История Вселенских соборов. Часть I. Вселенские соборы IV и V веков

I. Никейский первый Вселенский собор

Догматический вопрос, занимавший внимание отцев Никейского перваго вселенского собора, состоял в том: нужно ли признавать Сына Божия Богом равночестным с Богом Отцом, или лишь совершеннейшою из тварей, или же хотя и признавать Его Богом, но Богом не равного достоинства с Отцом.

В чем выразилась деятельность отцов собора при обсуждении указанного вопроса — в точности мы не знаем. Потому что актов этого собора или точных записей всего происходившего на соборе Никейском мы не имеем, как имеем подобные акты относительно соборов вселенских, начиная с Ефесского вселенского. Нужно полагать, что таких актов и совсем не существовало[4]. Вследствие этого историк Никейского собора, имея в виду изложить догматическую деятельность его, принужден довольствоваться краткими и отрывочными замечаниями, какие сохранились у древних историков и древних церковных писателей[5]. Но эти источники дают очень неполные сведения о деле.

Собор Никейский собран был для решения спорного вопроса в церкви; поэтому естественно, что члены этого собора не были одушевлены одним духом, не были одинаковы в своих воззрениях и стремлениях. Если бы они держались одних и тех же мнений, соединены были одинаковым догматическим настроением, в таком случае не нужен был бы и самый собор. Самое созвание собора ради спорного вопроса свидетельствует, что в церкви не было, а затем и на соборе не могло быть полного единения. Собор Никейский, насколько можем судить по отрывочным свидетельствам древности, был составлен из представителей всех разномыслящих; на нем не было дано предпочтения одной партии догматической пред другой; члены его не были подобраны наперед в таком виде, чтобы собравшимся оставалось только изложить свое согласное исповедание. На собор явились, как члены равноправные, и лица строгого православия, и лица, колебавшиеся относительно православной истины, и даже явно противившиеся ей. Только прения должны были дать преимущество истине пред неистиной; в прениях должны были высказаться сила истины и слабость заблуждения. По отношению к раскрытию истины, следовательно, на соборе соблюдаемы были условия, необходимые для беспристрастного решения вопроса.

Члены собора весьма ясно делились на две партии, из коих каждая носила на себе свой отпечаток, отличалась известным характером и известным направлением.

Говорим о партиях: православной и арианствующей.

Эти две партии на соборе отличают древние историки Руфин, Созомен и Феодорит[6]. Первая партия состояла из героев веры, ознаменовавших свою веру исповедничеством в предшествующие гонения[7]. О них-то историк Руфин замечает, что на соборе собрался «целый сонм исповедников» (confessorum magnus numerus sacerdotum)[8]. Их вера была проста, пряма, искренна. Они веровали, как и чему учила церковь, не вдаваясь в тончайшие исследования; они так веровали, и этого для них было достаточно[9]. Для партии противоположной они казались простецами и даже «невеждами» (i διώτας xai μή εχειν γνϖ διν)[10]. О них Созомен замечает: «одни (из отцов собора) чуждались нововведений в вере, преданной издревле, и это именно те, по словам историка, которым простота нравов внушала без хитрости принимать веру в Бога»[11]. Эти члены собора вполне подчиняли свой разум святой вере. Вот те мысли и чувства, которыми одушевлены были они в данном случае. «Мы бесхитростно веруем (άπεριέργωζ πιδτεύo μεν); не трудись понапрасну отыскивать доказательства на то, что постигается (только) верою»[12]. Учение о св. Троице им представляется в особенности таким предметом, в отношении к которому бесполезны умствования и требуется одна непосредственная вера. «Таинство святой покланяемой Троицы превышает всякий ум и слово, совершенно непостижимо и усвояется только верою»[13]. На спорный вопрос о сущности Сына Божия, об отношении Его Божественности к Божественности Отца, те же члены собора смотрели, как на тайну, которую тщетно хочет постигнуть разум человеческий. «Ипостась Его (Сына Божия)» — рассуждали они — «непостижима для всякого сотворенного естества, как непостижим и Сам Отец»[14]. «Неизяснимый образ бытия единородного Сына Божия превышает понятие не только евангелистов, но и ангелов. Поэтому не считаем благочестивым того, кто осмеливается простирать свою пытливость до исследования (сей тайны), не внимая словам Писания: высших себе не ищи, крепльших себе не испытуй (Сир. 3, 21). Разве только одно безумие решится подвергать исследованию Ипостасное бытие Сына? Пророческий дух о Нем прямо сказал: род же Его кто исповесть (Ис. 53, 8). Да и Сам Спаситель наш, поставляя апостолов, которые должны были сделаться столпами в церкви, поспешил удалить от них, как бремя, всякую пытливость касательно Его существа. Он возвестил, что разумение сей Божественной тайны выше сил всех сотворенных существ (άφύδιχον) и ведение о ней принадлежит только единому Отцу: «никтоже знает Сына, сказал Он, токмо Отец, ни Отца кто знает токмо Сын» (Мф. 11, 27)[15]. Говоря как о характеристической черте этой партии, о том, что она отстранялась от пытливых исследований в религиозной области, мы однако должны признать, что к этой же партии принадлежали и некоторые лица, имевшие серьезное образование, отличавшиеся в диалектике и учености[16].

Все члены этой партии держались в догматическом отношении очень твердого и определенного воззрения на Божественную сущность Сына Божия. Они верили, что Сын Божий такой же совершенный Бог, как и Отец. Они учили: «Христос сказал: Аз и Отец едино есма (Иоан. 10, 30). Сими словами Господь выражает не то, что два естества составляют одну ипостась, но то, что Сын Отчий точно и совершенно удерживает и сохраняет одно естество со Отцом, имеет в себе отпечатленное самим естеством подобие Его и ни в чем от Него неотличный личный образ Его»[17].

