История Византии. Том 3. 602-717 годы

АНАСТАСИЙ И ФЕОДОСИЙ. ЛЕВ, ЕГО ПРОШЛОЕ И ВОСШЕСТВИЕ НА ПРЕСТОЛ

Первой заботой нового правления было восстановить мир в церкви. Признание Шестого Вселенского собора было возглашено одновременно с венчанием на царство Анастасия. Портреты Вардана и патриарха Сергия на арке Милия были устранены и на том месте было восстановлено изображение Шестого собора.[813] Вскоре после того патриарх Иоанн отправил к папе Константину синодику, в которой оправдывал свое поведение при Вардане и просил снисхождения, ссылаясь на примеры из Ветхого Завета и аналогичные события в жизни церкви предшествующего времени. Упомянув о том, что он клятвенно подтвердил свое православие перед апокрисиарием папы в ту пору, когда по условиям времени приходилось его скрывать, он свидетельствовал, что сохранил экземпляр актов Собора, собственноручно написанный асикритом Павлом, принадлежавший патриаршей библиотеке, и просил папу принять его в общение.[814] Известие о гибели Вардана пришло в Рим сначала из Сицилии и было встречено ликованием. Когда же прибыл в Рим вновь назначенный экзарх Италии, патриций Схоластик, и представил папе послание от императора с исповеданием веры, Рим воссоединился с империей. Портрет Анастасия был принят с обычными почестями, имя его стало возглашаться в церквях, как верховного повелителя христианского мира. Тогда же был допущен к исправлению своих функций и дукс римского войска Петр.[815] Так восстановились добрые отношения с римским престолом.

Через два года после смерти патриарха Иоанна происходил выбор нового лица на константинопольскую кафедру, непосредственное участие в этом важном деле принимал апокрисиарий папы Михаил, как это отмечено в записи Феофана. Тот же источник сохранил нам полный текст грамоты о назначении патриарха. Этот единственный в своем роде документ интересен и в том отношении, что в его тексте как бы устранено участие императора в этом деле, и выбор патриарха представляется делом всенародным: «Голосом и решением благочестивых пресвитеров и диаконов и всего почтенного клира, и святого синклита, и христолюбивого населения этого богохранимого царствующего града, божественная благодать, вся немощная врачующая и недостаточествующая восполняющая, поставляет Германа, святейшего предстоятеля митрополии кизикийцев, епископом этого богохранимого царствующего града». Герман занял кафедру 11 августа 715 года[816] и прославил впоследствии свое имя борьбой за иконопочитание.

Утвердив православие, Анастасий направил свои заботы на то, чтобы улучшить состав командиров армии и во главе отдельных фем поставить надежных и опытных в военном деле вождей. В числе вновь назначенных стратигов был человек испытанной храбрости, по имени Лев, будущий император. Для того, чтобы поднять военную мощь империи, нужно было время, но арабы не ждали, и Масальма в 714 году сделал вторжение в Романию, проник до Галатии и невозбранно ушел с богатой добычей и множеством пленных.[817] В Константинополь доходили слухи о том, что арабы собираются повторить попытку Муавии напасть на столицу с моря и с суши. В целях большей осведомленности о замыслах и сборах арабов, император отправил в Дамаск посольство, под предлогом переговоров о заключении мира. Глава посольства, Даниил из Синопа, занимавший пост префекта города, имел специальное поручение собрать точные сведения о замыслах арабов и силах, какие они намерены направить против столицы. Послы не привезли назад надежды на возможность достигнуть мира, и на основании полученных сведений в Константинополе начались деятельные приготовления к предстоящему испытанию. Были отремонтированы стены города с суши и с моря, и началась постройка новых кораблей для усиления флота. В предвидении возможности продолжительной осады были сделаны большие запасы хлеба в государственных зернохранилищах, и населению столицы было объявлено повеление запасаться, кто может, припасами на три года, а тем, кому это не по средствам, было предложено покидать столицу и переселяться в другие места. Спешно шло сооружение метательных орудий разного вида, которые расставлялись на башнях для придания городу боевой готовности.[818]

