История средних веков

1. Начало крестоносного движения и первый крестовый поход

Крестовая идея, двигавшая походами западного воинства на мусульманском Востоке, была порождена столкновением двух направлений: спиритуального христианского и материалистического арабского. Конечно, гонения на пилигримов, совершаемые мусульманами, не могли быть единственными побудительными причинами крестовых походов. Были более существенные причины — экономические. Но несомненно и то, что притеснения христиан, поклонявшихся Св. Гробу, послужили толчком для крестовых походов. Поклонение Св. местам началось с первых времен христианства[199].

Из арабских писателей наиболее известен Абул Магассен, живший в XV в. и написавший сочинение «Книга блестящих звезд, султанов Египта». Это сочинение очень важно, потому что оно составлено по современным свидетельствам, не дошедшим до нас.

Из византийских наиболее существенны сочинения Анны Комнины, жившей в XII столетии и Никиты Хониата ( 1155–1216). Сочинение последнего начинается 1118 г. и кончается 1206 г.

Пилигримы. Нельзя сказать, чтобы древняя христианская церковь покровительствовала этому поклонению. Так, Августин, автор сочинения «О граде Божием», говорит по поводу пилигримства: «Господь не сказал: иди на Восток и ищи правды, но — плыви на Запад и получишь отпущение». Григорий Нисский восстает еще решительнее в своих речах против пилигримства, от которого, по его мнению, больше всего терпят женщины, так как портится их нравственность. В числе аргументов он приводит следующее: «Разве Христос и Дух Святой не обитают повсюду? Разве следы и Гроб Господень делают жителей Палестины менее преступными в сравнении с самыми отдаленными европейцами?» Святой Иероним, хотя и ходил в Св. землю, но в принципе не защищал пилигримство.

Когда в XI столетии стал складываться организм католической церкви, то путешествие по Святым местам, по его трудности, стало богоугодным делом. Часто отец предназначал своего сына на богомолье для искупления своих грехов, и тогда первой обязанностью сына было исполнение обета. Пилигримство служило в то же время выражением благодарности. Пилигримы считались почти святыми людьми. Всякий, пожелавший совершить это путешествие, объявлял о своем желании епископу. Епископ обсуждал вопрос о том, насколько искренне желание такого лица, не хочет ли оно удовлетворить лишь любознательности, потом давал ему посох, котомку и благословение ко всем христианам на пути. Всего труднее было получить дозволение на пилигримство монахам, которые могли обратиться к светской жизни, заручившись дозволением путешествия. В дороге на пилигрима смотрели как на священника. Все искали его благословения и молитвы, хотя он и был мирянином. Странникам оказывалось всякого рода внимание. Знатный феодал должен был давать ему место за своим столом рядом с собой. Если пилигрим не сдерживал почему-либо своего обещания, медлил по какой-либо причине, то это считалось преступлением.

Так, в IX в. герцог Бретани, по имени Фротмонд, убивший своих дядю и брата, был наказан путешествием в Иерусалим в виде кающегося грешника. Из Иерусалима осужденный герцог направился пешком в Африку; отсюда же переехал в Рим на судне. Но папа не был доволен этим наказанием. Он велел ему еще раз совершить странствие. Герцог покорился; он побывал еще раз в Иерусалиме, пошел на Синай, жил там три года, оттуда отправился в Армению и, наконец, возвратившись в отечество, укрылся в монастыре. Затем Фульк, граф Анжуйский, убивший свою жену и много разбойничавший, был три раза в Палестине, три раза лобызал гроб Господень и все еще чувствовал угрызения совести. Даже женщины предпринимали эти опасные путешествия.

Умереть возле гроба, где были следы Спасителя, было величайшим счастьем. Пилигримы даже морили себя постами, подвергались бичеванию, чтобы только пострадать у гробницы Спасителя. Роберт Дьявол, герцог нормандский, предпринял путешествие к Святой Земле с большим числом своих рыцарей, а на обратном пути, в Никее, бургундец Л иутбальд умер на Масличной горе от изнурения. Мало-помалу из пилигримов стали образовываться целые толпы, так что они удивляли своей многочисленностью те страны, через которые проходили. Они ввели обыкновение нашивать на одеждах крест. В 1054 г. Лиутберт, епископ Камбре, отправился в Святую Землю в сопровождении более чем трех тысяч странников. Но эти пилигримы не достигли цели. В Болгарии на них напали славяне. Большая часть их была перебита, и епископ вернулся. В 1064 г. архиепископ Майнцский предпринял путешествие с семью тысячами человек. Это был уже целый поход, предпринятый с целью сопротивляться и даже вести войну в случае, если обстоятельства это позволят.

Тогда и мусульмане стали иначе обращаться с пилигримами.

Сельджукские турки. В это время на Востоке власть халифов Багдадских пала под ударами нового племени, называвшегося турками и вышедшего из Средней Азии, из-за пределов реки Амударьи. Они овладели Персией и приближались к Палестине. Победив халифа Багдадского в 1038 г., они решились выбрать себе властителя. До сих пор они действовали рассыпными массами. Теперь же они сделали перепись и нашли сто знаменитых колен. Потом они образовали из ста стрел пук. На каждой из этих стрел было написано имя какого-нибудь колена. Ребенок вынул в присутствии войска стрелу. Тогда из этого многочисленного колена было выбрано сто семейств: снова образовался пук стрел, и ребенок опять вынул стрелу. Выбор пал на Тугрул-Бека, внука Сельджука. «Был же тот Сельджук, — рассказывает Гийом Тирский, — муж весьма знатный, благородный и славный в своем колене, возрастом юн, но силами цветущий; он был весьма опытен в военном деле и при своей красивой наружности имел величественный вид могущественного государя. Таким образом, презренный и ничтожный народ быстро достиг такого могущества, что господствовал над всем Востоком. Чтобы отличать людей того племени, которые избрали короля и тем снискали себе великую славу, от тех, которые, не изменяя прежнего образа жизни, пребывали в своей первобытной дикости, первые назвались турками, а последние сохранили древнее имя туркоманов».

Упрочившись в Персии, турки распространились по Малой Азии. Они дошли уже до Черноморского прибрежья. Здесь они разбили высланные против них византийские войска. Затем вторглись в Египет, наконец, в 1076 г. спустились в Сирию и овладели Иерусалимом.

Отношение мусульман к пилигримам. Тогда положение христиан сделалось еще невыносимее. Пилигримов обложили поборами, а у них ничего не было, кроме посохов и котомок. Из тысячи едва один мог заплатить положенную дань за поклонение гробу Господню. Их били, душили, плевали в лицо, позорили церкви, оскверняли алтари, роняли священные сосуды, терзали священников. Самого патриарха трепали за волосы и бороду и не раз свергали с престола и бросали на землю. Местные христиане страдали так же. Рыцари и прелаты, считавшие себя могущественными, имели основание предполагать, что они силой заставят сельджуков уважать христиан.

Первые походы были предприняты не королями, а частными лицами. Во главе их стояли отважные воители и энтузиасты, но между ними не было единодушия. Для Вильгельма Тирского они были не чем иным, как выражением воли Господа, хотевшего избавить свой народ от долговременного бедствия, бросившего взгляд сострадания на угнетенных христиан. Постепенно взоры западных христиан обращались с негодованием на мусульман, имевших в своих руках гроб Господень. Греки же оставались равнодушными, потому что ранее испытали силу неверных. Они видели, как черные и белые палатки турок покрывали долины и горы Вифании и Каппадокии, как стада турок паслись среди развалин монастырей и церквей. Никея, в которой был первый вселенский собор, сделалась столицей мусульман. Стыдливость дев оскорблялась варварством победителей. Дети христианские тысячами подвергались обрезанию; повсюду Коран вытеснял Евангелие.

Легенда о Петре Пустыннике. Бессилие греков засвидетельствовано Гийомом Тирским[200]. Он рассказывает о том, будто бы Симеон, Иерусалимский патриарх, уполномочил священника Петра просить помощи у папы, так как греки не могут подать им ни надежды, ни утешения, ибо едва могут защищать самих себя. Этого в действительности не было; вся обстановка сказания дышит религиозной фантазией. Прежде всего важно то, что ранние авторы, которые были участниками крестовых походов, или вовсе не упоминают о Петре, или упоминают вскользь. Впервые Петра пустынника вывели на историческую сцену Альберт Ахенский и Вильгельм Тирский. В этой легенде, составленной в конце XII в., выразился взгляд людей того времени на крестовые походы. Все предприятие является делом аскетов и монахов. Петру Амьенскому [Пустыннику] приписали речь, о которой не говорит никто из присутствовавших на Клермонском соборе. В некоторых летописях упоминается об одном священнике, двинувшемся в авангарде крестоносцев против мусульман, но имя этого священника не Петр, а Кукопетр. Этот священник прошел столпами крестоносцев Венгрию, привел их в Византию, а отсюда переправился в Малую Азию. В действительности священник Петр существовал, принимал участие в крестовых походах, но не в событиях, предшествовавших им. Личность Петра была одной из таких, которые влияли на массу. Но такими были и многие другие народные агитаторы, влиявшие на массы, например, священники Готшалк, Фолькмар. Он был известен даже меньше их. Так, Рауль Кенский, норманнский хронист, забыл его имя. Вообще первый поход был направляем не королями и правительствами, а энтузиазмом отдельных личностей.

Время, знаменующее начало крестовых походов, было очень тяжелым для Западной Европы. Тогда особенно страдал народ в экономическом отношении. Куда ни оглянешься, всюду царил деспотизм, своеволие знатных и сильных. Хуже всего было состояние сельской массы. Городское население только зарождалось. Оно не могло служить достаточной оппозицией самовластию, не могло создать и защищать порядок. Церковная борьба в Германии, безначалие в Италии, деспотизм в Англии невольно заставляли людей обращать последние надежды на Восток. Со второй половины XI в. многие начали распродавать свое имущества и выходить на дорогу, запасаясь оружием и припасами; все готовились идти в далекую заморскую страну, где земли даются даром, где жизнь ничего не стоит, где, по слухам, можно грабить мусульман сколько угодно и где, что было выше всего, сохранились следы земной жизни Спасителя. Последние годы были особенно тягостны народу вследствие страшного голода, что сильнее всего отразилось на экономической жизни низших классов. Имущество продавалось за ничто.

Между тем в народе стали ходить слухи, что на Востоке, около святого города, все приуготовано для христиан, что все отнимется у неверных и станет достоянием пилигримов. Когда эти обнищавшие толпы, прежде чем предпринять путешествие обращались к князьям, то получали отказ, ибо у них у самих не хватало средств прокормить народ. Не дожидаясь вмешательства князей, эти толпы, уповая на милосердие Божие, двигались группами. Они думали, что перед ними расступится все, ручьи потекут молоком, что счастье наступит скоро, что их печальная участь изменится, что сам Бог явится их заступником и вождем и что там на Востоке Он предаст богатства неверных и нечестивых в руки верных. Потому в два последних десятилетия XI в. составляются большие товарищества, которые, отыскивая на Востоке улучшения своей жизни, удовлетворяют в то же время своим религиозным чувствам. Это торжественное движение началось, таким образом, ранее, чем потребность крестовой идеи отразилась в высших слоях общества.

Клермонский собор 1095 г. Папы смотрели на этот вопрос с практической стороны. Они были заняты своими интересами, и только Урбан II поставил «крестовый» вопрос на обсуждение рядом с другими в г. Клермоне в ноябре 1095 г. Тут рассуждали о браках и симонии, запретили вступать в союз с родственниками даже в седьмом колене, решили определять в духовные должности только лиц благородного происхождения, запретили поставлять в епископы без прохождения низших церковных должностей, постановили тело и кровь Христову принимать отдельно, не брать платы за погребение умерших.

Только после всего этого папа, 26 ноября выйдя на городскую площадь и обращаясь в народу, указал на положение греков, рассказал, как Карл Великий поражал мусульман и убеждал подняться против ислама «во имя славы Божьей».

Его прекрасная речь записана у Роберта Монаха. Этой записи можно доверять, хотя она и не дословна. Известно, что Роберт слышал ее сам, но, записывая речь Урбана, летописец проговорился и об экономических причинах крестовых походов. «Да не увлекут вас какие-либо стяжания, — говорил папа, — или заботы о домашних делах, потому что земля, которую вы населяете, отовсюду сдавленная морем, делается тесной вследствие вашей многочисленности; богатствами она необильна, отсюда происходит то, что вы друг друга терзаете и пожираете… Да прекратится ваша ненависть! Да смолкнут междоусобия! Предпримите путь ко Гробу Господню, исторгните эту землю из рук нечестивых народов и подчините ее себе. Та земля, предназначенная Богом в руки христиан, течет медом и млеком; Иерусалим же, плодородный перл земли, второй рай земной, находится теперь в руках неверных». Единодушное одобрение тысячи голосов выразилось в крике: Dieu le vent (Богу так угодно!)

Затем папа, видя общее воодушевление, стал взывать к стоящим передним и обещал небесное царство каждому, кто примет участие в святом деле. Женщины, больные и неспособные к войне должны были оставаться дома. Во всяком случае для странствия требовалось особенное разрешение священника. Кто предпринимал странствие, должен был носить изображение креста на груди; кто шел воевать, должен был носить такой же крест на правой руке.

Весть о походе с необычайной быстротой разнеслась повсюду. «Это было в то время, — говорит Ордерик Виталий, — когда люди наносили друг другу величайшие бедствия разбоями и грабежами. Злоба во всех видах дошла до крайних пределов и причинила тем, которые были ею исполнены, страшные бедствия. В то же время сильная засуха сожгла траву на лугах и, зноем истребив жатву и овощи, причинила голод». Тогда, продолжает Ордерик, один епископ, искусный в медицине, наблюдая течение звезд для составления гороскопа, заметил великое чудо, о котором рассказал своему помощнику, а этот много лет спустя передал мне. Я вижу, говорил епископ, что это явление знаменует великое переселение народов из одного края в другой; многие отправляются, чтобы никогда не возвращаться». Это место в высшей степени важно для выражения настроения тогдашнего времени. Из него видно, как все искало выхода из своего невыгодного экономического положения и в то же время стремилось к удовлетворению своих религиозных чувств.

Первый поход предприняли в 1095 г. вооруженные богомольцы, которые, точно по таинственному сигналу, стекались с разных сторон. Все были одушевлены великим подвигом, все стремились принять в нем участие. По словам летописца первого и второго крестовых походов, остались только вдовы при живых мужьях. Ближайший свидетель, монах Роберт, по этому поводу вскользь замечает о деятельности Петра, не придавая таковой особенного значения. «Был в те дни Петр, известный пустынник; он превосходил всех святостью жизни; не вкушал хлеба и мяса и, довольствуясь вином и овощами, воздерживался от всех удовольствий». Летописец не упоминает о том, чтобы Петр участвовал в соборе, и этого уже достаточно для опровержения мнимого факта. Он говорит, что уже после собора Петр собрал около себя немалое число пеших и конных людей и направился через Венгрию. Все позднейшие прибавления, по соображениям Зибеля, оказываются легендарными.

Готфрид Бульонский. На Венгрию же шел путь и регулярных крестовых ополчений. Из числа собравшихся особенно большие надежды подавал немецкий герцог Готфрид из Лотарингии. Он был родом из Бульона, но по своим владениям считался вассалом императора германского Генриха IV Готфрид, говорит монах Роберт, был красивой наружности, кроток нравом идо того добр, что скорее походил на монаха, чем на воина; но при встрече с неприятелем на поле битвы он воспламенялся и был неудержим, «как лев рыкающий». Это свидетельство Роберта можно считать заслуживающим веры.

Энтузиазм крестоносцев. Тот же памятник рисует нам социальное и вообще внутреннее состояние народной массы и всех классов[201]. «Крестовое движение было до того сильно между богатыми и бедными, что не спрашивали, как идти, а только куда и когда идти. Все спешили распродавать имущество». Последний год был повсюду голодный на Западе, вследствие чего хлеб и съестные припасы вздорожали, а деньги упали в цене. Теперь, ввиду предстоящего похода на отдаленный Восток, происходит обратное явление. Так как для похода нужны были деньги, то все предметы упали в цене, а деньги сильно вздорожали; накупленный ввиду голода хлеб продавался за ничто, потому что крестоносец торопился распродать все, чтобы только достать денег и участвовать в общем святом деле. Те, которые сегодня смеялись над торопившимися соседями, завтра сами делали то же; так сильно было общее увлечение. Тут и дети, и старики собирались в поход, замечает хронист. Все укладывали свои пожитки с детьми и отправлялись на Восток, причем каждый попавшийся город принимали за Иерусалим.

Эти толпы были лишены всякой организации. Первую из них повел Вальтер Голяк. С ним тащилось множество пешего народа, еще более было с обозами. Уже за ним через несколько месяцев пошел священник Петр с бесчисленным множеством народа. И те и другие встретили препятствия в Венгрии, но удачно обошли их и дошли до Константинополя. Император, нисколько не опасаясь этих неустроенных масс и зная, что они скоро погибнут в Анатолии с удовольствием переправил их на берег Малой Азии.

Дорогой крестоносцы держали себя несообразно со своим назначением. Они грабили села, города и все, что ни попадалось им на пути. В Каппадокии они встретили регулярный отряд турок. Конечно, при первом столкновении с мусульманами все эти толпы с детьми и стариками бежали; но догнали и почти всех перебили. Тут же погиб и Вальтер. Петр успел спастись и вернулся в Константинополь, где стал ждать армии. Но еще раньше ее прибытия в пределы нынешней Турции в Венгрию вступили два новых ополчения пилигримов. Одними предводительствовал немецкий священник Готшальк; с ним было пятнадцать тысяч швабов, баварцев и лотарингцев; с другим шел буйный граф Эспик. Первое ополчение было все истреблено венграми; второе показало свою храбрость над беззащитными евреями в Майнце. Хотя последние заручились покровительством епископа, отдав ему все свои сокровища, но семьсот женщин и детей были крещены насильственно. Затем Эспик (по Альберту Ахенскому) собрал до 200 тысяч пеших и конных воинов. Он хотел силой прорваться через венгерские укрепления; но это ополчение было окружено венграми и перерезано; волны Дуная, где происходило побоище, надолго побагровели от крови. Отдельные отряды пилигримов, однако, продолжали со всех сторон двигаться на Венгрию. Не зная дороги, они шли, говорит Альберт Ахенский, по следам гуся и козы, предполагая в них присутствие Св. Духа. Даже регулярные войска, которые выступили осенью 1096 г., не представляли собой строго организованных сил. С ними тащились монахи, беременные женщины, дети и старики.

Путь крестоносцев. Готфриде регулярными силами поднялся в 1096 г.; у него было только двадцать тысяч пехоты и десять тысяч конницы. Он держал путь через нынешний Белград, а оттуда на Софию и Адрианополь. С ним были братья Балдуин и Евстафий с множеством духовной и светской знати из Лотарингии и Фландрии. Князья же из Нормандии и северной Франции, Роберт Нормандский, Балдуин Фландрский, Гуго Вермандуа и знаменитый своею физической силою Стефан Блуа — пошли на Турин. Оттуда, соединившись с Боэмундом и с князем Тарентским, пройдя вдоль Италии до Бари и Брундузия, они переправились в Дураццо. Граф Раймунд и провансальцы избрали другой путь. Пройдя через Ломбардию, они спустились на северный изгиб Адриатического моря у Триеста, пошли по нынешней Далмации и Черногории до города Скутари и Дураццо. Здесь они могли соединиться со вторым ополчением, т. е. с французским, которое, как было сказано, шло на Италию и потом переправилось через Адриатическое море. Общими силами они устремились к Константинополю. Таким образом, движение было рассчитано обдуманно, причем были приняты в соображение ресурсы земель, через которые надлежало проходить.

Крестоносцы в Царьграде и Алексей I Комнин (1081–1118). В Константинополе должно было собраться более полумиллиона западных гостей. Гости эти были очень опасны для трусливого и бессильного императора. Тогда царствовала династия Комнинов[202]. Алексей I Комнин был настолько расчетлив и проницателен, что потребовал от вождей крестоносцев обещания отдать ему все завоеванные земли в Малой Азии на том основании, что они издавна принадлежали Византии. Он очень смущен был известием из Дураццо, что один из вождей, граф Гуго, укрыл в своей свите двух греческих чиновников, изменивших правительству. Поэтому комендант Дураццо задержал Гуго и отправил его пленником в Константинополь. Там уже был в это время Готфрид, который и выручил своего товарища. Готфрид сумел поладить с хитрыми греками: он предупредил враждебное столкновение, поводов к которому было достаточно. Князья, наконец, по инициативе Готфрида, обещали принести императору присягу за будущие завоевания на Востоке. Отказался один только Раймунд Тулузский, но и он обещал не поднимать оружия против греков.

Крестоносцы в Малой Азии. Наконец, переправа на греческие средства была совершена уже весной 1097 г. Таким образом три четверти года было употреблено только на то, чтобы достигнуть берегов Малой Азии. Прежде всего сдалась Никея после пятидесятидневной осады. Здесь был произведен смотр крестоносному воинству; насчитано было четыреста тысяч пехоты и сто тысяч всадников. При них были тысячи женщин и детей, монахов, служителей, обозчиков. Недоставало только немногого — вождя. Отсутствие власти и дисциплины скоро сказались. Быстро вся страна до Тавра была покорена, ибо турки всюду бежали; завоеванное передавалось Византии. Все операции вел Готфрид, но и он не мог склонить к единству разрозненных князей. На небольшом пространстве Западной Анатолии армия действовала безо всякой надобности. Священная цель, после того как крестоносцы вкусили наслаждений востока, была забыта; во всех заговорил дух своекорыстия. Мусульмане на это давно рассчитывали. Балдуин, повернув на восток, отделился от крестоносцев и взял Эдессу на притоке Евфрата. Его примеру последовал итальянец Боэмунд.

Осада Антиохии. Он наметил себе Антиохию, пункт очень важный по богатству, по ресурсам и по стратегическому значению. Город был сильно укреплен, по условиям того времени. Взять Антиохию можно было только при особом искусстве осаждающих. Но Боэмунд не отличался военными талантами, а его разношерстное воинство чувствовало недостаток в припасах. Средства богатой страны были истощены. Из-за недостатка припасов в лагере осаждающих начался голод, который под конец принял ужасающий характер. Люди съели большую часть лошадей, так что из семидесяти тысяч коней осталось едва две тысячи; прочие или пали, или были съедены. Уверенность покинула воинство; фанатизм, видимо, ослабел после первых испытаний. Тяжелая действительность охлаждала самые великодушные порывы. Главнейший из агитаторов священник Петр собрался бежать вместе со всеми другими. Его удержали и вернули в лагерь. К весне дела несколько улучшились. Крестоносцы, несмотря на истощение своих сил, разбили приближавшийся турецкий вспомогательный отряд; генуэзцы подвезли людей и припасы. Болезни уменьшились. Вдруг в христианский лагерь пришла весть, что Кербога, который получил в дар от султана Баркиорока Моссульское наместничество, ведет двести тысяч войска на выручку Антиохии. Некоторые из вождей крестоносцев пустились бежать: так, в числе прочих тайком скрылся Стефан, граф Блуа, а с ним четыре тысячи воинов. К счастью для христиан, один ренегат, охранявший главную городскую башню, предложил осаждающим сдать укрепление за большую сумму и впустить крестоносцев в город. Боэмунд известил об этом вождей, но потребовал, чтобы в благодарность князья обещали предоставить Антиохию в его личное и потомственное владение. Князья согласились. Ночью христиане проникли в город и стали беспощадно истреблять население: мужчины, женщины и дети погибали тысячами под копьями и ножами крестоносцев; всего погибло мусульман не менее десяти тысяч. После месячной осады христиане стали обладателями Антиохии, хотя сама крепость еще держалась. Но этим дело далеко не кончилось. Кербога подошел как раз в то время, когда христиане вошли в Антиохию. Из осаждающих они превратились в осажденных. Их вожди не приняли никаких мер к снабжению города припасами. Начался голод; к тому же оказался недостаток в воде; ключи, снабжавшие город, были отрезаны. Началось бегство из города; многие из христиан до того пали духом, что в турецком лагере принимали мусульманство, чтобы избежать мучений. Тогда, по свидетельству историка, имевшего все сведения от очевидцев, свершилось чудо. Священник Петр Варфоломей пришел к графу Тулузскому Раймунду и передал, что апостол Андрей, четыре раза посещавший его во сне, указал, что в церкви апостола Петра сокрыто копье, которым был пронзен Спаситель, и что это копье принесет спасение христианам. Священник повел вождей к указанному месту, где копье действительно было зарыто, хотя очень неглубоко. Это обстоятельство одушевило крестоносцев. Самый страстный энтузиазм овладел ими. Они напрягли последние усилия и, увлеченные святым копьем, сделали вылазку. Кербога не ожидал нападения; он слишком презирал христиан и жестоко поплатился за свою самонадеянность. Он был разбит и бежал к берегам Евфрата; войско его было рассеяно; сотни христиан гнали тысячи мусульман.

