История веры и религиозных идей. Том 2. От Гаутамы Будды до триумфа христианства

§ 225. Jam redit et Virgo…

Если культ Великой Матери Кибелы поддерживался римской аристократией (ср. § 168), то успех других восточных религий, введенных вслед за ним, обеспечивался городскими низами и множеством иноземцев, осевших в Риме. На протяжении двух последних столетий существования республики традиционная религия, т. е. публичные культы, постепенно утратила свое значение. Некоторые жреческие функции (например, flаmеn Dialis) и многочисленные братства потеряли силу. Как, впрочем, и в других странах, религиозность в эллинистическую эпоху развивалась под знаком богини Фортуны (Тусhe) и астрального фатализма (§ 205). Магия и астрология сохраняли свою притягательность не только для черни, но и для иных философов (стоики признавали астрологию). В период гражданских воин имело хождение значительное количество апокалипсисов восточного происхождения: те из них, что дошли до нас под названием "Сивиллиных книг", предсказывали падение римского владычества. Более того: старая навязчивая идея конца Рима[711] на сей раз как будто бы подтвердилась кровавыми событиями современной истории Гораций не скрывал своих опасений по поводу будущей судьбы Города ("Эподы" XVI). Как только Цезарь перешел Рубикон, неопифагореец Нигидий Фигул возвестил о начале вселенской и исторической драмы, должной положить конец Риму и самому роду человеческому (Lucain. Pharsale 639, 642–645). Но в царствование Августа, пришедшее на смену затяжным и опустошительным войнам, казалось, установился рах aeterno. Опасения, навеянные двумя мифами — о "Веке Рима" и о "Великом Годе", — оказались напрасными. С одной стороны, Август воссоздал Рим заново, следовательно, за его прочность опасаться не приходилось, с другой стороны, переход от железного к золотому веку произошел без катастрофы космического масштаба. Действительно, у Вергилия последний saeculum, век Солнца, чреватый вселенской смутой, заменен веком Аполлона, и таким образом ekpyrosis был обойден, а гражданские войны сочтены знаком самого перехода от Железного века к Золотому. Позже, когда в царствование Августа, похоже, реально установился золотой век, Вергилий ("Энеида" 1, 255 и сл) говорил римлянам о незыблемости Города. Юпитер, обращаясь к Венере, уверяет ее в том, что не создаст для римлян никаких ограничений во времени или в пространстве "Бесконечное царство я им дал" (Imperium sine fine dedi). После публикации «энеиды» Рим был назван urbs aeterno, а Август провозглашен вторым основателем вечного Города. Дата его рождения, 23 сентября, стала считаться "исходной точкой Мироздания, которое Август спас и преобразил".[712] Так рождается надежда на периодическое возрождение Рима — ad infinitum. Избавившись от мифов о двенадцати орлах и ekpyrosis, Рим мог распространиться, как об этом возвещает Вергилий ("Энеида", VI, 798), до пределов, которые лежат "вне года-солнца дорог" (extra anm solisque vias).

Здесь мы имеем дело с ярко выраженным стремлением освободить историю от астральной судьбы, или закона космических циклов, и обрести в мифе о вечном возрождении Рима архаический миф о ежегодном перевоссоздании космоса через его периодическое новотворение (жрецами или Верховным Владыкой). Это и попытка валоризации истории в космическом плане, т. е. подход к историческим событиям и катастрофам, как к бурлению космоса, где вспышки и распад светил должны периодически уничтожать вселенную, дабы обеспечить ее регенерацию. Войны, разрушения, страдания, вызванные историческими причинами, больше не являются предвестниками перехода от космической эры к другой, но сами по себе представляют этот переход. Так в каждый мирный период история обновляется и, следовательно, начинается новый мир, в конечном счете (как показывает миф, созданный вокруг Августа), Верховный Владыка повторяет сотворение Космоса[713]

В IV «Эклоге» Вергилий возвещает о том, что Золотой век снова начнется при консульстве Азиния Поллиона (прибл. 40 г., т. е. перед окончательной победой Октавиана). "Сызнова нынче времен зачинается строй величавый (magnus ab integro saeclorum nascitur ordo). Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство".[714] "Золотая раса" расселится повсюду в мире, и сам Аполлон — ее Верховный Владыка (5-10). Вергилий связывает все эти особые знаки возвращения Золотого Века с рождением младенца, личность которого не установлена, но многие ученые предполагают, что речь идет о сыне Поллиона. Смысл этой вдохновенной и загадочной поэмы обсуждался и обсуждается до сих пор. Для наших целей достаточно подчеркнуть визионерскую мощь Вергилия: как подлинный vates [пророк], он уловил разом космический и религиозный контекст окончания гражданских войн и распознал эсхатологическую роль мира, который установился в результате победы Октавиана Августа.

Царствование Августа, действительно, знаменует собой творческое возрождение традиционной римской религии.[715] Согласно Светонию (Авг., 90–92), Август вел себя как истинный древний римлянин, он придавал значение снам и знамениям, явлениям божеств, соблюдал pietas по отношению к богам и смертным. "Именно эта religio, а не философия стоиков, всегда определяла важные деяния императора. Через pietas и religio религиозный настрой и идеалы римского прошлого были тщательно восстановлены и обновлены"[716] Август издает указ о реставрации разрушенных святилищ и возводит множество новых храмов. После долгого перерыва он вновь учреждает жреческие должности (например, jlamen Diahs), восстанавливает почитаемые братства титиев, луперков, альваров. У его современников не возникало сомнения в правильности этих перемен. "Приход новой эры сопровождался гимнами поэтов и публичными шествиями" (Altheim. Op. cit., p. 238) Произведения искусства эпохи Августа наглядным образом выражают обновление религиозной мысли и опыта.

История взяла на себя труд отменить "Золотой век" с момента смерти Августа, и римляне снова зажили в ожидании неминуемой катастрофы. Но эпоха Августа осталась образцовой моделью цивилизации для христианского Запада. Более того, Вергилий и отчасти Цицерон вдохновили теологию литературы, и, в более общем смысле, теологию культуры, характерной для средневековья и перешедшей в эпоху Возрождения.

§ 226. Терзания religio illicita

После смерти Юлий Цезарь был провозглашен богом среди богов, и ок. 20 г. на Форуме был открыт посвященный ему храм. Римляне соглашались на посмертный апофеоз великих людей, но отказывали им в прижизненном обожествлении.[717] Август получил божественные почести только в провинциях; в Риме он был всего лишь "сын Божий", Divis filius. Однако имперскому духу воздавались почести на публичных и частных пирах.

Обожествление «благих» императоров и, следовательно, сама организация имперского культа складывается после Августа.[718] Однако Тиберий не был обожествлен, потому что Калигула забыл подать прошение в Сенат. Что же до самого Калигулы, то перед смертью он позаботился о собственном обожествлении, но ему воспрепятствовали сенаторы. Клавдий, Веспасиан и Тит познали апофеоз, но его не удостоились Гальба, Оттон и Вителлий, и уж конечно, противник Сената — Домициан. Сработавший один раз механизм прецедента обеспечил преемство: все великие императоры II в. были обожествлены; чего уже не произошло в III в., когда императоры сменялись слишком быстро.[719]

Со II в. отказ участвовать в прославлении императора был основной причиной преследования христиан. Вначале, если не считать резни, устроенной Нероном, меры против христиан поддерживались антихристианскими настроениями, господствовавшими в обществе. В течение первых веков христианство считалось religio illicita [незаконной религией]; христиане подвергались гонениям: они исповедывли тайную, не получившую официального разрешения, религию. В 202 г. Септимий Север издал первый направленный против христиан декрет, запрещающий прозелитизм. Чуть позже Максимилиан обрушивается на церковную иерархию, правда, безуспешно. Вплоть до правления Деция деятельность Церкви протекает спокойно. Но в 250 г. эдикт Деция обязы {{конец абзаца отсутствует}}

Христианство сумело внедриться в Империю повсеместно, во все социальные слои, вплоть до самой императорской фамилии.