В 715 году скончался халиф Валид и его преемником стал брат Сулейман. По всему вероятию, это событие задержало наступление арабов, которого с такой тревогой ожидали в столице империи. Когда в Константинополе было получено известие о выходе из Александрии большого флота, который направлялся к берегам Финикии для заготовки кипарисового леса для сооружения новых судов, то Анастасий, желая предупредить неприятеля в его сборах, составил план нападения на арабский флот. Местом сбора военных отрядов из разных фем был избран остров Родос. Главнокомандующим был назначен диакон Иоанн, занимавший пост генерального логофета. В Константинополе была снаряжена эскадра быстроходных судов, на которую был посажен десант из войск фемы Опсикия. С нею Иоанн прибыл на Родос, куда собрались другие эскадры. Военный план Иоанна состоял в том, чтобы напасть на арабов во время их сборов и сжечь их заготовки. Все военачальники отозвались сочувственно, но протест раздался со стороны опсикиан. Они открыто заявили, что отказываются от присяги Анастасию и зарубили мечами главнокомандующего. Таким образом, дело расстроилось, и эскадры, собранные для выполнения смелого плана, покинули Родос и направились на свои стоянки. Возмутившиеся опсикиане поплыли на север и, доехав до гавани Адрамиттия (в заливе, который закрыт от моря островом Лесбосом), решили поставить во главе своего бунта императора. Не покушаясь выбрать его из своей среды, они предложили эту честь некоему Феодосию, сборщику государственных податей в округе, составлявшем южную часть фемы Опсикия. Не помышлявший о такой судьбе Феодосий, человек простой и скромный, бежал от мятежников в окрестные горы; но они разыскали его и насильно провозгласили императором. Вернувшись в места своего расквартирования, мятежники взбунтовали всю фему Опсикия, причем нашли живой отклик у «готогреков». Это имя впервые появляется в нашем предании в связи с этими событиями. Само имя с ясностью свидетельствует, что это были готы, давно обжившиеся в империи и не сохранившие в чистоте своей национальности. В их составе могли быть потомки остготов, поселенных во Фригии при Феодосии Старшем (Великом), вождь, которых Трибигильд, причинил большие тревоги империи в правление Аркадия: далее — потомки скиров, поселенных близ горы Олимпа, которых видел пашущими землю Созомен в 40-х годах V столетия.[819] Быть может, к этому основному ядру присоединились и готы, переведенные сюда из Фракии, где они были так многочисленны еще при Юстиниане Великом. Позднее готогреки были выделены в особое военное управление, фему оптиматов, занимавшую северо-западную оконечность малоазиатского материка.[820]

Когда в Константинополь пришла весть о гибели Иоанна и бунте опсикиан, Анастасий назначил начальниками охраны города верных людей, предоставил в их распоряжение флот, умноженный и усиленный его трудами, а сам, не будучи военным человеком и опасаясь быть запертым в столице, переехал в город Никею и здесь укрепился.[821]

Усилив себя присоединением готогреков, опсикиане заняли Хрисополь (Скутари), прибыв туда как сухим путем, так и по морю на «больших и малых судах», которые они захватили в гаванях побережья. Располагая этим флотом, мятежники выходили из гавани Хрисополя навстречу кораблям имперского флота, который имел свою стоянку в гавани св. Маманта. Стычки происходили ежедневно в течение шести месяцев. Защитники города сделали ошибку, перейдя в гавань Неорий. Это дало возможность Феодосию переправиться на фракийский берег Босфора и подойти к сухопутной стене Константинополя в самом слабом ее месте, со стороны Влахерн. В городе нашлись предатели, и мятежники проникли через ворота стены, сооруженной при Ираклии, называвшейся Μονότειχος (одиночная стена, в противоположность двойной стене, носившей имя Феодосия), и овладели городом. В ту же ночь опсикиане и готогреки подвергли жестокому грабежу дома богатых горожан, не давая никому пощады.

Феодосий, оказавшись вопреки всяких ожиданий владыкой столицы, что превратило его из претендента в императора, обратился к посредству патриарха Германа и отправил вместе с ним в Никею к Анастасию всех поставленных им начальников охраны города. В сознании полной невозможности отстаивать свои права против опиравшегося на военную силу Феодосия, Анастасий сложил с себя сан императора. Выговорив себе личную неприкосновенность, он принял монашеский постриг и явился к Феодосию, который отправил его на жительство в Фессалонику.[822]

Положение нового императора было весьма непрочно. Возведение его на трон было делом одной фемы Опсикия. А в эту пору Лев, стратиг фемы анатоликов, под видом приверженности к Анастасию, от которого получил свой пост, отказался признать Феодосия и задумал занять трон. Для этой цели он вступил в соглашение со стратигом фемы армениаков, армянином Артаваздом, и скрепил этот союз тем, что помолвил с ним свою дочь.[823]