Главными представителями со стороны этой партии на соборе были[18]: Александр епископ Александрийский, Осия епископ Кордубский, Евстафий епископ Антиохийский, Макарий епископ Иерусалимский, Иаков епископ Низивийский, Спиридон епископ с острова Кипра, Пафнутий епископ верхней Фиваиды[19]. Первенствующее значение между ними принадлежало без сомнения Александру Александрийскому и Осии Кордубскому. Собор Никейский в послании к церкви Александрийской называет Александра «главным деятелем (х ύριος) и участником во всем, что происходило на соборе»[20]. Александр еще до собора приобрел своей доктрине многих приверженцев. Он собирал соборы в Александрии, на которых присутствовало до 100 епископов[21]. Его послания, писанные в защиту истины, были повсюду распространены и исполнены сильных доводов в пользу православия. Осия также принадлежал к числу руководителей собора. Его авторитет в деле веры был в общем уважении. Афанасий пишет об Осии так: «Он (Осия) далеко знаменитее всех других (παντων μάλιδτα επιφατπήζ). Накаком соборе не председательствовал? На каком, рассуждая здраво, не склонял всех к одному убеждению? Какая церковь не имеет прекраснейших доказательств его заступничества»[22]? Ариане смотрели на Осию как на главное лицо, которому одолжено православие своею победою над ересью. Они говорили: «Осия председательствует на соборах, писаниям его везде внимают, он и в Никее изложил веру»[23].

Партия, которую мы описали, была ревностною и решительною в охранении веры на соборе. Можно думать, что она была и самою многочисленною, потому что епископов с подобными же воззрениями было больше всего в церкви. Эти воззрения отвечали общему христианскому сознанию. Кратко, эту партию можно назвать консервативною.

Противоположным характером отличались члены другой партии на соборе — арианствующей. Они чуждались прямой, сердечной веры; они хотели вопросы веры подвергать такому же рассудочному исследованию, как и всякие другие вопросы. Веру хотели подчинить знанию. Они стояли за религиозное знание, и не высоко ценили простую веру. С критикой и анализом вступали они в область религиозных вопросов. Если партия православная утверждала, что должно веровать тому и так, чему и как веровала церковь раньше того, издревле, то представители арианствующей партии хотели переисследовать и то, что считалось общепризнанным и непререкаемым в силу авторитета древности. Они утверждали, что древнейшим мнениям (в области веры) не должно следовать без поверки их[24]. Древние отцы церкви, авторитет церковного предания, не имели в их глазах никакого значения. «Они из древних отцов никого не хотят равнять с собою, и только одних себя считали мудрыми, разумеющими догматы веры; будто им, и только им одним, открыты тайны, которые никому в подсолнечной и на мысль не приходили»[25]. Они верили в силу своей диалектики, и противились тем, кто диалектике предпочитал простоту религиозных убеждений. На соборе Никейском, по сказанию историка Руфина, «арианству благоприятствовали мужи искусные в совопросничестве, отвращавшиеся простоты веры» (Favebant ei (Ario) viri in quaestionibus callidi. Et ob id simplicitati fidei adversi)[26]. Ариане и сами прямо называли себя «иcследователями и испытателями веры» (έξετασταί x αί δοχιμασταί της πίστεως)[27]. Не даром Афанасий называл арианствующих богословов «свободно мыслящими» (о ί πάντα λέγοντες εύχερϖ ς)[28] богословами и при- писывал им «эллинския мудрования» (σοφίσματα έλληνιχά)[29], т. е. приписывал такую же свободу в исследовании догматов, какой держались древние философы в вопросах о мире сверхчувственном во времена язычества. Вообще партию собора, противоположную партии православных, можно назвать либерально-рационалистической. В числе лиц этой партии естественно можно было встречать много образованных богословов, много писателей церковных, но из них же естественно выходили и открытые еретики, поскольку они не полагали должных границ между разумом и верою.

Партия арианствующих на соборе была неодинакова по своему составу, не все члены ее держались одного и того же направления, одних и тех же воззрений. Партия эта распадалась на соборе на две неравные по числу представителей группы. Одна из них верно держалась указанных характеристических принципов, отличавших вообще партию арианскую; другая усвоила себе эти принципы в большей или меньшей степени, но далеко не всецело. Первая группа была малочисленна, потому что она в своих воззрениях была слишком смела и притязательна. Вторая группа была более многочисленна, потому что она держалась, говоря вообще, золотой средины между партиею поборников церковной веры и группою богословов, пропитанных арианским рационализмом; к ней могли принадлежать люди, для которых и вера была священна, и научно богословские интересы также дороги.

Меньшую группу арианствующих богословов на соборе Никейском составляли строгие ариане. Во главе их стоял первостепенный епископ того времени Евсевий Никомидийский, епископ столичного города на востоке. Около него собралось несколько других епископов восточных: Мииофан Ефесский, Патрофил Скиоопольский, Феогност Никейский, Феона Мармарикский, Секунд Птолемаидский[30] и пр. Евсевий был жарким поборником арианства. В нем оно нашло себе важнейшую опору[31]. Все приверженцы Евсевия от его имени получили название Евсевиан. Достаточно прочесть небольшое послание Евсевия к Арию, чтобы увидеть, что он был самым решительным рационалистом в религии[32]. Вся эта группа признавала Сына Божия тварью. Главные представители этого богословского направления вышли из школы христианской антиохийской; почти все они считали пресвитера Лукиана, основателя этой школы, своим учителем[33]. Но какое именно влияние оказывал Лукиан на своих учеников, было ли его учение сколько-нибудь близким к учению арианскому — решить этот вопрос невозможно, потому что о Лукиане мы почти ничего не знаем[34]. Замечательно однако, по одному древнему свидетельству, и ересиарх Aрий был также учеником все того же Лукиана антиохийскаго[35]. Школа, значит, на всех учеников или, по крайней мере, на многих влияла одинаковым образом. Группу рассматриваемых богословов Никейского собора — Евсевиан — по справедливости можно назвать группою антиохийскою. Мы сказали, что число их на соборе было не велико: по свидетельству Руфина вся группа на соборе состояла из 17 человек[36].

Большую — вторую группу арианствующих представителей на соборе составляли лица, которые позднее стали известными с именем полуариан. Это были не то ариане, не то православные. Они оставались в колеблющемся, нерешительном состоянии. Их воззрения имели так мало характерного, что ариане считали их своими сторонниками, а православные своими[37]. В догматическом отношении, в спорном вопросе, они держались древней теории субординации, т. е. хотя почитали Сына Божия Богом, но считали Божество Его неравным Божеству Отца, — это было Божество, соподчиненное в отношении к Божеству Отца. Что эта группа таких именно воззрений держалась, видно из учения главы ее — Евсевия Кесарийского, известного историка, деятельного члена на соборе Никейском[38]. Послание Евсевия к кесарийцам, писанное тотчас по окончании собора этого, дает еще новые черты, характеризующие как самого Евсевия, представителя группы, так и всю группу. Вместо прямых и определенных выражений, которые бы точно выражали учение о Божестве Сына Божия, Евсевий довольствуется выражениями неопределенными, двусмысленными и хотя библейскими, но позволяющими обоюдное толкование[39]. Можно утверждать, что группа рассматриваемых богословов находилась под влиянием идей Оригена, жарким почитателем которого был Евсевий[40]. Из Оригена однако они взяли лишь ту сторону в учении, которая благоприятствовала арианизму. Если об арианах известно, что они считали Оригена своим главою[41], тo это больше всего могло иметь место в среде последователей Евсевия, в среде полуариан. Таким образом, как строго-арианская партия становилась под знамя школы Лукиана антиохийского, так Евсевиева или полуарианская под знамя Оригена. Те и другие искали себе опоры, подтверждения в именах, которых широкая слава еще была в памяти у тогдашнего христианского мира. Число приверженцев Евсевия Кесарийского на соборе Никейском определить трудно. Если судить по тому, как могущественна стала партия полуариан, вышедшая отсюда, после Никейского собора, то нужно полагать, что и на самом соборе она имела многих представителей.