Тогда началась распря между христианскими вождями. Граф тулузский, не соглашаясь на заключенное без него условие, хотел возвратить Антиохию византийскому императору. Воинство креста справедливо возмущалось этим несвоевременным препирательством вождей. «Если князья еще будут продолжать ссориться, — говорили в христианском стане, — и станут предпочитать свои счеты делу Божию, мы разрушим этот несчастный город, из-за которого происходят все ссоры. Мы выберем себе военачальника, который поведет нас в Иерусалим». Князья испугались угроз и, предоставив Боэмунду его долю, двинулись вперед к цели предприятия. Между тем под Антиохией крестоносцы потеряли целый год.

Это было уже в мае 1099 г. Войска шли между горами Ливана и морским берегом. Сюда приставали итальянские суда с припасами; 6 июня крестоносцы были в Эммаусе.

В это время Иерусалим был взят египетским полководцем Афдалом, который свергнул сельджуков. Сельджукский султан Баркиарок удалился за Евфрат и продолжал владеть этими землями. Крестоносцы предположили, что можно достигнуть обладания святым городом путем дипломатических переговоров. Но влиятельные монахи и священники, возбудив фанатизм в войске, настояли на осаде святого города.

Взятие Иерусалима в 1099 г. и начало Иерусалимского королевства. Велика была радость крестоносцев, когда они с высот увидели священный город. Они осаждали его пять недель, думая принудить к сдаче голодом, но узнали, что на помощь осажденным идут несметные полчища мусульман. Тогда решено было взять город приступом при помощи машин. Крестоносцев было от двадцати до тридцати тысяч, между тем как мусульман около шестидесяти тысяч (по другим сведениям — сорок тысяч). Ревность к вере делала силы христиан неодолимыми и готовыми на все испытания. Осаждающие нуждались в воде, в лесе для устройства стенобитных машин. Ключи были отрезаны. Египтяне засели у всех источников и колодцев, пуская стрелы на выбор. Вьючные животные от жажды при палящем зное падали тысячами; их трупы гнили неубранные, заражая воздух. Напрасно отряды крестоносцев искали строительный материал в этой обнаженной, безлесной стране. К счастью, генуэзцы подвезли дерево как раз вовремя. Деятельно крестоносцы принялись за постройку стенобитных машин. Все с благоговением и молитвой готовились к штурму. Воины исповедались и приобщались святых таинств. После двухдневного кровопролитного штурма крестоносцы ворвались в город. Это было 15 июля 1099 г. Мусульмане отступили в мечеть Омара, выстроенную на месте храма Соломона. Здесь произошло страшное кровопролитие. По словам летописца, храм был обагрен кровью до такой степени, что лошади могли пить эту кровь и плавать в ней. В мечети Омара было перебито по крайней мере десять тысяч мусульман, а в синагоге были сожжены все загнанные туда евреи. После этого страшного избиения христиане, омывшись и одевшись в чистые одежды, босые, отправились на поклонение Гробу Господню.

По словам летописца, город буквально был разграблен, а жители перебиты; погром не миновал ни одного дома. Эти страшные сцены произвели отрицательные результаты; они вызвали во всем мусульманском мире фанатичное раздражение против христиан. Королем Иерусалима был избран Готфрид Бульонский, но он не хотел носить королевскую корону там, где Спаситель носил терновый венец. Он назвался «Защитником Гроба Господня».

2. Гогенштауфены на императорском престоле в борьбе с папством в XII в.

Нам предстоит закончить обзор папских и императорских отношений, обзор борьбы обеих властей. Мы рассказали, как обе стороны сошлись на том компромиссе, который известен под именем Вормского конкордата. По этому конкордату существенные права папской власти не были затронуты. Следующие папы добиваются расширения своих преимуществ. Но они встретили против себя не менее могущественные стремления в преемниках франконского дома на престоле священной империи[203].

Интерес истории Германии и Священной империи в XII столетии вращается вокруг выдающихся представителей династии Гогенштауфенов. Этот дом возвысился в течение предыдущего XI в., благодаря Генриху IV, который предоставил мужу своей дочери Агнессы, графу Фридриху Бюренскому Швабию; последний назвался с тех пор Гогенштауфеном. Его старший сын, Фридрих Одноглазый, удержал за собой Швабию. После смерти мужа Агнесса вышла за австрийского герцога Леопольда. Таковы были претенденты на императорскую корону кроме саксонского герцога. Они стояли в одинаковом родственном отношении к покойному Генриху IV Но саксонский герцог Лотарь, который считался первым кандидатом, а также Леопольд — решительно отказались от престола. Тогда швабский Гогенштауфен Фридрих хотел решительно протянуть руку к короне. Когда Майнцкий епископ предложил всем трем кандидатам вопрос — охотно ли они будут повиноваться новоизбранному, то Лотарь и Леопольд беспрекословно согласились. Фридрих молчал. Раздраженные этим князья, ввиду его назойливости, выбрали Лотаря саксонского против воли последнего.

Император Лотарь II (1125–1137). Сильные Гогенштауфены отказали ему в повиновении, почему все правление Лотаря II прошло в междоусобных войнах, за исключением двух последних лет[204].

Только в 1135 г. оба непокорных герцога подчинились императорской власти. В целях усиления своего могущества Лотарь выдал дочь свою Гертруду за баварского герцога Генриха Гордого, дав ей в приданое свое саксонское герцогство, чем значительно усилил и без того могущественный Вельфский дом. Кроме того, Генриху были предоставлены тосканские владения Матильды, с тем чтобы он после своей смерти предоставил их церкви. Вследствие этого Генрих стал сильнее самого императора. Ввиду такого обстоятельства сам Гогенштауфен видел в нем опасного соперника. Теперь вся Германия разделилась на две враждебных в политическом отношении партии — сторонников Вельфов и сторонников Гогенштауфенов. Последние, кроме своего родового замка Штауфена, имели еще замок Вейблин, от имени которого и получили свое прозвище гибеллинов (по итальянскому выговору). Эти слова — вельфы и гибеллины — стали призывным криком для двух партий, особенно в Италии. Впоследствии, эти частные интересы германских партий были перенесены и на итальянскую почву. Имена вельфов и гибеллинов стали девизами знамени папского и знамени имперского, хотя вельфы, представлявшие папскую партию, часто бывали большими ослушниками папских повелений, чем гибеллины. Радом с этими двумя домами в Северной Германии возвысился третий — Ангальтский дом, представителем которого был Альбрехт Беренский. Он получил от Лотаря северную Саксонскую марку и утвердился окончательно в Бранденбургских землях, которые колонизировал. Его можно считать истинным основателем Бранденбургской марки; при нем, впервые вХП столетии, упоминается городБерлин. Одновременно выдвигаются соперница Берлина Вена, резиденция Леопольда Австрийского, и Мюнхен, обязанный своим возвышением сыну Генриха Гордого. При таких сильных князьях император едва ли был заметен. При его рыцарстве личные хорошие качества не приносили пользы. Его походы в Италию не имеют значения. Он умер в Тироле по возвращении из Италии 3 декабря 1137 г.

Император Конрад III (1137–1152). Князья единодушно выбрали его противника, Конрада III Гогенштауфена. Он был герцогом Франконским; ему уступил первенство его неугомонный старший брат, Фридрих[205]. Конрад прежде всего потребовал, чтобы Генрих отступился от некоторых своих владений. Так как сосредоточение в одних руках Баварии, Саксонии и итальянских земель было опасно для государства, то за отказом последовала война, к которой Генрих совсем не был готов. Новый властитель распределил владения своих соперников таким образом: Бавария была отдана Леопольду, Саксония — Альберту, Бранденбургское герцогство потом было возвращено сыну умершего Генриха — Льву.

Его дядя энергично продолжал бороться с королем. Под Вейсбергом он был разбит самим Конрадом. По хронике монастыря Св. Панталеона в этой битве в первый раз раздались крики: hic Welf и hic Weiblingen. Эти крики с этого дня стали лозунгом обеих партий. После осады сдался и самый город. Конрад, по той же хронике, будто бы раздраженный сопротивлением, приказал перебить всех мужчин, предоставив свободный выход женщинам с теми драгоценностями, какие только те пожелают взять с собой. Но они очень широко воспользовались данным позволением. Женщины вышли из ворот, неся на своих плечах мужей, отцов и детей. Очень вероятно, что подобное событие было действительным фактом. Во всяком случае такие чувства могли быть проявлением рыцарства, охватившего со времени крестовой идеи всю Западную Европу.

Первые иерусалимские короли в борьбе с мусульманами. Крестовая идея имела способность пробуждаться по временам… Молодая крестовая колония у Св. Гроба составляла иерусалимское королевство. Это королевство преследовали несчастья. Готфрид, король иерусалимский, принявший титул «защитника Гроба Господня», через несколько дней по утверждении в Иерусалиме обратился на мусульман, двигавшихся из Египта, и поразил их при Аскалоне в августе 1099 г. В следующем году Готфрид умер. Уже он должен был допустить рядом с собой вассальные владения. Так, Балдуин владел Эдессой, Боэмунд — Антиохией, Раймунд — Тиром, Танкред — Галилеей. Эти люди принесли с собой в новое королевство европейские понятия и свою мелкую феодальную вражду, тогда как оно нуждалось в единодушии. Готфриду наследовал его брат Балдуин I (1100–1117), затем дальний родственник его Балдуин II Буржский (1118–1131). Первый из них, т. е. Балдуин I взял Птолемаиду, Бейрут, Сидон; второй покорил Тир, так что сирийские мусульмане сосредоточились только в Дамаске и Алеппо. С Балдуином II кончилась линия иерусалимских королей. В 1131 г. иерусалимское королевство переходит к Фульку Анжуйскому (1131–1145), а затем к его малолетнему сыну Балдуину III (1145–1162).

Тогда-то начались успехи мусульман, которые видели, что малолетнему королю иерусалимскому не сдержать в подчинении своих владений, а тем более непокорных вассалов. Владетель Мосула Нуреддин воодушевил мусульман рассказами о страшных жестокостях, совершенных и совершаемых крестоносцами; он овладел Алеппо и Дамаском, а в 1144 г. отнял у христиан важный пункт, Эдессу, которая расположена на восток от того места, где береговая линия Малой Азии круто поворачивает к западу.

Св. Бернар. Взятие Эдессы с грустью отозвалось в сердцах западных христиан, волнуя как сильных, таки слабых. Этот удар возбудил прежние чувства. Монахи распространяли вести о несчастном положении христиан в Палестине, а короли внимали им. Во главе этих проповедников стоял знаменитый аббат Клервосского монастыря Св. Бернар. В нем религиозный экстаз достигал высшей степени: он был, как говорится, не от мира сего[206], но для средних веков он представляется целостным типом.

Для характеристики Св. Бернара лучше всего привести слова лиц, его знавших. Он проводил дни и ночи в молитве, пока не подгибались колени от изнурения и пока ноги, отекшие от труда, могли поддерживать его тело. Долго тайно от всех он носил на себе власяницу. Его пища состояла из воды и отвара овощей. Враги удивлялись его жизни, говоря, что он напрягает свои силы, как ягненок, запряженный в ярмо. Его чувства были извращены так, что он едва распознавал предметы. Так, например, вместо масла он принимал сырую кровь, которую ему давали намеренно, а масло пил вместо воды и т. п. В своей келье, прожив в ней долго, он не знал, где находится входи где оконные отверстия. Но он был не только знаменитым постником; он славился как богослов. Он поднял французского короля на крестовый поход; он же явился к германскому королю Конраду, хотя тот избегал его. Современники замечают, что нельзя было устоять против убеждений этого замечательного человека. «Сам Бог, — воскликнул император после речи Бернара, — призывает меня на служение, и я покоряюсь его воле».

Второй крестовый поход. Он отправился со своим племянником и старым Вельфом. На новое предприятие собралось до семи тысяч рыцарей. В Малой Азии крестоносцы встретились с нерасположением греков, которые готовы были на предательство и открыто отказывались от доставления провианта. Голодные воины должны были именем Бога нищенствовать и умирали тысячами. В 1147 г. Конрад привел под Эдессу лишь десятую часть своих воинов. Здесь ждали французы с королем Людовиком VII, которого уже успели разбить турки. Поход за малочисленностью воинства был отложен до следующего года. Тогда немцы пытались осаждать Дамаск, но без успеха; оба короля и остатки их свиты воротились ни с чем. Впрочем, рыцарская репутация Конрада III осталась безупречной. Он стал другом Византии. Он собирался в Италию короноваться императорской короной, но смерть помешала ему в этом; Конрад умер королем, а не императором.

Перед смертью он указал на своего племянника Фридриха Швабского, который и был единодушно избран императором. Потомство оставило за ним прозвище Барбароссы. Это излюбленный из государей Германии после Карла Великого и излюбленный герой средних веков вообще.

Император Фридрих I (1152–1190). Ему уже было за тридцать лет, когда он надел корону. Он решительной и смелой рукой взял скипетр. Итальянцы и славяне нашли в нем врага, одинаково страшного. Он не боялся могущества вельфов, а, напротив, предоставил в собственность Генриху Вельфу Баварию и Саксонию. В этом случае он последовал политике совершенно противоположной политике своего предшественника. Впоследствии Фридрих жестоко раскаялся в своем рыцарском, но непрактическом великодушии. Приходилось долго уговаривать Леопольда Австрийского, чтобы он уступил Баварию, которую ему отдал Конрад III. Наконец Леопольд согласился возвратить Баварию с тем условием, чтобы Австрийское герцогство было признано независимым и не было поставлено в ленное отношение к Баварии, как было до сих пор.

Вельф не мог быть благодарным герцогу. Оба сильных владетеля — Гогенштауфен и Вельф — действовали постоянно заодно; они поставили себе существенной целью воинственную деятельность против славян и в этом достигли значительных успехов. Болеслав Польский должен был немедленно признать себя вассалом императора, а чешский король, за измену своему племени и участие в походе против славян, получил королевский титул. Славяне были неисправимы, и, терзаемые обычными раздорами, они, придерживаясь прежней политики, выдавали друг друга немецкому императору. Венгерский король Гиза тоже признал себя ленником германским. Верхнебургундская наследница, Беатриче, выйдя замуж за Фридриха, равным образом связала Бургундию с родовыми владениями императора.

Вельф самым возмутительным образом действовал в Померании, стараясь упрочить немецкое влияние на западных границах. Вместе с тем в нем скрывался враг феодальных понятий. Сторонник унитаризма, он более ревновал к единодержавию, чем сам император. Своей решительностью Вельф восстановил против себя всех прелатов своих земель… Император долго поддерживал его в борьбе с иерархией, но когда сам почувствовал нужду в Вельфе, то получил решительный отказ. Это случилось в Италии.

Его борьба с итальянскими городами. Фридрих думал, что итальянские города серьезно подчинены ему. Он полагал, что грамоты имеют решающее значение. Он очень был привязан к этим грамотам; между тем миланцы не мирились с такой зависимостью от Фридриха и доказали ему свою силу, когда императору пришлось сразиться с ними в бою. В 1157 г. Фридрих послал грамоты о своем избрании. В Милане растоптали их. Оскорбленный император поспешил в Италию. Первый поход его начался при благоприятных для него обстоятельствах. Император собрал сейм и стал разбирать жалобы городов, подчиненных Милану. Фридриху были предложены деньги. Оскорбленный император не взял денег… Он короновался железной короной в Павии, а затем отправился в Рим, где скоро вошел в сферу папской политики.

Первое появление Барбароссы в Италии должно было вовлечь его в борьбу с папством. Враждебные отношения той и другой стороны еще не были достаточно разъяснены. В мире прошла лишь вторая четверть XII в.; другая половина его была свидетелем возобновления вражды. Но теперь борьба освещается иным светом; эту вторую фазу ее мы назвали бы итальянской. Она несколько суживается в пределах; с мировой сцены она переходит на местную; она производится из-за интересов Италии, из-за вопроса о свободе ее общин. Странно и внезапно папы из европейских теократов делаются итальянскими патриотами. Но они защищают полуостров оттого же германского императора, и поэтому борьба приводит снова к раздору между папством и империей. Эта вторая фаза кончается опять победой папы. На этот раз торжество Рима полнее, потому что сами вопросы поставлены иначе. Если первый период был связан с именем Гильдебранда, то второй с памятью Александра III. Финалом первого был Вормский конкордат: второй период кончился Леньяно и Констанским миром (1176 и 1183). Папы XII столетия играют особенную роль в политической истории Италии; в силу такого двойственного характера борьбы мы должны останавливаться в настоящем изложении как на вопросах итальянской истории, так и на вопросах истории папской.

Тесная связь римских пап с политическими событиями на полуострове доходит до того, что антипапа Анаклет поддерживается не императором германским, как бывало обыкновенно, а Роже-ром сицилийским, который и получил от него всю Апулию и титул короля обеих Сицилий в 1150 г. Иннокентий II (1130–1142) мог утвердиться только тогда, когда примирился с новым королем по смерти антипапы. Скоро пап начинает тревожить революционное движение, которое не дает им покоя в самой столице. Так, понтификат Евгения III (1145–1153) вовлекает курию в чисто политическую борьбу; первосвященник бежал не от императора, а от республиканского реформатора Арнольда Брешианского.

Арнольд Брешианский. Этот человек был замечательным дополнением Гильдебранда; подобно последнему, он хотел преобразовать общество; подобно ему, он считал церковную власть выше светской, но сознавал, что достигнуть этого можно только коренным преобразованием духовной системы. «Церковь, — говорит он, — ничем не стала походить на церковь апостольскую; священники должны бы красоваться особенной святостью, а в них святости также мало, как и в мирянах; они должны бы отказаться от удовольствий и мира сего, а между тем они жили в изобилии и почестях. Чтобы стать на свое истинное место, церковь должна отказаться от всякого богатства, от всякого обладания имением, от всех прав державных; ни один епископ не должен владеть леном, ни один священник не должен иметь собственности; всякое земное имущество принадлежит лишь князьям и людям мира сего». Это было полное осуществление идеи Пасхалия. Блестящее ораторское дарование Арнольда, высоконравственная жизнь этого монаха внушили к нему страстные симпатии в Ломбардии. Арнольд из области социальной пришел в чисто политическую. В своих проповедях он отвергал всякое императорское право на общины Северной Италии; он возбуждал гражданское мужество примерами древней республики. На латеранском соборе 1139 г. Арнольд был осужден. Он бежал за Альпы, но его мысли дошли до Рима. Кому, как не этому городу, было возможно увлечься идеями монаха, которым подсказывало столько великих воспоминаний. Римская чернь поднялась; народ занял Капитолий и созвал сенат.

Папой был тогда еще Иннокентий II; ему объявили, что его господство неуместно в городе, что оно кончилось, он умер среди этих смут. Папы были совершенно бессильны против революции. Лючий II пытался оказать вооруженное сопротивление, но напрасно. Он кинулся на Капитолий с отрядом, но был отбит и умер от раны.

Тогда явился в город сам Арнольд, виновник движения. Составлено было правительство из двух консулов и ста сенаторов; хотели учредить по старому римскому образцу сословие всадников. Папа Евгений III (1145–1153) не мог сносить такого порядка дел; носители тиары сжились со светской политической властью. Только что избранный, он бежал, чтобы не быть вынужденным действительно стать апостольским преемником.

И вот папа зовет на помощь императорскую власть согласно условиям Вормского конкордата. Так или иначе, но без светской поддержки папство не могло существовать. Надо заметить, что предшественники Фридриха I не держались какой-либо определенной политики по отношению к Риму и к курии. Так, преемник Генриха V, саксонец Лотарь II, предшественник Гогенштауфенов, оставался другом Рима. Он выручал папу из беды от сицилийского Рожера, он приходил в Италию короноваться и усмирил бы не оказавших ему почтения строптивых ломбардцев. Он бы теперь был очень полезен и, конечно, в силу своего единодержавия, не допустил бы республики в городе, который претендовал считать столицей империи. Но его уже не было в живых. Династия Гогенштауфенов начала свою, и славную и несчастную историю.

Конрад III не внял просьбам папы; он не пришел выручить Евгения. Это был единственный из средневековых императоров, не посетивших Италии; он предпочел Палестину этой соблазнительной для немцев стране. Арнольду был простор. Его бичевал только всесильный голос Св. Бернара. Оба они были современниками, людьми с безусловно честными намерениями, но расходились в понятиях; оба были фанатиками убеждений и дела, но одному светила безотчетная вера, а другому — свобода. Один погиб за эту свободу, другой задался целью осуществить на земле теократию с папой во главе. Один выражает собой средневековой государственный порыв; другой — средневековый духовный аскетизм. Нельзя не заметить, что воззрения Бернара были односторонни и полностью осуществиться не могли. Тот голос, который направил всю рыцарскую Европу в Палестину, обрушился и на республику римскую. Ему вторило проклятие папы Адриана IV (1154–1159) и, самое главное, оружие императорского войска.

Фридрих, при первом же появлении в пределах Италии, набросил на свое имя дурную тень. Арнольд был схвачен, выдан вероломно Фридрихом папе и сожжен. Народ сбежался выручать своего вождя, но нашел один пепел. Арнольд пал мучеником свободы и первым патриотом Италии; он был предшественником Данте, Риенци, Савонаролы, Макиавелли.

Борьба Фридриха I с папами. Это произошло летом 1155 г., и тогда же, в благодарность за услугу, Барбаросса удостоился от сурового Адриана коронации. Но император не ограничился одним этим преследованием свободы; слишком ревностный во власти, он был беспощаден к врагам вообще и нарушителям императорских прав особенно. Он решил в корне извести итальянскую общинность, которую не понимал и не уважал; он видел в ней лишь одну узурпацию негодной черни; для него борцы и вожди итальянских республик были plebs improba. Идя в Италию, он думал лишь о триумфах Карла и Оттона. Его биограф Оттон Фрейзингенский даже не может понять той храбрости, какую выказали ломбардские города. Поставив себе задачей такую цель, Фридрих по первому удару надеялся получить поддержку от папы, но тут произошел неожиданный для него поворот в политике Адриана. Обоюдная натянутость всегда должна была быть в отношениях гордого первосвященника к сильному императору. Она прорывалась не мелочах, в требованиях держать публично папское стремя, в постоянном заявлении папского первенства, приобретенного борьбой. Заносчивость папы особенно обнаружилась в поступке римского посольства на сейме в Безансоне, по поводу ограбления лунденского епископа. Там открыто было заявлено это величие папской идеи. Эта сцена записана Радевиком[207], сообщающим подлинный документ такого содержания:

«Ты знаешь, сын наш, с какой благостью твоя мать, святая римская церковь, приняла тебя, какими великими почестями она наградила тебя, соизволив возложить на тебя императорскую корону. Пока мы не раскаиваемся, что исполнили твое желание, даже и в таком случае, если бы ты получил от нас еще большие благодеяния (et si majora bеnеficia exellentia tua de manu nostra suscepisset); мы бы могли только радоваться этому, как средству оказать с твоей стороны еще большие услуги церкви и нам». Здесь слово bеnеficia, с намерением употребленное, намекало на вассальные отношения императора к папству. Такое слово способно было произвести взрыв негодования в князьях; но это негодование возросло до высшей степени, когда кардинал Св. Марка (после папа Александр III) произнес с полным убеждением: «От кого же император получил корону, если не от папы?» Смелый легат едва не поплатился жизнью за свою выходку; послы папские торопились уехать на другой же день.