Лев был родом из киликийского рода Германикеи, а по крови — исавр. Имя, нареченное ему при крещении, было Конон, типичное для исавров.[824] В памяти истории он остался с именем Льва, которое принял впоследствии, неизвестно по какому поводу. В первое правление Юстиниана его отец вместе со своим семейством был переселен на запад, в город Месембрию во Фракии на берегу Черного моря.[825] По всей вероятности, он принадлежал к военному сословию, и после заключения мира с арабами был переведен с отрядом, к которому принадлежал, или командиром которого состоял, в крепость, представлявшую важный опорный пункт на территории, которой тогда угрожали болгары. Когда Юстиниан в 705 году шел через Фракию с болгарским войском отвоевывать свои права на отчий трон, Лев, тогда уже молодой человек, выразил со своей стороны переход на сторону законного императора тем, что вышел ему навстречу и пригнал в лагерь болгар 500 голов баранов. Вероятно, он тогда же присоединился к свите Юстиниана, а после его воцарения был взыскан царской милостью. Юстиниан дал ему придворное звание спафария, т. е. оруженосца, приблизил к себе и «держал его, как сына». Возвышение безродного человека вызвало зависть в среде близких к особе императора людей, и на Льва был сделан донос, будто он питает честолюбивые замыслы — достигнуть трона. Произведенное по этому поводу следствие не подтвердило обвинения, но в подозрительной душе Юстиниана зародилось недоверие, и он придумал план отделаться от возвышенного им самим человека, возложив на него трудное и опасное поручение.

Лазика, или Колхида, область реки Риона на южном Кавказе, отвоеванная от персов Юстинианом Великим и поддерживавшая свои старые связи с империей и при его соименнике, как видно из того, что в соборе 692 года участвовали епископы Фазида и Петры, отпала от империи в правление Леонтия и добровольно признала над собой верховную власть арабов. Одновременно с Лазикой отложились от империи и соседние с нею земли абазгов и апсилов, искони связанные с царством лазов. Слабое центральное правительство не приняло никаких мер к восстановлению старых отношений зависимости этих христианских стран от Византии. По-видимому, Юстиниан, который был знаком с историей правления своего великого соименника, помышлял поправить оплошность своих преемников и отвоевать от арабов эти далекие области. Раньше чем организовать поход на Лазику, он задумал покарать абазгов за их отсоединение, возбудив вражду против них со стороны племени алан, которые жили на северном склоне Кавказского хребта и в прежние времена служили нередко посредниками в сношениях империи с северными варварами. Снабдив Льва большой суммой денег, Юстиниан отправил его исполнить трудное поручение. Лев имел при себе небольшую свиту, в которой были и армяне, как люди более знакомые с тем краем. В Фазиде, приморском городе, поддерживавшем торговые сношения с Трапезунтом, нашлись люди, которые могли оказать содействие спафарию императора в его трудном деле. Привезенные Львом деньги были оставлены в надежных руках, а он сам, набрав в качестве провожатых местных людей, прошел по горным дорогам в Аланию и явился к царю племени, по имени Итаксису.[826] Аланы, отрезанные крутыми хребтами от южных соседей, сохраняли свою самостоятельность и не состояли тогда ни в каких отношениях с арабами. Они приняли царского посла с великой честью и исполнили желание императора: вторглись в землю абазгов и подвергли ее жестокому опустошению, нарушив мир, который, по-видимому, до того держался в течение долгого времени.

Между тем Юстиниан, который, как утверждает наш источник, желал лишь погубить Льва возложенным на него поручением, распорядился увезти назад деньги, оставленные в Фазиде. Царь абазгов узнал об этом и известил Итаксиса, прося его выдать Льва, как виновника нарушения мира между соседями, и предложил уплатить за него выкуп в три тысячи золотых. Но аланский царь заявил, что он исполнил волю императора не из корысти, а из уважения к нему, и отказался выдать царского спафария. Царь абазгов удвоил сумму выкупа. Это соблазнило алан; но они сумели получить деньги, не предавая Льва. Они говорили ему так: «Дорога, ведущая к римлянам, как ты сам видишь, закрыта, и тебе нельзя по ней пройти. Мы сговоримся с ними о выдаче тебя и отпустим вместе с ними наших людей, чтобы узнать их проходы (клисуры); а потом мы сделаем набег, опустошим их землю и справим нашу службу». Аланские послы, отправившиеся к абазгам, чтобы договориться насчет выдачи Льва, вернулись назад со щедрыми подарками. Абазги привезли обещанный выкуп и, получив выданного им Льва с его свитой, связали их и повели в свою землю. Но аланы устроили засаду на пути, перебили абазгов, выручили Льва и укрыли его в безопасное место. Собравшись затем большим войском, они сделали вторжение в земли абазгов, когда те считали мир обеспеченным, подвергли их новому опустошению и с большой добычей вернулись из набега.

