довольно тяжела была одна десятина в пользу духовных, а теперь требовали с каждого двора меру хлеба, сорок мотков льна и тринадцать марок серебра, что при тогдашней бедности было слишком много. Одним словом, на церковные расходы, не имея церквей, славяне платили по крайней мере одну треть своих доходов.

Национальное движение среди славян. Лишь только славянские князья узнали о поражении Оттона II в Италии, то дали знак к восстанию. Мятеж поднялся среди гаволян. Народная ненависть прежде всего обрушилась на католическое духовенство и на христианство вообще. Народные боги и идолы воскресли. Соборный клир был весь перебит. Титмар Мерзебургский подробно описывает все жестокости, совершенные над христианами. Даже там, где христианство было прочнее, как, например, у полабских бодричей, были разрушены христианские церкви. Хотя бодричский князь Мстивой был женат на немке, сестре старгардского епископа Стефана, хотя он предназначал свою несовершеннолетнюю дочь в настоятельницы монастыря, но под влиянием народного движения и он должен был прогнать свою жену, разорвать свои связи с епископом, с духовенством и стать во главе восставших. Они вторглись даже в Саксонию, но здесь были остановлены. Тем не менее гаволяне, оставшись хозяевами своих неприглядных болот, восстановили у себя прежний народный порядок, перестали платить немецкую дань и уничтожили следы христианства самым беспощадным образом. Все это совершилось еще при жизни Оттона II.

Когда Генрих Баварский, пользуясь малолетством Оттона III, провозгласил себя в Мекленбурге и в Саксонии королем, то он, лишенный поддержки герцога, рассчитывал сильно на славян полабских, чешских и польских. Но его сношения с ненавистными славянами окончательно восстановили против него всю Германию, вооружили его немецких друзей, которые все перешли на сторону Феофании и законного императора. Генрих должен был отказаться от своих мечтаний и передать Оттона III, которого держал у себя в руках, его матери, а вместе с тем и присягнуть ему. Он провел конец жизни мирно и получил прозвище «Миролюбивый» вместо Сварливого.

Но э^р не повлияло на враждебное отношение полабских славян. Лишившись такого вождя, на которого они много рассчитывали, славяне думали справиться с немцами одни; они действительно достигли своей цели.

С отпадением от немецкой власти, после свержения немецкого ига, даже у бодричей христианство исчезло. Титмар Мерзебургский по этому поводу говорит, что духовные лица и церкви были обречены на истребление. В одном Старгарде, в том самом месте, где был епископом Стефан, было замучено шестьдесят священников. Епископ бежал (991). По словам Адама Бременского, в это время у полабских славян погибло столько христианских мучеников, что из их мартиролога можно было бы составить целую книгу. Долго немцы боролись безуспешно.

Шестнадцатилетний Оттон III совершил поход на бодричан. Другие славяне, чешские и полабские, предали в этом походе своих братьев и шли заодно с немцами.

В Оттоне III, когда он вырос, мы встречаемся с редким типом. Жизнь надоела ему, хотя ему не было еще и 20 лет. Он кидался из одного итальянского монастыря в другой, посещал схимников, проводил с ними целые недели, даже месяцы и дошел до того, что стал принимать пищу только раз в неделю.

Когда один из приближенных императора, его друг Чех Войцех (у немцев звавшийся Адальбертом), будучи пражским епископом, отправился на проповедь к язычникам пруссам и умер там смертью мученика, то император Оттон, узнав о том, забыл все дела и поспешил на могилу своего друга в Польшу, в Гнезно. Завидев издали желанный город, император пал на колени и босой отправился к гробу святого. После того Гнезненская епархия переименована в архиепископию, которой подчинены были еще епископы: бреславлеский, краковский и кольбергский.

Это было единственное распоряжение императора относительно славян, которых он сначала, по примеру отца, хотел подчинить силой, но потом предоставил самим себе. Он на опыте узнал, что Германия того времени не могла успешно бороться со славянской коалицией, если только среди коалиции не оказывалось предателей.

Когда Оттон III поспешил в Италию, то дела были в том же положении; он оставлял славян полностью самостоятельных и независимых, официально свергнувших немецкую власть. В 1000 г. славяне были в том же независимом положении, как двести лет тому назад. Они стали совершенно свободны. Все немецкие завоевания были потеряны. Язычество подняло голову; народные божества снова восторжествовали. Преемник Оттона III должен был признать этот факт, задабривая славян подарками и обещаниями. Усиление же Польши уже сделало из славян серьезных соперников Германии.

Походы в Италию в 996 и 998 гг. Император в 996 г., по совету своей бабки Аделаиды, отправился на коронацию в Рим. Феофания уже умерла. Тогда в Риме только что прекратились волнения, причиной которых был патриций Крешенци, установивший диктатуру в городе. Папа Григорий V, первый немец на первосвященническом престоле, приведя дела в порядок, немедленно короновал Оттона III в мае 996 г.

Но в отсутствие императора Григорий V был изгнан из Рима, а на его место поставлен папой Филагат, епископ Пиаченцы. Оттон вынужден был вновь отправиться в Италию. Рим был осажден; замок Святого Ангела взят. Крешенци был обезглавлен императором на площади. Григорий вторично был восстановлен на папском престоле и стал жестоко издеваться над своим соперником, антипапой.

В 999 г. вместо Григория V, после его смерти, император посадил на папский престол, в благодарность, своего знаменитого учителя Герберта, под именем Сильвестра II.

Это был человек, которого считали волшебником за его знания, богоотступником за его сношения сучеными, про которого сложились оригинальные представления в средневековой поэзии. Может быть, близость с Гербертом повлияла на характер Оттона III[146]. Его учение поселило в Оттоне меланхолическое настроение, недовольство самим собою, искание идеалов.

Он мечтал восстановить Римскую империю во всем ее величии и для этого стремился покорить Византию. Герберт внушил ему высокие мысли об императорском достоинстве, любовь ко всему греческому и презрение ко всему немецкому. Император старался ввести при дворе греческие обычаи, он установил греческие придворные и почетные должности с титулами.

Уносясь по обыкновению за облака, Оттон штеперь ничего не видел перед глазами. Римляне почти издевались над ним, а он питал к ним платоническую страсть. Римляне заперли своего императора в Авентинском дворце и чуть не уморили голодом, прекратив всякое сообщение с ним. Императора спас от голодной смерти один немецкий епископ. Освобожденный из рук римлян, император разочаровался в Италии, не осуществив и половины своих мечтаний; он умер от оспы в 1003 г.

Итальянцы видели в нем завоевателя и непримиримого врага, потому что он, подобно своему деду и отцу, появлялся на полуострове во главе немецкого войска. Когда везли его труп в Германию, то нужно было оберегать останки императора от камней и грязи.

Таким образом, саксонская династия потеряла большую часть своих лучших сил в Италии. От этой династии остался только Генрих, герцог Баварский, внук Генриха I, основателя династии. Он не приходился близким родственником императору, но тем не менее был претендентом на престол, так как происходил из саксонского дома. Несмотря на сопротивление других герцогов, он однако, был признан королем германским. Это был тот Генрих II, который получил от католического духовенства титул Святого за свое благочестие. Им кончилась саксонская династия[147].

Император Генрих II (1002–1024). Генрих, будучи Баварским герцогом, был избран в 1002 г. благодаря влиянию духовенства. Не происходя по прямой линии от Оттона, он, тем не менее, находился в родстве с прежней династией; в этом было все его право на престол, ибо саксонская династия в прямой линии перестала существовать. Он получил в наследство от Оттона два вопроса: итальянский и славянский.

Походы в Италию. После смерти Оттона III в Италии возникла попытка избрать национального короля в лице маркграфа Ардуина. Генрих II на следующий год пришел в Италию, изгнал Ардуина и короновался в Павии железной короной королевства лангобардского. Совершенно безосновательно надеясь на преданность итальянцев, Генрих распустил свой отряд и остался чуть ли не один в Павии. Павийцы кинулись во дворец, король выпрыгнул из окна, причем сломал себе ногу; немецкое войско едва спасло короля, ворвалось в город, где произошло открытое восстание, в котором принимали участие все жители. Генрих II должен был оставить Италию.

Но нельзя было германскому королю отказаться от императорского наследства, которое было добыто саксонской династией. Каждый немецкий король должен был идти в Рим для того, чтобы там удостоиться императорской короны.

За этой императорской короной Генрих II вновь явился в Рим, через девять лет после своей неудачи в Павии. Бенедикт VIII, его клиент, короновал его в феврале 1014 г. В 1021 г. Генрих отправился в третий раз в Италию, взял Беневенто, Салерно и Неаполь, которыми тогда управлял Ардуин. Этот поход удовлетворил и гордости Генриха, и германскому национальному честолюбию; Генриха везде в Италии признавали за императора.

Борьба со славянами. Но этот император не мог утвердить своего владычества на Востоке, среди славян, которые, созвав свои силы, не хотели более склоняться перед немцами. Самым могучим из славянских народов были тогда поляки под управлением короля Болеслава, прозванного Храбрым.

Главный интерес внутренней истории Германии того времени вращается вокруг борьбы ее со славянами. Теперь шла речь не только о том, как спастись от немецких притеснений. Этим не ограничивались: поляки желали по возможности расширить славянские пределы. Для истории Польши следует обращаться к старому летописцу, Длугошу, который, хотя не был современником Болеслава Храброго и жил четыре века спустя, тем не менее пользовался ценными материалами; они далеко не все дошли до нас. Мы уже видели, как он тщательно записывал все предания отдаленной старины; тем важнее он для исторического времени.

Болеслав Храбрый, король польский и его реформы (992–1025). Причиной усиления славянского элемента в XI столетии был энергичный король Болеслав Храбрый. Он поставил себе целью бороться против славянской розни вообще и против дурного социального строя Польши в частности. Для этого он вступил в борьбу со своей мачехой Одой и братьями, которые владели уделами, согласно завещанию своего отца Мечислава.

Мачеха и братья должны были бежать в Рим и просить помощи у папы, но совершенно напрасно, потому что папа был тогда полностью бессилен. Болеслав обратил внимание на главное зло тогдашней Польши, на подавление низшего класса, т. е. кметов, высшими сословиями: шляхтой и вельможами. Чтобы укрепить страну, надо было поднять положение крестьянского сословия, до сих пор угнетаемого. Болеслав, для беспрепятственного выполнения дальнейших своих целей, прежде всего хотел быть самостоятельным, независимым от шляхты государем. Раньше совет двенадцати вельмож ограничивал власть князя; теперь Болеслав подчинил себе этот совет своим простым обращением, своей любезностью и гостеприимством; вельможи и шляхта ежедневно приглашались к княжескому столу. Устранив по возможности шляхту и совет от правительственных дел, хотя и не законодательным путем, Болеслав присвоил себе и право суда: причем суд и наказания стали одинаковы как для рыцарей, так и для крестьян. Болеслав не стеснялся делать из кметов рыцарей. В особенности старался сословное войско обратить в народное; для этого были сделаны преобразования в войске. Шляхта служила в коннице и доставляла всадников в количестве, равном половине общего числа; города должны были выставлять пехоту; кметы, т. е. крестьяне, должны были доставлять пограничный гарнизон; те же из них, которые не служили, должны были вносить ежегодно запасы хлеба и овса для продовольствия войска, которым командовал гетман, но только в военное время. Для защиты королевства Болеслав построил много замков, а к ним были приписаны кметы, составлявшие так называемую маетность замка.

Для начальства в каждом замке было поставлено по одному кастеляну, или старосте, который сверх того управлял причисленными к замку волостями. Эти должности — гетмана, кастеляна или старосты — оставались в Польше до позднейшего времени. Все это было созданием ее первого замечательного короля. Вследствие этих преобразований в Польше развились большие военные силы — и для наступления, и для обороны. Она стала теперь не только сильнейшим из славянских государств, но и одним из сильных европейских. Онемечивания Польши теперь не могло произойти под бдительным оком Болеслава.

Подчинение Чехии Польше в 1000 г. В 999 г. умер чешский князь Болеслав II; он оставил Чехию в жертву врагам. Польский король хотел первый наложить свою сильную руку на Чехию, объединив западных славян под своей властью и создав оплот против немецких стремлений. Поляки быстро кинулись на чешские пределы. Моравия, Силезия, Славония были отняты у чехов, затем Болеслав стремительно двинулся на Краков, взял его и перебил чешских колонистов. Благодаря ему Польша увеличилась почти вдвое. Теперь она состояла из шести областей: Великой Польши, Мазовии, Краковии, Силезии, Моравии и Померании, т. е. земли балтийских славян. Это было на рубеже второго тысячелетия.

Тогда Оттон III прибил в Польшу — в Гнезно, чтобы поклониться гробу первого апостола Пруссии, известного у немцев под именем Адальберта, а среди чехов и славян под своим именем — Войцеха. Пребыванием Оттона в Гнезно воспользовался Болеслав для своих целей.

Коронация Болеслава в Гнезно. В Гнезно же совершился обряд коронации, причем император надел свою корону на польского государя. «Неприлично такому мужу, — говорил Оттон, — стоять на одной ступени с императорскими князьями и называться герцогом или графом; пусть со славой восседает он на королевском троне, увенчанный короной». Обрадованный Болеслав согласился на условия Гнезненского трактата, где перевес оставался на стороне императора. Болеслав получил все страны, населенные еретиками и язычниками, но за это обязан был распространить в них католическую веру. Для укрепления и расширения славянского государства Болеслав женил своего сына на дочери императора. При Генрихе II Болеслав овладел Мейссенской маркой, часть которой передал императору; лужичан и меличан он оставил за Польшей. Затем Болеслав, пользуясь чешскими междоусобицами, овладел Прагой, которую хотел сделать столицей не только Польши, но и всего славянского мира.

Теперь его государство охватывало огромное пространство. Все земли западных славян от Северного моря до Эльбы и от Карпат до Балтийского моря принадлежали ему. Из полабских славян только бодричи и лютичи не входили в польскую державу, оставаясь подвластными немцам.

Болеслав и германско-славянская война. Когда Генрих II потребовал от Болеслава присяги за Чехию, тот отказался дать ее, ибо чувствовал себя сильным для успешной борьбы с императором. Это обстоятельство повело к четырем продолжительным войнам между поляками и империей, которые кончились благополучно для славян и в которых счастье переходило от одной стороны к другой. Болеслав вторгся в Саксонию и даже прошел в Баварию. Генрих II взял в свой лагерь чешского князя Яромира и обещал возвратить ему Чехию, если тот ему поможет в борьбе с Польшей. Вместо Польши немцы вторглись в Чехию и дошл и до Праги, откуда Болеслав, извещенный о грозившей опасности, бежал, оставив в жертву своих воинов. Поляки были побеждены в Чехии. Затем немцы взяли Будишин, столицу мильчан, — один из лучших городов полабских славян — и, наконец, расположились на зимних квартирах в Мерзебурге. На следующий год Генрих возобновил поход; его поддерживали язычники-лютичи, так как славяне не могли обойтись без того, чтобы не выдать своих. Немцы перешли через Одру и подступили к Познани, где и предписали Болеславу условия мира в 1005 г.

По несчастному Познанскому миру, Болеслав отказался от Чехии, Лузации и Мильчании. Но он смотрел на этот мир, как на вынужденный, и готовился к новой войне. Через два года Болеслав возобновил борьбу, вызванный на это самим Генрихом, который понимал, что без сокрушения Польши нельзя онемечить славян.

Генрих заключил союз с венгерским королем Стефаном. Болеслав отвоевал лужичан, мильчан, отнял Будишин и устремился к Магдебургу, опустошая окрестности. Потом он бросился на венгров, три года счастливо сражался со Стефаном и отнял у него земли между Карпатами и Дунаем.

Затем началась третья война, которая закончилась свиданием императора и короля в Мерзербурге, где Польша получила Луза-цию, Мильчанию и Бранденбург со всей окраиной, которая была обращена в так называемую Бранденбургскую марку, это ядро будущей Пруссии. Болеслав же взамен этого должен был подчиниться в церковных делах архиепископу Магдебургскому. Это было в 1013 г.