Последние преследования — Диоклетиана (303–305 гг.) — были самыми кровавыми и долгими. Несмотря на драматизм ситуации в самой империи, общественное мнение на сей раз проявило себя не столь враждебно по отношению к христианам. Однако Диоклетиан принял решение искоренить эту экзотическую и лишенную национального пафоса религию и тем самым упрочить имперскую идею; ему хотелось возродить древние римские религиозные традиции и, главным образом, псевдобожественный образ императора. Но реформа императора Августа постепенно сошла на нет. Культы Египта и Малой Азии снискали необычайную популярность и, сверх того, удостоились императорского благоволения. Коммод (185–192 гг.) был посвящен в мистерии Исиды и Митры, а Каракалла (211–217 гг.) поощрял культ сирийского бога Солнца, Sol invictus. Несколько лет спустя сирийский император Гелиогабал, будучи жрецом эмесского божества, ввел этот культ в Риме. Он был убит в 222 г., а сирийское божество изгнали из Города. Однако, как мы увидим далее (§ 239), Аурелиану (270–275 гг.) удалось снова успешно ввести культ Sol invictus. Аурелиан понял, что бесполезно прославлять только великое прошлое римской религии и что необходимо внедрять традиционное римское богопочитание в солярную теологию, монотеистическую по своей структуре, — в единственную религию, набиравшую вселенский размах.

Еще накануне великих гонений, в конце II в., многие богословы и полемисты христианского толка попытались обосновать и защитить свою религию перед властями и интеллигенцией языческого Рима. Однако их попытки были обречены на неудачу. Наивные или недостаточно дипломатичные апологеты (Татиан, Тертуллиан) предприняли яростную атаку на язычество и эллинистическую культуру. Самый видный из них, Юстин (принявший мученическую смерть в 165 г.), старается показать, что христианство не пренебрегает языческой культурой: он превозносит греческую философию, однако напоминает о том, что сама она вдохновлялась библейским откровением. Взяв на вооружение аргументацию александрийского иудаизма, Юстин утверждает, что Платону и прочим греческим философам было известно учение, проповеданное задолго до них «пророком» Моисеем. Провал апологетов, впрочем, был предсказуем. Власти предъявляли христианству обвинение не только в безбожии и непочтении к императорскому величеству; трудно сказать, в каких только преступлениях оно не подозревалось: от оргий и инцеста до детоубийства и каннибализма. В глазах языческой элиты суть христианского богословия: воплощение Спасителя, его страсти и последующее воскресение, — все это было совершенно непостижимо. Так или иначе, фанатическое упорство новой религии спасения не давало надежды на мирное сосуществование с многобожием.

Для христианской миссии гонения представляли самую большую опасность — но не единственную, угрожавшую Церкви. Серьезное соперничество являли собой мистерии Исиды и Митры, культ Sol invictus и солярный монотеизм, тем более что все они пользовались официальной поддержкой. Кроме того, не столь очевидная на первый взгляд опасность угрожала Церкви изнутри: разнообразные ереси и прежде всего гностицизм. Ереси и гнозисы возникают с самого зарождения христианства. В отсутствие канона, единственным способом верификации истинности веры и ритуальных практик было апостольское предание. К 150 г. все апостолы уже умерли, но свидетельство их передавалось через тексты, ими самими составленными или вдохновленными, и в устном виде.

При этом оба пути передачи апостольского свидетельства — письменный и устный — по-видимому, вобрали в себя более или менее спорные новации. Кроме четырех Евангелий и Деяний, принятых всеми христианскими общинами,[720] имели хождение и другие, якобы апостольские, тексты: Евангелие от Фомы, Евангелие Истины, Евангелие Псевдо-Матфея, Деяния Петра, Иоанна и т. д. Большая часть этих произведений, считаемых апокрифами (так как они дают откровения, остававшиеся до тех пор "сокрытыми"), содержали в себе пересказ эзотерического учения, переданного апостолам Христом воскресшим и несущего в себе тайный смысл событий его жизни. Именно на это тайное, сохраненное и переданное устно учение ссылаются гностики.

§ 227. Христианский гнозис

Проблема эзотерики и, соответственно, инициации вызывала многочисленные споры, особенно и прежде всего во время кризиса, развязанного гностицизмом. В противовес экстравагантным претензиям некоторых гностических авторов, Отцы Церкви, а вслед за ними большинство современных и древних историков, отрицали существование эзотерического учения, которое якобы проповедовал Иисус Христос и продолжали его ученики. Но это мнение вступает в противоречие с фактами. Эзотерика, или, другими словами, инициатическая передача учений и практик, предназначенных ограниченному числу адептов, отмечена во всех великих религиях эллинистической эпохи и рубежа новой эры. Инициатический сценарий в той или иной форме (тайное обучение и ритуалы, отбор «верных», клятва молчания и т. д.) встречается в ортодоксальном иудаизме и в иудейских сектах, у ессеев (например, устав IX, 16 и сл.; VI, 13–23), у самаритян и фарисеев.[721]

О практике эзотерического обучения упоминает также Евангелие от Марка (ср.: 4:10 и сл.; 7:17 и сл.; 10:10 и сл.). С самого начала возникновения Церкви внутри общины различаются три степени инициатического обучения: «новоначальные», «совершенствующиеся» и «совершенные». По Оригену, "евангелисты хранили в тайне (aprokryphan) толкование, которое сам Иисус дал большинству притч" (Com. Mth. XIV, 2). Ещё более откровенен Климент Александрийский. Он вспоминает своих учителей, которые сохранили "подлинную традицию "блаженного обучения", изошедшего прямо от святых апостолов Петра, Иакова, Иоанна и Павла, традицию, передаваемую от отца к сыну и дошедшую до нас по Божией милости" (Stromates, 1, 1, 11.3). Речь идет об учениях, предназначаемых некоторым «верным» (13, 2) — они, передаваемые изустно, должны сохраняться в тайне; эти учения и составляют гностическую традицию (15, 2). В другом труде Климент уточняет: "Иакову Праведнику, Иоанну и Петру Господь после своего воскресения дал знание (гнозис); они же передали его другим апостолам; другие апостолы передали его семидесяти, одним из коих был Варнава".[722]

Невозможно с точностью установить критерий, которого придерживались при выборе учеников, достойных быть посвященными в знание, и, главное, обстоятельства и ступени посвящения. Кое-какое обучение «эзотерического» типа поэтапно давалось всем адептам; оно касалось символики крещения, евхаристии, креста, архангелов и толкования Апокалипсиса. Что же до тайн, открытых «совершенным» и готовящимся стать таковыми, то они, вероятно, относятся к знанию о таинстве сошествия и вознесения Христа через семь небес, населенных ангелами (ср.: Еф 4:9), и к индивидуальной эсхатологии, т. е. к мистическому пути души после смерти. Псевдо-Дионисий[723] связывает этот мистический путь с устным апостольским преданием. "Так нам предстает преемственность гностических или духовных учителей, отличная от епископского преемства, которое передает апостольскую веру (…), но которое продолжает харизматическую традицию апостольских времен и самих апостолов".[724]

Эзотерические традиции апостолов продолжают иудейскую эзотерику, касающуюся таинства вознесения души и тайн горнего мира. Но эти учения встречаются также у мандеитов. Более того, они имеют аналоги в некоторых эсхатологических концепциях Египта (ср. § 5З) и Ирана. Наряду с другими идеями и верованиями, отличными от тех, что исповедовались иудаизмом и христианством, эти встречаются у многих гностических, языческих и «гетеродоксальных» христианских авторов. Становится ясно, почему с определенного момента гнозис и эзотерика стали вызывать подозрение у церковной иерархии. Ссылаясь на устное и тайное апостольское предание, некоторые гностики могли вносить в христианство учения и практики, противоречащие самому этосу Евангелия. Опасность представляли не эзотерика или гнозис как таковые, но ереси, которые внедрялись под маской "инициатической тайны".