Дело Льва вступило в новую фазу, когда до Юстиниана дошло известие, что он и без денег устроил возложенное на него поручение. Он послал грамоту абазгам, в которой обещал простить их вину,[827] если они доставят ему неприкосновенным его спафария. Абазги приняли предложение императора и опять обратились к аланам с просьбой выдать им Льва, предлагая со своей стороны в заложники за его безопасность своих детей. Но Лев сам отказался довериться абазгам или, быть может, понял злоумышление против себя со стороны императора и остался у аланов в ожидании случая, который позволит ему вернуться назад. Через некоторое время в Аланию дошли вести, что в Лазику вступило войско, состоявшее «из римлян и армян», осаждало крепость Археополь, но по слуху о прибытии арабов бежало в Фазид.[828] От этого войска отбился один отряд, проникший в Апсилию, и, потеряв надежду выбраться назад, жил грабежом. По совету алан, Лев решил соединиться со своими и в сопутствии 50 туземцев и своей свиты прошел в мае месяце по снегам на лыжах (κυκλοπόδες) через горные ущелья, — и, действительно, встретился с отбившимся от армии отрядом, в котором было 200 человек. Он узнал от них, что они пробивались к аланам. Приняв их под свое начальство, Лев решил искать выхода к морю.

Он знал, что путь преграждает недоступная горная крепость, которую наш источник называет «Железной» — Σίδηρόν. В ней сидел некто Фарасманий, признававший над собой власть арабов, но имевший также добрые отношения с армянами. Лев отправил к нему посла с просьбой дать ему возможность пройти к морю и переправиться в Трапезунт; он ссылался при этом на его добрые отношения к армянам и предлагал Фарасманию признать над собой власть императора. Но тот отказался вступить с ним в сношения. Тогда Лев устроил вблизи крепости засаду и наказал своим воинам, выждав время, когда люди из крепости выйдут на работы, овладеть воротами и захватить как можно больше людей. Он надеялся, что таким образом удастся ввести в крепость весь отряд. Дело не совсем удалось, так как Фарасманий успел запереть ворота и не пустил людей Льва в свою крепость. Приходилось брать крепость силой, что, ввиду ее крутого положения, было не по силам слабому числом войску Льва.

Помощь пришла неожиданно. Царь апсилов, по имени Марин, до которого дошел слух об осаде крепости спафарием императора, предполагая, что в соседнюю область вступило большое войско, явился с 300 человек и предложил Льву проводить его к морю.[829] После этого Фарасманий заявил свою готовность признать над собой власть императора и предложил Льву взять его сына в заложники. Считая для себя опасным оставить в тылу за собой крепость, Лев, получив заложника, потребовал от Фарасмания, в доказательство подданства императору, чтоб тот пустил его в крепость. Фарасманий поставил предварительным условием выдачу ему ручательства личной безопасности. Лев исполнил его желание и обещал войти в крепость только с тридцатью из своих людей. Но он не сдержал слова и отдал своим приказ, как только откроются ворота, входить всем. Войдя в крепость, люди Льва подожгли здание; разгорелся пожар, и все население высыпало из своих жилищ, спасая свое добро от огня. Лев пробыл в крепости три дня и разрушил до основания ее стены, а затем вместе с Марином прошел в Апсилию, где его встретили с большой честью, как царского спафария. Пройдя затем к морю, он переехал в Трапезунт и прибыл благополучно в столицу.[830]

Феофан, который вставил в свое схематическое и сухое изложение этот живой рассказ, написанный современником и, по всей вероятности, со слов самого Льва, заканчивает его словами: «и пришел к Юстиниану». Но гораздо вероятнее, что Лев вернулся после его низложения и гибели, около того времени, когда в столице зарождался заговор, имевший целью низложить Вардана. Когда престол занял Артемий, переименованный в Анастасия, и искал дельных и опытных людей для назначения на высокие и ответственные посты, он обратил внимание на Льва, назначил его стратигом фемы анатоликов и возвратил его, таким образом, на родину. Фема анатоликов, в пределах которой находились горные проходы из Сирии в Романию, требовала особого внимания к себе со стороны правительства ввиду грозных приготовлений арабов к большому походу, цель которого, как знали то в Византии, была овладеть столицей и положить тем конец самому существованию империи.