Немцы думали отделаться от Болеслава, направив его на русского князя Владимира[148], в то же время требуя от него вспомогательного отряда для итальянской войны. Болеслав отказал; это послужило поводом к четвертой польско-немецкой войне, которая продолжалась до 1017 г. и закончилась миром в Будишине.

По Будишинскому миру Болеслав утвердил за собой все, что было им ранее приобретено, он освободился от магдебургского архиепископа; по этому миру уже не император требовал от Болеслава вспомогательного отряда, а, напротив, давал ему свой немецкий отряд для войны с русскими. Таким образом немцы, по словам Титмара, заключали мир не так, как следовало, а как возможно было по тогдашним обстоятельствам.

Теперь Болеслав стал расширять свое государство на Восток. Получив отказ от великого князя Ярослава в руке его сестры Пред-славы, Болеслав устремился на русские пределы с поляками, чехами, венграми, немцами и даже печенегами. Разбив войско Ярослава на реке Буге, он направился в Киев. От многочисленного русского воинства остались очень немногие, которые бежали вместе с Ярославом в Новгород. Болеслав, находясь в Киеве, имел неосторожность распустить вспомогательные отряды печенегов, немцев и венгров. Киевляне, воспользовавшись оплошностью Болеслава, стали избивать поляков, и Болеслав бежал в страхе, захватив с собою Предиславу, которую прежде просил в супружество, а также ее сестер.

Мечислав II, король польский. Русская война была последним подвигом Болеслава. Через год после смерти Генриха II, венчанный королем, он умер в 1025 г. При его наследнике Мечиславе II Польша потеряла некоторые из областей; так, русские вернули Галицию, венгры Моравию и Хорватию, немцы Мильчанию, которую отдали чехам; но остальные славянские области долгое время продолжали входить в состав Польши, спасаясь под ее защитой от онемечивания. В этом состоит значение польского государства того времени и заслуга Болеслава Храброго. Своей патриотической и национальной деятельностью он представляет противоположность своим предшественникам, которые для того, чтобы слабыми руками удержать монархическую власть над народом, не стеснялись предавать своих подданных немцам и по первому приказу императоров сражались против своих соплеменников, изменяя славянству.

Обстоятельства значительно переменились к выгоде славян. Немецкое иго было свергнуто. На короткое время поляки и западные славяне вообще, почувствовав свою силу, воодушевились горделивыми и сильными порывами. Возмущенный этим, немецкий епископ-летописец называет славян «гонителями немцев».

2.1. ПАПСТВО И КАТОЛИЧЕСКОЕ ДУХОВЕНСТВО В XI В. И ПРАВЛЕНИЕ ИМПЕРАТОРА КОНРАДА II

С самого начала владычества франконской династии в Германии обнаружились стремления к унитаризму. Эти унитарные стремления имеют большое историческое значение. Они проявились у императора Конрада II, родоначальника франконской династии, раньше, чему кого-либо другого.

Объединение и усиление Германии стало прежде всего опасно для римского первосвященника, который находился до сего времени под покровительством императоров. В последних он видел своих защитников, своих патронов. Это зависело от слабости римской курии, от тех печальных условий, в которые она была поставлена. В них надо искать разгадку событий, в которых находились папство и город Рим в XI и XII столетиях.

Папство и духовенство в описываемую эпоху. Нам надо вернуться немного назад и ознакомиться с этими условиями. С 891 г. наступает самое тяжкое время для римской истории, какое только она переживала в христианский период[149]. Графы тускуланские и князья Крешенци, укрепившись в своих домах, дерутся за обладание замком Св. Ангела и по произволу распоряжаются папским престолом; пап то сажали, то сталкивали. Император Оттон Великий на несколько лет установил законное избрание, но он слишком эгоистично направил дело, чтобы даже посаженные им креатуры могли довольствоваться ролью архиепископов Германии. Священная Римская империя не была западной империей Карла. Феодализм поставил особу германского императора в иные отношения; император к Германии был в таком же почти отношении, как папа к своей резиденции. После Оттона графы тускуланские опять вертят тиарой. Императоры и без того привыкли посещать Италию для коронования; они считали дело Рима близким себе, но народ римский далеко не питал к ним такого же чувства дружбы. Постоянные драки немцев с чернью на римских улицах, казалось, должны были бы охладить в императорах их привязанность к имени христианской столицы; но они довольствовались и тем, что, заняв город на несколько дней оружием, рискуя собственною жизнью, могли поклониться раке апостолов. Огнем и мечом добивались императоры власти над избирателями. Они не верили, что историческая санкция была одной формой, но и немецкие ставленники надевали тиару лишь тогда, когда избрание их было утверждено римским клиром и народом; следовательно, демократическое начало избрания слишком вошло в обычай, если могло состязаться с императорским оружием. Общий же строй церкви был скорее конституционным. Власть пап была абсолютной в силу догмы, но никакое правительство не прибегало так часто к совещательному началу, к общему обсуждению дела. Мы видим соборы провинциальные, национальные, латеранские. Корреспонденцией, обнародованием посланий, грамот, т. н. булл, увещаниями, апологетическими и обличительными сочинениями двигается эта машина. «Можно подумать, — говорит Гизо, — что находишься в греческой философской школе, а между тем идет речь не об ученом споре, не об изыскании отвлеченной истины, — речь идет о власти, о принятии административных мер, об издании законов, словом, о правительстве. Следовательно, недра этого правительства наполнялись умственной жизнью; она была так сильна и энергична, что сделалась господствующим фактом, подчинившим себе все другие; во всем процессе видно действие разума и свободы».

Такова была эта церковь; поэтому в ней были силы, которые не могли сокрушиться при самых неблагоприятных обстоятельствах, и они не сокрушились даже за это темное время. Вдобавок, в самых основах этого здания совершалась выгодная для судьбы католицизма перемена; это произошло в половине XI в. Целый ряд нравственно развращенных личностей сидел на папском престоле на протяжении по крайней мере полутора столетий. Рассматривая внешнюю историю курии, мы должны невольно остановиться на характеристике тогдашнего духовенства, хотя бы без подробного изображения всей грязи Рима темного времени.

Носители тиары готовились тогда подорвать всякое доверие к папскому сану, только что утвердившееся в умах варваров-победителей. Мрачные картины азиатских деспотий развертывались в христианском Риме. Короткие заметки летописей развились в ужасающие сцены под пером протестантских историков. Редкий папа не погибал от интриги; над редким политические враги не совершали самых диких истязаний; сами трупы не избегали посрамления; яд, коварство, святотатство, владычество падших женщин, убийства, оргии мести — все это было обыкновенным явлением в это время Феодор и Мароччии, давших престолу своего сына и внука. «Латеранский дворец, — говорит современник Лиутпранд в «Истории Оттона», — был местом публичного разврата и вместилищем порока (lupanar et prostlbulum)»[150].

Распущенность нравов и страстей была полнейшая. Она кладет даже ровный до однообразия отпечаток на этот период; юноши-развратники всходили не престол; порок без всякого стыда гордился собою. Источники оставили массу подробностей. Они касаются нравов и быта духовенства Западной Европы. Впрочем, можно догадаться о том, что происходило, судя по Риму. Вспомним, что еще не наступало время полного развития феодализма и рыцарских понятий, явившихся впоследствии. Духовенство было тесно связано своими землями с бытом других свободных сословий. В руке его, по духу времени, был посох и меч. Это было даже идеалом[151]. Прелаты сделались воинами, но о главных своих обязанностях никто не думал. Это не епископы, говорит современник, а тираны, окруженные войском; с руками, запятнанными неприятельской кровью, они приступают к совершению таинств[152].

Зло было в том, что каждое духовное место рассматривалось как феод; если ребенок мог быть графом, то отчего ему не быть епископом. Например, пятилетний сын графа Вермандуа предназначался в Реймскую епархию, и король с папой утвердили это назначение. Однажды папа лично посвятил десятилетнего епископа; хорошо, если при этом не совершалось какого-нибудь святотатства. Наконец, сам Бенедикт IX был не более двенадцати лет при избрании. Епископские должности на всем Западе продавались с публичного торга; та же участь постигла, как увидим, и папскую тиару.

Вот император священной империи назначает торг на духовные должности в своем дворце: желающие надбавляли один перед другим. «Аббаты сулили золотые горы, — говорит Ламберт про этот аукцион, — продавец иногда и не мечтал о том, что предлагалось ему покупателями; реки, богатства, сокровища Креза были в руках монахов. О tempora, о mores[153] — о позор, о отвращение, — заканчивает летописец (1075)».

Тот же Ламберт несколькими годами раньше описывает одно происшествие, бывшее в Госларе, в кафедральном соборе, в самый день Рождества — рассказ весьма подходящий для характеристики времени.

Это было на глазах короля. Когда в церкви стали расставлять стулья для вечерни, поднялся сильный спор между слугами епископа гильдесгеймского Гезело и аббата фульдского Видерада. От брани и кулаков дело дошло бы и до оружия, если бы герцог баварский Оттон, стоявший за аббата, не умиротворил спорящих. Причина была в том, что аббат всегда считал себя вправе занимать первое место после архиепископа майнцского, а епископ доказывал, что это привилегия его, если только архиепископ в его диоцезе. Этим дело не кончилось: епископ искал случая отомстить, и случай представился. На празднике Троицы опять поднялся спор в госларской церкви; епископ поставил за алтарем отряд графа Экберта. Услышав шум, воины графа бросились на фульдских вассалов, избили их кулаками, палками и выгнали из церкви. Но фульдцы получили подкрепление и с оружием в руках ворвались в храм. Тогда началась кровавая схватка; церковь огласилась дикими воплями сражающихся, стонами раненых; полилась кровь; дрались на хорах среди певчих, даже у самого алтаря. Епископ воззваниями с амвона подкреплял энергию сражающихся. Напрасно король напоминал народу святость места, присутствие королевского величества; никто не обращал внимания на его слова и просьбы. Боясь за свою собственную жизнь, он решился выйти из церкви; с трудом проложили ему дорогу телохранители. Между тем схватки продолжались; с обеих сторон было много убитых; наконец, епископ одолел, а наступившая ночь прекратила драку.

На другой день было назначено строгое следствие. Граф, как родственник короля, отделался легко; всю тяжесть вины свалили на аббата. Епископ, «приняв на себя маску Моисеевой кротости и апостольской святости», обвинял аббата в святотатстве громче других. Сам главный виновник, он вздумал отлучить от церкви сражавшихся и запретил хоронить убитых. Дело кончилось тем, что обвиняемый аббат подкупил и судей, и даже самого короля, и тем избавился от беды[154]. «Приняты были меры, чтобы никто не узнал, сколько именно получил король, сколько его доверенные и сколько епископ. Верно только то, что монастырь, доселе богатый и цветущий по всей Германии, обеднел так, что не осталось и следов прежнего богатства».

Подобные явления, впрочем, не были редкостью; нравы духовенства этого времени везде оттеняются одинакова. Ратьеро Веронский говорит прямо, что «священники всю жизнь проводят в тавернах; в алтарях грязные сцены пьяной оргии (hesternam ebrietatem vet crapulam ante altate Domini super ipsum carnem vel sanguinem rictant agni). Они заняты лишь тяжбами, жаждой прибытка; зависть и ненависть иссушают их. Те, которые должны проповедовать любовь к другу, употребляют все козни для обмана; они берут проценты, продают церковную утварь, продают само отпущение грехов. Они отличаются от светского общества разве тем, что бреют бороду». Несомненно, что подобное состояние явилось результатом общей испорченности людей. Духовенство не только не указывало иного пути для жизни, но само не устояло против общего течения; не все епископы превосходили баронов образованием. Не все духовные знали «Верую», говорит тот же современник; не все понимали то, что читали; многие ограничивались только складами. Епископ бамбергский не мог перевести латинского псалма, а не только разъяснить его смысл, хотя бы за это и простилось ему много грехов[155]. Бенедикт VIII на соборе публично и цинично говорил духовенству, что «Служители Божии… в бездумной роскоши»[156].

В одной чувственности и удовольствиях проходила жизнь и в холодной Англии, и в теплой Италии. Дунстан Кентерберийский также на соборе говорил, что между духовенством столько позорных преступлений, что их жилища в общем мнении считаются домами разврата и вместилищем всяких нечистот[157]. Хотя браки дозволялись, но женами не довольствовались (honesto nomine presbyterissae vocantur), несмотря на то, что обычай не возбранял допускать жен жить в монастыре; один архиепископ был обвинен в содомии. Мы приводим лишь те факты, от которых не отпираются и католические историки. Смущаются последние, когда приходится им оправдывать при таких данных десницу Промысла. Тогда приходится им повторять вместе с Баронием, что «Иисус Христос глубоким сном опочил на корабле своем, когда судно металось по волнам ветрами и бурею»[158].

Понятно после этого, что распространению симонии[159] не могло быть пределов; сильна она была в Германии, не менее того и во Франции, в стране, где еще недавно Гинкмар Реймский думал о национальной церкви, где была удобная почва для цистерцианского ордена и для славных клюнийских монастырей. Об этой страте монах Глабер пишет во второй книге своей истории[160], что «короли французские, вместо того чтобы избирать для служения святой религии лиц способнейших, считали более удобным для паствы душ назначать тех, кто может подарить больше. А когда такие сделаются епископами, то они не знают пределов своей жадности; ей одной они поклоняются, как идолу, и думают лишь об удовлетворении этой страсти».

Казалось, условия, в каких находилась курия, были крайне неблагоприятны. Однако папы сохранили свою независимость, потому что пользовались слабостью императора, силы которого были разрознены между Германией и Италией. Тем не менее император мог бы свободно вытеснить папу из Рима вследствие того, что в папской столице была полнейшая анархия. Поэтому в интересах пап было оставить Германию in statu quo antê[161] — ибо в ней императоры были почти столь же бессильны, как папы в своей резиденции. Это могло гарантировать их будущность и сохранить те обоюдные условия, которые существовали между папами и императорами прежде, т. е. условия полного равенства между ними. Но все-таки с влиянием Германии на Римскую курию папы не могли не считаться уже при первых франконцах, носивших императорский венец.

Франконский дом: император Конрад II (1024–1039). Точно инстинктивно предчувствуя опасность от водворения франконского дома на императорском престоле, высшее духовенство в Германии энергично противилось выбору Конрада Старшего, когда, после смерти Генриха II, на берега Рейна, близ Оппенгейма, съехались избиратели, сопровождаемые огромной свитой епископов и аббатов. Конрад казался опасен для прелатов не своими родовыми владениями — они были очень невелики, — а своим характером. Он происходил от Конрада Мудрого, герцога Лотарингии, женатого на дочери Оттона I; одно это усиливало его права. Его дед, герцог Каринтии, был внуком императора Оттона. Он славился энергией, силой воли, храбростью, а вместе с тем политической ловкостью; знали, что он умеет привлекать к себе одних убеждением, других угрозой, третьих щедростью. Феодалы его любили за рыцарские подвиги, которыми он прославился на турнирах. В основателе франконской династии совместились, таким образом, качества, которые прославили этот дом. Нетрудно было найти предлог для враждебной агитации против Конрада. Он был женат на близкой родственнице — Гизеле, вдове Эрнста, герцога Швабского, которая принесла ему богатые владения в пределах нынешнего Вюртемберга, но которая, в глазах духовенства, скомпрометировала себя тем, что слишком поспешила со вторым браком, как бы обрадовавшись смерти первого супруга. Собственно этот брак и выдвинул кандидатуру Франконского дома, но он же послужил опорой для возражений церковной оппозиции. Князь, поправший канонические законы, не мог быть, по словам прелатов, кандидатом в императоры. Церковная партия не возражала против другого франконца, тоже Конрада, называвшегося, в отличие от своего старшего двоюродного брата, Младшим. Но последний не обладал качествами, необходимыми для императора. Он не успел прославиться геройством: его подвиги на рыцарских турнирах еще не занимали собой молвы. Сознавая это, Конрад Младший ради общих интересов франконского дома отказался от своих прав и обещал поддерживать старшего родственника. После того, как архиепископ Майнцский и духовные избиратели волей-неволей произнесли имя Куно (Chuno) Старшего, он сам при выборах подал открыто за него голос и тем решил успех франконской кандидатуры. Конрад II был избран единогласно. Скоро церковники убедились, что они ошиблись. Не в Конраде II они должны были искать себе соперника. Новый император оказался очень податливым. Випон рассказывает, что общий голос населения в высшей степени сочувственно отнесся к первому франконцу. Его поездка в Майнц на коронацию была целым триумфом: миряне пели светские песни, клир — церковные. Если бы воскрес сам Великий Карл, говорили тогда, радость не была бы большей. Тот же Випон, скоро получивший место в канцелярии нового императора, или, как тогда говорили, в капелле ^замечает, что после Карла Великого едва ли кто с большим достоинством восседал на императорском престоле. Тогда, вероятно, не без основания, говорили, что король Конрад «сидит в стременах великого Карла»[162].