Упоминание бенефиции задевало и светских, и духовных князей; последние решились даже напомнить всесильному папе о снисхождении и кротких мерах; они явно становились на сторону Фридриха. Сам Барбаросса высказывал свой взгляд на дело архиепископу Трирскому так: «Сам Апостол повелевает уважать царей. Тот, кто считает империю бенефицией первосвященника, идет против Бога; он творец нечестия. Я не потерплю унижения императорского достоинства и лучше умру, чем подчинюсь насилиям папы. Вместо того, чтобы смиренно нести крест Иисусов, верховный владыка хочет играть империей и коронами, над которыми смеются в Италии; Германия не поникнет головою перед церковью».

В свою очередь Адриан смеялся над Фридрихом и его Ахеном, столь жалким перед Римом. «Как Рим превосходит Ахен, так мы выше этого короля, который именует себя властителем мира и не 492 V. Крестовое и коммунальное движение в XII в. может образумить какого-либо князька своего. Императорская корона дается нами, и мы можем отнять ее по своему усмотрению, если нам станут платить неблагодарностью».

Император имел возможность всегда убедить силой оружия не признававших его первенство; Адриан умер в борьбе с ним. Против его преемника, папы Александра III, Фридрих выдвинул антипапу Виктора. Борьба переходит в область политическую; всякое духовное оружие становится бессильным. Спор решился на полях Леньяно.

Фридрих совершил пять походов в Италию, и с третьего начались для него жестокие неудачи. Здесь судьба мстила ему за ту свирепость, какую он оказывал в минуты побед своих, когда становился холодным как камень: faciem suam firmavit in pet ram, по словам очевидца. В беспощадности упрекают его даже немецкие патриоты. В нем не было той человечности, какая отличала другого шваба того же имени[208].

Папа Александр III (1159–1181). При таком решительном и даровитом противнике дело Гильдебранда пострадало бы к закату XII в., если бы не храбрость и стойкость итальянских республик. Настал бы военный деспотизм в Германии и Италии, развитие которой не привело бы тогда к тому расцвету, который стал ее достоянием в следующие века. Тут одновременно сливались два вопроса: политической свободы и независимости Италии и самостоятельности духовной власти. Папа поддержал итальянские города именно потому, что видел в них физическую опору для защиты своей самостоятельности. Мы должны перенестись теперь во внутренний домашний мир итальянских городов, этих коммун Ломбардии, на плодоносных нивах которой должен был решиться великий исторический вопрос о преобладании светской и духовной власти на Западе.

Ломбардские коммуны. В Северной Италии независимая городская муниципия сложилась ранее, чем в остальной Европе, на четыре столетия; уже в VIII в. счастливая судьба улыбнулась городам Италии. Даже в Риме, Неаполе и Венеции был тогда вполне возможен демократический строй; но в последней вскоре восторжествовала аристократическая партия. Но наряду с этим усиливаются ломбардские и тосканские города. Оттон I особенно способствовал их усилению, предоставив им право суда; тем же Оттоном I были даны городам собственные епископы. Но слово «коммуна», т. е. полное право внутреннего распорядка, в Италии слышится лишь с первой четверти XII в.; именно тогда сложилось деление на сословия; тогда образовалась буржуазия, появились корпорации. Об образовании этих сословий и корпораций, похожих на касты, впервые читаем в Миланских летописях при архиепископе Гвиберте, в XII в.

Строй ломбардских коммун. Первая заря итальянской политической свободы неразлучна с именем Ломбардии и неразрывно связана с борьбой партий. Внутренняя вражда раздирала Италию: народ то выгонял епископов и выбирал своих начальников, то приглашал их снова, меняя чуть не ежегодно форму правления. Демократический строй городов, особенно излюбленный народом, епископы прикрывали единственно только из своих личных соображений; симпатия их в этом отношении была призрачна. В каждом итальянском городе, начиная с IX в., идет внутренняя борьба партий; впоследствии, после приобретения некоторой устойчивости, города борются между собой. Общий характер внутренней борьбы городов был таков, что обыкновенно торжествовала демократическая партия; тогда мелкие ленники сливались с горожанами, купцами, ремесленниками. Буржуазия вообще стала иметь преобладающее значение, так что не рыцари, а торговцы стали считаться знатью; только за заслуги возводили в звание торговца; в наказание низводили в звание так называемых нобилей. Немецкие императоры могли вмешиваться в судьбу итальянских городов только в формальном смысле; всем заправляет и над всем властвует демократия. Тогда власть епископов и крупных рыцарей ослабела; тогда прелаты уже не имели более права и нравственного основания управлять городами; они уже не пользуются популярностью в городах, да и не могут, потому что ведут жизнь, нисколько не отвечающую их назначению.

Тосканский посол Андрей, аббат Вилламбразо, говоря о миланском духовенстве, передает, между прочим, следующее: «Ни один из них не живет так, как требует его звание: одни с собаками, с соколами проводят целые дни в охоте, другие заводят гостиницы, таверны, и, наконец, все явно предаются симонии. Всякая степень посвящения, всякая церковная должность с низшей до высшей продаются. Никто не вооружается против таких пороков; нигде не видать истинных пастырей».

Когда папа Григорий VII решился начать борьбу с симонией, то он оперся на народ и не ошибся, так как народ глубоко сочувствовал папе и помогал ему. Это обстоятельство содействовало уничтожению симонии. Судьба преследовала всех симонистов; народ не признавал священников, которые не разводились со своими женами. Тогда духовенство окончательно утратило свои прежние феодальные права, дарованные ему Оттоном I. Император Генрих IV, боровшийся с Гильдебрандом, поневоле держался противоположной политики. Он всеми силами защищал прелатов и женатое духовенство. Отсюда и понятно образование в Италии двух враждебных партий: вельфов (гвельфов) и гибеллинов, которые напрасно местные итальянские современные историки выводят из столкновения личных интересов горожан.

Таким образом, чисто имперский вопрос был перенесен на итальянскую почву.

Германский император не мог допустить развития демократии, так как эта демократия была в союзе с его врагом, папой. В 1166 г. император торжествовал, потому что во всех городах установилась одна форма правления: три, шесть, двенадцать консулов и два совета: совет доверенных (consiglio di credenza) и совет общий из всех полноправных граждан. Наименование консула было взято из прежних римских времен, но значение консула было лишь военное. Консулы не были преемниками фохта; они не были императорскими чиновниками, ибо для суда городского существовали другие должностные лица; они обладали властью прежних городских капитанов, то есть властью исполнительной. Что касается времени появления консулов, то хотя в Пизе и упоминаются консулы под 1017 г., а в Лукке несколько позднее, но достоверное существование консулов с обыкновенной консульской властью относится к 1093 г. Тогда уже был консул в общине Бландрато, откуда эта должность перенесена была в Милан. Таким образом, можно принять, что консулы появились в конце XI и в начале XII в.

Во всяком случае итальянские города были обязаны консулам своей независимостью. Каждая община была самостоятельна у себя, но взятая вместе вся сеть итальянских городов находилась в номинальной зависимости от императора. В каждом городе была своя папская партия, в которую так или иначе входило все враждебное немцам и императору. Так Генриха V вовсе не пустили в Милан. Номинальными представителями императорской власти в совете были епископы, но чаще консулы, знавшие по-латыни и изучившие римское и германское гражданское право; из них же образовались императорские подесты (отpotestas — власть).

Значение Милана было столь велико, что в нем часто устраивались собрания для решения общих дел всей Ломбардии; туда съезжались все епископы, являлись представители всех итальянских городов. Собрание открывалось так: перед собором на подмостках помещался консул, напротив него епископы, а кругом во множестве толпился народ. Из всего этого нельзя, однако, сделать заключение о серьезной организации или о прочной федерации ломбардских городов. Они с большим трудом вели тяжелую борьбу с рыцарями Германии, предводимыми Барбароссой. Вообще, тогда не существовало федерации в наших понятиях. Даже в Милане, во время самой войны, проявлялось разделение жителей по кварталам, где были свои гонфалоньеры[209]. Ремесленники и купцы должны были служить в пехоте, а ленники и вообще мелкие землевладельцы служили в коннице. Землевладельцы должны были некоторое время жить в городе и бросать свои дела; там они волей или неволей сближалась с купцами и ремесленниками; они постепенно сливались с ними, образуя одно целое, городскую буржуазию.

Демократическое самоуправление нашло себе прекрасный приют в итальянских городах, где образовались цехи, ремесленные корпорации. Ноу тогдашней итальянской жизни в Ломбардии была и темная сторона. Партии были во всем и всегда; союзы воевали друг с другом. Внешние отношения городов между собой определяются политической окраской. С Миланом по средствам могла соперничать только Падуя.

Союзы ломбардских городов. Именно поэтому во главе ломбардских городов стоят по очереди то Падуя, то Милан. Это естественно, так как к каждому из двух называемых городов примыкает несколько других более мелких общин, которые сплачиваются с ними так тесно, как будто составляют одно целое; отсюда происходит разделение, которое с особенной резкостью бросается в глаза в начале XII в. С Миланом были в союзе Брешия, Крема, Тортона, Парма, Модена. С Падуей — насколько можно судить по летописям — сплотились следующие общины: Комо, Кремона, Лоди, Асти, а потом Реджио, Турин, Пьяченца, Верчелли, Болонья. При таких условиях возникла борьба двух союзов; торговые интересы в этой борьбе, конечно, играли существенную роль. Впоследствии эти отношения значительно изменились и перетасовались. Вражда городов иногда принимала страшные формы. Эмблемой, знаменем республики стала Каррочио, громадная красная железная колесница, украшенная массивным древком красного цвета с изображением креста и Амвросия Ме-диоланского, патрона города Милана. В начале борьбы Лоди был разрушен миланцами, которые потом пошли на Комо. Воины Комо в свою очередь в одной стычке захватили миланского архиепископа. Миланцы поклялись во что бы то ни стало освободить своего пастыря; они заключили союз с другими соседними городами и двинулись против врага. Пизанцы и генуэзцы привезли свои машины. Комцы бросили свой город и признали зависимость от Милана. Тогда Комо был разрушен, и миланцы отомстили за свою обиду.

В 1128 г., миланцы, не признавая императором Лотаря II, провозгласили королем Конрада Гогенштауфена и короновали его. Папа отлучил за это миланцев и успел даже вооружить против Милана соседние города. Милан должен был смириться и признать Лотаря; но тогда Падуя из ненависти к сопернице стала играть ее роль и тоже не признала Лотаря. Вражда городов между собой не раз доходила до пустых препирательств. Стоило только одному городу признавать что-нибудь, чтобы другой город, наперекор здравому смыслу, стал действовать иначе, отрицая даже факт. С чисто мелочным самолюбием шла борьба между Миланом и Падуей; в распре городов иногда забывались не только руководящие принципы, но и личные интересы. Конрад не успел короноваться императорской короной; он ограничился только тем, что просбирался в Италию. Миланцы не воспользовались выгодами своего положения, а если и воспользовались, то очень мало.

Вмешательство Фридриха I в борьбу общин. Когда Конрада III заменил Фридрих I Барбаросса, то немецкая императорская политика решительно видоизменилась. Новый император стал иначе поступать по отношению к итальянским городам: он не вмешивался, а повелевал. Он явился в Италию, приказал общинам сложить оружие и дожидаться его суда; затем отправился в Новару для разбора жалоб некоторых городов на Милан. Вскоре Фридрих взял Нону, преданную миланцам, выгнал жителей и срыл город. Миланцы решились снова выстроить искренне преданный им город; они сверх того взяли себе в союзницы Брешию и Пьяченцу. Лодийцы межу тем пострадали от соперников за преданность императору: этот город был сожжен и разграблен миланцами в короткое время. Пока Фридрих был без средств, он держался особой политики по отношению к союзу; он лавировал между тем и другим городом, нов 1158 г., усилившись войсками, прибывшими из Германии, он произнес опалу над Миланом и немедленно явился туда сам со ста тысячами пехоты и пятнадцатью тысячами конницы. Милан за отказ повиноваться суду императора был осажден и выморен голодом. Императору представлено было распоряжаться в городе; последствием борьбы было то, что Милан заплатил значительную пеню, а граждане присягнули императору, который впредь будет утверждать выбранных консулов. Верховная власть как в теории, так и на деле должна была перейти к императору.

Рониальский сейм. Был назначен общий съезд депутатов на Ронкальском поле; там было решено оставить за городами право избрания подесты и консулов, но с утверждения императора, который удерживает за собой доходы и сбор пошлин, право пользоваться рыбными ловлями, разработкой руды и пр. Самовольные разбирательства городов между собой и внутренние междоусобицы были воспрещены; всякий должен был искать суда у своего высшего судьи, у императора.

Конечно, проведение подобных принципов было бы благотворным в интересах порядка, но так как этот принцип проводился через насилие, то он не достиг цели, разжег страсти, вооружил массу населения, которая специально старалась нарушить императорские повеления, чтобы усилить вражду народа против немцев. Между городами теперь проявились узы трогательной дружбы; раздоры на время были забыты. Одна общая опасность вражеского насилия соединила всех.

Общий Ронкальский съезд был причиной возобновления борьбы Милана с Гогенштауфеном. Император требовал повиновения; город отказался подчиниться. Фридрих обратился к болонским юристам, и те приговорили город к опале. Тогда Крема и Милан выгнали императорских чиновников и овладели замком Треццо, где хранились императорские сокровища.

Осада Милана и Кремы в 1159 г. Война возобновилась со всеми ужасами. Относительно Милана император решил действовать не оружием, а жесткой блокадой; он выжигал миланские окрестности и поля, удерживал миланцев от сношения с другими городами. Тогда, в 1159 г., в Милане начался голод.

Уверенный в гибели Милана, сам император пошел на Крему. Но кремаски не сдавались императору; они вешали и пилили на части немецких пленников, а император в свою очередь жег их заложников и пленников, заставляя граждан бить из луков собственных детей. Осаждающие приходили в такую ярость, что играли отрубленными головами пленников, как шарами. Городская стена под ударами камней немецкой катапульты разрушилась, и с нею вместе погибло множество народа; только через полгода сдалась Крема[210].

Император поступил с Кремою жестоко: по его приказанию город был отдан на разграбление и сожжен. Та же участь грозила и Милану: сто тысяч немцев подошло к городу, почти уже выморенному. Голодные жители были близки к смерти; но консулы убеждали граждан не сдаваться и лучше умереть, чем позволить себе постыдную капитуляцию. Однако миланцы вынуждены были сдаться. Миланский архиепископ искал более выгодные условия, но император требовал безусловного повиновения. Миланцы смирились; восемь консулов положили к ногам императора обнаженные мечи. Затем пришли триста воинов и повергли к ногам Фридриха свои доспехи: император потребовал к себе всех остальных граждан и знамена. Граждане повиновались; они потянулись рядами, посреди которых уныло двигалось каррочио; миланцы пришли хоронить свою свободу. Лодийцы, когда-то пострадавшие от миланцев, пришли любоваться несчастьем своих врагов. Граждане с крестами шли по кварталам; красное кароччио было преклонено перед императором; весь народ пал перед ним на колена; даже немцы были тронуты, но Фридрих остался непреклонен; он взял четыреста заложников и приказал разрушать стены.

Прошло десять дней. Император жил в Павии. Там немцы постарались окончательно убедить Фридриха в необходимости строгой кары. Им подсказывали и вторили итальянцы, враждебные союзу; было решено разрушить город, а жителей выслать в разные места, запретив им когда-либо возвращаться на старое пепелище. Сама земля, на которой стоял город, должна быть вспахана и посыпана солью.

Разрушение Милана. Разрушение Милана Барбароссой в 1162 г. не окончило борьбы итальянских городов за их самостоятельность. Конечно, несправедлива позднейшая риторическая фраза о полном уничтожении города, однако вполне верно то, что пали крепостные стены и башни, были засыпаны овраги и город был разграблен. Из церквей были вывезены священные предметы. Так, иерусалимский король взял себе подсвечники из иерусалимского храма, приобретенные миланцами. В Кельн была отправлена часть мощей; многие дворцы пострадали от рук ненавистных немцев. Хотя город не был уничтожен, но был очищен от жителей, которые были оттуда изгнаны все и размещены по разным местам. Кремонцы и пьячентинцы в деле разрушения Милана служили орудием Фридриха; они сами срыли стены, сами засыпали рвы. Миланцы должны были заплатить пеню и подчиниться воле императора. Император уничтожил выборное начало. Подесты, назначаемые от лица императора, заменили консулов. В первое время они были только сатрапами и распоряжались гражданами произвольно: гнали на свои и общественные работы свободных граждан, заставляли их обрабатывать императорские земли, сажали в тюрьмы, предавали пыткам, казнили. Миланцы вытерпели все, что только могут вынести угнетенные от своих бесчеловечных притеснителей. Подесты собирали с них разные государственные налоги; деньги эти шли, разумеется, в пользу правителей. Оружие было отобрано у миланцев; они были поселены на открытой незащищенной местности, да и не имели права укрепляться. Вообще они были так несчастны, что сделались предметом сожаления даже прежних своих врагов; их везде встречали радушно и приветливо.

Восстание ломбардских городов в 1163 г. В 1163 г. Барбаросса прибыл в Италию в третий раз. Он ехал реставрировать свой замок Мониу, который должны были выстроить миланцы из развалин своих домов. Несчастные ждали императора на дороге, стоя в грязи; издали увидев приближающийся с императором поезд, они бросились на колени, жалуясь на подесту и прося у императора защиты. Ответом было распоряжение о разрушении Тортоны. Тогда города возмутились. Верона, Виченца, Павия и Падуя заключили союз с Венецией, прогнали подест и стали воевать с вассалами, державшими сторону императора. Фридрих собрал итальянскую милицию и повел ее против возмутившихся городов; но они отказались ему повиноваться. Это смутило императора; он тайно скрылся из лагеря и отправился домой, чтобы собрать немецкое войско, но счастье теперь стало покидать Барбароссу. Его тирания и неумеренная жестокость вызвали отмщение. Именно тогда новый папа Александр III соединил свое дело с интересами ломбардских коммун. На помощь Ломбардии шли искуснейшие агитаторы — фанатичные монахи. Выше уже говорилось о слиянии судьбы итальянских городов с интересами пап; но с этого момента связь делается еще теснее. Монахи несли от папы благословение бойцам за веру, за родину, пытались усмирить именем Христа закоренелую муниципальную вражду; они воспламенили умы ломбардцев увлекательными речами и проповедями так, что скоро поднялось общее восстание в Ломбардии. Надо отдать должное этим агитаторам в рясах; они успели превосходно объединить Италию. В конце 1166 г. Фридрих опять появился в Италии с большой армией. Пользуясь общим движением в Ломбардии, он прошел в тылу союзников и устремился прямо на Болонью. Тогда веронцы организовали союз крупных городов; тут не было только Падуи. Это уже была новая перетасовка партий итальянских городов. Прежняя муниципальная вражда была забыта. Частные интересы приносились в жертву более обширным, национальным. Первым делом было восстановление из развалин Милана, который погиб за свободу общин. Была составлена форма присяги будущей конфедерации; каждый город в силу этой присяги должен был помогать другим; убытки и потери, понесенные в войне членом союза, должны были распределяться между всеми союзниками. Миланцы не верили своему счастью; теперь они были спасены; с криками восторга несчастные изгнанники бросились к своим родным развалинам; разрыли рвы и восстановили стены. Те самые, которые разрушали эти стены в силу муниципальной борьбы, теперь своими руками восстанавливали их в силу федерации. Потом принялись за исправление частных домов. Милиция ушла только тогда, когда миланцы сами могли защищаться.

Теперь надо было склонить Лоди на сторону лиги. Эта коммуна отделяла Милан от остальных городов лиги; именно ввиду этого обстоятельства Фридрих мог выморить Милан голодом, заняв Лоди. Теперь приходилось просить Лоди войти в союз; два посольства были безуспешны. Этот город, облагодетельствованный Фридрихом за свою вражду к Милану, получил самоуправление. Там консул и советник в один голос кричали, что готовы умереть за своего императора и не отдадут города миланцам; тогда решено было употребить против Лоди силу. Тесно обложенный федеральной милицией, Лоди сдался и дал клятву примкнуть к союзу. В 1167 г. осенью в лиге насчитывалось тринадцать больших городов, а именно: Болонья, Бергамо, Брешия, Венеция, Верона, Виченца, Кремона, Лоди, Милан, Модена, Падуя, Пьяченца, Парма. Союз не боялся императора, который находился в то время в Риме.

Отступление Фридриха. Папа бежал из Рима, но местная лихорадка, так называемая марена, которая была особенно страшна летом, беспощадно уничтожала армию Фридриха. Болезнь эта поражала внезапно. Ей благоприятствовали дожди, в особенности в тех болотистых местностях, которыми окружен Рим. Бывали случаи, что умирали люди, прибывшие на похороны своих друзей. Император бежал из Рима, пораженный ужасом этого бича; он прибыл в Павию, где его встретили представители четырех городов, не приставших к лиге из мести к миланцам, которыми они некогда были разорены. Депутаты четырех городов должны были изображать ломбардский сейм, а остальные города были объявлены мятежными, но это было не страшно. Усилившись немецкими войсками, Фридрих не решился, однако, на серьезную войну и ограничился тем, что делал небольшие нападения и мешал торговле. Немецкие латники занимались ежедневными грабежами и стягивали то, что плохо лежало; знаменитое рыцарство обратилось в наглых грабителей; так прошла зима 1168 г., а весной Фридрих тайно уехал домой, гонимый стыдом за свою неудачу. В Сузе, по дороге к Монблану, его узнали, остановили и отобрали заложников.

Ломбардская единая лига. Теперь к лиге примкнули и другие города; вне союза остались только Павия и маркиз Монферратский. Чтобы парализовать вредное влияние кичливой Павии и Монферрата, лига решила выстроить между ними крепость, которую в честь папы, покровительствовавшего союзу, назвали Александрией; туда согнали жителей восьми местечек.

Вообще города Ломбардии со времени провозглашения лиги богатели и процветали. Теперь ломбардский союз был способен доказать свое могущество Фридриху. Постепенно образовался могущественный союз равноправных городов-республик. Этот пример, конечно, мог выгодно подействовать на остальную Италию; но для этого следовало отказаться от старой закоренелой вражды между городами.

Все улыбалось лиге; Фридрих уже шесть лет жил в Германии, потому что немцам надоели опасные прогулки в Италию для поддержания гордого короля. Казалось бы, надо пользоваться временем, но лига проявила полную неспособность. Каждый член лиги высказывал самолюбие и неуместную щепетильность. Пока опасность висела над головой, являлась отвага, потому что каждый защищал свой очаг и, обороняя себя, приносил само собой пользу общему делу Лига не собирала со своих членов никаких налогов; никаких общих решений не предпринималось. В городах существовали консулы и подесты, но они не совещались между собой. Лига имела только одну наблюдательную власть; ее решения не были окончательны; забавно, что эти решения обсуждались вновь в каждом городе. Это был тот же хаос прежних времен, очень удобный в интересах немцев, императора, но усиливавший раздоры. Не было определено, какие силы должен был выставлять город в случае войны. Кроме клятвы, не было никаких импульсов, побуждавших на защиту общего дела.