Бунт на острове Родосе подняли опсикиане. Возможно предположить, что их мятежное настроение было последствием того возбуждения против Анастасия, которое было вызвано тяжкой карой, постигшей их стратега, взявшего на себя инициативу низложения Вардана. Выбор кандидата на престол из среды гражданских сановников в такое трудное время свидетельствует о том, что военные сановники не имели своего кандидата, или, быть может, таковым был Георгий Вурам, патриций и комит Опсикия, не успевший использовать свою инициативу в деле низложения Вардана. Хотя, по свидетельству Феофана, Анастасий немедленно направил свои заботы на то, чтобы во главе войск стояли способные и надежные люди, но, очевидно, он не сумел создать себе популярности в армии, и когда опсикиане подняли бунт и убили главнокомандующего, то все отряды из других фем разошлись по своим стоянкам, предоставив полную свободу действий восставшим опсикианам. Бунт опсикиан не был делом какого-нибудь одного влиятельного среди них вождя, так как они остановили свой выбор на случайно известном им гражданском чине. Когда опсикиане с приставшими к ним готогреками пошли на столицу, Анастасий перенес свою резиденцию в Никею, очевидно, в том расчете, что ему удастся привлечь на защиту своих прав войска самых сильных тогда фем, живших в постоянных боевых тревогах, анатоликов и армениаков. Но этого не случилось, император оказался беззащитным, и когда мятежники проникли в столицу и тем самым получили возможность узаконить императорское достоинство за своим избранником. Анастасий покорился своей судьбе и уступил трон Феодосию. Лев, обязанный Анастасию предоставлением ему поста стратига анатоликов, не выступил на его защиту, а предпочел заключить частное соглашение со стратигом фемы армениаков Артаваздом с тем, чтобы самому занять престол, который оспаривали между собой законно поставленный Анастасий и случайный кандидат опсикиан Феодосий. Спор был решен в пользу Феодосия, но две самые сильные фемы остались в стороне от этого затянувшегося на шесть месяцев тяжкого кризиса.

Опираясь на сочувствие своих войск и заручившись поддержкой армениаков, Лев не держал в тайне своего претендентства; оно огласилось в империи и стало известно арабам, которые заканчивали свои приготовления и ставили целью похода взятие столицы и тем самым полное покорение империи. Так как Лев оставался на Востоке, в пределах своей фемы, а в столице сидел непризнанный им император, то прямой расчет арабов состоял в том, чтобы приблизиться к столице, не растрачивая своих сил на борьбу с сопротивлением по пути через Романию. На этой почве между Львом и халифом завязались сношения, и Лев беспрепятственно пропустил первую армию арабов, находившуюся под командованием вождя Сулеймана, из Киликии до крепости, лежавшей близко от западной границы его фемы, Амория. Военный план арабов состоял в том, чтобы заняв Аморий, утвердиться в этой крепости и на зимовку передвинуться в Азию. Потому ли что этот план не был в точности известен Льву, или же он, занятый другими делами, не успел позаботиться о судьбе Амория, гарнизон этой важной крепости не был усилен, и она легко могла оказаться во власти арабов. В Дамаске имели свои сведения об Амории, и арабы предполагали, что этот город, сохраняя верность императору, не признает над собой власти Льва, открыто выступившего претендентом на престол.

Сулейман во главе своего конного войска беспрепятственно совершил путь через области, входившие в фему анатоликов, и, подойдя к Аморию, обложил его и ждал прибытия главных сил, находившихся под командованием Масальма. Подходя к стенам города, арабы возглашали с большим задором многолетие Льву, как императору, и предлагали населению сделать то же самое. Аморийцы ответили им такими же кликами. Из лагеря под Аморием Сулейман обратился с письмом ко Льву такого содержания: «Мы знаем, что римская держава должна принадлежать тебе. Поэтому приходи к нам, и будем вести переговоры о мире». Где находился Лев в ту пору — не сказано в нашем источнике. На это обращение Лев дал такой ответ: «Если ты хочешь, чтобы я явился к тебе для переговоров о мире, то зачем ты держишь город в осаде?» Сулейман ответил на это: «Приходи, и я отступлю». Получив от Сулеймана «слово», λόγον, т. е. грамоту личной безопасности, Лев с конной свитой в триста человек направился к лагерю арабов. Завидев его приближение, арабы сделали ему торжественную встречу в полном боевом снаряжении и разбили палатки на расстоянии полумили от своего лагеря. В течение трех дней шли переговоры об условиях мира, причем Лев выставил требование, чтобы арабы отступили от города. Но арабы отвечали на это требование заявлением: «Заключи мир, и мы отступим». Лев имел основания подозревать, что Сулейман хочет захватить его, а сам думал о том, как бы не допустить взятия арабами беззащитного Амория. Он задал большой обед, на который пригласил много видных офицеров арабского войска. Во время затянувшегося роскошного пира он получил известие от своих сторожевых постов (βίγλα), что три тысячи всадников окружили его лагерь. Один из всадников, по имени Зубер, вошел в палатку, где шел пир, и заявил, что Сулейман послал их окружить лагерь, так как из арабского лагеря бежал один раб, стащивший большую сумму денег. Понимая коварную хитрость противника, Лев сказал: «Не беспокойтесь. Куда бы он ни ушел в наши укрепления, мы его сыщем». Тревожась за судьбу Амория, Лев тайком послал в город верного человека сказать населению: «Побойтесь Бога; не выдавайте себя. Ведь вот приближается Масальма». Епископ Амория, получив эту весть, явился ко Льву в лагерь, и Лев сумел тайком от арабов повторить ему те же слова, а одному из своих приближенных приказал немедленно переодеть епископа дровосеком или водоносом и выслать его в окрестные горы.[831] Это произошло во время пира. Сулейману стало каким-то образом известно, что ко Льву являлся епископ, и он прислал требование выдать его. Пировавшие у Льва арабские офицеры настаивали на исполнении этого требования, но Лев заявил, что епископа нет в его лагере, и, заканчивая пир, предложил своим гостям возвратиться к эмиру, обещая и сам вскоре явиться, чтобы потолковать обо всем. Арабы, соображая, что им будет еще легче захватить Льва, когда он будет среди них в их лагере, оставили его.