В чем же заключалась причина столь огромной популярности основателя франконской династии? Влиял ли он на современников высотой своего ума, своим образованием? Нет; он был даже безграмотен, как свидетельствует его биограф. Совершил ли он героические подвиги, как его знаменитый предок? Ничего подобного летописи не сообщают. А между тем перед ним с охотой склонялись могущественнейшие князья Германии. Тот же Випон сообщает нам разгадку обаяния первого венценосного франконца. Конрад, говорит он, умел благоразумно управлять даже духовенством; внешне показывая любезность и щедрость, он между тем на деле умел подчинять клир приличной дисциплине. Он в высшей степени обладал качествами практического государственного деятеля и, понимая значение популярности, не стеснялся добиваться ее.

Он проявил такие свойства с первого же дня правления. Шествуя на коронацию, он задержал всю торжественную процессию к великому неудовольствию епископов и церемониймейстеров. Ему на пути подали жалобы какой-то поселянин, вдова и сирота. Он остановился, чтобы выслушать просителей с должным вниманием. Его торопили епископы, напоминая о службе, о проповеди.

«Человек с характером никогда не должен откладывать до другого раза то, что может сделать сейчас, — отвечал Конрад. — Не лучше ли прямо начать делать дело, чем спешить выслушать проповедь о том, что еще надлежит делать».

«Счастливое начало царствования того государя, который, прежде чем короноваться, спешил исполнить закон», — назидательно замечает современник, видимо, тронутый этим примером, вероятно, редким в своем роде.

Борьба со славянами. Мы говорили, что Конрад умел управлять духовенством. Он своим образом действий внушил к себе симпатии в этом влиятельном и господствовавшем сословии. Он явился ревностным слугой Креста в борьбе с язычниками-славянами, которые никак не могли усвоить себе христианство, подносимое на острие меча. Как только ослабевал надзор со стороны саксонских блюстителей, специально приставленных к полабским лютичам, славяне возвращались к своим языческим обрядам. В Саксонской марке, населенной лютичами и колонизированной немецкими военными поселениями, тогда начиналось движение против славян-отступников. Гонцы скакали из замка в замок, звали на помощь герцога, а тот, отправляясь в поход, сообщал императору о случившемся, предупреждая его на случай о необходимости в скором времени пожаловать на помощь вассалам. Тогда обыкновенно славяне начинали деятельно готовиться к защите, устраивали в лесах засеки, портили и без того негодные дороги, князья и старшины сгоняли народ в те места, где не было немцев, снабжали города припасами, готовили копья, луки и стрелы. Надо заметить, что речь шла вовсе не об отпадении язычников. Это было только страшное ело-во, которым всегда более или менее удачно пользовались немцы и которым они прикрывали действительное положение дела. Когда германские памятники говорят нам о языческой реакции, есть полное основание заключить, что славяне, подавленные невозможным экономическим гнетом, лишенные права распоряжаться плодами трудов своих, обложенные тяжелой данью, решались свергнуть с себя чужеземное иго, которое становилось не в меру тяжелым. Религиозный же вопрос в такого рода движениях стоял на втором плане. Славяне вообще отличались религиозной индифферентностью.

Так было и теперь, при императоре Конраде II. Он уже успел проявить свою энергию и решительность в Польше, которую, со времени герцога Болеслава, считал вассальной страной и которую своей властью передал на короткое время Одону, младшему сыну Болеслава с титулом герцога, обойдя другого, старшего, Мешко. Последний должен был смириться и после смерти Одона, склонив на свою сторону императрицу Гизелу, получил наследие отца, хотя значительно уменьшенное распоряжением императора. В Польше рядом с Мешко были посажены другие вассалы.

При такой ревности к своей власти Конрад не мог простить лютичам их отпадения. Он не хотел подумать о том, что несчастные лютики, с тех пор как испытали прелесть немецкой власти, были лишены человеческих прав, что они были обращены в рабов[163], что немецкие колонисты не называли их иначе как собаками, неверными, что они всегда дрожали за свое имущество и саму жизнь. Император явился в Саксонию в 1034 г. Посольство из лютичей оправдывалось перед императором; конечно, оно нарочно было подобрано из христиан; оно жаловалось на разбойнические нападения саксонцев, живших и хозяйничавших в их земле, от которых ни властителям, не кметам не было защиты. В свою очередь саксонцы винили славян во всем. Конрад, верный рыцарским обычаям, предоставил решить спор так называемым Божьим судом, на чем особенно настаивали лютичи, желая торжественно доказать свое христианство. Сразились два борца с той и другой стороны; славянин победил, саксонец был убит. Император должен был склониться перед высшим судом. Недоверия, однако же, славянам, Конрад, оставляя на некоторое время страну, выстроил пограничную крепость Вербну, которую поручил защищать саксонцам, взяв с их князей клятву, что они будут единодушны и неутомимы в борьбе со славянами.

Можно представить себе, как обострились отношения между саксонцами и лютичами, почувствовавшими и свою правоту, и свою силу. Славяне боялись только внушительных императорских воинов. На другой же год, после удаления Конрада, они напали на Вербну, взяли крепость и перерезали пленных; затем они не преминули разнести огонь и меч по Саксонской марке. Конрад был во Франконии; он еще не распускал войска и поспешил на Эльбу. Он начал обдуманную заранее месть. Его воины ворвались в землю лютичей и сожгли все, что было возможно; император был впереди. Он легко разогнал славян и постарался теперь оправдать новый титул «мстителя за веру», который ему поднесли услужливые стихоплеты. Он велел рубить массами пленных за то, что они будто издевались когда-то над деревянным изображением Распятого. Он сам, видимо, придумывал наказания. Хронист, всегда обстоятельный, на этот раз опускает завесу: «Император истреблял славян смертью различного рода…»

Приобретение Бургундии в 1034 г. В пределах Германии Конрад II не имел случая проявить такого рода жестокость и изобретательность. Бургундия досталась ему легко. Покойный король Рудольф 111 был дядей его жены; он завещал ему свои владения, под клятвой, еще при жизни, под условием передачи их внуку, римскому королю Генриху, сыну Конрада. Но притязания племянника Рудольфа, Одо, — которого, вероятно, поддерживали феодалы, не желавшие прямого подчинения императору, — задержали водворение франконского дома в Бургундии на непродолжительное время. В начале 1034 г., — известного по своей суровой, почти полярной зиме на Западе, — Конрад II был избран высшими и низшими феодалами и коронован королем Бургундии. Это было приобретение огромной важности. В тогдашнюю Бургундию входила вся богатейшая, обширная, густо населенная территория нынешней Юго-Восточной Франции с Провансом, значительные части французской и итальянской Швейцарии, части Савойи и генуэзского берега. Она занимала пространство между линией Соны и Роны с Запада, Боденского озера и истоков Рейна с Севера и оттуда к Югу до берегов Средиземного моря, доходя на Востоке до Цюриха и истоков По. Такие богатые города, как Лион, Арль, Вьенн, Марсель, Гренобль, Безансон, Женева и десятки других входили в пределы Бургундии могущественные феодалы которой теперь подчинились императору. Здесь были все благоприятные данные для процветания промышленности и торговли при превосходных климатических условиях. Можно себе представить, как внушительно увеличилось обаяние франконского дома и его материальное могущество с приобретением в наследственную собственность этого королевства.

Вмешательство в дела Италии. Конрад II теперь мог обратить внимание на положение Италии. Там происходило неслыханное прежде движение, перед которым в смущении останавливается германский хронист под 1035 годом. Действительно, произошло нечто такое, чего не могли разгадать современники. Итальянский народ, populus, населявший города, осмелился заключать клятвенные союзы (conjuratio) и восставать против феодалов. Речь шла об агитации так называемых коммун в Ломбардии, этих дерзких городов, которые произвели поистине неслыханное волнение — inaudita confusio. Мы узнаем после, что некоторое время спустя такую же клятву стали приносить друг другу горожане в Северной Франции, что, не довольствуясь этим, города, и тут и там, стали заключать между собой союзы — приобщения, communio ( отсюда commune). Коммунальное движение проявилось, следовательно, почти одновременно, но почин, несомненно, принадлежал Италии или, точнее, Ломбардии. Там загорелся тот новый светоч, который после так долго светил ярким огнем в истории цивилизации. Нарождалась новая могучая сила городов, выдержавшая варварское испытание, прошедшая через лангобардские руки, чтобы изменить содержание истории и направить иначе ее движение.

Современники, недостаточно проницательные, не оценили этого события, столь богатого последствиями. Вот, например, как простодушно взглянул надело Випон, капеллан императора: «В Италии все (!) valvassores (y. е. горожане) и простые войны составили клятвенный заговор против своих высших, не желая ничего от них терпеть без отмщения, если бы господа задумали что-либо делать без их желания»[164]. Когда сеньоры городов не пожелали уступить свои права бунтовщикам, те обратились за помощью к императору Конраду II.

Не было ничего благоприятнее для расчетов императорской политики в Италии. В интересах Священной империи, р интересах упрочения своего владычества в Италии, властители Германии должны бы были воспользоваться новой силой, которая сама давалась им в руки. Но, к счастью Италии и, позволим себе прибавить, к счастью для цивилизации, Конрад II не оказался на высоте своего положения. Впредь же такой удобный случай для утверждения при соответственных обстоятельствах императорского владычества над Северной Италией более не повторялся.

До какой степени Конрад II был лишен широты понимания выраставших перед ним явлений видно из ответа, который он дал итальянцам. «Если наш, император не хочет прийти, мы сами добудем себе закон», — говорили в ломбардских городах. Когда об этом было доведено до сведения Конрада, он будто ответил: «Если итальянцы так возжелали закона, то я с Божьей помощью досыта накормлю их законом».

Итальянцы звали императора как друга, как своего властителя, как надежного защитника от притеснения феодалов, прежде всего и наиболее опасных для императорской власти. Он предпочел явиться как враг, во всеоружии мстителя за нарушение порядка. Его смущало роковое слово conjuratio. Очевидно, в политической деятельности тогдашних властителей возникло весьма крупное непонимание положения дел, которое раз навсегда установилось в обоюдных отношениях церкви и империи.

Конрад II прежде всего обрушился на высшее духовенство в Милане, которое считал главным виновником и соучастником беспорядков. Во главе этой партии стоял архиепископ Гериберт, который еще ранее, в Германии, успел доказать свою преданность императору. Конечно, архиепископ сочувствовал движению горожан против светских феодалов, прекращение претензий которых открывало простор его честолюбию и усиливало как экономическое, так и нравственное влияние церковников. Но эти планы вовсе не расходились с прямыми интересами императора. Прелат торжественно встретил Конрада в церкви Св. Амвросия. Император отнесся к нему сухо, явно настроенный против архиепископа. Когда депутаты от города просили императора взять коммуну под свое покровительство, что было сопряжено только с пребыванием германского отряда для военной охраны города в случае нападений, то Конрад не только отказал наотрез, но приказал захватить, как агитатора, Гериберта, объявил его пленником, держал в тюрьме, потом велел влачить за собой. Три. епископа были отправлены в ссылку без суда, что смутило даже биографа, относящегося к Конраду II с чувством благоговения. «Нельзя осуждать пастырей Христовых без суда», — замечает Випон по этому поводу. Затем императорским повелением были уничтожены коммуны. Но это было напрасно; в Италии не привыкли к таким декретам. Гериберт убежал от императора и вновь произвел движение в Милане.

Феодальный закон 1037 г. Конрад пошел на Милан, где приготовились к защите. Немцы обложили город, но не могли взять его. Рассчитывая поколебать единство горожан, император в мае 1037 г. издал феодальный закон: constitutio de feudis, который сделал его имя знаменитым. По этому закону т. н. вальвассоры [горожане] приобретали право передачи своих ленных владений в наследство, право быть подсудными суду равных, право апелляции к императору через посредство его наместника. Лена лишался только тот, кого суд равных признавал виновным в каком-либо преступлении. Таким образом, мелкие владельцы получили полную самостоятельность и приобрели вместе с имущественными вообще гражданские права.

Несомненно, новый закон был благодетелен для большинства мелких владельцев. За ним было будущее. Мелкопоместные владельцы и горожане становились орудием императора в борьбе с крупными вассалами, носившими громкие титулы графов и герцогов. Но в данном случае он не принес пользы для императора. В Милане и вообще в Италии в нем не нуждались. Там жизнь ушла далее этого закона. Практическое общественное значение этот юридический акт получил в Германии в последующее время, ибо он ослаблял могущество вельмож и старался сократить поводы к самоуправству.

Конраду пришлось снять осаду Милана; неудачи постоянно преследовали его под стенами этого гордого города.

Оставив область Милана, Конрад не хотел покидать Италии, не водворив в ней порядка. Между тем ненависть к немцам проявлялась повсюду в Ломбардии.

В Парме дело кончилось кровопролитием. За случайное убийство императорского повара (которого хронист называет добрым мужем Конрадом), немецкое воинство, обрушившись на горожан, произвело беспощадное истребление. Ожесточившиеся немцы всех резали, не разбирая ни пола, ни возраста. Парма запылала. Когда пожар прекратился, император приказал разрушить большую часть стен, чтобы развалины были поучительны для других городов. Оттуда Конрад II, перейдя через Апеннины, прошел с своим войском вдоль всей Италии до берегов Апулии, везде водворяя «порядок, законы и правду». Довольный своим делом, он вернулся обратно в Равенну. Он занялся приготовлениями к борьбе с миланцами, но жестокая моровая язва, жертвами которой сделались второй сын Конрада и его невестка, жена будущего императора, заставила его покинуть Италию.

Вскоре по возвращении из Италии Конрад II скончался в Утрехте, передав престол сыну своему Генриху. Он был похоронен в склепах готического Шпейерского кафедрального собора, над сооружением которого он трудился в последние годы своей жизни, завещав окончание постройки своему сыну. Теперь империя становилась наследственной. В передаче престола сыну Конрад II заручился еще при жизни.

Божье перемирие. С именем императора Конрада II некоторые историки соединяют представление о благотворной деятельности в вопросе обязательного прекращения насилия в пределах империи на определенный период времени, Это был т. н. Божий мир или, точнее, Божье перемирие — Treuga Dei, великий шаг в истории цивилизации Европы. Не говоря про то, что памятники не дают непосредственных указаний касательно участия в этих мерах Конрада II, — хотя некоторые из них приурочены к его правлению, — вся законодательная деятельность в этом вопросе принадлежала церкви. Некоторые немецкие историки утверждали, что вследствие продолжительного голода, после морозов зимних месяцев 1034 г., в Бургундии и Лотарингии, летом этого года, феодалы и рыцари условились ограничить войну только известными днями, положив добровольно некоторые преграды насилию и самоуправству, причем императору приписывалось как одобрение этих мер, так и распространение их на прочие страны Германии.

Теперь доказано, что римская церковь давно работала в этом направлении и потому становилась во враждебные отношения к феодализму. Бароны, гордые грубой силой, возводимой ими в принцип, не признавали над собой никакого иного судьи, кроме Бога и меча, или точнее, кроме последнего, рассчитывая, что от небесной кары можно избавиться покаянием перед смертью. Духовенство тщетно прибегало к проповеди и назиданию; наконец, оно решило запугать насильников и грабителей. В 989 г. в Пуату, где церкви страдали постоянно, в монастыре Шарру был созван собор, под председательством архиепископа Гомбода, на котором, в присутствии христиан обоего пола, были преданы проклятию грабители церковного имущества и всякие разорители бедняков. Приходилось, рисуя с натуры, с самой жизни, подробно перечислять злодеяния, которые приходили на память. «Если кто завладеет овцой, быком, ослом, коровой, козлом, поросенком земледельца или другого бедняка, без всякой вины с его стороны, и если не вознаградит за убыток, то да будет проклят». Здесь церковь прямо брала под свою защиту земледельца.