Поход Фридриха в Италию в 1174 г. Одним словом, лига дремала, когда в 1174 г. Фридрих в пятый раз вступил в Италию и занял Сузу. Тогда союз встрепенулся, но было уже поздно. Ректоры послали в Асти депутатов с просьбой держаться по возможности против немцев; они узнали, что астийцы испугались и сдались. Фридрих пошел на Александрию, против которой был особенно раздражен. Теперь в армии Фридриха не было главного сподвижника его, Генриха Льва. Старик отказался идти, ссылаясь на свои шестьдесят пять лет, нона самом деле потому, что не хотел усиления Гогенштауфенов и, может быть, даже желал видеть маленькую неудачу Фридриха. Все просьбы Фридриха остались тщетны; он уже хотел встать на колени перед своим вассалом, но жена удержала его от такого унижения. Между тем без Генриха Фридрих был слабее наполовину.

Александрийцы сначала было оробели, увидев армию Фридриха; особенно страшны им были фламандцы. Еще не были окончены городские стены. Фридрих долго боролся с естественными препятствиями, выносил болезни, дожди, наводнения, стоял четыре месяца, но Александрия не сдавалась. Между тем явились войска лиги, немцы хотели ворваться, но неудачно. Тогда Фридрих, испугавшись близости итальянцев, зажег свой лагерь и ушел к Павии. Случайно он расположился против войск лиги, которой стоило только ударить, чтобы уничтожить армию императора, но эти торговцы имели более понятия о чести, чем германский император. Они не решились воспользоваться сравнительной слабостью венценосного противника.

Когда зашла речь о мире, сейчас же обнаружились несогласия лиги. Папская политика не допустила примирения; монахи заговорили: легаты взяли дело в свои руки. В Павии повелением папы было назначено разбирательство. Легат сказал Фридриху назидательную речь; он говорил ему о христианском мире, изнемогающем от долгих войн, ответственность за которые он возлагал на императора. Фридрих на словах выражал раскаяние, а сам поджидал войска, он хотел только провести послов. Таким образом, легаты вместе с консулами воротились ни с чем. Итальянцы дождались того, что император направил на них армию; он двинулся к Милану.

Битва при Леньяно 29 мая 1176 г. Милан взял клятву с других городов о содействии, но отряды лиги продвигались медленно. В городе образовалось два отряда из отборных юношей; оба отряда — из трехсот человек (кароччио) и из девятисот (отряд смерти) — поклялись умереть, но не отступать и не выдавать кароччио. 29 мая 1176 г. произошло столкновение с немцами при замке Леньяно. Уже от напора немцев поколебались ряды итальянцев, но когорта, охранявшая кароччио, выручила. Император упал с коня, ошеломленный; его войско рассеялось. Ночью, придя в себя, Фридрих ст$л пробираться окольными путями в Павию и прибыл туда на третьи сутки, когда жена его уже надела траур и все считали его мертвым.

Перемирие в Венеции 1177 г. и Констанский мир 1183 г. Через год устроилось личное свидание Фридриха I с Александром III в Венеции, после которого было установление примирение императора с папой, перемирие Фридриха с ломбардскими городами на шесть лет, а с королем обеих Сицилий на пятнадцать лет. Император признавал законным первосвященником Александра III и отказывался от антипапы. Он сознавал, таким образом, свое поражение. Все это было засвидетельствовано в той же Венеции, в соборе Св. Марка, 23 июля 1177 г. Фридрих упал в ноги папе в дверях кафедрального собора и тот благословил его. На другой день император был прощен. Гордость папы, старая слава итальянского оружия были удовлетворены. Недаром хронисты сравнивали Леньяно с Марафоном. Тогда ликовали все поборники папства на Западе. Иоанн Солсберийский с радостью восклицает, что лев, гроза мира — qui totius orbis terror fuerat — позорно бежал из Италии. Барбаросса расчищал дорогу для папской процессии, помещаясь вместе с немецкими прелатами. Фридрих теперь сосредоточил свою злобу на Вельфе, который не поддержал его. Император четыре раза требовал его на сейм, но Вельф не обращал внимания; тогда он предал его суду и сам председательствовал в заседании. Саксония была тогда разделена; часть ее отошла к Ангальтскому дому; из прочих частей образовалось Вестфальское герцогство и другие мелкие владения. Бавария была предоставлена Оттону Виттельсбаху; Померания также была освобождена от вельфов и отдана славянским князьям Казимиру и Богуславу, которые непосредственно подчинялись императору. Вельф был побежден; униженный, он должен был почтительно просить прощения у императора. Ему были оставлены только Брауншвейг и Люнебург; на три года он укрылся в Англии, где у него родился сын Вильгельм; в этой стране его отдаленное потомство носило впоследствии королевскую корону.

По истечении перемирия император согласился признать совершившийся факт, т. е. образование итальянской лиги. В 1183 г. его послы подписали в Констансе договор. Император, стыдясь понесенного поражения, настоял на своем праве отступить с почетом. Он мог бы наказать всех ослушников, говорится в договоре, но, по милосердию своему, он дарует мятежным коммунам мир, прощая их. «Мы даруем вам, — обещает Фридрих членам союза, — те регалии и кутюмы, коими вы владели с давних пор, право иметь коммунальную армию, укрепления, уголовную и гражданскую юрисдикцию в городах и на их территориях. Пусть местные епископы и императорские уполномоченные исследуют на месте объем прав и регалий, которыми издавна владели города. Те договоры, которые были заключены из страха к нам или по принуждению наших нунциев, не считаются действительными. Союз городов может быть возобновлен, когда города того пожелают. В городские консулы избираются только те, которые принесут нам присягу на верность. Требуемую инвеституру они получат или от нас, т. е. через посредство нунциев (т. е. агентов) наших, на пять лет, или от епископа. По истечении указанного срока каждый город пошлет нам послов за новой инвеститурой, которая всегда дается безвозмездно. В делах исковых свыше 28 ливров — предоставляется апеллировать епископу или нунцию нашему, которые будут честно решать дело, сообразно обычаям и законам этого города. Император удерживает за собой право на пребывание в городах, но обязывается оставаться в каждом городе или диоцезе столько времени, сколько вызывается необходимостью, дабы пребывание его не было в тягость». Все граждане от пятнадцати до семидесяти лет, через каждые десять лет, должны приносить императору присягу в верности. Дается всеобщая амнистия. В заключении была сделана оговорка, что если какой город нарушит статьи договора, то прочие города принудят его к исполнению условий, причем общий мир нарушен не будет.

Рассматривая эти условия, мы видим, что в Констанце был достигнут компромисс между претензиями повелителя Священной империи и старыми вольностями городов Ломбардии. Коммуны не выходили из подчинения империи, но они устанавливали предел всяким деспотическим покушениям германских императоров или собственно немцев. Папа был и остается покровителем коммуны, но, как сама война имела патриотический характер, так и договор стремится гарантировать политическую и гражданскую свободу Ломбардии. Самое унизительное условие для Фридриха I заключалось в ограничении срока его пребывания в городах, но оно являлось существенно необходимым для урегулирования взаимных отношений. Мирные итальянские горожане, победившие своим непоколебимым геройством немецких латников, после тяжелых жертв, принесенных ими отечеству, могли справедливо гордиться минувшей войной и приравнивать Леньяно к Марафону. Эта продолжительная война показала присутствие великих сил в народной массе, руководимой лозунгом свободы. Когда Фридрих в досаде на неудачу под Кремой во время продолжительной осады приказал казнить пленных горожан, то осужденные, мужественно встречая смерть, воздевая руки к небу, восклицали: «Умереть за свободу — это высочайшее счастье после самой свободы»[211]. Эти люди погибали во имя идеи политической свободы, впервые проявившейся на почве Северной Италии. С этой идеей сочеталось представление о возможности достигнуть лучших условий гражданской жизни во время общего бесправия. Можно положительно заключить, что именно в те годы, под влиянием жизненных условий и побуждений, сложилось понятие о политических и гражданских правах. Эти права были подсказаны нуждой, потребностью лучшего существования; здесь же они развились и обратились в идею политической свободы, которую впоследствии, в разных местах Запада, люди, боясь быть вновь порабощенными, отстаивали ценой страшных жертв, хотя находились в положении более выгодном, чем разрозненные ломбардцы XII в.

Вот в чем заключается высокое значение и всемирно-историческая важность Констанцкого мира.

После этого ломбардцы приветствовали Фридриха не как врага, а как друга. Пройдя по Северной и Средней Италии как покровитель, он завязал связи с Неаполем, женив своего сына Генриха на Констанции, дочери и наследнице короля обеих Сицилий. Императору казалось, что он стеснил папу с двух сторон, но вышло нечто противоположное: неаполитанское наследство, как увидим впоследствии, было причиной гибели Гогенштауфенов.

Последние годы жизни Фридрих посвятил святому делу. Он принял участие в третьем крестовом походе. Здесь он нашел свою смерть. Он погиб в Малой Азии, в речке Каликадне, во время переправы во главе воинов Креста.

Торжество Рима. С блеском папство вступает в XIII столетие. Настало время его полного могущества, к которому оно стремилось и которого, наконец, оно достигло, хотя ненадолго.

Одному человеку суждено было олицетворить это могущество. Он соединял в себе богатые силы духа, твердую волю и широкие помыслы; натура этого итальянца отличалась замечательной всесторонностью. Подобно Гильдебранду, он готовился к политической и церковной деятельности живым примером и долгой практикой; он управлял политикой Европы в качестве архидиакона римской церкви, при слабых преемниках Александра III. При Лючии III (1181–1185), Урбане III (1185–1187), Григории VIII и Клименте III (1187–1191) он играет видную роль в делах курии. Когда он сам стал папой, ему сопутствовало удивительное счастье. Это был римский граф — Лотарио Конти, надевший на тридцать седьмом году своей жизни папскую тиару под именем Иннокентия III (1198–1216). В нем католическая идея достигает своего апогея, и им непосредственно открывается тринадцатый век.

3. Развитие монархической и коммунальной идеи во Франции в XII в.

Крестовое движение, порожденное известным настроением общества, само было источником многих событий. Походы на Восток, направляемые самыми разнообразными общественными элементами, как-то: рыцарями, горожанами, вилланами, невольно сближали в интересах национального патриотизма эти не сходившиеся доселе элементы. В далеких и опасных странствованиях по неизвестным землям, в пылу битв складывались национальное симпатии; словом, крестовые походы содействовали проведению в жизнь национального принципа.

Коммуны во Франции; их происхождение и организация. Прежде всего последствия этого исторического движения отразились во Франции. С этого же времени, т. е. с начале XII в., под влиянием крестовой идеи и по указанию прежних, древнеримских традиций, появляется городская организация, связывающая интересы многих членов общества. Раньше нами было замечено, что города в Италии при императоре Конраде II, а потом при Фридрихе II добыли себе самоуправление и что в них после Констанцкого мира утвердилась коммунальная система. Это же название «коммуна» перешло и на свободные города Лангедока, а оттуда распространилось дальше на север. Само латинское слово «коммуна» обозначает понятие, выражающее общность интересов. Первое время в памятниках как галльских, так и итальянских, для выражения идеи самостоятельности городов, встречаем термин conjuratio, communajurata — от jurats, клясться. Такое название общины показывает, что ее члены давали клятву защищать общие интересы и поддерживать друг друга. Отсюда горожане, соединившиеся между собой таким взаимным обязательством, назывались jurati (jurés), т. е. присяжные. Они выбирали над собой главных сановников, которые на юге Галлии носили громкое имя консулов, заимствованное из Италии; в других же частях Галлии они назывались мэрами (лат. major, франц, maire). Некоторые из jurati входили в состав городского управления — magistratus. Правда, эти должности мэра, консула существовали гораздо раньше, но они не имели такого значения, какое им присвоено было как сановникам городских общин. Вообще коммуна во Франции сложилась под влиянием франкского этнографического элемента; франкам, как всему германскому племени, был свойствен дух ассоциации. Эта идея еще раньше XII века проявлялась в Германии в так называемых цехах (нем. ghilde). Она же проявилась и на почве Галлии после водворения франков. Обыкновенно в городах ремесленники, занимавшиеся одним ремеслом, с целью взаимной помощи, для соблюдения своих интересов и поддержания своего производства составляли небольшие кружки-цехи; они давали клятву неуклонно заботиться об интересах всего цеха и не нарушать цеховых постановлений. Из своей среды каждый цех выбирал начальников, которые назывались мэрами (majores), а в иных городах «хранителями ремесла» (gardes de métier), «мудрыми людьми». В Южной Франции они иногда носили название «консулов». Таким образом, термины «мэр» и «консул» сами по себе существовали раньше их политического значения; также существовали и ассоциации под надзором этих выборных начальников, так что цеховые мэры и консулы были предшественниками коммунальных мэров и консулов, а сам цех был зародышем коммуны.

Три полосы самоуправления. Всю Францию относительно силы коммунального духа можно разделить на три части: северную, среднюю и южную. Некоторые историки две первые части соединяют вместе. Действительно, северная и средняя полосы, по силе и характеру коммуны, не похожи на южную (Лангедок, Прованс). В последней, сравнительно с остальными частями Франции, сильно было римское влияние; здесь было много старых римских городов, которые ревниво хранили свое муниципальное устройство, а в народе жили еще римские предания. Словом, здесь была почва для коммуны. Но, глубже анализируя вопрос, мы заметим существенное различие между городским устройством северной и средней Франции, которое заключалось в том, что в городах средней полосы самоуправление не носило политического характера в противоположность городам севера и юга. К средней полосе принадлежат провинции Орлеане, Гатине, Мэн, Лнжу, Турень, Берри, Ниверне и Бургундия. В городах этих провинций, правда, существовала самостоятельная магистратура, но общины в них пользовались ограниченными правами политической и гражданской свободы, да и те были добыты с большими усилиями и медленно. Города этой полосы назывались городами «простой буржуазии» (villes de simple bourgeoisie). Что касается северной полосы, то она называлась pays de coutumes (страна кутюмов, обычного права); южная Франция называлась страной римского права (pays du droit Romanian). Города центральной полосы были богато населены и развиты в промышленном и торговом отношении, но были лишены политического значения; потому политическая власть легко допускала в них коммуну. Впоследствии целью политики французских королей было уравнять в правах коммуну севера и консульские города юга со средней Францией, за которую они совершенно не опасались. По существу политика французских королей являлась революционной.

По мнению Огюстена Тьерри, коммунальное движение средних веков представляет поразительное сходство с новейшими конституционными революциями[212]. Стремлениям радикалов нашего времени в те века соответствовали порывы горожан, этих предков позднейшей буржуазии. Буржуазия шла прямо к республике, но реакция власти часто возвращала ее назад. Равновесие этих двух сил породило в городах род смешанного управления, как это было в особенности на севере. Новая организация, узаконенная грамотами, претерпевала все превратности новейших конституций: она последовательно изменялась, разрушалась и снова восстанавливалась; сеньоры и города нарушали содержание грамот.

Если принципом средневековой коммуны была свобода, то свобода, если можно так выразиться, материальная, — свобода уходить и приходить, продавать и покупать, быть господином себе, оставлять свое имущество детям.

Во имя этой свободы, — другой свободы тогда не знали, — и жертвует буржуазия своим имуществом и жизнью. В этом существенное отличие средневековых революций от новых. Кроме того, революции нового времени исходят из распри народов с королевской властью; революции же двенадцатого века— из борьбы с феодалами.

В то время было мало городов, принадлежавших непосредственно королю. Большая часть бургов была собственностью баронов или церквей, а церковные города были под властью своих епископов. Иногда светский сеньор, владетель древней крепости и соседнего квартала, оспаривал у прелата верховную власть и над остальной частью города. Иногда король имел башню, где его прево укреплялся по-военному, чтобы собирать с горожан известные поборы, кроме тех, которые они платили епископу и светскому феодалу.

К счастью для горожан, эти три власти не уживались вместе. Восстание одного из кварталов часто находило поддержку в сеньоре соседнего, и если все население города составляло одну политическую ассоциацию, то редко случалось, чтобы один из владельцев, за деньги, не утверждал ее. В современной Южной Франции, — значит, вне тогдашнего французского королевства, — епископы были вообще друзьями местной буржуазии и покровителями коммуны. Но непосредственно во Франции, особенно в Бургундии и Фландрии, они постоянно поддерживали против коммун войну, окончившуюся спустя три века одновременным уничтожением коммун и феодальных привилегий.

Эта разница происходила оттого, что на юге франкское влияние было не так глубоко и епископы мало уподоблялись баронам. Но по мере приближения к Рейну следы франкского вторжения становились более ощутимыми: господство силы было полным, власть феодалов — деспотической; кто не был там рыцарем — тот был рабом. Этим унизительным названием епископы с высоты своих зубчатых стен величали жителей городов, записанных за церковью. Но это название выражало скорее претензию, чем факт. Своими частыми волнениями, оборонительными и наступательными союзами буржуазия доказала, что рабство — не ее доля. Из временных эти ассоциации взаимной обороны (communions, communs) сделались с течением времени постоянными. Для обеспечения их была придумана организация административная и судебная, а затем совершился переворот.

Подобно конституциям нового времени, коммуны выдвигались одна задругой, и последние по времени подражали в организации первым. Основным источником, если можно выразиться, прототипом всех коммун, служит коммуна Камбрэ. На ней мы должны остановиться, чтобы показать на примере, как слагалась «община» средневековой Франции.

Коммуна Камбрэ. Ее история начинается с середины X в. В 957 г. епископ Камбрэ отправился к императорскому двору, чтобы просить защиты против горожан. Пользуясь этим, буржуазия образовала против него союз и поклялась не впускать его в город. Епископ узнал об этом. Он выпросил у императора войска и страшно отомстил камбрэйцам. Воины убивали всех, кто попадался; иным отрубали руки и ноги или выкалывали глаза; других клеймили раскаленным железом. Но эта военная экзекуция только ожесточила врагов епископа. Борьба скоро возобновилась. В 1024 и 1064 гг. были сильные возмущения, для подавления которых потребовались большие военные силы. Хотя оба раза епископ вышел из борьбы победителем, но граждане не теряли надежды так или иначе добиться свободы.

В 1076 г. епископ снова отправился ко двору императора, а жители Камбрэ составили союз под именем коммуны. Они поклялись, как сто лет тому назад, не впускать епископа в город, если он не присягнет коммуне; но епископ подошел к городу с войском, и камбрэйцы должны были покориться. Казалось, коммуна Камбрэ была разрушена. Но волнения, происходившие на западе вследствие отлучения Генриха IV от церкви, дали им возможность восстановить ее. Генрих V после смерти отца явился в Камбрэ с войском; он разорвал грамоту коммуны и заставил жителей поклясться в верности епископу.

Таким образом, коммуна Камбрэ была уничтожена во второй раз; но не прошло и двадцати лет, как она снова была восстановлена. Давно указывали на нее как на образец политической организации. «Что скажу я о свободе этого города? — говорит один древний писатель. — Ни епископ, ни император здесь не могли налагать податей; никакая дань не собиралась; нельзя было вводить туда войско, если только оно не предназначалось для защиты города»….

Коммуна управлялась избирательным собранием (magistrat), члены которого назывались jurés и собирались каждый день в общественном доме, который назывался maison de jugement (дом суда); jurés, в количестве восьмидесяти человек, разделяли между собой административное и судебное управление. На них же лежала обязанность защищать город. В мирное время они должны были отстаивать независимость города от притязаний епископа. Благодаря непоколебимой твердости избранных властей коммуна Камбрэ процветала и до середины XIV в. выдерживала борьбу с клерикальной партией, которая неоднократно вынуждена была всей массой выходить из города.

Во время борьбы за коммуну в Камбрэ там жил капеллан Будри де Саршенвиль, родом из Артуа. Это был человек характера решительного, ума светлого и пытливого. Он не разделял отвращения духовенства к коммуне. Будри понимал, что это учреждение — потребность времени, а потому находил лучшим уступить буржуазии добровольно, чем проливать кровь ради временной реакции. Из Камбрэ он перешел в капитул Нойона. Этот город был в таком же положении, как Камбрэ: граждане постоянно враждовали с епископом и духовенством. В 1098 г. Будри занял там епископскую кафедру. Чтобы предупредить бесполезные кровопролития, новый епископ решился примирить противников на известных условиях. На общем собрании граждан, духовенства и рыцарей, по предложению епископа, была принята и утверждена присягой грамота коммуны, похожая на грамоту Камбрэ. По ходатайству епископа она была подтверждена королем Людовиком VI (около 1108 г.).

За несколько лет до этого, путем народного восстания, была учреждена коммуна в городе Бовэ. Граждане заставили присягнуть ей епископа (1102). В то же время, чтобы предупредить волнения, Рауль, граф Вермандуа, дал коммунальную грамоту Сан-Канте ну. Духовенство и рыцари с охотой присягнули исполнять ее, не нарушая прав своего сословия. Чтобы понять, какое действие произвело на города Пикардии и Иль-де-Франса существование этих двух коммун на расстоянии каких-нибудь ста пятидесяти верст, достаточно обратить внимание на существенные пункты их грамот.

Грамота Бовэ. «Все жители города и его округа присягнут коммуне. Коммуна изберет тринадцать пэров; из них пэры, с одобрения коммуны, изберут одного или двух на должность мэра. Мэр присягнет быть беспристрастным и давать справедливое решение во всех делах. Коммуна присягнет повиноваться решениям мэра и пэров. Преступника против члена коммуны городское управление (мэр и пэры) приговаривает к телесному наказанию или штрафу.

Если виновный скроется в чей-либо замок и не будет выдан по требованию совета, то приговор будет исполнен над имением и людьми владетеля замка.

Если чужеземный купец будет оскорблен в пределах коммуны, совет накажет виноватого, дабы купец не сделался врагом коммуны.

Никто из горожан не может вступать в переговоры с врагами коммуны без позволения городского совета, т. е. коммуны.

Если член коммуны, должник другого члена, убежит в замок, то владелец последнего должен или уплатить долг, или выдать виновного; в противном случае приговор будет исполнен над людьми его.

Если кто украдет деньги у члена коммуны, убежит в замок и не будет выдан, — приговор будет исполнен над людьми и имением владетеля замка.

Если случится, что кто-нибудь из членов коммуны купил наследство и владел им более года, то оно останется за ним, хотя бы наследник предъявил свои права».

Сопоставим с этим документом места из грамоты коммуны Сан-Кантена, данной этому городу графом Раулем, который за деньги счел удобным отказаться от некоторой доли своих феодальных прав.

Грамота Сен-Кантена. «Личность и имущество членов этой коммуны будут неприкосновенны; ни мы, ни кто-либо другой не может требовать от них ничего.

Преступление наказывается разрушением дома, если преступник не заплатит выкуп, назначенный мэром и членами. Выкуп должен употребляться на поправку городских стен и укреплений. Не явившийся на суд по требованию мэра будет изгнан из города. Если преступник имеет в городском округе дом, мэр может разрушить его; в случае нужды граф дает ему помощь Каждый буржуа может быть позван на суд всюду и во всякое время дня.

Наследников поземельной собственности мэр немедленно вводит во владение.

Чужеземец, вступивший в коммуну, владеет всем, что принес с собой; все же, оставшееся во владениях бывшего его сеньора, собственность последнего, кроме наследственного имения.

Если мы (т. е. граф) позовем кого-либо из членов коммуны на суд, то приговор будет постановлен особым судом в стенах Сан-Кантена. Укрепление города полностью подлежит ведению мэра и пэров. Мы не можем чеканить и перечеканивать монету без согласия мэра и пэров (jurés).

Граждане могут молоть зерно и печь хлеб всюду, где пожелают. Если совет, нуждаясь в деньгах на городские потребности, наложит пошлину, то может наложить ее и на наследственные имения, и на продаваемое недвижимое имущество.

Мы жалуем все это, не нарушая ни собственных прав и чести, ни прав церкви и наших свободных людей».

Из самого способа выражения этих грамот видно, что в XII в. существовало различие между коммуной взятой с боя и коммуной пожалованной.

В первой из этих грамот видно выражение народных желаний; вторая не имеет этого оттенка. Ее редакция отличается принужденностью: она представляет как бы поражение власти, уступившей силе обстоятельств.