Избавившись от опасных гостей, Лев немедленно выехал из своего лагеря с двумястами всадниками под видом охоты, которая уже давно в имперской армии имела характер обычного и обязательного для военных людей занятия и упражнения.[832] Несколько арабов выехало вместе с ним; но когда он повернул на север и сказал им, что едет на луга, куда хочет перевести свой лагерь, то эти нежелательные спутники повернули назад. Тогда Лев, обращаясь к своим воинам, сказал: «Дав нам “слово”, они хотели нас захватить и через нас погубить христиан. Из людей и коней, которых мы оставили, они не возьмут ни одного». Проехав десять миль вперед, он разбил лагерь на новом месте; а на следующее утро послал своего доместика страторов сказать Сулейману такие слова: «Вы дали мне “слово”, и хотели меня схватить. Поэтому я от вас ухожу».[833]

Сторожевая служба у Льва была хорошо организована, и он знал, что Масальма прошел уже горные проходы в Каппадокии; но это не было известно Сулейману и его войску. Продолжительное бездействие под стенами Амория наскучило арабам, они хотели рассыпаться отдельными отрядами для грабежа страны, и Сулейман принужден был отступить. Сняв свой лагерь, арабы покинули Аморий. Этим воспользовался Лев и распорядился, чтобы турмарх его фемы, по имени Никея, вступил в Аморий с 800 воинов и выселил из него женщин и детей ввиду возможности осады в скором времени. Обеспечив Аморий, он сам переехал в Писидию.

Когда Масальма вступил в Каппадокию, местное население в страхе перед нашествием, так как Лев, очевидно, по соглашению с халифом, не организовал отпора и защиты, заявило Масальме через своих представителей готовность покориться ему. Убедившись из расспросов, что эта область находится под властью Льва, Масальма обещал им полную безопасность и отдал по войску приказ с запрещением производить грабеж и насилия во всех областях фемы анатоликов.[834] Когда Лев получил известие об этом, то, принимая в соображение, что Сулейман должен был довести до сведения Масальма о своих сношениях с ним и о том, как он от него ушел, отправил письмо к Масальме такого содержания: «Я хотел явиться к тебе; но Сулейман, когда я был у него, хотел схватить меня, и я боюсь теперь отправиться к тебе». Между посланным Льва с Масальмой произошел такой разговор: «Масальма сказал: “Я знаю, что стратиг обманывает меня ради того, чтобы я не грабил его областей”. Посланный возразил: “Нет, не так, он пишет тебе правду”. Масальма спросил: “А как у него с Аморием?”, на что последовал ответ: “Прекрасно! Город в подчинении у него”. Масальма сказал: “Что ты лжешь?” Посланный возразил: “Дело обстоит так, как я сказал. Он поставил туда воинов с турмархом и выслал лишние семейства”. Масальма страшно рассердился и прогнал посланного. Это сведение об Амории шло вразрез с его планом сделать этот город местом остановки для организации дальнейшего похода в провинцию Азию, где он предполагал провести зиму. Через некоторое времени он позвал к себе посланного, и тот ему подтвердил, что в Амории стоит гарнизон Льва, причем определил его численность в тысячу человек. Тогда Масальма написал Льву такое письмо: “Приди ко мне, и я заключу с тобой мир и сделаю все, чего ты хочешь”».

Когда Лев получил это письмо, он рассчитал, что Масальма находится близ города Масалея,[835] и что в течение пяти дней он должен будет перейти границу его фемы, и отправил к нему письмо такого содержания: «Я получил твое письмо и принял твое предложение, и вот отправляюсь к тебе. Но, как ты знаешь, я стратиг и меня должны сопровождать и деньги, и серебро,[836] и мои люди. Пришли мне о каждой статье “слово”. И если, как я прошу у вас, дело мое справится, то хорошо; а если нет, то чтобы мне возвратиться назад без всяких затруднений и неприятностей». На этот раз письмо привезли два «ипата», — термин, обозначающий знатных людей. Они встретили Масальму в городе Феодосианах.[837] Прочитав письмо, Масальма сказал: «Я знал, что меня обманывает ваш стратиг». Послы заверяли, что это не так, и Масальма выдал им охранную грамоту, какой хотел Лев, для него и свиты. Так как войско Масальмы было весьма многочисленно, то он не мог задерживаться в пути, чтобы иметь подножный корм как для конного войска, так и для лошадей и верблюдов огромного обоза, и вскоре дошел до города Акроина, расположенного на границе фемы анатоликов.[838] Лев, избавив своей хитростью области своей фемы от грабежа и разорения при проходе арабского воинства, не считал себя связанным обещанием явиться к Масальме и направился в Никомидию. Масальма, продолжая продвигаться на запад, вступил в провинцию Азию, взял города Сарды и Пергам и остановился на зимовку в этой области (716/717 г.) Флот в количестве 1800 судов, состоявший под начальством Омара, зимовал на Киликийском побережье.[839]