Но ее благородная миссия встретила большие и непреодолимые препятствия. Духовенству за такие прекрасные попытки приходилось расплачиваться своим имуществом. Скоро такие решительные распоряжения духовных властей были забыты. Тогда церковь пошла на сделку; вместо рах, мира, она предложила treuga, перемирие. В разных местностях Запада выработалась почти одновременно мысль о том, чтобы оговорить по крайней мере изустные дни, в которые бы каждый мог быть уверен в спокойствии от грабителей и только эти дни решилась отстаивать церковь своим духовным мечом. Так, в пределах графства Руссильон, близ Пиренеев, недалеко от Перпиньяна, в епархии Эльн, 16 мая 1027 г., было решено на поместном соборе ограничить разбои, выговорив по крайней мере воскресенье. Начиная с трех часов дня каждой субботы, т. е. с заката солнца до восхода солнечного, а именно до шести часов утра понедельника, никто не дерзнет напасть на монаха, безоружного клирика, на всякого мирянина, идущего в церковь или возвращающегося из нее, а равно на всякого сопровождающего женщин; запрещалось нападать на церкви или на дома, расположенные в тридцати шагах от церквей. Это была слишком робкая мера. Но важен был толчок; этой инициативе стали подражать в каждой епархии по-своему. К середине XI в. во Франции, Бургундии, Германии и Италии запрет был расширен на целую половину недели. С вечера среды до утра понедельника никто не смел извлекать меч и начинать распри; нарушители подвергались проклятию и отлучению.

Все это было делом духовной, а не светской власти, которая в то время еще не стояла на высоте своей задачи и не успела усвоить той простой мысли, что ее главный враг — разбойник-феодал, не признававший над собой никакого закона. Обыкновенное той местности, где ощущались тяжелые последствия разбоев, где слышались общие жалобы на насилия, епископ или аббат созывали прихожан к воскресной службе и там, после проповеди, брали клятву касательно ограничения грабежа, заключали так называемую «Тревогу». Хотя наказанием ослушников служили громы небесные, а не земные, но есть свидетельства, что феодалы и грабители имели терпение выжидать эти льготные дни, рассчитывая, может быть, с избытком вернуть потерянное в остальные дни недели.

Из постановлений о «перемирии» особенно замечательно по разработке подробностей Тюлюжское, от 1041 г., в пределах того же Руссильона и Клермонское, принятое на соборе 1096 г. В первом епископы запрещают в числе прочего сжигать или разрушать жилища крестьян. Никто не смеет умерщвлять, бить, увечить крестьянина, раба или жену его, ни брать, ни уводить их, если эти люди не совершали преступления, а если таковое совершили, то виновные должны быть представлены в суд, о чем должны быть оповещены. Нельзя отнимать одежду у крестьянина; никто не смеет сжигать крестьянские плуги, ломать оливковые рощи[165].

Кроме церковных наказаний, впоследствии были определены и пени, уголовные кары за нарушение Божьего перемирия. За неявку по вызову, кроме вознаграждения за убытки, назначалась пеня, которая в иных случаях доходила до ста солидов. Тот, кто во время условленных дней убьет человека, изгонялся на семь лет, если сами родственники убитого не простят преступника; впоследствии убийцы изгонялись законом на всю жизнь. Во всяком случае убийца платит пеню в тридцать фунтов, которая делится между епископом и тем графом, в пределах судебного округа которого совершилось злодеяние.

Впоследствии в круг запретных дней вошли как кануны великих праздников, так и сами праздники; затем сюда же были отнесены святки и все дни Великого поста. Сам объем зловредных деяний был расширен. Например, если кто-либо во время перемирия устроит засаду или кого-либо заставит сделать таковую, чтобы захватить замок или пленить кого-либо, то такое деяние считалось равным разбою и убийству Во время перемирия запрещалось на некоторых соборах строить замки во время великого поста и разрешалась постройка укреплений в таком лишь случае, если она была начата за две недели до наступления поста.

Несомненно, что все такие меры, в которых, повторяем, светская власть была неповинна, содействовали уменьшению зла; так сильна была в людях вера. С ослаблением религиозного авторитета все подобного рода законы стали мертвой буквой. Тогда только вмешалась в дело порядка королевская власть.

По настоящее время в разных странах Западной Европы можно видеть каменные старые кресты, вросшие в землю на полях и дорогах. Они не служат рубежными знаками земельных участков, а сохраняются лишь как памятник седой суровой старины. Это память о том железном времени, когда под этими крестами загнанный путник находил спасение и кров. Всякий, кто укроется у креста на дороге, не только защищен под его сенью от разбойника, гласят соборные постановления, но преследуемый неприятелем, з/fëcb получает свободу.

Таковы были успехи цивилизации в Западной Европе в эпоху императора Конрада II.

2.2. ТОРЖЕСТВО ТЕОКРАТИЧЕСКОЙ ИДЕИ ПРИ ИМПЕРАТОРАХ ГЕНРИХЕ III И IV

Император Генрих III. Генрих III, прозванный Смуглым и Черным, подавал при вступлении на престол большие надежды в Германии и частью оправдал их. Он был одарен решительной волей и замечательной проницательностью, качествами, напоминавшими энергичного отца. После Оттона I никто не производил такого обаяния, как Генрих III. Это и понятно, если принять во внимание те свойства, в которых он превосходил Конрада II. Он поддерживал монастырские школы, о чем не заботились его предшественники. Он высоко ценил ученых того времени и приближал их к себе. Вместе с тем он задается грандиозными целями. Могуществу Генриха III много способствовало огромное наследство, которое он получил от своего отца. Он наследовал Швабию, Баварию, Хорутанию, Бургундию и Лотарингию. Он раздает эти области, имевшие свои этнографические отличия и свою собственную историю в управление своим наместникам. Так, принцу Вельфу была поручена славянская Хорутания вопреки его желанию. Вельфу было бы гораздо приятнее получить Швабию, потому что Швабия была некоторым образом достоянием дома Вельфов. Но когда Вельф заявил честолюбивые замыслы, то его Хорутания была уменьшена и от нее отделены особые марки: Штирия, славянская Крайна и Истрия. Тем не менее Вельф усиливался, получил авторитет в глазах феодалов и готовился стать опасным соперником императору[166].

Изгоняя своих мелких врагов, Генрих III чувствовал себя настолько сильным, чтобы сокрушать венгров и итальянцев. Так в 1044 г. он отправился против первых. Венгры не могли устоять против громадных сил императора и были разбиты на Раабе. В 1044 г. их король присягнул на верность немецкому королю, который передал корону Петру на условиях вассалитета. Затем Генрих III отправился в Рим для устройства папских дел. Он застал в Риме трех пап: Бенедикта IX, Сильвестра III и Григория VI. Так как каждый из них хотел властвовать самостоятельно, то понятно, что в курии была полнейшая анархия. Последний, Григорий VI, пригласил Генриха III в Рим, рассчитывая удержать за собой папскую тиару. Весь Рим, без различия партий, ожидая решения участи папского престола, был в волнении. Получив сан патриция, Генрих III предложил решить спор собору, который был созван в Сутри в 1046 г. Собор, по настоянию Генриха, низложил всех трех пап, бывших в то время в курии, и выбрал в папы немца Климента II, который поспешил короновать короля германского императором. Впрочем, клиент императора носил тиару недолго. Следующий за ним папа, Дамас II, правил еще короче. Затем Генрих III на сейме в Вормсе назначил в папы своего родственника, епископа Тулского Брунона, принявшего в 1048 г. имя Льва IX.

Папа Лев IX и возрождение курии (1048–1055). Нельзя отрицать, что благотворная деятельность этого папы была направлена на улучшение церкви. Он пришел в Рим пешком в одежде странника; его сопровождал итальянский секретарь, суровый монах по виду, субдиакон Гильдебранд. Он указывал папе дорогу. Среди курии, при содействии целого кружка энергичных людей, теперь возникла мысль: если не возвысить власть папы, то по крайней мере устранить влияние императора на дела церкви. Вообще с Генриха III в папстве начинаются изменения к лучшему. Папство заметно возрождается благодаря тому, что во главе римской курии стали появляться достойные представители. Папы теперь начинают стараться об уничтожении тех зол, которые существовали при всеобщей деморализации, губившей западнохристианский мир до второй половины XI столетия. Для успеха была необходима неустанная энергия и твердость воли. Папы наступающих десятилетий действительно будут обладать такими качествами. Уже Лев IX своим примером и своей строгой жизнью поднял папское достоинство и папскую власть. С этого времени начинаются лучшие мировые страницы курии. Все отрицательные стороны папства именно тогда, т. е. со второй половины XI столетия, на время скрылись. Теперь нет уже более шутов, носящих папскую тиару, как это нередко случалось прежде. Теперь папа относится к императору не только как равный к равному, но, мало того, он изъявляет притязания на первенство. Императоры, конечно, не обращали взимания на эти претензии, казавшиеся им пустяками. Но важно то, что из этих пустяков возникло нечто серьезное. Не без оснований курия канонизировала папу Льва IX.

Преемник Льва IX был тоже немец, Виктор II. На глазах этого папы умер Генрих III, не исполнив грандиозных замыслов, которые носились в его голове и осуществить которые он так желал. При Викторе императорский престол перешел наследственно к малолетнему сыну Генриха III — Генриху IV.

Император Генрих IV (1056–1106). Его малолетство. Папство с этого момента подготовляется к борьбе с империей, чтобы защищать те права, которые оно считало неприкосновенными и священными. Как прежде человечество делилось на греков и варваров, свободных и рабов, германцев и римлян, — так и теперь оно разделилось по политическим убеждениям. Все это показывает, что в вихре событий, знаменующих вторую половину XI столетия, зародились идеи, которые притягивали к себе своим обаянием и заставляли каждого высказаться, к какой партии он принадлежит. Под внешностью и формами борьбы за инвеституру, которая возникла в это время между папством и императорством, скрывается нечто другое, более существенное. Возрождение папской курии влекло к себе симпатии всего лучшего, что было в тогдашнем обществе. То были идеалисты своего времени. Империя и ее приверженцы являлись сторонниками грубой силы. Но не надо переносить этой оценки из области нравственной в умственную. Нельзя было желать господства римской курии и монашества, хотя нравственно духовенство стояло выше. Гегемония пап могла бы устранить зачатки культуры и положить предел прогрессивному ходу истории. Папство упорно стояло за нераздельное господство авторитета. Напротив, другая сторона, императорская власть, старалась защищать дорогие интересы человеческого развития.

Двор Генриха IV не сочувствовал тому новому движению, которое возникло в курии в начале борьбы между папством и императорством.

Юного короля воспитывала его мать Агнесса. Она не понимала политики покойного мужа; она только рассчитывала закрепить за собой власть, чтобы неограниченно управлять государством. Так действительно и было, пока Генрих IV был еще ребенком. Агнесса наложила руки на королевских врагов и на могущественных феодалов Бургундии и Швабии. Но она встретила своим честолюбивым замыслам сильный отпор в лице князей. Во главе этой оппозиции стоял Ганон, архиепископ Кельнский, строгий и суровый монах. Понятно, что этот разлад должен был дать перевес папской власти.

Хитрый и ловкий Ганон старался вырвать из рук Агнессы ее сына, Генриха IV, и таким образом захватить власть над империей. Однажды Ганон пригласил к себе молодого короля посмотреть новое судно на реке. Здесь Генриха IV заманили на борт судна. Лишь только он взошел, корабль отплыл от берега. Мальчик кричал и плакал, даже бросился в воду, но все было напрасно. Генриха спасли и всячески утешили. Он не мог освободиться от коварного Ганона и был увезен в Кельн. Хотя Ганон обещал возить короля по разным областям с тем, чтобы за ним следили местные епископы, он не думал исполнять своего обещания и держал Генриха у себя и, таким образом, захватил всю власть в свои руки. Но и Ганону не вполне посчастливилось. У него появился соперник, бременский архиепископ Адальберт, который думал упрочить свою епархиальную власть на севере Германии среди славянских и норманнских народов. Этот архиепископ сыграл в католизации славян большую, но не совсем светлую роль. Нельзя признавать за Адальбертом просветительской деятельности. Эта жестокая ошибка. По-видимому, он является строгим ревнителем католичества. Его стараниями некоторые славяне были обращены в католичество; он заботился о водворении христианства в Скандинавии. Он строил церкви, но при этом держался несколько формальной системы: почти все церкви существовали только на бумаге; на деле же практиковались только десятины. Для него религия была орудием онемечивания жителей и, главным образом, средством достижения личных целей. Однако нельзя думать, чтобы Адальберт являлся ревнивым поборником единства Германии. Если он что-то и делал в этом смысле, то единственно назло своим врагам. Притом известно, что ему хотелось приобрести полную власть и сделаться неограниченным властителем Северной Германии. Но его планы не удались именно потому, что его честолюбивым стремлениям на каждом шагу ставились преграды. Личные свойства Адальберта были также незавидны. В нем не было ни теплого чувства, ни веры, ни сильной, энергичной воли, необходимой при достижении каких бы то ни было целей.

Генрих IV был предметом раздора между епископами и Адальбертом. Последний овладел Генрихом, потакая всем его страстям, удовлетворяя все его малейшие желания. Вследствие этого в Генрихе выработался слабый и вспыльчивый характер. В нем в сильной степени развились леность, властолюбие, гордость, мстительность, но он не имел ни энергии, ни чувства меры, ни спокойствия, — качеств, необходимых для управления. Во всем этом видно влияние Адальберта.

Восстание в Саксонии и Тюрингии. Адальберт постоянно твердил Генриху о саксонцах и о неповиновении их государю немецкому. Вследствие этого, когда Генрих вырос, он стал жестоко мстить саксонцам и всячески теснил их. Подобно отцу, он поселился среди них, у рудников Гарца в Госларе и воздвиг крепость Гарцбург, для построения которой сотнями сгонял несчастный народ. Генрих, посмеиваясь над саксами, имел бессердечие называть их рабами. Но своими насилиями он вызвал саксонцев на восстание. Генрих отнял у саксонского графа Оттона фон Нордгейма Баварию и посадил там сына маркграфа Эццо, Вельфа IV, который был родоначальником младшей линии вельфскогодома, так как старшая линия пресеклась со смертью Хорутанского герцога. Генрих держал в тюрьме друга Оттона, герцога Магнуса, тоже саксонца. Таким образом, Генрих IV в молодые годы добровольно создал себе врага; но с другой стороны трудно было лишить Саксонского графа его владений. Оттон послал императору нечто вроде ультиматума, требуя прежде всего возвращения своих неправильно отнятых земель и вместе с тем срытия крепостей, которые Генрих построил в Баварии. Он требовал также обязательства не нарушать постановлений и совещаться с сословиями. Не получая решительного ответа от императора, саксонцы восстали и поклялись не выдавать друг друга. Вместе с ними восстала и Тюрингия, не менее Саксонии раздраженная самовластием императора; шесть тысяч саксонцев подступили к Генриху IV и явились перед Госларом, Генрих IV не вступил с ними в битву, бежал в Гарцбург, но, не достигнув крепости, скрылся в горах. Он отсюда обратился с воззванием к немцам, прося их идти на мятежных саксонцев.

Между тем саксонцы взяли Люнебург, и, чтобы спасти жизнь своих рыцарей, король должен был освободить Магнуса. Тогда же восстали князья Южной Германии. Вообще все общественное мнение в Германии в это время было раздражено самовластием Генриха IV и надменным обхождением его с подданными. Стали говорить об избрании нового короля. Генриху выказывали сочувствие только города по Рейну, принося для этого большие жертвы. Не находя симпатий к себе, Генрих отчаивался и поэтому должен был помириться с саксонцами и удовлетворить их требования. Он отдал им Гарцбург, где чернь разрушила даже церкви и императорские фамильные склепы. Но немецкие князья, видя саксонскую чернь повсюду торжествующей, испугались и готовы были даже перейти на сторону короля.