Итак, при открытии Никейского собора на нем было две партии: партия православных и партия арианствующих. Последняя подразделялась на две группы: на приверженцев Евсевия Никомидийского и Евсевия Кесарийского. К этим-то партиям нужно относить слова историка Евсевия, что «спорящие явились на собор каждый со своим мнением»[42]. От них же, без сомнения, по тому же Евсевию, выставлено было на соборе «множество возражений»; взаимными препирательствами между ними обуславливался «великий спор» (πολλή άμφιλογία)[43]), который волновал некоторое время собор.

Важнейшим результатом догматической деятельности первого вселенского собора было составление символа, известного с именем Никейского, которым утверждалась вера в истинно-Божественную сущность Сына Божия. Дело это совершено было отцами после долгих рассуждений, после разбора различных возражений, какие выставлялись арианствующими епископами против учения православного, после того как устранены были попытки тех же епископов выразить учение относительно спорного вопроса двусмысленно, обоюдно, в подозрительных выражениях. Дело требовало самой крайней внимательности, осторожности, проницательности и убедительных доводов. Словом, по справедливому замечанию Сократа, «определение относительно веры производилось не просто и как случилось (ούχ απλϖ ς, ούδέ ώς έτυχε, т. е. не просто написали символ и делу конец), но объявлено после долгого исследования и испытания (μετά πολλής σνξητίήσεως χαί δ οχιμα σίας) — и не так, что одно показано, а другое умолчано, но взято во внимание все, относящееся к утверждению догмата, и что вера не просто определена, но наперед тщательно рассмотрена, так что устранено всякое мнение, представлявшее повод к обоюдности, либо к раздвоению мыслей. Дух Божий установил согласие епископов[44].

Действительно, на соборе выслушаны были мнения не только епископов православных, но и разномыслящих в отношении к православию. На соборе и устно и письменно выражали свои воззрения и православные епископы, и приверженцы строгих ариан — Евсевиан, во главе которых стоял Евсевий Никодимийский, и группа арианствующих богословов, состоявших под главенством Евсевия Кесарийского. К сожалению, подробности споров и порядок, в каком выступали различные группы на соборе, мало известны и могут быть изображены со стороны науки лишь с большею или меньшею вероятностью, но далеко не с полною несомненностью. Сделаем, что позволяют научные средства.

Каждая из указанных нами догматических фракций собора имела в виду доставить на соборных рассуждениях перевес своим воззрениям. Первый шаг делает группа богословов строго арианствующих, с Евсевием Никомидийским во главе. Она пытается убедить собор в истинности своих воззрений и утвердить их общим согласием для исповедания церковного. Понятно, почему эта богословская группа выступает первою на соборе: она первая нарушила мир церковный, заявив себя идеями, которые прямо противоречили непосредственному религиозному сознанию общества христианского, глубоко проникнутого верой в истинное Божество Сына Божия. Она была истинной причиной созвания собора; естественно собору было прежде всего выслушать и оценить достоинство мнений и силу доводов со стороны строго арианствующих богословов. Что эта группа выступает первою на соборе с выражением своих догматических убеждений, об этом можно догадываться на основании сочинения Евстафия, епископа Антиохийского, написанного против ариан, в котором сохранились некоторые сведения о первом вселенском соборе, и отрывки из которого заключаются в церковной истории Феодорита. Здесь прямо Евсевий Никоми- дийский представляется по порядку первым референтом на соборе[45]. Насколько позволяют разъяснить деятельность Евсевия Никомидийского на соборе немногие данные, сохраненные об этом древними писателями, дело происходило так: Евсевий внес на собор свой символ (πίστεως διδασχαλία), в котором изложены были воззрения строгих ариан и для которого он искал соборного утверждения[46]. Но в чем состоял этот символ? Какое было его со- держание в частностях? Самый символ до нас не сохранился; но есть все основания утверждать, что он заключал в себе самую сущность арианской доктрины. В него включены были все характеристические особенности, составлявшие отличительную черту радикального арианства. Именно: «Сын Божий — произведете и тварь»; «было время, когда Сына не было»; «Сын изменяем по существу»[47].

Лишь только было окончено прочтение этого символа на соборе, как отцы собора без всякого колебания решительно отвергли его. Отцы признали его исполненным лжи, безобразным (παράr ομον γράμμα, νόθov, χίβδηλον[48]). Нужно полагать, что к символу строгих ариан с негодованием отнеслась не только партия православных, но и приверженцы Евсевия Кесарийского, так как и эти последние никогда не употребляли терминов: «Сын тварь»[49] и проч. Отвержение символа Евсевия Никомидийского значит было единодушным со стороны прочих членов собора. Со свитком, на котором написан был символ, поступлено, как он вполне заслуживает того: он был разодран в клочки[50]. Это было решительным осуждением доктрин строгого арианизма. Но собор не ограничился голословным осуждением воззрений строгих ариан; отцы кротко (πρ άως, φιλάνθρώπως) потребовали от Евсевия и его сторонников, чтобы они изложили свои доводы и основания, почему именно они так умствуют о Сыне Божием. Но попытки Евсевия доказать собору правоту своих мнений, как и естественно, не имели ни малейшего успеха[51]. Их доказательства были не убедительны. И это тем более, что между самими Евсевианами вышли какие-то распри и недоумения. Неизвестно, в чем состояло разногласие между ними; но нужно полагать, что Евсевиан поставило в замешательство то обстоятельство, что они не нашли себе поддержки со стороны остальных арианствующих членов собора, что, быть может, и произвело нестроение среди них. Заметим, что в числе членов строго арианствующей стороны на этом же заседании собора встречаем и Ария, первого виновника церковных споров. Он был также вызываем на собор для объяснений, но и его объяснения подвергались одной и той же участи с объяснениями всех остальных Евсевиан[52]. Главное основание, почему собор так единодушно и решительно отверг символ Евсевия, заключается в том, что ни одного подобного выражении, какие находились в нем: «Сын тварь, Сын изменяем», нельзя находить в св. Писании[53]. Как скоро были рассмотрены и изобличены на соборе мнения строгих ариан — евсевиан — выступают с своей деятельностью представители двух остальных фракций: православные и арианствующие, предводимые Евсевием Ке- сарийским. Догматическая деятельность тех и других, направленная к раскрытию учения о Божестве Сына Божии, в отношении к которой не остаются вовсе безучастными и строгие ариане на соборе, приводит наконец к разрешению спорного вопроса, к утверждению истинного учения в церкви. Это составляет главную странщу в истории первого вселенского собора. К сожалению, наши сведения и здесь недостаточны; при том же они черпаются из источников, не совсем согласных между собою в показаниях.