В Никомидии, главном городе фемы Опсикия, проживал сын имп. Феодосия, которого отец приобщил к верховной власти, провозгласив его августом. Соответственно своему сану он имел большой штат придворных чинов. Лев захватил его со всем его штатом, переехал в Хрисополь и завел сношения с двором непризнанного им императора. Надвигавшаяся с востока страшная гроза, встретить которую готовился еще Анастасий с самого начала своего правления, держала столицу империи в тревожном напряжении. Двор и синклит, окружавшие трон Феодосия, сознавали его полную неспособность справиться с предстоящей опасностью, и сам Феодосий понимал несоответствие своих сил с трудностью положения, когда к тому же против него стоял, как претендент на трон, такой сильный человек, каким был стратиг анатоликов, вступивший в частный договор со стратигом армениаков. Патриарх Герман, который, покоряясь необходимости, год тому назад сам венчал Феодосия на царство и вел затем переговоры с Анастасием о сложении им сана в угоду ставленнику опсикиан и готогреков, принял на себя опять роль посредника в сношениях между двором и властным претендентом. Феодосию и его сыну была обеспечена личная безопасность; они сложил сан, приняли посвящение в клир, и местом жительства низложенным августам был назначен город Эфес, свободный в те времена от военных тревог и опасностей.

Когда дело было окончательно оформлено, Лев переехал на европейский берег Босфора и вступил в столицу в триумфальном шествии через Золотые ворота. Шествие направилось в храм св. Софии, где и произошло 25 марта 717 года венчание Льва на царство, которое совершил патриарх Герман.[840] В лице Льва закончился длинный ряд переворотов, начавшийся с низложения Юстиниана в 695 году, отдававших последовательно трон семи императорам. Лев взял в свои сильные руки руль государственного корабля в трудную минуту, благополучно вывел его из страшной опасности, поднял военную мощь государства, обеспечил дальнейшее его существование и дал империи новую династию, которая направляла судьбы Византии в течение VIII века.

Столетие, в течение которого империя жила под верховной властью династии Ираклия, было отмечено крушением старого величия и оскудением жизненных сил государства. Выступление арабов на арену мировой истории и победное шествие ислама тяжко отразились на судьбах империи. Ираклий и его преемники оказались бессильными перед новым врагом, и империя утратила из старого своего достояния все восточные области, Египет и северное побережье Африки. Вместе с тем Средиземное море перестало быть “римским озером”, и арабы сумели создать себе морское могущество и разделить власть над морем. Относительно Сирии и Египта этот тяжкий переворот был подготовлен в предшествующее время на почве разобщения сирийцев и египтян с империей в сфере религиозного сознания. Сирийцы и египтяне, национальное сознание которых объединилось с монофизитским исповеданием христианского учения, предпочли иго ислама старой политической связи с империей. Первые сохранили под властью арабов свою национальность, свою церковь и свою образованность, которая получила у них исключительно богословский характер. Ислам лишь постепенно отягчал свое иго над ними, и отпадение от христианства сводилось к отдельным случаям и не имело массового характера. Иначе было в Египте, где отпадение от христианства началось немедленно после завоевания и впоследствии получило массовый характер. Еще более тяжко было положение африканского побережья. Старая латинская культура, упрочившаяся за продолжительное время зависимости от Рима и ставшая христианской, была сметена арабским завоеванием, а туземные маврские племена легко подчинились арабам, восприняли ислам вместо господствовавшего раньше христианства и, променяв мощное воздействие латинской культуры на объединение с арабами, оказали им огромные услуги в дальнейших завоеваниях на западе.

За время правления той же династии империя потеряла почти все свои области с армянским населением. Издавна пребывавшая в разделении между империей и персидской державой Армения после крушения последней сблизилась с империей, как христианским царством. Этого сближения искали даже крайние восточные области, не имевшие раньше никаких сношений с империей и не входившие в ее политический горизонт. Но мощная энергия завоевательного стремления арабов и слабость политических форм внутреннего объединения армянского народа имели своим последствием то, что от империи были отторгнуты не только слабо связанные с нею области, но и те земли, которые прочно вошли в ее состав еще при Феодосии Великом. Северо-восточная граница империи отодвинулась далеко от линии Евфрата и прошла по горным кряжам провинций Еленопонта, Первой и Второй Армении. Армяне сохранили под властью арабов свою национальную церковь св. Григория, восполнявшую отсутствие политических форм единения народа, и в дальнейших своих судьбах были обречены на объединение с Сирией.

