История Вселенских соборов. Часть I. Вселенские соборы IV и V веков

X. Значение халхидонского собора

Халкидонский вселенский собор имеет высокое церковно-историческое значение.

I. В IV и V веке шел неумолкаемый спор между христианскими школами — александрийскою и антиохийскою о том, в каком отношtнии разум человеческий должен стоять касательно исследование истин веры, догматов церкви. Школа александрийская высказывалась на этот счет слишком осторожно; она опасалась исследований в области религии. Религиозную область она ставила неизмеримо выше тех условий, при которых способен действовать разум человеческий. Иначе смотрела на дело школа антиохийская. Она не устранялась от исследований и изысканий, пытливости в вопросах веры. Разуму она доверяла великую миссию изъяснять истины веры для мышления человеческого. В этих стремлениях, как мы знаем, она заходила подчас слишком далеко. Это различие в воззрениях на отношение разума к вере находило себе отголоски в членах предыдущих вселенских соборов IV и V века. В деятельности их, в определениях их слышится или веяние школы александрийской, или школы антиохийской. Спорный вопрос решен был с полною определенностью лишь нашим собором, собором Халкидонским. На какой точке зрение стояли представители собора Халкидонского при рассматривании этого вопроса, ясно видно из следующего заявления известного Евсевия Дорилейского, которое сделано было им на первом заседании собора. Когда перечитывалось здесь Евти- хиево исповедание веры, представленное этим еретиком собору разбойничему, и когда при этом чтении дошла очередь до того места в исповедании, где говорилось: «св. Кирилл постановил определение: те, кто вопреки этой вере (никейскому символу) что-либо прибавит, или изменит, или будет учить, подвергать наказаниям», — Евсевий, епископ Дорилейский, вслух всего собора сказал: «он (Евтихий) солгал, нет такого определения, нет правила повелевающего это» (o ὐx ἒϭ τιν ὃ ρος τοιοῡ τος, o ὐx ἔϭ τι x ανών τοῦτο διαγορεύων). Слова Евсевия не встретили противодействия в отцах собора; против него говорил лишь один Диоскор[897]. Слова Евсевия заключают в себе ту мысль, что объяснение и истолкование истин веры могут быть ограничиваемы, но не могут быть запрещены и отвергаемы[898]. Вообще, из деяний халкидонского собора видно, что сторона оного, к которой принадлежал Евсевий, ратовала за позволительность исследований в области веры в противоположность Диоскору и прочим александрийцам, которые несочувственно относились к подобному требованию[899]. При заключении своих деяний собор халкидонский ясно высказывается по данному вопросу в смысле Евсевия Дорилейского, признавая права разума в изысканиях и истолковании веры: в этом случае чувствуется влияние школы антиохийской, которая вообще кладет ясную печать своих доктрин на всех действиях собора Халкидонского. Не противоречит сейчас высказанному то обстоятельство, что отцы собора Халкидонского в своем вероопределонии строго запрещают по вопросу о боговочеловечении писать или учить иному, чем как постановил собор[900], потому что это правило только ограничивает пытливость, но не устраняет возможности богословствования в религиозной области. Свое истинное воззрение на необходимость, пользу и невозбранность догматических изысканий и разъяснений в церкви, собор прекрасно выразил в «речи», с которой он, по заключении своей деятельности, обращается к императору Маркиану. Представим анализ этой речи. Оратор (имя его неизвестно) в начале речи говорит о том, что были и есть люди, которым представляется делом незаконным и непозволительным терпеть какие-либо изложения веры помимо символа никейского. Вследствие этого он стремится к тому, чтобы устранить подобный предрассудок. Прежде всего, он высказываот общую мысль, что никогда и никем не запрещалось вопреки врагов истины делать надлежащее раскрытие догматов, напротив, оно всегда позволялось и требовалось. Затем оратор в кратких чертах изображает обстоятельства прежде бывших вселенских соборов и отсюда выводит заключение, что свобода богословского исследования может иметь свое законное место в области религиозной. Оратор ведет свое дело так: сначала он приводит изречение символа никейского о Божестве Сына Бо- жия и Духа св. и затем указывает, что тот или другой пункт учения символа подвергался спорам, еретическим перетолкованиям, вследствие чего возникла неотложная нужда раскрывать истинное учение в новых изложениях веры. Явилось учение Маркелла, Фотина, Македониан, из которых одни искажали учение о Сыне Божием, другие — учение о Духе св., символ никейский стал недостаточным для того, чтобы противодействовать лжеучениям. И вот является символ константинопольский, более или менее новое изложение веры. Он направлен был против новых ересей и в этом его неоспоримое право на существование. Но на этом дело не остановилось. И другие слова символа никейского впоследствии также подверглись спорам и еретическим перетолкованиям. Это именно слова, в которых в нем выражено учение о лице Богочеловека: «сшедшего, воплотившегося, вочеловечившегося». Символ снова стал недостаточным, чтобы низлагать ереси, каковы: аполлинаризм, несторианство, евтихианство. Это побудило церковь в раскрытию догматов, разъяснению истины. И вот являются многочисленные сочинения св. отцов, к которым должно относиться с величайшим уважением и отнюдь не говорить, что они излишни, не надобны. Истину разъяснили такие великие мужи, как Василий Великий, папa Дамас, Афанасий Великий, Кирилл Александрийский, мудрый Иоанн архиепископ Антиохийский, Прокл, Лев Великий. Сочинения этих светил церкви имеют такое же право на существование как и символ никейский. Они могут стоять одно подле другого. — Какой же общий вывод из всего этого получается для нашего оратора или, лучше сказать, для собора Халкидонского? Вот этот замечательный вывод: «если кто в настоящее время предлагает остановить свободу (ἄδειαν) желающим защищать веру, то пусть он это распоряжение узаконит особенно для еретиков, чтобы они остановили неправду, а не пастыри — защищение». Пусть узнают, что нам не запрещено выражать свои мысли, свое исповедание под одним условием: оно должно быть сообразно с учением св. отцов[901]. Итак, мы видим, что Халкидонский собор вошел в точнейшее рассмотрение вопроса об отношении мысли человеческой к религии и разрешил его, не только не устранив права мысли человеческой на разъяснение догматов, но даже призывая ее к подобной задаче. Собор ко благу церкви решил вопрос, который издавна разделял школу александрийскую от антиохийской. Он предоставил ему свободу исследо- вания, законно ограниченную. Указанный вопрос, рано ли, поздно ли, церковь должна была решить так или иначе. И вот Халкидонский собор постановил такое решение, которое служит правилом для православных богословов, сынов православной церкви. Не отдавая себе отчета мы, однако, в богословской науке, нет сомнения, стоим неизменно на точке зрения халкидонского собора. Шестьсот отцов собора халкидонского на веки благословили богословскую науку и ее дело.