Ужасная месть со стороны саксонцев, которую они обнаружили при погроме Гарцбурга, сильно оскорбила Генриха IV, и он, во что бы то ни стало, хотел наказать их. Ему теперь после самоуправства мятежников как раз представился случай. Дело в том, что почти все немецкие князья, прежде бывшие врагами императора, теперь стали на его сторону. Даже из Чехии и Лотарингии прибыли вассалы. Генрих IV собрал теперь такое войско, какого никогда не было у германских императоров. Саксонцы с первого же раза не могли устоять против громадных сил императора и были разбиты. Они потеряли до восьми тысяч убитыми; со стороны же Генриха пало пять тысяч королевских воинов и много рыцарей. Генрих опустошил Саксонию и не менее саксонцев зверствовал, так что немецкие князья должны были вступиться за Саксонию. Саксонские рыцари присягнули в присутствии войска королю, думая этим избавиться от дальнейших преследований; но Генрих IV, вопреки объявленной амнистии, захватил саксонских рыцарей, отнял у них все земли и роздал их своим друзьям. Гарцбург и другие замки были восстановлены, и гарнизоны усилены; поборы и насилия возрастали. Наместником Саксонии он сделал, однако же, Оттона фон Нордгейма, ибо в противном случае ему угрожало совокупное действие немецких князей, которые опять перешли на сторону противника.

Смысл борьбы империи с папством. По примеру своего отца Генрих IV вздумал вмешаться в папские дела, не понимая, какая опасность ему грозит. Когда Гильдебранд предал его проклятию, то саксонцы воспользовались этим для нового восстания. Личность Генриха была очень непривлекательной. Он не пользовался популярностью, и проклятие папы совпадало с презрением общественного мнения. Тогда Генрих дошел до крайнего унижения… Эти события относятся к той знаменитой эпопее, которая имеет высокое значение во всемирной истории, как главнейший факт борьбы папства и империи.

Существенный смысл этого явления заключается в стремлении папской курии возвратиться к новой, более чистой нравственной жизни. Подобное благородное стремление вместе с тем должно было дать папству и нравственный авторитет, и известную фактическую силу для упрочения влияния. Понятно, что империя не могла допустить папского торжества, так как до сих пор она привыкла считать папство покорным себе. Такова была политика всех средневековых германских императоров, начиная с Карла Великого и кончая Гогенштауфенами. Каждый из них считал папу более или менее исполнителем своей воли. В этой борьбе выступает на вид другая сторона дела, до сих пор мало замечаемая.

Возрождение римской курии значило возрождение нравственности духовенства, уничтожение и искоренение тех пороков, которые за все это время, с самого начала организации католической церкви, в нее внедрились. Так как духовенство сильно было связано с общественной жизнью, то обновление его было вместе с тем и обновлением общества. Тот пример, который церковь преподаст обществу, должен был иметь значение обязательного авторитета. В этом случае прогресс был на стороне папства. Но уже было замечено, что нравственный прогресс не есть синоним прогресса общественного, прогресса исторического. История развивается двумя путями: через процесс нравственный и процесс умственный. Первый имеет предметом упрочение известного рода обязательных идей. Второй процесс развивается сам в себе. Было бы несправедливо думать, что успех общества в нравственном отношении будет прогрессом умственным. Чем гармоничнее движение тех и других идей, тем выше в данный момент исторический идеал. Именно в силу этих причин империя, которая в сущности отстаивала права светской власти, служила прогрессивному движению. Империя, борясь с папами, в то же время защищала интересы человеческого развития и, не допустив курию восторжествовать окончательно в тогдашнем историческом мире, давала возможность обществу преуспевать умственно. Дело борьбы папства с империей было не только делом церковным, но и политическим, и даже духовным. Это было возрождением нравственных идеалов в тогдашнем мире, делом прогресса вообще. Победа папства равнялась бы обращению в монашество половины Европы, произвела бы застой в образовании; в свою очередь победа империи равнялась бы насилию светской власти над духовной, равнялась бы победе силы над духом. К счастью для истории, дело кончилось не победой какой-либо одной стороны. Потому в интересах нравственного и умственного прогресса нельзя было желать лучшего исхода.

Возрождение римской курии и духовенства. Стремление обновить католическую церковь изнутри проявилось со времени избрания немецких пап на римский престол. Мы уже говорили об этом, разбирая императорство Генриха III. Немецкие папы приносили с собой на римский престол иные представления о власти и порядке. Когда Генрих III умер, его папа Виктор II (1055–1057), преемник Льва IX, выдвинул в городе национальную партию. Эта партия, поддерживаемая немецкими папами, принесла счастье курии. При Николае II (1059–1061) выбор папы был поручен не всему клиру, а коллегии кардиналов, желавших напомнить собой эимский сенат. Целью было устранить беспорядок и ослабить немецкое влияние. Кому неизвестно, что этим благодетельным актом папство обязано Гильдебранду.

Статут о конклаве. Этот весьма важный декрет, называемый «Statutum Nicolai II рарае de electione рарае»[167], заключался буквально в следующем: «Властью, полученной нами от наших предшественников и от других святых отцов, определяем и постановляем, чтобы, по смерти первосвятителя римско-католической церкви, сначала кардиналы приступали к соглашению относительно нового избрания, тщательно наперед обсудив дело, с соблюдением должной чести и уважения (tarnen dеbitо honore et reverentia) к возлюбленнейшему сыну нашему Генриху (IV), нынешнему королю и будущему, по воле Божией, императору, на что уже через его посла, канцлера Лангобардии, мы дали согласие, — а также с соблюдением уважения к его преемникам, которые получили бы этот сан от апостольского престола. Приняв предосторожность, чтобы недуг купли не вторгся каким-либо образом, благочестивые мужи (т. е. кардиналы), со светлейшим сыном нашим королем Генрихом, должны избрать, а остальные признать нового первосвятителя. Избрать же его должны из недр этой салкой церкви, если найдется достойный, а если не найдется в ней, то из другой»[168]. Этот документ (изданный в апреле 1059 г.) привел хаос в порядок; им папство было спасено извне. Но еще более важную услугу мог оказать тот, кто спасет папство внутри него самого.

Здесь главнейший труд заключался в том, что духовенство надо было вернуть к апостольским временам от той гнилой и испорченной жизни, в какую оно было тогда погружено. Главные пороки заключались в симонии и в брачной жизни духовенства, что давало возможность передавать кафедры наследственно. Вот против этих двух зол направлена была деятельность немецких пап, издавна руководимая указаниями энергичного кардинала Петра Дамиани, столь много послужившего до глубокой старости римской церкви в своей монашеской келье, а еще более гением канцлера курии, близкого друга нескольких пап, монаха Гильдебранда.

Петр Дамиани. Насколько Рим одичал и погряз в грубой чувственности и злобе, доказывает, в числе прочего, бывший там в 896 г. оригинальный собор, который вызвал на суд умершего перед тем за несколько месяцев папу Формозу. Стефан VI вырыл из земли полуистлевшее тело покойного, предъявил ему обвинительные пункты, отсек три пальца на руке и потом бросил труп в Тибр. Когда папство было так опозорено, везде, а особенно в Германии, светские владетели захватили в свои руки право инвеституры и продавали духовные места за деньги. Духовенство, зараженное симонизмом, страдало болезнями светского испорченного общества. Честолюбие прелатов, их непомерная роскошь и гордость, вследствие огромных богатств, их развращенная грубость нравов, их злоупотребления в раздаче церковных приходов, их жадность, доходившая до того, что они захватывали доходы нескольких епископских кафедр, — все это неопровержимо подтверждается упреками, вполне заслуженно сыпавшимися на них. Епископы совершенно втягивались в чувственно-разгульный быт баронов; они ничем и не отличались от последних. Отслужив обедню, епископ в шпорах и с кинжалом за поясом скакал прямо из церкви на соколиную охоту, а затем, после сытной и пьяной трапезы, отдыхал в обществе распутных женщин. Детей от наложниц епископы определяли потом по наследству в разные приходы и обогащали церковным добром[169]. С падением духовенства исчезала единственная моральная сила в общественной жизни. Прежде чем оспаривать у императоров светскую власть, духовенству следовало укрепиться внутри, поднять свое духовное нравственное обаяние, для чего необходимо было восстановить в церкви суровую и строгую дисциплину. Помощь папству в таком трудном деле была современно оказана монашеством, окрепшим в преобразовательной системе, вышедшей из Клюньи.

Зрелище глубокого унижения и нравственной порчи тогдашнего духовного и светского общества должно было сильно поразить душу настоятеля одного из клюнийских монастырей Петра Дамиани. Он неустанно писал проповеди и послания к различным лицам из всех слоев общества. Он вел переписку со многими первосвященниками, язвил антипап, воодушевлял, ободрял и наставлял епископов, монахов, аббатов и светских владетельных лиц, вразумлял и поучал различные паствы, разъяснял догматы, выставлял на вид все бедствия церкви, старался всем внушить твердость духа, склонить к строгому благочинию. Письма Дамиани воспламеняли мистическим пылом самую глубину сердец, это был повелительный голос одного из тех отшельников, которые, подобно ветхозаветным пророкам, призывали к покаянию и, истязая свою плоть, первые подавали пример непорочной жизни и самого строгого воздержания. УДамиани нет еще идеи преобладания духовной власти над светской, которую развил и осуществил его ученик Гильдебранд. Дамиани признает за обеими властями одинаковые права; он защищает их гармоническое сочетание, а не взаимную подчиненность. Как не должно быть двух государей в светской монархии, так не может быть и двух равных властителей в церкви[170]. Определяя таким образом взаимные отношения светской и духовной власти, Петр Дамиани нападает главным образом на продажных прелатов, на симонию, подрывающую в корень нравственность духовенства. Он издевается над этими князьями (principes) церкви, щедро награждая их названиями льстецов, шутов, рабов и проч. Он осмеивает этих за деньги покупающих сан священства прелатов, издеваясь над ними в саркастических песнях. Раньше Гильдебранда из своей кельи он дает указания прелатам и влиятельным лицам, создавая план новой церковной реформы. Она развита в его великолепных письмах. Вот поучение одному епископу с идеями совершенно новыми:

Послания Дамиани

О прощении обид. «У некоторых возникает вопрос, должны ли церковные правители мстить за насилия, подобно светским людям. Они обыкновенно, как только им нанесено какое-нибудь оскорбление, сейчас же объявляют войну, снаряжают вооруженные отряды и стараются отомстить врагам в гораздо большей степени, чем сами потерпели. Мне кажутся явной несообразностью, с первого же взгляда, попытки священнослужителей стремиться к тому, что свойственно грубой толпе; в этом случае они наделе будут совершать то, что порицают на словах. Что может больше всего противоречить христианскому закону, как не чувство мести, как не отплачивание обид? Где же, я спрашиваю, последование Св. Писанию? Исполняются ли этим слова Господа? Если нам заповедано не отнимать похищенного у нас, то как же возможно наносить раны из мести?.. Священнослужители, которые хотят быть великими в Царствии Небесном, должны идти впереди народа, освещая живым примером то, что проповедуют своим последователям. Мы находим в этом отношении поучение у евангелиста Луки. Жизнь Спасителя, разумеется, дана нам как образец подражания, и она не менее важна, чем евангельские поучения. А Он одолел все препоны разъярившегося мира не мщением безжалостной толпе, а неизмеримым величием ничем несокрушимого терпения; этим он поучает равнодушно сносить мирское неистовство, а не укрощать его оружием и не отвечать на обиды притеснениями. Должно понимать, что власти духовная и светская имеют в своем распоряжении различные средства: король пользуется мирским, воинским оружием, а священник опоясывается духовным мечом слова Божия. О светском властителе апостол Павел сказал: «Он не напрасно носит меч: он Божий слуга» отмститель в наказание делающему злое». (Рим XIII, 4). Царь Озия, присвоивший себе священнические обязанности, был наказан проказой (2 Пар XXVI); а если епископ возьмется за оружие, которое всецело принадлежит светским людям, тогда чего он заслуживает? Об этом я мог бы представить вам много примеров из жизни Св. отцов, но я уверен, что они вам известны лучше, чем мне. Какой унизительный стыд для церкви, когда она сама совершает то, что запрещает другим, и когда нападает на невинных с непримиримым гневом, проповедуя другим терпение и прощение! В законе Божием не напрасно презирается тот священник, который, будучи удостоен места для проповеди откровения, оскорбляет Господа преступлением его закона. Если он делает одно, а учит другому, то этим смущает весьма многих к нарушению заповедей»[171].

О церковных имениях. По поводу церковных имуществ, которые считались по обычаю ленным достоянием епископов, он, в числе прочего, пишет другому прелату[172]: «Неужели ты не знаешь, что церковные имения собираются и приобретаются для того, чтобы можно было оказывать поддержку бедным, питать неимущих, заботиться о вспомоществовании вдов и сирот?

Есть такие епископы, которые дарят своих людей светским владетельным лицам; они, без сомнения, не только весьма тяжко грешат, но и совершают святотатственный проступок, так как оскверняют святыню; тем же, у кого они как бы выпрашивают благосклонности, подносят смертельный яд. Иначе что такое десятинный сбор с монастырей в пользу светских владетелей, как не смертоносный плод, от которого они погибнут?».

О браках духовенства. Еще решительнее высказывается Дамиани о брачной жизни духовных лиц[173].

«Вы устанавливаете и защищаете право брачной жизни, — пишет Дамиани капелланам одного герцога, — для служителей св. алтаря… Но вот что гласит Св. Климент: «В служители церкви должны избираться такие лица, которые оставили своих жен еще до поощрения своего к исполнению божественных обязанностей. А если кто из них после посвящения опять будет разделять жизнь с женой, тот не может уже больше переступать порога храма, быть носителем священства, прикасаться к алтарю, быть участником совершения таинства и причастником тела Христова». На Никейском соборе постановлено было: «Мы разрешаем молодым членам клира брать себе жен, если пожелают, но только чтецам и певчим». На втором Карфагенском соборе сказано обо всех епископах: «Желательно, чтобы во всех и всеми, которые служат алтарю, сохранялась бы девственность». Папа Григорий I написал субдиакону Петру, в числе прочего, следующее: «Прежде субдиаконы всех церквей Сицилии удерживались от жизни с женами, по обычаю римской церкви, в продолжение трех лет». Мне кажется несообразным, чтобы лицо, не усвоившее привычки воздержания и не соблюдавшее прежде целомудрия, принуждалось бы разойтись с женой; через это для него возможно впасть еще в худшее, отчего Боже сохрани!

Лицам, которые не пожелали бы отказаться от жен после трехлетнего воздержания, следовало бы запретить вступать в священнический сан; никто не должен приступать к совершению таинства, если не будет засвидетельствовано его целомудрие. Папа Лев издал такой декрет: «Если одобрена брачная жизнь вне церковного мира, то в духовных сферах не должно позволять даже субдиаконам сожительства, так чтобы и те, у которых есть жены, жили бы так, как будто не имеют их, а у кого их нет, то оставались бы холостыми. Никто не должен удостаиваться священства ни в пресвитерском сане, ни в епископском, если он не даст слова в воздержании от брака. Мы постановляем, чтобы никто не смел преступать вышесказанного».

Папа Дамас говорит: «Разве не оскорбляют Св. Духа действующие против церковных правил даже по необходимости? А тем более те, которые совершают наглые поступки свободно или умышленно или входят в соглашения с намеревающимися сделать что-нибудь низкое. Подобное единомыслие составляет уже один из видов оскорбления Св. Духа, так как оно противоречит тем правилам и постановлениям, которые продиктованы Святым Духом». Итак, противящиеся нам своим противодействием оскорбляют Св. Духа, а хула на Него не простится ни в настоящем, ни в будущем. Женатым епископом называется обыкновенно тот, который имел жену еще до принятия епископского достоинства. Если его мы будем осуждать за прошлое, то в таком случае должно порицать и апостола Павла, о чем и говорить не подобает. Мы видели, что канонические законы уравнивают монахов и диаконов в преступлениях и наказаниях. Почему же они монахам не дозволяют брачных уз, диаконам же предоставляют в этом случае, свободу? Как же это равные во всем остаются неравными в сожительстве с женами? Необходимо постановить, чтобы или монахи (говорить-то грех!) вступали в брачные связи, или диаконы пусть воздерживаются от такого постыдного осквернения… непорочное целомудрие необходимо соблюдать всем, кто совершает или участвует при совершении таинства (in custodienda perpetuae muditla castitatis).