Естественно, пока Книга и догмы не были зафиксированы, лишь с натяжкой сходили за ересь иные смелые толкования проповеди Христа. Но в большинстве случаев «ересь» — т. е. ложное толкование евангельского благовестия — была налицо; например, когда отвергалась законность Ветхого Завета, а Бог-Отец считался злобным и сумасбродным демиургом. Или когда осуждался мир, как случайное и демоническое творение, и предавалась поношению жизнь, или когда отрицались воплощение, смерть и воскресение Сына Божьего. Правда, и aп. Павел считал, что в этом мире властвует сатана, а иудейские и христианские апокалипсисы предсказывали неминуемую гибель Земли. Но ни ап. Павел, ни авторы апокалипсисов не оспаривали саму божественную природу Творения.

§ 228. Гностические подходы

Трудно определить истоки духовного течения, известного под названием «гностицизм». Но следует различать многочисленные предшествующие или современные ему гнозисы, составляющие те или иные религии данной эпохи (зороастризм, культ мистерий, иудаизм и христианство), гнозисы, как мы увидим, несущие в себе некое эзотерическое учение. Добавим, что почти все мифологические или эсхатологические темы, введенные в обиход другими гностическими авторами, предшествовали гностицизму stricto sensu. Некоторые из них засвидетельствованы в Древнем Иране и в Индии времен упанишад, в орфизме и платонизме; другие характеризуют синкретизм эллинистического типа, иудаизм, библейский и находящийся на стыке двух Заветов, или первые заявки о себе нарождающегося христианства. Однако то, чем определяется гностицизм stricto sensu, — это вовсе не более или Менее органичная интеграция разрозненных элементов, а смелое и крайне пессимистическое перетолкование мифов, идей и теологуменов, имевших широкое обращение в ту эпоху.[725]

Определение валентинианского гнозиса, переданное Климентом Александрийским, гласит, что освобождение можно получить, узнав, "чем мы были и чем стали; где мы были и куда мы вброшены, к чему мы стремимся и откуда мы были выкуплены; что такое рождение и что та кое возрождение" (Extraits de Тheodote, 78, 2). В отличие от упанишад, санкхья-йоги и буддизма, упорно уклоняющихся от дискуссии по поводу первопричины «падшести» человека, искупительное знание, котором учат гностики, состоит прежде всего в откровении "тайной истории" (или, точнее, истории, оставшейся тайной для непосвященных); это происхождение и сотворение мира, истоки Зла, драма божественно го искупителя, сошедшего на землю, дабы спасти людей, и окончательная победа трансцендентного Бога, победа, которая явит себя в завершении истории и разрушении космоса. Речь идет о тотальном мифе: он передает все ключевые события, от сотворения мира до сего дня, и, демонстрируя их взаимозависимость, утверждает достоверность эсхатона. Нам известны многие версии этого тотального мифа. Ниже мы приведем некоторые из них, выделяя, главным образом, наиболее значительную, разработанную Мани (§ 2ЗЗ).

Вернемся к валентиниановскому гнозису. Гностик узнает, что его подлинная сущность (т. е. душа) по происхождению и по природе — божественна, хотя сейчас она пленница его тела; что она находилась в области трансцендентного, но затем была вброшена в этот перстный мир, что она быстро движется к спасению и, в конечном итоге, будет освобождена из оков плоти; гностик, наконец, открывает, что если его рождение и означает низвержение в Материю, то возрождение его будет чисто духовным. Повторим основополагающие идеи: дуализм дух — материя, божественное (трансцендентное) — антибожественное; миф о низвержении души (духа, божественной частицы), т. е. о ее воплощении в теле (подобном темнице), и уверенность в освобождении ("спасении"), обретенном благодаря знанию, гнозису.

На первый взгляд, может показаться, что речь идет о бурном развитии в антикосмическом и пессимистическом ключе орфико-платонического дуализма.[726] На деле феномен гораздо сложнее. Человеческая драма, а именно, падение и спасение, есть отражение драмы божественной. для спасения людей Бог посылает в мир Предвечное Существо или своего собственного Сына. Это трансцендентное Существо претерпевает все унизительные последствия воплощения, но ему удается, до своего окончательного вознесения на небо, открыть нескольким избранным подлинное спасительное знание, гнозис. Некоторые версии усиливают драматизм сошествия на землю Сына, или трансцендентного Существа; впав во власть демонических сил и оплотненный низвержением в материю, он забывает собственную природу. Тогда Бог спешно посылает благовестника, который, "пробудив его", помогает вновь обрести сознание самого себя (это — миф о "Спасенном Спасителе", превосходно отраженный в "Гимне о Жемчужине" (ср. § 230).

Несмотря на некоторые иранские параллели, непосредственным прообразом Спасителя — благовестника Божьего, с очевидностью является Иисус Христос. Тексты, открытые в 1945 г. в Наг Хаммади (Верхний Египет), выявляют иудео-христианские истоки нескольких значительных гностических школ.[727] В то же время их богословие и мораль радикально отличаются от того, что проповедуют иудаизм и христианство. Прежде всего, для гностиков истинный бог — это не бог-творец, т. е. Яхве. Творение — дело низших, даже дьявольских сил; и космос есть демонический "сколок, подделка" горнего мира — концепция, немыслимая ни для иудеев, ни для христиан. Конечно, в позднем язычестве космогония утратила все свое позитивное религиозное значение. Но гностики идут еще дальше. Сотворение мира не только не является более доказательством божественного всемогущества — оно объясняется простой случайностью, произошедшей в горних сферах, или же последствием изначального нападения Тьмы на Свет (ср. манихейский миф, § 233). Что же касается существования во плоти, как его воспринимали иудеи и христиане, то оно не вмещается в "священную историю", а подтверждает и являет падение души, Для гностика единственной достойной устремления целью является освобождение этой божественной частицы и вознесение ее в небесные сферы.