Главными источниками для разъяснения вопроса: при каких условиях и обстоятельствах утверждено истинное учение на изучаемом соборе, служат сочинения двух древних писателей: Евсевия Кесарийского и св. Афанасия Великого. Первый сообщает сведения по данному вопросу в послании к Кесарийцам в Палестине[54], своим пасомым, второй в двух сочинениях: «об определениях Никейского собора» и «к епископам африканским»[55]. Каждый из этих писателей вполне авторитетен в показаниях относительно догматической деятельности Никейского собора. Ибо оба они были участниками на соборе. Евсевий сам принимал живое и прямое участие в деяниях собора, а Афанасий был участником собора в качестве секретаря или помощника епископа Александрийского Александра[56]. Поэтому от каждого из них мы вправе ожидать первого и отчетливого изложония предмета. Но в действительности наука может пользоваться показаниями их лишь с большою осторожностью и не может иметь полной уверенности в том, что она, пользуясь этими свидетельствами, описывает дело так, как оно было на самом деле. Евсевий и Афанасий в своих показаниях противоречат один другому. Евсевий утверждает, например, что главным решителем спорного вопроса был никто другой, как император Константин; в его уста он влагает важнейшия объяснения, которые и вошли в символ Никейский; при том же по Евсевию в основу редакции Никейского символа был положен символ его собственный, лишь с некоторыми изменениями и дополнениями. Все это в другом свете представляется в названных сочинениях Афанасия. По Афанасию, догматическая деятельность собора, поскольку она выразилась в составлении символа православного, принадлежала исключительно отцам собора, при чем императору не усваивается никакого значения в деле. Вероопределение Никейское, по тому же Афанасию, не ставится ни в какое отношение к символу Евсевия, — редакция его представляется самостоятельной, независимой. Что касается до сказанных сочинений Афанасия, взятых самих по себе, то хотя они доставляют очень важный материал для внутренней истории Никейского собора, однако в некоторых отношениях возбуждают сомнения касательно точности и достоверности сообщаемых ими сведений. Прежде всего, нужно взять во внимание, что они писаны спустя долгое время после события (спустя 25–35 лет)[57]. Трудно допустить, чтобы подробности соборных рассуждений ясно сохранились в памяти писателя спустя такой долгий промежуток времени. Тем более, что во время самого собора присутствующие на нем едва ли придавали деяниям его такое громадное значение, какое получил собор впоследствии, в виду упорства ариан. Научное пользование известиями Афанасия об обстоятельствах, при каких составлено было изложение символа веры, требует, по нашему мнению, строгой критики. Так, его описание образа действования ариан на соборе представляется не совсем естественным. Ариане, по Афанасию, как скоро находили, что то или другое выражение, какое хотели отцы внести в символ для уяснения истины, не противоречило их еретическим воззрениям, могло быть истолковано ими в свою пользу, сей- час же и заявляли об этом на соборе (διελάλουν άλλήλοις συνθώμενα). Но само по себе понятно, действуя так, ариане только вредили самим же себе. Отцы устраняли подобные двусмысленные выражения. Афанасий в данном случае приписывает арианам какую-то почти детскую наивность. Ариане на соборе, по Афанасию, шепчутся между собою, перемигиваются глазами (τονθορύζοντες x αί δ ιανεύοντες όφθαλμo ί ς πρός έαυτούς) и таким образом сообщают друг другу замечания свои касательно происходившего на со- боре; это описание Афанасия, по нашему мнению, отзывается тонкой иронией и едва ли соответствует действительному положению дела… Нужно еще заметить, что Афанасиевы показания сбивчивы: группы арианские не отличаются одна от другой, и то, что принадлежало той или другой стороне ариан в отделыности, у него неопределенно приписывается арианам вообще. Наконец, мы склонны думать, что в сознании Афанасия, когда он описывал собор Никейский, представления, вынесенные им от заседаний на соборе перемешались, с течением времени, с представлениями, какие у него сложились об арианстве на основании позднейшего знакомства с арианами и их литературой. Он сам, упоминая при описании Никейского собора об арианском писателе Астерие софисте и указывая тожество между возражениями арианскими, какие имели место на соборе и какие встречались в сочинениях Астерия (τοιαΰτα x αί A στέριος έγραφε), тем самым наводит на мысль, что мнения арианские, развитые им путем литературным, перемешались в его уме с мнениями, заявленными от ариан устно на соборе[58]. После сделанных нами указаний о достоинстве источников для внутренней истории Никейского собора, понятно, что говорить о догматической деятельности собора наука можно только с вероятностью, изложить же дело с полною несомненностью не в состоянии.