Город Лаон. Первым из ближайших городов, последовавших примеру Сан-Кантена, был город Лаон. Лаонцы хотели добиться коммуны мирным путем, путем взаимного соглашения с властями, но постепенно были увлечены на совершенно противоположную дорогу. Они начали просьбами о реформе, мольбой самой смиренной, а кончили избиением врагов, разрушением и пожаром. Подобно новейшим революциям, история Лаонской коммуны представляет и крайнюю степень возбуждения народных страстей, и реакцию с ее последствиями.

Город Лаон, рассказывает Огюстен Тьерри, в конце XI в. считался второй столицей французского королевства. Епископ был в то же время феодальным сеньором. Жители терпели страшные притеснения; открытые грабежи и убийства были обычным явлением. Улицы города были небезопасны даже днем. К этому нужно присоединить лихоимство епископского управления: произвольные налоги, неправильные судебные решения и т. п.

Притеснения граждан достигали крайней степени, когда место епископа получил нормандец Годри. Это был человек с воинственными наклонностями, вспыльчивый и надменный; он любил рассуждать о сражениях и охоте, о лошадях и собаках. Годри не останавливался ни перед каким насилием. При нем городская знать и духовенство сделались еще более жадны.

Чрезмерные притеснения заставили лаонцев искать средства выйти из состояния рабства. Пользуясь отсутствием своего патрона, они составляют собрание и клянутся пожертвовать всем, лишь бы достигнуть учреждения городского самоуправления. Они подкупают духовенство и рыцарей, чтобы те признали акт выборного правления. За большую сумму они покупают согласие возвратившегося епископа и, наконец, подтверждение короля Людовика VI.

Лаонская коммуна, относительно организации муниципальных властей, взяла за образец коммуны Нойона и Сан-Кантена. Судебная и административная часть правления были предоставлены избирательными мэром и jurés, которых должно быть не менее двенадцати. Но лаонцы недолго пользовались купленной свободой.

Епископ, духовенство и рыцари скоро истратили деньги, полученные с граждан за коммуну; нового выкупа граждане не давали, произвольных поборов производить было нельзя. Оставалось одно средство — уничтожить коммуну. Действительно, епископу удалось подкупить короля за семьсот ливров, которые он надеялся собрать с граждан. Грамота за королевской печатью была объявлена недействительной; мэру и jurés приходилось возвратить все атрибуты власти епископу. Но граждане на протяжении двух лет успели свыкнуться со свободой, и трудно было заставить их спокойно воротиться к прежнему состоянию рабства.

Слух о тяжелых налогах раздражил жителей. С криком «коммуна» бросились они по улицам к епископскому двору. Они взяли дворец приступом, убили епископа и подвергли его труп осмеянию; много было перебито дворян; не щадили даже женщин и детей.

Когда мщение было удовлетворено и граждане могли спокойно обсудить свое положение, они поняли, что зашли слишком далеко, чтобы дело окончилось миром. Опасаясь наказания со стороны короля, они просили помощи у Тома де Марля, врага короля. Но Тома не мог им помочь, потому что вассалы отказали ему в поддержке; он предложил им покинуть город и перейти в его владения. Лишенные надежды на постороннюю помощь, лаонцы в отчаянии бежали из родного города. Жители соседних деревень грабили покинутый город; противники коммуны начали жестокое мщение; оставшихся в городе жителей убивали или вешали. Лаон был разгромлен; многие дома разрушены.

Мы узнаем после, как в войну вмешался король и силой прекратил существование коммуны. Но населению трудно было вернуться к прежнему рабству. Вспыхнуло волнение; феодал-епископ должен был бежать. Тот же король Людовик VI вновь утверждает свободу Лаона, но с одной странной оговоркой. Король боится называть коммуну ее настоящим именем; это слово продолжает быть страшным, зловещим. Она была названа мирным учреждением, ее члены и присяжные именовались «присягнувшими миру», а ее пределы стали считаться «границами мира».

Частная история Лаона весьма типична; она более или менее повторялась в истории других общин. Хартии то давались, то отнимались. Королевская власть то приходила на помощь городам против епископов и светских сеньоров, то вместе с последними держала коммуну в железных тисках. Долго не было ничего установившегося, определенного в политике королей по отношению к городам.

Только в начале XII столетия положение дел выясняется. Число коммун растет. Всякими способами, то силой и мятежом, то покупкой и сделкой, то подкупом и хитростью, города добывают себе самоуправление.

Общий характер коммун во Франции. Новая администрация этих городских единиц получает республиканский характер. В Италии термин «консул» появился около 1100 г. Около того же времени о консулах упоминается во французских летописях. За двадцать лет перед этим начались крестовые походы. Нельзя отрицать, что образование мелких республик в Италии очень зависело от крестовых походов; равным образом коммунальное движение во Франции в значительной степени обязано своим развитием тому же историческому движению. Так как обыкновенно одинаковая историческая причина всегда производит и одинаковые последствия в разных местностях, то и по времени и по характеру коммунальное движение в Италии и во Франции представляет большое сходство.

Обыкновенно первые заботы вновь образовавшейся городской администрации были посвящены защите города. С этой целью учреждалась городская милиция; для нее выбирали начальников из храбрейших горожан; город также укрепляли извне стенами, новыми рвами и насыпями. Эти сооружения требовали расходов и вызывали налоги с членов коммуны. Затем в общем собрании коммуны составлялась хартия (charta соттипае), в которой писались условия ассоциации и определялись отношения к феодалу. Коммунальная хартия часто составлялась путем соглашения с сеньором; поэтому она представляла сделку между городской общиной и феодалом, сделку, в силу которой коммуна обязывалась исполнять известные повинности по отношению к своему сеньору, а со стороны этого последнего некоторым образом гарантировалась свобода городской администрации. Так как король продолжал считаться верховным главой государства, то коммуны особенно дорожили утверждением своей хартии королем; за это в свою очередь коммуны должны были помогать королевской власти. Король, как верховный глава государства, имел юридическое право поддерживать спокойствие во время тогдашних беспорядков, насилий и произвола феодалов; но он для этого не имел фактической возможности. Тут-то и сходились интересы коммун и королевской власти, стремившихся ослабить произвол феодалов и искоренить беспорядок. Вследствие этого устанавливались взаимные обязательства между коммуной и королевской властью, что было весьма благодетельно для развития свободы общин.

Первое проявление коммунального устройства можно было узнать по ратуше и по городской башне с вечевым колоколом. Башня эта обыкновенно ставилась около здания ратуши или прямо над ним. Ратуша служила местом собрания городского совета. Предметом особой заботы и гордости горожан была башня; она считалась символом свободы. В иных случаях, расчетливые горожане ничего не жалели на украшение башни. С развитием готического стиля городские башни стали строить в этом вкусе. Особенным великолепием и богатым украшением отличались башни зажиточных городов Южной Франции и Италии. Известна знаменитая Пизанская башня, которая в сущности есть памятник политической самостоятельности и свободы этого города.

Коммуна в настоящем виде появилась не сразу; она предполагала уже совершенную независимость. Ей предшествовали во Франции следующие степени внутреннего самоуправления городов: affranchissement и franchisse. Affranchissement обозначило освобождение от тяжелой повинности, называемой manus mortua (мертвая рука); franchisse — освобождение от большего числа феодальных повинностей и утверждение городских кутюмов с условием известной платы сеньору. Коммуна есть третья, высшая степень городской вольности, венец ее. Она имела право войны и мира, имела свой сенат или городской совет, члены которого назначались по выбору городского собрания. Сенат имел большое значение; он гордо держался перед феодалами и даже королем. Коммунальная система городского самоуправления была ненавистна как для феодала, так и для духовенства. Слово «коммуна» в летописях XII в. обозначается как novum et pessimum nomen, detestabile nomen. Ненависть эта понятна: коммуна по своему духу и характеру стремлений шла прямо вразрез с феодальными порядками. С ненавистью смотрел на коммуну даже такой человек, как аббат Сугерий, всегда стоявший за порядок. Тем резче высказывались люди менее широкого кругозора. Интересно взглянуть, как смотрели современники на коммуну. Так, французский монах Гиберт возмущается тем, что жители, обложенные податью, «платят налог своему господину только раз в год, а в случае преступления отделываются незначительной пеней; они перестали быть по отношению к своему феодалу рабами и освободились от всяких повинностей…» Как ни неприятна была феодалам такая революция в умах, но все новые жизненные силы общества стремились заключить с ней союз.

Связь монархической идеи с коммунальной. С усилением общин одновременно возвышается и королевская власть; но не следует думать, что королевская власть создала коммуну; напротив, коммуна способствовала усилению королей. Мишле давно заметил, что «община создала королевскую власть, а не наоборот». Точнее было бы сказать, что община поддержала королей, подала им дружескую руку. Положим, что община не принимала прямого участия в создании могущества королей; но как община, так и короли стремились к организации общественного порядка, к ограждению общества от насилия феодалов и потому действовали заодно и помогали друг другу. Как только какая-нибудь община получала силу, она уже готова была стать за короля во имя свободы. На коммуну оказали влияние римское право, римские предания. Каждый глава коммуны должен был знать латинский язык и римское право; акты писались на латинском языке. Королевская власть также возвысилась под влиянием этого права; ее упрочению содействовали болонские юристы, которые тогда только что начали публичное преподавание в старейшем университете Италии и Европы[213]. Такое одинаковое влияние римского права на развитие коммуны и королевской власти было одной из причин возникновения союза между этими двумя силами. Пример существования дружеских отношений между ними можно видеть из свидетельства летописца Ордерика Виталия, который говорит, что в его время была устроена «община народная», причем священники должны были следовать за королем с хоругвями своих приходов и с горожанами.

Людовик VI (1108–1137). Король Людовик VI, в молодости прозванный Расторопным, а под старость Толстым, иногда искренне покровительствовал коммунальному движению, иногда враждовал с ним. Он под конец оценил смысл этого движения, хотя и не без помощи знаменитого аббата Сугерия. Последний, правда, не любил общин, но, видя в них организацию порядка, считал за лучшее поддерживать их[214]. Правления Людовика VI и сына его Людовика VII по характеру своему мало отличаются одно от другого; на обоих царствованиях отразилась деятельность Сугерия. Характер и значение этой деятельности, а также административные способности Сугерия раскрываются в его обширной переписке. Людовик VI предпринял свой первый поход для защиты аббата Сен-Дени и епископов Орлеанского и Реймского от феодалов. В этом предприятии он нашел поддержку в коммуне. Опасаясь противодействия коронованию со стороны некоторых вассалов, он решился возложить на себя венец в Орлеане, а не в Реймсе, епископ которого пользовался правом совершать эту церемонию. Архиепископ Санса при коронации «опоясал его мечом на защиту храмов, бедных и на защиту всех притесняемых». Эта фраза весьма важна; она показывает, что духовенство особенно чувствовало необходимость порядка, побуждая короля преследовать мятежников. Людовику VI удалось развить в себе высшее чувство справедливости, редкое в то время произвола; он сознавал, что феодальный порядок больше немыслим. Лучшую половину своего царствования этот король находился под влиянием Сугерия, и все перемены, происшедшие в это царствование, нужно приписывать главным образом уму аббата. Эти перемены послужили к упрочению королевской власти. Деятельность самого короля весьма незначительна; она ограничивается защитой дороги торговцев или борьбой с владельцами каких-нибудь замков. Но в его царствование выработалась важная идея о высшем значении королевской власти. Даже и в этих мелких предприятиях короля проглядывает одно стремление упрочить и поднять монархическую власть. Постепенно сливаясь с понятием о государстве, эта власть считает себя при каждом случае призванной для поддержки справедливости и порядка. Хотя король Людовик и не достиг полного признания этих притязаний, но в умах современников зародилось сознание важности королевской власти.

Людовик хотел даже показать значение короны в Нормандии, властителем которой считался король английский Генрих, отнявший ее у законного вассала Роберта и его сына. На зов Людовика откликнулись все недовольные Генрихом ленники. Французский король, казалось, стоял за справедливость и законные права. С ним были все сильнейшие графы (анжуйский, бретонский, фландрский и др.). Но вскоре обнаружилось, что на вассалов полагаться нельзя, потому что они все щадили противников, таких же рыцарей, как сами, что считалось долгом чести. Страдали только поселяне и их жатва; горожане сидели за своими стенами. Вообще средневековая война не была похожа на войны последующих времен; она давала только случай выказать силу и ловкость; воины, закованные в железо, щадили друг друга. Так было и в данном случае; мы читаем только о мелких стычках; казалось, война обратилась в турнир. Однако в 1116 г. французы были разбиты Генрихом: убитых оказалось трое, а пленных сто сорок. После такой неудачи своего короля бароны Франции стали отпадать от него и переходить к победителю. Графы Анжу и Фландрии заключили мир с Генрихом, Людовик должен был вернуться в Париж ни с чем. Ему было обидно; самолюбие его страдало. Король обращается за советом в монастырь Сен-Дени. Оттуда ответили: «Если у вассалов мало рыцарей, обратитесь к прелатам; пусть они пригласят своих пасомых против общего врага».

Тогда все поднялись с разрешения епископов. Это было первое народное ополчение во Франции. Оно кинулось грабить Нормандию… Результаты этого события были незначительны, но важен факт такого рода, что с 1120 г. во Франции впервые образовалось национальное войско.

Коммунальное движение, начавшееся во Франции в XI в., в XII столетии достигает своего расцвета. В нормандской войне проявилась его полная сила. Если французский король не мог на этот раз достичь успеха, то все-таки коммуны помогли ему даровать Вильгельму Клитону, за которого он воевал, графство Фландрское. Затем коммуны оказали ему более важную услугу в войне с германским императором, Генрихом V. В борьбе за инвеституру Людовик всегда подчинялся влиянию Сугерия, державшего сторону папы.

Тогда умершего Пасхалия сменил Геласий; императорская партия изгнала его из Рима. Он укрылся во Франции, где и умер в Клюнийском монастыре. В преемники ему был выбран француз и на французской земле; выбор пал на архиепископа вьеннского Гвидо, друга и близкого родственника французского короля. Он принял имя Каллиста II. Император не признал его, но зато он мог быть уверен в поддержке французского короля. Франции надлежало теперь сказать решительное слово в великом вопросе, разделявшем Европу на две половины.

Собор в Реймсе в 1119 г. В Реймсе в 1119 г. был созван собор для решения дела Генриха V под председательством папы; сюда съехались пятнадцать архиепископов, двести епископов и множество других духовных лиц. Прибыл и Сугерий. Король Людовик открыл собрание. Он жаловался в своей речи главным образом на английского и германского королей и ничего не говорил об инвеституре. Сугерий так ловко повел дело, что собор отлучил императора от церкви, а дело с английским королем пока отложил. Вместе с тем были изданы каноны против симонии и брачной жизни духовных лиц. Известно, что через три года намерение Каллиста II было успешно исполнено. В 1122 г. император и папа заключили в Вормсе договор, так называемый Вормский конкордат, по которому император отказался от симонии и инвеституры, но отчасти удержал за собой право давать духовным земли на ленных условиях. Сугерий же помирил английского и французского королей в 1120 г.: он хорошо сознавал, что за королевской властью — будущее.

Увеличение коронных доменов. Людовик VI, стремясь расширить свои владения на юг, захватил несколько земель за Луарой, по поводу чего биограф его Сугерий замечает, «что у королей бывают всегда длинные руки» (scitur enim regibus longas esse manus). Он должен был быстро собраться с силами, чтобы выдержать объединенное нападение германского императора и английского короля. Император был женат на дочери и наследнице английского короля, Матильде. Так как сын короля, Вильгельм, утонул в 1120 г., то, следовательно, Матильда могла считаться единственной наследницей Генриха. Император, заключив союз с английским королем, начал войну с королем французским. Последний обратился за поддержкой к своему народу, что случилось с ним во второй раз. В нормандскую войну он обращался только к communitas; теперь же он взглянул на дело шире; он воззвал к государству, собственно говоря, к вилланам, к народу. Таким образом, впервые в истории возник национальный вопрос. Речь тут зашла об отражении иноплеменного, т. е. нормандского владычества. На зов короля откликнулись рыцари, коммуны, феодалы. Сугерий говорит, что под французским знаменем собралось до трехсот тысяч человек, но для нас важен лишь национальный характер движения в пользу короля Франции. Даже аквитанские вассалы явились теперь защищать короля и Францию от немцев, Францию, дотоле им неведомую и чуждую. Король Людовик молился в Сен-Дени, так как этот святой был патроном Капетингов, и, подняв местную алую орифламму с позолоченным древком, сделал ее в 1124 г. национальным знаменем французов. Его окружал отборный отряд монастырских клириков в качестве телохранителей. Все они были друзьями его юности; среди нихон вырос. При виде их Людовик воскликнул: «Они не выдадутменя нижи-вого, ни мертвого». Французское ополчение собралось у Реймса; как туча саранчи покрывало оно землю. Император испугался этого национального движения и отступил. «Mont-Joie Saint-Denis!»[215] — восклицали при этом победители.

Политика короля и Сугерия по отношению к феодализму. Остальные годы правления Людовика Толстого прошли в борьбе с мелкими феодалами, на которых он мог влиять через города. Конечно, король поддерживал горожан; не сознавая значения коммунальной системы, он руководствовался просто материальным расчетом, получая с них деньги. Несмотря на это, коммуны изнемогали от произвола своих сеньоров. Королевская власть еще не понимала своего призвания. Ей следовало энергичнее вступиться за коммуну. Но она во всяком случае не повторила ошибок германского императора Конрада II.

Мы говорили, как в Лаоне свирепствовал сеньор-епископ. Он тиранил даже богатых и знатных, убивал их в церквах, выкалывал им глаза, выпускал фальшивую монету. Лаонцы, пользуясь его отсутствием, купили у короля хартию на учреждение коммуны (1109), но епископ дал больше, и перевес остался за ним. Граждане, узнав об этом, тоже обещали денег его величеству, но не могли так хорошо заплатить ему. Таким образом, свобода их шла с аукциона, на котором победил епископ. Он свирепствовал в Лаоне до тех пор, пока граждане не убили его. О размерах королевского корыстолюбия можно судить по той цене, за которую приобрел самоуправление богатый город Амьен. Уже позже король дал Лаону хартию, ограждающую от произвола, но с вновь изобретенным термином «мира», в который была переименована община — institutio pacis. Это было в 1128 г.

Если сам король в коммунальном движении поступал необдуманно, то не так делал Сугерий. Хотя последний, как уже было замечено, высказывался против общин, но он считал их лишь настолько опасными и вредными соперниками королевской власти, насколько они мешали централизации. Он хорошо понимал, что коммуны должны будут в конце концов из опасения перед феодалами обратиться за помощью к той же королевской власти. Что касается похода Людовика VI на Брюгге, где был убит из личной мести граф фландрский Карл Добрый, то здесь король действовал не против коммунальной идеи. Он нес с собой начала порядка и спокойствия. Убийцы были варварски наказаны: один был повешен рядом с голодной собакой, которая его истерзала, а другой колесован. Король отдал Фландрию Вильгельму Клитону, этому вечному кандидату на все вакансии, который впоследствии двадцати семи лет от роду погиб в борьбе с соперниками.

До самой смерти Людовик VI не переставал преследовать врагов своей власти, и в этом заключается его заслуга, туже миссию он завещал и своему преемнику. Его наследник и старший сын Филипп умер; это ускорило и смерть отца. По словам Сугерия, Людовик, будучи уже на смертном одре, в 1137 г. узнал, что могущественный герцог Аквитании Гильом IX умер в Испании на богомолье, отдав будто бы по завещанию руку своей дочери Алиеноры королевскому сыну, носившему имя отца, со всеми своими владениями. Очень может быть, что никакого завещания не было, а старый король сам распорядился рукой богатой наследницы, в чем он был властен в силу феодального права. Брак в Бордо, куда отправился молодой король в сопровождении пятисот рыцарей и самого Сугерия, был совершен тогда же.

Людовик VII (1137–1180). Людовику VII предстояло соединить оба населения — северное и южное, разрозненные историей трех столетий. Но он не был в силах осуществить эту задачу. Начало его правления прошло в замешательствах, смутах и тяжелых испытаниях, причем молодой король проявил мало такта. Он встречал общее нерасположение на юге. Спеша к умирающему отцу, он должен был пролагать путь оружием. Одновременно с тем произошло отделение Нормандии от Англии. После смерти Генриха I, Нормандия досталась Матильде, его дочери, графине Анжуйской, а Англия Стефану, графу Булонскому, сыну сестры Генриха I, Адели.

Его отношение к городам. Надо было уметь пользоваться обстоятельствами. Между тем молодой король ознаменовал свое правление гонениями и бесполезной жестокостью — казнью орлеанских граждан, которые осмелились испрашивать себе коммунальную хартию. Надо заметить, что Орлеан никогда не выходил из повиновения королю; это тип коммуны средней полосы. Орлеан не домогался политических прав. Затем Людовик VII проявил еще большую жестокость в Шампани, где город Витри был взят штурмом и в одной церкви было сожжено тысяча триста человек. Старым соратникам не было места в королевском совете. Оттон Фрейзингенский говорит о французских делах: «Если бы не молитвы и не заслуги благочестивых мужей прежнего времени, Франция погибла бы вследствие междоусобиц, наставших за смертью Людовика Толстого». Впрочем, Людовик VII вовремя остановился. Война в Шампани была предпринята вопреки воле папы; она навлекла на короля отлучение, и папа простил его только тогда, когда Людовик VII согласился принять участие во втором крестовом походе.

Участие короля во втором крестовом походе. Сугерий, как администратор, был против этого нового крестового предприятия, лишавшего Францию лучшей части населения. Ему пришлось быть наместником два года, но и это не льстило его самолюбию. Религиозное чувство во Франции тогда заметно остывало. Вильгельм, точный биограф Сугерия, пишет: «Король предпринимал поход вследствие собственного благочестивого намерения и усердия к Богу. Сугерий не внушал королю ничего подобного; он не одобрил предприятие, когда услышал о нем. После бесполезных усилий отвратить замысел в самом начале, не имея возможности умерить рвение короля, он рассудил уступить времени»[216]. Поход был холодно встречен во Франции в придворных и правящих кругах, но народ был увлечен Бернаром Клервоским и посылал лучших своих сынов. Бернар справедливо гордился своими успехами, видя, как Франция выслала массы воинов в этот крестовый поход, который, не будучи популярным, кончился несчастливо.

Причина непопулярности похода заключалась в положении самого короля, оскорбленного до начала экспедиции. Как бы то ни было, Франция прежде других стран встала на критическую точку зрения. В ней крестовая идея была подвергнута оценке в самом начале. Скоро пришло известие, что Конрад и Людовик перессорились под Дамаском. Тогда Сугерий решил принять личное участие в войне, но восьмидесятилетний старец умер во время приготовлений к походу. Ему история отдает справедливость в том, что он первый посеял мысль, осуществленную впоследствии кардиналом Ришелье. Единственным практическим результатом похода был развод Алиеноры с королем. Через три месяца она вступила в брак с соперником французского короля, герцогом Нормандским, Генрихом Плантагенетом, который рассчитывал не без успеха на корону Англии, по прекращении прямой нормандской линии.

Генрих приходился правнуком Вильгельму Завоевателю[217]. Брак с Алиенорой дал ему всю Западную Францию от Нанта до Пиренеев. Он, не довольствуясь этим, сделал покушение на Тулузское герцогство и взял Керси. Он овладел сверх того в средней Франции Бери, Лимузеном, Овернью и купил Ла-Марш. Он был в родственных отношениях с арагонским домом. В 1170 г. в одной Франции Генрих владел нынешними сорока департаментами, тогда как у французского короля не было и половины того. Между тем он считался вассалом французского короля, даже когда получил английскую корону. Это неравенство, конечно, вызывало столкновения. В борьбе прошло почти все правление Людовика VII.