Мы видели (§ 181 и сл.), что «падение» человека, т. е. воплощение души, занимало умы еще орфических и пифагорейских философов: оно объяснялось то как наказание за грех, совершенный на небе, то как результат плачевного выбора, сделанного самой душой. В первые века христианской эры многие писатели-гностики, да и не только гностики, внесли дополнения и изменения в эти два мифа.[728]

Поскольку мир возник в результате случайности или катастрофы, поскольку в нем царит неведение и направляется он силами зла, гностик оказывается полностью отчужденным от своей собственной культуры и отвергает все ее нормы и институции. Внутренняя свобода, добытая путем знания, в гнозисе, позволяет ему свободно располагать собой и действовать по своему усмотрению. Гностик входит в элиту ("отбор", произведенный Духом). Он принадлежит к разряду пневматиков, или «духовных» — «совершенных», "царских сынов", — лишь они одни будут спасены.[729] Совсем как риши, саньяси и йогины, гностик чувствует себя свободным от законов, управляющих обществом: он находится по ту сторону добра и зла. И если продолжать сравнение с индийским контекстом, то сексуальным техникам и оргиастическим ритуалам тантрических школ "левой руки" (ср. том III) соответствуют оргии гностических либертинских сект и прежде всего, фибионистов.[730]

§ 229. От Симона Волхва к Валентину

Христианские апологеты изобличают в Симоне Волхве первого еретика и предтечу всех ересей. Согласно некоторым историкам, Симон не гностик stricto sensu, но его адепты стали таковыми после катастрофы 70 г.[731]

Апостол Петр столкнулся с симоновским движением в Самарии, где Симон проповедовал "Всемогущество Господа, называемого Великим".[732] Действительно, сам он почитался как «перво-бог», а его сподвижница, Елена, подобранная Волхвом в каком-то притоне Тира, считалась последним из павших воплощений божественной «Мысли» (Ennoia); выкупленная Симоном, Елена-Ennoiа, стала средством вселенского искупления. Симон Волхв интересен для историков религии как создатель культа Елены и инспирированной ею мифологии. Союз «волхва» и блудницы обеспечивает вселенское спасение, так как, в действительности, это союз представляет собой воссоединение Бога и Божественной премудрости.

Память об этой эксцентричной паре скорее всего навеяла легенду о Фаусте, архетипе чародея. Симон, действительно, пользовался в Риме известностью как Faustus ("Избранник"), а Елена, сподвижница его, была в предыдущем существовании Еленой Троянской. Но в первые столетия христианской эры имела хождение история о серьезной распре, касающейся главным образом волхва и апостола Петра. По легенде, будучи в Риме, и собрав большую толпу зевак, Симон объявил о своем вознесении на Небо, но по молитве апостола жалким образом низвергнулся вниз.

По многим причинам поучителен пример Маркиона. Он родился около 85 года в Понте; будучи сыном епископа Синопского, он придерживался обычаев ортодоксального христианства, но чрезмерно развивал павлинистский антииудаизм. Маркион отвергает Ветхий Завет и устанавливает собственный канон, сведенный к Евангелию от Луки и Посланиям ап. Павла, к чему он присовокупляет сборник «Antitheses», в котором излагает основы своего богословия. Ок. 144 г. Маркион тщетно пытается снискать одобрения пресвитеров в Риме. Отлученный от церкви, он продолжает разрабатывать свое учение, не изменяя его радикализма, и закладывает основы истинной Церкви. Превосходному организатору, ему удалось обратить большое число христианских общин в бассейне Средиземноморья. Новое богословие имело значительный успех и по этой причине беспрестанно подвергалось нападкам ортодоксальных писателей. Однако с середины III в. маркионизм на Востоке приходит в упадок и исчезает менее чем за столетие.

Маркион разделяет основы гностического дуализма, не разделяя, правда, его апокалиптической нaпpавленности. Его дуалистическая система противополагает Закон и Право, установленные Ветхозаветным Богом-творцом, Любви и Евангелию — откровениям Благого Бога. Последний посылает своего сына, Иисуса Христа, освободить людей от рабства Закона. Иисус воплощается в теле, которое, не будучи материальным, способно чувствовать и страдать. В своей проповеди Иисус славит Благого Бога, но избегает уточнения, что речь идет не о Ветхозаветном Боге. Тем не менее именно из проповеди Иисуса Яхве узнает о существовании некоего трансцендентного Бога. И в отмщение предает Иисуса его гонителям. Но смерть на кресте несет спасение, так как своей жертвой Иисус выкупает человечество у Бога-творца. Все же мир остается во власти Яхве, и «верные» будут подвергаться гонениям до скончания века. Только тогда откроет себя Благой Бог: он соберет «верных» в Царствии Своем, а все прочие, весь их мир и Бог-творец, будут уничтожены.

Другой самаритянин, по имени Менандр, ввел гностическое учение в Антиохии. Он называл себя Искупителем, сошедшим с небес, дабы спасти людей (Ириней."Аdvеrsus haereses", 1, 23, 8). Крещеные им становились "превыше ангелов". Его духовный наследник, Саторнил (который подвизался в Антиохии прибл. между 100 и 130 гг.) противопоставлял сокрытого Бога Богу иудеев, всего лишь набольшему у ангелов-творцов. Он порицает институт брака, объявляя его сатанинским делом (Ириней, 1, 24, 2). В его богословии главенствует дуализм. По Иринею, Саторнил первым заговорил о двух категориях людей: тех, кто причастен, и тех, кто не причастен к небесному свету.

Серинтий, иудео-христианин, современный Иоанну (Ириней, III, 3, 4), учит, что мир был сотворен демиургом, не знавшим истинного Бога; вот первое проявление гностицизма stricto sensu. По Серинтию, Иисус — это сын Иосифа и Марии; при его крещении Христос снизошел на него в виде голубя и открыл ему Неведомого Отца, а потом, перед Страстями, снова вознесся к Богу-Отцу (Ириней, I, 28).

Иудео-христианский гностицизм, распространенный в Азии и Сирии, проник и в Египет. Серинтий поселился в Александрии, где ок. 120 г. Карпократ обнародовал сходное учение: Иисус является сыном Иосифа, но его освятила "сила небесная" (Ириней, 1, 23, 1). Тот, кого осенит эта сила, становится равным Иисусу и могущим совершать те же самые чудеса. Специфической чертой карпократовского гнозиса является его радикальный аморализм; "кажется, что он поднял гностический мятеж не только против иудейского Бога, но и против закона".[733] Василид, другой александриец, современник Карпократа, дает первый синтез учений, проповедуемых адептами Симона Волхва. Он разрабатывает пространную и сложную космологию гностического толка, умножая в умозрении небеса и правящих ими ангелов: он насчитывает их 365.[734] Василид полностью отвергает иудейский Закон: Яхве является лишь одним из ангелов-творцов мира, хоть и ищет над последними власти и стремится их всех себе подчинить (Ириней. 1, 24, 4).

Самым значительным учителем-гностиком был, вне всякого сомнения, Валентин, один из величайших богословов и мистиков своего времени. Родившийся в Египте и получивший образование в Александрии, он учительствовал в Риме между 135 и 160 гг. Но из-за того, что ему не удалось получить епископский сан, он порвал с Церковью и покинул Город.[735] Разрабатывая свою грандиозную систему, Валентин ставит перед собой цель объяснить существование зла и падение души не с точки зрения дуализма — т. е. вмешательством антибога, — но как драму, произошедшую внутри самого божества. Невозможно вкратце передать блестящий и смелый валентинианский синтез. Но краткий пересказ, тем не менее, имеет свои преимущества: можно опустить длинные генеалогии, «эманации» и «проекции», приводимые с натянутой монотонностью, дабы указать на корни и объяснить природу драматического события, затронувшего все реальности, — космические, жизненные, душевные и духовные.[736]

Согласно учению Валентина, Отец, абсолютный и трансцендентный первопринцип, невидим и непостижим. Он сочетается со своей супругой, Мыслью (Ennoia), и порождает 15 пар эонов, в целокупности составляющих Плерому.[737] Последний из эонов, София, ослепленная желанием познать Отца, вызывает кризис, в результате чего рождаются зло и страсти. Изгнанная из Плеромы, София и ее уродливые творения порождают низшую мудрость. В горнем мире сотворяется новая пара, Христос и его женская половина, Святой Дух. Наконец, восстановленная в своем изначальном совершенстве, Плерома порождает Спасителя, также названного Иисусом. Нисходя в дольние миры, Спаситель создает "невидимую материю" с гилическими (материальными) элементами, про исходящими из низшей Мудрости, а из душевных элементов он создает Демиурга, т. е. Бога Бытия. Последний не знает о существовании горнего мира и считает себя единственным Богом. Он творит материальный мир и соделывает, одушевляя их своим дыханием, две категории людей, «гилических» (вещественных) и «психических». Но духовные элементы, происходящие из высшей Sophia, вводят себя в дыхание Демиурга без его ведома и порождают род "пневматиков".[738] Для того, чтобы спасти эти духовные частицы, ставшие пленницами материи, Христос спускается на землю и, не воплощаясь в собственном смысле этого слова, открывает освободительное знание. Так, пробужденные гнозисом, пневматики, и только они, возносятся к Богу.