Символ Евсевия Никомидийского или символ арианский отвергнут был собором главным образом потому, что он заключал в себе выражения, чуждые Св. Писанию. Теперь, когда отвергнув этот символ как несогласный с изречениями Св. Писания, отцам надлежало в противоположность заблуждению выразить истинное учение о Сыне Божием, они обращаются к Св. Писанию и в нем хотят найти выражения, которые бы с ясностью говорили о Божестве Сына Божия и которые бы, поэтому, следовало ввести во всеобщее употребление, чрез внесение их в вероопределение. Но эта попытка отцов собора была неудачна, как это вытекает из показаний Афанасия. Нельзя было найти ни одного выражения в Св. Писания относительно Божества Сына Божия, которое бы или последователи Евсевия Никомидийского или приверженцы Евсевия Кесарийского не истолковывали в пользу своих не православных доктрин. Собором или, лучше сказать, партией православных членов его, внесено было на обсуждение несколько терминов, извлеченных из Св. Писания и, по- видимому, вполне достаточных для определения Божественного достоинства Сына Божия. Так, прежде всего епископы православные предложили было включить в имеющее составиться вероопределение выражение — Сын от Бога, принимая во внимание свидетельство Евангелия Иоанна (гл. 1, ст. 1, 14, 18). Выражение это к радости православных епископов принято было всеми единодушно. Т. е. как приверженцы Евсевия Никомидийскаго, так и приверженцы Евсевия Кесарийскаго готовы были принять выражение без противоречий. Но оказалось, что согласие на принятие его было не искренним, а лицемерным. Арианствующие только потому готовы были принять это выражение, что вкладывали в него смысл свой, неправославный. Они принимали его только потому, что ведь и все от Бога, все творения от Бога, ибо апостол говорит: един Бог, из негоже вся (1Кор. 8, 6), или тот же апостол говорить: всяческая от Бога (2Кор. 5, 17. 18). Тогда партия православных епископов вынуждена была отказаться от предложенного выражения и искать других изречений в Писании, которые бы ясно заключали православную мысль о равном Божеском достоинстве Сына с Отцом. Отцы предложили было именовать Сына не просто Богом, по истинным Богом, сообразно с тем, как Он назван у апостола Иоанна (1 Посл. 5, 20). Казалось, это выражение прямо обозначало совершенное Божество Сына Божия. Но опять открылось, что арианствующие готовы принять и это изречение, как выражающее истину, но придавали ему свой смысл. Оказалось, что ариане называют Сына истинным Богом, утверждая, что если Сын сделался Богом, то конечно Он истинный Бог. Задача отцов в церкви выразить православное учение о Божестве Сына Божия чрезвычайно затруднялась. Со стороны их предложено было и еще несколько библейских терминов, которые, казалось, хорошо могли служить цели; но снова оказывалось, что все эти термины арианствующие епископы с большим удобством приспособливали к своим понятиям. Так отцы, желая выразить мысль, что Сын всегда нераздельно со Отцом и в Отце пребывает, предложили принять всем выраженио: «в Нем (Отце) Сын пребывает», без сомнения имея в виду первые слова Евангелия Иоанна. Но и это выражение оказалось недостаточным: арианствующие находили, что и к людям приложимо подобное свойство, ибо сказано в Писании: о Нем бо живем, движемся и есмы (Деян. 17, 28). Затем отцы хотели было противопоставить арианству выражение: Слово есть истинная сила Божия, так как силою Сына Божия называет апостол (1Кор. 24); открылось однако, что арианствующие и эти слова находили благоприятными для себя, доказывая, что и гусенща, и саранча называется в Писании силою и даже силою великою (Иоил. 2, 25), и тоже самое, — говорили ариане в свою пользу, — неоднократно написано и о людях, например: изыде вся сила Господня из земли Египетския (Исх. 12, 41). Отцы хотели было отразить арианство, внесши в вероопределение выражение, употребленное (Евр. 1, 3) апостолом: Сын сияние славы и образ ипостаси Его (Отца); но ариане и под это выражение подкладывали свой смысл, находя, что в св. Писании и о каждом человеке говорится то же самое: человек есть образ и слава Божья (1Кор. 11, 7). Таким образом, усилия отцов найти термин, выражающий точнее мысль о божественном равенстве Сына с Отцом и заключающийся в Писаиии, вначале оставались тщетными. Трудным оказалось подискать в Писании такой термин, который с одной стороны ясно бы опровергал арианские идеи, с другой — не подлежал бы перетолкованиям. Ариане большую часть термипов, наиболее ведущих к цели, истолковывали в пользу своих интересов, опираясь тоже на Писание[59].

Передавая сведения о том, какие выражения, заимствованные из Св. Писания, хотели внести в формулу вероопределения отцы собора, и о том, что подобные выражения подрываемы были хитроумными доводами арианствующих, мы встречаемся с естественным вопросом: каким образом отцы узнавали о том, что данное выражение так или иначе перетолковывается арианами? Пo свидетельству Афанасия, из сочинений которого мы заимствуем эти сведения, выходит: как будто ариане на самом соборе прямо или непрямо заявляли, что такому-то или другому выражению, предлагаемому отцами, они придают такой-то или такой-то арианский смысл. Но немного нужно проницательности, что бы усомниться в правдоподобии вышеизложенного показания Афанасия. Не было ли бы в высшей степени бестактно со стороны арианствующих на самом же соборе не стесняясь заявлять, что такое или другое выражение, предложенное отцами, благоприятно им, по таким-то причинам? Не следовало ли им, напротив, в своих интересах помалкивать при этом? Для разрешения предложенного нами себе вопроса, для разъяснения столь естественного недоумения, ничего не остается сделать как прибегнуть к некоторым догадкам. Нужно полагать, что когда внесены были отцами на обсуждение вышеуказанные православные тезисы, как пригодные для вероопределения, то арианские группы епископов приняли их с радостным согласием. Это согласие, нужно думать, православным членам собора показалось весьма подозрительным: в самом деле могло, естественно, броситься в глаза, откуда проистекает это согласие, эта уступчивость со стороны арианствующих, столь ревностных в своих заблуждениях? Это побудило отцов, но не на самом соборе, не на заседаниях его, а в промежутках между заседаниями, заняться просмотром сочинений арианских писателей и войти в распросы у отдельных арианствующих представителей с тою целью, чтобы узнать: как принимаются и понимаются арианами библейские выражения о Сыне Божием, внесенные собором для обсуждения? Отсюда-то отцы и могли узнать, что ариане перетолковывали и в каком именно роде выражения, нравившаеся отцам православной партии.

Итак, стремления отцов собора или православной napтии его выразить истинное учение о Сыне Божием и равенстве Его с Отцом библейскими изречениями решительно не увенчалось успехом. Сторона православных испытывала затруднения. При таких обстоятельствах выступает на сцену третья фракция собора, умеренно арианская. Во главе ее, как нам известно, стал Евсевий Кесарийский, человек в одно и то же время и ученый и изворотливый. Он предлагает собору уже готовый символ, который стоило только утвердить общим согласием членов собора, и догматической деятельности отцов наступил бы конец[60].