После утраты огромных территорий чуждых по языку и крови племен, входивших в великое единство римской мировой державы, империя в правление династии Ираклия постепенно превращалась в греческое национальное государство с интеллектуальным единым центром в Византии. По старой традиции это государство сохранило имя державы римлян, βασιλεία τῶν ’Ρωμαίων и удержало в своем единстве области латинской культуры на территории Италии и островах западной половины Средиземного моря. Начавшееся при Ираклии монофелитство грозило оторвать от империи этот скудный придаток к основному ядру империи. Вселенский собор 680-681 года, на котором империя отказалась от монофелитства, явился последним отблеском вселенского значения римского императора, и слабый правитель, которым был имп. Константин, остался в памяти потомства в ореоле верховного хранителя истины христианской догмы. Этот отблеск не поднял политической мощи государства и лишь отсрочил на несколько десятилетий утрату областей латинской культуры.

Водворение болгар на территории Балканского полуострова при том же императоре положило начало существованию новой враждебной силы в ближайшем соседстве со столицей империи, и эта угроза выросла благодаря тому, что болгарская кочевая орда сумела дать политическую организацию той славянской массе, в воздействии на которую империя оказывалась бессильной.

Опасность со стороны востока вырастала все более и более грозно, подтачивала силы империи и была остановлена в тот момент, когда арабы покусились на само существование империи, ополчившись на ее столицу. То была заслуга родоначальника новой династии, сменившей, хотя и не непосредственно, дом Ираклия. Непрерывные военные тревоги ослабляли населенность восточных областей империи, составлявших главное ее ядро, расстраивали и огрубляли ее административную систему. Гражданское управление, действовавшее в прежнее время, захирело, и административная власть перешла фактически в руки властных военачальников, стоявших во главе армии, поделенной по территориальным округам. Значение военного элемента в жизни государства непрерывно возрастало, и первое, неокончательное, как потом оказалось, устранение династии Ираклия отдало трон стратигу, которого вскоре сменил другой. Когда после низвержения Вардана придворная столичная знать возвела на трон гражданского сановника в надежде на его административные таланты и опыт, бунт одной фемы устранил его от власти, а через год после того опять стратиг взял в свои руки верховную власть в ясном сознании, что только представитель военной силы может спасти государство от конечного крушения под напором внешнего врага.

В сфере духовного творчества столетие династии Ираклия было крайне скудно. Писателей не было, не было и поэтов, так как вряд ли заслуживает названия поэта певец славы Ираклия, Георгий Писида, хотя он и был обильным стихотворцем. Умственные интересы тогдашних поколений были сосредоточены на богословских вопросах в тесном круге признанных авторитетами в век Юстиниана Великого церковных писателей старого времени. В этой сфере век Ираклидов имел одного наиболее даровитого и цельного выразителя умственных и нравственных запросов и настроений того времени в лице Максима Исповедника. Но этот видный представитель своего века звал не к жизни с ее стремлениями к лучшему будущему, а к созерцанию в тиши монашеской кельи и отрицанию мира с его тревогами, бедствиями и страданиями.[841] То же бесплодие и господство старых традиций царило в искусстве, которое по-прежнему оставалось в служении интересам церкви и грубой роскоши, в которой погряз высший класс тогдашнего общества.[842]

Эллинизм, который еще в век Юстиниана Великого был отождествлен с язычеством и подвергался тяжким гонениям, был задавлен окончательно и умер. Вместе с тем пало образование, почерпавшее свою силу в изучении дивного и бесконечно богатого наследия греческой творческой культуры старых времен. Если в эпитафии несчастной вдовы имп. Маврикия и ее дочерей, написанной, по всей вероятности, вскоре после низложения Фоки, чувствуется воздействие языка Гомера и знакомство с ним,[843] то во всем обильном и столь убогом стихотворстве Георгия Писиды тщетно было бы искать следов знакомства автора с богатым наследием древней греческой поэзии. Образование оскудевало. Нравы грубели. Красноречивое свидетельство об этом дает Пято-шестой собор в своих запретах. Это огрубение нравов сказалось в широком применении жестоких членовредительских казней, как ослепление, урезание языка и носа, которые вошли в обычай даже к особам императорского дома: Мартина и ее дети, братья имп. Константина, Юстиниан, оставшийся в истории с эпитетом «Ринотмет» (т. е. «с отрезанным носом»).