Как отмечает Ханс Йонас, в системе Валентина материя обладает духовным происхождением и объясняется божественной историей. Материя, по сути, является неким состоянием или «страстью» абсолютного Существа, а в более точном смысле — "застывшей внешней экспрессией" этого состояния. Неведение ("слепота") Софии — вот первопричина существования Мира[739] — идея, напоминающая индийские концепции (разделяемые различными школами веданты и санкхья-йоги). И совсем как в Индии, неведение и ведение характеризуют два типа онтологий. Ведение, знание, составляет первоначальное условие Абсолютного; неведение — это следствие разлада внутри Абсолюта. Но спасение, обретаемое в знании, равнозначно космическому событию (ср.: Jonas, р. 175). Спасение последнего «пневматика» будет сопровождаться уничтожением мира.

§ 230. Гностические мифы, образы и метафоры

Амнезия (т. е. утрата собственной идентичности), сон, опьянение оцепенение, плен, падение, тоска по утраченной родине выстраиваются в ряд типично гностических символов и образов, несмотря на то, что придумали их вовсе не учителя-гностики. Обратившись к Материи и желая познать плотские утехи, душа теряет себя. "Она забывает о своей родине, своем подлинном источнике, о своей вечной сущности".[740] Самый драматический и трогательный образец гностического мифа об амнезии и анамнезе представляет собой "Гимн о Жемчужине", дошедший до нас в Деяниях Фомы. Некий принц приезжает с Востока в Египет на поиски "прекрасной жемчужины, которая укрыта посреди Моря, море обвито змеем, змей издает громкий шип". В Египте его берут в плен местные жители, кормят своей едой, и принц забывает, кто он и что он. "И забыл я, что был царским сыном, и служил я их царю; забыл я о жемчужине, за которой послали родители мои, и под действием пищи их впал я в глубокий сон". Но родители принца узнали о том, что с ним произошло, и послали ему письмо. "Пробудись, восстань ото сна и услышь слова послания нашего. Вспомни, что ты — царский сын. Взгляни, в какое рабство ты впал. Вспомни о жемчужине, ради которой послан был ты в Египет". Письмо прилетело в образе птицы-орла, опустилось на принца и превратилось в слово. "От голоса и от шелеста я пробудился и восстал ото сна. Я подобрал письмо, облобызал, сорвал печать, прочел (…). Вспомнил я, как был сыном царственных родителей (…) Вспомнил я о жемчужине, ради которой послан был я в Египет, и принялся заклинать змея, издававшего громкий шип. Я усыпил его, закляв, затем произнес над ним имя отца своего, унес жемчужину и почел себя должным вернуться в родительский дом".[741] Вот миф о "Спасенном Спасителе", Salvator salvatus, в наиудачнейшем варианте. Добавим, что для каждого мифологического мотива в различных гностических текстах можно найти свои параллели.[742] Море и Египет — это общепринятые символы материального мира, в который погружается человеческая пленница-душа и сам призванный освободить ее Спаситель. Нисходя по «небесам», герой совлекает с себя" светоносные ризы" и облачается во «вретище», уподобляясь местным жителям; это "плотяные ризы", тело, в которое он воплощается. В момент вознесения он встречает светоносные ризы, "подобные ему самому", и понимает, что этот «двойник» И есть его подлинное «Я». Встреча с трансцендентным «двойником» напоминает иранскую концепцию небесного образа души, dаena, встречающей покойного на третий день после его смерти (ср. т. 1, § 111, с библиографией). Как отмечает Ионас, открытие этого трансцендентного начала в самом Себе составляет главный элемент гностической религии.[743]

Тема амнезии, вызываемой погружением в «Жизнь» (Материю), и анамнеза, достигаемого благодаря поступкам, песнопениям или словам некого «веcтника», встречается также в средневековом индийском фольклоре. Одна из самых известных легенд отображает потерю памяти Машьендранатом. Этот йогин влюбился в одну царицу, поселился в ее дворце, совершенно забыв, кто он такой, или, по другой версии, оказался в плену у женщин "страны Кадали". Узнав о пленении учителя, его ученик Горакнат предстает перед Машьендранатом, в образе танцовщицы и начинает плясать, распевая загадочные песни. Постепенно учитель вспоминает, кто он: осознает, что "путь плоти" ведет его к смерти, что его «забытье», по сути, является забвением собственной подлинной бессмертной природы и что "чары Кадали" — не что иное, как мираж профанной жизни. Горакнат объясняет ему, что это богиня Дурга вызвала «забытье», которое чуть не стоило ему бессмертия. Чары эти, добавляет он, означают вечное проклятие неведения, наброшенное «Природой» (т. е. Дургой) на человеческое существование.[744]

Истоки этой фольклорной темы восходят к эпохе упанишад. Можно припомнить аналогию из «Чхандогья-упанишады» (человек, которого похитили злодеи и, завязав ему глаза, увели далеко от родного города) и толкование Шанкары: похитители и повязка на глазах означают неведение и иллюзию, снимающий повязку — это Учитель, открывающий подлинное знание; дом же, в который удалось вернуться пленнику, означает его атмана, подлинное «Я», идентичное Абсолютной Сущности, Брахману (ср. выше, § 136). Санкхья-йога дает аналогичное положение: Я (пуруша) — «посторонний», у него нет ничего общего с Миром (пракрити). Как и для гностиков, Я (Дух, pneuma) — это одинокий, бесстрастный и бездеятельный созерцатель спектакля жизни и истории (ср. § 136 и сл.).

Взаимовлияния, в том или ином смысле, не исключены, но, вероятнее всего, мы имеем дело с параллельными духовными течениями, возникшими в кризисный момент, много веков назад, в Индии (упанишады), в Греции и в Восточном Средиземноморье (орфизм и пифагорейство), в Иране и в эллинистическом мире. Большинство образов и Метафор, используемых авторами-гностиками, имеют славную историю и даже предысторию — и очень широко распространены. Один из излюбленных образов — это образ сна, уподобляемый неведению и смерти. Гностики утверждают, что люди не только спят, но и предпочитают спать. "Отчего все вы так любите сон и спотыкаетесь вместе с теми, кто спотыкается?" — спрашивает Ginza.[745] "Да восстанет спящий от крепкого сна" — написано в Апокалипсисе от Иоанна.[746] Тот же мотив, как мы увидим, существует в манихействе. Но формулировки его не являются монополией авторов-гностиков. Послание к Ефессянам (5:14) содержит такую анонимную цитату: "Встань, спящий, и воскресни из мертвых и осветит тебя Христос". Поскольку сон (Hypnos) — близнец Танатоса (Смерти), и в Греции, и в Индии, так же, как и у гностиков, слово «будить» имело «сотериологическое» значение в широком смысле слова (Сократ «пробуждает» своих собеседников, подчас против их воли).