Евсевий берется провести на соборе свои идеи, составлявшие средину между православием и крайним арианизмом, при чем хочет облечь свои идеи в такие формы, которые нравились бы одинаково всем направлениям на соборе, и не вызывали бы споров. Чтобы угодить многочисленной партии православных епископов, он согласно с их желанием излагает, внесенное им в собрание отцов, вероопределение словами Писания. Чтобы найти себе сочувствие в не менее многочисленной партии умеренных ариан, почитателей богословствования Оригенова, во главе которых стоял и сам Евсевий, он излагает вероопределение в выражениях, встречающихся в сочинениях Оригена и любимых его последователями. Наконец, чтобы угодить группе богословов строго арианских или евсевианам, он внес в свой символ неопределонности, общие места, которые могли обращать в свою пользу евсевиане, вкладывая в них свой смысл[61]. План хитроумный! Поставив дело подобным образом, Евсевий сильно рассчитывал на успех, и на первое время счастье, по-видимому, ему улыбалось. — Но ознакомимся с самым символом Евсевия, какой он вносит на собор для утверждения. Чтобы отклонить всякое подозрение собора и сколько возможно расположить членов его в пользу своего символа, Евсевий всячески старается доказать достоинство и истинность своего вероизложения. В этих его целях символ начинается следующими словами: «Мы содержим и исповедуем веру так, как приняли от предшествующих наших епископов, как научились ей от Божественного Писания, как соблюдали и исповедывали в пресвитерстве, а потом в епископстве». Спорный пункт об отношении Сына Божия к Отцу изложен в символе в выражениях, хотя и библейских, но слишком широких и общих. «Веруем во единого Господа И. Христа, Божие Слово, Бога от Бога, Свет от Света, Жизнь от Жизни, Сына единородного, перворожденного всея твари, прежде век от Отца рожденного»[62]. Нужно сказать, что хотя здесь Сын исповедывался и Богом и происшедшим от Отца, — что так или иначе допускали и крайние ариане, — но не определялась степень близости Сына к Отцу, а это-то и было главным вопросом в спорах. В дальнейших словах символа не без намерения референта слишком выделялись одно от другого лица св. Троицы. Евсевий писал: «веруем, что каждый из них — Отец, Сын и Дух — есть и имеет свое бытие, что Отец истинно Отец, Сын истинно Сын, Дух Святый истинно Дух Святый»[63]. Этим Евсевий, нужно полагать, наносит скрытый удар учению церковному о существенном единении Сына Божия с Отцом. — Символ прочитан пред лицом собора. Водворилось молчание, которое Евсевий принял было за знак общего одобрения. Минута знаменательная в истории христианства! Наконец император Константин прервал молчание и выразил свое полное одобрение символу, заявив, что он сам так же мыслит и желает, чтобы все так же мыслили. Евсевий торжествовал… Но затем император предложил, чтобы сделана была прибавка к символу, прибавка одного слова, и, однако, эта прибавка должна была обратить в прах все начинания Евсевия. Константин предложил, чтобы внесено было в символ слово: όμοούσιος, единосущный, для определения отношения Сына Божия к Отцу. Этого-то всего меньше желал Евсевий Кесарийский, не хотели его приверженцы, не желали последователи Евсе- вия Никомидийскаго. Что указанный термин предложен был для внесения в символ именно императором, об этом свидетельствует участник собора Евсевий[64]. Но правда ли это? Неужели Константин был настолько сведущ в богословии, что оставлял позади себя всех других православных богословов, когда предложил внести в символ слово, сделавшееся лозунгом православия в Никейскую эпоху и остающееся таким доднесь? Что Константин первый потребовал внесения слова όμοούσιος в символ, это весьма вероятно, но что он сам и измыслил его, это чуждо всякого вероятия. Последнее невероятно, потому что богословская точка зрения императора во все времена его жизни оставалась неустойчивою. Если же, однако, Константин действительно первый провозгласил на соборе όμοούσιος, то в этом случае он действовал не сам по себе, но под влиянием партии православных, которая внушила ему и самое слово, и разъяснила ему смысл слова, и выставила на вид важность утверждения его на соборе для опровержения арианства. Поэтому правы и те древние писатели, которые утверждают, что никто другой, как именно епископы собора провозгласили и утвердили термин όμοούσιος[65]. Таким образом, слава церкви ничего не потеряет от того, если действительно термин όμοούσιος первый произнес на соборе император, мирянин и еще некрещенный. Мы склонны думать, что все это происходило при таких условиях. Когда православные епископы увидели, что выразить исповедание веры относительно Божества Сына Божия словами Писания не осталось возможности, — так как арианствующие каждому подобному выражению давали свой смысл, неправославный, — то они почли справедливым употребить для данной цели выражение, хотя буквально не находящееся в Писании, но освященное церковным преданием[66]. Никакое слово не могло выражать потребную мысль о равенстве Божества Сына Божия с Отцом, с такою силою, как όμοούσιος, — όμοούσιος, которое встречалось в сочинениях светил древней церкви — Дионисия Александрийского и Дионисия Римского[67]. Нужно думать, что епископы православные остановили свое внимание на этом слове и они-то решились принять его в качестве термина для обозначения отношения сущности Сына к сущности Отца. Но чтобы избегнуть продолжительных и бесполезных споров на соборе, споров, которые и без того довольно затянулись, епископы внушили самому императору внести слово όμοούσιος на собор и потребовать его принятия. Император являлся не лицом, которое должно было наперед предрешить определение собора, но лицом, влияние которого должно было умерить споры и повлиять своим примером на других. Епископы прямо от своего лица не решились предложить слово όμοούσιος собору, потому что боялись бесконечных споров. Они знали, что слово это в кругах арианских встречало множество неприязненных возражений. Ариане могли говорить, и, по-видимому, с правом, что это слово не должно быть принято, потому что его нет в Писании[68], потому что оно будто бы ведет к савеллиавизму, сливавшему Троицу в единицу[69], потому что оно вносит материальные представления в понятие Божества[70], когда указывается единство природы Сына и Отца и пр. и пр. Провозгласивши термин ομοούσιος устами императора, епископы православные достигли двух целей. С одной стороны невидно, чтобы партия арианская встретила провозглашение его спорами и возражениями. Достоверно известно, что на самом соборе выставлено было против олова ομοούσιος только одно последнее из указанных нами выше возражений, каких следовало ожидать. Именно возражали, что понятие ομοούσιος вносит материальные представления в сущность Божества, говорили: «единосущным называется то, что есть из чего-либо другого, как напр. два или три золотых сосуда из одного слитка»[71]. Были ли делаемы и другие какие возражения, неизвестно; если и были, то авторитет императора должен был сдерживать горячность оппонентов. На основании показаний Евсевия можно догадываться, что прения по поводу слова ομοούσιος имели характер тихий и уступчивый[72]. Одна цель была таким образом достигнута епископами. Достиглась и другая. Термин ομοούσιος положено было собором внести в символ. Вражда партий замолкла, епископы арианские склонились, куда склонился сам император. Эта одна поправка к символу Евсевия разом изменила всю физиономию предложенного им вероизложения. Но торжествующая партия православных не ограничилась одним этим. Пользуясь уступчивостью оппозиционных епископов, она борется пере- смотреть весь символ Евсевия и улучшить его. Найдено было необходимым поправить, пополнить, а частично и сократить символ Евсевия. После этой переделки Евсевий едва мог узнать свой символ. Так отцы поясняют в этом символе те выражения, которые могли давать место произвольным толкованиям. И вот не совсем определенное выражение Евсевия о происхождении Сына Божия от Отца добавлено словами: «от Отца, то есть из сущности Отца (τουτέστιν εx τής o ύσia ς τοΰ πа τρός). Признали также нужным в предотвращение возможных перетолкований уяснить и другое выражение Евсевиева символа. Слова: «Бога от Бога» добавлены и точнее изяснены новою формулою: «Бога истинного от Бога истинного» (ϴе όи αληθινόv έx ϴ εοΰ άληθινοΰ), потому что и ариане почитали Сына Божия Богом, но не по существу, а только по имени[73]. Правда, ариане возражали и против выражения: Сын — истинный Бог; но их возражения не были сильны, покоились на софизмах. Далее, — как мы сказали, — некоторые выражения выпущены из символа Евсевия; так исключены слова: «каждый из них имеет свое бытие; Отец есть истинно Отец» и т. д., потому что эти определения, наводящие на мысль о взаимно себя исключающем, раздельном бытии лиц св. Троицы, после того как утверждена истина о самом близком единении Отца и Сына, сделались излишними[74]. Сделаны были и другие изменения в символе. Вследствие этих поправок и изменений символ Евсевия решительно потерял свой первоначальный характер. И стремление Евсевия Кесарийского и его приверженцев доставить торжество такому символу, который бы по общности своих выражений нравился православным и удовлетворял ариан, окончилось неудачей. Партия православных вышла победоносною. Символ Евсевия по рассмотрению его собором принял иной вид, не двусмысленный. Этого мало. Собор приложил к символу анафематствование, которое объясняло, куда клонились выражения, вне- сенные в вероизложениe, так чтобы не оставалось и тени сомнения и возможности кривотолков. Анафематствование гласило: «говорящих, что было (время), когда не было Сына, что Он не существовал до рождения и произошел из не сущаго, или утверждающих, что Сын Божий имеет бытие из иного существа, или сущности, или что Он создан, или преложим, или изменяем, предает анафеме кафолическая церковь»[75].