4. Первые Плантагенеты и третий крестовый поход

Генрих II, король Англии (1154–1189) и Томас Бекет. Генрих Плантагенет открывает собой самую длинную династию средневековой Англии. Редкая история богата столь разнообразным драматическим содержанием. На английский престол этот рыцарь принес с собой такие политические идеи, с которыми большинство не могло примириться. Он был сторонником болонского учения, поддерживавшего монархическую власть и гражданское равенство. Он пригласил к себе Томаса Бекета, учившегося в Оксерре, отец которого был саксонцем, а мать сарацинкой. Томас скоро достиг должности канцлера, сделался воспитателем наследника престола, а потом стал первым духовным лицом Англии в сане архиепископа Кентерберийского. Он внушал королю мысль бороться с прелатами, опираясь на народ, пока сам был мирянином, а потом явился поборником клерикализма, когда получил соответствующие его положению указания папства.

Борьба между королем и архиепископом. Вражда короля Генриха II с его бывшим другом Томасом Бекетом имеет значение не для одной истории Англии. Она получила смысл крупного мирового исторического события. Это была борьба идей, а не лиц. Столкнулись на почве Англии две силы, одинаково непреклонные, одинаково сознававшие свою правоту. Светская власть отстаивала государственный порядок, который признавался еще не всеми; она боролась за начало одинакового для всех суда и одинаковой для всех ослушников кары. Духовная власть в лице нового архиепископа, гордая последним торжеством теократии, считая неприкосновенным авторитет церкви, ревниво относилась к домогательствам короля, видя в них грубое насилие, нарушение церковных прерогатив. В Британии, таким образом, повторилось по существу то, что недавно при последних франконцах составляло предмет борьбы в Германии.

Архиепископ Томас Бекет находился под живым обаянием побед и триумфов папства. Александр III, первосвященник столь необычайно счастливый, был предметом его благоговения. Фанатик своей веры, человек искренне убежденный, Томас ни на минуту не остановился перед выбором, когда ему предстояло пожертвовать или своими прежними дружескими отношениями к королю, или чувством долга по отношению к церкви. Томас Бекет был вполне на своем месте. Как служитель алтаря, он был безупречен; в противоположность большей части прелатов, он был аскетом. Самая грубая и грязная власяница покрывала его тело; ежедневно, потри раза, он бичевал себя и, стоя на коленях, умывал ноги двенадцати нищим, изображавшим учеников Спасителя.

Когда в 1163 г. он окончательно решился принять высшую церковную кафедру Англии, Генрих II ликовал. Издавна домогаясь подчинить духовенство светскому суду и рассчитывая осуществить свой план в скором времени, он в лице Бекета полагал найти самого преданного человека. Он не имел никакого основания думать, что встретит в нем самого энергичного противника своих планов, что чувства прежней дружбы, преданности, наконец, благодарности, тотчас же заглохнут, когда речь пойдет о долге и служении церкви.

Уже из первых распоряжений Бекета король мог усмотреть, что бывший канцлер стал другим человеком. Возвратив королю все замки, которые были ему даны в ленное владение, он считал себя освобожденным от всяких дальнейших обязательств. Считая себя высшим представителем церковных интересов в Англии, Бекет стал относиться к королю, как равный к равному. Генрих II был ревнив к своей власти, ревнив не без основания, так как сознавал всю пользу для двух миллионов подданных от водворения одинакового суда и равенства перед законом; при этом он был упрям и, как большинство рыцарей, неукротим в своих порывах. Он, конечно, не мог позволить, чтобы мантия архиепископа прикрывала разбойнические поступки священников и монахов и чтобы их злодеяния оставались безнаказанными. Между тем Томас Бекет заведомо скрывал преступления своих подчиненных и то, что прежде он сам карал со всей присущей ему энергией, теперь в его глазах не имело серьезного значения и заслуживало лишь легкого взыскания. Митра прелата затмила ясность его взора и понимания. Дошло до того, что в продолжение десяти лет буйные священники, может быть, потомки нормандских корсаров, совершили около сотни убийств, которые большей частью не были раскрыты. Если что-либо подобное доходило до сведения духовных трибуналов, то судьи старались замять дело, уверенные в поддержке архиепископа, который принципиально был против всякой огласки и обсуждения действий служителей церкви. В его глазах они все находились на своем месте; они не могли порочить своего звания. Наконец, всякого рода поблажки раздражили светских феодалов и рыцарей. Они обострили отношения между светским и церковным обществом. Король вышел из себя, в числе прочего, по следующему случаю.

Каноник, бывший прежде воином, убил рыцаря, воспользовавшись его слабостью. Духовный суд оправдал убийцу к общему негодованию. Королевский судья хотел вновь возбудить дело; ему не позволили. Архиепископ потребовал дело к себе и приговорил убийцу к лишению доходов на два года.

Такой возмутительный приговор вызвал взрыв негодования в придворной партии. Лица, окружающие короля, говорили, что такое самовластие Бекета внушает презрение к королевскому суду, поощряет клир к разбоям и что вообще образ действий гордого прелата обещает сделать из Англии папское государство. Король решился прибегнуть к крутым мерам. Он созвал в октябре 1163 г. в Вестминстере совет высших светских и духовных лиц, потребовав ограничения юрисдикции духовных судов. Он предложил, чтобы церковники, обвиненные в тяжких преступлениях, по лишении духовного сана, были представляемы светским уголовным судам. Эту мысль вполне одобрил лондонский епископ Джильберт, который считал безусловно необходимым жить в мире с королевской властью. Бекет противился; он обвинял умеренных в трусости и раболепстве и настоял на принятии условного постановления, не имевшего никакого значения. Епископы обещали соблюдать старые обычаи без нарушения прав церкви. Король, возмущенный этим решением, пригрозил прелатам. Стало известно, что сам папа против прелатов. Томас Бекет несколько одумался и в частной беседе с Генрихом II в Вудстоке обещал добросовестно соблюдать старые обычаи. Король воспользовался этим и, желая оформить обещания Бекета, назначил второй съезд в местечке Кларендон, недалеко от города Солсбери, из духовных и светских лиц. Здесь королевскими советниками были выработаны так называемые шестнадцать пунктов, основанные будто на старых обычаях, но которые по существу были выражением новых понятий об авторитете государства и общественном порядке. В них нельзя не видеть проявлений новых отношений к правящему духовенству, этому первому сословию средневекового государства.

Кларендонские постановления. По Кларендонским постановлениям лица духовные, совершившие преступление, подлежат светским судам; апелляции на приговоры последних приносятся королю. Назначение на духовные должности обусловлено согласием короля, который дает инвеституру на обладание имуществом, приписанным к церкви или к должности. Этим самым духовное лицо становится ленником и несет такие же обязательства, как все владельцы вообще. Что касается доходов с вакантных епископств и аббатств, то они принадлежат королю. Далее правительство вторгалось в права церкви. Так, было постановлено, что королевские вассалы не могут быть отлучаемы от церкви без согласия короля, а сыновья несвободных не должны быть принимаемы в клир без согласия их господ. Казалось также стеснительным для епископов запрещение выезжать за границу без королевского позволения; это было установлено из-за той агитации, которую вели против Генриха II сторонники Бекета.

Архиепископ сперва согласился на Кларендонские постановления и приложил к ним свою печать. Он видел в них то самое, что обещал исполнять еще в Вудстоке. Но узнав, что его святейшество не одобряет его уступчивости, он пал духом, стал осуждать самого себя за податливость. Он думал одно время бежать из Англии, но несчастная звезда удержала его в отечестве. Противный ветер не позволил судну выйти из гавани. Бекет остался против воли и, при первом объяснении с разгневанным королем, увидел, насколько опасно стало его положение.

Придворная партия возбудила вопрос о неправильном захвате куска земли Кентерберийской кафедры. Архиепископ был вызван в суд, но отказался явиться. Это послужило поводом к обвинению в нарушении ленных обязанностей. Бекет был предан королевскому суду, как непокорный вассал, обвиняемый вместе с тем в удержании королевских доходов. Он заявил, что апеллирует к папе и отдает себя и кентерберийскую епархию под охрану Божию. Это возмутило баронов, которые публично назвали прелата изменником и клятвопреступником. Очевидно, что дело короля было делом всей феодальной военной партии; идеи монархизма вызывали к себе сочувствие; упорство Бекета возбуждало негодование. Общество стремилось вперед; не довольствуясь настоящим, оно искало новых идеалов. Но народ был на стороне благочестивого прелата; толпа при виде его падала ниц в ожидании его благословения. Тем не менее Бекету пришлось удалиться в изгнание. Он с удовольствием отправился во Францию, в город Санс, к папе Александру III, во имя которого он боролся. Папа отвел изгнаннику цистерцианский монастырь в Понелиньи, где Томас, сложив с себя архиепископский сан, стал вести отшельническую жизнь. Он скоро поддался убеждениям папы, снова принял паллиум, а король тем временем преследовал его сторонников. Но их число росло, так как в нем видели мученика; его поклонники с молитвой ждали возвращения на кафедру любимого архипастыря. Они дождались.

Прошло шесть лет, Генрих II склонился первым. После победы над Барбароссой папа Александр III стал опасным противником для английского короля. Плантагенет боялся дальнейших осложнений. Летом 1170 г. он прибыл на континент в свои французские владения. В окрестностях Тура произошло свидание короля с непреклонным прелатом. Генрих вложил руку в стремя архиепископа и первый сказал: «Забудем прошлое, будем старыми друзьями». Он пригласил Фому вернуться и после письменно обещал разрешить все недоумения в пользу церкви. С согласия папы, с грамотой на звание папского легата, с обширными полномочиями карать и прощать, прибыл Фома в Кентербери 1 декабря 1170 г. Здесь народ встретил его как святого, но духовенство отнеслось с некоторой недоверчивостью. Легат прежде всего отлучил от церкви двух епископов. «Он пришел не как пастырь, а с огнем и мечом», — говорили про Бекета. Эти же люди окончательно вооружили и озлобили против него короля, который, находясь тогда в Нормандии, имел неосторожность сказать: «Каких жалких трусов кормлю я; неужели же нет между вами ни одного, который бы отмстил, наконец, за свой позор этому наглому монаху».

Охотники услужить скоро отыскались. Четыре могучих рыцаря сочли королевские слова приказанием и выехали в Англию в один и тот же день, стараясь казаться между собой незнакомыми.

Убийство Бекета. Прошло четыре недели со времени возвращения в Кентербери архиепископа, как 29 декабря 1170 г. ему дали знать, что по королевскому приказу знатные рыцари желают видеть прелата. Они были приняты и грубо потребовали объяснения по поводу совершенных несправедливостей. Разговор перешел в брань. Бекет, сопровождаемый перепуганными монахами, хотел укрыться в церкви; убийцы последовали за ним. Прелат не боялся смерти, и когда один из рыцарей обнажил меч, он опрокинул его. Напрасно злодеи пытались вытащить свою жертву из храма, не желая обагрять кровью святое место. Когда борьба одного против четырех стала невозможной, Томас Бекет склонил голову и, принимая сыпавшиеся на него удары, произнес: «Господи, в руки Твои предаю дух мой». Обезображенное тело было погребено тайно в склепе; народная молва тогда же сочла прах мученика святым и чудодейственным.

Король испугался, когда узнал об убийстве. Он не сломил церковный авторитет, он только нажил себе в лице папы непримиримого врага. Он понял, что зашел слишком далеко. Теперь, чтобы удержаться на престоле, ему следовало принести покаяние, так как общий голос народный именно его считал убийцей. Король поспешил назначить при дворе траур и трое суток подвергал себя епитимье, добровольно наложенной; он изменил сам образ жизни. Но Томас преследовал его неустанно, как бы из могилы. Генрих II прежде всего спешил оправдаться перед папой; тот прислал двух легатов. Они остановились в Нормандии и долго беседовали с королем, которого успели тогда же склонить к отмене Кларендонских постановлений; впредь была допущена лишь ленная присяга епископов. Генрих II старался только удержаться на престоле. Но легату было мало унижения короля Англии.

Наконец, произошла сама церемония покаяния. Легаты привели короля к дверям церкви в г. Кане. Здесь ждала громадная толпа народа. Король преклонил колена и клялся торжественно в том, что неповинен в смерти прелата и что впредь будет строго исполнять договор, заключенный с легатами. Между тем Томас Бекет был канонизирован; его могилу посещали сотни тысяч богомольцев, главным образом саксы, считавшие его своим. В числе других пилигримов через три года явился туда же сам король. Босой, в одежде кающегося грешника, он приблизился к раке святого, целые сутки провел в посте и в молитве, а потом, обнажив спину, просил монахов бичевать себя. Присутствующие плакали от умиления, замечает летописец.

Скоро в восстании обоих сыновей против Генриха II народное мнение усмотрело кару Божию за гибель мученика.

Томас Бекет очевидно защищал притязания папского престола. Но народное предание взглянуло на эту борьбу иначе. В Беке-те оно усмотрело мученика за саксонскую национальность, борца против нормандского завоевателя, тем более, что по своему происхождению Томас был сакс. Уже одно это объясняет, почему народная поэзия сделала из него национального героя. По этому преданию, сам замысел погубить Бекета созрел в той же комнате, в которой Вильгельм задумал завоевание Англии.

В борьбе между Генрихом II и Томасом Бекетом надо видеть не национальный принцип, а борьбу духовного и физического элементов — права и силы. Если английский король был отлучен от церкви и должен был принести унизительное покаяние над гробом Томаса, то с этой уступкой восторжествовали клерикальные претензии и, естественно, должны были получить прочность религиозные идеи. В тот день, когда в 1174 г. английский король принужден был у гроба Св. Томаса обнажить спину и подставить ее для бичевания, вынести далеко не отеческое наказание от рук епископов, в тот день проявился в Англии перевес духовного элемента над светским.

Вражда короля с сыновьями. Этим разладом короля с прелатами прежде всего воспользовались его дети: старший сын Генрих, которого он короновал еще при своей жизни, второй — Ричард, прозванный впоследствии Львиное Сердце, которому король предоставил в удел Пуату, затем Жоффруа Бретонский и, наконец, четвертый Иоанн, не получивший удела и прозванный поэтому sans terre, т. е. Безземельный. Последний был слишком молод, чтобы участвовать в ссоре, и не был опасен, но двое других, подстрекаемые своей матерью Алиенорой и вассалами Пуату, приняли сторону старшего брата, Генриха. Французский король Людовик VII поддерживал их. Он взял с них клятву, что они никогда не заключат с отцом ни мира, ни перемирия без участия французского короля. Нормандия также взволновалась в пользу сыновей. Напрасно Генрих II выхлопотал у папы отлучение восставшим. Его враги с Ричардом во главе вторглись в пределы Англии. Напрасно старик отдавал половину владений старшему сыну. Папа Александр III пока не считал успехи королевских сыновей своим делом.

Бертран де Борн[218]. Эта борьба открывала простор для рыцарской удали и военного искусства. Бертран де Борн отличался в средней Франции. То былаэпоха рыцарства в его расцвете, когда каждый воин был в тоже время и поэтом. Интересно перенестись в то время и познакомиться со взглядами феодалов на политические события.

Целью Бертрана было поссорить все, что было вокруг него. Его искренним желанием было, чтобы французский и английский короли враждовали между собой, и если между ними устраивался мир или перемирие, то он всячески старался расстроить соглашение. Вследствие этого Бертран употреблял всю ловкость, чтобы раздуть ссору между королем Англии и его сыновьями. Это он делал ради блага своей Аквитании. Всякий раз он одерживал верх над Генрихом или его сыновьями, смотря по тому, чью сторону держал, и всегда желал, чтобы они оба пребывали в войне между собой. Сперва он поддерживал старшего сына Генриха, расточая ему советы против его братьев. Когда старший сын умер, Бертран вооружил против отца Ричарда, когда же не стало старого короля, он вооружил его подданных против французского короля, а последнего против Ричарда. Конечно, вся эта вражда не имеет исторического значения; все это даже мало вредило стране. Разве кое-где страдали незащищенные деревни. Бертран де Борн, этот выразитель средневековых идеалов рыцарства, дожив до глубокой старости, наслаждался тем, что вокруг него не было мира. Он не допускал ни на минуту соглашения между враждующими. Тогда поэзия начинает приобретать большое значение, соответствующее нынешней периодической литературе. Тогда еще в Аквитании не было церковной инквизиции. Там свободно и открыто рассуждали о тех делах, о которых в остальной Галлии не смели и думать. Против самоуправства королевских детей не было другого средства, кроме сатиры и сирвента. Одно время эти сыновья примирились с отцом, выдали ему всех защитников. Так Ричард поступил в Аквитании. Там на него смотрели как на чужеземца. Там говорили на другом языке, вместо французского oui произнося ос[219]. Одним словом, государи Аквитании не понимали своего народа, как народ их. Со временем говор Южной Галлии оформился; тогда развился провансальский язык, который имеет свои особенные формы и грамматику, сходную с грамматиками других романских языков, свою лексикографию и много слов, заимствованных от арабов.

Ричард Львиное Сердце (1189–1199). Когда Ричард выдал раздраженному отцу население Аквитании, то такое предательство взорвало страну. Аквитанские рыцари восстали от Луары до Пиренеев. В 1183 г. умер старший сын Генриха, и Ричард открыто принял сторону французского короля, объявив себя его ленником. Последние годы Генриха II прошли во вражде с Ричардом. Старик заболел от огорчения. Рим вмешался в дело и принял сторону отца против французского короля. Генрих согласился уступить свое право Иоанну, но не Ричарду, которого он не любил за его крутой характер.

В Ричарде, кроме его склонности к поэзии, выразился тип средневекового воинственного рыцаря. Но этот герой старой Англии клал на все печать своей собственной индивидуальности. Этот человек не знал пощады никому и ничему. Он помахивал топором на прелатов, оскорблял на каждом шагу французского короля, а также своего отца и братьев; одним словом, это был полнейший самодур XII в., но вместе тип своего времени. Мы увидим ниже, как его изумили особенные условия итальянской жизни и как он не мог понять, что кроме герцога кто-либо смеет иметь собственность, которую нельзя отнять. Такое понимание было недоступно английскому государю. Зато современники дали ему оригинальное прозвище Львиное Сердце; они прославляли его подвиги, никогда не позволяя себе издеваться над ним. Этот храбрый король, но бестолковый правитель представляется позднейшим поколениям с отрицательной стороны, а в то время он был популярным героем[220]. Когда старик отец не мог поладить с буйным сыном, Рим вмешался в ссору. Папа принял даже сторону отца против французского короля, который стоял за Ричарда. Папский легат ввиду того, что на французском престоле сидел другой король, Филипп II, прозванный после Августом, грозил отлучением. Но что-то уже произошло в духе средних веков, ибо эти отлучения перестали производить свое прежнее действие.

«Я не боюсь Рима, — говорил Филипп Август в ответ на заявление легата, — папа не имеет права наказывать французского короля ни запрещением, ни каким-либо другим способом. Если король нашел необходимым выступить против непокорных вассалов, то твоему папе нет до этого никакого дела. Да, господин легат, ты, верно, уже познакомился с английскими стерлингами».

Несмотря на эту поддержку, неудачи преследовали Генриха. Он должен был принять все предложенные ему условия и признать себя французским вассалом. Он согласился заплатить контрибуцию. Но, подписав свое унижение, он не мог вынести его. Он умер от огорчения в 1187 г. Умирая, он проклял сыновей. «Стыд побежденному, — твердил он на смертном одре: да будет проклят день моего рождения и да будут прокляты сыновья, которых я оставляю». Напрасно духовенство просило умирающего снять проклятие с детей. Старик упорствовал до последнего издыхания. Но Ричард сам испытал неудобства своей победы. Он, в силу прежнего договора, стал французским вассалом. Он не сообразил того, что, стараясь из старого отца сделать слугу французского короля, он, по тому же самому договору, делал слугой и самого себя. В увлечении король Ричард забыл и свои личные интересы.

Очутившись в неприятном положении французского ленника, король Ричард не мог удержаться в должных пределах. Надо заметить, что во время войны Ричарда с отцом духовные, окружавшие его, обещали ему поддержку, если он примет участие в крестовом походе. Ричард должен был это исполнить. В Европе ему было нечего делать, и он с удовольствием устремился на Восток. Несомненно, что существенная сторона исторической деятельности Ричарда заключается именно в его крестовом походе.

Иерусалимское королевство. Мы упоминали о неудаче, которая постигла христиан под Дамаском. Эта неудача подорвала вконец королевство Иерусалимское. Да и помимо того, король иерусалимский не имел уже никакого значения. Он был предоставлен самому себе, и наследие Готфрида быстро клонилось к падению. Сверх того, внутренние междоусобицы, вражда за королевскую корону, вражда, весьма обычная в средние века, подрывала всякую возможность существования умиравшего государства Балдуина III, который не мог сладить с обстоятельствами. Хотя его брат Амальрих I боролся с сарацинами, но при несчастных преемниках его — Балдуине IV (1173–1185) и Балдуине V (1186), — мусульмане получили перевес. Отчим короля Балдуина Ги де Лузиньян провозгласил себя иерусалимским королем на основании прав своей жены: впрочем, для него нашелся соперник в лице Раймунда Триполийского.

Саладин. В то время, как происходили эти междоусобицы, Нурредин покорил Мосул, Эдессу и Дамаск. Нурредину помогал полководец Ширка, у которого был племянник, прозванный Саладином (Салах-ад-дин). Теперь центр тяжести мусульманства переносится из Алеппо и Мосула в Египет. Скоро, еще при жизни дяди, выдвинулся замечательный военный талант Саладина. Он был сперва визирем, потом в 1171 г. захватил власть, устранив султана, и, опираясь на войско, в 1175 г. водворился в Сирии, воспользовавшись смертью Нурредина. С Саладина начинается новый халифат Айюбидов. Саладин, если верить арабскому историку Бохаэддину, оставаясь истинным мусульманином, был идеалом человека и государя. Христианские историки никогда так не прославляли своих королей, как мусульмане славили Саладина[221]. Это был талантливый полководец, замечательный государственный деятель и гуманнейший человек, какого только знали средние века. Владея неограниченно Египтом, Сирией, Месопотамией, Палестиной, он в то же время ставил выше всего право и просвещение. Он сам, как никто, подчинялся закону. Он лично судил даже самые мелочные дела, не гнушаясь никакими подсудимыми. Дверь его была открыта для знатных и бедных. Сам он являлся по требованию в суд, даже иногда был обвиняем несправедливо, но он не оскорблялся этим, а в таком случае только награждал обидчика за хорошее мнение о его суде. Получив после Нурредина неограниченную власть, он объявил полную веротерпимость. Он не только дал право христианам занимать места при себе, но даже его племянники и дети брали христиан к себе на службу и делали их своими управителями и секретарями. Местные христиане перестали враждовать с мусульманами. Мы говорили, что даже христианские летописцы не находят похвал халифу. «Он был озарен внутренним светом христианства, хотя и не знал христианства», — так говорит о нем летописец-монах. В Саладине Ричард встретил не только достойного, но и более умного противника. У Ричарда весь закон заключался в его страшной физической силе; у Саладина на первом плане стояли право и просвещение, а потом уже те свойства, которыми любили хвастать христианские рыцари.

Сперва Саладин поддерживал в Иерусалиме Раймунда Триполийского, но затем, из-за оскорблений, нанесенных ему христианами, султан, разбив христианские войска недалеко от Иерусалима при Тивериаде, направился прямо на Святой город и осадил его.

Иерусалим сдался 2 октября 1187 г. Обложив город контрибуцией, Саладин удовлетворился очень ничтожной суммой, из которой на долю его казны досталось мало; значительную часть суммы Саладин предназначил на пособие христианам, которые в числе семи тысяч под охраной мусульманских всадников получили право свободного выхода из города. Таким образом, латинское иерусалимское королевство и ста лет не просуществовало. Иерусалимский король Ги попал в плен, во вскоре Саладин освободил его. Все, приобретенное со времен первых крестоносцев, было потеряно. У христиан оставались только Антиохия, Тир и Триполи, но и они ждали своей гибели. От такого удара иерусалимское королевство уже не могло оправиться. Мусульманский халифат раскинулся теперь от Тигра до Нила, а иерусалимского королевства более не существовало. Гвидо считался королем только в Птолемаиде.