Речь идет об архаической и повсеместно распространенной символике. Победа, одержанная над сном, и продолжительное бодрствование представляют собой весьма типичное инициатическое испытание. В некоторых австралийских племенах тем, кому предстоит инициация, либо запрещено спать в течение трех дней, либо, по крайней мере, ложиться до рассвета.[747] Можно напомнить о печально провалившемся инициатическом испытании знаменитого героя Гильгамеша: он не смог побороть сон и так упустил возможность обрести бессмертие (ср. § 23). В северо-американском мифе, схожем с историей Орфея и Эвридики, одному человеку удалось спуститься в Ад, где он находит свою недавно умершую супругу. Владыка Ада обещает, что даст ему вывести жену обратно на землю, если он сумеет прободрствовать всю ночь. Но, не справившись с этим дважды (даже поспав днем, чтобы не устать), человек не смог прободрствовать до рассвета.[748] Очевидно, что "не спать" означает не только победу над физической усталостью, но и, прежде всего, доказательство духовной силы. Оставаться «бдящим» быть в полном сознании означает присутствовать в духов ном мире. Иисус непрестанно призывает своих учеников бодрствовать (ср., например, Мф 24:42). Гефсиманская ночь обретает трагическую окраску из-за неспособности учеников бодрствовать с Иисусом (ср. § 219).

В гностической литературе неведение и сон в равной степени обозначены термином «опьянение». Евангелие Истины сравнивает того, "кто обладает знанием", с человеком, который, "проснувшись в похмелье, трезвеет, возвращается к самому себе, и снова говорит то, что подлинно свойственно ему".[749] «Пробуждение» влечет за собой анамнез, обретение заново подлинной сущности души, т. е. узнавание ее небесной природы. "Восстань, светоносная душа, ото сна опьянения, в который впала ты, — написано в одном манихейском тексте. — Иди за мной в место высокое, где и пребывала ты изначально". В традиции мандеев небесный Вестник обращается к Адаму, пробудив его от крепкого сна: "Не спи, не дремли, не забывай о том, что возложил на тебя Господь.[750]

Итак, большая часть этих образов: неведение, амнезия, плен, сон, опьянение, — становятся в гностической проповеди метафорами духовной смерти. Знание дает подлинную жизнь, т. е. спасение и бессмертие.

§ 231. Принявший муки Параклет

Мани родился 14 апреля 216 года в Вавилонии, в Селевкии Ктесифоне. По преданию, его отец, Патек, три дня подряд слышал: голос, повелевающий ему не есть мяса, не пить вина и избегать женщин. Смущенный Патек примкнул к секте гностиков-крестильников, или елказаитов.[751] Мани родился калекой (скорее всего, он был хром). Когда ему исполнилось четыре года, отец взял его к себе, чтобы воспитывать в елказаитской общине. Двадцать с лишним лет (с 219–220 по 240 гг.) Мани воспитывался в этой общине ревностных иудео-христиан. Поэтому не следует пренебрегать христианскими элементами в манихейском синтезе. И тем не менее религиозное призвание Мани проявилось в столкновении с богословием, эсхатологией и обрядами христианства. Два откровения, полученные им в возрасте 12 и 24 лет, открыли ему личное призвание и побудили порвать с сектой елказаитов. Сам Мани посвятил нас в суть этих откровений. Некий ангел передал ему благовестие "Владыки Рая и Света" (Верховный и Благой Бог манихеев). В первый раз ему предписывалось оставить общину своего отца. Через двенадцать лет, в 240 г., второе благовестие побудило его к непосредственному действию: "Теперь для тебя пришел срок прилюдно явить себя и проповедовать, не таясь, твое учение".[752]

Мы почти ничего не знаем о той духовной работе, которая сделала из болезненного юноши неутомимого апостола, проповедника новой религии спасения. Мы не знаем и причин, побудивших его совершить свое первое апостольское путешествие в Индию[753] (с 240–241 до начала 242 или 243 гг.).[754] В любом случае, общение с некоторыми представителями индийской духовности не прошло впустую ни для Мани, ни для Индии. Призванный новым царем Шапуром I, Мани уезжает в Белапат (Гундешапур), столицу империи Сасанидов. Шапур находился под большим впечатлением от пророка и предоставил ему и его миссионерам полную свободу проповедовать на территории всей Империи. Это послужило официальным признанием новой религии, и дата 21 марта 242 г. (или, по другому календарю, 9 апреля 243 г.) сохранилась в благоговейной памяти верующих.

У нас мало сведений о биографии Мани времен царствования Шапура I, с 242 по 273 г. Эта значит, что о жизни пророка мы не знаем почти ничего, кроме ее начала (два откровения, «обращение» Шапура) и конца (немилость и смерть). Однако он определенно поддерживал хорошие отношения с царем и предпринимал длительные путешествия, проповедуя по всей иранской Империи вплоть до ее восточной границы. Кроме того, он отправил многие миссии проповедников вглубь самой Империи и за границу (в Египет, Бактрию и т. д.).

В апреле 272 г. Шапур умирает, и ему наследует сын, Хормизд. Мани спешит с ним встретиться. От нового правителя он получает продление срока действия охранных грамот и разрешение на выезд в Вавилонию. Но всего через год Хармизд умирает, и трон переходит к его брату, Бахраму I. По требованию нового царя Мани приезжает ко двору в Гундешапур, совершив перед тем путешествие, которое считается "вершиной его пастырского служения" и "прощальным визитом апостола в места его юности и к церквям, им самим созданным".[755]

Действительно, по приезде Мани был обвинен главой магов Картером, воплощением мандейской нетерпимости, в том, что его проповедь отвращает подданных от официальной религии. Встреча с царем была бурной. Когда Мани говорил о божественном характере своего служения, Бахрам воскликнул: "Отчего же это откровение было даровано тебе, а не Нам, повелителю страны?" На что Мани оставалось лишь ответить: "Такова воля Божия!".[756] Он был осужден, закован в цепи и брошен в темницу. Эти цепи (три на руках, три на ногах, одна на шее) мешали любому его движению, и вес их (около двадцати килограммов) причинял жестокую боль. «Страсти», которые манихеи назвали христианским термином «распятие», продолжались в течение 26 дней.[757] Все же пророка позволили навещать собратьям по вере, о чём предание сохранило нам, в переработанном виде, большое количество поучительных эпизодов. Мани умирает 26 февраля 277 г. в возрасте 60 лет. Тело его было разрублено на части, голова выставлена на городских воротах, а останки брошены на съедение псам.

Сразу же после смерти пророка Бахрам издал указ о безжалостном подавлении манихейства. Церковь Мани, казалось, находится на грани полного уничтожения. Однако она не перестала развиваться в последующий период, распространяясь на Запад до Иберийского полуострова, а на Восток — до самого Китая.