О симонии. Симония, это ужасное зло тогдашнего духовного общества, нашла в кардинале самого энергичного противника.

«Выговорите, — пишет он, — что никоим образом не относится ко греху Симоновой ереси тот поступок, если кто-либо получит путем покупки церковное владение, совершенно даром приемля рукоположение. Какой соблазн произошел бы в церкви, как далеко она удалилась бы от церковной дисциплины, если бы вдруг все решили, что не надо никаких толкований и разъяснений. Кто покупает церковь, тот при этом же получает и посвящение, так как приводится к нему только через приобретение церкви. Ясно, что при покупке церкви он покупает и священство, без которого ему невозможно управлять церковью. Против этого вы возражаете, что инвеститура получается только на владение церковным имуществом, а не на духовный сан: получают-де церковные имения, а не удостаиваются божественной благодати через священство. Очевидно, что раздробляющий церковь подобным нечистым соображением и такой отвратительной хитростью делается еретиком за отделение церкви от ее доменов. Конечно, некоторые были людьми с чистой верой, но не были сведущими во всех подробностях святой католической веры; они разграничивали божескую и человеческую природу, так что признавали два существа: божеское и человеческое. Те же, которым дана возможность самоуглубляющимся умом проникать в тайну воплотившегося Слова, говорят другое; они утверждают, что оба естества сочетаются в нераздельном единстве; даже в смерти Христа не могло отделиться божество от плоти, ведь Бог не мог бы быть истинным, если бы во время смерти переставал быть ее Богом. Вы не разделяете Христа, а не боитесь делить его церковь, которая есть тело Его. Воины даже опасались разорвать одежды Его, а вы не страшитесь раздроблять Его церковь. Ведь вы домогаетесь церковных доходов не затем, конечно, чтобы достигнуть посвящения, а напротив, принимаете духовный сан для того, чтобы прочнее было ваше владение церковными имениями. Вы стремитесь не к тому, чтобы быть церковными священнослужителями, а всецело охвачены лишь желанием завладеть церковными имениями по какому-то еретическому праву. Все вы весьма близкие единомышленники действуете весьма единодушно, как во введении нового закона, противного Божьему завету, так и в распространении тезисов, несогласных с церковными постановлениями. Пророк последовательно перечислил нам тех, кто поступает так против Бога»[174].

Приведенные письма Дамиани показывают, что потребность нравственной реформы в римской церкви проникла в общественное сознание еще ранее Гильдебранда, бывшего в этом отношении последователем старого монаха, который отказался от всякой церковной карьеры, затворившись в своей келье. Он умер в тот год, когда Гильдебранд начал осуществлять эти самые идеи, облеченный всей силой высшей административной власти в римской церкви.

Клюнийская школа, проводившая реформу, торжествовала. До сих пор ее представители только внушали. Теперь они могли приказывать. Один из клюнийцев был избран на папский престол под именем Григория VII. От слов перешли к делу.

Заслуги Гильдербранда (1073–1085). История мало знает таких гениальных личностей, которые могли бы одолевать преграды на своем историческом пути одной силой своего творческого духа. Кчислу таковых принадлежал Гильдебранд, сын плотника из тосканского городка Савоны. Он с молодых лет почувствовал склонность к монашеской жизни. Такой человек, как Гильдебранд, способен был приступить к тяжкому делу с геройской отвагой. Он застал духовное и светское общество в полном падении, но оставил преобразованное духовенство, а с ним примеры нравственной крепости и живительной веры в добро для тех, кто стал бы искать новой жизни. Образец стойкости и удивительной энергии, он показал, какими силами оживляется дух человека, если он борется за идею. Григорий в беспощадной борьбе опирался на одну силу нравственного убеждения, всегда неподкупную. Каковы бы ни были его цели, какими бы средствами он ни достигал их, он заботился не о своих интересах.

В то время только одно безусловно христианское начало могло властвовать над обществом; лишь этот принцип мог быть руководителем. Он был уже не на месте, уже ненормален, например, в конце XIII в., когда развились другие институты, когда благотворные силы, силы порядка и мира заключались в коммунах, в королевской власти, в началах классического права, в преобладании экономических мотивов, наконец, в той образованности, которая уже стала заявлять себя замечательными памятниками. Обо всем этом не имеет понятия обширный период времени с IX по XI столетия, эти так называемые темные века. Этим периодом должен был заправлять другой принцип, который между прочим осуществлялся в стремлениях папской диктатуры, — такого рода власти, которая, может быть, только тогда и была необходима. Грабеж, варварство, разврат, вся грязь эпохи только и могла сдерживаться началом авторитета, опиравшегося на евангельские заветы, против которых разлагавшаяся жизнь не могла выставить каких-либо других благотворных истин. Представлялись эти начала церковью, а так как в то время безначалия церковь необходимо требовала иерархии и верховенства, то выражать собою и проводить в жизнь эти правила должен был Рим; в этом историческая миссия пап. Но в том и было зло, что этому Риму никто не мог доверять, что Рим-то и был самым гнилым наростом, что в нем-то, как в зеркале, самым реальным образом отражались ужаснейшие сцены, когда-либо виденные людьми. Некоторые из пап были чудовищами в своем роде; об этих папах лучшие памятники эпохи приводят подлинные документы[175].

При таких условиях, как ни дурно было светское общество, оно стояло выше иных пап. Между тем владычествовать предстояло все-таки Риму, которому надлежало завоевать нравственное право на такое владычество. Человек, который будет в состоянии это сделать, заслужит исторической памяти. В этом-то и значение, и мировое место Григория VII. Гениальный первосвященник не ограничился удовлетворением только целей своего призвания; он направляет судьбы римской церкви в будущем; он собственно и есть творец этого величавого здания, именуемого католицизмом.

Его характеристика. Его жизнь и характер подверглись и подвергаются самым прихотливым и противоречивым суждениям; это общая участь великих людей. Современники, оставившие нам описание борьбы Григория VII и Генриха IV, держатся более стороны императорской. С первого взгляда это странно. Известно, что теологическое направление двигало литературу; ею занимались лица духовные, почти исключительно обладавшие грамотностью, а между тем в них-то дело Гильдебранда, дело церкви не находит сочувствия. Разгадка в том, что не было у тогдашнего западного духовенства ничего общего с церковью, что Григорию всю жизнь довелось бороться с духовенством, в лагере которого он не имел верных поборников. Он был аскет, жизнь не дала ему ничего радостного, кроме веры в правоту своего дела, а может быть, даже поколебала в нем убеждение в торжестве истины. Его образ представляется истории всегда страдальческим, каким был он в последние годы, а между тем натура его была из тех, страстность которых не может удовлетворяться долей успеха, требуя непременно всецелого торжества. Ему видно было только, как жизнь общества летела в вакхических порывах, как все опасались с исходом XI столетия конца мира, как все, не оглядываясь, спешили полностью насладиться жизнью[176].

Несомненно, что Гильдебранд был врагом государственного идеала; что он хотел создать великую теократическую монархию, достигнуть которой его преемники могли только в форме верховного надзора над отдельными европейскими государствами. Но, хотя бы это было справедливо, то не в том заслуга Григория; в этом смысле его планы витали в области величавых утопий, хотя редко кто являлся на историческую арену с такими грандиозными замыслами, редко кто был способен к осуществлению самых смелых мечтаний. Аскет в римском монастыре, ученый среди клюнийских иноков, дипломат среди германских епископов и придворных императора, он принес с собой в совет римской курии тонкий государственный ум итальянца с холодной расчетливостью и упорной стойкостью северного человека. Как архидиакон, он задолго до своего избрания двигал важнейшими политическими событиями времени, заправляя папскими делами. Его способности, удивительно разнообразные, давали ему возможность пользоваться всеми средствами; вот почему он был в одно время и дипломатом, и мистиком, и фанатиком; он был то безжалостным, то кротким; в этом богатстве сторон характера он не имеет себе равных. Это было удивительное сочетание свойств политика и аскета. Но при всем том, повторяем, осуществление идеала теократической монархии было не в его власти; не с этой стороны надо определять его место в истории. Действительные услуги он принес обществу утверждением независимости церкви, а содействовал тому он уничтожением инвеституры, этого «права облечения», присвоенного императорской властью для утверждения на церковные должности настоятелей и епископов, как поземельных собственников. Началась страшная борьба; сам папа не видел полного торжества исповедуемых им идей, но он сознавал, умирая, что если правда еще живет, то католичество может существовать лишь на новых началах. Эти начала вносили крутую реформу; что она была благотворна, сознавали немногие из современников. Подтверждением того, что ближайшие его цели были переходом к высшей, политической, служит его взгляд на поземельную собственность духовенства, которую он считал необходимой принадлежностью церковного властительства. Григорий не сделал в этом отношении того, о чем после думал Пасхалий II. С того часа, когда церковь отказывалась от своих земель, светская власть не имела бы причины продолжать с ней борьбу; вопрос инвеституры тогда уже не существовал бы; папство не навлекало бы на себя тех упреков, которые лежат на его памяти. На эту меру, достойную гиганта, решился слабый Пасхалий II (1099–1118), указывавший на несправедливое занятие духовных мирскими делами и посягнувший на отнятие церковной недвижимости. Понятно, что одна мысль об этом способна была возбудить волнение, лишь только была заявлена. Не то было бы, если бы Григорий VII поднял ее на свои плечи, включил бы ее в свою программу. Даже не осуществленная им, она освятилась бы его авторитетом; из его программы она перешла бы в заветы папства, как перешли его понятия об инвеституре, симонии, безбрачии. Вот за что Гильдебранд заслуживает укора, если только позволено предоставить столь широкие права историческому суду. У него не было личного эгоизма, но был эгоизм преданий, говорит Ланфре, эгоизм сословный. За эти интересы готовилась валовая борьба двух громадных лагерей; шло дело в сущности из-за преобладания светской или духовной силы. Не следует думать, чтобы Григорий вносил в борьбу аскетическое начало; на его стороне был прогресс нравственных начал, как вообще среди церкви до второй четверти XIII столетия. Вопрос о торжестве принципа нравственной чистоты духовенства и всего общества был поставлен достойно, чтобы служить предметом для открытия борьбы; являясь его борцом, Гильдебранд был представителем высокой идеи; из мистика он делался фанатиком, но фанатиком великой души[177]. Его цели были искренни; он смело поставил их, а с ними ставилось многое.

Призванием Григория было сокрушить светскую власть, потому что иначе не могла существовать независимость духовной, а преобладания последней в то время, когда не было никакой сдержки для общества, требовали самые условия жизни. Об этом мечтали лучшие люди времени. Мы привели письма кардинала Петра Дамиани. Престарелый монах стоял во главе этой партии реформы. Его голос был слышен везде. Ему вторили: Бруно, архиепископ Кельнский, Одилон, аббат Клюнийский, Адальберт Магдебургский и Герберт, архиепископ Реймский. В аббатстве Клюни, в Бургундии, и в других монастырях этого ордена такой принцип передавался преемственно среди клюнийских монахов. Там укрепился и Гильдебранд в своих мыслях. Но когда наступил решительный час для начала дела, тайный страх запал в душу Григория. «Я выступил в море, и бури меня охватили, — писал он в одном письме. — Страх и трепет овладевают душой»[178].

Запрещение браков для черного и белого духовенства. Предстояло совершить целую общественную революцию. Внешняя борьба с императором не была так опасна, как внутренняя борьба римской курии с духовенством. В борьбе со светской властью за папу была большая половина феодалов Западной Европы. Здесь же ему приходилось бороться против заинтересованного духовенства. Уничтожить браки следовало прежде всего; ими христианская администрация приравнивалась к греческой, духовенство становилось как бы кастой и, что важнее всего, подчинялось светской власти. «Жизнь священника, — провозглашал Григорий, — должна быть рядом подвигов и самоотвержения; чувственности в ней нет места». И это он решился сказать духовенству, утопавшему в сладострастии.

Понятно, что духовные назвали эту затею ересью, а те, которые решились исполнить папский указ, едва спасались от ярости прочих. Во Франции духовные созывали соборы, на которых говорили, что декрет папы противен вере, природе и разуму. Людей, державшихся его, били и варварски терзали. Но Григорий достиг своей цели; он вооружил народ против женатых. «Я проклинаю всех, противящихся моему декрету, — писал он. — Благословение женатых да обратится в проклятие, их молитва в грех». Народ подчинился воле папы. Он стал прогонять женатых священников: их били, уродовали, убивали. Это была горькая и дикая расправа. Так обращаются к страстям толпы все революционеры, чтобы достичь своих целей и упрочить свою власть. Так действовали Марий, Гракхи, Кромвель. Всякое сопротивление было бессильно. Реформа совершилась; основный принцип нравственной чистоты осуществился. В 1075 г. Григорием был издан знаменитый декрет против светской инвеституры.

Гильдебранд, заведовавший делами своих предшественников — Виктора II (1055–1057), Стефана IX (1057–1059), Николая II (1059–1061) и Александра II (1061–1073), давно уже задумал уничтожить инвеституру. Декрет против инвеституры был строго подтвержден на соборе 1078 г. каноническим образом в следующих словах: «Так как дошло до нашего сведения, что, при поставлении священников, во многих местах светскими людьми производится инвеститура духовных и делаются в церквах большие беспорядки, оскорбляющие христианскую веру, то мы постановляем, чтобы никто из духовных не принимал инвеституры на епископство или аббатство из рук короля, императора или другого светского лица обоего пола». Благодаря инвеституре развивалась губительным образом и симония, но для уничтожения ее надо было уничтожить корень зла, т. е. инвеституру. «Это не мною выдумано, — говорил Григорий, — я ничего не хочу нового».

Борьба за инвеституру. А между тем эта мысль стоила Европе двухсотлетней войны. Инвеституру, а следовательно, и симонию, поддерживали короли и верховная светская власть императора. С последним и началась знаменитая борьба. Это была борьба духа и грубой силы. В ней проявились необыкновенные способности Гильдебранда, который всегда предпочитал логике оружия логику нравственных убеждений, пока это было возможно. Конечно, он прибегал ко всем средствам, ибо физической силы он, как первосвященник, не мог употребить. Теорию владычества духовной власти над светской Григорий выводил из господства духа над телом, царства небесного над царством земным.

В этом отношении знаменитый папа имел достойного предшественника в том же единомышленнике, Петре Дамиани, который в своих посланиях разработал этот интересней вопрос настолько, что Гильдебранду оставалось только повторять его. Указав на ряд примеров из Св. Писания о преимуществах духовной власти перед светской, Дамиани писал молодому императору Генриху IV[179]:

«Умоляю тебя, всемилостивейший государь, прими во внимание указанные выше примеры и отврати лицо твое от дурных советников; закрой себе уши от ядовитого шипения этих змей, возбуди духовную силу в юношеском теле твоем и протяни руку помощи споткнувшейся матери твоей — римской церкви. Ведь Октавий Август хвалился некогда, что он нашел Рим кирпичным, а оставил его каменным; следует, чтобы и о тебе могли сказать: юноша нашел церковь в упадке и, прежде чем достиг зрелого возраста, успел привести ее в прежнее положение; это будет несравненно славнее и благороднее дел Августа. Тогда народ мог бы сказать о тебе то же, что об одном благочестивом человеке: «О, если бы он или не рождался, или не умирал».

Достоинство царской и духовной власти нераздельно связывается как истинным единым освящением во Христе, так взаимно скрепляется союзом в христианском народе. Одно нуждается в помощи другого; духовный сан и звание прикрывается королевской защитой, а светская власть зиждется на первосвященническом освящении. Император опоясывается мечом, чтобы биться храбро с врагами церкви; духовенство неустанно возносит моления, чтобы умилостивить Бога за царя и народ. Первый на чаше весов правосудия должен оценивать земные поступки; долг второго проповедью доставлять жаждущим источник небесного утешения. Светская власть установлена для того, чтобы удерживать людей законным преследованием от преступных и вредных для общества поступков. Духовный же чин учрежден для дел другого свойства; папа, получением от Бога ключей от небесной церкви, призван Творцом у одних возбуждать энергию к деятельности в канонической сфере, а других разрешать от грехов по кротости и божественному человеколюбию».