II. После собора II вселенского константинопольского, составившего новую редакцию символа, во все время до халкидонского собора и на нем самом, замечается более или менее ясная борьба между двумя редакциями символа: никейского и константинопольского. Никейский символ признавался всюду в церкви в качестве символа, ямеющего высокое церковное значение. Не так было с символом константинопольским. Были целые церкви, которые, держась символа никейского, отказывались от принятия символа константинопольского. Но также были и такие церкви, в которых символ константинопольский преимуществовал пред символом никейским, хотя последний продолжал употребляться в практике[902]. Символ константинопольский здесь почитался редакцией более совершенной, в особенности в виду борьбы с еретиками. Настояла надобность придать всеобщий церковный авторитет символу константинопольскому рядом с символом никейским. Это и делает собор халкидонский. Здесь, как мы знаем, он читан был в качестве вероизложения, которое должно лежать в основе православного раскрытия веры. Он внесен был в самое «вероопределение» собора, при чем ему отданы самые высокие хвалы. В «речи» собора халкидонского к императору он выставляется как полезнейшее руководство в борьбе с лжеучением. Словом, собор халкидонский придает символу константинопольскому вселенское значение. После этого названный символ утверждается и приемлется во всех церквах. Противодействия в этом случае были бессильны[903]. О символе константинопольском, как вероизложении вселенской важности, упоминают со времени халкидонского собора как соборы вселенские и епископы всего христиавского мира, так и гражданское законодательство. Символ константинопольский рядом с символом никейским, читается на пятом и шестом вселенских соборах. Что касается до отдельных христианских церквей, то они подают свой голос в пользу символа константинопольского тотчас же после халкидонского собора. Папа Лев Великий писал к епископам на восток после собора этого: «все братство ваше знает, что определение св. собора, который собирался для утверждения веры в Халкидоне, я прннял всем сердцем»[904]. Без сомнения, здесь разумелось вероопределение халкидонское, в которое был включен и символ константинопольский. Патриарх константинопольский Анатолий также заявлял свое согласие с вероопределением собора константинопольского вселенского[905]. То же сделал преемник Диоскора, патриарх Александрийский Протерий[906]. В Александрии это был еще первый случай признания символа константинопольского в качестве вселенского символа. Доселе ничего подобного история не встречала здесь. Представители прочих важнейших церквей христианских также теперь, со времени халкидонского собора, явно признают значение указанного символа. До нас дошла целая масса свидетельств о данном случае[907]. Мы не имеем намерение исчислять все церкви, которые приняли символ константинопольский. Отметим лишь тот факт, что даже церкви, которые на самом халкидонском соборе являлись единомышленными с церковью александрийскою и, следовательно, не признававшими рассматриваемого символа[908], что и эти церкви по заключении халкидонского собора, однако, подают свой голос в пользу символа константинопольского. Таковы церкви в Эпире, в Елладе[909]. Случалось даже, что еретики монофизиты, которые сообразно с их принципами должны были быть врагами символа константинопольского, также высказались в пользу этого символа. Таков был Петр сукновал, монофизитствующий патриарх в Антиохии[910]. Если обратимся к гражданскому законодательству в Византиb, то примечаем то же явление. После собора халкидонского символ константинопольский объявляется в императорских указах как безусловно обязательное исповедание для каждого христианина. Давно ли царcтвовал император Феодосий младший, который в своих указах исключительно держался символа никейского[911], который призывал всех следовать этому именно символу? Λ между тем преемник его, император Маркиан, после собора халкидонского прямо и решительно становится защитником символа константинопольского. В своих указах, назначенных для руководства граждан всей империи, он постоянно рядом с символом никейским указывает и символ константинопольский[912]. Впоследствии некоторые из ближайших преемников Маркиана, хотя даже и были монофизитами, однако не отвергали символа константинопольского, а подтверждали его церковный авторитет. Император Василиск в одно и то же время отвергал халкидонский собор и призвавал символ константино- польский[913]. То же встречается в так назаваемомь энотиконе императора Зенона. Несмотря на непризнание халкидонского собора, Зенон, однако, стоит за символ константинопольский[914]. Во времена императора Юстиниана авторитет II вселенского собора становится непререкаемым[915].