§ 232. Манихейский гнозис

Манихейство — это прежде всего гнозис, и как таковой он составляет часть большого гностического течения, а котором идет речь. Но в отличие от прочих основателей сект, Мани пытался создать доступную всем универсальную религию, а не эзотерическое учение, предназначенное только для посвященных. Он признавал ценность некоторых прежних религий, но считал их неполными. С другой стороны, он заявлял, что его Церковь вобрала в себя суть всех Священных Писаний и всю прочую премудрость: "Как река соединяется с другой рекой, чтобы создать могучий поток, так в мои писания влились древние книги; и они создали великую Премудрость, какой не знали предыдущие поколения" ("Кефалайа",[758] CLIV, перевод Puech. Ор. cit., р. 69). В самом деле, Мани отводит огромную роль Иисусу и усваивает идею о Параклете (Святом Духе); он заимствует индийскую теорию о перевоплощении душ и, что крайне важно, перенимает основные иранские идеи прежде всего — дихотомию света и тьмы и эсхатологический миф. Xaрaктepным синдромом ментальности того времени был синкретизм. В случае Мани он было также и тактической необходимостью. Мани хотел распространить свою Церковь на всю персидскую Империю, "от края до края". Стало быть, ему следовало пользоваться религиозными языками, привычными и западным, и восточным областям. Однако несмотря на видимую разнородность его составляющих, манихейство, по сути, представляет собой оригинальное творение, отмеченное поразительным внутренним единством.

Универсальной, как буддизм и христианство, религии, манихейству, как и этим двум церквям, предстояло стать религией миссионерской. Согласно Мани, проповедник "должен вечно скитаться по миру, проповедуя учение и наставляя людей в истине".[759] Наконец, и здесь тоже соответствуя Zeitgeist, манихейство — это религия Книги. Чтобы избежать распрей и ересей, сотрясавших зороастризм, буддизм и христианство, Мани сам составил семь трактатов, из которых складывается его канон. За исключением первого, «Шапурагани», написанном им на среднеперсидском, остальные написаны на сирийском или на восточно-арамейском. От этого пространного творчества сохранилось немного, и то лишь в переводах; но число и разнообразие языков, на которых эти отрывки дошли до нас (согдийский, коптский, турецкий, китайский и т. д.), говорят о беспрецедентном успехе манихейской проповеди.

Как во всех гнозисах и как в случае санкхья-йоги и буддизма, путь к освобождению начинается со строгого анализа человеческого удела. Самим фактом жизни на этой земле, т. е. существованием "во плоти", человек обречен на страдание, а это означает, что он находится во власти Зла. Освобождение может быть получено лишь в гнозисе, единственной подлинной науке, которая ведет к спасению. По учению гностиков, Космос, управляемый Злом, не может быть делом Бога, трансцендентного и благого, но делом врага Божьего. Таким образом, существование нынешнего мира предполагает предшествующее, докосмическое состояние — как страдательный удел падшего человека предполагает ситуацию изначального блаженства. Суть манихейского учения сводится к двум формулам: два начала и три времени.[760] Эти две формулы составляют основу постгатической иранской религиозности. Можно сказать, что манихеиство — это иранский образ гнозиса в эпоху синкретизма. С одной стороны, Мани перетолковал некоторые традиционно иранские концепции; с другой же, он вобрал в свою систему огромное множество элементов различного происхождения (индийских, иудео-христианских, гностических).

Своим последователям манихейство давало не только некоторую нравственную систему и сотериологический метод, но и, главное, тотальное, абсолютное знание. Знание равнозначно анамнезу: адепт осознает себя частицей света, а, стало быть, осознает свою божественную природу, так как Бог и душа единосущны. Неведение — это результат смешения духовного и телесного, духа с материей (такая концепция господствовала в Индии и других странах с V в. до н. э.). Но для Мани, как и для всех учителей-гностиков, спасительный гнозис включает в себя также знание сокровенной (или забытой) истории Космоса. Адепт обретал спасение, оттого что познавал истоки универсума, причину сотворения человека, повадки Князя Тьмы и приемы противостояния ему Отца Света. Современников потрясало "научное объяснение" некоторых космических явлений, и прежде всего фаз луны. В великом, разработанном Мани космогоническом и эсхатологическом мифе природа и жизнь действительно играют огромную роль: драма души отражается в морфологии и судьбе универсальной жизни.

§ 233. Великий Миф: падение и спасение божественной души

В начале начал, в "первом времени", две природы или субстанции, Свет и Тьма, Добро и Зло, Бог и Материя сосуществуют, разделенные некоей границей. На севере правит Отец Величия (сходный с Богом-Отцом христиан и с иранским Зурваном), на юге — Князь Тьмы (Ахриман или, для христиан, Дьявол). Но "беспорядочное движение" Материи увлекает Князя Тьмы к верхней границе его царства. Завидев сияние Света, он воспламеняется желанием завладеть им. Тогда Отец решает дать отпор противнику. Он вызывает, т. е. изводит из Себя Матерь Жизни, а та, в свою очередь, отделяет от себя еще одну ипостась, первочеловека (Ормазд — в иранской версии). С пятеркой своих сыновей, которые суть его «душа», его «доспехи» из пяти слоев света, первочеловек нисходит до границы. Он сражается с Тьмой, но терпит Поражение, и демоны (архонты), пожирают его сыновей. Этот разгром знаменует собой начало космического «смешения», но одновременно обеспечивает конечную победу Бога. Ибо Тьма (Материя) обладает теперь частичкой Света, т. е. частицей божественной души, и Отец, предуготовляя ей освобождение, в то же время готовит свою Окончательную победу над Тьмой.

Во "втором времени" Отец вызывает дух Живой, который нисходит во Тьму, берет за руку первочеловека[761] и возносит его к небесной отчизне, Раю Света. Сразив демонов-архонтов, дух Живой из шкур их сотворяет небеса, из их костей горы, а из их мяса и экскрементов — землю (здесь узнается древний миф о творении через жертву исполина или первочудовища вроде Тиамат, Имиpа, Пуруши). Кроме того, он совершает первый этап освобождения Света, сотворяя Солнце, Луну, "звезды — из частей, не слишком пострадавших от соприкосновения с тьмой.

Наконец, Отец приступает к последнему этапу призывания и производит эманацию Третьего Посланника. Тот организует Космос в подобие машины для сбора — и, в конечном счете, освобождения — все еще находящихся в плену частиц Света. В первые 15 дней частицы поднимаются к Луне, которая Становится полной; во второй половине Свет переносится с Луны на Солнце и, в конечном итоге, на свою небесную родину. Но в плену еще остаются частицы, которые проглотили демоны. Тогда Посланник предстает перед демонами в виде обнаженной девы необычайной красоты, причем демоницы видят в том же самом существе прекрасного нагого юношу (непристойное, «демоническое» толкование андрогинной природы небесного Посланника). Воспламенившись желанием, архонты извергают семя и вместе с ним — проглоченный ранее свет. Семя их, упав на землю, дает жизнь всем видам растений. Что же касается дьяволиц, то они, к тому времени уже беременные, производят на свет — при виде прекрасного юноши — "нерожденное потомство", которое, оказавшись на земле, поедает почки на деревьях вместе со светом, который те в себе содержали.

Устрашенная тактикой Третьего Посланца, Материя, персонифицированная в Вожделении, задумывает сотворить для оставшихся в плену частиц Света темницу покрепче. Два демона, один мужского, другой женского пола, пожирают все "нерожденное потомство", чтобы снова завладеть всем Светом, затем совокупляются друг с другом. Так были зачаты Адам и Ева. Как пишет А.Т. Пюэш, "наш род появился на свет вследствие отвратительных каннибальских и половых актов. Он, род человеческий, хранит на себе стигматы этого дьявольского происхождения: тело — звериную форму архонтов — и libido, желание, которое побуждает человека к совокуплению и бесконечному воспроизводству, т. е., по замыслу Материи, к удержанию в плену светоносной души, которую через зачатие бесконечно передают, «переливают» из плоти в плоть" (op. cit., р. 81).