Здесь раздел властей, духовной и светской, исходит из совершенно нормальных условий. В доводах кардинала не слышны те энергичные и резкие звуки, которые скоро раздадутся в Риме.

О том же, уже несколько иначе, кардинал Дамиани пишет, между прочим, следующее к Цинцию, префекту Рима[180]:

«Всякий, кто тщательно будет вникать в откровение, найдет там одно явление из жизни нашего Искупителя; оно ярко блистает, подобно свету звезды, хотя и не выражено словами. Что такое преднамечено в ангеле, явившемся в сиянии возвестить рождение Господа? Конечно, здесь указывается на благовестите л я двойного благоволения; он преисполнен и силой наставления, и блеском святой веры.

Кто иной должен подразумеваться под звездой, явившейся при рождении Иисуса, если не первосвятитель церковной благочестивой жизни; он может быть и не очень богат способностью самоизливающегося красноречия, но своими славными подвигами светит, подобно звездным лучам; если он не может наставлять поучениями, так может укреплять живым примером подвижничества. Первосвященник вселенской церкви — это небеса, возвещающие славу Божию. Потому папа, взявший на себя обязанность проповедничества, дождем проливающий духовное учение, сияющий лучами религиозной жизни, — подобно ангелу, явившемуся пастухам во всем своем блеске, — изъяснял бы проповедью то, о чем он назначен благовествовать…»

Доводы Григория VII за папскую гегемонию. Дамиани в этих письмах держался всех тонкостей схоластики: казуистикой он проводил свою мысль через все препятствия, по всем ступеням. Этой же казуистики держится Григорий VII в своих посланиях; но слова его более решительные и желания более смелые; сознание безусловного превосходства духовной власти слышно в каждом звуке горделивой папской речи. «Если мы почитаем, — пишет Гильдебранд, — наших матерей и отцов по плоти, то не должны ли мы тем более почитать отцов духовных? И если тот, кто проклинает своего плотского отца или мать, заслуживает смерти, то чего заслуживает проклинающий своего духовного отца?»… «Есть ли на земле такой властитель, который своим словом претворил бы хлеб и вино в тело и кровь Христову? Могут ли земные владыки вязать и решать на небе и на земле? Все это преимущество пастырской власти; отсюда превосходство оной. Когда все развращено на земле, когда никто не знает Бога, то может ли это достоинство не подчиниться другой власти, установленной самим Богом для славы имени Его и данной миру по Божьему милосердию. Если мы рассмотрим всю историю от начала веков до наших дней, то не найдем ни одного короля и императора, который сравнялся бы в своих подвигах с одним из святых, презревших мир. Что значит величие императора в сравнении с величием Св. Антония или Св. Бенедикта — величием нетленным? Мирская слава ничтожна перед вечным спасением».

Во всей этой аргументации тогда было легко опираться на известное отношение духовной природы к телесной, отношение неба к земле; надо заметить, что все эти доводы не были тогда избиты, а отличались новизной. Григорий ссылается еще на место Св. Августина из его сочинения «De dignitate sacerodotale»: «Царство вечной свободы будет следовать за этим раболепным и скоропреходящим земным царствованием. Всякая светская власть, которой поклоняются рабы, сравнительно с пастырями церкви то же, что олово перед золотом. Уже Константин признавал эту истину; на соборе в Никее он занимал место позади всех епископов. Он, повелевая почти всем светом, называл епископов богами, почитал их, понимая, что они могут не подчиняться его велениям». Эти толкования исторически неверны и отличаются натяжками. Папа Геласий (493–496), приводит Гильдебранддругой пример, писал восточному императору Анастасию, что тот зависит от суда духовной власти, хотя отнюдь не может управлять ею по своей воле. «Тот же папа высказал ту великую истину, — продолжает убеждать Григорий VII, — что две верховные власти управляют миром: власть епископа и власть царя, но первая из них важнее, потому что на суде Божием должна отдать отчет за земных владык». Наконец и сам Григорий разражается своей аргументацией в классической форме; в письме к Вильгельму Завоевателю он пишет: «Мир физический освещается двумя светилами: солнцем и луной; более значительным представляется солнце, менее значительным — луна. В нравственном порядке вещей папа изображает собой солнце, король занимает место луны». По той же теории сами императоры, а не только крупные феодалы считаются «людьми» папы в средневековом значении этого слова. Папа — сюзерен; все светские владыки его — слуги и обязаны ему общей верностью за землю. Несомненно, все это было выгодно для демократических интересов.

В начатой борьбе папа потому имел успех, что вел за собой массу народа; он был демократ, более смелый, чем кто-либо в то время.

Из действий Григория нельзя не видеть, что он стремится создать теократический цезаризм. De facto было заявлено, что все земли, могущие быть приобретены впредь от язычников или неверных, будут принадлежать папе. Поэтому все христианские приобретения в Испании от мавров, так же как и приобретения от славян и финнов, должны делаться для выгод папы. Отсюда обычай давать дань папам. Папские легаты еще в конце XI в. начинают играть коронами. Владетель Далмации получил заочное благословение от папы и как залог власти Св. Петра получил меч и знамя. Граф Прованса делается клиентом папы. Вот что пишет Григорий VII нашему Изяславу Ярославичу (в крещении Димитрию 1054–1077), régi Russurum[181], 15 мая 1075 г.: «Сын ваш, посетив святые места Рима, смиренно молил нас, чтобы мы властью Св. Петра утвердили его на княжении; он дал присягу быть верным главе Апостолов. Мы исполнили сию благую волю, согласную с вашей, как он свидетельствует; мы поручили ему кормило государства Российского именем Верховного Апостола[182] с тем намерением и желанием, чтобы Св. Петр сохранил ваше здравие, княжение и благое достояние до кончины живота и сделал вас сопричастником славы вечной». Письмо к королю Польскому Болеславу II еще более резко[183]. Григорий VII предписывает ему, как устроить церковь в государстве, велит ему возвратить сокровища, отнятые им у русского великого князя Димитрия (т. е. Изяслава). «Эти предписания делаются нами с тем, чтобы Св. Апостол Петр сохранил ваше достояние до кончины живота и сделал бы нас причастником славы вечной». Видно, как папа умеет обращаться с каждым: одному он приказывает, другого просит, третьего убеждает, четвертому обещает свои услуги. Но из сущности своих идей он не уступает ничего. Напротив, под конец весь христианский мир объявляется феодом папским. Тогда открылась борьба папы с императором Генрихом IV.

Борьба с Генрихом IV. Эта борьба с самым могущественным соперником имела существенное значение и для Гильдебранда, и для истории вообще. Эта борьба начинается с первых лет папствования Григория. Саксонские дела послужили к тому предлогом. Саксонцы принесли в Рим жалобу на императора за то, что тот держит в заключении их князей. Григорий воспользовался этим случаем и потребовал от Генриха объяснения, объявив, что если он этого не сделает, то будет проклят и отлучен от церкви. Такая расправа с сильнейшим государем Европы была встречена повсюду с недоумением. Генрих приказал на соборе в Вормсе отлучить самого папу; в послании по этому поводу от короля «изволением Божиим» — Гильдебранду, не папе, а лживому монаху, он пишет: «Ты заслужил это порицание за то, что смутил всех членов церкви. Ты обходишься с правителями святой церкви как с рабами, которые не знают, что делает их господин. Тем самым ты стараешься снискать похвалы от подпой черни. Ты возвысился хитростью и обманом. Золотом ты стяжал милости и власть; насилием ты вступил на престол, возбуждая народ. Истинный папа Св. Петр сам говорил: «Бога бойтесь, царя чтите». Не зная страха Божия, ты не чтишь и меня, Богом поставленного. За все это, по суду нашему и всех епископов, ты должен быть отлучен. Место Св. Петра не должен занимать человек с божественным словом на устах и с высокомерием в сердце». В ответ на это папа не замедлил с не менее резкой мерой: «Мы предаем проклятию императорского сына, Генриха, восставшего против церкви с неслыханным высокомерием. Да познают все народы, что Св. Петр есть камень, на котором сын Божий утвердил святую церковь».

Отлучение Генриха IV и Каносса. Это отлучение произвело страшное действие. Отлучения прежних пап игнорировались, потому что мало кто обращал внимания на этих хилых, развратных носителей тиары. Теперь было не то. Теперь проклятие шло от человека, который заручился громадным авторитетом в массах. Грозный приговор папы лег на Генриха, к удивлению его самого, тяжким камнем. От него отвернулись все, не только чернь, но и герцоги и города. Папские легаты открыто вели свою пропаганду. Они отвратили от короля большую часть Германии, так что король должен был смириться и просить год, чтобы обдумать свое положение. Между тем указывали на швабского герцога Рудольфа, как на нового короля. Скоро появился новый кандидат Генрих Распе. Все это приводило императора в отчаяние.

Ожидали самого папу в Аугсбурге на имперский сейм для разбора императорского дела. Григорий собрался и выехал из Рима осенью 1076 г., но дорогой, в Тосканских пределах, узнал, что сам Генрих спешит с войском в Рим. Это его удивило; впрочем, слухи оказались ложны. Однако папа свернул с дороги и остановился в Каноссе, в замке графини Матильды, владетельницы Тосканской марки, которая была замужем за герцогом Нижней Лотарингии, но не жила с мужем. Супруги держались разных политических убеждений. Муж был на стороне императора, Матильда была страстная сторонница папы. Григорий был предметом ее платонического поклонения. В Каноссе не знали, что император решился покориться. Не дождавшись условленного срока и боясь присутствия папы среди герцогов и князей, Генрих оставил Германию с женой и одним вассалом; он решился личным свиданием покончить ссору с папой, чтобы только удержать за собой престол.

Была суровая зима, когда Генрих предпринял с небольшой свитой путешествие в Италию через Мон-Сенис. От него, как от отверженного, все устранялись; дорогой путники обносились и обнищали: им приходилось просить милостыню. Кое-как добрались они до Мон-Сениса. Через эту гору Генрих хотел выйти в Ломбардию.

Переход в снежных горах был труден и чрезвычайно опасен; однажды император едва не лишился жизни. Когда путники спустились в Ломбардию, то были удивлены сочувственной встречей, которую им устроили. Здесь не любили Григория, преимущественно среди высшего духовенства; епископы находились здесь под проклятием. С некоторой решимостью Генрих мог бы поднять эту страну и, собрав вокруг себя приверженцев, устрашить папу Но он ослаб духом и телом; так напугало его общее отвержение в Германии.

Теперь он шел покориться и вымолить себе прощение. Не принимая услуг, предлагаемых ему ломбардскими сеньорами, он направился в Каноссу. Был январь; настала зима, редкая в тех местах. Генрих прибыл в замок, но папа заставил его долго ждать. С трудом Матильда уговорила папу принять короля. Здесь Генрих простоял три дня во дворе в одежде кающегося, в одной рубашке, без обуви, не принимая пищи, и, как обыкновенный грешник, просил папу о разрешении. Наконец, сжалившись над унижением короля, папа пригласил его к себе, освободил от проклятия, но обязал явиться в Рим по первому требованию. До произнесения окончательного решения Генрих не мог пользоваться королевской властью и почестями.

Когда он, опозоренный и униженный, возвращался назад в Ломбардию, то раскаялся, что не воспользовался раньше расположенными к нему ломбардскими силами. По возвращении домой, в Германию, Генрих застал другого короля, Рудольфа Швабского. Началась трехлетняя междоусобная война. Папа мог бы признать Рудольфа, но в его практических расчетах было ослабить обоих соперников. Папские легаты не высказывались открыто ни в пользу того, ни другого: «Они носились от Рудольфа к Генриху, — говорит Бруно, — обнадеживая обоих и, по обычаю римлян, набивая себе карманы деньгами». Когдаже Генрих был разбит под Мюльгаузеном, папа решился поддержать Рудольфа и послал ему корону с надписью: Petris dеdit Petro, Petris diadema Pudolrho. Затем, в силу того, что Генрих, вопреки обещанию, поднял оружие без одобрения папы, Григорий предал его вторичному проклятию.

Временная удача императора. Тогда Генрих, собрав собор в Майнце, повторил низложение Григория, в присутствии девятнадцати епископов, к которым затем в Бриксене присоединилось еще тридцать итальянских епископов. Здесь избрали папой на место Григория архиепископа Гвиберта Равеннского, под именем Климента III. Таким образом, явилось два короля и два папы. После битвы под Цейцем (на месте славянских Жицей) Рудольф умер от раны, которую, как говорят, нанес ему Готфрид Бульойнский, рыцарь из Нижней Лотарингии. Генрих, хотя был разбит, но чувствовал себя счастливым; он передал Швабию зятю, мужу Агнессы, Фридриху, который перенес свою резиденцию, находившуюся сперва у подножия горы Штауфен, на вершину этой горы и прозвал свой замок Гогенштауфеном. Отсюда ведет свое начало знаменитый дом, будущая императорская династия. После смерти Фридриха Агнесса была выдана за австрийского маркграфа Леопольда (из Бабенбергеров). Император, таким образом, вступил в родство с владетелями двух обширных областей. Благодаря Агнессе Генрих заключил мире Швабией и Австрийской маркой; он приобрел себе в них союзников. Больше Генриху не к кому было обратиться. Тем не менее в 1081 г. он мог повести на Рим значительное войско; он думал сокрушить Григория силой, но ошибся. Три года немцы вместе с римлянами осаждали замок Св. Ангела, где заперся папа, отказываясь от всяких переговоров с отлученным королем. Тогда немцы провозгласили Григория VII низложенным. Вместо него под императорским давлением был избран конклавом Виктор III. Генрих IV должен был войти в соглашение с новым папой, который, наконец, в 1084 г. короновал его императорской короной. Более Генриху не суждено было видеться с Григорием, которого продолжали осаждать в замке сами римляне. Сицилийский герцог из норманнов, Робер Гвискар, пришел спасти Григория; он взял Рим, сжег значительную, опустелую и обезлюдевшую с тех пор часть столицы, пригласил папу с собой в Салерно, где знаменитый деятель жил под защитой норманнских щитов.

В годины своего унижения Гильдебранд не чувствовал себя побежденным. Григорий не думал о примирении; он хотел выиграть дело полностью, хотел увидеть у ног своих императора, хотел навсегда уничтожить в духовенстве браки и симонию. Умирая, он оставался тем же гордым, решительным, неукротимым. Этот невзрачный, черный человек, с резкими чертами лица, угрюмый, был таким же обаятельным в последние дни, как всегда. Современники, в том числе и духовные, полагали, что Григорий действует не иначе, как в союзе с дьяволом. Лично папа был побежден, но он уносил с собой горделивое сознание в том, что его дело восторжествовало. Потому-то, предвидя торжество папства в будущем, он завещал назвать своего преемника Виктором, указывая при этом на аббата Монтекассинского монастыря, Дезидерия. Умирая, Григорий простил всех своих личных врагов и снял с них проклятие, но не простил врагов церкви, не простил врагов того дела, на которое он положил богатые силы своего духа. Находясь под могучим покровительством герцога Робера, дикое зверство которого не раз приходилось укрощать Григорию, папа созвал собор в Салерно. Здесь он наложил новое проклятие на императора и смело послал особого нунция, епископа Оттона в Германию, чтоб поставить об этом в известность всю империю. В январе 1085 г. папа заболел от постоянных тревог и волнений. Видимо, силы его слабели. Чувствуя приближение смерти, он старался внушить окружающим ту бодрость духа, которая никогда не покидала его и которая теперь была еще сильнее. Он говорил им о необходимости стоять за идею чести и долга. Этот долг он видел в борьбе за высшие интересы нравственности и религии.