В полном своем виде Никейский символ читается так[76]:

Πιϭ τεύομεν ἐις ἓ να θεὸν πατέρα παντοх ράτορα, πάντων τε ὁράτων х αὶ άοράτων ποητήν. Καὶ έις ἓ να х ύρι ον ᾿I ησοῦν Χριστόν τ ὸν υἱὸ ν τοῦ θεοῦ, γεννηθέντα ἐх τοῦ πατρὸς μονογενῆ, τουτέϭ τιν ἐх τῆς ούσίας τοῦ πατρό ς, θεὸν ἐx θ εοῦ, φῶς ἐх φωτός, θεὸν άληθι νον νx θ εοῦ αληθινοῦ, γεννηθέντα, οὐ ποιηθέντα, ὁμo ούσιον τῷ πατρί, δί οὑ τὰ πάντα ἐγέv ετo, τά τε ἐν τῷ ούρανῷ х α ὶ τὰ ἐν τῆ γῇ τὸν δἰ ἡμᾶ ς τούς ἀνθρώπους х αὶ διὰ τὴν ἡμετέραν σωτηρίαν x ατελθόντα χαὶ σαρx ωθέντα, ἐνανθρωπήσαντα, παθόντα x αὶ ἀva στάντα τῇ τρίτῃ ἡμέρα, ἀνελθόντα εἰς οὐρανούς, х α ὶ ἐρχόμενον x ρίναι ζῶντας х α ὶ νεx ρούς. Καὶ εὶς το ἅ γιον πνεῦμα. Τούς δὲ λέγον τας , ἥ ν ποτε ὃ τε o ὐх ἥ ν, х αί πρὶν γεννηθῆναι οὐχ ἥv, х αί ὃ τι ἐξ οὐx ὂ ντων ἐγένετο, ἢ ἐξ ἑτέρας ὑποστάσεως ἢ οὐσίας φάσх οντας εῖναι, ἢ x τιστὸν ἢ τρεπτὸν ἢ ἀλλοιωτὸν τὸν υἱὸν τοῦ θεοῦ, ἀναθεματίζειν х αθ ολιχὴ ἐxx λησία.

Догматическая деятельность первого вселенского собора достигла вожделенного конца. Возвышенная истина о совершенном Божестве Сына Божия была провозглашена на все века.

Все епископы собственноручными подписями выразили свое согласие с символом Никейским. — Исключение составляли немногие. Двое египетских епископов отказались подписать Никейский символ[77]; а Евсевий Никомидийский и Феогност Никейский, подписав символ, отказались скре- пить своей подписью анафематствование, приложенное к символу[78].