Уже на халкидонском соборе можно примечать, что символу константинопольскому иногда отдавалось предпочтение пред символом никейским. Это сделалось основанием, почему впоследствии символ константинопольский вытеснил из употребления символ никейский[916]. Если мы в настоящее время при крещении читаем и за богослужением слышим более совершенную, по сравнению с редакцией символа никейского, редакцию символа константинопольского, то этим мы обязаны собору халкидонскому.

III. Вероопределение собора халкидонского приобрело вскоре в церкви общее уважение, ибо оно решило и разъяснило, насколько возможно это относительно одного из таинственнейших догматов, учение о лице Богочеловека. Определение собора халкидонского принято было епископом римским[917]. На востоке также оно нашло себе всеобщее сочувствие. Епископы египетские писали императору Льву I, что они почитают собор «сохранившим веру целою и неповрежденною», «отсекшим плевельный нарост, действовавшим по внушению Духа Божия», и что только четыре или пять епископов с мятежным монофизитом Тимофеем Элуром не признала авторитета собора этого[918]. Собор халкидонский и его определение приняла церковь Иерусалимская, признавая оный собор «святым, великим, вселенским». Так смотрели на дело патриарх Ювеналий и епископы так называемых «трех Палестин», т. е. всего патриархата Иерусалимского[919]. Далее, на вопрос, предложеный императором Львом церквам вселенной: как смотреть на халкидонский собор, все епископы церквей Фракийских, Понтийских, Азийских, Сирийских, Елладских и пр. и пр. отозвались о соборе с полным одобрением[920]. Свою особенную важность догматическое определение халкидонского собора получает от того, что оно не дало предпочтение ни богословским воззрениям александрийским, ни антиохийским. Оно помирило их собою. Учение той и другой школы слилось в одно учение. Два направление богосдовских, которые доселе более или менее враждебно наступали одно на другое, в вероопределении халкидонском братски примирились. Из двух родов богословствования возникло одно богословское течение. Все должны были быть довольными вероопределением, поскольку в нем видели отпечаток дорогих для них стремлений и убеждений. Правда, немало было бурных споров о лице Богочеловека и после собора халкидонского в сферах монофизитских, но эти споры ничуть не могли ниспровергнуть определенного в Халкидоне. И после собора никейского истинное учение не вдруг утвердилось в церкви. Такова судьба великих истин: оне торжествуют только путем борьбы. — Определение халкидонское легло в основу воззрений дальнейших вселенских соборов. От него отправлялись, как вернейшей точки зрения, в спорных вопросах. Оставляя в стороне пятый вселенский собор, на котором не было изложено и провозглашено никакого догматического определения[921], бросим взгляд на богословствование VI и VII вселенских. соборов. Шестой вселенский собор в противодействие монофизитству изрек учение о двух волях во Христе. Чем руководствовался собор в своих догматических поста- новлениях? Достаточно сравнить вероопределение VI вселенского собора с вероопроделением собора халкидонского, чтобы признать полное родство этих двух соборов. Вероопределение шестого вселенского собора начинается тем, что со всею точностью передает текст вероопределения халкидонского собора по вопросу о лице Богочеловека и на этом основании как краеугольном камне провозглашает учение о двух волях во Христе[922]. Что касается до VII вселенского собора, то мы должны с уверенностью утверждать, что провозглашенный от него догмат об иконоупотреблении и иконопочитании в церкви находит свою опору, главнее всего, в вероопределении халкидонском. Иконоборцы отрицали позволительность употребления икон в церкви на том основаши, что богочеловеческое лицо Христа неизобразимо, что на полотне и доске передается лишь человеческий образ Христа, а не его Божественный зрак. Эта мысль иконоборцев утверждалась на монофизитском воззрении, что Божество во Xpисте как бы упразднило в Нем человечество. Решение противоположное иконоборческому могло основываться главнейше на учении, что во Христе было два совершенных естества — Божеское и человеческое, два естества неслиянных, но и нераздельных, вследствие чего и просто изображение одного человеческого зрака Христова должно было сильно говорить о Богочеловеке христианскому чувству. А это и есть учение, провозглашенное в определении собора халкидонского. Собор VII вселенский стоит ближе к халкидонскому собору, чем как это может представляться с первого взгляда. — Итак, халкидонское вероопределение в дальнейшем течении церкви обнаруживает свое действие при решении важнейших догматических вопросов. Мы не говорим уже о том, что вера халкидонского собора стала верой всего мира христианского до сего дня[923].