Было воскресенье 25 мая 1085 г., день, празднуемый и поныне католической церковью, когда в Салерно умирал Григорий. Его окружал тесный кружок фанатически преданных ему людей. Кидая на них угасавшие взоры, он закончил свою жизнь следующими словами: «Я любил правду и ненавидел несправедливость, а потому умираю в изгнании (dilexl justitiam, odi iniquitatem, propterea moriorin exilio)».

В этих словах была сказана целая жизнь его.

— Папа не может быть изгнан; вся земля его наследие, — послышался чей-то голос.

Григорий уже не слыхал этих слов; он был мертв. Так жил и умер «святой сатана»[184], как прозвали великого человека смутно боявшиеся его современники.

2.3. ПРЕЕМНИКИ ГИЛЬДЕБРАНДА ДО ВОРМСКОГО КОНКОРДАТА

Преемники Григория VII (1086–1125). Преемники Гильдебранда неуклонно держались его завета; они продолжали борьбу, даже тогда когда все было против успехов римского дела. Материальная сила была на стороне императоров. Папы могли опираться только на силу общественного мнения. Им часто приходилось защищать свое существование, потому что внутренний враг восставал против них в стенах Рима.

В эти трудные годы только солидарность с обществом могла внушить им ту непреклонность, то сознание высоты дела, которые они обнаружили. Особенно способных людей между ними не было. Это были: Виктор III (1086–1088), Урбан II (1088–1099), Пасхалий II (1099–1118), Геласий II (1118–1119), Каллист II (1119–1124). Всех их не покидало убеждение не только в правоте, но и в святости их дела. Оно и давало им силы на борьбу. Виктор III и вообще три первых преемника Гильдебранда прекрасно знали дух Григория и его замыслы, потому что пользовались его расположением.

Бессильные в своей столице, эти папы буллами, писанными иногда в изгнании, влияют на весь Запад. Испытывая ряд неудач, они остаются такими же непреклонными, и это геройство увлекает других. Виктор III имел случай собрать духовенство на собор в Беневенто (1087) и здесь еще раз отлучил Генриха IV. Отлучение в своей формуле было тождественно тому, которое произнес Григорий, но выражено более резко. Всякое духовное лицо, позволившее инвестироваться от руки мирянина, отлучалось от церкви, исторгалось из общества епископов и священников. Тоже относилось и к низшим духовным должностям. Все, посвященные рукою мирянина, отлучались от церкви. «Если, — говорится в булле, — какой-нибудь император, король или герцог, маркиз или граф или другое светское лицо осмелится дать инвеституру на какое-нибудь духовное звание, то подлежит отлучению». Присутствие при молитве симонистов навлекает отлучение, так как нельзя на них смотреть как на законных пастырей. Между тем как Генрих IV торжествовал, а его клиенты владели Римом, папа Урбан II спешит освятить свое дело именем Гильдебранда: «Я отвергаю то, что отвергал он, осуждаю то, что он осуждал, хочу того же, чего о» хотел. Его помыслы и взгляды будут моими». Стойкость Урбана дает ему возможность поддержать римский авторитет перед Филиппом I французским и Вильгельмом II английским.

Величайшее событие средневековой истории, крестовое движение, сделало законного папу вождем взволновавшегося Запада. Это движение дало Урбану огромное влияние на Европу и причинило несчастья императору. От императора отпала Ломбардия; Майнцский архиепископ, авторитетом которого держалась императорская партия, признал Урбана. Вообще Генрих IV не успел восторжествовать после кончины Гильдебранда. Тень знаменитого первосвященника как будто грозила франконцу и из могилы посылала несчастия. Казалось, он мог отдохнуть за несколько лет после смерти своего врага, но события сложились иначе. Германия была ввергнута в междоусобицы. Вся Европа готовилась в крестовым походам, но Германии было не до них. Папы торжествовали; несчастья императора были результатом той решительной политики, которой упорно держался Гильдебранд.

После Генриха Распе и Рудольфа явились новые антиимператоры: Генрих Люксембургский, Экберт Тюрингский, но они не были настойчивы. Первый впоследствии сам отказался от своих прав на престол; другой, Экберт, был убит. Саксонцы, наконец, покорились Генриху, надеясь, что несчастья сделают его менее жестоким.

Восстание сыновей против Генриха IV. Разбитый душевно и телесно, Генрих думал провести спокойно остаток своей жизни, но вдруг встретил врагов там, где меньше всего мог ожидать их, — в своих детях, Конраде и Генрихе. Конрад на протяжении восьми лет, до самой своей смерти, был на стороне врагов отца, а когда он умер, то в ряды врагов отца вступил любимый сын его Генрих, заявивший что церковное проклятие не позволяет ему поддерживать отца. Чего хитрец не мог достигнуть силой, он достиг обманом. После притворного примирения со стариком в 1005 г, Генрих вероломно напал на отца, захватил в плен и вырвал у него императорские регалии. Потом он в Майнце был объявлен императором под именем Генриха V. Униженный, низложенный Генрих IV пытался вступить в борьбу с сыном. Старик убежал в Люттих. Люттихский архиепископ, соединившись с Лотарингским герцогом, разбил Генриха V, но бывший император не успел воспользоваться плодами победы. Он умер в Люттихе в августе 1106 г.

Местный епископ похоронил его здесь, но труп был вырыт и привезен в Шпейер, где пять лет оставался без погребения в одной капелле. Этим папство мстило врагу Гильдебранда.

Император Генрих V (1106–1125). Но в Генрихе V папы нашли еще более решительного соперника. Молодой император ни во что считал клятву, данную папе. Он не был способен добровольно отказаться от светской инвеституры. Начиналась новая борьба. Партии скомбинировались отчетливым образом. На стороне императора стали родственники его Гогенштауфены; к папе примкнули феодалы. Борьба не имела, впрочем, сначала острого характера. Генрих хотел вступить в дружеские отношения с Пасхалием. Папа созвал собор в 1106 г. в Гвастале, на который явилась Тосканская графиня Матильда, горячая поклонница Гильдебранда, и множество светских и духовных лиц, собравшихся из разных земель. Антипапа умер. Генрих V миром хотел ознаменовать начало правления.

В свою очередь Рим также хотел мира. В знак снисходительности папа положил признать епископов, получивших свой сан от императора, но изъявивших покорность. Касательно инвеституры уступок быть не могло.

Не решаясь уладить дело личными переговорами в Германии, папа искал опоры во Франции. Но союз с Францей никак не мог устроиться, потому что ее королей сам Гильдебранд считал во главе симонистов; по тому поводу между Францией и папой давно были недоразумения[185]. Чтобы оградить права церкви, папа созвал собор в Труа. Здесь в мае 1107 г. было постановлено, что если кто примет инвеституру на церковную должность от светского лица, то принявший, равно как и рукоположившие, лишаются сана и отлучаются от церкви. Священников женатых и находящихся в непозволительных связях (deuxoratis, concubinatis) постановлено было лишать навсегда сана. Присвоивший себе имя священника не по праву, отлучается. Принявший в дар, в виде пребенды, приход, монастырь или что другое, извергается из церкви и лишается общения.

Все это, конечно, не располагало к примирению. Не надеясь на успех личных переговоров, Генрих V отправил к папе Кельнского архиепископа Фридриха и Трирского Бруно с предложением мирных условий. Король изъявил желание сообразоваться с пользой церкви и желаниями папы, если эти желания будут согласны с справедливостью. Вопрос об инвеституре был, конечно, на первом плане.

Идеи папы Пасхалия II (1099–1118). Как раз в это время и возникла у Пасхалия II мысль об отчуждении государственных имуществ от духовных. Это предложено было в виде опыта немецкой и итальянской церкви. Немецкая церковь за право инвеституры должна была возвратить государству все земли, которые она получила от Карла Великого. На содержание церквей впредь должны были идти доходы с приписанного к ним имущества, десятины и добровольные приношения. Этими мерами папа хотел достигнуть того, чтобы церковь не зависела от государства.

Такое решение вопроса, понятно, способствовало бы и нравственному усовершенствованию духовенства, но папа встретил противодействие такой мере среди самого духовенства. Лишь только немецкие епископы услышали об этом неприятном для них намерении, как все единодушно восстали против папы. Они согласились на всякие унижения перед светской властью, потому что были задеты их практические интересы; Отрицательный характер этой меры заключался в ее исключительности. Папе предстояло совершить целую социальную революцию, но ее надлежало провести везде, а не в двух только государствах.

После таких предварительных переговоров папа согласился короновать Генриха, и тот прибыл в Рим. В базилике король клятвенно отказался от прав на инвеституру. Оставалась очередь за папой; тут все дело расстроили немецкие епископы. Они решительно отказались отступиться от имущества. Напрасно папа говорил, что нужно отдать кесарево кесарю и что никто из служителей алтаря не должен вмешиваться в мирские дела, ибо употребивший оружие должен быть, по словам Св. Амвросия, лишен епископского сана. Ничего не помогло. Несмотря ни на какие увещания и приводимые в их подкрепление положения канонов, епископы упорно оставались при своем мнении. Произошло страшное смятение. Епископы удалились из заседания. Так торжественно заявила церковь свой светский феодальный характер.

Его пленение и уступки. Пасхалий лично пострадал за свой благородный поступок. Император в гневе за обман, который он приписывал папе, схватил его и подверг двухмесячному заключению. Здесь Пасхалий подвергался искушениям, которые ему предъявлял король в виде просьб князей, духовных и римских граждан. Наконец, видя несчастное положение товарищей своего плена и опасаясь расстройства церкви, папа уступил. «Я вынужден, — сказал он, — для избавления церкви согласиться на то, на что не согласился бы, если бы речь шла о спасении моей жизни».

Этот пункт, на который папа согласился с такой неохотой, был уступкой королю прав инвеституры. Хроника Монтекассинского монастыря упоминает, что пленникам грозили смертью. Папа обещал никогда не тревожить короля Генриха за нанесенную ему обиду, не предавать короля отлучению и оказывать ему помощь в делах, относящихся к императорской или королевской власти. Генрих поклялся, что он будет оказывать папе полное уважение и повиновение, насколько последнее не будет нарушать чести его короны и государства.

На другой день после этого совершился так трагически прерванный обряд коронования. Генрих, принимая корону, вложил папе в руки данное вчера обязательство, которое папа возвратил ему тут же, как бы добровольно. Папа не желал этого, «да и обычая подобного никогда не было», замечает римская хроника. Теперь Пасхалий был связан клятвой; он проиграл дело, за которое боролся сам и за которое погибли его предшественники. Церковь не могла снести своего унижения. В курии происходит сильное движение против сделанных Генриху уступок. Нужна была вся изворотливость римской политики, чтобы выпутаться из затруднительного положения.

И вот в 1112 г. созывается Латеранский собор, который должен был снять с папы вырванную у него клятву. Папа обращается к собору с речью, в которой кается в совершении грешного дела и считает необходимым исправить его, предоставляя подробности решению собора. Собор решил, что привилегия, вырванная у папы силой, не есть привилегия, и поэтому должна называться не привилегией, а беззаконием (pravileglum).

Латеранский собор весьма важен для папской истории того времени; он рисует много лучших сторон курии. Диктатура Рима принадлежала не личности папы, а целой партии, в которой олицетворялось торжество духовной власти над светской. Это было весной. Осенью папа позволил себе отлучить императора. Заметим, что решительный шаг делает здесь не он, а партия. Отлучение Генриха было прочитано Вьеннским архиепископом Гвидо на частном соборе в его провинции. Чтобы это отлучение имело обязательную силу для католической церкви, Вьеннское собрание послало его на утверждение папе. «Мы представляем Вашему Святейшеству с должным почтением, — писали прелаты, — что если будете в этом деле стоять с нами, если подтвердите то, о чем просим, то будете видеть во всех нас, без исключения, верных Ваших сынов; но если Вы, чего не желаем думать, вступите на другой путь действий и откажетесь утвердить помянутые положения, то будете причиной, если мы удалимся от подчинения и послушания Вам».

Папа одобрил резолюцию Гвидо, но не произнес отлучения от своего лица. Он стеснился это сделать, потому что некогда, сам подвергшись насилию со стороны Генриха, дал клятву не отлучать его. В нем было замечательное благородство характера. Несмотря на это, императорские историки не избавляют его от упреков, указывая на то, что он не сдержал клятвы. После отлучения Генриха папа в любом случае должен был столкнуться со светской властью в Германии. Его образ действий вел к борьбе против Генриха V, но он не мог начать ее без материальных средств. Последние появились благодаря тогдашним политическим обстоятельствам Германии. Генрих V вызвал против себя неудовольствие среди саксонских рыцарей тем, что наложил на них лишние налоги. Во главе восстания стал по личным побуждениям архиепископ Майнцский.

Вормский конкордат 29 сентября 1122 г. Вероятно, новый налог имел в виду не одну лишь Саксонию; иначе князья не решились бы поддерживать папу Боязнь за несчастливый исход этой борьбы заставила Генриха искать мира с папой. Опасение новой борьбы привело, таким образом, к примирению сторон, известному под названием Вормского конкордата. Вормское перемирие играет существенную роль в истории вопроса об инвеституре. Император упустил случай уладить соглашение с Геласием. Папа, с которым ему привелось иметь дело, не отличался мягким характером. Это был тот самый Гвидо, который некогда отлучил его. Когда Гвидо получил известие о назначении в папы, Рим находился в печальном положении. Успеху Гвидо, названному Каллистом II, содействовало родство с французским королем и даже с самим Генрихом. Последнее, впрочем, не помешало новому папе отлучить короля от церкви и лишить его прав на престол.

Причина, по которой император согласился на уступки, заключалась в опасении за сомнительный успех битвы под Майнцем, к которой готовились обе стороны. Папские и императорские легаты подписали знаменитый конкордат, которым кончился первый акт борьбы и выгоды которого были на папской стороне. Каждая сторона делает свои уступки.

Каллист говорил: «Я, Каллист, епископ, раб рабов Божиих, предоставляю тебе, любезный сын Генрих, августейший император римлян, право требовать, чтобы выборы епископов и аббатов производились в твоем присутствии, без насилия и симонии. Если при подобных выборах произойдет какой-либо спор, то ты, по совету и решению митрополита и троих епископов провинции, к которой принадлежит вакантная кафедра, доставишь подкрепление и помощь правой стороне. Избранный, без всякого платежа со своей стороны, получит от тебя регалии посредством вручения ему скипетра и будет исполнять тебе все то, что он обязан за эти регалии делать. Что касается избранных в других местах империи, то они должны получить от тебя регалии в течение шести месяцев после своего посвящения, не платя ничего, и за это должны будут исполнять тебе то, что обязаны по праву. Если будешь по какому-либо случаю требовать моей помощи, то я помогу тебе, согласно долгу и моей обязанности. Я даю тебе, а равно всем, которые были на твоей стороне во время настоящего раздора, истинный мир».

Император в свою очередь обязывался следующим образом:

«Я, Генрих; августейший император Римлян, из любви к Богу и св. римской церкви, а равно к господину папе Каллисту и для спасения души моей, отказываюсь в пользу Бога, св. апостолов Петра и Павла от всякого рода инвеституры посредством кольца и жезла, и предоставляю всем, находящимся в Германии или в империи, церквам, права канонического избрания и свободного посвящения духовных лиц. Те из отнятых у Св. Петра владений, во время настоящего раздора, при моем отце или при мне, если только таковые находятся в моем распоряжении, будут мной возвращены; для возвращения же других доставлю нелицемерную помощь. Владения, которые в этой войне потеряны церквами, а равно духовными и светскими князьями, будут, если принадлежат мне, возвращены мной по правде и по совету князей; для возвращения же других буду нелицемерно помогать. Я даю истинный мир папе Каллисту и всем его приверженцам. Если в чем св. церковь будет просить моей помощи, помогу по совести; если в чем принесет мне жалобу, окажу ей должную справедливость».

На широкой Вормской равнине, на берегу Рейна, перед бесчисленной толпой, прочитаны были оба обязательства.

На Латеранском соборе 1123 г. Каллист утвердил условия Вормского конкордата. Папство победило. Оно воспользовалось этим конкордатом, чтобы еще более расширить свою власть. В сущности этот конкордат был перемирием. Им закончился первый акт великой борьбы, неразлучно связанный с именем Гильдебранда.