Почти все епископы собора Никейского подписались под символом, но с каким расположением? Приняли ли они его всей душей, всем сердцем? Что касается до партии епископов православных — это, несомненно, так. Но нельзя того же сказать о группах богословов арианствующих, бывших на том же соборе. Эти последние присоединили свои подписи к символу неискренне, лицемерно, лишь для того, чтобы покончить дело, которому они не сочувствовали. Церковный историк Руфин прямо замечает, что одни из епископов приняли символ с «полною искренностью» (veritate), другие же «лицемерно» (simulatione)[79]. То же самое подтверждает и Феодорит. По его словам, «на вселенском соборе Никейском вместе с православными подавали голос и приверженцы Ария и подписались под изложением веры апостольской, но потом продолжали нападать на истину так сильно, что тело церкви распалось»[80]. Какие же именно епископы, участвовавшие в соборе Никейском, отнеслись так недобросовестно к подписанию символа Никейского? Таких было много. Между ними первое место занимают епископы строго-арианской партии: Евсевий Никомидийский и его клевреты. Они подписались под символом только рукой, а не душею (manu solo, nоn mente)[81]. Их сердца не расположены были к символу. Все они подписались, по свидетельству Федорита, «коварно, не искренне» (ύπούλως, ούχ είλιχρινϖ ς), что и доказали своим последующим поведением и враждой к Никейскому символу. Они, по этому же свидетельству, боялись главным образом того, чтобы не потерять своих епископских кафедр и не подпасть под отлучение[82]: только это мирское соображение заставляет их присоединить свою подпись к символу наряду с другими епископами. Приверженцы Евсевия Никомидийского как до собора Никейского, так и после собора остались верными учению арианскому в его крайней форме. Подпись под символ ни к чему не обязывала этих двоедушных созданий. — С таким же лицемерным расположением духа подписался под символом Евсевий Кесарийский и его приверженцы, присутствовавшие на соборе Никейском. Когда символ Евсевия Кесарийского не был принят собором в полном составе, но потерпел весьма значительные изменения, это сильно смутило дух его. Он увидел, что он сражен, что его изворотливость ни к чему не послужила. Евсевий после этого был в большом затруднении — подписать ли символ Никейский, к которому не лежала его арианствующая душа, или нет.[83] Приверженность к арианству говорила ему — не следует; но опасность, с какою могла быть сопряжена для него такая решительность, побуждает его, вопреки убеждению, подать голос за символ, исповедывать который он не хотел. Евсевий подписался, а за ним и другие. Лучшим доказательством того, как мало арианская группа, предводимая Евсевием, соглашалась с определениями собора, кроме последующего поведения Евсевия в истории христианской, служит его послание, написанное им тотчас по заключевии собора к его пастве, до возвращения его в епархию[84]. В этом послании Евсевий очень недвусмысленно дает знать, что в сущности он остается при прежних убеждениях. А нужно помнить, что партия Евсевия Кесарийского была значительна по своему влиянию и численности[85]; из нее вышли впоследствии почти все дальнейшие движения арианские умеренного характера, именно так называемые полуарианские движения, которые составляли опасную силу, противодействующую церкви. Клир и паства церкви кесарийской, в которой предстоятелем был Евсевий, разделяли, должно думать, мысли своего епископа в спорном вопросе. Символ, представленный Евсевием на соборе от имени кесарийской церкви, действительно был выражением шаткости мнений кесарийцев по вопросу. Подписывая символ, составленный в Никее, другого характера, Евсевий тем самым, казалось, отрекался от своих прежних убеждений. Поэтому ему нужно было оправдать себя в глазах паствы, что он и делает в своем послании[86]. В нем он старался уверить паству, что в сущности дело оставалось по-прежнему; собор — старался внушить Евсевий — не сделал ничего нового, не утвердил ничего в догматике отличного от того, во что и как веровал доселе сам Евсевий и веровала церковь кесарийская. Поэтому все послание состоит из различных перетолкований догматических определений собора, правда, перетолкований довольно тонких. Церковь кесарийская должна была увериться из послания, что ни ему, Евсевию, ни его пасомым нет надобности изменять своих воззрений. Это было непрямым отрицанием Никейского собора. В своем послании, после исторической его части, прежде всего он поясняет смысл принятого собором термина: «из сущности Отца». Истинный смысл выражения, без сомнения, тот, что Сын по своей сущности такой же Бог, как и Отец; но Евсевий в своих целях, умалчивая о положительпом смысле термина, указывает только отрицательный смысл; именно по его объяснению выражение означает, что «Сын не есть часть Отца». Но этого, собственно, никто не утверждал и не доказывал, и сущность арианства, против которого направлялся термин, вовсе не состояла в подобном мнении. Истолковывая так этот важный термин, Евсевий как бы хотел дать знать, что арианство этим термином ничуть по устраняется. Еще хитроумнее его объяснения по поводу другого существенного выражения Никейского символа: όμοούσιος. Толкуя это выражение по-видимому правильно, в духе собора, он старается однако дать понять, что выражение это принято им и его сторонниками из чисто внешних расчетов, а не вследствие убеждения в истиности смысла, который соединяется с ним. Он не обинуясь замечает: «не отвергли слова: единосущный, имея в виду сохранить мир, которого всей душей желаем» (и только-то!). Евсевий далее не стесняется дать собственный свой смысл и словам, внесенным отцами в символ: «рожденного, не сотворенного». Этим, по нему, обозначается, что «Сын не есть творение подобное тем, которых Он сам создал, но что Он получил существо превосходнейшее, чем у всякой твари»; но такое объяснение мог бы принять всякий арианин: этого не отрицал и сам Арий. Особенную изворотливость показывает Евсевий, когда нужно было объяснить, почему принято собором анафематствование, приложенное к символу, в котором (анафематствовании) проклиналось арианство. Он не говорил о том, что собор анафематствует арианские термины за нечестивый смысл, какой с ними соединяется. По его словам, эти выражения анафематствованы потому, что их не встречается в св. Писании. «Так как ни в одной богодухновенной книге, говорит Евсевий, нет слов: Сын произошел из не сущего, или было время, когда Его не было, и других тому подобных, то и неприлично употреблять их в церкви. С этим прекрасным мнением мы согласились и потому еще, что и прежде не имели обыкновения употреблять подобных слов». Истинный характер анафематствования, при подобных объяснениях, терял свое значение. Говоря так, не хотел ли Евсевий того, чтобы оставаться в дружественных отношениях с прочими арианами? Наконец, в заключении послания Евсевий решительно говорит, что он потому принял Никейское изложение веры, что оно совершенно согласно с тем символом, какой представил и он сам на рассмотрение собора. Значит, выходило по нему, собор ничего нового не постановил, все осталось по- прежнему для Евсевия и его партии. «Когда, говорит он, по внимательном исследовании смысла слов (внесенных в символ Никейский) оказалось, что они согласны с теми, которые употреблены в нашем собственном исповедании веры (если так, то почему он колебался подписать символ Никейский!?), тогда мы приняли их без спора, как не возбуждающие более беспокойства»[87]). Такими доводами Евсевий Кесарийский в ничто обращал действия собора против арианства, по крайней мере, против арианства в умеренной его форме.

Мыслившие в духе арианства сделали уступку собору Никейскому, вошли в сделку со своею совестью, согласились с требованиями противоположной, православной, партии, но согласились больше на словах, чем на деле. Истина восторжествовала на соборе, но должно было пройти немало времени, прежде чем она достигла общецерковного признания.