IV. Халкидонский собор поддержал и утвердил в церкви авторитет известной унии. Уважение его к унии несомненно следует как из того, что послание Кирилла: «да возвеселятся небеса» было поставляемо на нем наряду с символами никейским и константинопольским, так, в особенности, из вероопределения халкидонского собора, которое в большей своей части изложено словами известного исповедания Иоанна Антиохийского. В «речи» своей к императору Маркиану собор халкидонский снова и с особенною силою ссылается опять на унию, как величайшее церковно-историческое явление. Сказав о том, что в богословствовании по вопросу о Богочеловеке надлежит сообразовать свои мысли с учением отцов церкви, собор затем указывает, какими именно свято-отеческими сочинениями должно руководиться в указанном случае. Такими, по его суждению, должны быть именно сочинения, какие приняты или появились в церкви во время унии, в интересах унии. Это — послание Афанасия к Эпиктету, послание Кирилла к восточным, исповедание веры мудрого (σοφός) Иоанна Антиохийского[924]. Императорская власть со своей стороны особым указом восстановляет честь и достоинство тех лиц, которые так много пострадали от Диоскора за приверженность к унии. Император Маркиан указом призывает империю изгладить из памяти, что сделано на соборе разбойничьем касательно Флавиана, Евсевия Дорилейокого, Феодорита. Он объявляет, что мощи Флавиана перенесены в столицу, потому что он «блаженнее всех живых», потому что он был человеком «единственным, который поистине был достойным епископом», — а также Евсевию и Феодориту возвращается не- запятнанная честь[925]. Конечно, император действовал так не сам по себе, но по влиянию отцов собора халкидонского, которые отнестись с уважением к каждому из этих лиц. Ибо собор восхвалял веру Флавиана[926], радостно приветстновал появление на собор Феодорита и, когда позднее на том же соборе он ясно исповедывал свое православие, собор почтил его хвалебными кликами[927]. Евсевий Дорилейский стоял во главе собора халкидонского и его голос почтительно выслушивался всеми[928]. Какое же значение имеет то обстоятельство, что на соборе и после собора уния была ценима и уважалась? Большое. Уние предначала важное дело. До времени ей александрийские богословы в своих сочинениех при раскрытии догматов довольствовались авторитетами александрийского направления и чуждались писателей антиохийской школы; наоборот, антиохийские богословы считали авторитетами в богословской литературе только писателей, принадлежав- ших к их школе, писателей же школы алекеандрийской они или совсем не хотели знать или ограничивали их значение в науке богословской. Была очевидная рознь, разъединение. Богословы двух школ в науке и литературе сторонились одни других. Представители же унии из антиохийцев первые отбросили предубеждение к писателям противоположной школы. Они стали изучать их, уважакать, цитировать в своих трудах. Так поступали: Иоанн, Домн Антиохийский, Феодорит[929]. Отцы халкидонского собора поступали так же. В приложеиии к «речи» отцов собора к Маркиану мы встречаем приведенными свидетельства следующих писателей, как равнозначительные: Афанасия Александрийского и Флавиана, епископа Антиохийского, Кирилла Александрийского и Иоанна Златоуста[930]. Такой обмен авторитетами был весьма важен для науки богословской. Этим устранялась односторонность научно-богословских воззрений[931]. Вместо двух школьных литератур возникает одна церковная литература. Горизонт богословов-писателей разширяется. Позднейшие писатели, напр., Максим Исповедник, Иоанн Да- маскин, патр. Фотий с равным уважением относятся к писателям и школы александрийской и антиохийской. Заметим еще, что некоторые положения, выработанные во время унии, сделались после халкидонского собора общим и непререкаемым достоянием богословской науки. Таково напр. экзегетическое правило, что одни изречения евангельские и апостольские нужно, относить к Божеству Христа, другие — к Его человечеству, иные к божеству и человечеству зараз. Вообще, нужно сказать, что вся последую- щая богословская литература, не исключая, и современной нам православной литературы, стоит слишком близко по своим началам к халкидонскому собору. Не думаем, чтобы мы говорили парадокс.