Третий крестовый поход 1191–1192 г. Вновь началось крестовое движение. Оно охватывало большее пространство, чем ранее, но в сущности было слабее прежних движений. Здесь участвовали три государя: Фридрих Барбаросса с сыном Фридрихом швабским, английский король Ричард и французский Филипп II. Из этих трех вождей император, вторично прибывший на Восток, не достигнув цели, утонул в реке Каликадне. Через полгода умер сын его герцог Фридрих. Сочувствие к этому крестовому походу особенно было сильно в Англии. Можно сказать, что первый крестовый поход увлек на Восток рыцарство Франции, второй — Германии, а третий — Англии. Ричард, собираясь в поход, старательно ограбил всю отцовскую казну, не оставив казначейству никаких средств для расходов; он грабил и подданных, ссылаясь на войну. Когда истощились другие способы, он заковал отцовского казначея и выманил у него этим насилием все деньги. Жажда золота и без того была свойственна Ричарду, но теперь она стала неутолимой, так как он употреблял деньги на священную цель. Не рассчитывая вернуться, он, увлеченный крестовой идеей, стал продавать даже все свои земли, города, замки. Он не церемонился и с чужой собственностью, считая своим то, что ему не принадлежало.

Этим движением воспользовались английские общины. Саксонцы скупали у норманнов, отправлявшихся в поход, свои прежние участки и дома, обязавшись сполна уплачивать налоги. Так как норманны должны были участвовать в свите короля, то они дешево продавали дома, полагая навсегда остаться в Палестине. А саксонцы позаботились поставить себя перед королем иначе, опасаясь другого подобного правителя. Король утверждал сделки и тем гарантировал силу английских общин. Если в Италии и Галлии общины организовались в начале XII в., то здесь, в силу исторических обстоятельств, они появляются значительно позже. Уплатив Ричарду деньги вперед, общины выговорили себе право выбирать старейшин и обязались платить за это известную сумму. Ричард был так настроен, что готов был продать не только права синдика и мэра, но и весь Лондон, если бы нашлись покупатели, как говорит Вильгельм Ньюбургемский: Londonias quoque venderem, si emptorem idoneum invenirem. Перед отправлением оба короля (английский и французский) поклялись соблюдать между собой мир. В Мессине английские отряды соединились с французскими. Тут Ричарду пришлось испытать маленькую неприятность от поселян. Равнодушный к имущественным правам, он не признавал за преступление врываться в дома обывателей в Сицилии. За это дерзкие вилланы осыпали Ричарда градом каменьев. Известно, что после того благородные английские и французские рыцари должны были бежать из Мессины. Тогда равноправие считалось чем-то необычайным.

Оставляя Мессину, оба короля обнародовали ряд постановлений такого характера: всякому служащему в войске, за исключением духовных и рыцарей, запрещается игра на деньги. Духовные и рыцари могут проигрывать не более двадцати солидов в день, а герцоги и короли сколько угодно. Затем следовало подробное изложение наказаний для тех, кто покусится на королевское право, — наказаний самых варварских. Дорогой начались ссоры между немцами, англичанами и французами, отразившиеся после на судьбах крестового похода. Ричард отстал от своих союзников и утешился тем, что по пути присвоил себе остров Кипр, отнятый им у византийского императора.

Осада Акры. Гордясь этой легкой, почти бескровной победой, английский король, полный самых розовых надежд, вполне уверенный в себе, плыл на Акру. После падения Иерусалимского королевства и разгрома христиан этот опорный пункт владычества над Палестиной теперь вновь принадлежал мусульманам. Саладин держал там гарнизон, когда французские и немецкие рыцари, высадившиеся в Палестине ранее замедливших англичан, обложили город. Французами предводительствовал молодой король Филипп II, немцами австрийский герцог Леопольд, принявший начальство после смерти Фридриха Швабского. Когда приплыл Ричард, то общий голос назвал его главным вождем соединенных христианских сил. Его военная репутация была слишком громкая, и Филипп II, в душе не любивший Ричарда, встретил его очень дружественно. Акра не могла долго сопротивляться при всем искусстве Саладина и мусульманских вождей. Город страдал от голода. Осажденные пытались делать вылазки, но всегда терпели поражение при стойкости крестоносцев, о которой даже враги отзывались с удивлением. Осыпаемые стрелами, воины не отступали перед неприятелем ни на один шаг; обливаемые со стен варом и нефтью, они горели заживо, говорит Бохаэддин, но не покидали своих постов. Тогда Саладин вошел в соглашение с королем французским и сдал ему город под условием предоставления христианам Св. Креста, обмена пленных в равном числе и приличного выкупа за эмиров, сидевших в крепости и оставленных заложниками. Французский гарнизон занял Акру, причем король Филипп как бы игнорировал Ричарда, что раздражало его и без того слишком острое самолюбие. Когда настал день капитуляции, рыцари бросились на горожан и стали отнимать их имущество. Они поступали с ними хуже, чем сарацины. Горожане обратились к Филиппу. Тот ответил, что войдет в их положение, прибавив, что крестоносцы пришли сюда не для наживы, а для помощи стране и утверждения в ней христианской власти. С этим будто согласился даже Ричард. Крестоносцы с тех пор проявляли некоторый порядок, и рыцари, занявшие дома для постоя, не выгоняли владельцев, а входили с ними в соглашение, — факт весьма характерный и засвидетельствованный авторитетом Бернара казначея, который не любил льстить своим единоверцам. Прежде чем город был занят христианами, Ричард выместил свое недовольство и раздражение на немцах и австрийском герцоге Леопольде, с которым постоянно ссорился последнее время. Увидев развивавшееся знамя немцев, готовых вступить в город, Ричард приказал сорвать знамя и бросить в яму, полную лагерных нечистот. Этим Ричард нажил себе в Леопольде непримиримого врага, который после принес ему много несчастий. Оскорбленные немцы бросили лагерь и уплыли в Европу следом за герцогом.

Между тем Св. Крест не был доставлен в христианский лагерь, Филипп II два раза давал отсрочку Саладину по его просьбе, но, наконец, пригрозил, что отрубит головы знатным мусульманам, которых держал заложниками… Угроза была исполнена. Несчастных эмиров отвели в укрепления и там всех казнили.

Вскоре Филипп II вернулся во Францию, опасаясь покушений на свою жизнь, о чем будто получил предупреждения. Рассказывают, что после французский король долго опасался допускать к себе незнакомых людей, называя Ричарда повсюду своим непримиримым врагом, хотя все распри между обоими королями происходили из-за сестры Филиппа, Алисы, от руки которой отказался этот славнейший из рыцарей, как многие называли Ричарда. Особенно усилились опасения Филиппа, когда пришла весть о насильственной смерти иерусалимского номинального короля Конрада, маркиза Монфератского, убитого двумя ассассинами-мусульманами.

Ассассины. Надо знать, что тогда одно имя ассассина наводило страх на жителей Сирии, Палестины и Персии. Перед самым началом крестовых походов, около 1090 г., в горах Ирана, близ границ Сирии, поселились фанатичные изуверы, считавшие вначале своим призванием мстить за поношение ислама, а после не брезгавшие грабить и убивать мусульман так же, как евреев и христиан. Они избрали своим вождем старца Хасана ибн-Сабаха эль Гомакры; он и его преемники назывались «старцами горы». Воля этого атамана была безгранична. Он вселял в своих подданных безусловное повиновение. Говорят, что он опьянял их с помощью гашиша (откуда происходит самое название общества), лишая их воли и сознания. Точно загипнотизированные, они шли по его слову на всякие преступления и убийства. Исповедуя мусульманство или, точнее, не исповедуя никакой веры, эти фанатики видели свою задачу в истреблении человечества. Это общество имело свои законы, обычаи, организацию, управление. Твердыни этих разбойников были в Аламуте, в пределах нынешней Персии и в Малете, в ливанских ущельях, между Антиохией и Дамаском[222]. Окрестное население трепетало от ассассинов и, как всегда бывает при подобных условиях, не раз видело в них своих защитников от хищничества мусульманских эмиров и христианских рыцарей. Все знали, как незримо рука ассассина поражает намеченную жертву, которую не защитит ни власть, ни знатность, ни богатство.

Общая молва в христианском стане полагала, что король Ричард избрал ассассинов для достижения своих целей, так как погибший Конрад стоял на его пути. Действительно, совпадение обстоятельств было неблагоприятным для Ричарда. Все знали, что его племяннику Генриху, графу Шампани, нравилась жена маркиза и что граф хотел обладать ею. Король Ричард давал своим недругам повод к самым серьезным подозрениям. Получив в Акре известие о смерти Конрада, король сел на коня и, взяв с собой племянника, помчался в Тир поздравить молодую вдову, которая согласилась передать титул иерусалимского короля, принадлежавший ей по праву наследства от отца, третьему мужу с такой же легкостью, как двум первым супругам. Скоро была отпразднована свадьба. Генрих стал именоваться королем, но его государство было призрачным.

Долгое время подозрение в убийстве тяготело над Ричардом. Он не мог хладнокровно относиться к проявлениям той отверженности, которая постигла его. Он приказал разгласить, что, согласно своему настоянию, получил от повелителя ассассинов оправдательный документ следующего содержания.

«Герцогу австрийскому и всем государям и народам христианского исповедания поклон. Так как многие короли заморских стран приписывают Ричарду, королю и властителю Англии, смерть маркиза, то я клянусь вечно царствующим Богом и соблюдаемым нами законом, что король Ричард нс принимал никакого участия в убийстве».

Пометив это подложное письмо, написанное еврейскими, латинскими и греческими буквами, 1505 г. от Александра[223] и, распространив его через посредство своего канцлера по всей рыцарской Франции, Ричард полностью достиг своей цели. Этот маневр впоследствии принес большую пользу английскому королю, вновь склонив симпатии рыцарей на его сторону.

Договор с Саладином. Прежде чем Ричард благодаря такому смелому и оригинальному способу оправдания успел примирить с собой возмущенное рыцарство, он убедился, как вокруг него таяли силы крестоносцев. Воины покидали его один за другим и уплывали домой на его глазах. Он рисковал остаться только со своими приближенными. Ричард, скрепя сердце, поручил тогда Генриху, как королю Иерусалима, вступить в переговоры с Саладином, заявив, что он лично со своими друзьями дождется прибытия нового воинства и что скорее съест последнего коня, чем покинет Святую землю.

Саладин хорошо знал, что творится в христианском стане. Он понимал, что имеет дело с храбрым до отчаяния, но бессильным противником. Пользуясь выгодами своего положения, султан опасался чрезмерно строгими требованиями пробудить остывавший энтузиазм крестоносцев. Желая казаться великодушным, он сам предложил возвратить бывшим христианским владельцам их прежние домены, теряя этим весьма немного. Но в то же время он потребовал срытия Асколона и Газы.

Поход на Иерусалим в 1192 г. Даже и такие сравнительно выгодные условия были отвергнуты. В августе 1191 г. Ричард повел крестоносцев вперед; зимой этого года его силы возросли, так что он считал возможным двинуться на Иерусалим. Хотя война велась с переменным успехом, но Ричард лично проявил чудеса геройства. Его подвиги, постоянно сопряженные с победой, занимали собой молву. Его имя стало популярно на Востоке. Матери пугали им своих детей. «Не видишь литы Ричарда?» — говорил арабский всадник пугливому и упиравшемуся коню. В конце июня 1192 г. Ричард подошел к Иерусалиму Его появление, хотя и с незначительным воинством, произвело панику среди мусульман, по признанию их отечественного историка. Ждали штурма, которому теперь все условия благоприятствовали более, чем сто лет тому назад. Надежды на помощь не было. Но в лагере христиан произошло нечто неожиданное. Может быть, Ричард чувствовал себя недостаточно сильным, может быть, он не хотел делить славу с французами, ревнуя свою военную репутацию, но известно только то, что он почему-то в виду Святого Гроба проявил излишнюю осторожность и неуверенность в своих силах. Воины просились идти на штурм Святого города; они не хотели оставить эти стены, не поклонившись святыне; они были уверены в победе. Саладин же, по словам Бохаэддина, не надеялся на успех; он со слезами молился в мечети, не ожидая спасения. Вдруг ему сообщили во время молитвы, что крестоносцы отступают. Ричард боялся, что источники отравлены и что христиане погибнут от жажды, прежде чем выроют колодцы в этой каменистой окрестной пустыне. Войско было недовольно, изумляясь осторожности вождя, славившегося отвагой и геройством. Чтобы отступить под благовидным предлогом, Ричард предложил решить вопрос рыцарям-посредникам. Это было нечто подобное военному совету, составленному на избирательном начале. С этой целью триста воинов выбрали двенадцать посредников, а те избрали трех для произнесения окончательного слова. Воинство, не сходя с коней, ожидало решения. Оно услышало приказ об отступлении. Теперь уже никто не спорил.

Оставление Палестины. Отступая от стен Иерусалима, Ричард уносил с собой полное разочарование в успехе крестового дела. Он услышал тогда же тревожные вести из Англии и Франции. Его брат Иоанн, лишенный удела (Безземельный), не сдержал обещания не приезжать на остров ранее трех лет. Поддерживаемый общим недовольством баронов, он лишил власти канцлера Вильгельма Лонгшана, назначенного королем в качестве наместника. Впрочем, это могло послужить только к благу населения. По общему отзыву, этот епископ-канцлер грабил страну хуже всякого неприятеля. Знаменитый Матвей Парижский, вспоминая про него, говорит, что благодаря ему рыцари не могли сберечь серебряных перевязей, дворяне — своих колец, женщины ожерелий, евреи — своих товаров[224]. Он ездил окруженный тысячью всадников и где, по несчастию, останавливался ночевать, то в одни сутки истреблялось то, что после приходилось наживать в три года. Он был известен еще тем, что за большие деньги выписывал труверов и жонглеров из Франции, которые обязаны были воспевать его славу и говорить, что в мире нет человека, ему равного (quod non erat tails in orbe).

В тоже время Ричардузнал, что король французский, ненавидевший его в глубине души, также не сдержал данной клятвы не поднимать против него оружия и не поддерживать мятежа в Англии. Чтобы облегчить свою душу, Филипп II на обратном пути из Палестины заехал в Рим и испросил у папы освобождения от клятвы, которое было дано без затруднений.

Волей-неволей приходилось возвращаться домой. Ричард заключил с Саладином перемирие на три года, три месяца и три дня в надежде вернуться снова и не без горького чувства покинул места своих героических подвигов.

Плен Ричарда. В Европе его ожидали весьма неприятные приключения. Он сознавал общее к себе нерасположение на Западе в государях, князьях, духовенстве. Он никогда не щадил чужого самолюбия и не вел счета обидам, которые наносил многочисленным врагам. Он знал, что его не любят в Аквитании, где история несчастного маркиза Монфератского была у всех на памяти. Потому Ричард решился не плыть к берегам Южной Италии или Галлии, ему враждебной; он предпочел, проплыв Адриатическое море, высадиться где-нибудь в Истрии и оттуда пробраться к Северному морю. Но здесь-то и ждала его наибольшая опасность. Избегнув одного недруга, он сам шел в сети другого. Судьба привела его во владения того самого Леопольда Австрийского, встречи с которым он так тщательно избегал. Крадучись, пробирался герой Палестины из Истрии по незнакомым землям в сопровождении трех лиц, не подозревая, что идет навстречу своему врагу. Он был узнан и, окруженный в доме, где остановился, целым строем латников, сдался герцогу, который заключил Львиное Сердце в крепкую башню в Вене под надежную стражу. Император не позволил герцогу держать короля и потребовал его выдачи, обещая уплатить герцогу долю выкупа. Филипп II, поздравляя императора с пленением Ричарда, умолял его сторожить английского короля, наделавшего столько бед, крепче, ибо «свет никогда не будет иметь покоя, если подобный крамольник успеет убежать». Французский король готов был бы заплатить сам весь выкуп за Ричарда, если бы мог получить его живым. Но имперский сейм, которому было передано дело Ричарда, отказал в выдаче королю французскому знаменитого пленника.

В конце концов английские общины рассчитались за своего короля. Они заплатили за него сто тысяч серебряных марок, чтобы после он взял с них столько же. Ричард перед освобождением обязывался принести императору ленную присягу в силу тех бумажных претензий, которые предъявляла всемирная Священная Империя на Британию. Летописец Рожер записал фдкт, как при торжественной обстановке король Ричард отказался от королевства и отдал его императору, этому всеобщему верховному владетелю, сюзерену (sicut universorum domino), и в ознаменование передачи возложил на него свою шапку. Тогда император поспешил возвратить обратно королю в ленное владение его королевство, но под условием уплаты ежегодной дани в пять тысяч фунтов[225]. Такая церемония не имела по существу значения, но в идеологическом смысле она имела большой смысл. Империя стремилась гласно и торжественно заявить свои претензии. Ричарду же эта церемония давала свободу. Заключение казалось ему тяжелым. Медленно собирали деньги в Англии с городов и вилланов; вследствие грабительства правительственных сборщиков в суммах постоянно оказывался недочет. Эта операция понравилась сборщикам настолько, что они желали тянуть сборы как можно долее. Тем временем Ричард сочинял провансальские стансы, горько печалясь о холодности своих подданных и вассалов. «Много у меня друзей, но скудно они платят, — пел он. — Пусть знают мои английские, нормандские, нуатийские и гасконские люди и бароны, что из-за денег я не оставил бы ни одного из своих бедных спутников в темнице»[226].

Впрочем, прошло еще два года, прежде чем королю можно было отправиться на родину. Немецкие власти не отличались великодушием. Они не отпустили короля, пока не получили все условленное до последней монеты. Возбужден был даже вопрос о том, не выгоднее ли перепродать пленника французскому королю, который не только обещал платить тысячу серебряных ливров за каждый лишний месяц плена и давал вперед семьдесят тысяч за лишний год заключения, но предлагал сто пятьдесят тысяч серебряных марок за выдачу Ричарда. Император уже колебался, но члены сейма воспротивились такому предательству и освободили Ричарда в январе 1194 г.

Финансовые меры. Несчастье ничему не научило короля. Он вернулся таким же равнодушным к своему народу государем, каким был раньше, назначив еще новые поборы на выкуп заложников. Он прежде всего постарался отплатить за непохвальную медлительность сборов для его выкупа. В этом он усматривал недостаточную преданность подданных к его особе. Невзирая на общее истощение страны, он создал новый экономический кризис. Он объявил недействительными все сделки и акты по продаже крестоносцами их земель и замков перед отправлением в поход.

Надо заметить, что король, отправляясь на Восток, продал более других недвижимой собственности из коронных имений. Теперь, заботясь о собственной выгоде, он объявил все продажи погашенными займами. Этот борец без страха и упрека проявил внезапно финансовые способности. Его финансовое ухищрение первое время привело всех в недоумение; потом средневековые короли, не любившие стесняться, находили пример Ричарда для себя весьма назидательным. Король, руководимый советниками, кроме того, обнаружил не только знакомство с терминологией, но талант тонкого казуиста. «На каком основании, — возражал он новым собственникам, — вы хотите присвоить себе то, что принадлежит нам? Разве вы не вернули полностью данных вами денег с доходов наших имений (de fructibus rerum nostrarum)? А если так, то вы должны знать, что грех брать излишние проценты с короля и что мы имеем от папы буллу, запрещающую вам это под опасением отлучения от церкви»[227]. Впрочем, Ричард мог быть великодушным. Он обещал добавить по счетам то, что не выручено покупщиками из имений. Однако охотников предъявлять счеты не оказалось, а между тем то и дело требовались новые поборы.

Вильям Длинная Борода (1196). Памятники сохранили нам по этому поводу подробности о социальном движении, которое, под влиянием экономического расстройства Англии и вражды двух элементов, местного саксонского и пришлого нормандского, вырвалось наружу. Обложение налогами для уплаты назначенных сборов было предоставлено городским властям. Злоупотребления привели население Лондона к восстанию, во главе которого встал энергичный демагог, по происхождению сакс, Вильям, прозванный Длинная Борода. Он не раз приглашался в состав городского совета, так как пользовался огромной популярностью за свое сочувствие к нуждам бедняков. Хорошо зная законы и судебную практику, этот сакс явился безвозмездным ходатаем за народ, владея в одинаковом совершенстве латинским, нормандским и саксонским языками. Когда зашла речь о распределении обложения между обывателями, Вильям энергично высказался против неравномерности взимания налогов. Его обвиняли в измене королю; он ответил, что изменниками следует считать тех, которые обкрадывают королевскую казну, не платя того, что следует по закону. Ричард был тогда на континенте, в своих аквитанских владениях. К его ногам бросился Вильям, принося жалобу на городской совет. Ричард, конечно, не обратил серьезного внимания на просьбу, хотя обещал оказать справедливость.

Вильям вернулся и передал согражданам о неудаче миссии. Начались волнения. Заговорили о необходимости обороны. Общество взаимной защиты составило до пятидесяти тысяч человек, и Вильям, увлекаемый потоком движения, встал во главе восстания. Горожане и сельчане, не привыкшие к применению оружия, запаслись дубинами и топорами. Они веровали в силу и непобедимость своего Вильяма, который занимал их увлекательными речами. «Я спаситель бедняков, — взывал он на площадях Лондона. — Вы, испытавшие, как тяжела рука богатых, черпайте теперь из моего источника воду спасительного учения; черпайте с радостью, потому что настал час вашего облегчения»[228]. За этими мистическими выражениями скрывались обещания лучшего существования для угнетенного народа. Королевские власти и норманнские рыцари испугались не на шутку. Они потребовали Вильяма к ответу. Он явился во главе многотысячной толпы. Когда он шел по улице, народ кричал ему: «Да здравствует король и спаситель бедняков!» Баронам трудно было вести с ним переговоры. Опасались кровавого столкновения. Тогда прелаты предложили свой план. Они сумели отделить толпу от ее вождя. Подарками, обещаниями и угрозами они посеяли раздор среди влиятельных агитаторов. Тогда было легко бороться с мятежом, едва не принявшим разрушительный характер. Прелаты, влиявшие на набожную толпу через священников, заручились заложниками; любимых детей отбирали от матерей. Тогда настала очередь Вильяма. Его заманили в засаду и схватили среди белого дня; он вырвался, защищаясь длинным саксонским ножом, и заперся в ближайшую церковную колокольню. Он не сдавался; принесли соломы и дров; разожгли костер. Задыхаясь от дыма, Вильям сдался врагам; его привязали к хвосту лошади и избитого, истерзанного потащили к лондонской башне, где уже ждал архиепископ, приказавший его повесить без суда с девятью товарищами, его телохранителями, что и было немедленно исполнено.

Виселица, на которой погиб мученик народного дела, исчезла в ту же ночь; ее разобрали по щепкам как святыню. Со всех мест Англии стекался народ помолиться на том месте, где погиб этот первый из демагогов. Так любили Вильяма. Образованнейший из историков того времени, Матвей Парижский, говоря о гибели Вильяма Бородатого (Barbatus), внушительно замечает: «Он погиб за то, что взялся защищать бедных и правду». Эти слова монаха и правдивого наблюдателя нельзя заподозрить в пристрастности, потому что официальный историограф Англии был чужд демократических увлечений.

Смерть Ричарда. Скоро умер и король Ричард. Неустрашимый воитель пал в Лимузене смертью воина; 6 апреля 1099 г. он был смертельно ранен из арбалета при осаде замка Шалю, где заперся один рыцарь, которого хотел ограбить король, требуя от него найденных им сокровищ. Он погиб в сорок два года жертвой своих хищнических инстинктов, которые его никогда не покидали. Сердце его не всегда отличалось великодушием, а действия часто противоречили прозвищу, которое дали ему современники.