Но так как наибольшее количество света отныне сосредоточено в Адаме, именно он и его потомство становятся главным объектом спасения. Эсхатологический сценарий повторяется: как первочеловек был спасен Духом Живым, так ущербный, не обладающий знанием Адам пробужден Спасителем, "Сыном: Божьим", воплощенном в Ормазде или в Иисусе-Свете. Именно воплощение спасительного Разума ("Бог Nous", сам Nous) приходит, чтобы спасти в Адаме собственную душу, заблудшую и закованную Тьмой (Puech, р. 82). Как и в других гностических системах, освобождение происходит в три этапа: пробуждение, откровение спасительного знания и анамнез. "Адам осмотрел самого себя и узнал, кто он…". "Душа блаженного, вновь «поумнев», возродилась".[762]

Этот сотериологический сценарий стал эталонным для всех: религий спасения через гнозис, современных и будущих; До скончания века частица света, т. е. божественной души, будет пытаться «проснуться» и, в конце концов, освободить свою другую часть, замурованную в мире, в телах людей и животных и во всех видах растений. Больше всего божественной души — в деревьях, послуживших виселицей страждущему Христу, Jesus Patibilis. Как сказано манихеем Фаустом, "Иисус, Жизнь и Спасение человеков, повешен на каждом древе".[763] Сколько будет существовать мир, столько продлится распятие и предсмертные муки исторического Иисуса. Правда, частицы Света, т. е. души блаженных умерших, постоянно переносятся к небесному Раю «кораблями» Луны и Солнца. Но, с другой стороны, окончательное спасение запаздывает из-за тех, кто не следует пути, указанному Мани, то есть не воздерживается от произведения на свет потомства. Свет сконцентрирован в сперме, и каждый входящий в мир ребенок лишь увековечивает Плен божественных частиц.

В описании "третьего времени", эсхатологического финала, Мани прибегает к обычной для Западной Азии и эллинистического мира апокалиптической образности. Драма открывается чередой ужасных испытаний (названных манихеями "Великой Войной"), которые предшествуют триумфу Церкви Справедливости и Страшному Суду, когда души предстанут перед судилищем, (bemа) Христа. После краткого периода правления Христос, избранные, и все прочие воплощения Блага вознесутся на небо. Мир, охваченный и очищенный пожаром, который продлится 1468 лет, будет уничтожен. Последние частицы Света будут собраны в «изваяние», которое вознесется на небо.[764] Материя же, во всех ее воплощениях, с демонами и жертвами, будет предана проклятию, заключена в сферу (belos) и брошена в огромную яму, запечатанную камнем. На сей раз разделение двух начал будет окончательным, так как Тьма никогда больше не сможет вторгнуться в Царство Света.

§ 234. Абсолютный дуализм как mysterium tremendum

В этой величественной мифологии узнаются основные мотивы иранской духовности и эллинистического гнозиса. Тщательно и скрупулезно объясняет Мани причины «падшести» человека, описывая различные эпизоды падения в Материю божественной души и ее плена. По контрасту с лаконизмом и даже немотой индийского гнозиса, (санкхья-йога и буддизм), манихейство способно ответить на любой вопрос относительно истоков своего богословия, космогонии и антропогонии. Понятно, почему манихеи считали свое учение более «истинным», т. е. более «научным», по сравнению с другими религиями: оно объясняет целокупность реального цепочкой причин и следствий. Можно усмотреть некоторое сходство между манихейством и научным материализмом, стародавним и современным: для того и для другого мир и жизнь человека являются игрой случая. Даже битва между двумя началами разразилась случайно: Князь Тьмы оказался слишком близко от Света из-за того, что Александр Ликофронский назвал "беспорядочным движением" Материи. И, как мы видели, вся тварь, от начала мира и до появления человека, — это лишь защитные реакции одного или другого из этих двух принципов.

Редко акосмическая философия или гнозис обнаруживали такую склонность к пессимизму, каким проникнута философия Мани. мир сотворился из демонической плоти, из тел архонтов (хотя сам космогонический акт был соделан Божественным существом). И человек это порождение демонических сил в их самом отвратительном воплощении. Вряд ли существует более унизительный и трагический миф о происхождении человека (отметим и здесь момент сходства с современной наукой: по Фрейду, например, каннибализм и инцест внесли свою немалую лепту в формирование человека таким, каков он есть).

На человеческом существовании, как и на всей жизни вселенной, стоит клеймо божественного поражения. Действительно, если бы первочеловек не потерпел поражения в самом начале, не было бы ни космоса, ни жизни, ни человека. Космогония — это жест отчаяния Бога во спасение частицы самого себя, а сотворение человека — жест отчаяния Материи, стремящейся удержать в плену световые частицы. Несмотря на его низкое происхождение, на человека делается ставка, он — в центре действа, поскольку несет в себе частицу божественной души.[765] Однако речь идет о недоразумении, так как Бог заинтересован не в человеке как таковом, но в душе: она божественна по своему происхождению и предшествует появлению рода человеческого. Т. е. речь всегда идет об усилии, предпринятом Богом для спасения себя самого. И в данном случае тоже можно говорить о "спасенном Спасителе". Более того, это единственный момент, когда Божественное выказывает свою активность, обычно инициатива в действии принадлежит Князю Тьмы. Вот почему манихейская литература столь патетична, особенно гимны, описывающие падение и муки души. Некоторые манихейские Псалмы отличаются удивительной красотой, а образ Jesus Patibilis относится к самым волнующим творениям религиозного чувства.

Поскольку тело обладает демонической природой, Мани предписывает, по крайней мере, "избранным"[766] самый жесткий аскетизм, запрещая, однако, самоубийство. При твердых постулатах — два Начала и Зло, нападающее первым, — вся система кажется прочной. Невозможно, не должно придавать религиозную ценность тому, что имеет отношение к противнику Бога: Природе, Жизни, человеческому существованию. "Истинная религия" состоит в том, чтобы выбраться из тюрьмы, возведенной демоническими силами, и внести свой вклад в окончательное разрушение мира, жизни и человека. «Озарения», получаемого через гнозис, достаточно для спасения, так как оно предполагает определенное поведение, отделяющее верующего от мира. Ритуалы бесполезны, кроме некоторых символических жестов (поцелуй мира, братское приветствие, пожатие руки), молитв и песнопений. Главный праздник, bemа, хотя и совершается в память о страданиях Мани, прославляет «амвон» Апостола, т. е. проповедь спасительного знания.

Проповедь, «научение» составляют, по сути, подлинную религиозную деятельность манихеев. В III и особенно в IV вв. миссии распространяются по всей Европе, по Северной Африке и Малой Азии. V в. отмечается некоторым откатом, а в VI в. манихейство чуть не исчезает из Европы, но ему удается уцелеть в некоторых центрах (например, в Африке в VIII в.). Кроме того, в Сасанидской Империи манихейство инспирировало в V в. движение Маздака, а павликианство в Армении VII в. и богомильство в Болгарии Х в. переняли некоторые манихейские мотивы (ср. том III). С другой стороны, начиная с конца VII в. новая и сильная волна приносит манихейство в Центральную Азию и Китай, где оно просуществует вплоть до XIV в..[767] Добавим к этому, что, прямо или косвенно, космологические идеи манихейства возымели некоторое влияние в Индии и в Тибете (ср. гл. XXXVI). Да и европейская духовность до сих пор несет в себе определенную "манихейскую тенденцию".

Все эти успехи проповеди манихейства не должны затемнять для нас тот факт, что оно считалось ересью и подвергалось суровой критике не только со стороны христиан, магов, иудеев и мусульман, но также и гностиков, например, мандеитов, и философов — в лице Плотина.