V. Рассматривая догматическую историю первых 4-х вселенских соборов, мы наблюдаем то интересное явление, что богословское течение александрийское, за редкими исключениями, постоянно дружественно относится к папству, тогда как представители антиохийского богословского направления, исключая немногие примеры, постоянно давали отпор папам. Собор халкидонский действовал в духе представителей второго направления. Быть может, еще никогда не дано было так сильно почувствовать папству, что его притязания на власть в церкви неосновательны, незаконны, как это сделано собором халкидонским. Первое деяние этого собора представляет поучительный пример в подобном роде. Когда папские легаты ни с того, ни с сего потребовали, чтобы Диоскор изгнан был с собора, ссылаясь единственно на то, что так приказал сделать папа, словам легатов собор не внимает. Легатов спросили: да какая же вина Диоскора, объясните? Легаты сказали: «Диоскор осмелился составить собор (разб.) без папского позволения, чего никогда не было и не должно быть». Собор не находит уважительной эту причину и снова обращается к легатам с вопросом: объясните действительную вину Диоскора и только тогда ваше желание будет исполнено. Затем собор хотя удовлетворяет желанию легатов, но далеко не вполне[932]. Отцы, очевидно, не придавали ни малейшого значение правилу, что будто без воли папы не может происходить соборов. Но самым важным фактом, в котором выразилось неуважение к папским притязанием со стороны отцов собора, было провозглашение константинопольского патриарха равным по достоинству, хотя и вторым по чину, с папою римским[933]. Напрасно легаты протестовали на соборе касательно этого определения, напрасно потом папа Лев домогался уничтожения этого постановления, — дело осталось без изменения. Это был такой важный факт, которого папы не забывали во все течение хр. истории. Власть, которую папы приписывали исключительно себе — стоять во главе церкви, по этому определению собора халкидонского, они должны были разделять с патриархом византийским. Могло ли что-либо более вредить папским притязаниям? Основываясь на этом правиле, церковь восточная сумела охранять свое достоинство от папского порабощение даже в такие тяжкие времена, как XIII или XV век. Собор халкидонский однажды навсегда парализовал властолюбие пап в отношении к востоку. Церковь положила преграду, о которую разбивалась ковы римских первосвященников…

Итак, вот заслуги собора халкидонского для церкви, православия, всего христианского мира. Они велики и разнообразны. Такими заслугами определяется высокая честь этого вселенского собора, его громкая слава, его бессмертное имя.