Ричард олицетворял отрицание всякого государственного порядка. Он не понимал идей, двигавших общество, и никогда не стремился их усвоить. В этом отношении он стоял ниже современных ему государей, которые, пользуясь обстоятельствами, старались войти в союз с благоприятными для королевской власти элементами. На дальнейшее течение государственной жизни Англии он, оставаясь ей чуждым, занятый личными интересами, не оказал никакого влияния. Впрочем, требовались большие политические способности, чтобы высотой понимания и личной энергией содействовать ускорению хода исторической жизни.

Государственные элементы. В XII в. ни в одной стране не было заметно законченного исторического движения. XIII в. застает ход истории в таком виде, что нельзя было предсказать. окончательного результата. Повсюду на Западе наблюдается преобладание теократических понятий, торжество духовной власти над светской или, по крайней мере, все данные для такого торжества. Во внутренней жизни народов видим борьбу трех основных элементов: феодального, наиболее сильного фактически, коммунального, набирающего силу, и монархического, мощь которого в будущем. В этом соперничестве из-за преобладания перевес останется за тем элементом, который проявит наибольшую долю политического искусства. Казалось, сперва этим искусством отличались общины, но, вступив в союз с королевской властью, они стали играть более или менее подчиненную роль. Так было во Франции. Потому в этой стране восторжествовала королевская власть, воспользовавшаяся силами общины в борьбе против феодалов. Там, где, наоборот, коммуны подали руку баронам с целью действовать против королевской власти, рядом с феодальным началом, всегда энергичным, восторжествовало деятельное народоправление, как случилось в Англии, где упрочилась ограниченная монархия. Если же общины не проявляли активной политической роли или если не последовало соединения с ними одного из элементов, — что произошло в судьбах Германии и Италии — то историческое движение не получает строго определенного направления и обычным результатом такого сочетания является политическая анархия.

Таким образом, то или другое положение, занимаемое коммунами по отношению к двум прочим факторам, определяет ход истории в трех главнейших странах Запада. Намеченная схема сохраняет силу и для прочих государств.

Но все эти явления выяснились с их последствиями лишь в следующем столетии. В XII в. мы присутствуем только при их зарождении и формировании. Мы наблюдаем сами элементы, но процесса взаимного химического их сочетания пока не видим. То же следует сказать и по отношению к явлениям как внутренней, так и духовной жизни. Рыцарство принесло плоды лишь спустя весьма продолжительное время. Пока мы не имели надобности останавливаться ни на его проявлениях, ни на рыцарской поэзии — эпосе и лирике, давшей прекрасные образцы. В двенадцатом веке готовятся идеи для следующего столетия.

Высшего расцвета средневековая жизнь достигнет лишь в XIII в.

5. Образованность до XIII столетия. Схоластика

Задачи схоластики. В одной из предшествовавших глав мы говорили о начале средневековой образованности и указали на тот ее момент, когда на основании традиционных античных наук сложился в средние века и особый род образования, и то своеобразное мышление, которое получило название схоластики. Задачей схоластики было утвердить в свете разума то, что было усвоено верой. Схоластика средних веков должна была уяснить Священное Писание. Так как для такого трудного дела надо было приискать соответственные способы, то обратились к логике Аристотеля, труды которого послужили главным основанием схоластики, хотя изучались в крайне уродливом виде, и притом лишь в тех отрывках, которые могли непосредственно послужить орудием для известных логических приемов. Что схоластика находилась в связи с католицизмом, видно из того, что когда Реформация подорвала папство, то вместе с римской церковью пострадала и схоластика.

Во всяком случае, в схоластике по ее влияниям надо отличать две стороны — положительную и отрицательную. Исторически схоластика предшествовала новой европейской философии. Европейская мысль, построившая такие могущественные системы, была воспитана продолжительной, хотя и мелкой работой схоластики. Надо заметить, что и позднейшие философы, Декарт, Спиноза и др., были воспитаны на схоластике. Поэтому ее не следует порицать безусловно, как привыкли относиться к ней те, которые обыкновенно не знакомы с ней. Надо заметить, что диспуты схоластов происходили в присутствии большого числа слушателей и что они имели то же облагораживающее значение, какое некогда имели в Афинах беседы философов, хотя в средние века эти поучения не проникали в народ, оставаясь достоянием клириков. Над этими диспутами стояла церковь с огнем и мечом, не дозволявшая состязающимся выходить из указанных границ. Вообще схоластика представляется достойной полного внимания.

Если в Греции мы находим немногих, но великих и самостоятельных мыслителей, то здесь мы видим бесчисленные имена докторов и магистров, которых даже трудно перечесть. Правда, они не творят ничего вечного, вращаются в узком кругу мысли, но между ними встречается много самостоятельных деятелей. Схоласты писали по-латыни, которую они переработали в своеобразный орган, известный под именем «средневековой схоластической латыни». Напрасно презрительно относятся к этой латыни; в схоластических трудах этот мертвый язык дышит жизнью и отчетливо развивает каждую мысль.

Если, с одной стороны, в схоластике видна связь ее с новой философией, то, с другой стороны, нельзя не видеть ее отрицательных свойств. В схоластике были поставлены границы разуму, а где раз намечены такие границы, там не может питаться мысль, так как ей возбраняется идти далее известных пределов. Законченные формы схоластики, основанные на Аристотеле, приучили средневекового человека мыслить по определенному шаблону. Но тем не менее надо заметить, что эта условная философия, вращавшаяся в сфере религии, свидетельствует о сдержанном стремлении к свободе мысли. «Даже уродливости и темные стороны схоластов, — говорит по этому поводу Фейербах, — множество нелепых вопросов, которыми они занимались, их бесчисленные случайные различия, их курьезы и тонкости должны быть выведены из светлого, разумного начала, из их жажды света, из духа исследования, которое в то время, при могучем преобладании церкви, могло выражаться только в таком виде, а не иначе. Все множество вопросов с самоотвержением, достойным лучшего дела, развитых схоластами, все их бесполезные логические тонкости были почтенным усилием мысли пробиться на свет Божий».

Очерк движения философской мысли в XII в. В средние века задачей в области философских стремлений было примирение скудных отрывков из «Органона» Аристотеля с христианской догматикой. Это содержание заполняет собой тысячелетие человеческой мысли. Движение было слишком слабым, вялым, даже едва заметным, но тем не менее интересным по тем попыткам, которые дух человеческий проявляет при самых неблагоприятных условиях. Никогда с большей яркостью не обнаруживалась энергия духа.

Тем интереснее проследить этот трудный, весьма медленный процесс. Мысль вращалась в заколдованном кругу. Она не дерзала переступить заветных границ ни в ту, ни в другую сторону. Самостоятельной мысли, строго говоря, не было, потому что греческая логика с одной стороны и католическая религия с другой дают уже готовые формы, которые не разрабатываются более свободным духом; мысль представляется уже определенной; содержание и границы ее очерчены. Потому-то, с известной точки зрения, верно выражение ирландского монаха Иоанна Скота Эриугены[229], жившего в IX в., убитого своими учениками, — в его труде «О предопределении», что истинная философия есть истинная откровенная религия и, наоборот, истинная религия есть истинная философия. Для отцов церкви, которые тоже были учеными мыслителями, философия была средством достижения религиозного понимания; для схоластов такой цели служило богословие. Средневековая философия имела высшей задачей проникнуть в тайны откровения и оправдать разумом это откровение, или, точнее, примирить разум с верой. Все схоласты были глубоко верующими. Так, первый из них, каковым надо считать Эриугену, позволил себе собственные либеральные толкования христианских догматов. На него ссылались альбигойцы, учение которых было продуктом гностической и манихейской философии; TOJfta Гонорий III запретил его сочинения после нескольких веков свободного обращения. Так, Эриугена отрицал предопределение, учил об общем праве всех на спасение души, отрицал вечность мук, даже ад, находя ужасы загробного наказания оскорблением христианской любви.

Номиналисты и реалисты. Собственно движение мысли начинается с конца XI в., с сочинений Ансельма Кентерберийского и Абеляра. Оба они были представителями различных направлений. Они открывают собой борьбу так называемого номинализма и реализма, или спора об универсалиях, который составляет жизнь схоластики. До того времени ученые монахи X и XI веков, которые писали только глоссы[230], играли пассивную роль.

Неоконченное введение Порфирия[231] к категориям Аристотеля, Боэций, да три отрывочных сочинения Аристотеля — вот весь философский запас того времени, ибо прочие исследования, как например, Эриугены, были чисто богословскими. В первом из названных трактатов был поднят вопрос: признавать ли мир мысли, мир отвлеченных общих представлений, или универсалий, действительно существующим или только воображаемым? Одни считали их реальными явлениями (res), другие — только именами (nomina). Отсюда реалисты и номиналисты. История этого вопроса стала историей средневековой мысли. Над этими задачами средневековые мыслители задумывались так серьезно, что готовы были возвести друг друга на костер. Почему же так важны эти универсалии? Теперь подобные вопросы кажутся немыслимыми; но, всматриваясь в них глубже, нельзя не признать в них существенной важности для истории духа, для судьбы христианской религии и вместе для средневековой умственной истории, в коей религиозный интерес был на первом плане. От применения того или другого взгляда зависела большая или меньшая крепость религиозного чувства.

Чтобы уяснить себе nomina и res, удобнее всего перевести их на наш современный язык. В переводе на наш язык номиналисты подобны материалистам, а реалисты — идеалистам. Под universalia понимаются, по Аристотелю, следующие представления: genus — род, differentia — отличительный признак, species — вид, proporium — существенный признак и acci-dens — случайный признак. Это — характер понимания о предмете, то, что для нас остается представлением; но в средние века на это смотрели иначе. Самые сильные умы думали над этим вопросом. Так, Порфирий, еще в начале IV в., говорит: «Существуют ли род и виды сами по себе только в уме, и в случае, если бы они существовали, телесны они, или бестелесны, и притом отдельны ли они от чувственных вещей, или в них самих находятся и вместе с ними существуют, — все это дело слишком трудное и требует более обширного расследования». Но за это тяжелое дело взялись мыслители конца XI в. По существу вопроса они имели предшественников себе в греческих философах. Платон приписывал родам и видам независимое, отдельное существование от тела; Аристотель же полагал, что они существуют в телах, но представляться могут и отдельно от тел. Номиналисты шли дальше Аристотеля. Они говорили, что этих представлений нет в телесном виде, что они могут быть только воображаемыми. Собственно, с церковно-догматической точки зрения, последнее положение может быть в высшей степени опасно.

Архиепископ Ансельм (1034–1109). Столкновение учений номиналистов и реалистов произошло по поводу желания Ансельма из Аосты добиться доказательства реального бытия Божия. Сочинение Ансельма называется «Монолог, или образец размышления для понимания веры». Автор предполагает человека, ничего не знающего в религии, ищущего истину только с помощью собственного разума. Такой субъект будет выводить цепь догматических данных, поднимаясь до представления одного источника, сущности Божества. Чтобы разгадать эту сущность, Ансельм представляет отвлеченный идеал красоты, добра, величия — совокупность многоразличных признаков, из которых каждый в большей или меньшей мере, в той или другой части присутствует во всех людях. Этот способ доказательства [бытия Бога] называется онтологическим. Мысль последовательно ищет высочайшее существо; оно не может быть представлено как абстрактная идея — это было бы обезличенное божество; оно есть в действительности, а не только в мысли, в воображении. Следовательно, отвлеченные признаки не абстрактны; они вещественны (/es); отсюда идеальная теория Ансельма назвалась реализмом. Понятно, что представление об идеях, существующих как осязаемые предметы, приводило к противоречиям, но оно было удобно для догматических вопросов, и благодаря этому Ансельм, задавшись рационалистической задачей, разрешил ее путем ортодоксальным.

Росцеллин. Ему стало известно, что некто Росцеллин[232], родом из Бретани (о котором мы знаем лишь со слов Иоанна Солсберийского), тоже тонкий ученый диалектик, считает всевозможные genera et species просто пустыми звуками, — voces, nomina — что для него цвет не существует отдельно, а есть понятие, связанное с представлением о каком-нибудь теле, что мудрость не res, а только синоним души, что в действительности существуют только осязаемые индивидуальные тела! Даже представления об эмпирических признаках, которые будто неразрывно связаны с осязаемым предметом, Росцеллин отвергает, вопреки Аристотелю. Так как отвлеченные представления для него только имена, nomina, то и теорию его прозвали номинализмом. Церковь не обратила бы на это учение внимания, если бы Росцеллин не поспешил применить свою теорию к суждению о важнейшем христианском догмате. Дело в том: если роды и виды только слова, а в действительности существуют лишь индивидуальные вещи, то как понимать догмат о Св. Троице, догмат, который для реалистов очень ясен? Или три Божественных лица суть три индивидуальные вещи, отдельные и самобытные, как три ангела, три души, которые нельзя сочетать в одном представлении о божестве в трех лицах, или же они суть единый Бог? В последнем случае может явиться еще большая неловкость, ибо появляется один божественный индивидуум, и, следовательно, если Сын воплотился, то надлежит подразумевать, что и Отец и Дух воплотились. Так как последнее предположение нелепо, то придется остановиться на первом, т. е. впасть в ересь. И Росцеллин невольно впал в нее вследствие своего логического процесса. В 1092 г. на Суассонском соборе он был проклят, а с ним наложено проклятие и на всю теорию, представителем которой он явился. Реалисты же были взяты под покровительство церкви, которой они давали ключ к ортодоксальному и научному уяснению догматов.

Дальнейшая история мысли доказала, что философское учение нельзя задушить церковным проклятием.

Абеляр (1079–1142). В XII в. выразителем номинализма явился аббат Пьер Абеляр. Этим делом он обрекал себя на печальную судьбу и страдания. На кладбище Пер-Лашез в Париже, на котором покоятся ряды поколений десяти веков, показывают до сих пор уцелевшую старую готическую гробницу. В ней лежит прах этого смелого борца мысли вместе с телом женщины, любившей его до гроба На ветхой почерневшей мраморной плите, перенесенной из одного бретонского аббатства, изображены оба покойника с руками, сложенными на груди; собака — эмблема привязанности — выбита в ногах. Надпись содержит следующее: Sub eodem marmore hujus monasterii conditorprimus Abelardus et abbatissaprima Heloissa, nunc aeterno, olim strictis ingenii amore, instuitis nuptiis et poenitentia, qnod speramus, felicitate conjuncti. Pertus obiit XX prima apr. a. 1142, Heloissa 17 maj. 1163. Общее участие всех образованных людей окружает эту гробницу. Еще в XVIII столетии всегда было можно видеть в ней свежие цветы; в наше время такое идеальное поклонение встречается реже.

Абеляр был образованнейшим человеком своего времени; он стоял выше номиналистов и реалистов; он дискутировал и с теми, и с другими; его не удовлетворял ни Росцеллин, ни Шампо. Зная глубже Аристотеля, чем кто-нибудь, он основательно полагал, что на его логике развилась та и другая теория. Он старался примирить обе школы. Универсалия для него не сущности, как для реалистов, не слова, какдля номиналистов, но — понятия, концепты ума; свою теорию он потому называет концептуализмом. Оттого так богата событиями его жизнь и переменчива судьба, что для церкви он представлялся то другом, то врагом. Во всяком случае он был выше схоластов, потому что старался объяснить свою веру знанием, а не выводить само знание из веры; схоластика у него была самостоятельной и научной; христианство он старался сблизить с греческой философией, находя, что языческие мыслители были знакомы с догматом о Троице и могли бы уяснить его. Его главное сочинение было посвящено диалектике[233], но начало ее утрачено; толкования Порфирия дошли полностью.

Еще больше прогресса видим в его нравственной теории. Он решился стать выше ортодоксальных богословов, сказав, что грех заключается не в чувственной наклонности ко злу, не в действии, а только в намерении. Его смелые думы далеко, таким образом, опередили современников. Все окружавшее в сфере мысли было ниже его.

Абеляр родился в 1079 г. в городе Пале, недалеко от Нанта. Рыцарским упражнениям он предпочел науку, которой с детства отдался всей душой. Он слушал, одновременно и Росцеллина, и Шампо. Еще в молодости он учил по разным городам; в 1101 г. он открывает свои публичные чтения, а вскоре Абеляр сразился с самим Шампо на публичном диспуте и победил его. Наградой была кафедра богословия и философии в Париже. Абеляр имел огромный, неслыханный успех; пять тысяч студентов были у его ног. Все удивлялись его красноречию, новизне мысли, ясности речи, широте взглядов. Многие из его учеников прославились впоследствии, например папа Целестин II и Арнольд Брешианский, известный еретик, что всегда ставили ему в преступление, забывая, что в то же время он дал церкви девятнадцать кардиналов и пятьдесят епископов. Спокойствие Парижа иногда нарушалось торжественной процессией школяров, сопровождавших по улицам молодого философа; слышали, как его приветствовали восторженные крики студентов и народа.

Между тем приближалась страшная драма в жизни Абеляра. Известна его любовь к Элоизе, бывшая любимой повестью средних веков, знакомая каждому и теперь, так как она послужила темой для художественного творчества. В Париже Абеляр обучал, в числе прочего, племянницу одного каноника Фульберта, тринадцатилетнюю Элоизу. Молодой магистр и его ученица полюбили друг друга тихой, но сильной страстью. Абеляр вскоре тайно женился на Элоизе, без ведома дяди, за что был бесчестно наказан Фульбертом. Он был кастрирован. Пораженный стыдом, душевной скорбью и ужасными физическими страданиями, Абеляр постригся в монахи и удалился в монастырь Сен-Дени. Элоиза принуждена была также постричься; она обрекла себя на вечную разлуку с любимым человеком. Но развратная жизнь монахов, а может быть, и воспоминание о прежней любви, вызвали Абеляра из монастырских стен и заставили вступить на профессорское поприще, на котором он снова встретился со своими многочисленными завистниками и врагами. Последние отыскали удобный пред лог погубить Абеляра, обвинив его в ереси. В 1121 г. по этому поводу был созван собор в Суассоне. Абеляр был осужден и приговорен к заключению в том же монастыре Сен-Дени. С этой участью он не мог примириться. Монастырь Сен-Дени был богатейший в свете но, вероятно, душа Абеляра сильно возмущалась безнравственной жизнью людей, которые его окружали и которые на соборах казались образцами святости. Он решился бежать оттуда. Он основал собственную обитель, которую назвал греческим словом παράκλητοσ (утешитель). Лишь только слух о новом монастыре разнесся по окрестностям, как иноки и ученики начали стекаться к Абеляру. Скоро вокруг Параклета образовалась школа, даже целый город. Новое торжество Абеляра вызвало и новые козни его врагов. В отчаянии, гонимый всюду, он хочет бежать к мусульманам. Только любовь к Элоизе удержала его. Вскоре мы находим его в уединенном бретонском монастыре, на родине, где он пишет свою автобиографию, подражая Августину. Это «История моих бедствий» — история страдальца. Когда эти воспоминания дошли до Элоизы, она не выдержала своего обета молчания. Между влюбленными началась знаменитая переписка, полная то взрывов несчастной загубленной любви, которой не было возможности проявиться иначе, как в звуках, то порывов религиозного чувства, которые, казалось, одни могли усмирить эту страсть. Наконец, между супругами состоялось свидание. Оно дало церкви повод к новым обвинениям. Опять был созван собор с Сансе в 1140 г.; на этот раз на стороне обвинителей раздался грозный и властный голос Св. Бернара, этого величайшего из мистиков, воспитанного на воззрениях реалистов Собор отлучил Абеляра от церкви за несоблюдение обетов и за дерзкие проповеди. Обвиненный апеллировал в Рим, и Иннокентий II подтвердил решение собора. Тогда Абеляр, покорно склонив голову перед силой, удалился в Клюни, бургундский монастырь клюнийцев, славившийся своим строгим уставом и суровой жиз-нью иноков. Там он умер через два года, успев примириться со всеми гонителями, даже с самим Бернаром. Через двадцать один год (1163) Элоиза последовала за ним. Народная поэтическая легенда увековечила их память, надолго заняв воображение потомства. Она говорит о встрече Абеляра и Элоизы в том мире, об их вечной загробной любви.

Влияния на развитие мысли. Мы остановимся на этом в очерке борьбы философских школ, борьбы номиналистов с реалистами в первой половине средних веков.

С начала XIII в. содержание философской мысли значительно расширяется. Постепенно она выходит из заколдованного узкого круга, в котором вращалась прежде. Она проявляется даже в публицистике. Она задевает теперь то, чего прежде не касалась. В ней заметно слышится веяние новых начал. Именно они и были посеяны в предшествовавший философский период. Как ни скудно было поле философской мысли, но представители ее все же должны были или договориться о некоторых вещах, несогласных с существующими понятиями, или остановиться перед таинственной загадкой. А мысль продолжает развиваться. Причиной такого толчка было появление нового перевода Аристотелевой «Логики» с греческого языка. Эти переводы появились еще в начале XII в., но большинству ученых долго оставались неизвестными. В XIII в. выяснилось достоинство новых переводов и превосходство их перед прежними. Тогда логика сделала шаг вперед. Как обыкновенно бывает в подобных случаях, образовались две партии: antiqui et moderni, старая и новая. Сам Абеляр принадлежал к представителям старой партии, потому что он не был знаком с новыми переводами Аристотеля. Главными представителями новаторов явились два великих ума средних веков: Альберт Великий из Кельна и Фома Аквинский. Один был немцем, другой итальянцем. Альберт был натуралист, химик, астролог и философ. Фома занимался не только богословскими вопросами, но прославился и государственными; он был богослов, публицист и философ. Надо заметить, что католическая церковь до сих пор живет теми идеями, которые были развиты Фомой. Великий переворот, вызванный сочинениями того и другого в тогдашней философии, особенно творениями Фомы Аквинского, конечно, не мог явиться внезапно. Толчок дан был извне, из-за Пиренеев, от Обитавших там в то время арабов.

Арабы были одновременно учениками Мухаммеда и Аристотеля. Благодаря тому, что они были знакомы с греческими оригиналами, они имели доступ к чистым античным источникам, тогда как европейская мысль привыкла пользоваться только скудными обрывками древности. Собственно говоря, арабская мудрость была довольно условной и не принесла много нового в чисто философскую область, так как не успела развиться самостоятельно. Арабы только компилировали то, что заключалось в греческом материале. Действительно; они заимствовали все, что попадалось им под руку на пути завоевательного шествия халифов. Они восхищались неоплатониками на африканском берегу Средиземного моря и Аристотелем при дворе византийских императоров или, лучше, его толкователями. Так как с полным переводом «Органона» Европа познакомилась через арабов, то через них проникли в схоластическую философию и новые элементы. Когда схоласты проявляли сколько-нибудь материальный взгляд на вещи, тогда они шли по стопам арабских философов.

Хотя европейская схоластика не осталась чуждой влиянию арабов, из этого не следует, чтобы она совершенно подчинилась арабским философам. Такие люди, как Альберт и Фома Аквинский, были ортодоксальными представителями номиналистов. Их жизнь протекла спокойно, а Фома даже был причислен к лику святых католической церковью[234]. Арабское влияние следует понимать в том смысле, что оно окрылило полет европейской мысли и побудило ее относиться к богословию и философии, как к предметам самостоятельным.

Кроме арабов, на исторический ход духовной жизни средневекового Запада в последующее время оказали влияние и славяне. Богомилы из Болгарии со своим протестом против господствующей христианской догматики проникли через Ломбардию в Прованс и во все пределы Южной Галлии. Там этот протест, сперва ограничивавшийся только богословской сферой, принял характер кровавой борьбы за веру, борьбы со всемирной папской теократией. Попытки средневековой церковной реформы в недрах католицизма проявились, таким образом, под деятельным воздействием славянского племени, заявившем тогда свое участие в историческом пути всего человечества.

В XIII столетии мир был приготовлен к дальнейшему движению мысли, и во всех областях истории должен был совершиться высший расцвет средневековых идей.